Дневник отшельника

Смогу ли я до смерти, до настоящей и окончательной своей смерти искупить грех? Поможет ли мне в этом обет молчания, который я принял в сих суровых стенах? В моем незавидном для грешных, но в счастливом для истинных слуг Божьих положении, в холодной тесной келье, где отовсюду сочится усыпляющая плоть пряная сырость и витает дух молчавших и молившихся здесь до меня, мне остается только одно – писать. Не думайте, что мне легко смотреть, как утрачивается мое тело, отдавая всю свою силу и молодость чему-то неведомому, пока не постигнутому мной! Поэтому я пишу, сколько хватает сил. Записываю свои мысли, зная, что их никто никогда не прочитает. Пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю. Из долгих часов писания порой остается одна фраза или только одно слово… Только когда не запрещаешь себе говорить, понимаешь истинную цену слов. Сам ли я обрек себя на заточение или меня обрекли, теперь уже все равно. Жизнь не проживешь заново, да я и ни о чем не жалею. Я вожу по бумаге из последних сил ручкой, чудом уцелевшей у меня от прежней жизни. Сегодня ровно год с того дня, как я умер. Вполне подходящая дата, чтобы начать вести речь о самом главном, о чем не успевал всегда подумать, не успевал сказать, не давал себе труда запомнить. Я должен использовать тот редчайший шанс, который дал мне мой духовный наставник. Ведь я счастливейших из смертных. Я пережил свою смерть.

 

1

Все началось с мухи. Она по-хозяйски влетела в окно и принялась нарезать круги по комнате, издавая ужасающий звук. Жужжание по капле вытягивало из каждого кубика воздуха сладкую дрему, безжалостно разрушало длинный сон.

«Все пропало! Надо вставать!»

Климов перекатился на другой конец кровати, замер ненадолго и, резко, имитируя бодрость, поднялся.

Он любил по утрам чувствовать затаенную жизнь организма, вслушиваясь в то, как успокоившаяся за ночь кровь развивает нужную скорость, дарит уверенность и ясность. Это была своего рода игра, и придумалась она давно. На все про все уходило двадцать минут. Одинокая жизнь и повышенная склонность к самодисциплине позволяли беспроигрышно играть в подобное «вслушивание в организм». Неизменно помогало… Но сегодня выпал тот редкий день, когда в обычный распорядок вмешалось нечто незапланированное. Не успел он ступить и шага по залитой радостным утренним солнцем комнате, как зазвонил телефон.

Звонившим был товарищ Климова по работе в газете «Свет» Пирожков. Он сообщил ему новость: газета поменяла главных акционеров и те, в свою очередь, сменили главного редактора, в связи с чем объявлен срочный редакционный сбор.

Придется ехать на работу!

Двор встретил Климова легким ветерком, не развеивавшим, однако, гигантскую жару, терзающую город. В салоне автомобиля духота множилась, стервенела. Климов тяжко забрался в машину, включил климат-контроль и покатил к выезду из двора одуревшего от невиданной температуры кирпичного дома.

Представилось почему-то, какие обильные потоки воды сейчас текли бы по стенам, если дома могли бы потеть.

Многонаселенная московская Сахара отличалась прекрасно отлаженным механизмом, не допускающим никакой сентиментальности. Она не только не верила слезам. Она не понимала, что такое слезы.

В имперской столице не плачут.

В редакции популярного еженедельника «Свет», где служил последние пять лет Климов, уже собрались почти все сотрудники. В курилке, излюбленном месте балагурства и травления анекдотов, сквозь плотный дым можно было различить на лицах «звезд» и «звездочек» журналистского цеха беспокойство, тщательно маскируемое ухмылками и показным безразличием. В воздухе витал вопрос о новом шефе, но все боялись этот вопрос озвучить. Климов поздоровался и уже приготовился выбить пальцем сигарету из пачки, как тонкий повизгивающий голосок секретарши позвал всех в кабинет.

Стол в самом большом редакционном кабинете «Света» составлял сталинскую букву «т». Такие столы очень любили показывать в советских фильмах; они придавали значительность всему происходящему на экране, создавали атмосферу непререкаемости руководящих решений. Нынешняя расстановка выглядела так: на верхней планке буквы обосновалась весьма колоритная троица. В центре – новый куратор газеты, полный, сопящий человек в очках с толстыми стеклами, знаменитый подручный медиамагната Брынзова Червинский, известный среди журналисткой братии под кличкой Червь, слева – прошлый главный редактор, интеллигент правого толка Лев Копелкин, так блистательно начинавший когда-то свою карьеру в журнале «За рубль», а справа – благородного вида незнакомец с очень пышными седыми волосами. Длинную ножку буквы облепили журналисты, простые сотрудники редакции, в общем, все те, кого удалось разыскать.

– Дорогие друзья, – Червинский чуть приподнялся и медленно покачал головой, – разрешите первым делом поблагодарить нашего дорогого Льва Львовича за долгое служение нашей газете!

В этом месте, видимо, планировались аплодисменты, но они так и не раздались. Подавив раздражение, Червинский встал в полный рост.

– А теперь разрешите представить вам нового главного редактора, Александра Сергеевича Белякова.

(Из парижской криминальной хроники. Газета «Bond». Вечерний выпуск)

Сегодня в пятницу, … июля, в десять часов утра в своей квартире в доме № 7 по улице Булар обнаружен труп гос-на Жоржа Леруа. О происшествии в полицию заявила кухарка Леруа м-м Гретти, пришедшая, как обычно, в квартиру утром. Несмотря на то что у Гретти был ключ, данный ей самим Леруа, дверь она открыть не смогла. Когда с помощью прибывших на место происшествия полицейских дверь была вскрыта, оказалось, что Леруа мертв. Видимо, перед тем как умереть, Леруа закрылся изнутри на щеколду. Гретти уверяет, что Леруа никогда не делал этого за все годы, что она у него служила, именно поэтому она так разволновалась и вызвала стражей порядка. Полиции удалось выяснить, что вчера вечером к Леруа приходил незнакомец. Этого незнакомца видела м-м Безансон, выходившая из своих апартаментов как раз в тот момент, когда Леруа впускал гостя. Ни шума борьбы, ни других подозрительных звуков никто не слышал. Из квартиры Жоржа Леруа, судя по показаниям Гретти, ничего не пропало, однако во всех комнатах в некоторых местах сняты половицы. Г-ну Леруа было 66 лет, он вел тихую жизнь, пользовался уважением в обществе и не был замечен ни в каких порочащих его связях. Эксперты криминальной полиции пришли к выводу, что г-н Леруа был отравлен ядом, обнаруженным в его крови. Происхождение яда пока не выяснено. На данный момент полиция отказывается разглашать рабочие версии, и о возможных подозреваемых пока ничего неизвестно. Ведет расследование бригада комиссара Легрена, хорошо известного нашим читателям по раскрытому им в прошлом году убийству знаменитого парижского антиквара г-на Саньеля.

 

2

Когда Гийом Клеман, выпускник Сорбонны, один из самых перспективных молодых ученых-микробиологов, устроился работать в контору на кладбище Пер-Лашез, все его друзья только пожали плечами. Такого фортеля от Гийома никто не ожидал. Еще больше поражало то, что юноша усиленно добивался этого места, используя все связи своего состоятельного семейства. В светском обществе поступок Клемана произвел переполох. Случались в Париже всякие чудеса, но подобных странностей не наблюдалось уже много лет. Ходили слухи, что необычным образом повела себя и семья Гийома. Дед Франциск, глава торгового дома «Клеман и сыновья», сначала вообще хотел лишить Гийома причитающейся ему доли акций в семейном бизнесе в наказание за безрассудность, но потом, после длительного разговора, о содержании которого никому из членов семейства ничего не было известно, капризный отпрыск не только был прощен, но и поддержан главой семейства в своих намерениях. Не исключено, что Франциск Клеман и помог Гийому устроиться на Пер-Лашез на должность с весьма любопытным кругом обязанностей. Авторитет деда был непререкаем среди родственников, поэтому больше Гийома никто не терзал вопросами о нелепом продолжении карьеры. Прикусила язык и сестра Гийома Аннет, прежде изводившая брата разными насмешками и издевками по любому поводу. Она мгновенно приняла общий тон заботы и радости по отношению к брату. Такой тон обычно свидетельствует о том, что в семье есть больной и его ни в коем случае нельзя волновать.

Что может заинтересовать микробиолога на кладбище? Может быть, Гийом разрывает могилы? Нет, не похоже. Что же тогда? Знавшие Гийома с детства испытали глубокий шок от такого поворота в судьбе всеобщего любимца, умницы, остряка, балагура. В каждой богатой семье всегда должен быть кто-то, кто ее прославит, сделает научную или художественную карьеру. Гийому с детства отводилась в семье Клеманов роль гения. Он с первых классов опережал своих сверстников на несколько порядков. А когда дед подарил ему на день рожденья микроскоп, все и решилось. К пятнадцати годам он знал о микробиологии все. К моменту поступления в Сорбонну мог легко сдать выпускной экзамен. После университета в его жизни должен был наступить период невиданных успехов, все педагоги наперебой твердили о недюжинных талантах молодого Клемана и прочили лавры большие, чем у Пастера и Коха вместе взятых. Говорили, что его исследования уже в самом скором времени способны совершить переворот в микробиологии. И вот Клеман вместо мировых симпозиумов, телевизионных выступлений и увлекательной работы заделался третьестепенным клерком. Одни сочли его умалишенным, иные отнесли такой поступок к обычному для юношеского возраста сумасбродству, третьи видели в этом чуть ли не вызов общественному мнению. Но сам Гийом, похоже, совершенно не интересовался тем, что о нем думают другие, и вел себя с окружающими как всегда, будто никаких серьезных перемен в его жизни не произошло. Он вставал утром раньше всех домашних, тщательно брился, аккуратно и с аппетитом завтракал, надевал чистую рубашку и выходил на бульвар Сен-Мишель. До работы Гийом предпочитал добираться на метро, хотя семья Клеманов имела целый парк автомобилей на любой вкус. Но сколько юношу ни уговаривали, сколько ни пугали парижской подземкой с ее духотой и антисанитарией, все бесполезно.

Офис находился в дальнем конце кладбища, около стены колумбария. Стол Гийома располагался возле окна, и он всегда садился так, чтобы видеть двор. Не было ни одного дня, когда он опоздал на работу хотя бы на полминуты. Ровно в час открытия кладбища Гийом уже был в конторе. Поначалу его сослуживцев удивляло то, что Гийом никогда не встает со своего места, даже в обеденный перерыв, а также то, что Клеман никогда ни с кем не говорит по телефону. Все сотрудники традиционно коротали это время в ресторанчике недалеко у центральных ворот, и это было едва ли не единственным их общим развлечением. Гийом компанию не поддерживал. В черном портфеле он приносил с собой продукты, которые строго в определенный час доставал и, не отводя глаз от окна, медленно ел. Чем занимался Гийом на службе, кроме как изучал пейзаж за окном, понять никто не мог. Однажды один особо любопытный клерк попытался узнать у конторского начальства, почему новый служащий вместо работы целыми днями таращится в окно, но вышел из начальственного офиса с таким лицом, что больше ни у кого охоты интересоваться служебной деятельностью Гийома не возникало.

Первые месяцы Гийом еще удостаивал коллег короткими, ни к чему не обязывающими разговорами, случалось – нехотя и односложно отвечал на дежурные вопросы, но потом на Гийома перестали обращать внимание: одним надоела его замкнутость, другие попросту сочли его за человека с нездоровой психикой. Вокруг него образовался своеобразный вакуум. Гийома это нисколько не расстраивало. Он по-прежнему сидел у окна, старясь ничего не пропустить из того, что происходит на улице. Ровно в шесть часов, когда ворота кладбища закрывались, Гийом исчезал из конторы. Если бы кому-нибудь пришло в голову проследить за ним, то этот смельчак увидел бы, как Клеман забегает в кафе около метро «Галленни», скрывается в туалетной комнате, потом выходит с явно просветлевшим лицом, садится за столик и заказывает чашку крепкого кофе. Испив ароматный напиток, поднимается и приятельски прощается с голубоглазым пожилым официантом.

Для обратной дороги он пользовался такси. В машине расстегивал пиджак, облокачивался поудобнее на сиденье, доставал из портфеля книгу по микробиологии, а из внутреннего кармана острый карандаш и приступал к чтению. Карандаш время от времени резко прикасался к бумаге. Автомобиль застревал в пробках, а Гийома это нисколько не угнетало. Он полностью уходил в чтение, а шофер и рад был, что клиент его не торопит. Счетчик-то работает…

Дома, на бульваре Сен-Мишель, Гийом ужинал вместе со своим большим семейством, смакуя те фантастические блюда, которые вот уже третий десяток лет изобретала каждый вечер кухарка Клеманов Матильда. После ужина, около восьми часов, Гийом выходил на прогулку. Маршрут один и тот же. Сначала к закрытому на ночь Люксембургскому саду, потом к площади Италии, оттуда на площадь Денфер-Рошфор, – все для того, чтобы поскорее оказаться на улице Булар. Около дома № 7 юноша всегда останавливался, нервно оглядывался по сторонам и быстро входил в подъезд. Через некоторое время Клеман выходил из дома и точно повторял свой маршрут, только в противоположном направлении.

А утром снова подземка, офисный стол, вид из окна, настороженное молчание сослуживцев.

 

3

В высотном офисном здании место для буфета отвели на самом верху. Таким образом, многочисленные сотрудники редакций, медиахолдингов, коммерческих фирм поднимались к самым небесам всего лишь для того, чтобы проглотить наспех кусок черствого хлеба с колбасой или с сыром и запить все это чаем или кофе. Бывало, некоторые позволяли себе кружку пива, пока у заведения не отобрали лицензию на торговлю спиртным. По виду буфет напоминал знаменитые столовки прошлой эпохи, прозванные в народе «тошниловками». Все были уверены, что это старорежимное заведение вот-вот закроют и отдадут место в аренду для чего-нибудь более пристойного. Ходили слухи о точной дате гибели старожила общепита. Но слухи оставались слухами, а бармен дядя Миша продолжал обслуживать завсегдатаев.

После судьбоносного собрания весь цвет «Света» переместился из редакционного помещения в самое сердце офисного общепита. Климов, Пирожков, Рыбкин и еще две верстальщицы попивали кофе и перекидывались словами. Верстальшицы по обыкновению важничали. Они поочередно уверяли собравшихся, что новый главный долго здесь не задержится. Такая крупная газета, по их мнению, нуждается в адекватном руководстве, а этот Беляков, говорят, читал где-то до этого лекции и вот теперь – из грязи в князи. Климов, очень любивший урезонивать противоположный пол, заметил, что читать лекции – это вовсе не грязь, а вот верстать полосы дело, бесспорно, княжеское, с этим не поспоришь.

Стаську Рыбкина любили везде, где бы он ни работал, за умение рассказывать очень смешные истории. Причем делал он это исключительно вовремя, когда общий разговор исчерпывался, а шутейное раздражение грозило перейти в глупую неинтересную банальность. Такие моменты Стаська вычислял мастерски.

– Ладно собачиться. Вечно вы кидаетесь друг на друга, как боксеры после гонга. Послушайте лучше, – Стаська понял, что инициативу удалось перехватить, – какой вчера ко мне клиент приходил! Случай из ряда вон выходящий!

Пирожков громко засмеялся и показно ударил себя кулаком в грудь:

– Внимание! Еще одна великая выдумка Станислава Рыбкина. Последний звонок! И…

– Если бы выдумка… – усмехнулся Рыбкин. – Такое не выдумаешь! Ну, слушайте…

Рассказ Рыбкина

После этих интригующих слов Рыбкин поведал историю действительно довольно странную. Суть ее сводилась к тому, что предыдущим днем, в час, когда в редакции уже почти не было сотрудников, в его комнату вошел весьма колоритный субъект, вид у посетителя был вполне цивильный: бородка, очки, довольно изящный легкий костюм, свежая рубашка, но с первых слов стало ясно, что у этого человека явные проблемы с психикой. И дело даже не в той нервной, весьма свойственной для интеллигенции суетливости, с которой тот объявил, что его зовут Дмитрий Шелестов и он – автор романа «Укротитель». Потрясло Станислава другое – сам последующий рассказ Шелестова, изложенный весьма обстоятельно и логично, несмотря на его полную абсурдность. Автор не известного, по всей видимости, широкой публике романа, захлебываясь, рассказывал, что в соседней с ним квартире некие спецслужбы поселили проституток и через его квартиру собираются снимать компромат на ВИП-персон, которых, в свою очередь, эти вероломно заселенные проститутки буду заманивать с определенной целью. Венчала весь этот не изысканный бред фраза о том, будто его хотят убить и у него нет другого выхода, как придать событиям огласку через прессу. Далее Рыбкин похвастал, как ему удалось вежливо вывести посетителя из кабинета и отправить в популярную бульварную газету.

Во время всего монолога Рыбкин втайне любовался собой, а закончив, выдохнул, ожидая, какой эффект произведет его рассказ. Верстальщицы похихикали. Пирожков усмехнулся, а Климов, казалось, думал о своем. Он знал эту историю. Стаська ее вчера уже ему рассказывал. И теперь он не видел в ней ничего смешного.

Климов поднялся первым, шутливо в знак перемирия поцеловал руки верстальщицам, крепко потряс ладони приятелям и покинул тесный круг коллег, привычных, но не очень надежных.

Дневник отшельника

Сегодня я наконец понял, что заставляет людей жить, что заставляет их тратить такие неимоверные усилия, идти на такие огромные жертвы, чтобы длить это бессмысленное существование тела. Это так, в сущности, странно! Зачем людям так цепляться за жизнь? Ведь она несет одни проблемы. К чему держаться за каждый лишний день, будто ты можешь сделать нечто, побеждающее смерть? Где кроется причина этого вечного движения, этого бесконечного безумия, которое все равно обрывается? Пока я жил, я не мог даже и догадываться об этой причине. Я так же, как все, ценил свою бренность, культивировал ее. Теперь, когда я для всех умер, кое-что видится по-иному. Нас заставляет жить только одно – страх. Именно он отравляет нашу жизнь и побуждает к действию. Страх перед тем, что мы не сможем быть такими, как все, заставляет совершить первое грехопадения, а потом похваляться перед другими, словно давая им знак – я такой же! А может быть, и чуть лучше вас. Страх заставляет нас, толкаясь и бранясь, ползти по социальной лестнице, сулящей иллюзорную защищенность. Он понуждает нас работать, зарабатывать деньги, любить не тех и делать не то. Страх умерщвляет нас тогда, когда свет истины скрыт от нас дальше всего, а мы самонадеянно убеждены, что прожили жизнь достойно. Неужели стоит жить для того, чтобы на похоронах тебя похвалили? Страх перед будущим способны победить только единицы. И только они по-настоящему счастливы. Их счастье – единственное бессмертие для смертных.

 

4

Климова вполне можно было назвать счастливчиком. Действительно, ему повезло, как везло в его время далеко не всем. Приехав в Москву в двадцать лет, после армии, он без всякого блата поступил в Московский лингвистический университет, закончил его с отличием и вскоре стал одним из самых востребованных журналистов-международников, специалистом по франкоязычным странам. С работой не возникало никаких проблем, он мог выбрать, что ему больше по вкусу. Несколько лет назад обзавелся своим собственным жильем в одном из престижных районов, что сразу перевело его в разряд завидных женихов. И когда он говорил, что его хобби – холостяцкая жизнь, девицы из редакции начинали смотреть на него все более влажно, давая понять, что воспринимают это как неудачную шутку. В деньгах он не нуждался. Заработков вполне хватало на безбедную жизнь, на неплохую машину да и вообще на все, чтобы удовлетворить житейские запросы.

Сейчас ему вдруг с невероятной силой захотелось домой, к родителям, в тихую деревушку под Псковом, туда, где утром просыпаешься и видишь небо сквозь маленькие березовые листочки. Как давно его ступни не чувствовали первые капли росы! Сколько же лет он уже не был дома и не слышал теплый голос матери, не видел отца, вечно что-то мастерящего! «…Все. Решено. До конца лета нужно взять отпуск и поехать к старикам».

В последнее время он чувствовал, что теряет вкус к жизни.

Эти пастернаковские строки вспоминались ему все чаще. Он залез в разогретую машину, посидел немного, не включая зажигания, потом вышел. «Отчего бы мне не прогуляться? Выходной. Да и сто лет не ходил по городу вот так, без всякой цели».

Когда Климов учился на втором курсе института, его жизнь взорвал волнующий роман. Как-то зайдя в вагон метро, он привычно полез в сумку за книгой. Однако давка не позволяла не то чтобы пошевелиться, но и вздохнуть. «Жаль, почитать не придется! Скорей бы доехать». Алексей стал прикидывать в уме, сколько ему еще надо миновать станций. Вдруг взгляд его неожиданно наткнулся на яркую обложку какой-то книги. Название на обложке было выписано по-французски, а читало ее прелестное создание с огромными глазами и аккуратной челкой. Ее глаза были почему-то полны ужаса, когда Алексей спросил по-французски, что читает молодая особа. По тонкой ниточке французского языка, столь дико звучащего в московском метро, они вышли друг к другу. Знал бы тогда Алексей, как мучительно будут складываться отношения его и этой девочки и что однажды ему придется сказать ей следующее:

– Настя! Ты уже большая девочка. Ты еще встретишь сотни мужчин, и каждый будет без ума от тебя. Что я могу дать тебе? Ты предназначена для принца, а я никто.

Давно это было! А сейчас ему желтыми глазами окон подмигивала школа в начале Поварской, которую заканчивала в дни их романа Настя. Однажды ему пришлось встречать ее в этом дворе. Он до сих пор помнил, как оценивающе смотрели на него, «настькиного хахеля», старшеклассницы. Тогда ему было не по себе от этого. Как было не по себе от странной привычки Насти ни с того ни с сего замолкать, не реагируя на слова и прикосновения.

Школа скрылась из вида. Улица от белокаменной церкви, бывшей когда-то самым высоким строением в округе, уютно потекла к водовороту Садового кольца, в который обреченно впадают десятки столичных улиц. Вот большой серый дом, на нем скромная дощечка. Когда-то здесь жил Бунин. Боже! Как же он любил этого писателя! Каким-то непостижимым образом в скудной деревенской библиотеке, откуда Алеша в детстве не вылезал часами, нашелся томик Бунина. С каким замиранием сердца он читал тогда «Темные аллеи» и «Жизнь Арсеньева»! Дивный текст с невыразимо медленным началом, в котором каждая буква – это ожидание любви, ожидание Лики! Много лет назад здесь прохаживался Бунин. А сейчас идет он, Алексей Климов – такой же человек, почти в таком же возрасте… кто знает, может быть, и с теми же мыслями.

Алексей подходил к Патриаршим. Умел все-таки Михаил Афанасьевич выбирать места для своих фантазий! Знаменитая Спиридоновка с ее древними белыми палатами, пруды. Сколько мальчишек и девчонок, ровесников Алексея, грезили в восьмидесятые этой топографией, силясь не только повторить маршрут знаменитых героев, но как бы украсть хотя бы день или час их головокружительной жизни!

У Патриарших Алексей остановился. Стоять бы так всю жизнь, смотреть на людей у пруда, на дома, на воду. На ближайшей лавочке Алексей, потревожив суетившихся вокруг нее голубей, с удовольствием затянулся. Дым уходил в небо, а Климов – в себя. Особенное место… В эту прямоугольную воронку, притаившуюся в самом центре города, чудилось, кто-то закачивал энергию, и те толпы народа, что ежедневно здесь проходили, сидели, стояли, не могли эту энергию поглотить. Не так часто он приходил сюда, но всегда помнил, как падают на воду и на дома солнечные лучи со стороны Садового кольца, как каждую секунду меняются краски воздуха, воды, деревьев. Сюда бы Моне с его кистью и палитрой…

Тогда, давно, они приходили сюда с Настей. Однажды спустились к самой воде. Когда он обнял ее за плечи, девушка увидела их отражения на водной глади. Это почему-то потрясло ее, и она прошептала, что счастлива сейчас так, как никогда больше не будет…

Погруженный в воспоминания, он был настолько не готов к звонку мобильного, что, услышав его, вздрогнул. Номер определился. Марина! Черт возьми!

– Привет! – Климов произнес это таким тоном, будто его отвлекали от чего-то крайне важного.

– Ну и ну. Обещал позвонить мне. Чуть не клялся. Я жду, и ни ответа, ни привета. Опять звоню первая. А ты еще таким тоном мне отвечаешь!

Отношения Климова и Марины последнее время балансировали на грани мелких ссор из серии «милые бранятся – только тешатся» и крупного разрыва. Объяснялось все просто. Марина хотела замуж. Замуж за Климова. А он не торопился предлагать ей руку и сердце. Изредка ее осеняло: «наверно, он меня не любит», но опасливая мысль сразу натыкалась на неопровержимое: «как меня можно не любить?», вследствие чего атаки на холостяцкую крепость возобновлялись с прежним напором.

– Понимаешь, меня на работу ни с того ни с сего вызвали!

– А сейчас ты где?

– Вот-вот освобожусь…

– Ну, так мы идем?

Вчера Алексей клятвенно заверил девушку, что они в выходной пойдут в кино на новый широко рекламируемый триллер.

– Такая жара. Давай лучше посидим где-нибудь. Ну, к примеру, в «нашем» месте.

Под «нашим местом» Климов подразумевал французское кафе на Маяковке. Там они познакомились.

– А может, все же в кино?

– Предлагаю встретиться и решить. Может, тебе самой еще расхочется. Ты на улице-то была?

– В кино, будет тебе известно, теперь хорошие кондиционеры…

– И все же жду тебя на Маяковке…

 

5

Комиссар Легрен курил толстые сигары. Это делало его похожим на шерифов из старых американских фильмов. Курил он со знанием дела, наслаждаясь каждой затяжкой, смакуя сладкий вкус дыма. Сейчас он раскуривал сигару в своем кабинете и слушал доклад подчиненного, Антуана Сантини. Сантини, молодой человек лет двадцати двух, поступивший на службу в полицию недавно, обожал свою работу. Еще в детстве он прочитал все детективы о комиссаре Мегре и с тех пор никакой другой профессии для себя не мыслил. Чтение знаменитых романов Сименона не было для подростка просто развлечением, он запоминал все до мельчайших подробностей, стремился влезть в шкурку знаменитого комиссара, угадать преступника прежде, чем по сюжету произойдет его разоблачение. Свои навыки Антуан собирался освоить на практике. С начальством ему повезло, Легрен немного напоминал знаменитого сименоновского детектива, поэтому под его началом Антуан работал с удвоенным энтузиазмом.

Обычно Легрен сразу нащупывал ниточку, главную версию и потом уже шел уверенно к цели. С первых часов ему уже было ясно, кто совершил правонарушение и почему. Интуиция интуицией, но все должно быть доказано и подтверждено. Как правило, сходилось. Но в случае с убийством на улице Булар все обстояло не так, как обычно, и в глазах комиссара угадывалось непривычное для него раздражение. С момента обнаружения трупа Леруа прошло уже больше суток, и дело выглядело все еще безнадежным. По всему выходило, что Леруа убивать было не за что и некому… Но кто-то же пришел к нему и подсыпал ему яд в бокал! Все совершено словно по сценарию детективного фильма, в котором действие разворачивается бог знает в какие времена. Так уже не убивают!

