Мэр и ведьма Палша остаются в рабочей резиденции Октавиана, запертые в столбах света, перепуганные.

Вопреки правилам слушать их Октавиан не стал, он возвращается домой, вынимает из стола папку с делом Марьяны и проходит в её комнату.

Марьяна сидит на окне, грустно наблюдая за домиками с жабами и насекомыми. Вздрогнув, оборачивается. В тёмных глазах мерцают слёзы.

Сердце Октавиана сжимается, он медленно подходит и кладёт на подоконник рядом с её бедром документы дела, из-за которого её лишили лицензии.

Марьяна хмурится и снова отворачивается к окну. Словно её совсем не интересует, что перед ней положили.

«Наверное, видела у меня в столе», — догадывается Октавиан.

Он хочет придать голосу мягкость, спросить ласково, но даже годы в Агеруме не отучили его от ровного безэмоционального говора Метрополии, поэтому вопрос получается сухим и безликим:

— Почему тебя лишили лицензии?

Вздохнув, Марьяна проводит указательным пальцем по стеклу:

— Однажды мэр вызвал меня к себе. Когда пришла, сказал, что я околдовала Рейнала, поэтому он за мной столько времени бегает. Сказал, что есть неоспоримые доказательства моей вины, что на Рейнале следы тёмной магии, и так как я единственная ведьма, с которой он общался, и, учитывая его интерес ко мне, наказания мне не избежать. Но если я пересплю с мэром, он вернёт мне лицензию и сделает так, что ты эти документы никогда не получишь, а значит… наказания не будет.

— Почему ты не обратилась ко мне? Я каждый день в Окте, я напротив мэрии сижу, ты могла просто перейти площадь и всё мне рассказать.

— И кому бы ты поверил? — Марьяна пожимает плечами. — Какой-то ведьме или безупречному мэру?

Это звучит так знакомо Октавиану, он только что слышал почти то же самое.

— Марьяна, светлый закон одинаков для всех, я бы рассматривал дело беспристрастно.

Она поднимает на него недоверчивый, влажный взгляд.

— Я лгу, — признаётся Октавиан и, чуть наклонившись, целует её в макушку, в тёмные волосы произносит: — Я был бы на твоей стороне. Я бы искал тебе оправдание.

Разжав кулак, он забирает с подоконника папку и разворачивается.

И только в телепорте осознаёт, что у второй, ещё сжатой, руки ногтями прорезал ладонь.

В Окте он спускается в зал, где его в лучах удерживающегося света ждут арестованные: ведьма лежит на полу, закрыв голову руками. Плечи дрожат, пальцы сжимают и дёргают лохматые волосы. Мэр стоит на коленях и, обхватив себя руками, покачивается из стороны в сторону, что-то бормочет.

Секретарь с бумагами для ведения протокола заходит за Октавианом и, стараясь лишний раз не шуметь, устраивается за боковой стол. Бросив ему на столешницу папку с делом Марьяны, Октавиан проходит между двумя лучами света к белому креслу с высокой спинкой.

Это кресло напоминает трон. Как выяснили в Метрополии, поначалу всем завоёванным нужна визуальная демонстрация власти привычными атрибутами, как правило, это троны, короны, плащи из меха, перьев или дорогих тканей, оружие. Первые годы вооружённый мечом Октавиан ходил в короне с голубыми камнями, но постепенно людям стало хватать лишь «трона», на котором он принимает посетителей.

Усевшись на кресло, Октавиан с трудом расслабляет на подоконниках руки:

— Кто хочет объясниться первым?

— Я не виноват! — Мэр поднимается с колен. — Это всё родители Рейнала! Они пришли ко мне просить о расследовании. Считали, что Марьяна его приворожила. Очень просили помочь, просто умоляли, в ногах валялись. Я начал расследование. Попросил эту ведьму проверить, есть ли на Рейнале следы тёмной магии, она сказала, что есть.

— Ложь! — подскакивает Палша. Она вся красная, нос распух от слёз. — Ты приказал мне оставить на нём следы тёмной магии! Ты мне приказал!

— Это ложь!