Сантини считал большой своей удачей разговор с мадам Безансон. Эта мадам живет этажом ниже Леруа. Ее показания пока были самыми конкретными. Он сообщила, что видела, как к Леруа незадолго до времени его предполагаемой смерти входил молодой мужчина. Однако женщина столь сильно пережила все случившиеся, выглядела такой испуганной, что чего-то более серьезного и могущего дать хоть какой-то след добиться от нее не удалось. Никаких характерных черт незнакомца она вспомнить не могла. Кухарка Гретти, которую Сантини допрашивал первой, только причитала и говорила, какой хозяин был хороший. По ее мнению, никому в голову не пришло бы расправиться с ним. На вопросы Сантини, не замечала ли она чего-нибудь подозрительного, непривычного в поведении хозяина, Гретти отвечала, что все было как обычно. Любопытно, что и Гретти, и соседи никогда не видели, чтобы к Леруа когда-либо кто-то приходил, отмечая его замкнутый и даже отшельнический образ жизни. А не перепутала ли чего-нибудь мадам Безансон? Сантини даже спросил ее, не страдает ли она галлюцинациями. Но это так оскорбило женщину, которая из испуганной домохозяйки в один момент превратилась чуть ли не в злобную фурию, что она наговорила Антуану массу дерзостей, которые сводились к тому, что полицейские должны верить в факты, а не в домыслы. Антуан начал было объяснять, почему он позволил себе усомниться, но в ответ ему пообещали пожаловаться его начальству за то, что он третирует свидетелей, заставляя их сомневаться в собственных показаниях. В этом месте комиссар прервал Сантини:

– Давно Безансоны живут в этом доме?

– Не знаю.

– А остальные соседи?

– Давно, кажется…

– Это не ответ. Узнайте точно. Хотя… скорей всего, жильцы все давние. Такой уж там район. Если это так, Леруа мог попросить их не распространяться о своих посетителях. Так что, может, вы зря возвели напраслину на женщину…

– Точно, – Антуан вскочил со стула и опять сел, – я сразу понял, что с этими соседями что-то не то. Я разговаривал со всеми. Все твердят одно и то же. Жил тихо, никого не принимал, из дома выходил редко. Эх какие… Выходит, этот незнакомец часто к нему хаживал? Надо искать его…

– Ну и как вы предполагаете это делать? – Легрен выпустил изо рта большое кольцо дыма.

Сантини вспомнил все прочитанное им о Мегре и изрек нечто сакраментальное:

– Убийца всегда возвращается на место преступление. Надо устроить засаду.

Легрен еще несколько раз пыхнул сигарой и коротко приказал:

– Антуан! Узнайте об этом Леруа все. Все, что сможете…

– А кто же будет искать убийцу? – в глазах Антуана читалось искреннее удивление.

– Исполняйте.

 

6

«Эх, не удалось сегодня побыть одному!» – Алексею для сохранения себя чаще, чем другим, надо было оставаться наедине с собственными мыслями. Дома это не всегда удавалось. Телевизор, чтение, Интернет – все это занимало порой настолько, что о том, чтобы спокойно отдаться течению своих ощущений, воспоминаний, нечего было и мечтать. Ему требовались уличные декорации, одиночество в толпе, где все остальные всего лишь суетные персонажи повседневности. «Теперь вот надо встречаться с Мариной, терпеть эту череду недвусмысленных взглядов, стараться быть милым, приятным, говорить то, что она хочет услышать. Все-таки я не волевой человек. Взял бы да и послал ее. Но нет… Я этого не делаю и жалею о том, что не делаю. Надо же меняться, в конце концов, надо перестать тянуть то, что можно остановить. Я все боюсь кого-то обидеть…» – Алексей шел к месту встречи с Мариной. Сейчас ему, как никогда прежде, стало жалко, что нельзя, как в детстве, убежать в лес, разлечься на теплом ковре травы и смотреть в бесконечное небо так долго, чтобы взгляд научился замечать самое малое движение облаков, самое ничтожное изменение их цвета.

Климов вынырнул из уютных переулков. Путь ему преградила блестящая на солнце, самодовольная Тверская. После мягкого движения воздуха большая улица разорвала тишину шумом машин, месивом обыденных голосов, напряженным дыханием толпы. Пришлось прибавить шагу: по Тверской нужно идти быстрее, чем по другим улицам, быстро улавливать ее ритм, иначе пропадешь, потеряешься где-то между ее строгих, не терпящих никакой расслабленности черт.

Благо, до Маяковки рукой подать…

В кафе разливалась кондиционерная прохлада. Ветерок бегал по залу, остужая разомлевших от жары, даря иллюзию, что набравшее силу солнце не всесильно. Климов долго присматривался, выбирая, где присесть… Все свободные места ему не нравились, пока он не приметил, что в самом углу освобождается столик. В больших заведениях он любил устраиваться где-нибудь вглубине, чтобы лучше видеть происходящее вокруг, а к себе не привлекать внимание. Вот и сейчас в ожидании того, когда на него обратит внимание кто-нибудь из обслуживающего персонала, Климов изучал посетителей. Обычные неприметные люди пережевывали пышные булки, круассаны, багеты, прихлебывая из чашек чай или кофе, жадно присасываясь к минеральной воде из заграничных бутылок и с заграничными лейблами. Когда он видел пепси-колу, то припоминал историю, слышанную им еще в армии от одного из сверхсрочников: «Вы вот, молодые, пьете всю эту гадость цветную. А у меня свекор туда по пьянке зуб вставной уронил, так наутро зуб исчез. Вот зараза какая…»

Любим мы слизать бездумно все чужое, не разбираясь, что хорошо, а что плохо. Свое только ругать мастаки. Вот и весь этот эксперимент по освоению культуры французской кухни выглядел в Москве жалко. И булки были французскими лишь по названию, и ели их нарождающиеся франкоманы неумело и не изящно.

Поток мизантропических мыслей прервал голос – звонкий, как звук чайной ложечки, стукнувшейся о блюдце, неожиданное соло флейты на фоне вязкой возни современного оркестра:

– Сразу закажете?

Подняв глаза, Климов увидел нечто потрясшее его.

Молоденькая официантка улыбалась и ждала от него ответа. Бывает так, что женщина «попадает» в мужчину, и ее внешность, возможно и обыденная для одних, становится для него чем-то феерическим.

Алексей заказал кофе, и его охватило волнение – вдруг эта девушка, на бейджике которой написано «Вероника», больше не подойдет к нему, а заказ принесет другая. Конечно, Климов вовсе не помышлял влюбиться в юную красотку. Он понимал, что для нее это только работа, что улыбка, достававшаяся ему сейчас, была и будет достоянием многих посетителей кафе, и все-таки эта девушка, ее тонкие светлые кудряшки, простодушная улыбка задели его. А вдруг это тот самый случай, когда она улыбается искренне и между нами завяжется что-то особенное?

Около года назад в этом кафе он познакомился с Мариной. В тот вечер он зашел сюда случайно. После концерта в зале Чайковского Пьера Консанжа, героя его материала, сам бог велел испить чего-нибудь такого же будоражащего, как ослепительные мелодии и пассажи, звучащие в тот вечер со сцены. Консанж слыл одним из самых лучших исполнителей Паганини. Один из каприсов его тогда просили повторить на бис трижды. Простая, но очень яркая мелодия запомнилась тогда Климову каждой нотой. Может быть, эта музыкальная тема невольно создала то приподнятое настроение, когда хочется праздника. До последнего надеялся, что удастся вытащить куда-нибудь Пьера, но он отказался, сославшись на плохое самочувствие. Погода действительно была морозная, и хрупкий француз, видно, где-то простыл. «Что ж, придется пить в одиночестве», – эта мысль не показалось Алексею такой уж дикой, хотя было очень жалко, что Консанж не смог. Этот француз, с тонкими пальцами, длинными ногами, похожий на сердитую проснувшуюся птицу, чем-то приглянулся Климову. Весь облик Пьера хранил некую тайну, и Климову почему-то не терпелось ее разгадать. Может, и нет в этом французе ничего особенного? Просто волшебство исполняемой им музыки отражается и на нем самом? Или судьба маэстро Паганини, полная сумбурных головоломок, передается на время интерпретатору его музыкальных мыслей?

Коньяк, поданный Алексею, тянул на четверку с минусом, но пьянил крепко. Кровь после первого глотка оживилась, а после второго прямо-таки возликовала. Мир привиделся не в обычном безнадежно тусклом свете, а в блеске той мишуры, что иногда в зимние вечера блестит прямо перед глазами.

Марину он заприметил сразу же. Яркая брюнетка с большими глазами, с влекущим тонко очерченным ртом, она была просто создана для романтического приключения. Держалась девушка подчеркнуто прямо, но без напряжения, легкие блестящие волосы ровными волнами спадали на плечи, создавая тот самый классический образ, на который так падки мужчины. Им безразлично первое время, что творится в этой милой, по-особому наклоненной головке! Главное, как она выглядит, как поддается прикосновениям…

Для знакомства Климов выбрал нехитрый способ. Он подозвал официантку и попросил ее подать на столик, где Марина с подругой коротали морозный московский вечер, бутылку шампанского. Девушки оценили гусарскую щедрость Алексея, и вскоре он уже сидел с ними. Их удалось быстро рассмешить, а это первое дело в начале общения. Смех расслабляет, делает смеющихся сообщниками, объединяет покрепче любого другого чувства. Климов давно уже определил, что стоило особам противоположного пола узнать о его профессии да еще и не обнаружить на пальце тугого обручального кольца, как его акции повышались до предела.

Засыпали в ту ночь они вместе. Из всей той бурной ночи память отчетливее всего сохранила пряный, несколько душный запах ее волос. Тогда он не предполагал, что ему предстоит вдыхать его еще не раз. Расчеты на ни к чему не обязывающее приключение не оправдались. Климов и Марина стали встречаться, и теперь их связь насчитывала уже такой срок, после которого женщины буквально звереют от нежелания возлюбленных оформлять отношения должным образом, то есть во дворце бракосочетания. Самыми лучшими в ней были ее сонные темные глаза, особенно после любви. В эти минуты Климов преисполнялся такой нежностью, что готов был расплакаться.

Климов посмотрел на часы, прикидывая, через сколько появится подруга. «Вот ведь такая она красивая, и характер вроде ничего. Готовит неплохо. Но жениться на ней я не могу. Это невозможно представить. Может, я не такой какой-то? Скоро тридцать пять. У многих ровесников дети уж школу заканчивают. Если она окончательно переедет ко мне, я себя потеряю, растворюсь в ней из-за нежелания перечить, ссориться. Это не потому, что я ее не люблю. Это из-за меня самого. Как же ей объяснить это?» Климов при таких саморазоблачительных раздумьях всегда принимал вид крайне трагический. Брови сдвигались к переносице, в глазах зарождалась растерянность пополам с тоской, губы горько сжимались. Сам он конечно же видеть этого не мог, но подошедшая к нему с подносом Вероника даже испугалась. Обычно такое выражение лица было у чем-то недовольных клиентов.

– Что-нибудь еще желаете? – в голосе девушки звучало не подходящее для ее вопроса сочувствие. Их специально обучали, как вести себя с теми посетителями, кто явно не в духе, чтобы расслабить их. Это называлось «настроить на позитив».

– Нет, спасибо. А впрочем… – Климов на секунду задумался. – Желаю… Только вряд ли именно вы мне можете помочь.

 

7

Сегодня впервые за всю свою недолгую службу Антуан Сантини усомнился в правильности данного ему распоряжения. «Зачем изучать жизнь этого Леруа? Что в ней может быть любопытного? Ведь совершенно ясно, что надо все силы сосредоточить на поисках незнакомца. Это и есть убийца. Пришел, напоил Леруа отравленным вином и смылся. Яд в бутылке обнаружен. И в крови Леруа тоже. На столе два бокала… Стоп! А как же незнакомец сам не отравился? Да все очень просто. Он выпил первым, а потом отвлек Леруа и всыпал яд в бокал и в бутылку для верности. Соседи все в сговоре с Леруа. Пока мы время теряем, этот тип, наверно, основательно замел следы. Ищи потом его…»

Но сомневаешься ты или не сомневаешься, выполнять задание придется. Сам Антуан в гневе комиссара не видел, но те, кому довелось, утверждали, что зрелище это не для слабонервных. «C чего начать? Прежде всего, надо изучить базу данных в полиции. Ради этого придется общаться с Геваро. Ох уж этот Геваро! Крайне неприятный тип. Но дело свое, говорят, знает. Может в пять секунд выудить из базы информацию о любом человеке. Только бы старик был на месте. Хотя он всегда на месте. Семьи у него нет, вот он и сидит в комиссариате».

– Ну что, без Геваро никак? – хранитель базы улыбнулся правым уголком рта. Эта ухмылка означала у него крайнюю степень презрения к собеседнику. – Про Леруа свежепреставленного узнать хочешь? Что-то вы поздновато спохватились! Надо было с утра. Геваро не нанимался тут в выходные до вечера торчать. Ну ладно. Коль уж повезло тебе и я здесь – валяй!

– Хорошо, месье Геваро. Мне надо все, что на него имеется. Это приказ комиссара.

– Можно подумать, вы когда-нибудь без чьих-то приказов приходите. Чихал я на твоего комиссара и на всех комиссаров, вместе взятых. Давай запрос!

Антуан смутился. Как он мог позабыть, что Геваро без письменных запросов никогда и пальцем не пошевелит! Иных он заставлял бегать по нескольку раз туда-сюда, утверждая, что запрос написан не по форме.

– Я сейчас принесу. – Антуан развернулся, чтобы уйти, но услышал неожиданное:

– Ладно. По случаю моего хорошего настроения сделаю тебе без запроса.

– Спасибо, месье, – юноша заставил себя изобразить радость, а сам подумал, что Геваро, похоже, не совсем вменяем, потому что, произнеся эту фразу, он улыбнулся так, словно сейчас достанет пистолет и разрядит его в собеседника. «Да, ему не в кабинете в комиссариате сидеть, а в фильмах ужасов сниматься».

В прошлом Геваро работал патрульным – «в поле», как называли это полицейские, и его боялась вся шпана Южного Парижа. Но однажды все изменилось. Темной ночью, во время операции по задержанию знаменитого Ганса Громилы, Геваро получил тяжелые ранения. Врачи были уверены, что он не выживет. Но полицейский выкарабкался. Однако ему не только работать в полиции, а даже быстро ходить было строго-настрого запрещено. Всеми правдами и неправдами он получил место хранителя базы, и с тех пор изводил сослуживцев своими насмешками, поддевками, кривыми ухмылками. Геваро терпели, поскольку дело свое он знал хорошо. Оставалось только удивляться, где он так научился анализировать разрозненные факты и выуживать самое важное для следствия. Некоторые дела последних лет были раскрыты во многом благодаря его умению.

Никто другой не смог бы управляться с базой, созданной Геваро. Подходы, коды были только у него в голове! Вероятно, он умышленно завел такую систему, чтобы его незаменимость никто не подвергал сомнению.

Просьба Сантини заняла у Геваро меньше минуты, но информация о Леруа нашлась крайне скудная. На улице Булар он поселился пять лет назад. Зарегистрировался, как положено, неприятностей с властями не имел. Видя, что Антуан загрустил, Геваро похлопал его плечу.

– Не печалься. Результат никогда не приходит сразу. Ты думал, что все на блюдечке будет? Придется преподать тебе урок.

– Ради бога, месье. Преподайте, если хотите. Но меня сейчас совсем другое занимает. Комиссар приказал мне изучить жизнь Леруа, а информации о нем нет. Да и расспросить некого. Ни родственников, ни друзей…

– Эх ты, молокосос! Вот тебе кажется, что Леруа обычный человек, ничем не примечательный. Но усвой, пожалуйста: непримечательных людей не существует. У каждого свои интересы, страсти, комплексы, тайные желания…

– Может, они и были… Но у кого теперь это узнаешь? Соседи ничего не рассказывают. Одна только мадам Безансон видела, как к Леруа кто-то входил.

– А кто соседей опрашивал?

– Я и Клодин. Клодин Граньес из нашей группы. Она любимица нашего комиссара.

– Понятно.

– Как бы побольше узнать об этом Леруа?..

– Что ты заладил… Узнаешь! На то ты и полицейский. Если жизнь человека, на первый взгляд скучна, не исключительна, значит, за этим что-то скрывается. Поверь мне! Вот до этого ты и должен докопаться…

– Правильно. Комиссар Легрен тоже так говорит.

– Да Легрен твой всему у меня научился! Только и может, что чужие мысли повторять. Все эти фразы так, для внутреннего пользования. Для суда это – пустой звук.

– И что же делать?

– Что нашли в квартире покойного?

– Ничего. Личные веши. Кредитную карту…

– А какой банк?

– Клеман и сыновья.

– Клеман и сыновья? – переспросил Геваро. – Любопытно. Поселился наш покойник на улице Булар пять лет назад. Где он был раньше? Давай-ка узнаем, откуда прилетела в Париж эта птица.

Геваро быстро застучал по клавиатуре и уставился в монитор. Потом он позвал Антуана и велел ему что-то прочитать. Заметка из давней газеты… В ней говорилось, что некто Жорж Леруа выкупил в Париже квартиру, в которой когда-то жил русский эмигрант Нестор Михненко, известный, как батька Махно. Жорж Леруа заявил, что намерен открыть музей-квартиру знаменитого анархиста. Однако через день после покупки квартиры там произошел страшный пожар. Сам Жорж Леруа спасся благодаря счастливому стечению обстоятельств и оперативности французских полицейских.

– Вы думаете, это важно? Зачем ему понадобился этот Михненко и его квартира? И я не вижу, чем это может нам помочь раскрыть убийство.

– Я помню этот поджог. Да, именно поджог. Я работал тогда в том округе и вел дело. Нашлись свидетели, подтвердившие, что видели, как к дому подъехал грузовик. Якобы для проведения наружных работ рабочие установили лестницу, поднялись и бросили что-то в квартиру. А через пять минут пожар уже полыхал вовсю. Я проверил: машины никто к этому дому не направлял. Доложил наверх. Да только меня не послушали. И свидетели, как назло, стали от своих показаний отказываться. А Леруа так вообще исчез куда-то. – Геваро замер, словно представлял заново те события. – И теперь объявился, старый знакомец! Только не спросишь у него ни о чем… Видишь, не в первый раз его прикончить хотели, не в первый… А ты твердишь «не за что», «некому», «неисключительный»…

– Как в кино все. Русские эмигранты. Пропавшие люди. Поджог. Убийство. А что я комиссару Легрену доложу?

– А ты ему пока не докладывай. Он уже дома поди в телек пялится, потрвейн потягивает. Нагрузил подчиненных, а сам отдыхать. Поехали-ка съездим на улицу Булар! Поглядим на месте что к чему.

– Но мы не можем! Квартира опечатана. Там дежурят.

– Ладно. Разберемся. А кто дежурит?

– Сегодня Клодин, а завтра ее должен менять Винсент.

– Замечательно. Я только возьму с собой кое-что.

Геваро достал из кармана ключ, открыл шкафчик, висевший в углу его кабинета, и достал пачку сигарет.

– Вы же, кажется, не курите, месье?

– Ради такого дела покурю, – загадочно улыбнулся Геваро.

Из дневника отшельника

Однажды мне довелось услышать случайно от одного очаровательного юного создания, что у нас за деньги можно купить все: дачу, машину, любовь. Я помню, как тогда все закипело во мне. Чем она лучше падшей женщины, эта респектабельная девица из хорошей семьи? Тогда я еще не знал, что она ни в чем не виновата. Эта силы зла полностью поглотили ее детскую натуру, и она, ничего не подозревая, пела скромную партию в дьявольском хоре. Женщины – самая легкая добыча дьявола. Их отношения с мужчинами всегда имеют в основе расчет. Кто-то мечтает обрести мужа, надежный тыл или, как они говорят, «плечо», и, если объект не отвечает этим представлениям, никакая любовь не остановит их общий – мужчины и женщины – крах; кто-то сознательно выбирает престижного любовника, дабы блеснуть им в обществе; кто-то примитивно удовлетворяет свою похоть; кто-то не без прямоты и своеобразной честности торгует телом. Вариаций много. На всем сияющие одежды. Я думаю, что жены декабристов ехали в Сибирь только потому, что им хотелось подвига, хотелось посмертной славы, хотелось Истории. Любящих бескорыстно женщин очень мало. Они ближе всего Господу и на их долю выпадают самые тяжелые испытания. Дети даются женщинам чаще всего во искупление. Любовь к Детям – святая любовь. Расчет в ней немыслим. Дети – путь женщин на небо, путь искупления…

 

8

Город с высоты всегда выглядит не таким, каким видишь его ежедневно. Неровные его ландшафты, крыши, провалы между домами. Но есть удивительное удовольствие, непостижимое уму, в том, чтобы смотреть на него, вспоминая свою молодость, влюбленность, представлять себя идущим внизу среди машин, клумб, прохожих, церквей. Но сейчас он смотрел на город просто для того, чтобы успокоиться. Весь день он держал себя в руках, входил в курс редакционных дел, куда-то звонил, но сейчас нервы уже не выдерживали. Слишком резкий поворот произошел в его жизни. Он давно знал, что на него возложена миссия, с того самого дня, когда встретился с Неждановым. Сегодня все говорило о том, что решительный час настал. Дожидаясь этого дня, он просил Господа, чтобы тот дал ему силы. Но как ему понять, что надо делать? Все приметы сошлись единственно верным образом. По крайне мере, ему так виделось. А вдруг он ошибся? Как он должен действовать, чтобы запустить тот самый механизм, о котором все они говорили только шепотом? Нежданов предупреждал его о звонке, но сегодня в редакцию много раз звонили, правда, в основном прежнему хозяину кабинета.

Он отошел от окна и стал мерить шагами пространство. Звонок прозвучал резко и неприятно, заставив его вздрогнуть. В трубке никто ничего не говорил, только звучала музыка. Это был каприс Паганини. Музыка закончилась, и голос диктора объявил:

– Для вас прозвучали произведения Николо Паганини в исполнении Пьера Консанжа.

«Консанж, Консанж! Дальше гудки! Что это может значить?» Он кинулся к компьютеру, набрал в поисковой системе имя Консанж. Информации хоть отбавляй. Музыкант много концертировал, часто давал интервью, имел организованный клуб поклонников в Париже. Все не то. Надо искать единственно нужное. Другого выхода нет. Нежданов учил: после нового назначения тебе будет звонок – если ты его разгадаешь, твоя миссия выполнена. После этого должен все забыть. Новый главный редактор газеты «Свет» Александр Беляков начал одним за одним открывать сайты с упоминанием имени скрипача Пьера Консанжа. Ничего. А что если?.. Он закрыл страницу Интернета и стал просматривать папки предыдущего главного редактора. В одной из них он нашел сообщение, скопированное из электронной почты. Оно пришло из парижского корпункта, и в нем содержалось именно то, что искал Беляков. Он аж подпрыгнул от радости, готов был захохотать в полный голос, если бы ситуация не требовала от него незамедлительных действий.

Солнце безразлично заглядывало в окно, поглаживало плоский светящийся монитор, вглядывалась в седого человека, впившегося глазами в комбинации букв, и выползало обратно, в розовый остывающий воздух. Солнце всегда знает все и ничего не таит от нас.

 

9

– Почему же? – неожиданно сама для себя и для Климова ответила девушка. Вероника улыбнулась так, что тонкая алая кожа разгладилась, истончилась от этой улыбки. Алексей мог ответить ей тем взглядом, что выработан у всех мужчин для таких случаев, но в этот момент к столику уверенно приближалась Марина. Алексей поднялся навстречу своей возлюбленной, обнял, поцеловал в мочку уха, помог ей сесть, привычно стал отвешивать комплимент за комплиментом, выбирая из всего арсенала те, которыми Марина будет особенно довольна. Для первых минут свидания это необходимо.

– Какая у тебя сегодня спина! К такому изгибу каждый бы мечтал прикоснуться!

Марина расцветала, придвигалась к нему, целовала всем ртом, оставляя на его губах следы помады.

– Что там у тебя в редакции?

– А что у меня в редакции?

– Ты же сам мне по телефону сказал, что тебя срочно вызвали на работу. Давай колись… А то я рассержусь и заподозрю тебя в чем-нибудь. – Марина легонько постучала пальцами по столу – жест, выражавший крайнее нетерпение.

– У тебя такая фамилия красивая и знаменитая – Нежданова. А ты все недовольна чем-то, на словах меня ловишь. Нет, чтобы попробовать меня усладить, показать заботу… Твоя однофамилица так чудесно пела, а ты…

Марина изумилась и широко раскрыла глаза, что сразу придало ей вид пошлый и глупый. «Он чего мне, спеть предлагает? Ну и ну!» Десятки слов протеста созревало в ее голове, оставалось выбрать самые ядовитые и обидные, чтобы поразить ими неучтивого кавалера наповал.

– Что будете заказывать? Может быть, попробуете наши фирменные напитки? – Вероника снова появилась около них. Оно четко выполняла правила. Новый человек за столом, новый поход официантки. Никто не должен уйти без заказа.

Марина внезапно просветлела, оживилась и уткнулась в меню, попросив официантку подойти через несколько минут. Месть была отложена на потом. К выбору блюд Марина относилась с невероятным вниманием, считала себя гурманкой и не давала спуска никому, кто пытался оспорить ее понимание этого вопроса. «К чему портить себе аппетит? Этот законченный эгоист все равно ничего не поймет. Я расправлюсь с ним по-другому. Сейчас я закажу всего побольше, специально. Ведь он терпеть не может смотреть, как я ем! Так вот пусть сегодня посмотрит! Ох, как мне хочется позлить его! Спеть я, видите ли, должна».

Пока подруга изучала ассортимент, Алексей, поняв, что ему дана передышка, как бы между делом сообщил:

– Ты должна быть горда. Твой любовник будет работать у самого Брынзова. – Слово «любовник» он выделил особо, как будто не про себя говорил.

Марина всплеснула руками, засветилась и даже оторвалась от меню, чего почти никогда не делала, что бы вокруг не происходило. Новость Климова звучала сногсшибательно! Она готова была простить все обиды, нанесенные ей только что, а может быть, и те, что случились давно, но остро помнились. «Вот значит, что произошло! Брынзов стал новым хозяином «Света»! Наконец-то ее Климов станет известным всей стране! Ведь газеты Брынзова выходят невиданными тиражами, а те, кто на него работает, могут стать знаменитостями в считанные месяцы!»

Марина слыла девушкой продвинутой. Не избежала ее и участь современных женщин относиться к жизни с известной долей цинизма. В ее темноволосой головке уже проносились новые цифры их общего бюджета, единственного ее достижения последних лет, по той тропинке, по которой она собиралась пробиться на поляну семейной жизни.

– Это же здорово! Наверняка зарплату прибавят. Тебя и так ценят, а после того, что сегодня произошло, будут на руках носить.

Это прозвучало, как взъерошенное соло виолончели. Когда смычок в одной фразе то едва касается струны, то вжимается в нее со всей силой. Голос Марины, кстати говоря, отличался особым грудным тоном, очень привлекательным в определенные моменты. Но сейчас он прозвучал для Климова как что-то чужеродное, он уже готов был перекрыть ее партию недовольным гулом всего оркестра, если бы не вмешался светлый флейтовый тембр Вероники, все еще стоявшей около столика, несмотря на то что Марина уже отпустила ее, велев подойти попозже. Старшая смены, пристально наблюдавшая за всем происходящим в кафе, предположила, что посетители долго делают заказ.

– Закажете сразу или потом? – легкий флейтовый пассаж вырвался из уст юной официантки.

– Нам бутылку красного вина, если можно, сухого! – виолончельная партия укреплялась.

– Итальянское, французское, чилийское? – флейта иссякала, пряталась, непонятая.

– Конечно, французского, – короткая низкая фраза, венчающая музыкальный исход.

– Ты с ума сошла! Мне еще сегодня за руль.

– Я буду пить одна. За тебя, между прочим, – обиженно протянула виолончель, которой с этой минуты отводилась роль второго голоса, призванного всего лишь предвосхищать основную тему.

– Два бокала или один принести? – флейта не собиралась сдаваться, через несколько тактов главная партия перейдет к ней.

– Один. И мне еще кофе! Покрепче, если можно. – Алексей давал этой фразой понять, что заказ сделан и музыкальный отрывок отрепетирован. Занавес должен опуститься, а актерам пора заняться своими делами.

 

10

Они неслись по вечернему Парижу, стрелка спидометра зашкаливала за отметку «100», несмотря на то что в городе не так давно ввели ограничение скорости движения любого транспорта до 50 километров час. Но не в характере Геваро было зацикливаться на такой ерунде, и он посмеивался про себя, когда Антуан вжимался в кресло, замечая полицейские машины. Уж кто-кто, а полицейские Парижа сразу узнавали старенький «пежо» Геваро! Кое-что этот старый служака еще значил для этого города!

Летом Париж на время лишался многих коренных жителей, убегающих подальше от духоты в загородные дома, в близкие пригороды, где сельские пейзажи хоть и обретали урбанистические черты, но все еще хранили декоративно-дачную прелесть. Были и те, кто летом обязательно посещал родственников в далекой провинции, чтобы окунуться в давно забытый мир медлительных чаепитий и досужих разговоров, в мир тетушек и дядюшек, кузенов и кузин. Более состоятельные обитатели столицы Пятой республики направлялись в сторону взморья, как правило, в окружении щебечущих хлопотливых семейств.

Одним словом, лето, по общему мнению, не самое лучшее время для Парижа. Развернувшись на площади Денфер-Рошфор, возле знаменитого скульптурного льва, Геваро притормозил. Вот он, искомый дом по улице Булар, очень узкой и типичной улице Южного Парижа. Здесь все устроено для удобства средней руки буржуа. Нет ни ночных заведений, ни клубов с подозрительной репутацией, и только возле станции метро горят по ночам огни круглосуточных ресторанчиков, где может убить часок-другой страдающий бессонницей горожанин.

– В неплохом месте поселился наш покойник, – бросил Геваро, захлопывая дверцу машины. – Тихо. Все рядом. Знал, видно, толк в парижской жизни и еще кое в чем. Если хочешь, чтобы тебя не нашли, поселись на самом виду… Самое лучшее он выбрал жилье, для того чтобы никто о нем не вспоминал и никто не трогал! Да вот тронули… Не рассчитал что-то месье Жорж!

Антуан Сантини не совсем понял, надо ли что-то отвечать на эти слова Геваро. Куда больше его волновало другое: как же они войдут, ведь в Париже все подъезды оснащены специальными кодовыми замками? Но Геваро быстро развеял сомнения. Он сделал перед дверью какое-то неуловимое движение, и она открылась. Поймав недоуменный взгляд Сантини, Геваро подмигнул ему:

– Потом научу. Есть в этих замках одна хитрость! Один «специалист» по сейфам мне когда-то показал. Золотой был человек! Мастер своего дела… Ладно, пошли!

Леруа занимал квартиру на втором этаже. Туда вела просторная лестница, застланная не новым, но толстым ковром. Как только Геваро и Антуан сделали два шага вверх, около них выросла изящная фигура Клодин Граньес, очаровательной негритянки, той самой помощницы комиссара Легрена, что вместе с Антуаном допрашивала соседей Леруа, а сейчас дежурила возле его квартиры, следя за тем, чтобы никто посторонний не проник на место преступления.

– Месье Геваро? Антуан? – Клодин явно не ожидала их увидеть. – Что вы здесь делаете?

Геваро вдруг изменился в лице, как-то весь согнулся, приобрел вид просительный и в то же время нагловатый.

– Да вот комиссар Легрен поручил твоему другу Антуану материалы о покойном Леруа собрать, – в голосе Геваро заскрипели ни с того ни с сего стариковские, вызывающие жалость и сочувствие нотки. – А у меня в картотеке на него почти ничего нет. Редкий случай, неправда ли? Всегда все есть, а тут – мистика какая-то. Антуан твой запечалился, стал говорить, что не может с таким результатом комиссару на глаза показываться, вот я и решил ему помочь. Он ведь славный малый, твой Антуан. Вот и решили мы съездить взглянуть, что возле места преступления творится. Это всегда очень полезно.

Всю эту чушь Геваро изобразил весьма убедительно, так что Клодин забеспокоилась оттого, что не понимала, как себя вести.

– Но в квартиру нельзя! Легрен строго-настрого запретил мне пускать кого-либо. Завтра продолжат работать эксперты. Вы уж извините…

– Да мы в квартиру и не собираемся. Нам порядки известны. Раз комиссар запретил, разве мы сможем его запрет нарушить! – Геваро откашлялся в кулак. – Да, видно, зря, Антуан, мы сюда пришли! Никаких характерных признаков. В этом районе люди живут тихо. Это тебе не Чайна-таун какой-нибудь! Клодин, деточка, разреши нам хоть перекурить здесь. А то устал я. Жарко. Старикам-аналитикам не по годам по городу шляться. Старость – не радость. Надеюсь, жильцы не рассердятся, если мы…

Антуан с замиранием сердца смотрел на все происходящее. Он понимал, что перед ним разыгрывается фарс, и напряженно ждал развязки. Геваро взял инициативу в свои руки и не собирался никому ее отдавать.

Клодин, курившая непозволительно много и уже не первый год безуспешно пытающаяся бросить посредством того, что не носила сигареты с собой, сейчас обрадовалась предложению Геваро и охотно взяла сигарету. Все опять для нее становилось на свои места. Сейчас они покурят, коллеги уйдут, а она обязательно доложит завтра об этом Легрену. Казалось бы, ничего особенного, но Легрен учил ее докладывать о любой мелочи.

Прикурив от вежливо предложенной Геваро зажигалки, Клодин стала делать одну затяжку за другой, после чего на ее лице проступил внезапный ужас, вмиг ослабевшие веки прикрылись, и она вот-вот должна была кувырком полететь в лестничный пролет. Хорошо, что Геваро подхватил обмякшее тело девушки и бережно прислонил его к стене около квартиры Леруа.

Антуан стоял все это время не шелохнувшись. Перед его глазами разворачивалась сцена второсортного боевика, и он не мог поверить, что не только видит это наяву, но и сам является его участником. Из оцепенения он вышел, увидев неуловимое движение пальцев Геваро, вновь, как и несколько минут назад, открывшего запертую дверь. Они в квартире Леруа! Старый полицейский дал знак Антуану идти за ним. Поднятый к губам палец означал, что не стоит шуметь.

 

11

Люксембургский сад летом закрывался с заходом солнца. Эта старая традиция отличала его от всех других парков и садов Парижа, которые стражи порядка освобождали от посетителей в строго определенное время. Как уж полицейские определяли час конца дня для Люксембургского сада, никто не задумывался! Какую точку на небе они принимали за конечную и с какого места смотрели на нее? Наверное, это их главная корпоративная тайна. Бесспорно, трудно представить людей их профессии в образе романтических созерцателей огненного светила, но все же они были вынуждены смотреть на небо. По долгу службы. Это придавало их работе особый оттенок, и не исключено, что многие из них по ночам сочиняли длинные сентиментальные стихи.

Субботним вечером в саду было на редкость многолюдно, молодежь занимала лавочки, траву, дорожки, от спортивных площадок, как теннисные мячики, отлетали возбужденные голоса, на садовых стульях можно было заметить горожан, пришедших сюда отдохнуть, полистать книгу, полюбоваться в очередной раз неповторимым парковым ансамблем, стать на время частью фантазий загадочного герцога Люксембургского.

На одной из скамеек, неподалеку от знаменитого фонтана Медичи, сидел Гийом Клеман. Фигура его выражала крайнюю степень усталости. Казалось, он с трудом удерживает тело в равновесии и может повалиться на землю даже от легкого толчка.

Обычно в субботние дни счастье переполняло его. Особенно после того, как он стал служить в кладбищенском офисе. Ведь завтра маячило воскресенье! Не надо вставать ни свет ни заря, спускаться в подземку и ехать на работу, на Пер-Лашез. Почему он не пользовался такси? Он не мог и представить, какой ужас охватил бы его, попади он в пробку и опоздай хотя бы на минуту. Это значит – провалить все дело, все испортить. Никто не должен оказаться около стены колумбария в тот момент, когда он не будет в поле его зрения! Леруа никогда не простил бы ему такой оплошности! При мысли о Леруа на глазах у Гийома чуть не выступили слезы. Теперь он остался совершенно один! Некому поддержать его, некому рассказать о России, об их тайной миссии. Он непременно должен сделать то, что наказывал Леруа. Это будет самая лучшая дань памяти. Кто же мог поднять на него руку? У него не могло быть врагов. В тот последний вечер он выглядел как обычно. Правда, отпустил Гийома намного раньше, сославшись на легкое недомогание. Следующий раз Гийому было велено пропустить. В пятницу у Леруа на вечер было назначено какое-то важное дело. Гийом удивился. Это случалось в первый раз за все время их общения. Обычно Леруа запрещал приходить Гийому в выходные, ссылаясь на то, что мальчику надо переключаться. Но в пятницу? В день, когда работает офис на кладбище и может произойти долгожданное? Что же случилось? Какое дело ему предстояло? Уж не потому ли он погиб? Но об этом лучше не думать. Не его дело. Он не должен рисковать. Таков завет месье Жоржа: сделать все, чтобы исполнить миссию, отмести все, что может этому помешать. Когда же случится то, чего они с Леруа так долго ждали? Сколько еще осталось? Как только это произойдет, он сразу же выбросит все из памяти. Опять займется любимой микробиологией. Месье Жорж просил много раз никогда не забывать то, что после выполнения миссии он обязан все забыть. Сначала Гийом не понимал, зачем это нужно. Больше всего его удручало то, что придется прекратить свои визиты на улицу Булар и перестать видеться с Леруа, к которому он был крепко привязан, как к главному своему учителю, как к самому близкому человеку. Непросто было называть его месье Жорж… Но нет! Нельзя! Никому нельзя знать это…

Сейчас, под нежное журчание фонтана Медичи, Гийом с кристальной ясностью осознавал, что, если он не выполнит данное условие, может случиться непоправимое. Смерть ходит совсем близко. Теперь он уверился в этом окончательно. Победить ее можно, только не обратив на нее внимание. Так любил повторять Леруа. Но сколько же ему караулить этого человека?

Дневник отшельника

Для чего люди читают книги? Ответ на этот вопрос, видевшийся мне всегда таким ясным, теперь все туманнее и туманнее. Раньше я полагал, что чтение необходимо для осмысления духовного опыта человечества, и всегда испытывал сожаление, когда осознавал, что одному человеку никогда не прочесть и малой доли самых великих человеческих творений. С каждым веком их количество увеличивается, а люди, тем не менее, читают все меньше, и главное, катастрофически утрачивают способности хоть как-то ориентироваться в бурном эстетическом и этическом море. По идее, рано или поздно ни у кого не останется сил и времени проследить парадигму развития человеческой мысли, чередование художественных школ, угнаться за бесконечно меняющейся модой на лирического героя. И человечество тогда погрузится в полную тьму незнания, вернется в исходную точку, чтобы опять изобретать и придумывать в муках то, что уже придумано тысячелетия назад. И все это на фоне гигантского движения, прогресса, цивилизационных рывков, ежегодного усовершенствования компьютерных систем! Девиз прогресса: «Все для блага человека» стоит перефразировать так: «Все для блага деградирующего человека». А само благо в этом случае надо понимать как полное гуманитарное невежество, невежество скоростей, уничтожающих время, то самое время, воспринимаемое древними как главный предмет размышлений о сути бытия. Не правда ли, все это забавно? Сколько раз человечеству, увлеченному прогрессивными идеями, придется все начинать сначала, становясь жертвой этого самого прогресса. Хваленое общество потребления, к которому так рьяно стремится людское сообщество в своем самосовершенствовании, по большому счету – общество дебилов. Если бы до наших дней дожил Дарвин, он смог бы воочию убедиться, как человек неумолимо возвращается к животному состоянию. Зачем животному читать? У него и так все хорошо. А может быть, правы были те жуткие тоталитарные отрицательные герои фантастических романов, что сжигали и запрещали книги? Не это ли путь к скорейшей развязке? Не это ли исключительно прогрессивный метод? Не здравое ли зерно в том, чтобы всячески избегать соблазна прогресса, оставаясь в благословенной недвижимости и непросвещенности? Может, лучше не знать, чем забывать? Сколько лесов сохранится, сколько глупостей и чепухи не извергнет безнадежно больной человеческий мозг? Книги и так скоро будут нужны преимущественно тем чудакам, которые их пишут. И не будет ничего более горького и счастливого для писателя, чем такой удел непрочтения. Об этом сегодня может только мечтать писатель. Ни в поздней империи, ни в зрелой буржуазии такой роскоши писателю не позволят.

Только поняв, что нельзя ни на секунду задумываться о тех, кто будет тебя читать, только исключив даже малую долю духовной конъюнктуры, неизбежной в любом читающем и образованном хоть мало-мальски обществе, можно испытать настоящее счастье творчества.

Я говорю об этом с такой легкостью, потому что никогда не писал книг. Но чем больше длится мое одиночество, тем сильнее я понимаю, сколько мишуры блестит в нашей жизни оттого, что мы беспрерывно размышляем о том, как выглядели и будем выглядеть в глазах других. Вокруг писателя выстроена целая цепь зеркал, и он не может никуда спрятаться от своего отражения. Самые лучшие разбивают зеркала. Но это очень опасно и очень больно. Только живя для себя и собой, только бесконечно совершенствуя дух, можно заниматься творчеством, пытаться создать свой мир. Только бесконечно углубляясь в свой текст, можно рассчитывать на то, что кто-то когда-нибудь прочтет его с горением внутри, а не ради моды и приличия. А лучше всего, чтобы этот текст остался для читателя анонимным. Быть прочитанным, узнанным, но неизвестным… Впрочем, процесс самосовершенствования, как и все в мире, рано или поздно приводит в тупик. Кто-то надеется и уповает на жизнь после смерти и от этого безмерно доволен собой. Но он, бедняга, и не подозревает – это другая жизнь. Там все заново. Там сожжены все книги.

 

12

Фамилии в России даются людям не случайно. Это только кажется, что фамилии не выбирают. Люди, само собой, не выбирают себе фамилии, они получают их в нагрузку к жизни с первого часа земного существования. Но кто-то же распоряжается всем этим фонетическим и смысловым богатством? В жизни ничего нет случайного. И фамилии – то же не случайность. Они – это не просто опознавательный знак, в них целая гамма ощущений, сонм ассоциаций и предположений о владельце. В старых пьесах авторы в париках использовали говорящие фамилия. Это было своеобразным шиком, знаком качества и отличия. Прочитаешь в перечне действующих лиц такую фамилию, и сразу станет ясно, что за персонаж будет действовать. И уже не бывать Дуракову мудрецом, а Подлецову – честным человеком. Законы жанра нерушимы. В жизни все не так, в ней все сложнее:

сам человек к своей фамилии что-то добавляет, прославляет ее (как сказали бы те, кому не чужд пафос), озвучивает ее, оркеструет, наполняет узнаваемым содержанием. А сколько вырастает заблуждений из-за фамилий! Услышит человек что-нибудь неблагозвучное и расхочется ему с обладателем этих опознавательных диссонансов знакомиться и будет невдомек, что скрывается за диссонансами дивной духовной красоты создание. В общем, обращайте внимание на фамилии, господа! Не отмахивайтесь от них. Это тайна человека, ключ к его родословной и генетическому коду. И всегда представляйте того далекого безымянного предка по мужской линии вашего визави, который получил сначала прозвище, а уж после дети стали носить его как родовой опознавательный знак. Почему человек получал то или иное прозвище? Да уж, конечно, не случайно. Бойтесь тех, кто берет псевдоним. Они что-то хотят скрыть от всех, боятся быть узнанными в самой сокровенной своей древней ипостаси. Кстати, женщины, когда после замужества берут фамилию мужа, тем самым дают понять, что теперь принадлежат другому древу, начинают питаться другой древней энергией… Это для них важнее верности и благополучия. Это знак соединения на века. Те же, кто оставляет свою фамилию в браке, очень привязаны к своей родовой тайне. Их тайна сильнее и страшнее тайны история рода супруга, а значит, в итоге станет сильнее любви.

Те, кто смеется над чужими фамилиями, весьма рискуют. Тайны могут восстать из глубины веков и поглотить своего обидчика!

Альфред Брынзов с детства не любил свою фамилию. Может быть, потому, что брынзу терпеть не мог, или оттого, что уж очень неблагозвучной, некрасивой она ему представлялась; не исключено, что в этой нелюбви бурлил детский комплекс, закипала и прорывалась маленькими пузырьками наружу врожденная застенчивость. Одним словом, сынишка работника сберкассы и лаборантки научно-исследовательского института предпочитал, чтобы его называли только по имени. И постепенно приучил одноклассников и преподавателей к тому, чтобы они перестали произносить без надобности фамилию неуклюжего мальчугана. Никому не хотелось видеть, как он краснеет, пыхтит, кусает до крови губы и вот-вот забьется в припадке. Родителям Альфреда пришлось даже посетить разок классного руководителя на предмет этого «фамильного» недоразумения. О чем шел разговор и к какому решению пришли взрослые, Альфред так никогда и не узнал.

Имя свое он обожал! Что-то в нем таилось домашнее, мягкое и вместе с тем могущественное. Когда люди слышали это имя, неизменно оборачивались, чтобы рассмотреть получше его юного обладателя. При таком имени фамилия и отчество отодвигались на второй план. Альфред! Абсолютно законченная словесная конструкция! Он и кота своего так назвал, а из всех писателей предпочитал Альфреда Мюссе. Романтический француз полюбился ему еще в студенческие годы, само собой, из-за имени, но и фамилия тоже звучала что надо. «С таким именем и фамилией можно вообще ничего не писать, но слава все равно придет. Вот бы мне что-нибудь такое благозвучное», – предавался порой мечтам двадцатилетний студент филфака МГУ, длинноволосый худой очкарик, нелюбимый девушками и вызывавший у друзей желание держаться на расстоянии.

Теперь, когда ему случайно попадались фотографии той давней поры, он смотрел на себя как на незнакомого человека. С бумаги на мир робко таращился закомплексованный неудачник, на физиономии которого уже проступало безрадостное будущее: нищенская зарплата учителя словесности, интеллигентское пьянство после получки, истерики и тоска. А с другой стороны времени лоснилось лицо хозяина жизни, известного всей стране Альфреда Брынзова, магната и перспективного политика. Путь от одного человека к другому дался Альфреду нелегко. После первой своей коммерческой операции он чуть было не угодил в тюрьму, и только всеобщая неразбериха начала девяностых годов позволила ему миновать жесткого места на тюремных нарах. Нелегко он пережил и первые крупные деньги, которые почти все истратил на дорогие костюмы, проституток и рестораны. Хорошо, что вовремя остановился и не успел все просадить. Новые сделки, новые аферы манили его, заставляли переживать ни с чем не сравнимый азарт, давали ощутить себя победителем. В диком бизнесе девяностых годов в России выживал не тот, кто сильнее, а тот, кто хитрее и удачливее. Альфред Брынзов не только выжил, но, по общему мнению, слыл настоящим счастливчиком. Деньги текли к нему рекой, состояние увеличивалось каждую секунду. В это время около него появились советчики, неизменно вьющиеся около чужого успеха. Он уже был не один – он уже был бизнесменом, за которым стояли люди и влияние. Простая жизнь навсегда отменялась. День его подлежал строжайшему расписанию: тренажерный зал, массажисты, специальное питание, переговоры и прочее, прочее. Никогда не останавливаться на достигнутом! Такого девиза Альфред стал придерживаться вскоре после того, как вылез на самый верх социальной пирамиды. К человеческим достижениям он относил только деньги и власть. Лишь это интересовало его, заставляло работать, думать, рисковать, все остальное потерялось в прошлом, на полинявших фотографиях университетских лет. Из своей юности он вынес, пожалуй, лишь непонятную привязанность к Мюссе, чей маленький с тиснением из чистого золота томик, специально изданный одним московским издательством по его заказу, всегда носил с собой.

С некоторых пор в его жизненном распорядке появился новый пункт. Каждую субботу Альфред приходил в этот стриптиз-бар, затерявшийся в переулках Маросейки. Что влекло его сюда? Девочки здесь не отличались ничем примечательным, меню – тоже. Помещение темное – для охраны только головная боль. Да и отдыхать такие персоны, как Брынзов, должны по-другому, не вдыхая табачный дым и терпкий запах девичьего пота, перемешанный с пряными испарениями «паленых» заграничных духов. Такие заведения предназначены явно не для магнатов, скорее для сорокалетних представителей среднего класса, любящих по выходным вспомнить холостяцкую жизнь. Но Брынзов буквально прикипел к этому бару. На высоком стуле возле стойки он ощущал себя значительно комфортнее, чем во многих других местах, и после времени, проведенного в этом задрипанном, обставленном в дурном вкусе зале, великолепно спал. В иные дни бессонница отыгрывалась на нем за все, за деньги, за удачу, за известность…

Бар назывался вычурно-напыщенно – «Альмавиво». Почему хозяевам пришло в голову такое название – оставалось для всех тайной. То ли кто-то из совладельцев увлекался творчеством Бомарше, а может, управляющий полагал, что Альмавиво нечто среднее между Арлекином и Мальвиной. Но вряд ли кто-то из них мог бы объяснить, какая связь между названием и профилем. В Москве вообще в последние годы появилось много чудных названий. Одно время у Детского мира стояла палатка «Медея», сплошь уставленная заморскими игрушками. Знали ли хозяева той палатки, как относилась Медея к своим детишкам?

Сегодня Брынзов поехал в «Альмавиво» раньше обычного, предупредив охранников, что там назначена важная встреча. Начальник охраны только вздохнул обреченно: еще одна странность шефа! Неужели больше встретиться негде, как в этом гадюшнике? Все, что связано с «Альмавиво», никогда не радовало бывшего майора спецслужб Дятлова. Дурные предчувствия не оставляли его, и каждый визит Брынзова в «Альмавиво» добавлял седого тона в волосы старого служаки. Но служба есть служба. Воля хозяина – закон.

Ровно в восемь вечера Брынзов поднялся со своего любимого места у стойки, где он наслаждался только что заваренным кофе по-турецки (кофе в «Альмавиво» и правда готовили отменно), и пошел навстречу невысокому старику с белым, почти пергаментным лицом. Бравые подчиненные попытались было не подпустить к хозяину незнакомого деда, которого они никак не могли квалифицировать как ожидаемого Альфредом человека, и уже готовы были быстро и профессионально обыскать его, но Брынзов дал им отбой так поспешно, будто до смерти боялся прогневать гостя.

– Извините, сами понимаете, меры предосторожности.

– Меры предосторожности – это презервативы. Твои люди очень грубы!

Дед протянул Альфреду маленькую сухую ручонку, которую тот несильно и очень почтительно пожал. Со стороны гостя пожатия не последовало.

Спустя несколько минут Брынзов и старик сидели в отдельном кабинете, предназначенном для общений гостей с девушками. На фоне интимной обстановки, в приглушенном свете, разговор двух мужчин выглядел причудливо. Эти стены привыкли слушать совсем другие слова.

– Ну что, нас можно поздравить? Наш человек сработал на редкость вовремя, несмотря на форс-мажорные обстоятельства. Избранный уничтожен! Теперь нашему делу никто не в состоянии помешать. – Брынзов старался говорить как можно увереннее и веселее, но буравящий взгляд собеседника заставлял его нервничать и делать недопустимые сейчас крошечные паузы между словами, такие, будто он тщательно все взвешивает и не до конца уверен в себе.

– Твоими бы устами, любезный, твоими бы устами… Но у меня нет полной уверенности. Мне сдается, ты в своем хозяйстве плохо посмотрел. Есть мнение, что с Избранным вышла ошибка. Настоящий Избранный жив-здоров и в ус не дует…

– Какая ошибка? Этого не может быть. Мы долго вычисляли этого человека. И причем здесь мое хозяйство?

– Причем твое хозяйство, говоришь? Мало того, что вы нарушили мои инструкции, вы еще и обдернулись, как дети. – Старик повысил голос так резко, что Брынзов вздрогнул. – Вас спасает только то, что остается единственный шанс исправиться. Единственный, ты понял?

– Я вас понял. Мы исправимся. Но давайте все же поднимем бокалы. Это очень хорошее вино. – Альфред как-то сморщился лицом. Похоже, он был готов разрыдаться.

– Подожди лакать. Ты же не пес! Не до тостов сейчас. Настоящий Избранный жив. В этом и твое счастье, и твоя надежда. Найдите его и не спускайте глаз. Действуйте аккуратно, как мыши. Без моих прямых указаний никакой самодеятельности. Про форс-мажор чтобы я больше не слышал. – Потом старик заговорил так тихо, что Альфреду пришлось приблизить ухо к его морщинистому рту.

Выходя из «Альмавиво», старику подумалось: «Слава богу, что это кретин не посвящен ни во что. Иначе был бы сплошной форс-мажор. Как же сложились обстоятельства, что Деду пришлось приказать убрать Избранного, убедив всех, и меня в частности, что другого выхода нет? Действительно, большая удача, что с Избранным вышла ошибка. Нет худа без добра. Я всегда понимал, что последнего Избранного определить будет крайне трудно и ошибки не исключены. На той стороне тоже не дураки. Стоп! А если кто-то очень желал, чтобы мы убрали не того? Тогда, выходит, Дед служит двум богам? Бред! Не может быть! А что тогда может быть?»

 

13

– За тебя, любимый! – Марина подняла бокал, до краев наполненный красным вином, и взглянула на Климова торжествующе. Он улыбнулся в ответ, подождал, пока девушка сделает глоток, и приподнял в ответ кофейную чашку.

– Расскажи мне подробнее теперь про перемены в редакции. Мне страшно интересно – Марина передумала мстить Климову. Возможность появления у них денег возбуждала ее пуще всего другого. Алексей стал выглядеть в ее глазах чертовски сексуально, еще сексуальней, чем всегда. Теперь ему кое-что можно простить, в частности недавнее хамство.

– Да нечего особенно рассказывать. Брынзов купил нас с потрохами. Если уж он что-то хочет приобрести, продавец не устоит. Это всем известно. Я, честно говоря, не вполне понимаю, зачем ему наш «Свет». Чего ему не хватает? Может, просто до кучи? Похоже, курировать нас собирается сам Червинский, эта редкостная гнида и предатель теперь у Брынзова чуть ли не правая рука. Ну, если не рука, то уж точно палец. Кривой, мерзкий палец. Вот Брынзов и тыкает им во всех по поводу и без. Копелкина уже уволили, хотя уж он-то мечтал остаться больше других. Но что-то у него не срослось, и назначили какого-то Белякова. На Копелкина смотреть сегодня было и страшно и смешно. О новом сказать нечего. Я о нем впервые слышу. Но шепчут, что его кандидатуру спустили с больших верхов. Назначение малообъяснимое. Чему сейчас удивляться? Мы за последние годы таких назначений перевидали… Врача телевидением заведовать поставили, учительницу судом…

Сам того не понимая, Климов дарил Марине эту речь, как дарят цветы или кольца. Он посвящал ее в то, где она всеми органами чувств предвидела их новую сладкую жизнь. Для нее это было лучше всяких цветов и колец! В борьбе за престиж она готова была идти на любые жертвы, тем более когда ее будущий супруг (в глубине души она давно не сомневалась, что рано или поздно заставит Алексея жениться), похоже, становился источником этого престижа. Ей уже мерещились балы прессы, закрытые вечеринки, бомонд, частью которого они станут. Девушка не сомневалась, что Алексей очень быстро завоюет авторитет у новых хозяев. «Может быть, ему предложат место на телеканале? Любопытно взглянуть на его нового шефа. Беляков! Уж не тот ли что…»

– Беляков, говоришь? А его не Александром часом зовут?

– Да. А что? Ты его знаешь?

– Боже мой, неужели дядя Саша! – Марина от радости хлопнула в ладоши. – Как раз сегодня утром папа говорил, что дядя Саша получил какое-то сверхъ естественное назначение и скоро придет к нам обмыть это дело. Он такой седой, красивый? Да?

– Да. Седой. Насчет красоты вопрос дискуссионный, конечно…

– Вот как мир тесен! И не подумаешь… Дядя Саша – это друг моего отца. Представляешь? Только ведь он не журналист…

– Я, кажется, тебе только что об этом твердил, что он не из нашей среды. Может, откроешь, кто он? – Климов раздражался с каждой минутой.

– Он историк! Замечательный историк. Как начнет про Киевскую Русь рассказывать или про Гражданскую войну – заслушаешься. У них с отцом к Гражданской войне просто страсть какая-то. Особенно к личности батьки Махно. Все, что про него узнают, собирают, хранят. Отец вообще книгу задумал о нем писать. А дядя Саша у него вроде главного консультанта.