— Я правду говорю! Клянусь! — Палша молитвенно складывает руки, подползает к самой границе круга, и тот начинает её жечь, вынуждая отползти обратно в центр.

— Я не делал ничего противозаконного, — срывающимся голосом уверяет мэр. — Я даже подозревал, что эта ведьма солгала, поэтому не дал делу хода, собирался тщательнее всё проверить.

Подлокотники поскрипывают под пальцами Октавиана, его голос подобен грому:

— Привести сюда родителей Рейнала.

— К-какого Рейнала? — неуверенно спрашивает секретарь. Поймав взгляд Октавиана, бормочет, отступая к двери: — Понял какого, сейчас приведу.

«Значит, слухи об их отношениях по городу ходили, — Октавиан старается думать отстранённо, хотя это трудно, почти невозможно. — Его родители могли из-за них беспокоиться».

— Я верой и правдой служил, — лепечет мэр. — Клянусь, я не сделал ничего дурного, это всё какая-то ошибка, недоразумение.

— Он приказал, он угрожал мне, обещал лицензию отнять! Я не могла отказаться…

Одно движение пальца Октавиана — и оба световых луча уплотняются, гася звуки, почти полностью парализуя арестованных: ему нужно время, чтобы успокоиться и подойти к изучению обстоятельств благоразумно.

Но благоразумно не получается: стоит ему только вспомнить предложение мэра, представить, как он сказал это Марьяне, и перед глазами Октавиана темнеет, а белый луч магии норовит испепелить замкнутого в нём пленника без суда и следствия.

* * *

Свидетели идут на суд мучительно долго. Пару раз Октавиан проверяет их через сферу: плетутся, испуганы не меньше арестованных.

Он снова и снова сдавливает подлокотники, и расцарапанная ладонь жжёт и кровит, требуя срочного исцеления.

С каждой минутой мэр будто уменьшается в размере. Палша плачет до хрипа, то и дело бормочет:

— …и зачем связалась?.. я дура-дура…

Ничего нового, Октавиан на судебных разбирательствах видел подобное сотни раз, но сейчас это его раздражает, почти сводит с ума необходимость сдерживаться, ждать. Он сам как арестованные — изнывает, хочет вырваться отсюда, скорее всё прекратить.

Наконец бледная женщина и ссутулившийся от страха медно-рыжий мужчина появляются в зале в сопровождении безликого секретаря. Рейнал набрал черт от них обоих, и это сходство свидетелей с соперником сразу настраивает Октавиана против них.

Но его голос, выкованный годами в Метрополии, настолько сух, что даже мэр удивлённо приподнимает голову.

— С какой просьбой вы обратились в Окту по поводу вашего сына Рейнала и ведьмы Марьяны?

Палша вздрагивает и во все глаза смотрит на внешне безразличного ко всему Октавиана. Пытается понять его, предугадать, но… ничего не понимает.

Свидетели почти синхронно падают на колени. Женщина заламывает руки:

— Простите, мы не хотели её оскорбить.

— Мы просто опасались… немного… — бормочет её муж. — Мало ли что, мы же в тёмной магии не разбираемся, просто убедиться хотели.

— Мы обвинений никаких не выдвигали, просто спросили, возможен ли такой вариант.

— Неправда! — Мэр снова поднимается. — Вы заявили, что вашего сына околдовала ведьма, и требовали немедленно принять меры.

— Не было такого! — взвизгивает женщина и распластывается на полу. — Светлый властелин, пощадите, мы просто спросили, в этом нет ничего противозаконного.

Рядом с ней расстилается на полу муж, тоже бормочет:

— Мы не нарушали закон, светлый властелин, мы ничего не нарушали…

В этом он, конечно, прав.

— Я проконсул, — напоминает Октавиан. — И требую подробностей. Чётко, ясно, по существу: как всё происходило?

* * *

Разбирательство длится до вечера. Свидетели и обвиняемые отвечают на вопросы, спорят друг с другом, пытаются выкрутиться, но… в этом нет ничего нового. И с некоторым облегчением Октавиан понимает, что нарушать закон ему не придётся: ему достаточно его исполнить, чтобы виновных наказать.