– Забавно. Чего им Махно дался? Анархист, бандюга… А хотя, анархии в нашей редакции чуточку не хватает…

– Не язви. Когда язвишь, ты некрасивый…

Звонок! Климов вытащил телефон и поднес к уху:

– Да, Александр Сергеевич!

Марина при звуках знакомого имени оживилась, на лице же Алексея читалось изумление, смешанное с досадой. Он приложил палец к губам, давая понять, чтобы Марина не вздумала сейчас что-то сказать.

– Что? Прямо сегодня ночью лететь? Билеты оставили в редакции? Ну, виза у меня есть, служебная, полугодовая. А если бы не было? Ну ладно. Хорошо. До свиданья.

Климов выглядел ошарашенно. Марина всем своим видом выражала нетерпение.

– Бред какой-то! Час от часу не легче. Твой дядя Саша отправляет меня в Париж. Прав я насчет анархии. Тольк я-то здесь при чем. – Климов допил кофе. – Сегодня ночью надо улетать. Мой приятель, Пьер Консанж, дает, видите ли, в Париже благотворительные концерты в пользу жертв терактов на территории бывшего СССР. Я должен все это дело описать и дать развернутый репортаж. Они думают, что мы вещи, что ли? Захотел, туда положил, захотел – почистил, захотел – выбросил, захотел посадил в самоет… Я, конечно, люблю Париж, но…

– Вот чудной ты, Алешка! Ему в Париж лететь, а он негодует. Ты сам первейший анархист и есть. Бестолковый анархист! С тебя духи. «Шанель Кристалл». Помнишь, тебе тоже нравился этот запах, ты еще просил коробку посмотреть…

– Погоди ты с коробкой! Это понятно и так, что тебе духи. Но все-таки дядя Саша твой крутовато начинает. Теперь, говорит, у редакции такой будет стиль. Наш девиз – самая оперативная информация. Пьер, конечно, парень хороший. Но мало ли концертов по всему миру проходит. Отрядили бы, в конце концов, какого-нибудь парижского спецкора. У Брынзова что, спецкоров в Париже нет?

Сумасбродное поведение нового главного и эта ни чем не объяснимая срочность вывели, наконец, Алексея из того смутного состояния, что началось утром вместе с разбудившей его мухой. Он оживился. Впервые за вечер явные прелести Марины спроецировались на него. И сразу внутри защемило, стало созревать, связываться мужское желание, будто эта красивая брюнетка только сейчас появилась перед ним.

– Хватит ворчать. Лучше послушай меня. Это очень здорово, что ты летишь в Париж. Лучшего просто и придумать было нельзя. Махно, о котором пишет книгу мой отец, похоронен на Пер-Лашез. С его похоронами там какая-то темная история связана. Могилы нет. Есть только урна в стене. Сделай старику подарок. Сфотографируй, пожалуйста, эту плиту. Не пожалей времени. Он будет так рад. Живой снимок. Сам-то он в Париж с его астмой уже вряд ли когда-нибудь выберется. Да и книгу ему надо побыстрее закончить. А без этого снимка, как он считает, книга будет неполноценной.

– А что, больше нигде этого снимка нет?

– Не знаю. Не привередничай, он так просил…

– Ладно. Считай, что уговорила. Старик твой мне всегда нравился. Для него сделаю все, что он хочет.

– Я ему вообще удивляюсь каждый день. Редкий человек, мой папка. Как увлечется чем-то – просто беда. Ни о чем другом говорить не может.

– Как я ее найду, урну эту? Кладбище ведь не маленькое.

– Найдешь. Ты же у меня самый лучший, самый находчивый. – Марина подмигнула Алексею заговорщицки. – И не подведи меня. Я обещала отцу, что как только ты в Париж соберешься, то обязательно снимок для него сделаешь.

– Ты что, знала, что меня пошлют в Париж? Что еще за новости? Вы тут все случайно не в сговоре?

– Нет. Перестань. Какой сговор? Но ведь ты же международник, специалист по франкоязычным странам. Рано или поздно поехал бы. Так ведь? Вот отец и просил меня этот момент не пропустить. Он говорил еще, если Лешка в Париж поедет, не забудь ему мою просьбу передать. Наставлял меня, чтобы в голове моей Махно и духи соединились вместе, неразрывно. Ты, посмеивался, духи будешь его просить купить. Вот и про Махно помни вместе с духами. Так оно, между прочим, и вышло, как видишь.

– Молодец! Все правильно рассчитал. Психолог. С женщинами только так и надо.

– Обещай мне, что привезешь снимки. Только умоляю, фотоаппарат не забудь.

– Как я его забуду? Мне же концерт фотографировать. Фотографа-то поди со мной не пошлют. Визы в редакции только у пары-тройки человек есть.

Кстати, допивай. Нам надо спешить. Я машину около работы оставил. Надо забрать и… – Климов подарил Марине быстрый и жадный взгляд. – Я хочу, чтоб мы до моего отлета кое-что успели.

Марина хохотнула.

– Думаешь, успеем?

– Успеем.

Перед тем как унести счет, обладательница звонкого флейтового голоска официантка Вероника сунула Алексею визитку заведения, сопроводив это сладким приглашением заходить к ним почаще. Посмотрев на нее, Алексей встрепенулся, как от случайного смутного воспоминания, как от дальнего дуновения уставшей флейты. Виолончель все же победила. По крайней мере, сегодня. Он не находил уже в Веронике ничего необычного. Просто смазливая деваха!

Почему-то ему начинал нравиться этот так бестолково складывающийся для него день. Может быть, потому, что всякий мужчина ощущает вкус к жизни, когда ему ни с того ни с сего ночью надо ехать в аэропорт, а до этого ублажить свою женщину, чтобы потом сказать ей «жди меня».

Наверно, в каждом взрослом представителе сильной половины человечества в любой момент может проснуться рыцарь, воин и путешественник.

 

14

Геваро подсунул флакон с нашатырным спиртом прямо под нос Клодин. Она резко открыла глаза, потом несколько раз глубоко вздохнула и непонимающе посмотрела по сторонам.

– Что со мной было? – Клодин вскочила на ноги, но не удержалась и чуть не упала в объятья Геваро.

– Тебе надо поменьше работать, девочка. В твоем возрасте организму нужны витамины. – Геваро говорил это таким тоном, словно успокаивал испугавшегося ребенка. – Обычный обморок, но повод для беспокойства есть и повод сходить к врачу тоже. Надо беречь здоровье смолоду, особенно если служишь в полиции.

– Я помню, что мы закурили, и после этого провал. Темнота какая-то… и все. – Сладкий тон пожилого коллеги, а также прежний опечатанный вид квартиры покойного Леруа успокоили Клодин.

– Счастье, что мы пришли сюда. Не окажись здесь нас, так бы и валялась тут на лестнице…

– А сколько я была без сознания?

– Минуты три, не больше. Мы тебя и по щекам били, думали уж искусственное дыхание делать.

После этих слов Клодин покраснела, потупилась. Это же страшно неловко, оказаться без сознания в присутствии двух мужчин! Как она могла, так гордившаяся своим умением контролировать ситуацию, так нелепо этот контроль потерять! Легрен сейчас был бы ей недоволен. Еще и при мальчишке Сантини!

Мальчишка между тем наблюдал за всем происходящим с разрывающимся сердцем и поспешил отвести глаза, а потом сделал вид, что у него страшно зачесался затылок. Надо было куда-то деться от всего этого! Клоунада Геваро, его опасные фокусы с девушкой не доставляли Антуану никакого удовольствия. Клодин ему давно нравилась – стройная, с тонким крыльями носа и негритянскими курчавыми волосами. От нее исходил восхитительный запах, похожий на запах персиков, разливающийся летом вокруг рынков Парижа и постепенно сливающийся с ароматом кофе и парфюмерных лавок.

– Ладно, – Геваро заботливо посмотрел на Клодин, – мы пошли. Хоть и ничего путного мы здесь не увидели, но прекрасную даму выручили из беды. Это нам с тобой, Антуан, зачтется, даже если ты не раскроешь убийство Леруа. Рыцарство не в цене на земле, но дорого стоит на небесах.

После этих слов Геваро затих, посерьезнел, будто прислушивался к явленному ему сейчас божественному откровению. Клодин поджала полные губы, давая понять, что подобный тон ей не нравится. «Никакая я не прекрасная дама, а полицейский при исполнение служебных обязанностей» – это можно было прочитать на ее посуровевшем лице. Но Геваро это не проняло, он потрепал ее покровительственно по плечу и скомандовал:

– Антуан! За мной! Нас ждут великие дела!

Клодин остановила их:

– Месье Геваро! Вы уверены, что я была без сознания три минуты? У меня ощущение, что целая вечность прошла.

– Уверен, дорогая. Кто б тебе позволил дольше отсутствовать? Ты же при исполнении. – Геваро опять заговорил по-стариковски, с легкой хрипотцой.

– Может быть, еще закурим? – голос Клодин обретал твердость.

Геваро пошарил по карманам, покряхтел и вытащил пачку. Однако в ней не оказалось ни одной сигареты.

– Черт! Не осталось больше!

Антуан вытянул шею, чтобы разглядеть получше сигареты. Он же своими глазами видел в управлении, как Геваро доставал из шкафа целую пачку.

– Ой! Вот я старый дурак! Сколько раз говорил себе брать с собой запасную! Теперь не покурим. Антуан молодец: не подвержен пагубной привычке! Так что у него спрашивать бесполезно. Прости, детка.

Клодин, вроде бы между делом, взяла из рук Геваро пустую пачку, оглядела ее со всех сторон:

– Интересные сигареты! Кубинские. Я такие давно не видела. Может, мне от них плохо стало?

– Может. Я и забыл, что девушкам такие крепкие предлагать нельзя.

Клодин вернула пачку Геваро. Говорить стало не о чем.

– Хороший парень Антуан. Правда, Клодин? Отменный из него вырастет комиссар когда-нибудь.

Уже около двери Геваро и Антуан услышали:

– Я надеюсь, вы никому не скажите об этом происшествии?

Геваро повернулся через плечо:

– Обижаешь, детка. Один за всех и все за одного. Все думают, что это девиз мушкетеров, а на самом деле это девиз полицейских.

Как только парадная дверь захлопнулась, Клодин набрала номер комиссара Легрена.

 

15

Отправив Климова в Париж, Беляков ощутил огромное облегчение. Слава богу, лучший корреспондент международного отдела газеты согласился на эту поездку. Как трудно было определить, что означал телефонный звонок! Теперь он, Беляков, выполнил миссию. Его роль на сегодня закончена. И не только на сегодня. Навсегда. По спине его стекали капли пота, лицо, побелевшее от напряжения, лоснилось. Остался только один звонок, и он обо всем сможет забыть. Будет спокойно работать, руководить газетой, воспитывать внуков. Сегодня, между прочим, выходной. Беляков широко заулыбался, представив, как резвятся на даче его внучата-близнецы, Борька и Степка, любимым дачным развлечением которых в последнее время стали футбольные баталии с деревенскими мальчишками. Беляков поначалу опасался, как бы деревенские не побили его ненаглядных, но дети быстрее взрослых преодолевают сословные преграды. Согласно общему решению детворы, близнецы играли за разные команды, и каждый из них уже обрел закадычных приятелей.

Сегодня Борька и Степка по случаю выходного под присмотром родителей. Вечером он тоже явится в дачный уют и будет смотреть, как хлопочут вокруг него дочь и супруга, будет беседовать с зятем о политике, а на ночь Борька и Степка поведают деду, что у них произошло за время его отсутствия. Свое будущее он видел в самом радужном свете. Он покажет всем этим журналюгам, что такое честная работа, настоящая работа в газете! Пусть он не имеет опыта, зато знает жизнь и свою страну лучше, чем все они, вместе взятые!

Беляков прошелся по кабинету, сделал свою любимую дыхательную гимнастику, чтобы как-то прийти в себя, взял трубку, набрал номер. Долго никто не подходил. Наконец зазвучал знакомый голос.

– Борис? Это Александр. Я угадал миссию. Ошибки быть не может. Все сошлось. Я могу все забыть?

То, что услышал Беляков от своего собеседника, заставило новоиспеченного главного редактора опустить лицо на руки и застыть в этой позе на долгое время. Когда оцепенение кончилось, он поднял глаза к потолку, словно там находился тот, кто может его спасти.

Дневник отшельника

Когда я жил полной жизнью, многие называли меня интеллигентом. Я гордился этим, мне представлялось, что такой лестный титул дается немногим, что это признание моего образования, ума, тонкости натуры. Всю свою жизнь я слушал захлебывающиеся разговоры, в которых одни прославляли интеллигенцию, а другие проклинали, сладострастно повторяя определение классика марксизма-ленинизма. Меня же преследовала мысль, совершенно не относящаяся к делу: как, должно быть, по вкусу это определение приходится одному модному писателю с птичьей фамилией, книги которого, кстати, на заре века собирались жечь властолюбивы, равно как и властью любимые подростки. Бывало, на моем пути оказывались люди благородные, неосмотрительно относящие себя к интеллигентам, а на деле просто соблюдающие кодекс свободного, воспитанного человека. Но чаще встречались прохвосты, гордо смыкающие стаканы с криками «за русскую интеллигенцию», а через час пускающие слюни около пьяных и обнаглевших шлюх и умоляющие быть с ними поласковее. Такие способны мать родную продать, но при этом ни за что не откажутся от звания интеллигентов.

Также они никогда не поймут, что прилагательные, указывающие на национальную принадлежность интеллигенции, всего лишь синтаксическая насмешка языка, всего лишь их единственная защита от собственного ничтожества. У интеллигенции не может быть национальности. Именно поэтому интеллигенцию недолюбливает хранитель этнической сути – простой человек. Именно поэтому бессмысленно обвинять интеллигенцию в космополитизме, как бессмысленно ставить в вину чайнику то, что он кипит. Нынче, когда я могу проанализировать до мельчайших деталей все, что мне удалось запомнить из своей жизни, я могу сформулировать, кажется, достаточно определенно: нет в мире более дьявольского мифа, чем миф об интеллигенции. Этот миф создали только для того, что упрочить привычное в своей примитивности человеческое стремление все классифицировать и унифицировать. Ведь это стремление так славно защищает нас от страха перед хаотичной по сути жизнью и бессистемной вечностью! Мне даже не интересно, когда и в каком языке впервые возникло слово «интеллигенция». Я ведь знаю, почему его придумали. Дело в том, что человеческое общество всегда обладало умением делить людей на классы, сословия, возрастные группы и прочее. Но каждый раз оставалась кучка, не подходившая ни под одну из характеристик. Это были свободные люди. Свободные и сильные, которые раньше других понимали мир, предчувствовали искусство, выпрямляли кривые человеческие пути. Они всегда таили опасность для прогресса, являющегося главным изобретением Сатаны. И тогда их решили назвать, чтобы уничтожить. И это почти получилось. Им придумали ярлык, объединяющую планку, мешающую свободе, и определили это длинным, тяжело произносимым словом. Интеллигенция! Теперь, чтобы быть интеллигентом, вернее, чтобы тебя другие признали за интеллигента, надо усвоить целый круг бессмысленных обязанностей. В этот круг входит хорошее воспитание, стерильность мыслей, джентльменский набор прочитанных книг, прячущееся за неприятием насилия презрение к сильному и свободному народу, неискоренимая желчная мстительность. Лучшие из свободных людей, загнанных в эту сословно-социальную резервацию, поступили по примеру животных, попадающих в капкан. Они отгрызли себе ту часть, которая оказалась защемленной. На пустом месте созревала ненависть к оставшимся в капкане, ничего за собой не несущая, кроме несвободы. А большей несвободы чем ненависть – нет. Хитроумный план Сатаны удался. Человечество стало еще слабее, еще дальше от Божественного своего происхождения. Только в России в двадцатом веке система дала собой. Россия для Дьявола всегда что кость в горле. Ни съесть, ни выплюнуть нельзя. Здесь миф об интеллигенции разрушил сам себя. Избранные остались нетронутыми. Их потерял Дьявол, и только они, избранные, смогли ему противостоять, ведь только они знают настоящую силу и свободу. Они могут скрываться под маской интеллигентов, диссидентов, коммунистов, монархистов, артистов, писателей и т. д. Дьявол ищет их повсюду, но найти их непросто в такой огромной да еще и богоизбранной России. Сила их в том, что они могут свободно переходить из одной сословной группы в другую, в глубине души посмеиваясь над трухлявой системой сословных ценностей. Дьявольские правила не для них. Все попытки загнать их в классификацию обречены на провал. И главное, они глубинно любят свой сильный народ, даже если тот только ищет свое потерянное могущество. Они уверены, что путь народа – это путь к правде и высокой красоте.

 

16

Летними вечерами Париж никак не похож на творение рук человеческих. Трудно представить, что вся эта серая элегантная городская Вселенная – плод многовекового строительства. Скорее, можно предположить, дав волю не умершей еще детской фантазии, что этот город вырос из земли сам, полный естественности и неправильности, а вcе несоразмерное, непонятное в нем – часть общего замысла. Писатели любят рассуждать о городских легендах и духах города, появляющихся в определенное время и беспокоящих особо чувствительных горожан. Можно ли увидеть их летом в розоватом свете заката? Среднестатистический парижанин посмеется в ответ. Что еще за городские духи в наше время? Но чудак и фантазер, преисполненный уверенности в том, что только в его городе могут происходить чудеса, услышав о призраках, загадочно улыбнется. Антуан был из таких чудаков. Пусть он не увлекался призраками и привидениями, считал их выдумкой несерьезных людей, но он верил в комиссара Мегре.

Антуан трепетал от вечернего Парижа в этот туристический сезон второй половины лета. Или наделся, что именно сейчас ему встретится сам комиссар со своей знаменитой трубкой и угостит его стаканчиком аперитива? Не исключено. Но вряд ли Антуан когда-нибудь признается себе в этом. Все бежали из города, проклиная его пыль, вонь, шум и суету, а Антуан ждал весь год времени высокого солнца, закатных тонов, времени поднимающегося сухого пара тротуаров. Когда-нибудь он расскажет об этом Клодин, покажет ей самые красивые места во время вечерней прогулки… Но сейчас – ни слова. Геваро – строгий человек. «Ему бы рассказать о том, как красив вечерний город… Нет. Он, пожалуй, сочтет меня за кретина».

Они вышли из дома на улице Булар. Геваро кисло глянул на свою машину, повернулся к своему юному компаньону и процедил:

– Пойдем-ка пройдемся. Я тебе расскажу кое-что, да и вечер, как будто, хороший. Я люблю вечерний Париж.

В устах Геваро такие слова прозвучали так, как если бы балерина скомандовала «Пли!» или Коко Шанель вылила бы на себя флакон одеколона «Саша»… Неужели он еще и скрытый романтик? Не многовато ли для одного немолодого полицейского?

Они быстро дошли до начала улицы, уперлись в небольшой сквер, огороженный небольшим забором с неизменным для Парижа знаком, запрещающим выгуливать собак. Справа площадь Денфер-Рошфор, слева – кладбище Монпарнас, за которым высится знаменитая башня, символ эпохи бывшего президента республики. Были такие болтуны, главным образом из иностранцев, уверявшие, что башня Монпаранс, как и некоторые другие сооружения, появившиеся во французской столице в бытность президентом Франсуа Миттерана, нечто иное, как масонские символы. Верноподданные французы, страшно не любящие, когда кто-то критикует что-то французское, с негодованием отметали такие обвинения покойному президенту-социалисту, а выходцы из африканских и азиатских стран, населявшие с каждым годом Париж все плотнее, вообще не имели никакого мнения по этому вопросу.

Миновав площадь, Геваро и Антуан вышли на длинное направление бульвара Распай. Здесь, на Денфер-Рошфор пускалась в обратный путь одна из главных транспортных артерий левого берега, разрезающая ее так, как острый нож разрезает посередине французскую булку.

– Геваро! Скажите, на здоровье Клодин никак не повлияет то, что вы с ней проделали? Она выглядела почти как мертвая. Я испугался за нее…

Геваро насупился и, не глядя на Антуана, буркнул обиженно:

– Неужели ты думаешь, что Геваро будет подвергать опасности жизнь столь очаровательного служителя правопорядка, к тому же в которую без памяти влюблен один молодой полицейский? Нет, Геваро никогда так не сделает, хотя на него и часто наговаривают, нарекая ехидным и бессердечным…

Хранитель базы данных комиссариата сегодня вел себя так, словно в нем оживали и тут же снова умирали непохожие друг на друга люди. Сейчас в нем заговорил комедиант, стремящийся упоминанием о себе в третьем лице вызвать у слушателей жалость.

Но Антуан отказывался принимать подобную игру. В тоне Геваро он уловил явную издевку. А натура его была такова: уж если он понимал, что над ним смеются, обижался сразу – зло и бесповоротно.

Сантини готов был наговорить Геваро резкостей, развернуться и пойти в другую сторону.

– Можешь не переживать так и не принимать позу молодого быка, впервые в жизни увидевшего красный цвет! В сигаретах было снотворное, которое вперемешку с табаком дает эффект моментального сна. Наша красавица просто немного вздремнула… Если бы не мой нашатырь, она почивала бы еще минут десять, не больше. Действие препарата сильное, но кратковременное. Оно абсолютно безвредно. Так что вреда твоей ненаглядной мы не причинили…

– Не мы, а вы, и она не моя ненаглядная. Прошу впредь так ее не называть. —

– Не обманывай старика, не обманывай… Думается, нам пора подкрепиться.

К этому времени спутники дошли до пересечения бульвара Распай с бульваром Монпарнас. Прямо перед ними призывно сияло огнями кафе «Ротонда», славное своими знаменитыми посетителями и многочисленными описаниями в художественной литературе. Его воспел Хемингуэй, придав почти культовый статус. О нем знают, благодаря неистовому Эрнесту те, кто никогда не был в Париже и, возможно, никогда в нем не побывает. Однако стоит признать, что, если бы не длинные ностальгические пассажи старика Хэма, «Ротонда» выглядела бы просто одним из дорогих кафе этой части города, облепленная снаружи вплотную стоящими друг к другу столиками и ожидающая тех, кому не терпится расстаться с деньгами.

Именно это обстоятельство выглядело для Антуана куда весомей абстрактного литературного шлейфа. И вот здесь Геваро собирался подкрепиться? «Ротонда» славилась не только своими блюдами, но и своими ценами, а у юноши сейчас в карманах покоилась сущая мелочь. Да и вообще он, выросший в недорогих кварталах правого берега, неподалеку от эмигрантских поселений, не привык к таким заведениям. Куда как сподручней перехватывать большой французский багет с сыром, прекрасно заменяющий целый обед, и запивать его сладкой минеральной водой.

– Я не голоден. Мы же собирались прогуляться… А прошли всего ничего…

– Позволь уж старику покормить тебя. Мне надо тебе рассказать кое-что. А на голодный желудок ты будешь плохо слушать и многого не поймешь. А тебе необходимо все понять. Так уж выпало. Я, правда, не особенно рад этому. Рано тебе еще в таких делах светиться, но…

– Что вы со мной как с ребенком?

– А кто ты, как не ребенок? Это единственное твое хорошее качество. Помни! При нашей работе необходимо сохранять детскую ясность в голове, как бы долго ты не работал в полиции и каких только ужасов и мерзостей ни насмотрелся бы. Преступники чаще всего действуют согласно очень простой логике, а мы склонны наделять их изощренностью. Только из-за этого порой расследование не приводит ни к чему, а преступник остается безнаказанным. Мы думаем о бандитах больше, чем они о нас. Ни одно преступление, как правило, не совершается с мыслью о том, как на это посмотрят полицейские. Преступником всегда руководят низменные чувства. А нам главное выявить конкретный мотив. Мне сдается, у тебя очень прямой ум и со временем в шкуру преступника влезешь без проблем. В этом твоя будущая сила! Знай это! Опыт придет, никуда не денется…

Когда Геваро произносил эти диковинные, удивительные для Антуана слова, двери «Ротонды» уже распахнулись перед ними. Красные стены, черные подносы, тихая музыка!

– Пошли на второй этаж! Там нам никто не помешает. – Геваро оглядывал зал, как полководец оглядывает место грядущей битвы.

В верхнем зале действительно никого не оказалось. Бойкий официант подбежал к новым посетителям, положил перед ними карту вин, меню и тут же скрылся.

Ужин в «Ротонде»! Так завершать день было для Антуана в диковинку. Мог ли он представить еще днем, когда получал задание Легрена, что будет по-свойски ужинать тут с Геваро? Да. Это здорово. А поручение комиссара? Черт возьми! Он ведь так ничего и не узнал о жизни Леруа!

В квартире, куда Геваро и Антуан проникли таким экзотическим способом, ничего, проливающего свет на тайну смерти Леруа не обнаружилось. Кроме отодранных в каждой комнате паркетин, все выглядело весьма тривиально. Аскетичная обстановка жилища одинокого пожилого человека… Минимум мебели. Книги…

Геваро у Леруа вел себя спокойно, можно сказать, по-хозяйски… Антуан наблюдал, как он, приблизившись к книжному шкафу, вытащил несколько книг, провел по ним рукой, близко поднес одну из них к глазам, словно хотел проглядеть насквозь, не открывая. Короткий осмотр комнат, пристальные взгляды на пол и потолок и короткая сухая фраза:

– Прощайте, месье Жорж!

Создавалось впечатление, что Геваро увидел в этом пристанище становившегося все более загадочным покойника то, что и хотел там увидеть.

Антуан отхлебнул воды из бокала, который поставил перед ними шустрый официант, и чуть не подавился. Вода была неожиданно холодной, почти ледяной. Откашлявшись, Антуан взглянул на Геваро виновато:

– Месье Геваро, что же мне доложить комиссару? Ничего толком мы не выяснили о жизни Леруа. Он не поверит, что вы не помогли и что ваша база на этот раз дала сбой. О вас ходит слава, что вы можете достать покойника из могилы и узнать время его смерти, не выходя из кабинета. Едва ли Легрена впечатлит история о пожаре в квартире этого русского Махно…

– Не бойся. Я тебе потом скажу, как отчитаться перед Легреном. Но сейчас речь о другом. Слушай меня очень внимательно… Когда я прочитал в сводках за день, что Леруа мертв, понял, что мне наконец-то выпал шанс поквитаться со своим прошлым. Я ждал, кого пришлют за информацией о нем. Мне нужно было поскорее выдать дежурную справку и приступить к собственному расследованию. Это дело моей чести, и я не собирался допускать, чтобы у меня всерьез путались под ногами. Но, увидев тебя, я вспомнил о своих солидных годах и понял, что мне не помешает молодой помощник, тем более такой, как ты… Извини, что не спросил у тебя, но надеюсь, ты не против… – Геваро даже не посмотрел на Антуана, не сомневаясь, что тот согласится с ним. – Только мы вдвоем можем раскрыть тайну Жоржа Леруа. А тайна у него была… Я уверен. Если будешь четко выполнять все мои указания и не допустишь самодеятельности, я с твоей помощью докопаюсь до правды… Будет тебе, что доложить твоему Легрену или еще кому-нибудь… Об этом не беспокойся…

Антуан смотрел на Геваро во все глаза. Своими ли ушами он все это слышит? Ему, без году неделю работающему в полиции, доведется участвовать в раскрытии настоящей тайны! До этого все дела, которые имели касательcтво к нему, отличались редкой банальностью, и уж точно ничего таинственного в них не было. Но как все это увязать с его повседневными обязанностями в группе Легрена? Геваро, надо полагать, толкует совершенно о другом расследовании – их личном. Как бы не попасть впросак?

– А как же Легрен? Мы ему ничего не скажем? – Щеки Антуана по-мальчишески запылали.

– Я думаю, что скоро он закроет дело. В результате следственных мероприятий выяснится, что Леруа отравился сам. Могут где-нибудь найти предсмертную записку, подтверждающую самоубийство, если Леруа не удастся выследить этого мифического незнакомца, которого и ты еще пару часов назад собирался из-под земли достать и которого видела соседка. Он, скорей всего, ни в чем не виноват, но отвертеться ему в случае чего будет трудновато. Одна загвоздка – где его искать? Сделать это почти невозможно, только если очень повезет, поверь мне!

– Не может быть. Вы хотите сказать, что комиссар Легрен способен на такое?

– На что?

– Посадить в тюрьму ни в чем неповинного человека? Или придумать самоубийство там, где произошло убийство?

– Я разве так сказал?

– Но я подумал…

– Учись сынок слышать именно то, что люди говорят, а не то, что ты хочешь от них услышать. Я что-то говорил про убийство? Эта версия держится только на одном обстоятельстве, что некая дамочка видела, как кто-то входил к Леруа. Если бы не это, вполне можно было бы полагать, что Жорж сам себя отравил, от тоски, к примеру, или от одиночества. Никто не заинтересован искать этого незнакомца, Особенно Легрен. Дело быстро иссякнет… Но впрочем, Легрен нас не интересует до завтрашнего дня. Помнишь, ты мне говорил, что Леруа клиент банка «Клеман и сыновья»? Это чрезвычайно любопытное обстоятельство… Клиенты этого банка только очень богатые люди. Всем этим людям, так называемой элите, нет никакого смысла таиться от кого бы то ни было. Это или знаменитости, или бизнесмены, или общественные деятели. Такова политика банка. Там очень велика сумма первоначального взноса, а такие деньги водятся не у многих. Я бы сказал, у избранных. А Леруа? Разве он был знаменитостью? Нет. Откуда тогда у него карточка? Значит, что-то из своей жизни он тщательно скрывает. Верно?

– Вот это да!

– Скорей всего, он умышленно оборвал все связи, решил вести другую жизнь. Почему? Когда же это произошло и, самое главное, по какой причине? Помнишь, я тебе говорил о том пожаре в квартире знаменитого русского анархиста Махно, которую перед этим приобрел Леруа? Так вот, повторюсь, тогда все свидетели, видевшие поджигателей, утверждали сначала одно, а затем другое. Определенно их запугивал кто-то… Иначе это не объяснишь. Но кто? Не сам ли Леруа? Почему я так говорю? В этом деле был один свидетель, очень любопытный свидетель. Шустрый такой малый, работал в булочной напротив дома. Так вот… – Геваро чуть прищурился. – Он показал, что в тот день Леруа зашел в подъезд не один. С ним был человек, очень старый, в коляске. Леруа его вез прямо как заботливый сын. Представь себе, никаких следов кресла или человека в обгоревшей квартире не нашли. Они не нашли. Но я кое-что все-таки обнаружил… Обгоревшее колесико от инвалидной коляски! Кто был для Леруа этот дотла сгоревший в огне человек и почему он во всех показаниях написал, что в квартире был один? Почему он ничего не предпринял, чтобы спасти старика? Если бы Леруа захотел, он мог двадцать раз вывезти старика из квартиры. Но он почему-то не захотел? Пожар длился, кстати, очень долго, будто кто-то специально ждал, пока сгорит все. Я был близок к ответам на все эти вопросы. Могу биться об заклад, что в квартире Махно в тот день произошло нечто большее, чем пожар. Расставить все точки над «i» мог только один человек – сам Леруа. Но, как только я обнародовал версию, из которой следовало, что квартиру подожгли с целью покушения на нового владельца, Леруа как сквозь землю провалился. Просто испарился, будто и не было его никогда. Конечно, можно было его найти, и я сделал бы это. Но вскоре со мной приключилась вся эта история с ранением, и я сам чуть не умер. Дело к тому времени, разумеется, закрыли. Главный пострадавший исчез. А кому надо разбираться со всем этим? О Леруа я с той поры никогда не забывал. Чуял, где-то он еще выплывет. Надо было ждать. И я ждал. И вот тебе пожалуйста. Объявился трупом на улице Булар.

– Кто же был этот человек в коляске?

– Погоди. Не опережай события. Я после того, как пришел в себя, долго думал обо всем этом. Леруа я решил не искать. Но досье на него собирал. Много в Париже есть людей, которым при мне молчать не резон. С информацией проблем не было. Но ничего, представляешь, ровным счетом ничего не нашлось, что сколько-нибудь проливало бы свет на его тайны. Теперь ты понимаешь, как важно мне было сегодня проникнуть в его логово?!

– А что все-таки могут значить те оторванные половицы? По-моему, это самое главное, что есть на месте преступления. – Антуан сгорал от нетерпения.

– Трудно сказать. Первое, что приходит в голову, так это поиск злоумышленником чего-то под этими половицами. С другой стороны, преступник мог создавать видимость такого поиска, чтобы сбить со следа. Половицы содраны в каком-то порядке, будто их не наспех отрывали, а точно знали, какую именно. Но это еще не самое странное. Помнишь, я смотрел книги Леруа. Они очень системно расставлены. Среди них есть письма композитора Рахманинова на русском языке в трех томах. Так вот, одного тома там не хватает.

– Может, сам Леруа его куда-то задевал?

– Может быть. Но зачем, скажи, ему книги на русском языке, да еще специальная музыкальная литература?

Когда Геваро произносил последние слова, лицо его насторожилось. Кто-то поднимался по лестнице, но шаги эти никак не походили на быстрые передвижения официанта. Они звучали тяжело и уверенно…

Геваро вмиг вскочил, схватил за шею Антуана и потянул его вниз. Выстрелы Антуан услышал уже лежа на полу, накрытый телом Геваро. Вскоре они уже бежали по лестнице, потом по бульвару Монпарнас, но догнать человека, только что пытавшегося их пристрелить, не смогли. Он юркнул в машину и на полной скорости умчался в сторону набережной Сены.

– Надо срочно сообщить номер нашим! Я его запомнил! Еще можно перехватить…

Геваро взял Антуана за плечо:

– Не дури, договорились? Слушайся во всем меня. Нельзя позволять каким-то негодяям испортить нам аппетит. Поэтому возвращаемся и никаких лишних вопросов.

 

17

К вечеру ветер с реки двигался поживее, неся с собой влажную негу. Он заставлял людей на секунду задуматься, вспомнить о чем-то не ясном, остром, щемящем. Так властно двигается музыкальное время в произведениях Рахманинова. Это иногда называют рахманиновскими наплывами. Русский человек, не слышавший этой музыки, сродни глухому. Сколько ни изучай историю, хоть по Ключевскому, хоть по Карамзину, никогда не поймешь России без этих наплывов, от которых хочется беспричинно рыдать. Эти наплывы в шуме речного ветра, в звенящей дали равнин, когда почти явственно слышишь молчание самой природы. В городах между домами ветер всегда усиливается, загнанный, сплющенный в каменных тисках, и от этого он еще яростней терзает высохшие листья, клочки бумаги, тумбы концертных афиш.

Продуваемый этим ветром по набережной шел невысокий человек. Он робко оглядывался по сторонам и сквозь очки близоруко щурился, вглядываясь в номера домов. Иногда он доставал платок, поднимал его к лицу, снимал очки и быстро и сильно тер глаза, будто хотел затереть их совсем. Наконец он остановился и стал рыться в карманах пиджака. Появившаяся в его руках записная книжка блеснула в мягком вечернем свете диковинным вензелем на обложке. Он бережно раскрыл ее, потом вновь поднял глаза на табличку с номером дома, наклонился немножко вперед, из-за чего стал похож на футболиста, готовящегося нанести удар головой.

Около большой двери красовались таблички с названием организаций, располагавшихся в этом здании. Среди прочего можно было прочитать: редакция газеты «Вечерний курьер».

Сначала его не хотели пускать под тем предлогом, что рабочий день давно закончен, но он, переждав презрительную филиппику охранника, что-то тихо сказал ему, после чего тот отступил, освобождая дорогу.

На этаже, где размещалась редакция «Вечернего курьера», одной из популярных бульварных газет, почти все разошлись. Только из одной комнаты раздавались оживленные голоса.

Он постучался, не дождавшись приглашения войти, открыл дверь и со всей учтивостью, на какую был способен, произнес:

– Позвольте представиться! Дмитрий Шелестов! Автор романа «Укротитель»!

 

1

Ах, как же он был недоволен звонком Белякова! Да, он журналист, профессионал, должен быть готов вылететь куда угодно в любой момент. Да, и Париж не Северный полюс! Чего уж так убиваться! Но донельзя раздражало то, что какой-то человек, только что получивший должность, уже так лихо и даже бесцеремонно командует им, распоряжается его жизнью и временем. Про себя Алексей негодовал: «Вот тебе и медиахолдинг! Фирма! Репутация, размах! И тут такое… Прежнее начальство вело себя с работниками поделикатней!»

Однако досадовать слишком долго было не в его правилах, и вскоре он повеселел.

Климов любил летать. Самолет – хорошее место для раздумий о жизни. Пока сидишь в мягком кресле, посматривая в окно на легкую облачную дымку и на замершие внизу ландшафты, мысли способны обрести кристальную ясность. Сам не заметишь, как все, что запуталось, распутывается, и ни прошлое, ни будущее уже не тяготят, как всего-то каких-то пару часов назад…

Сегодня ему предстояло лететь ночью, в час, когда аэропорт уже выберется из одуряющего водоворота дневной суеты и с наслаждением вдохнет воздух своей настоящей жизни. В этом воздухе будет веять ностальгией, всхлипываниями прощаний и звонкими криками встреч. В темное время суток в аэропортах можно встретить удивительных пассажиров, так уныло и обыденно распивающих виски в пустоте ночных баров, будто их сюда привела не необходимость перебраться в другую точку земного шара, а просто скука и хандра.

В такси, мчавшемся в «Шереметьево» по летним улицам, Климов на всякий случай внимательно изучил билет. «Да! Оперативно сработало новое газетное руководство! Без сбоев. Это им в плюс. Позаботились, чтобы я все успел. Билет, правда, только до Парижа. Почему? Обратный мне выдадут прямо на месте?»

Городской ландшафт, тянущийся за стеклами автомобиля вдоль Ленинградского шоссе, увлекал. Алексей представлял, что может происходить за уютно светящимися окнами, как пахнут листья во дворах…

Климов расплатился с таксистом, вышел, оглядел знакомое здание аэропорта из сероватого стекла. В воздухе аромат близких подмосковных лесов уже смешивался с крепким синтетическим запахом пыли.

Весь багаж Алексея уместился в спортивную сумку.

Аэропорты располагают к суетливости. Климов противился этому как мог.

Он никогда не понимал тех, кто приезжает заранее, мечется в какой-то необъяснимой горячке по огромному залу вылетов, потом плюхается на жесткое сиденье и сидит, постанывая, периодически вскакивая и устремляясь к табло, хотя до начала регистрации остается еще достаточно времени, и никакого смысла так нервничать нет.

Алексей ненавидел тратить время попусту и всегда приезжал в аэропорт без традиционного, почти ритуального «запаса». Получаса, чтобы посидеть в баре после всех формальностей паспортного контроля, вполне достаточно.

Да, денек выдался! Сначала это собрание в редакции, затем становящиеся все более привычными и от этого совершенно невыносимыми выкрутасы Марины, на фоне этих выкрутасов внезапный звонок главного и странноватое редакционное задание. Что происходит с ним? Что происходит с его страной? По его глубокому убеждению, время в его стране и в его жизни давно утратило свои родовые черты, – так мечется птица с подстреленным крылом, когда теряет высоту, так неотвратимо ускоряется к земле падающий самолет. Что может зависеть от одного человека, когда во всем происходящем извне и снаружи неуклонно утрачивается смысл?

После двух глотков горячего густого кофе он полез за сигаретами. Каждый раз, когда он это делал, жалел, что никак не может избавиться от пагубной привычки. Но стоило затянуться, сожаления исчезали. Вместе с пачкой ему попалась визитка той самой французской кофейни, где он встречался сегодня с Мариной и откуда они переместились прямо в его постель. Алексей небрежно окинул ее взглядом, словно что-то припоминая, потом посмотрел пристально, повертел в пальцах и усмехнулся. На обратной стороне карточки каким-то детским, слишком уж аккуратным почерком было выведено «ВЕРОНИКА», а чуть ниже написан номер телефона и адрес электронной почты. «Похоже, девочка по имени Вероника запала на меня! Хочет, чтоб я ей звонил и писал. А на вид такая робкая…» От всего этого ему почему-то стало грустно и не по себе. Пора уже разобраться в своих взаимоотношениях с женщинами, понять, зачем они ему, зачем он им, иначе эти муки не прекратятся и все, что по определению прекрасно, будет без конца оканчиваться раздражением…

Голос диктора звучал грозно. Он сообщал, что пассажиру Алексею Климову надо срочно подняться на борт, поскольку до окончания посадки осталось пять минут…

Земля в иллюминаторе уходила все дальше и дальше, все уменьшалась и уменьшалась. Вот уже были видны только маленькие белые точки огней. А скоро и они исчезнут. Теперь можно откинуться в кресле, закрыть глаза и сосредоточиться. Но нет, сначала надо еще раз прочитать записку от Белякова. Этот стандартный, вдвое сложенный лист Александр Сергеевич вложил в конверт, где находился билет. Вместе с листом бумаги на свет снова явилась прилипшая к нему та самая визитка, и Климов на этот раз испытал при виде ее раздражение.

Уважаемый Алексей Васильевич!

С уважением, Александр Беляков

Я сожалею, что пришлось нарушить Ваши планы, но того требует дело. Концерт Пьера Консанжа, о котором Вы должны сделать материал, состоится в 19.00 в воскресенье в церкви Мадлен. В аэропорту Шарля де Голля Вас будет встречать Эвелина Трофимова, сотрудник парижского корпункта нашего медиахол-

динга. В руках у нее будет табличка с Вашим именем и фамилией. У нее Вы получите все, что Вам необходимо для работы. Ей поручено сопровождать Вас во время всей поездки и оказывать необходимую помощь.

«Да. Лаконично, но вежливо».

Климов сложил записку вчетверо, хотел вернуть ее в карман, но, вспомнив о надоевшей визитке, которую он уже начинал бояться, нагнулся, вытащил из-под сиденья сумку, расстегнул молнию на внешнем кармане и сунул записку туда.

По салону в темпе черепах, но с крайне деловым видом передвигались стюардессы, подталкивая передвижной стол с прохладительными напитками. То и дело слышался вопрос:

– Что желаете? Минеральная вода, соки? Томатный? Апельсиновый? Яблочный?

Когда обратились к Алексею, он отрицательно покачал головой. «До Парижа лета около четырех часов. Надо бы попробовать уснуть. А то завтра трудный день». Климов поерзал в кресле, но принять позу, наиболее подходящую для сна, ему так и не удалось.

Беспорядочные впечатления, обрывочные мысли поднималась откуда-то со дна и лихорадочно крутились в его сознании. Опять, уже второй раз за день, перед глазами с тревожной ясностью встали родные места, щемящий пейзаж русского северо-запада, река Великая с ее зеленоватой водой, неровные деревянные дома. Вряд ли он сможет когда-нибудь жить там, в местах, где родился. Город испортил его, сделал человеком, ценящим прежде всего комфорт. Не его одного… Но как же тянет туда! Может, это годы? Хотя какие у него годы! Вон даже семьи нет. Все какая-то ерунда! Темной удушающей волной врывался образ Марины. Красивая девушка! Почему он не может по-настоящему полюбить ее и быть с ней счастлив? Они вместе уже полгода. Она, несомненно, ощущает себя его гражданской женой. А он?

Толстяк, занимавший кресло рядом с Климовым, вдруг громко захрапел, тяжко, с присвистом, прямо как паровоз допотопного образца. Этого было достаточно, чтобы легкие начала сна, вырастающие неизменно на череде воспоминаний, мгновенно улетучились. Черт возьми! Алексей открыл глаза. Самолет жил жизнью своих отсеков. Где-то кто-то негромко разговаривал, в хвосте нервно рыдал ребенок, не обращая никакого внимания на увещевания взрослых. Стюардессы, обнесшие всех прохладительными напитками, готовились к развозу нехитрого ужина. Дремал он от силу минут пятнадцать.

Алексей вздохнул, досадуя на то, что уснуть до самого Парижа, скорей всего, теперь не придется. В большом кармане на спинке сиденья, находившего перед ним, привычно дожидались своего праздного читателя глянцевые журналы. Климов достал один из них, посмотрел содержание. Материалы откровенно бульварные, но кое-что привлекало. «В последние годы великий русский композитор Сергей Рахманинов часто пребывал в хмуром настроении. Он будто знал, что ему предстоит совершить нечто невероятное». Т а к начиналась статья о последних годах жизни композитора, чью музыку Алексей чувствовал как никакую другую. Даже великий Чайковский представлялся ему местами слишком правильным, чуть схематичным. А вот Рахманинов – само совершенство. Поэтому статью Климов сразу же начал читать, хотя и быстро пожалел об этом. Гнусноватая, надо сказать, была статейка. Автора, по всей видимости, абсолютно не волновала ни музыка Рахманинова, ни его биография. В центре статьи всего один вопрос: почему Рахманинов, в конце жизни ничего оригинального почти не сочинявший и живущий в основном за счет исполнительской деятельности, в 1934 году обратился к творчеству Паганини и создал гениальную «Рапсодию» на одну из знаменитых тем демонического маэстро? Лихой бульварный писака из этого обстоятельства выстраивал невероятную теорию, гласившую, что в этом произведении автор видел некий магический смысл, так и не разгаданный по сей день.

Климов вчитывался в текст внимательно, но так и не понял, на что намекал неведомый А. Коробейников, именем или псевдонимом которого был подписан материал. Он сам когда-то баловался тем, что за неплохие гонорары сотрудничал с подобными изданиями и прекрасно был осведомлен, как лепятся в них материалы. Достоверность и правдивость никогда не ставились во главу угла в журналах с яркими цветными обложками. Доходило до того, что особо предприимчивые внештатные авторы перекачивали друг у друга статьи на схожие темы, чуть меняли способ подачи – и гонорар в кармане. Кто там докопается, что два года назад похожий материал уже появлялся на страницах периодики!

Климову стало обидно за Рахманинова, за то, что треплют его имя, приписывают ему чуть ли не связь с темными силами! «Надо же додуматься до такого! Предположим, что Рахманинов этой «Рапсодией» хотел сказать что-то большее, чем мы понимаем. Но зачем же такую чепуху сочинять». Обо всем этом Климов размышлял, тщательно пережевывая дары общепита, розданные неизменно заботливыми стюардессами.

Алексей взглянул на часы. «Что ж! Скоро половину пути пролетим!» Невыносимый сосед продолжал храпеть, заставляя всех привыкнуть к хлюпающему хрипу. Вид у него был столь внушительный, что стюардесса не решилась его будить.

В иллюминаторе стыла темнота.

 

2

Официант перепугался. В «Ротонде» на его памяти никогда не происходило ничего подобного. Заведение отличалось респектабельностью, сюда захаживали поужинать далеко не последние люди Парижа, а тут стрельба… Что скажет хозяин?

Он растерянно смотрел на Геваро и Антуана, не вполне понимая, что от него сейчас требуется. Они вернулись как ни в чем ни бывало, разместились за столом в другом углу верхнего зала и явно ожидали, когда к нем подойдет смятенный служитель культового общепита.

– Ничто не должно помешать нам поужинать, Антуан! Все надо доводить до конца, – произнеся это, Геваро рассерженно постучал вилкой по краю пустой тарелки. До официанта наконец дошло, он подошел к посетителем и заново принял заказ.

Традиционный французский луковый суп Геваро ел не спеша, с аристократической повадкой, стараясь не производить ни малейшего шума. Трудно было представить, что в этого человека только что стреляли. Антуан старался не отставать от старшего товарища и тоже проявлял самообладание, хотя давалось ему это с немалым трудом. После того как с супом было покончено, Антуан не удержался:

– Похоже, нас только что чуть не прикончили? – Юноша попробовал произнести это как можно небрежнее. Видно, такую фразу он уже где-то слышал или читал.

Геваро рассмеялся:

– Ну ведь не прикончили!

– О чем вы? – Антуан возвысил голос. – Вы только что спасли мне жизнь! Спасибо!

– Благодарности потом, когда будет за что. Сейчас не тот случай. Если бы нас хотели застрелить, то застрелили бы. Думаешь, я зачем по Парижу гулять с тобой решил? Еще когда мы ехали на улицу Булар в гости к покойнику, я хвост за нами засек. Вот и решил проверить, кому это мы так интересны.

– Но нас могли убить! Как же так можно? – Антуан вдруг представил, как плакала бы его бедная мама, братья на его похоронах.

– Так не убивают. Поверь мне. Нас хотели только попугать. Стреляли поверх голов. Но, впрочем, хватит об этом. До конца ужина больше о деле ни слова. На правах старшего я должен заботиться о твоем здоровье. А нет ничего более вредного, чем отрицательные эмоции за едой. Избегай их по возможности. Мой тебе совет. Вот как раз наши антрекоты несут…

Когда ужин завершился, Антуан услышал:

– Эх! Не надо было мне тебя в это впутывать. Но теперь пути назад нет. Они тебя все равно в покое не оставят. Засветился ты!

– Кто они?

– Если бы я знал… Очень мне хочется получить ответ на этот вопрос. Ты, кстати, не сердишься, что я тебя в управлении за нос водил, в базу залезал, якобы информацию о Леруа добывал? По части Леруа, как ты понимаешь, у меня в голове и без базы все по полочкам разложено. И вот что я тебе скажу. Я буду не Геваро, если в этой историю не участвует какая-то могущественная сила, а может быть, и не одна. Но что это за сила?

– У вас уже есть версия?

Геваро опять разразился смехом.

– Какой ты любопытный! Давай-ка выбираться отсюда. Заодно посмотрим на того, кто нас теперь пасет.

– Они что же, не успокоились?

– Выходит, что нет, – Геваро взглянул на Сантини строго, так, будто ему смертельно надоели его глупые вопросы.

Они спустились по лестнице, миновали нижний зал и вышли на улицу. Через минуту из-за одного из столов поднялся высокий парень в джинсовом костюме, бросил на стол мелочь, сделав знак официанту, что это расчет за кофе.

Геваро и Антуан с бульвара Распай свернули на узкую улицу Вавин.

– Мы с тобой сегодня знаменитости. Ни на секунду с нас глаз не спускают, – негромко сказал Геваро, уловив боковым зрением незнакомца в джинсе. – Ты где живешь?

– На бульваре Севастополь.

– Хм. Веселое местечко. Ладно. Дойдем потихонечку.

– Может, на метро?

На это раз Геваро не удостоил Антуана ответом.

Улица Вавин упиралась в решетку Люксембургского сада, совсем уже спрятавшегося в синюю густую темноту.

– Жорж Леруа! Нотариус из Авиньона. Биография чистейшая. Вся жизнь на виду. Честно служил. Гулял. Бражничал. Радовался жизни. Скопил деньжат немного и под старость переехал в Париж. И вот здесь начал чудить. Ты думаешь, такое возможно?

– Выходит, возможно, если так произошло. Но вы же сами говорили, что в его жизни есть какая-то тайна.

– Это только версия. Она имеет право на существование исключительно потому, что ничем другим невозможно объяснить всю эту череду нелепиц. Пожар в квартире Махно… Старика этого сгоревшего… Поведение самого Леруа и его затворничество на улице Булар. Он, кстати, очень умело устроился. Труднее всего найти того, кто на самом виду. Вот он и жил себе преспокойненько почти в центре города. Скрывался от кого-то или понимал, что, кроме меня, искать его некому. Ты, наверно, спросишь, почему я, опытный полицейский, не отыскал его за эти годы? Мне не он был нужен. Мне его жизнь была нужна. Настоящая жизнь! В ней все концы спрятаны. А он если уж тогда не хотел со мной сотрудничать, то, найди я его, думаешь, заговорил бы? Уж точно нет! Еще глубже бы на дно залег и тогда пиши пропало.

– Неужели ни одной зацепки вы за все время не обнаружили?

– Всего одна зацепка. И ты о ней знаешь. Это карточка банка «Клеман и сыновья». Но и с ней пока никакой ясности. А события, как ты видишь, развиваются, и мы должны за ними успевать. А у нас сплошные вопросы без ответов.

– Что же делать?

– Первым делом нам надо понять, зачем кто-то стащил у Леруа третий том писем Рахманинова. Отправляйся-ка завтра в тургеневскую библиотеку и попробуй там узнать об этом издании поподробнее.

– А разве есть такая библиотека? Никогда про такую не слышал.

– Есть. Передай заведующей привет от меня. Я в свое время помог им в одном деле.

– В каком?

– Кража у них произошла. Так, по мелочи кое-что вытащили. Я ворюгу этого поймал. Они должны помнить.

– А что мне доложить комиссару Легрену?

– Доложи, что для выполнения его задания тебе необходимо съездить в Авиньон, на родину Леруа.

– А если он действительно пошлет меня в Авиньон?

– Так нам только того и надо!

Антуан так и не понял, как ему строить свои отношения с комиссаром Легреном, но спросить боялся.

– Если возникнут сложности, сразу звони мне. А в Авиньон ты должен попасть непременно!

 

3

После того как пассажиры допили кофе с бисквитом, в самолете стало совсем тихо. В голову не приходило ровным счетом ничего интересного, и он опять вспомнил о Марине. Как в этом существе уживается совершенное гармоничное тело и невероятная пустота в душе? Или это с его точки зрения пустота, а на самом деле набор совершенно обычных житейских качеств? Ему не нравилось то, что он попадает в зависимость от ее тела, не может долго без него. Еще дурнее становилось оттого, что Марина знала об этой зависимости и наслаждалась властью над ним в моменты близости. Это были единственные минуты, когда она превалировала над его сознанием, порабощала его.

До встречи с Мариной Климов любил абстрактно потолковать об отношениях между полами. У него была даже своя теория. Он хранил уверенность в том, что женщины никогда не влюбляются в мужчин. Все это россказни романистов прошлого века и кинематографистов нынешнего. Особы слабого пола большую часть своей жизненной энергии тратят на то, чтобы подобрать себе мужчину, как подбирают помаду, одежду, собаку. Они ищут в друге набор определенных качеств, в той или иной степени отвечающий их запросам. Такой выдержке и терпению можно только позавидовать. Никто из них не хочет спешить: а вдруг попадется лучше? Чувственный момент для женщин в выборе спутника жизни не главный. Если что, она найдет партнера на одну ночь, чтобы потом забыть навсегда. И никогда этот внезапно брошенный «одноразовый» любовник не поймет, что он просто не рассматривался как предмет выбора, и в этом, на самом деле, большая его удача. Участь тех, кого выбрали, – незавидна. Их заманят как собаку куском сахара, а потом выжмут как лимон вместе с цедрой в любом предложенном качестве – мужа, любовника, покровителя и т. д. Только от женщин можно услышать такую чудовищную в своем цинизме фразу: «он мне подходит». У мужчин все по-другому. Ведь для них в основе отношений всегда лежит страсть, влюбленность, безумие, и сила этих ощущений зависит от индивидуального темперамента, и не отчего больше. В настоящих мужчинах вы никогда не найдете никакого практицизма по отношению к возлюбленной. Женщина понравилась. Надо действовать и пожертвовать всем ради достижения цели. Пока он не добьется ее, страсть будет жечь. Но как только предмет воздыханий сдастся, именно эта конкретная влюбленность в конкретную персону может моментально улетучиться, освобождая место своим стремительным сестрам. Мужчина охладел. Он не отвечает на звонки. Сбитая с толку дама, увидевшая в новом друге весь набор искомых качеств, пребывает в негодовании. Она не в состоянии ничего понять. Подкатывает глухое отчаяние, и она бомбардирует свою цель похлеще любого военного самолета. Но… такова жизнь. Партия проиграна. Ничего не изменится. В итоге женщина страдает и укрепляется в расхожей, жутко банальной сентенции: все мужики – сволочи.

Климов, считавший себя человеком, достаточно повидавшим, и многократно проверявший свою теорию о чувственном взаимоотношении полов, с Мариной чего-то не рассчитал. Он расслабился: не перестал отвечать на звонки, думал, что все само собой разрешится. А в отношениях с подругой, запомнившей, как пахнет твоя подушка по утрам, надеяться на это – заблуждение опасное и непростительное. Теперь с каждым днем победа Марины над ним растет и крепнет. Он попался и уже не владеет собой в достаточной мере и, оттягивая каждый день решительный разговор, все ближе подводит себя к нежелательной развязке. А у них уже общие деньги и в его квартире все больше ее вещей. Так, чтобы не носить туда-сюда…

«Неужели придется жениться?» – от этой мысли ему стало невероятно тоскливо. И не потому, что он был таким уж закоренелым холостяком. Угнетала банальность самой ситуации, ее пошлость. «У Марины такой замечательный отец! С ним так увлекательно попить на кухне чайку за необязательной, абстрактной, но крайне интересной беседой! Жалко будет старика, когда тот поймет, что друг его дочери – обманщик. А может, он уже давно все понял. Надо обязательно сфотографировать урну Махно, как он просил. Обязательно!»