Общая картина — хотя мэр всячески отрицает злой умысел — выглядит так: родители Рейнала беспокоились из-за его увлечения Марьяной (каждый раз при мысли об этом Октавиан сжимает подлокотники), побоялись, что не обошлось без тёмной магии. Они попросили мэра проверить, он… захотел этим воспользоваться (а эта мысль отзывается в душе Октавиана такой яростью, что ему приходится сдерживать луч магии вокруг мэра). Мэр заставил Палшу оставить на Рейнале след тёмной магии, а потом — уверив родителей Рейнала, что всё в порядке и проблему он решил — предложил Марьяне спасти её от обвинения, которое сам же сфабриковал.

Об этом омерзительном предложении Октавиан не упоминает, и мэр вновь отчаянно пытается оправдаться:

— Я ничего дурного не задумывал, — он мертвенно бледен, руки дрожат. — Просто хотел успокоить добропорядочных горожан, уберечь их сына от отношений, которые… плохо скажутся на его жизни, вынудят его покинуть родителей и переехать в деревню ведьм. Он же просто человек, он не смог бы привести ведьму в свой дом, продолжить обычную жизнь…

Октавиан ловит его бегающий взгляд и чеканит:

— Я. Всё. Знаю.

Мэр вздрагивает, съёживается и опускает взгляд в пол:

— Простите… простите, если бы я знал, что для вас она важна…

— Ты не имел на это права. Независимо от моего отношения. Ты нарушил закон.

Палша снова подвывает.

Октавиан взмахом руки заглушает её стенания и переводит взгляд на распластавшихся на полу мужчину и женщину.

— В ваших действиях не было нарушений, вы свободны.

— Благодарим, господин све… проконсул, — лепечут они, торопливо отступая к дверям. — Благодарим, благодарим за милосердие…

Октавиан вздыхает: «Нет в моих решениях милосердия, я просто следую закону. Когда они это, наконец, поймут?»

Он переводит взгляд на Палшу и чуть ослабляет действие запершего её луча света.

— Ведьма Палша, ты нарушила закон, оставив на горожанине метку тьмы.

— Но мэр… — она впивается ногтями в кожу, — это же он мне приказал…

— Получая лицензию, ты читала закон, ты знала, что твоей обязанностью было немедленно сообщить мне о нарушении мэра, но ты этого не сделала. Ты лишаешься лицензии на три года. — Он взмахивает рукой, и белый восьмиугольник на её лбу молниеносно развеивается. — Метка тёмной магии квалифицируется как агрессивные действия, наказание — год в трудовой колонии.

Закрыв лицо руками, Палша опять рыдает.

Обратив взгляд на мэра, Октавиан понимает, что хочет его убить, уничтожить так, чтобы и следа не осталось. Он стискивает подлокотники кресла-трона, пытаясь усмирить непривычный, буйный гнев.

— За нарушение закона и использования служебного положения для противозаконных целей, — голос Октавиана почти ломается, но всё же удерживается в ровном безликом диапазоне, — Жуйен Ирзи лишается должности мэра, личного имущества, навечно изгоняется из Окты. Ему назначается, — Октавиана разрывают эмоции, но он заставляет себя действовать по самой строгой границе закона, не преступая его, — наказание — десять лет работ на соляных рудниках.

Мэр вскрикивает, смотрит на него с нескрываемым ужасом.

— С сегодняшнего дня лицензиями в восьмой провинции заведую только я, — добавляет Октавиан и поднимается. Под действием его воли лучи света обращаются в кандалы и ошейники на осуждённых. — Сдать их страже, пусть доставят на место отбывания наказания.

Октавиану стоило бы передать их стражникам лично, но он не хочет рисковать и оставаться рядом с мэром ещё хотя бы минуту.

* * *

До меня не сразу доходит, чем признание о домогательствах мэра может обернуться для него. После всего, что Октавиан для меня сделал, я больше не боюсь, что мэр выкрутится и представит меня виноватой.

Ещё позже на меня обрушивается смысл фразы: «Я лгу. Я был бы на твоей стороне. Я бы искал тебе оправдание».

Октавиан — светлый властелин! — в случае обвинения был бы на моей — ведьмы! — стороне? Как так? Почему? Ещё в то время, когда я не была его женой…

Будь Октавиан простым человеком, сочла бы это признанием в любви, но…

Эта мысль так обжигает, что я вскакиваю с подоконника и прохожу из одного угла комнаты в другой. Прохожу снова и снова — вспоминая, обдумывая.

Неужели Октавиан в меня влюбился? Но когда? Он видел меня только на клятве и в ту несуществующую ночь, когда я с безумной самонадеянностью предложила ему брак. А с мэром у меня не заладилось раньше той ночи. Разве можно было влюбиться в те полчаса, что я была в соборе? Невозможно же…

Но, походив по дому, разглядывая следы моего вторжения, все эти перекрашенные стены, курганчики из камней, свечи, погребальные венки, начинаю сомневаться в своём выводе. Даже если Октавиан не одержим сохранностью и белизной своего дома, как его фамильяр Бука, безропотно терпеть такие перестановки от безразличного человека странно даже для светлого.

И тогда меня пробирает мороз: если Октавиан в меня влюблён — немыслимо, невероятно, не может быть! — то каково ему было слушать о моих чувствах к Рейнаду?

Тряхнув головой, пытаюсь отогнать эту мысль, но она вгрызается в меня намертво.

Октавиан не возвращается. Наверное, разбирается с мэром. После всего случившегося притязания нашего градоправителя кажутся такими далёкими, случившимися будто не со мной. Даже странно… Нет, я, конечно, хочу, чтобы его наказали, потому что он способен поступить так не только со мной, наверняка и обычные девушки могут попасть в неприятности, и не у всех хватит смелости пойти к Октавиану за правдой, а мэр умеет быть убедительным, вспомнить только его наглого секретаря Тинса. Если подумать, они вели себя так, словно для них подобный шантаж — обычное дело.

Я ненадолго отвлекаюсь размышлениями о том, как важно лишить мэра и его помощника власти, но, выйдя в лес возле дома, бродя по просекам, опять возвращаюсь к гаданиям об истинных чувствах Октавиана.

Что-то я о нём слишком много думаю…

Присев под деревом, вздыхаю и закрываю лицо руками. Пора обедать, но есть не хочется. Ничего не хочется, какая-то глупая усталость накатывает на меня, и столь же глупое ощущение вины: если Октавиан влюблён, я сделала ему больно.

* * *

Всё ближе вечер. Октавиана нет. Понятно, что разбирательства с мэром требуют времени, и дела в городе всякие есть, но я уже вся извелась. Я почти готова спросить Октавиана о его чувствах напрямую, хотя мне страшно получить чёткое и безоговорочное «да», ведь я не могу ответить ему тем же, не смогу просто отблагодарить за поддержку и помощь…

Внезапная мысль заставляет подняться с земли и направиться обратно в дом, чуть розовый от гаснущего света солнца. Взбежав по крыльцу, миновав каменные курганчики, взлетаю на второй этаж.

В комнате фамильяра Октавиана сумрачно. Возле кроватки сидит Жор с наполовину сгрызенным караваем.

Бука, увидев меня, страдальчески вздыхает и натягивает одеяло на облысевшую голову. Ничего не сказав чуть не подавившемуся Жору, нависаю над кроваткой Буки и стягиваю одеяльце.

— А-а-а! — визг Буки оглушает.

Заткнув уши ладонями, позволяю ему проораться.

Верещит Бука долго и с чувством, и ладони почти не спасают от высокого звука, но я терпелива. Наконец, вопль стихает, и Бука сипло интересуется:

— Зачем пришла?

Открыв уши, спрашиваю прямо:

— Твой хозяин меня любит?

Бука выпучивает глаза:

— Как ты можешь такое говорить? Нет! Нет! И нет! Он просто с ума сошёл! Заболел! У него помрачнение рассудка! Он не может любить ведьму! Это просто невозможно!

Значит, Октавиан с ним переживаниями не делился. Впрочем, Октавиан не выглядит любителем поговорить о чувствах, и, учитывая реакцию Буки на мой вопрос, такой разговор начинать не стоит.

Обнимая недогрызенный каравай, Жор жалобно на меня смотрит снизу вверх.

— Что? — хмурюсь я.