Мучивший Климова своим храпом мужик проснулся:

– Земеля? Ты? Ой! Извините. Ну, слава богу. Летим. А то я понять ничего не могу… Куда это, думаю, жена меня опять запихнула. Замучила, ей-богу. То одно, то другое. Вот насилу в отпуск вырвался. Хочу, говорю ей, в Париж. И меня ты не остановишь! Надо их учить. А то совсем от рук отбились!

Он еще где-то полминуты изучал никак не реагировавшего на него Климова, потом придвинулся, обдав перегаром, и доверительно предложил:

– У меня, кстати, имеется. Может, дернем за мягкую посадку?

Климов вежливо отказался. Мужик не расстроился, только выразительно, не зло усмехнулся, достал из недр кейса початую бутылку коньяка и, отсалютовав ей попутчику, изрядно отхлебнул. Минут через пять он снова чудовищно захрапел.

Дневник отшельника

В прошлой своей жизни я часто слышал выражение социальная справедливость. За эту справедливость упорно и много боролись, но еще больше о ней говорили. Попадались и те, кто грезил о ней по ночам, шептал ее имя, был идеально и преданно влюблен в нее. Признаюсь, и у меня время от времени возникали мысли о том, что как-то все не так устроено в обществе. Мне не нравилось, что кто-то может спускать в казино целые состояния, а кто-то подыхает от голода. Как объяснить, что мы, обедая в ресторане, можем не доесть столько, сколько хватило бы кому-то для того, чтобы не умереть с голоду? Сейчас я понимаю, как наивны и беспросветно оторваны от человеческой природы были мои размышления. Никакая справедливость невозможна на земле. Вы спросите почему? Что ж! Слушайте и недоумевайте! Я уже писал о стремлении дьявола классифицировать весь человеческий обиход. Так вот и здесь не обошлось без него. В дело идет все. Сословия, классы, профессии, расы, цвет волос, языковые группы. Это выстраивается в определенной пропорции, главный принцип которой можно выразить весьма вульгарно: подняться повыше и оттуда плюнуть на нижнего. В стремлении совершить это человек готов на все: на хитрость, предательство, измену, упорную круглосуточную работу. Чем выше поднимаешься, тем меньше думаешь о социальной справедливости. Ее же отсутствие беспокоит только тех, кто находится на нижних ступенях лестницы. Причем любопытно отметить, что справедливость они видят исключительно в том, чтобы их личное положение в системе улучшилось. Из этого вытекает колоссальная мировоззренческая цивилизационная ложь. Человеческое сообщество в иные моменты своего развития-упадка усердно радеет за социальную справедливость, но это радение заключается только в одном: во всяческом поощрении продвижения вверх. Стремящегося вверх награждают уважением, формируют вокруг него соответствующее общественное мнение, на него надеются родные и близкие. Но стоит ему остановиться в своем движении, все отвернутся от него, будут терзать его упреками и презрением. Что ты за человек? Каковы твои душевные качества? Есть ли у тебя талант? Эти вопросы мало кого интересуют. Главное, чего ты достиг. По шкале достижений тебе будут выставлять оценки. До оценки «хорошо» мало кто сохраняется в том виде, в котором задумал человека Господь.

Случаются в истории такие периоды, когда борьбу за социальную справедливость начинают понимать как некую идею фикс. Это происходит в том случае, когда отдельно взятая личность уже неспособна самостоятельно восходить к вершинам социальной значимости в силу своей сознательной маргинальности или из-за поколенческой слабости генофонда… Тогда личности сбиваются в революционную стаю, чтобы вместе клевать не устраивающую их систему. Их цель проста: разрушить ту регламентированную структуру, в которой их движение вверх, а порой и существование вообще обречены. Время от времени это приводит к тому, что трухлявое дьявольское дерево обрушивается. Но дьявола это нисколько не заботит и не огорчает. Уж кто-кто, а он прекрасно осведомлен о природе человека. На останках рухнувшего социального древа очень скоро вырастает другое, причем классифицироваться победители будут строго по величине вклада в общее дело. Патетические слова о всеобщем братстве и равенстве вскоре забываются. Идеи истончаются за абсолютной своей утопичностью. Когда дело сделано, первыми уничтожаются лозунги, а бывшие неудачники наслаждаются обретенными привилегиями. А в скором времени новые низы начинают выражать недовольство, заговаривают о справедливости и прочей чепухе. И все повторяется с поразительной похожестью. Справедливости нет, дорогие друзья! И нечего о ней говорить. Все мы равны только перед Богом. А царство Его не на земле. Кто-то подумает, что я призываю к анархии, к некоему идеалу, который попытался создать Нестор Михненко, по кличке батька Махно, в своем Гуляйполе. Но анархисты тоже люди, и кто знает, каким бы буржуем стал Махно, не утопи он свое золотишко в одной из европейских речушек. А вокруг человека не может существовать ни равенства, ни братства, ни справедливости. И слава Богу что не может. Все внутри нас!

 

4

Они шли по городу почти час, и все это время парень в джинсе неотлучно следовал за ними. Вот-вот должна была показаться Сена, сжимающая крепкой петлей левый берег. Огромный лимон солнца был выжат почти до конца. Истаявший на глазах день теперь ползал по самому краю неба, словно просил у кого-то продлить ему жизнь.

– Хочешь, я тебя научу отрываться от хвоста? – из глаз Геваро брызнули озорные огоньки.

– Да, хочу. Но сперва ответьте мне на пару вопросов. – Антуан говорил это без привычной своей живости. – Какой смысл им, то есть ему, за нами следить?

– Трудно сказать. Они прицепились прямо от комиссариата. Это о чем говорит? О том, что пасли они меня. Не тебя же. Ты им зачем? Непростой был тот пожар в квартире Махно, непростой. До сих пор искры от него летят…

– Выходит, что те, кто убрал Леруа сейчас, это те же самые люди, что устроили пожар в квартире Махно? И им известно о вашем интересе к тому делу?

– Может, известно. А может, и неизвестно. Откуда я знаю? Я же не телепат, чтобы мысли чужие читать. Наверняка мы с тобой можем сказать одно: вон тот тип следит за нами, причем не очень умело. Ну да бог с ним… Меня другое волнует.

– Почему они так долго искали Леруа, если им так нужна была его жизнь?

– Не в этом дело. Они не его искали. Видно, им не нужно было Леруа устранять до поры до времени. Не его смерть их интересовала, а что-то другое. Ответь лучше мне, зачем Леруа дверь изнутри на щеколду закрыл? Я читал показания кухарки. Помнишь, она утверждала, что покойник никогда раньше этого не делал.

– Да. Помню.

– Ну вот. Если мы ответим на этот вопрос, кое-что прояснится. Так что думай. А то ты только вопросы навострился мне задавать, с толку сбивать. И запомни одно. В таких делах, как это, случайностей не бывает. Видишь, в следующем доме кафе. Мы туда заходим, садимся и ты, как только я предложу тебе выпить, идешь в туалет. В этом кафе гальюн не в подвале, а прямо в зале. Дверью дергай так, будто она туго идет, можешь даже почертыхаться и хлопнуть ею что есть силы. Главное, привлеки к себе внимание. Часы у тебя есть? Ровно через три минуты после того, как запрешь дверь, ты откроешь ее снова и быстро, как мышь, перейдешь в другую кабинку. Закройся и будь там как можно дольше. Через полчаса ты выходи и иди на площадь к Нотр-Даму. Там я тебя встречу.

– Да. Но как же я научусь отрываться от хвоста?

– Очень просто. Через полчаса я тебе объясню.

В кафе Геваро сразу удостоился бурного приветствия одного из официантов, по внешности явно из мулатов, который в тот момент, когда спутники вошли, убирал посуду. Геваро приложил палец к губам, после чего что-то в течение минуты быстро говорил на незнакомом Антуану языке. Мулат в ответ хитро улыбнулся и кивнул головой. Геваро сразу же принял вид отсутствующий и праздный.

Вскоре появился соглядатай в джинсе.

 

5

Перед самой посадкой Климов все-таки задремал. Прежде чем провалиться в сон, на короткие мгновения ощущения от прожитой жизни приобрели невероятную пронзительность. Из убаюкивающего тумана Алексею грустным видением явилась Настенька, та девочка с французской книжкой, с которой он много лет назад познакомился в метро. Как же она по-детски, эгоистично полюбила его! И как быстро потом, наверное, забыла!

Видимо, подремал Климов как раз те двадцать минут, что так необходимы для скорого восстановления сил. Теперь он испытывал бодрость, а всю предыдущую усталость как рукой сняло.

Эвелина Трофимова, обещанная Климову в записке Белякова в качестве своеобразного ангела-хранителя, тем не менее, повела себя при встрече вовсе не ангельски. Эта симпатичная, но несколько мужеподобная девушка выглядела раздосадованной из-за того, что ей пришлось торчать в аэропорту ночью, и сейчас свое неудовольствие она не собиралась скрывать за обычной при встрече вежливостью:

– Н у, слава богу, вот и вы! А то я чуть не уснула тут стоя, вас дожидаясь. Следуйте за мной. Интересно, бодрствует ли наш водитель? Ну а нет, придется будить, ничего не поделаешь.

В этих словах слышались и попытка ерничества, и раздражение, и желание дать понять собеседнику, что он заранее виноват. (Женщина в плохом настроении часто прибегает к чему-то подобному и порой добивается желаемых результатов. Собеседник сбит с толку, смущен и не знает, куда себя деть. Все попытки что-либо выяснить натыкаются на глухую стену вежливого молчания или дежурных отговорок.)

Климов всегда остро чувствовавший, когда к нему кто-то настроен враждебно, придумал комплимент:

– И глядя на вас, можно было бы создать новый шедевр – «Спящая красавица-2».

В первую секунду могло показаться, что Эвелина напугана. Она посмотрела на Климова так, будто перед ней стоял не присланный чертовски не вовремя из Москвы журналист, а пришелец из космоса. Климов понял, что инициативу удалось перехватить, поставил на пол свою дорожную компактную сумку:

– Разрешите представиться, Алексей Климов. Прибыл из Москвы неожиданно для самого себя и, думается, для вас.

Климов взял руку девушки и прижал ее к губам.

Эвелина рассмеялась звонко и искренне. Таких гостей из Москвы она еще не видела. Ей многих приходилось встречать – руководство корпункта обычно поручал ей всю самую муторную работу. За эти годы она насмотрелась вдоволь. Все, кто имел так или иначе дело с их медиахолдингом, были скроены по одной мерке. Самодовольные, хамоватые, достигшие всего не сами, а по протекции влиятельных родителей, покровителей, любовников, любовниц и т. д.

Климов производил впечатление человека иного, не похожего ни на кого из тех, с кем Эвелине приходилось общаться.

– Эвелина Трофимова! Работаю в корпункте канала «Плюс два» в Париже и неожиданно для самой себя вызвана на ночь глядя вас встречать.

Климов рванул сумку на плечо и выказал готовность идти.

Новый «пежо» был припаркован недалеко от выхода из аэропорта.

– Вы уж меня извините, что я накинулась на вас сразу. Дело в том, что вчера неважно спала и сегодня легла пораньше. А тут позвонили из корпункта и велели вас встречать. Как будто никого другого нет! В общем, вы здесь не причем, а я как обычно пыталась сорвать злобу на том, кто совершенно не виноват. – Эвелина досадливо махнула рукой и повернулась, чтобы посмотреть Алексею в глаза.

– Не стоит переживать. Я и сам узнал о том, что должен ехать, сегодня днем и был не меньше взбешен, чем вы. Только четыре часа в самолете охладили меня. А то, глядишь, я бы на вас накинулся.

– Не разочаровывайте меня. Я уже уверилась, что вы воспитанный человек и на женщин голос повысить не можете.

– Вы же меня не знаете… так что не спешите с выводами. Се ля ви… так, кажется, говорят французы.

– Так русские говорят, думая, что так говорят французы. Ладно. Мы уже подъезжаем. Скажите, вы первый раз в Париже?

– Нет. Приходилось бывать. И не раз.

– Хорошо. Тогда я не буду долго инструктировать. Номер вам забронировали в отеле «Гавана». Мы будем там минут через десять. Располагайтесь и отдыхайте. Завтра утром ровно в девять я жду вас в отеле внизу… Если что-то понадобится экстренно – вот вам моя визитка. Звоните.

В Париже стрелки только что перевалили за полночь. В Москве был уже третий час ночи. «Марина, наверное, давно уже спит», – подумалось почему-то Климову.

 

6

Примерно за полтора часа до того, как самолет, на борту которого дремал московский журналист Алексей Климов, совершил посадку в аэропорту Шарля де Голля, Геваро и Антуан, как и договаривались, встретились на площади перед входом в знаменитый на весь мир Собор Парижской Богоматери. Сегодня они пустились по следу того, кто совершил преступление на улице Булар, жертвой которого стал скромный нотариус из Авиньона Жорж Леруа. Ни тот, ни другой еще не знали, какое важнейшее значение для их расследования имеет тот факт, что в Париже в скором времени появится журналист из России.

За то короткое время, что Антуан поджидал на площади своего старшего спутника, он изучил все, что можно было изучить вокруг. Каждый прохожий, каждая парочка на скамейках. – все было осмотрено, но парня в джинсе, следившего за ними, не было нигде. Не появился он и тогда, когда рядом с Анутаном уселся чуть запыхавшийся, но находившийся в чрезвычайном приподнятом расположении духа Геваро.

– Ищешь нашего друга? Бесполезно. Он сейчас рыскает вокруг того кафе, где мы с тобой совсем недавно занимали лучший столик, и рвет себе волосы во всех местах, где они у него растут.

– Но как так получилось? Ведь мы не прячемся. Здесь нас видно как на ладони. А он пытается отыскать нас совсем в другом месте.

– Здесь он нас обнаружит минут эдак через двадцать. Если мы конечно, за это время не смотаемся отсюда.

– А мы не смотаемся? – Антуан пока ничего не понимал.

– Это как нам захочется. Ты, наверное, думаешь, что Геваро – обманщик. Обещал научить от хвоста отрываться, а обещание не держит? Так я тебя уже почти научил. Осталось только объяснить… Как только я предложил тебе выпить, а ты отправился в туалет, я начал разыгрывать первый акт драмы «Геваро обознался». Если ты помнишь, мы сели почти у самой двери, а друг наш любезный, модник джинсовый, у стойки. Он таким образам хотел быть самым умным. Мол, и дверь он видит, и весь зал вместе с туалетом и кухней. Знал бы ты, как он внимательно на тебя смотрел, когда ты в туалет отправлялся. Дверью ты хлопнул что надо. Только идиот не запомнил бы, в какую ты кабинку завалился. Прошло две с половиной минуты. Все это время я глядел на нашего друга. Глядел внимательно и неотрывно. И тут поднимаюсь со стула и прямиком к нему. Он смотрит, ничего не понимая. А я обхожу его немного сзади, будто он мне совсем не интересен, а затем резко закрываю ему ладонями глаза. Так делают, когда хотят, чтобы старый друг узнал по рукам, кто же ему сегодня повстречался. В это время ты как раз перебегал из кабинки в кабинку. Он орет, руки мои оторвать пытается, ругается. Я держу крепко, жду, пока ты в новой кабинке разместишься. Потом руки отпускаю. Он на меня с кулаками, а я изображаю, что мне страшно неудобно, что я обознался и нижайше прошу прощения. Парень пребывает в легком в шоке. Ничего понять не может. Потом опомнился. Глаза бегают: то на меня глянет, то на кабинку, где ты, по его мнению, пропадаешь. И каково же было его удивление, когда в дверь, которой ты так смачно шарахнул, зашел один из посетителей. Тот понять ничего не может. Куда же делся бедолага Антуан? Никак сквозь землю провалился? Его задание на грани срыва, ему нельзя терять из вида ни одного из нас, пока мы вместе. Надо рискнуть. Если он пойдет смотреть, куда ты мог деться, то потеряет на время из виду меня. Я, однако, сижу спокойно, никакого волнения не показываю. И вот наш «король джинсы» решился на поступок. Он встает, бросает в мою сторону гордый взгляд и почти бегом несется к кабинкам. Мне этого времени достаточно, чтобы слинять. Ты же видел, как это кафе расположено. Когда темно, из него почти не видно, что происходит на улице. Джинсовый наш тебя не нашел и меня потерял, в результате запаниковал, через стекло ему ничего не видно, он бросился на улицу, думая, что я ушел недалеко, а я просто на второй этаж поднялся и сверху спокойно наблюдаю, как он по улице бегает туда сюда. Побегал немного и вернулся. Стал спрашивать у друга моего, официанта Кайя, куда месье пошел. Тот ответил, что вышел и, кажется, повернул направо. Только он не один был, так я Кайя научил, а со своим молодым приятелем, тот обрадовался и бросился, как угорелый меня и тебя догонять. Цирк да и только. Теперь, наверно, бегает сломя голову и не понимает, где мы. Вот тебе первый урок. Главное, заставить поверить того, кто за тобой следит, в то, чего ты на самом деле не совершаешь. Пустить, как говорится, по ложному следу. Сегодняшний трюк очень прост. Опытный бы человек на него не попался. Кто послал следить за нами такого профана? Еще один вопрос без ответа. Не исключено, что следят за нами совсем не те люди, что предупредили нас выстрелами в «Ротонде»…

– Может, вы знаете, кто они?

– Знал бы, сказал. По-моему, число игроков в этой партии увеличивается быстрее, чем я ожидал…

 

7

В отель «Гавана», уютно расположившемся в самом начале улицы Треви, пришлось звонить минут пять. Наконец заспанный консьерж, очень похожий на Дастина Хоффмана в фильме «Человек дождя», открыл Эвелине и Климову. Несмотря на то что видок у него был тот еще, он вел себя весьма учтиво и выдал Климову гостиничную карточку и ключ от номера. Простившись с Эвелиной, Алексей поднялся по узкой винтовой лестнице на второй этаж. Номер можно было охарактеризовать как более чем неприхотливый. Почти все пространство занимала большая кровать. Шкаф для одежды, тумбочка и прочий гостиничный набор сиротливо жались по углам.

Отель расположился в том районе Парижа, что подкупает своей простотой и демократичностью. В нем кофеен и закусочных почти столько же, сколько недорогих отелей. Узкие переулку, все очень тесно, но неповторимо уютно. Одной из главных улиц этого района считается улица Лафайет. От ее края можно смело подниматься на Монмартр – дойдешь отовсюду.

Алексей быстро разложил свои вещи. Что делать? Спать? А может, пройтись по ночному городу? Выбирал Алексей недолго. Париж, несмотря на огромное число тех, кто не упускает случая поругать этот город, забирает в себя любого, кто легкомысленно попадает в его легкие, ни к чему не обязывающие объятия.

 

8

Геваро переоценил способности того, кто за ними следил. На площади, где Антуан и Геваро тщились его дождаться, он так и не появился. Вследствие этого или по какой-то другой причине Геваро после блистательного монолога вдруг утратил свою недавнюю словоохотливость. Казалось, что он забыл о существовании Антуана. Но вот поднялся, Антуан за ним.

– Все. На сегодня все. Ступай домой. Ни о чем не думай. Завтра действуй по плану. Повторяю еще раз. С утра иди в Тургеневскую библиотеку и добудь этот третий том во что бы то ни стало или хотя бы узнай, где он может быть. После этого позвонишь Легрену и скажешь, что должен собрать сведения о Леруа и с этой целью отправляешься в Авиньон. Старая лиса Легрен вряд ли будет тебе препятствовать. Ему это дело, чую, совсем не с руки, и здесь, в Париже, слишком ретивые да еще и бестолковые сотрудники ему без надобности. Он с удовольствием отправит тебя в Авиньон. Там ты обязан показать, чего ты стоишь на самом деле. Выясни об этом нотариусе все, что сможешь. И будь острожен. Но, скорей всего, с тобой там ничего не случится… Ты им не нужен…

 

9

Для Бориса Аркадьевича Нежданова любовь к дочери преобладала над другими чувствами. После смерти жены, с которой Нежданова связывали не только воспоминания о пылкой юношеской любви, но и невозможность обходиться друг без друга во все годы их счастливой жизни, никого ближе Марины для Нежданова не осталось. Горестно было думать, что рано или поздно она обзаведется собственной семьей и, скорей всего, покинет профессорскую квартиру в доме на Фрунзенской набережной, в элитном, как теперь говорят, районе. Эту квартиру когда-то получил отец Бориса Аркадьевича, известный на всю страну кардиолог, лечивший многих влиятельных и высокопоставленных сердечников. В советское время квартира Неждановых была своеобразным домашним клубом, где можно было встретить и академиков, и артистов, и писателей. Но перемены в стране, инициированные реваншистами и трусами, погрузили всю научную и художественную братию в недра маргинальной жизни. В квартире Неждановых давно никто не гостил. Может быть, прежние завсегдатаи этого дома стеснялись своего нынешнего положения или не хотели видеть друг друга в той обстановке, что напоминала им о прошлом.

С завидным постоянством сюда захаживал только один человек, друг Бориса Аркадьевича Саша Беляков. Они всегда уединялись в просторном кабинете и о чем-то секретничали, перед тем как пройти в столовую и отведать приготовленных Мариной домашних плюшек. Марина относилась к Белякову с большой теплотой и называла его дядя Саша, ей по душе был этот благообразный, спокойный человек с приятным голосом, так интересно рассказывавший о самых разных вещах. Зная, что придет дядя Саша, она старалась побыть вечером дома, отменяя все встречи и свидания. Когда чай был выпит, плюшки съедены, а дочь и отец оставались наедине, раздавалась коронная фраза:

– Скоро, дочка, другой будет твои булочки уплетать!

– Ну что ты, папа? Неужели ты думаешь, я тебя брошу на старости лет?

– Обязана бросить. Дети не должны жить долго со стариками. Я тебя сам отсюда вытурю, как только появится тот, с кем ты вступишь в законный брак. И не рассчитывайте до моей смерти, что предоставлю вам жилплощадь. Я очень вредный старик…

Все эти милые шутки перестали быть таковыми нынешней зимой. Узнай Нежданов еще год назад, что его дочь будет замешана в дела Организации, предпочел бы умереть на месте. Всю жизнь он готов был на любые жертвы только для того, чтобы его близкие не были опалены тем страшным огненным пламенем, осветившим однажды его жизнь, сделавшим его добровольным заложником идеи, придавшим всему его существованию нечеловеческий фанатичный смысл. Он порой задавал себе вопрос: что стало с его жизнью после вступления в Организацию? И надо сказать, терялся, не в силах дать точный ответ. Это было и счастье, и невероятное напряжение, и обреченность жить именно так. Но в одном он не сомневался: никому из своих близких он не может позволить соприкоснуться с его тайным бытием. Привыкнув соблюдать конспирацию, осторожность, он владел, как и все члены Организации, актерскими навыками похлеще любой звезды экрана. И тут такой страшный поворот! Лучше уж было оставаться ему одним из Мастеров, он бы ничего тогда не знал и не испытывал таких мук…

Когда Марина впервые привела в дом своего нового друга, Нежданов, как всякий отец, насторожился. Он едва ли решился бы как-то влиять на выбор дочери, но считал своим долгом внимательно наблюдать за всеми перипетиями ее личной жизни, дабы девочка не наделала слишком уж больших глупостей. Сейчас полным-полно бойких юнцов, охотников за невестами. А нужна им только прописка, и больше ничего. Правда, Алексей Климов, новый молодой человек Марины, никак не подходил для такой роли. Интеллигент, к тому же, по словам дочери, сам имеющий хорошее положение, работу и жилье. Вот только любит ли он Марину? Но, в конце концов, это не его стариковское дело.

События между тем развивались стремительно. Особенно после того, как его посвятили в тайну: Избранный скоро побывает в его доме! Тот самый последний Избранный, который будет скоро в центре событий и о ком далекие основатели Организации предупреждали так давно!

Избранным оказался новый друг его дочери, глубоко симпатичный ему Алексей Климов.

И это было ужасно и непоправимо. Это было хуже всего.

Всю жизнь он привык следовать правилу: действуй, пока можешь, ничего не жди, ни на кого не надейся и все будет хорошо… Но в такой ситуации правило могло не сработать… И он спрашивал себя: что делать?

Дневник отшельника

Ничто так не сближает людей, как совместная причастность к какой-нибудь тайне. По сути дела, тайна – это еще одно дьявольское изобретение. Властелин Зла прекрасно осведомлен об особенностях человеческой психики. Любая информация только тогда становится ценной, когда о ней знают как можно меньше людей. Суть самой информации чаще всего ничтожна, значителен только ореол витающей над ней тайны. Ни одна тайна, будучи обнародованной, никогда не переделает мир, хотя те, кто этой тайной владеет, дабы набить себе цену, всегда культивируют утверждение, что, если мир узнает о том, о чем знают они, все мироустройство кардинальным образом поменяется. Как ловко манипулируют тайнами создатели разных триллеров, на время занимающих первые места в рейтингах продаж! Человечество готово выкладывать огромные деньги за то, что ему поведают некую тайну. Это приводит к тому, что тайны множатся с невероятной быстротой, а писательские мозги шевелятся с утроенной энергией. Такое движение позволяет самым главным мировым загадкам оставаться в тени. Ведь если доберутся до них, тайна перестанет существовать как таковая, что приведет к чувствительному поражению сатаны. А Сатана очень не любит проигрывать, и месть его всегда страшна. Стоит ли подвергать слабое и греховное человечество такой опасности?

 

10

Летом в городах, как ни странно, все оживает в темноте. В светлое время жаркое безжалостное солнце заставляет жизнь истомленно замирать, но с его исчезновением за горизонтом запахи, звуки, мысли обретают свою настоящую остроту.

Климов с наслаждением вдыхал ночной воздух Парижа. Стоило ему оторваться от привычного московского ритма, как появилось легкое пьянящее чувство свободы. А что еще нужно молодому человеку, вышедшему ночью погулять по Парижу?

Алексей перешел на другую сторону улицы Лафайет, осмотрелся. Последний раз в Париже он был года три тому назад, сейчас ему требовалось время, чтобы вспомнить причудливую географию правого берега и выбрать маршрут.

В прошлый приезд он жил неподалеку, в старом отеле «Леброн». Тогда у него было достаточно времени, и он изучил эти кварталы основательно, исходив почти каждую улочку.

«Если пойти по улице Лафайет к центру города, в скором времени окажешься на красивейшей площади Оперы с ее правильной геометрией и теплым освещением. Но что там делать в такой час? Рестораны, вероятно, уже закрыты, только нищие, поди, слоняются по близлежащим улицам и не знают чем заняться. Нет. Туда еще успеется. Но в другую сторону тоже не резон, поскольку вскоре нависнет серая громада Северного вокзала, известного тем, что около него орудуют наркодиллеры из Африки да слоняется всякий сброд. Остается подниматься потихонечку на Монмартр, в эту давнюю обитель благородных разбойников, художников, романтиков… Заодно и поужинаю».

С каждым шагом Алексей возвышался над городом, стремясь к самой высокой его естественной возвышенности, которую венчает знаменитая базилика Сакре-Кер. Эта базилика была возведена во искупление грехов парижских коммунаров, и с той поры взгляды на ее архитектурную ценность резко размежевались: сторонники левых наперебой твердили, что Сакре-Кер – воплощение уродства и безвкусицы, а правые находили и до сих пор находят ее очень даже красивой.

Ночью на парижских улицах, казалось, не было место страху. Легкость, романтика, огни, шепот. Ох уж это вечное заблуждение иностранца в Париже, обычном мегаполисе со средним процентом уличной преступности. Видимо, парижский миф так затуманивает мозги, что люди на время не в состоянии реально оценить происходящее вокруг них. Ну и пусть. Когда-то ведь можно и пожить иллюзиями…

Без приключений Климов добрался до станции метро «Анверс», с наглухо закрытым решеткой входом. Движение вдоль бульвара налево сулило массу острых ощущений. Метров через пятьсот – неспокойный пятачок, известный во всем мире как площадь Пигаль. Думал ли Жан Батист Пигаль, почтенный скульптор, только по случайному стечению и прихоти судьбы не ставший автором знаменитого памятника Петру Первому в Петербурге, что его имя в двадцатом веке прочно будет символизировать распутство, а площадь его имени заслужит столь авантажную славу?

Алексей пошел быстро, прямо по узкой полоске бульвара, засаженного весьма чахлыми деревцами. С тротуаров он периодически слышал призывные возгласы пышных «красавиц» в потрепанных париках. Они бурно размахивали руками, принимали причудливые позы, одним словом, всячески привлекали к себе внимание. Отчаявшись заполучить достойного клиента, эти жрицы любви готовы были броситься в объятия любого, кто по неосторожности проявит к ним интерес. Но увы… С каждым годом таких находилось все меньше, даже среди падких на запретные удовольствия туристов из России…

От линии бульваров наверх уходили малюсенькие бутафорские улицы, очень похожие друг на друга: они неизменно упирались в серые стертые ступени, а по этим ступеням легко можно было забраться на улицы пошире, где призывно светились огни за стеклами, шумели необузданные посетители питейных заведений, а у барных стоек разворачивались диалоги невиданного накала.

Климов уже хотел свернуть направо, проскочить темный переулок и устремиться наверх, к знаменитой базилике, к площади Тетре, вечному приюту живописцев средней руки, но вовремя заметил, что дорогу ему невольно преграждает женщина. Какая же безнадежная тоска застыла в ее взгляде, какое же горе засело в уголках ее глаз! Возможно, это мать, только что узнавшая о гибели сына, или лишившаяся рассудка добропорядочная в прошлом горожанка, живущая по невероятным законам сумасшествия, а может быть, старая куртизанка, давно уже потерявшая веру в то, что мир создан Господом из лучших побуждений… Мало бы кто решился приблизиться к этой фигуре, символизирующей само отчаяние…

Недолго думая, Алексей отложил свой подъем на вершину знаменитого холма до лучших времен и пошел прямо.

От площади Пигаль до знаменитого Мулен Руж ходу было не больше десяти минут. Одно из самых известных в Европе шоу проходило в здании, которое выглядело довольно заурядно, как всякий современный концертный комплекс. Мулен Руж давно уже потерял свое богемное очарование и превратился во вполне обычное, но доходное предприятие. На каждое представление билеты расходились неимоверно быстро, а счастливые их обладатели плотно наполняли просторный зал, а заодно и кошельки владельцев. Только мельница на крыше напоминала о былом и бесшабашном царстве канкана, о знаменитых посетителях и передаваемых из уст в уста легендах.

В этот поздний час около кабаре обретались незадачливые торговцы брелоками с миниатюрной копией Эйфелевой башни. Один из них подбежал к Алексею, на ломаном английском вяло начал объяснять всю привлекательность предстоящей покупки, но Алексей жестко, на чистом французском сформулировал свой решительный отказ.

В предвкушении ужина приятно посасывало под ложечкой.

Небольшое кафе на правой стороне бульвара выделялось среди остальных заведений особо праздничным видом. Туда Климов и отправился.

Первое впечатление не обмануло. Хорошее место! Тихое пение шансонье, лившееся из колонок, показалось Климову почему-то родным, будто вся жизнь его прошла за этими столиками под такую музыку. Хотя, что может быть родного для человека, выросшего в деревне под Псковом, в мягких гортанных звуках, в причудливых переливах гармони? Оказывается, может.

Климов удобно облокотился на спинку большого стула и выразительно посмотрел на официанта. Тот от такого взгляда даже вздрогнул, поскольку до этого внимательнейшим образом смотрел по спортивному каналу запись старого футбольного матча. Для того чтобы понять, что происходит на футбольном поле, достаточно было взглянуть парню в лицо. Там жили все штрафные, угловые, опасные моменты, промахи… Появление Алексея оторвало его от экрана, ему даже примерещилось, что посетитель давно уже смотрит и вот-вот, рассердившись, начнет сетовать на скверное обслуживание.

– Что у вас есть из еды? – Алексей ловил себя на том, что давно уже не говорил по-французски с французами и сейчас получает большое удовольствие от разговора. Лицо официанта озарила сладчайшая улыбка. Он понял, что гость никаких претензий к нему не имеет и настроение, только что встревожившееся, опять успокоилось. А те два стакана аперитива, что уже больше часа отягощали его желудок, добавляли всему его организму изрядную лихость, которая только что не понуждала его сплясать прямо сейчас. «Обслужу клиента по-быстрому и еще успею досмотреть игру», – всем своим видом он изобразил готовность ринуться выполнять любое пожелание Алексея.

– Я буду рад, если вы посоветуете мне что-то из вашего фирменного.

Парень восторженно выпалил названия тех блюд, что считал самыми вкусными. Вдруг он запнулся. Глаза его просияли от счастья. А как же им не просиять! Ведь за окном промелькнула миниатюрная курчавая Марго, его мечта, и, кажется, посмотрела в его сторону и улыбнулась. Он это все видел? Или ему померещилось спьяну? Нет, она точно ему улыбнулась. Это и не удивительно. Ведь они сегодня объяснились. Теперь он готов полюбить весь мир…

Алексей обозначил свои кулинарные приоритеты, и малый пулей бросился на кухню. Незнакомый шансонье между тем завершил одну томную песню и затянул другую, еще более медленную и печальную.

Ночь уничтожила пылающие дневные следы и триумфально шествовала по городу…

Наверное, Климов не обратил бы на нее внимания, если бы не волна легкого цветочного запаха, ворвавшаяся в пустой зал…

– Жером! Ты здесь?

Малый быстро выскочил на зов.

– Да, я здесь.

Он подскочил к девушке и, несмотря на свой невысокий рост, все-таки дотянулся губами до щеки. Она в ответ ласково потрепала его по волосам.

– Как настроение? Что-то ты светишься как кипящий эмалированный чайник…

Жером потупил глаза.

– Просто так.

– Не ври мне! Видно, твоя ненаглядная заходила…

– Ну, было… Только ни о чем пока не спрашивай, ладно? Что будешь? Все как обычно?

– Да. Все как всегда. – Произнеся это, незнакомка гордо проследовала к столику, что находился за спиной у Алексея. Проходя, она коротко взглянула на него. В этом взгляде сквозила настороженность, смешанная с любопытством.

«Интересно, что у нее за духи? Надо спросить. Может быть, я подарю их Марине? Хотя она, кажется, просила что-то конкретное. Но как узнать? Это Франция. Здесь далеко не всегда хорошо относятся к тому, когда незнакомый человек пытается заговорить. Могут полицию вызвать». Размышляя так, Алексей делал вид, что изучает прихотливый узор на скатерти, наброшенной на видавшую виды поверхность стола, а сам представлял, чем занимается девушка.

Жером между тем раскладывал перед Алексеем приборы, не забывая что-то напевать себе под нос. В его ухе поблескивала серьга.

– Ты знаешь, почему в России мужчины носят серьгу в ухе?

Официант насторожился, почуяв в вопросе недоброе, и уже собирался решительно покачать головой, изображая полное недоумение, однако Климов продолжал, не дожидаясь ответа:

– В семьях казаков серьгу в ухе носил единственный в семье сын. Понимаешь? Один сын. Когда ни братьев, ни сестер…

– О, интересно! Месье из России? – Жером, переживший приступ страха из-за такого каверзного, на его взгляд, вопроса, сейчас испытывал несказанную радость по случаю отступившей опасности. Он был весьма трусоват, этот малорослый парижский официант, и привык видеть недругов в тех, кто задает странные вопросы.

– Да. Я из России. А это странно?

– Что вы, что вы… В Париже много русских, особенно в этом районе. Просто у вас отменный французский. Никогда бы не подумал, что вы иностранец. Кстати, девушка, что сидит сзади вас, тоже из России.

Последнюю фразу Жером произнес почти шепотом, а Алексей в ответ изумленно поднял брови.

Шансонье надрывно пел о несчастной любви, и его хриплый голос на высоких нотах очищался, приобретал пугающую звонкость. Жером, обслужив клиентов, снова вперился в телевизор. Алексей приступил к ужину. Девушка позади него потягивала через соломинку мартини, обильно разбавленный апельсиновым соком.

Короткая парижская ночь взирала на все это с привычным равнодушием.

В этом воздухе, заполненном парфюмерными гармониями, в этом зале, где властвовал аромат незнакомой женщины, вот-вот должно было что-то произойти. И произошло.

– Черт, черт!

Это слово, повторенное дважды по-русски, стало для Алексея неким знаком, сигналом, что он имеет полное право обернуться к прекрасной обладательнице потрясающих духов:

– Что случилось? Вам нужна помощь?

– Проклятая зажигалка! Кончилась в самый неподходящий момент.

Алексей не заставил себя ждать. Он ловко вытащил из кармана зажигалку и по всем правилам галантности дал девушке прикурить. Две быстрые и жадные затяжки, потом успокоенность на лице, переходящая в приязнь к тому, кто напротив тебя.

– Приятно встретить соотечественника. Я сразу поняла, что вы не француз!

– Почему? Ваш приятель Жером только что хвалил мой французский и утверждал, что никогда бы не принял меня за иностранца.

– Да нет. Вы меня неправильно поняли. Дело в том, что французы, несмотря на расхожее представление о них, не отличаются особой заботой по отношению к дамам. Они очень неохотно платят за спутницу в ресторане. А уже если рассчитались, то в следующий раз, не исключено, будут сами претендовать на угощение. О том, чтобы проводить после свидания девушку домой, и речи быть не может. Даже если отношения носят романтический характер, изволь добираться домой сама. Ваше поведение разительно отличается от того, как здесь обычно себя ведут. Увидев, что я не могу прикурить, вы сразу поспешили мне на помощь. Француз, скорей всего, просто не заметил бы этого, а если бы и заметил, то не придал бы никакого значения. Они все убеждены, что помогать клиенту кафе – дело официанта. Если здесь тебе станет плохо на улице, помощи от прохожих лучше не ждать. Так вот… Каждый за себя. Торжество общечеловеческих либеральных ценностей. Есть, конечно, исключения…

Девушка умолкала и вновь глубоко затянулась.

– Да. Я тоже слышал об этом раньше, но верилось с трудом. Ведь мы живем, как правило, не в реальном мире, а в мире своих представлений. А уж как и почему они формируются, никто не задумывается. О французах бытует весьма устойчивое мнение, что они на редкость изысканны и воспитанны. Эдакие полуангелы…

– Если бы… Когда-то, возможно, это так и было. Но не сейчас. Однако я, по-моему, непозволительно разговорилась и мешаю вам ужинать…

– Не беспокойтесь. Мы с вами уже разговариваем о таких серьезных вещах, а до сих пор не познакомились. Меня зовут Алексей.

– А меня Наташа!

– По-моему, просто необходимо выпить за знакомство. – Алексей посмотрел в сторону Жерома и, поняв, что он сам по себе не оторвется от экрана, выкрикнул его имя. Надо сказать, этот отчаянный футбольный болельщик вновь проявил изрядное проворство, почти как его кумир Тьерри Анри, и буквально через несколько минут Алексей и Наташа поднимали бокалы.

– Что вы делаете в Париже? В командировке? – Наташа смотрела на Алексея приветливо, мягко. Было видно, что неожиданный собеседник ей приятен.

– Представьте, еще сегодня утром я и не помышлял оказаться в Париже. Я работаю в одной газете. И вот меня отправили сюда на редакционное задание. Завтра я должен его выполнить… В общем, это все. А вы здесь живете или тоже по случаю?

– Живу четыре года. За все это время не была ни разу в России. Я ведь сама из Питера. Тянет туда невероятно… Там все настоящее для меня, а здесь – словно декорация. Но обстоятельства не позволяют вырваться даже на пару дней.

– Что же это за обстоятельства такие?

– Да это не так уж и важно. Хотя вам скажу. Я работаю танцовщицей в Мулен Руж. По контракту на сцену надо выходить каждый вечер. Жестко, конечно… Но зато деньги хорошие. Мне они необходимы. У меня брат болен. Он живет дома, в Питере. Ему постоянно нужно дорогостоящее лечение. Может быть, вы знаете? Процедура называется гемодиализ. Каждую неделю я перевожу на его счет необходимую сумму. Это пока поддерживает его. Что будет дальше – страшно представить…

Алексей кивнул. Он знал про эту процедуру. Ее прописывали при болезни почек. Стоила она очень дорого, но была единственным способом продлить больному жизнь. После услышанного Алексей не очень понимал, что ему надо говорить, как себя вести. Наташа открылась перед ним, совершенно незнакомым человеком, и ее открытость обезоруживала, сводила на нет ту романтическую, ни к чему не обязывающую подоплеку, неизбежно возникающую, когда в парижском кафе знакомятся ночью мужчина и женщина…

 

11

В апартаментах Клеманов на бульваре Сен-Мишель не скрипели половицы, не доносились из комнат обрывки разговоров, не звякала убираемая прислугой посуда. Можно было подумать, что светлые сны членов счастливой обеспеченной семьи материализовались и неслышно витали по коридорам и комнатам в ожидании раннего летнего рассвета, оставляя легкие ароматные следы. Но вся эта внешняя идиллия была обманчива. Для всей семьи наступали решительные времена, которые неизвестно как могли закончиться.

Поэтому глава банкирского дома Франциск Клеман этой ночью бодрствовал. Вообще-то старый Клеман обычно спал хорошо. Он смолоду следил за своим здоровьем, отличался умеренностью во всем, любил похваляться отменным самочувствием. Иногда он заходил в этой своей манере довольно далеко и становился неприятным, но окружающие в основном испытывали перед ним если не ужас, то определенный трепет, и, понятно, не могли высказать ему неудовольствия. Особенно любил Клеман проходиться на счет тех, кто неважно спит. Он не упускал случая намекнуть, что те, кого мучает бессонница, сами в этом виноваты. «Может быть, совесть у них не чиста? Или нервы чересчур расшатались от табака и алкоголя? Или на ночь наелись так обильно, что несчастный желудок всю ночь подает сигналы о помощи?» – произнося это, Франциск неизменно похохатывал и потирал руки.

Конечно, он не был искренен, когда отпускал свои дурацкие шуточки. Его судьба с самого рождения определялась игрой, сменой масок, неизбывным вниманием к самым мельчайшим деталям, совершенно незаметным и неважным для других. Однако уверенность в том, что ему всегда удастся сохранить самообладание, всегда вовремя сменить маску и без труда вводить в заблуждение окружающих, не покидала его вплоть до того момента, когда пришлось пойти на крайние меры, дабы не поставить под угрозу все…

Окно было открыто, и легкий ночной ветерок чуть шевелил разложенные на столе бумаги и газеты. В окне, в свете белого фонаря, жила темно-зеленая листва одинокого дерева. Листья подрагивали, то касаясь друг друга, то опять расходясь в стороны. Франциск недвижно смотрел на эту листву, будто в ее тишайшем шуме можно было разобрать ответы на мучившие его вопросы. В какой-то момент он поднялся, подошел к стеклу. Тяжелый взгляд вниз напоминал взгляд самоубийцы. После этого знаменитый банкир на цыпочках, боясь кого-нибудь разбудить, стал передвигаться по своим просторным апартаментам. Хорошо знакомый с детства дом, такой любимый и теплый, в котором не жаловали гостей и чужаков, но каждого обитателя окружали плотной избранной заботой, вмиг стал для Франциска местом тоскливого ожидания, ужаса и страха. Он понимал, что ситуация выходит из-под контроля и вряд ли ему удастся что-то изменить. Это понимание будет его преследовать всегда. До самого конца…

Клеман осторожно толкнул дверь в одну из комнат. Она тихо, не издав ни единого скрипа, отворилась. Гийом спал на спине, лицо его как раз попадало в полосу бьющего с улицы фонарного света. Сейчас оно выглядело таким мертвецки бледным, что старик в первую секунду испугался. Ему представилось самое страшное. Он гибко, очень ловко для своих лет, буквально в один прыжок оказался около кровати внука. Приблизил свое лицо к самой голове Гийома, прислушался и облегченно вздохнул. Гийом спал крепко, дышал ровно и спокойно. Франциск машинально оглядел комнату и попятился назад. Главное теперь не разбудить мальчика, не наткнуться на что-нибудь в темноте. Когда старик прикрывал дверь в комнату внука, рука его дрожала, а на лбу выступила испарина. Зачем он пришел в эту комнату? Рассудок на время ускользнул в темноту и не собирался возвращаться. Что это он так озаботился? Надо просто ждать, а потом мальчик вернется к своим привычным занятиям и забудет навсегда эту чертову контору на кладбище и свою работу там. По всему выходило, что для волнений не так уж много причин. Жизни мальчика не могло ничего угрожать. Он все забудет. Но уже произошло столько непредвиденного.

Франциска не отпускал страх…

Он вернулся в свой в кабинет, вытащил из кармана маленький пульт и включил вечерний свет. Снова погрузился в свое любимое кресло. Такое кресло он помнил с детства – большое, кожаное. Когда-то в детстве они с братьями сделали из кресла настоящий корабль. Легко уместившись в нем втроем, представляли, что это их плавучий дом, и они плывут по морям и океанам в поисках новых неведомых земель. Одного боялись до жути – только бы не увидел отец…

Франциск поискал взглядом очки, потом надел их, выдвинул один из ящиков рабочего стола. Из самой глубины был извлечен пожелтевший конверт. Старый Клеман доставал фотографии одну за одной, строго вглядывался в них, откладывал и снова подносил к глазам. Ему чудилось, что, рассматривая эти фотографии, он сможет наконец понять что-то еще. Но он и так знал достаточно. Кому же еще знать, как не ему?

На свет слетелись со всей округи комары и мошки, противно жужжа и норовя залезть в глаза и в нос. Франциску периодически приходилось отмахиваться. Покончив с фотографиями, старый Клеман аккуратно сложил их в конверт. Долгое время он пребывал в задумчивости, такой глубокой, что даже летающие насекомые, видимо, смутились и перестали тревожить его своим отвратительным иезуитским визгом.

Как неживой, Франциск протянул руку к столу, взял с него номер газеты «Bond»… Глаза замерли на одной из заметок вчерашней криминальной хроники. Потом газета скользнула из рук на колени. Мелкая стариковская слеза скатилась по щеке, упала на газетный лист, оставляя соленое пятно как раз на месте, где была набрана равнодушным наборщиком фамилия Жоржа Леруа…

…А Гийом Клеман лежал с открытыми глазами. Хорошо, что дед не заметил его обмана и уверился в том, что внук почивает и преспокойно видит сны…

Гийом Клеман, недавняя звезда биологического факультета Сорбонны, уже отплакал свое. Нынче в его зрачках читалась решимость дойти до конца.

 

12

Эвелина Трофимова курила на маленьком балконе в своей небольшой служебной квартирке на авеню Трюден. Внизу аккуратным прямоугольником настороженно, будто живой, хранил молчание небольшой Антверпенский сквер. За последний час она приняла два очень странных звонка. В каждом из них в отдельности не было ничего тревожного, но вместе они создавали картину довольно нелепую. Теперь Эвелине предстояло принять решение…

Сначала позвонил человек и представился как Александр Беляков, новый главный редактор газеты «Свет». До сегодняшнего дня Эвелина ничего не слышала об этом человеке. И сто лет ей бы не слышать. Но его фамилией были подписаны сообщения из Москвы, благодаря которым ей пришлось среди ночи переться в аэропорт. Так вот, этот самый Беляков неожиданно потребовал, чтобы Климов немедленно возвращался в Москву. Изъяснялся он коротко, нервно и быстро отъединился, не позволив Эвелине никаких комментариев. Видать, мыслит себя больно большим начальником! Она мысленно чертыхнулась в адрес бардака, царившего в их ведомстве, и уже собиралась связываться с ночными службами аэропорта Шарля де Голля, дабы заказать Климову билет на завтра, как ее мобильник снова заверещал. Звонили из службы безопасности холдинга. Ей объявили, что она должна сделать все, чтобы Климов остался в Париже как минимум до среды. Эвелина, понимая, что абонент сейчас отключится, перехватила инициативу и быстро затараторила. Сначала она сообщила, что благотворительный концерт Пьера Консанжа, осветить который прибыл Климов, назначен на воскресенье и что потом делать Климову в Париже? Надо придумать какую-то причину! Потом она чуть не скороговоркой выпалила информацию о звонке Белякова, который просил ее об обратном. Ответом ей было короткое:

– Делайте, как велят. А мы уж с остальным разберемся…

Эвелина затушила одну сигарету и сразу же сунула в рот другую. Ее терзали сомнения. С одной стороны, выход был совершенно ясен. Ослушаться службу безопасности холдинга – значит потерять работу. А ей, несмотря ни на что, вовсе не хотелось так скоропалительно покидать парижский корпукнт. С другой стороны, она своей развитой репортерской интуицией понимала, что зреют в Париже события, которые могут серьезно изменить ее жизнь. Не стоит торопиться. В такой переплет она еще не попадала. Все бы было хорошо, если бы она не знала, кто руководит службой безопасности их медиахолдинга. Это серьезные люди! Что ж! Она, конечно, исполнит все, что от нее требуют. Беляков, в конце концов, не ее прямой начальник, и она не обязана бросаться выполнять его дурацкие указания. И вообще… Но следить за Климовым надо попристальнее… не втянул бы она меня туда, куда не надо…

 

13

Так бывает между мужчиной и женщиной, что судьба отношений зависит от сущего пустяка. Алексей и Наташа находилось на той грани, когда могли мило распрощаться, даже не обменявшись телефонами, а могли завязать нежную дружбу на долгие годы. После того, как Наташа поведала о болезни брата в Петербурге, Алексей вместо того, чтобы посочувствовать девушке или хотя бы изобразить сочувствие, стал с жаром рассказывать о жене своего знакомого, которая уже пять лет живет на гемодиализе и полна жизненных сил. Наташа грустно улыбалась, кивала головой, отчего прядь ее русых волос сползала на глаза, и она нервно возвращала ее обратно. Алексей, видя, что его слова никак Наташу не трогают, отхлебнул из бокала и замолчал.

– Говорят, что Париж похож на Петербург. А вы как считаете? – Наташа, спросив это, давала разговору новое направление, позволяла Алексею показать себя.

– Трудно сказать. Я люблю оба этих города. Они как люди, со своими характерами, чудесными привычками…

– Несмотря на все мерзости?

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду грязные наркопритоны Питера, где малолеток сажают на иглу, чтобы сделать потом из них дешевых шлюх, я имею в виду бандитские разборки, когда пули летают возле памятников архитектуры, совершенно не уважая их историческую память, и проливают возле них реки крови…

– Ну, это о любом большом городе можно сказать. Надо видеть хорошее…

– Да, вы правы. Это я не в упрек вам. Но имейте в виду, Париж уже давно не город поэтов и мечтателей. Я-то знаю…

– Вы так молоды и прекрасны, и у вас такой взгляд на жизнь. Жаль…

Наташа рассмеялась.

– Со мной давно так никто не разговаривал. Вы мне нравитесь, Алеша… Ничего, если я буду вас так называть?

– Пожалуйста…

 

14

Когда Альфреду Брынзову снилась брынза, он всегда просыпался. Этот соленый кошмар мучил его с детства и был одной из главных причин его хронический бессонницы. Детский комплекс, связанный с неблагозвучной, как он был уверен, фамилией и изжитый давно в реальной жизни, во сне настигал, растекался соленой липкой влагой в нос, в уши, душил, вылеплял из себя жуткие рожи, которые хохотали и высовывали белые, шершавые, влажные языки. Последние месяцы брынза никогда не снилась по субботам. Часы, проведенные в его любимом баре «Альмавиво», положительно сказывались, и он засыпал сразу, как только касался подушки. Но после сегодняшнего разговора и новой ошеломляющей информации Брынзов сам не хотел засыпать. Он был уверен, что брынза снова ему приснится. Неужели его люди ошиблись? Похоже, что да. Иначе бы с ним так не разговаривал Смотритель. А уж Смотритель всегда прав. В Ордене бытовала жестокая дисциплина, и сомневаться в верности слов Смотрителя никто не мог. Удалось ли ему исправить ошибку сегодня и что вообще теперь будет?

Поворочавшись в постели, Брынзов поднялся, надел свою любимую пижаму и задумался. Сна как не бывало.

Городская квартира Брынзова располагалась в одном из пентхаусов на Остоженке. Внизу, не стыдясь никого, бражничал город. Брынзов любил вот так выйти ночью на лоджию, взять из бара порцию изысканного спиртного, сидеть потягивать напиток и представлять себя властелином города, страны, мира. Настроение моментально улучшалось. Но сейчас Альфред был не настроен на подобное времяпрепровождение.

Последние несколько лет жизнь Альфреда Брынзова достигла одной из высших своих точек. Он богат, известен, достаточно еще молод да еще и поддерживается могущественной силой. Немного портила картину жена, известная эстрадная певица и красавица. Все было бы хорошо, если бы она не пристрастилась к алкоголю, и после трех лет их совместной красивой жизни, полной дорогих удовольствий, начался ад. Алла постоянно приходила домой подшофе, а то и в стельку пьяная, устраивала скандалы, а как-то заявилась с одним известным продюсером, думая, что мужа нет дома. Брынзову пришлось отселить ее, но развод не входил в его планы, да и раздел имущества – процедура неприятная, поэтому приходилось формально хранить статус женатого человека.

Почему операция, о которой ему докладывали ежедневно и которая так блестяще завершилась, признана Смотрителем ошибочной? За операцию отвечал Дед – так Брынзов называл начальника своей службы безопасности, бывшего одновременно его старшим другом и советчиком. Дед не мог ошибиться с его опытом и чутьем. Он гений своего дела. Это общеизвестно… Странно и то, что он так легко признал свой просчет. Такое на памяти Брынзова впервые. Обычно Дед сухо и уверенно убеждал всех в своей правоте, даже когда всем казалось, что ситуация на грани провала. Непонятно, непонятно…

Дед, кстати, был первым, кто порекомендовал Смотрителю Брынзова в качестве Будущего Наместника. Брынзов помнил это и был благодарен. Однако сегодня впервые в жизни он позволил себе грубо поговорить по телефону с Дедом. Удивительно, но Дед не выказал голосом никаких эмоций. Он отчеканил, что проверит всю информацию и примет меры. И еще добавил, чтобы Брынзов не беспокоился. Вскоре он перезвонил и доложил:

– Мы нашли его!

 

15

Алексей спускался с Монмартра. Усталости как не бывало, хотя он уже почти сутки как на ногах. Неожиданное знакомство с Наташей и все, что за ним последовало, будоражило. Что-то в этом было звеняще литературное! Он – молодой журналист из России, она – русская танцовщица из Мулен Руж. Между ними обязательно завяжется нечто головокружительное… Светлой точкой в конце следующего дня маячила встреча, о которой они условились, прощаясь. Условились очень легко, без намеков на что-то конкретное. Просто договорились, что встретятся.

Портье в гостинице спал глубоким сном и видел, наверное, во сне свою кормилицу, полную женщину с огромной грудью. Дверь почему-то была не закрыта. Алексей тихонечко проскользнул в холл, на цыпочках прошел к лифту. В темном коридоре долго не мог попасть ключом в замочную скважину.

Сняв одежду и аккуратно развесив ее в шкафу, Климов заглянул в ванну. В недорогих парижских отелях ванная обычно примыкает к номеру, являясь как бы его продолжением, своего рода смежной комнатой.

Сильный поток воды из душа – вот что сейчас нужно было Климову.