— Зачем ты его огорчаешь? — шепчет Жор. — Бедного Буку хозяин мучает, ещё ты приходишь добить.

Застонав, Бука откидывается на подушку:

— Я умираю, я точно скоро умру, чувствую это…

Жор бросается к нему, не забыв, правда, прихватить каравай.

Они определённо стоят друг друга.

* * *

Темнота накрывает лес, когда я выкидываю последние камни из холла и выметаю грязь. Похоронные венки уже лежат среди кустов за стенами, а свечи я прибрала в кладовку к гробам. Что с гробами делать, не знаю, но избавиться от них надо — а то совестно как-то издеваться над Октавианом.

Закончив с уборкой, оглядываю холл: с покраской я явно перебрала, но… как вернуть дому белизну, не представляю.

…не представляю, что теперь делать.

Метёлку убираю в обнаруженную в саду нишу с инструментами.

Останавливаюсь, вдыхая свежий воздух.

Лягушки из чёрных домиков разбежались, насекомые и крысы тоже, а другое зверьё и насекомые в круг белой ограды не проникают, поэтому в саду при башне очень тихо, лишь ветер шелестит листьями.

Медленно иду вдоль торца дома к падающему из входных дверей конусу света. На площадке перед домом он совсем блеклый, на ступенях намного ярче, но со своей дорожки я их ещё не вижу — только рассеянный отсвет на белых плитах. Именно тут остановилась привёзшая меня повозка, и я впервые ступила на личную землю Октавиана…

Конус света перечёркивает тень.

Замираю на полушаге, дыхание перехватывает. Вытянутая тень не двигается. И я не двигаюсь. Октавиан не должен меня видеть, но… такое ощущение, словно он знает, где я стою, и не просто знает — наблюдает за мной, пронизывая всё моё тело и мысли всевидящим взглядом.

— Марьяна… — его ровный голос развеивает пугающее ощущение. — Я принёс ужин. Прости, что только сейчас: в Окте пришлось менять мэра, а это дело небыстрое.

Вздрагиваю всем телом, судорожно вдыхаю: и всё? Весь тот ужас, что я испытала, пока мэр принуждал меня принять его помощь, мог закончиться за один день, стоило мне только обратиться к Октавиану? Хочется нервно рассмеяться, но я молчу.

— Марьяна… что-то не так?

— Нет, — шепчу я и иду вперёд, сворачиваю за угол и, не поднимая взгляда, всхожу на крыльцо.

В руке Октавиан сжимает накрытую салфеткой корзинку.

— Спасибо, — произношу я.

— Кормить тебя — мой долг, ведь ты моя жена.

— За то, что избавил город от мэра. — Осторожно касаюсь его запястья, тёплой мягкой кожи. Октавиан едва заметно вздрагивает. — Понимаю, ты опять скажешь, что это твой долг, но мэр тоже должен был следовать закону, а он этого не делал.

Спросить напрямую, любит ли? Нет, нет — слишком страшно, слишком многое это изменит.

— Поужинаем? — тихо спрашиваю я.

— Да. — Октавиан разворачивается и, пропуская меня вперёд, мягко касается плеча, оправляет мои волосы. — Тебе разонравились курганы? Нужна помощь в перестановке? И мне передали, что новая мебель почти готова, скоро её привезут.

Остановившись, оглядываюсь, почти набираюсь смелости посмотреть в лицо, но ограничиваюсь лишь подбородком. Сердце слишком быстро стучит, как от испуга, хотя уверена, что увижу лишь привычное холодное выражение, отметающее предположения о том, что светлый властелин, он же проконсул, Октавиан может испытывать чувства.

— Прости, что устроила здесь погром. Мне… я не должна была это делать.

— Почему? — Октавиан снова проводит кончиками пальцев по моему плечу, чуть сдвигая тёмную прядь. — Это и твой дом тоже, ты вольна изменять его, как пожелаешь. Единственное, у меня здесь хранятся служебные документы, их трогать не надо. В остальном ты свободна.

Звучит так двусмысленно. Но даже если у последней фразы не такой широкий смысл, как подумалось, мне теперь окончательно и бесповоротно стыдно за своё прошлое поведение.