Вода принесла облегчение и успокоение. Откуда-то из глубин памяти вспылили гумилевские строки:

Эти стихи очень нравились Насте, той его давней студенческой любви. Они, бывало, подолгу бродили по Москве и мечтали, как когда-нибудь окажутся в Париже вдвоем. Оба изучали французский язык, читали французскую поэзию и самого Леконта де Лиля. Но эти русские строки, которые Алексей однажды нашел в томе Гумилева, после чего сразу же выучил все стихотворение наизусть, так отвечали их надеждам, их любви. Они стали для них своеобразным паролем, неким символом…

Алексей выключил кран, тщательно растерся. В номере поискал глазами пульт, включил телевизор. По всем каналам шли какие-то бесконечные шоу, дергались размалеванные девицы, сладострастно задыхались популярные ведущие. Порыскав по эфирному пространству и не найдя ничего для себя интересного, Климов нажал кнопку выключения и мгновенно уснул.

 

1

Красная наволочка едва касалась лица. Прикосновение легкое, как и сам сон. А ночью развернулась страстная битва между щекой и подушкой, оставившая на нежной коже девушки неглубокие бороздки, быстро исчезающие, разглаживающиеся упругим давлением молодости…

Марина вчера пришла домой поздно. Отец уже спал, и она, старясь не шуметь, прошла в свою комнату очень тихо и присела на край кровати, зачарованно всматриваясь в залитое белым светом фонаря пространство. Ей было хорошо, хорошо оттого, что жизнь, кажется, шла на новый великолепный виток. Алексей сегодня в постели творил чудеса. Таким страстным она давно его не помнила.

Что же случилось с ним? Видно, укрепляется мужик в жизни, хоть и сам того не осознает. Женщина в постели всегда это чувствует, всегда… Перемены на его работе очень вовремя. Вот уже и в Париж отправили, значит, доверяют, делают на него ставку…

Марина сладко потянулась, вытянула ноги, с удовлетворением отметив, что эта часть тела у нее не нуждается ни в какой коррекции. Положив подушку под спину, облокотилась на нее, подтянула ноги к животу и в такой позе замерла. В обволакивающей летней темноте стало мерещиться давнее. В этой комнате она прожила с самого рождения, здесь навсегда остались ее первые детские слезы, холодные пятки в зимние ночи, страх пробуждения перед школой, мучительное шлепанье до ванной. Воспоминания, нахлынувшие ни с того ни с сего, вызвали в памяти образ мамы, ее заботливый, чуть прищуренный взгляд, враз становившийся строгим и также быстро смягчающийся. Как несправедливо, что мамы больше нет! К глазам уже подступали слезы, как вдруг резкий щелчок выключателя заставил девушку вздрогнуть.

Увидев отца в дверном проеме, его уже немного сутулую, но все еще ладную фигуру, Марина поморщилась.

– Ну что, гулена? Как день прошел? – Борис Аркадьевич Нежданов, отец Марины, говорил с дочкой в привычной для себя мягкой, чуть ироничной манере.

– Прости, я тебя разбудила. Не надо было тебе вставать.

– Ну что ты! Как я могу спать, если тебя нет дома…

– Но я уже не маленькая, папа. Сколько раз тебе это повторять?

– Для меня ты всегда маленькая. Чаю хочешь?

Марина, как и многие девушки ее поколения, подверженные модной эпидемии похудания, предпочитала на ночь ничего не есть и не пить. Берегла фигуру. Но сейчас она решила изменить обычному распорядку. Тем более почувствовала, что отец очень хочет посидеть с ней, поговорить. Марина остро ощущала все, что происходило с отцом. Иногда ее это тяготило, будто между ними натянута невидимая нить, которую невозможно порвать никаким временем и расстоянием. Этот человек всегда будет ей ближе всех! Ближе любовников, мужей, подруг и, может быть, даже детей. Это так. С этим надо смириться, поскольку изменить нельзя. И его мягкая ироничная манера опекать ее будет преобладать над всем. Он не удерживает ее около себя – это понятно. Это ей самой с каждый годом все сложнее было представить, что она разлучиться с отцом. Мама, когда была жива, порой укоряла его за излишнюю заботу о девочке: она не желала видеть дочь инфантильной, не приспособленной к жизни. Но, вопреки опасениям, Марина не выросла избалованной. Жаль, мама этого уже никогда…

– Чаю? С удовольствием, папа. А что-нибудь вкусненькое есть?

– Найдем, ну как же не найти…

Отец и дочка отправились на кухню, где уже закипал заранее поставленный Борисом Аркадьевичем чайник. Легкий парок из носика поднимался к потолку, побеленному давно, но весьма основательно и поэтому выглядящему все еще презентабельно. В таких старых «сталинских» домах потолки предусмотрены высокие, чтобы каждый житель свободной страны, въезжающий в такую квартиру, мог почувствовать себя немного барином. В старое время кому попало в таких домах квартиры не давали! А в последние годы заехало много проходимцев с деньгами, и творили они на своей жилплощади такое, что и в страшных снах не могли увидеть те, кто проектировал эти красивые, полные тайны и имперского величия здания. Жильцы со стажем кипели от негодования, без конца и безуспешно жаловались, и только Нежданов оставался равнодушным к безобразиям нуворишей. На вопросы соседей только качал головой и разводил руками…

Сейчас Бориса Аркадьевича так и подмывало спросить Марину о Климове, но он ждал, пока дочка сама начнет эту тему. Сегодня утром, перед тем как он отправился на свою регулярную прогулку по набережной, Марина в сердцах почему-то назвала Климова стареющим бонвиваном, видимо не очень понимая, что значит это выражение. Кажется, Алексей обещал ей позвонить, но обещания не сдержал. За ним это, кстати, водилось, и когда-то некоторая небрежность Алексея к дочке не нравилась Нежданову. Когда-то… Знал бы он…

Прощаясь утром с отцом, дочка выпалила, что обязательно рванет сегодня в загул, назло Алексею. Поздний приход дочки, как считал Нежданов, был как раз связан с этим самым пресловутым загулом. «Ничего. Пусть погуляет. Она девочка взрослая, не позволит себя ни во что непозволительное втянуть. А когда же гулять, как не в молодости!», – успокаивал себя Борис Аркадьевич.

Нежданову до рокового известия, в целом, Климов был симпатичен, несмотря на закономерную ревнивость отца к возможному спутнику жизни дочери. Прежде, когда молодежь бранилась, он переживал, стремился даже внушить дочери, что женщине необходимо брать инициативу в свои руки, если дело касается прочности отношений. Но сегодня, в день, когда начали происходить такие важные события, Марине вряд ли нужно было с ним видеться. И хорошо, что они в очередной раз поссорились. Если бы они встретились, это могло не самым лучшим образом повлиять на его план, призванный спасти не только его жизнь, но и жизнь дорогих его сердцу людей. Исполнение плана уже началось. Он убежден в своих силах. Да! Воле Организации еще никто не осмеливался противостоять – из тех, кто внутри нее. Пусть он будет первым!

Борис Аркадьевич вооружился кухонным ножом, стал аккуратно стругать копченую колбасу и нарезать любимый дочкин французский сыр с плесенью. Жара все больше отступала, и из открытого окна в кухню вплывал освежающий поток воздуха.

– Ну что, расскажешь старику, как теперь загуливает молодежь?

Марина изумленно подняла на отца свой темный, выразительный взгляд, от которого некоторые мужчины сразу же теряли голову.

– Ты это о чем?

– Ну как же. Помнится, ты собиралась отомстить своему распрекрасному кавалеру и загулять по полной программе, как твои подружки изволят выражаться. Вот я и спрашиваю: как прошел запланированный загул? Разрешаю без подробностей…

– А… Я передумала. Решила все-таки дать своему распрекрасному кавалеру, как ты изволишь выражаться, шанс исправиться.

Нежданов размешивал сахар в чашке и так сильно два раза задел ложкой о края, что часть жидкости пролилось на блюдце.

– Что ты, папа? Осторожней, обваришься!

Марина поднялась и хотела вытащить из-под чашки блюдце, почти до краев заполненное чаем, но отец остановил ее.

– Не беспокойся, доченька. Просто я налил слишком полную чашку.

Нежданов аппетитно откусил от только что сделанного им бутерброда и знаком показал дочке, чтобы она приступала к чаепитию. «Она все-таки виделась с ним».

Марина кончиками пальцев с длинными накрашенными ногтями взяла кусочек хлеба, положила на него сначала колбаску, потом сыр, все это отправила в рот.

Ночная беседа за чаем свелась к тому, что Марина с воодушевлением, как о долгожданном сюрпризе, рассказала отцу о том, что Климов буквально на ее глазах был отправлен в командировку в Париж и она, памятуя отцовские пожелания, упросила любимого сфотографировать урну с прахом Махно. Борис Аркадьевич всячески изображал радость от услышанного, часто прихлебывал из чашки, чтобы скрыть испуг. Девушка ощущала, что отец как-то не так воспринимает ее рассказ, но не могла понять почему. Ведь он сам просил ее не пропустить момент, когда Алексея пошлют в парижскую командировку, и вот теперь, когда все таким чудесным образом сошлось, только изображает радость, а внутри у него из-за этого нехорошо. Но в чем причина? Спрашивать отца Марина не хотела. Если уж он что-то задумал скрыть от нее, то выяснять бесполезно.

Всю ночь Марине снились Климов, отец, какие-то конники, тачанки, она ворочалась, постанывала и проснулась с больной головой. Пробуждение было столь неожиданным, что она, еще частично находившаяся во власти сна, поначалу не могла понять, где находится и кто она вообще такая. А ярко-красная наволочка так напугала ее, что ей померещилась кровь.

Минут пять Марина лежала не шелохнувшись, приходя в себя. Вскоре сердце стало биться в обычном ритме, все возвращалось на свои места, и первоначальный ужас окончательно отступил. Нос почуял аромат свежесваренного кофе, проникающий сквозь щели между дверью и стеной, заполняющий собой комнату, смешивающийся с другими запахами утра. Отец как всегда орудовал на кухне, готовя завтрак для своей обожаемой девочки. Мысль о нем сразу напомнила о вчерашнем позднем чаепитии и странной, суетливой, неестественной реакции на всю необычную и, как казалось Марине, очень веселую и праздничную историю с отъездом Алексея в Париж.

Борис Аркадьевич встретил ее широкой улыбкой. Он неизменно улыбался, видя дочь по утрам, словно ее появление служило залогом тому, что все будет в порядке. На его затылке привычно была натянута резинка из-под очков, с которой он никогда не расставался и всячески сопротивлялся уговорам дочери заказать нормальные очки, которые держались бы на носу без всяких дополнительных приспособлений. В длинной расчесанной бороде седые волосы соседствовали с темными, а линия усов имела замысловатый изгиб.

– Ну что, будущий твой благоверный знать о себе не давал?

– Ты же знаешь, я сотовый на ночь выключаю. Может, и прислал уже сообщение. Потом посмотрю. Очень кофе хочется…

– Садись, голубушка. Все готово.

– Послушай, папа. Можно я тебя спрошу кое-что? – Марина решила пойти на некоторую хитрость ради установления истины. – Как ты относишься к Алексею? Только по-честному. Мне интересно.

– Конечно, по-честному. Я тебя разве когда-нибудь обманывал?

– Отвечай! Я тебя знаю. Ты обожаешь меня заговаривать и сбивать с толку.

Нежданов хмыкнул в усы.

– Честно говоря, не так просто ответить на твой вопрос. По большому счету, как я к нему отношусь, не должно тебя волновать.

– Это еще почему?

– Да потому, что мне с ним не жить, детей не растить. Главное, как относишься к нему ты…

– Вот видишь. Ты опять меня забалтываешь. Я уже не маленькая.

Марина попробовала надуться, но у нее получилась только непонятая гримаса, ничего не выражающая.

– Не надо морщиться так. Морщины прежде времени появятся. Я не забалтываю тебя. Я скажу тебе, если ты хочешь.

Марина вся превратилась в слух. Ей мнилось, что из слов отца она выудит причину его вчерашней растерянности.

– Алексей – отличный парень. Крепко стоящий на ногах. Умница. Он умеет себя вести. Я думаю, что он надежный товарищ. Будет тебе замечательным мужем рано или поздно, образцовым отцом, но никогда не сможет тебя любить так, как ты его. И ты здесь не в силах что-либо изменить. Это человек с внутренней тайной. Он всю жизнь будет разгадывать себя, тихо терзаться, чудить даже. Ему эта тайна всегда будет важнее всего остального. Таких людей не очень много. Их многие любят, сами они легко отвечают на любовь. Но длительная привязанность к кому-то, всегда переходящая в зависимость, для них невозможна по определению. Дальше говорить?

– Дальше не надо. Лучше бы ты молчал, – досадовала Марина. – А почему ты вчера так расстроился, что Алексей в Париже? – Этот вопрос девушка задала отрывисто, настаивающим тоном, хотя была уверена, что настоящего ответа не дождется.

– С чего ты взяла? Я очень рад. Наконец-то у меня будет хороший снимок надгробия Махно.

– Я тебе еще самого главного не сказала. Знаешь, кто Алексея в Париж отправил?

– Ну?

– Дядя Саша.

– Да ты что? Причем здесь он?

– Так дядя Саша назначен новым главным в газете, где работает Алексей.

– Вот это да. Неожиданно. Надо позвонить ему и сказать, чтобы впредь моего будущего зятя не отправлял никуда без моего ведома, – Борис Аркадьевич хохотнул.

Марина большими глотками допила кофе.

– Интересно, что ты впервые назвал Алексея своим будущим зятем именно тогда, когда сам почти переубедил меня связывать с ним свою жизнь.

– Да ты что? Не вздумай. Он – твоя судьба. Забудь, что я тебе только что наболтал. Это стариковские штучки. Но все же скажи, какой Сашка пострел! Прямо взял и в один миг человека за бугор отправил. Даже переночевать дома не дал. Вот стервец…

К последним словам отца Марина не прислушалась, задумавшись о чем-то своем. Борис Аркадьевич незаметно вышел в коридор. Ему нелегко дался разговор с дочерью. Владеть собой становилось все труднее. Только она что-то заподозрит – все пропало. Его поведение, речь, манеры не должны ничего выдать. Как легко было соблюдать конспирацию в то время, когда его жизнь в Организации и его частная жизнь не соприкасались! Всю ночь он думал, почему Беляков так нагло соврал ему, сказав, что ошибочно угаданный им человек еще не улетел, и он успеет исправить ошибку. Ведь когда состоялся их разговор, Климов действительно еще был в Москве. Что помешало Белякову исполнить его, старшего по Организации, приказ? «Что ж! Первая моя карта уже бита. Но у меня еще немало козырей в запасе. Все-таки Марина-то здесь. Не уехала с ним! Это мой шанс».

Мысли в его голове крутились с бешеной скоростью.

 

2

Геваро жил на острове Сен-Луи. Этот спрятавшийся за знаменитым Ситэ и соединенный с ним мостом остров ценили настоящие парижане. Здесь еще осталось немного старого Парижа, с запахом кофе по утрам, с разносчиками газет, с прогуливающимися пожилыми семейными парами.

Квартиру с видом на набережную Геваро унаследовал от отца, державшего в достопамятные времена большой магазин, в котором продавался самый лучший в городе шоколад. Семейное дело Геваро не подхватил, торговля шоколадом его совершенно не занимала, и поэтому сейчас магазина имел других хозяев. Сделка о продаже магазина выглядела крайне невыгодной для продавца, но Геваро был несказанно ей рад. Это позволяло ему наконец освободиться от огромного количества хлопот, связанных с таким прихотливым делом, как торговля.

С детства Геваро сохранял стойкую ненависть ко всему сладкому.

После ранения он страдал бессонницей, но не в том ее классическом проявлении, когда любой скрип и шум может напрочь уничтожить даже намек на дремоту. Он мог всю ночь балансировать на грани сна и яви, при этом сохраняя ясность мысли, но отнюдь не силу в конечностях. Что-то тяготило старого полицейского, изъедало его, не давало спокойно доживать свой богатый на приключения век. На его жизни когда-то завязался маленький узелок, ему бы давно забыть про него, успокоиться, но, видно, только когда он развяжется, вернется и нормальный сон и покой.

После вчерашних ночных приключений со стрельбой, слежкой и прочим можно было предположить, что он совсем не уснет. Но не тут-то было. Геваро почивал на редкость крепко и проснулся с таким ощущением, что помолодел лет на двадцать. Не то чтобы мучившее его, мешавшее ему исчезло, скорее пришло что-то новое в жизнь, замершую на время, освежило ее, заставило собрать в кулак все, что еще оставалось в запасе.

Обычную утреннюю гимнастику он делал с особым энтузиазмом. После перенесенных физических страданий и последующего весьма долгого и непростого выздоровления Геваро неукоснительно следовал рекомендациям врача. Все физические упражнения с тяжестями он делал лежа, дабы не травмировать пострадавшие ноги. Но сегодня его подмывало, как раньше, подняться в полный рост и выжать его любимую двухпудовую гирю, пылившуюся в кладовке и замененную в последнее время на банальные гантели. Он с трудом сдержался. В его возрасте с «железом» шутки плохи.

Кофе Геваро всегда варил сам. Считал это занятие чрезвычайно ответственным и приравнивал его к своеобразному таинству, гордился своим, эксклюзивным, как он полагал, умением. За столом он всегда устраивался так, чтобы видеть в окно другой берег Сены. Он ценил этот вид, эти парижские крыши другого берега, въевшиеся в его сознание с самого раннего детства. Там, за крышами, небо уходило на юг, в сторону Италии, где люди без конца поют и едят макароны… До чего же приятно тянуть из чашечки ароматный кофе и наблюдать, как солнце золотит небосвод! Как чудесно, наверно, быть поэтом, музыкантом и воспевать в своих произведениях бесконечные рассветы… Ему выпала совсем другая жизнь, в которой изнанка общества становится парадной его стороной и нет места для возвышенных чувств. Но, все же, глядя на крыши, на утреннее небо, он ощущал некую едва заметную внутреннюю вибрацию, говорящую о тонкости и незащищенности натуры. Едва ли он сам отдавал себе в этом отчет. Мишель Геваро никогда ни о чем не жалел, даже о том, что Ганс Громила чуть не отправил его на тот свет. Но не исключено, что, выбери он другую стезю, все сложилось бы намного удачней. Хотя кто знает…

«Антуан, наверное, вот-вот окажется в Тургеневской библиотеке. Пусть думает, что в этом пропавшем томе кроется разгадка. Это заставит его немного пошевелить мозгами. Ему полезно потренироваться». Антуан Геваро нравился, но он прекрасно понимал, что серьезного прока от мальчишки в этом деле не будет, поэтому и отправил его в библиотеку, в которой в выходной он почти наверняка никого не застанет, а если застанет, то едва ли что-нибудь выяснит. «Пусть смотается в Авиньон! Надо убрать парня из города, чтобы его не впутали в большую игру. В ней он может не уцелеть».

Когда вчера они затеяли рискованный осмотр квартиры покойного Леруа, старому полицейскому был необходим рядом именно такой человек, как Сантини. Но это было вчера. Теперь пусть парень ищет письма Рахманинова. Так всем будет спокойней.

Сам-то он был убежден, что в пропаже книги нет ничего необычного, и не верил во все эти тайные знаки, шифры, коды. Практика подтверждала, что в преступлении всегда все предельно просто, жестоко и логично. Ребусы – это из детективных фильмов и книг. Искусство полицейского состоит в том, чтобы, собрав улики, правильно допросить всех участников дела и добиться от виновных саморазоблачительных показаний. Геваро достал из шкафа чистую рубашку, покрасовался в ней немного перед зеркалом и повесил обратно. Он всегда так делал в обычные дни. А сегодняшний – будет решающим. Он слишком долго ждал, чтобы ошибиться.

Но об одном Геваро никак не мог догадываться – о масштабах и первопричинах той игры, где ему судьбой отводилась далеко не главная роль.

 

3

Климова разбудил шум в гостиничном коридоре. Маленькие отели Парижа отличаются очень хорошей слышимостью. Сквозь тонкие стены из номера в номер доносятся храп, шепот, звук разбивающихся о кафель брызг, крики обслуги, хлопанье дверей и позвякивание ключей. Взглянув на часы, Алексей понял, что еще достаточно рано и что спал он от силы четыре часа.

«Уснуть теперь едва ли удастся». Климов тем не менее, не ощущал вялости. Прохладный душ вкупе с энергичным обтиранием хрустящим гостиничным полотенцем – и можно будет взглянуть в будущее с оптимизмом.

Завтракать в гостинице Алексей не стал. Если хочешь получить настоящее удовольствие от Парижа, надо выпить кофе с только что испеченным круассаном в одной из городских кофеен.

Город до краев, до самых потаенных уголков и поворотов заливало безжалостное летнее солнце…

Около одного заведения Алексей приметил симпатичный столик, устроился за ним, свободно вытянув ноги.

Столики, по парижской традиции стоявшие почти по всей ширине тротуара, имели исключительно ажурную форму. И могло показаться, что при сильном порыве ветра они могут улететь в неизвестном направлении, подобно большим неуклюжим птицам.

Конечно, это было иллюзией. Климов попросил себе чашку кофе и круассан. Услужливый мальчишка-официант побежал выполнять заказ.

До встречи с Эвелиной Трофимовой оставалось еще больше часа. «Что ж! Отлично. За чашкой кофе можно будет обдумать план пребывания в этом фееричном городе. Кстати, можно было бы позвонить Консанж…»

От кофе исходил неповторимый аромат, а круассан был что надо: горячий, мягкий, с шоколадной начинкой. Мимо проносились машины, спешили прохожие. Одним словом, нынешнее утро удалось Парижу на славу. Хочешь, пиши картину, хочешь – роман или лирическое стихотворение. Небо такой голубизны, что вот-вот треснет и осыпется на землю.

Почему-то опять ему вспомнилась Настя, школьница, с которой у него случился давний роман, та читательница французской книги в метро, покорившая его своей юностью, чистотой, тонкостью. Он поймал себя на том, что слишком часто вспоминает ее в последние дни, хотя до этого многие годы ее образ был до конца, словно сочный фрукт, выжат памятью, не мог вернуться и явственно напомнить о прежней своей насыщенности. Как так получилось, что он снова ожил? «Наверное, виной всему Франция. Ведь мы мечтали, что когда-то пройдемся по Парижу вместе. У нее, девочки из состоятельной семьи, тогда было куда больше шансов оказаться здесь, чем у меня, бедного студента из провинции. Где она теперь? Интересно посмотреть на нее. Хотя зачем? Люди неизбежно меняются с годами, а мы, помня их другими, еще надеемся через них окунуться в свое лучшее прошлое, но они не позволяют нам этого. Ей теперь уже, наверно, к тридцати. Небось, куча детей, муж, домашние животные дорогих пород». Представив явственно возможный житейский обиход своей бывшей возлюбленной, Климов загрустил. Таким все это показалось банальным, чужим, трагически безысходным. Все, кого мы любили, неизбежно меняются, да и наша любовь для них лишь слабая тень.

Официант явно выпрашивал чаевые, столько покорности и желания услужить читалось на его лице. Чудилось, он готов исполнить любой каприз, угадать любое движение. В тот момент, когда решалась сумма чаевых, для этого ловкого парня никого не было ближе внимательно изучающего счет клиента. Климов дал один евро сверху, чем явно расстроил гарсона, нехотя поднялся, втянул еще раз восхитительный запах утреннего Парижа и зашагал обратно в гостиницу.

Эвелина Трофимова, видно пришедшая на встречу чуть заранее, уже сидела в холле и просматривала свежие газеты. Вид она имела весьма суровый, брови близко сошлись на переносице, но, увидев Алексея, девушка будто сбросила случайную маску и непосредственно, немного по-детски удивилась:

– Вы как будто не ложились? Я сижу тут, думаю, как бы его не потревожить раньше времени, а он уже по городу разгуливает! Вы хоть спали?

– Я рано проснулся. Решил пройтись. Больно у вас тут хорошо! Не суетно… Не то что в Москве…

– Это потому, что сегодня выходной. В воскресенье в Париже жизнь будто останавливается. Мало что работает. Да сейчас вообще время отпусков. В городе в основном приезжие да те, кому ехать некуда. Вы побродите здесь зимой да в рабочий день…

– Хорошо вы знаете городской уклад! Прямо как парижанка! Хотя, я уверен, и зимой Париж с Москвой не сравнишь. Вы, скорей всего, давно не были на Родине.

– Да. Уже пятый год здесь. Даже привыкла, знаете ли. Здесь как-то удобнее. Все для людей. Хотя народ странноватый. Все сами по себе. Для русского человека здешний культ индивидуализма поначалу просто диким кажется. Вот эмигранты… те держатся кучнее. Иначе им здесь не выжить. Впрочем… что это мы здесь праздным беседам предаемся? Нам надо ехать в корпункт. Дел полно…

В той же самой машине, что ночью привезла Климова из аэропорта, теперь Алексей и Эвелина лавировали по узким и запутанным парижским улицам, двигаясь к конечной цели. Корпункт находился неподалеку от того места, где знаменитый бульвар Севастополь доходит до не менее знаменитой улицы Риволи. Правда, слава этих двух магистралей диаметральна. Бульвар Севастополь известен своими «веселыми» домами, изрядным бардаком на прилегающих переулках и обилием эмигрантов. А улица Риволи почти вся состоит из модных магазинов, больших торговых домов, офисов крупных компаний. Своим левым боком ее задевает огромный Лувр. Повернув с бульвара на Риволи, сразу попадешь в другой город, и этот резкий контраст кварталов, так поражающий чужестранцев, обычен для Парижа, обретшего в конце двадцатого века склонность к перепадам городских ландшафтов.

Сотрудники корпункта занимали несколько комнат на первом этаже малопривлекательного, несколько бесформенного дома, непонятно как появившегося в этом районе. Эвелина завела Климова в небольшой кабинет, указала ему на широкое кресло, а сама села напротив, немедленно закурив.

– Сегодня в семь часов вы должны быть в церкви Мадлен на концерте Пьера Консанжа. Будут посольские, ждут даже министра культуры Франции. После этого, как полагается, банкет. Мне поручено оказывать вам содействие во всем. Звоните в любое время дня и ночи, если возникнут проблемы, хотя убеждена, вы прекрасно справитесь с заданием и без моего участия. Насчет звонков это я так, на всякий случай…

– Не беспокойтесь! Все будет хорошо…

– Да, вот еще. Это велено передать вам.

Эвелина порылась в своей сумочке, достала связку ключей, ловко открыла небольшой сейф, вмонтированной в стенку, и достала оттуда длинный продолговатый конверт.

– Вот. Возьмите. Это что-то вроде суточных.

Климов взял конверт и аккуратно положил во внутренний карман.

– Мерси.

Алексей присматривался к Эвелине. «Да она ничего. Личико миловидное. Только челюсть немного великовата. Если бы ее приодеть как следует, будет та еще сердцеедка. Но она что-то, похоже, не большая охотница принарядиться. Может быть, не та ориентация? Вроде бы, нет…»

На лице Эвелины Трофимовой соседствовали совсем разные черты, взятые, как могло представиться, у абсолютно разных людей. Выразительнее всего смотрелись глаза, подернутые сероватой поволокой, а вот рот выглядел совсем узким изгибом; нос, может быть, был излишне великоват. Все это вместе создавало облик, не лишенный привлекательности, но в то же время несколько напряженный. Время, вылеплявшее эти черты, что-то не продумало и остановилось, поняв, что замысел не удастся довести до конца.

– Эвелина, – Климов произнес дружелюбно, – коль уж я в выходной день оторвал вас от дел куда более приятных, чем сидение со мной в душном офисе, позвольте пригласить вас куда-нибудь на кофе. Возможно, это несколько реабилитирует меня. Не хочется выглядеть тем, кто приносит исключительно хлопоты.

Трофимова взглянула на Климова настороженно. Ей виделся подвох в его предложении, но глаза московского гостя были так беззаботны, весь его облик источал такую любезность, что никаких причин отказывать ему не находилось. Она подхватила его изящный тон:

– Я предполагала, что в Париже у вас найдутся куда более важные дела, чем распивание кофе с почти незнакомой женщиной.

– Вы или недооцениваете свое обаяние, или лукавите. И то и другое вам идет.

Климов поднялся, приглашая собеседницу проделать то же самое. Они вышли из офиса, пустого в воскресный день, и на улице солнце накинулось на них с неистовой яростью. Каждый луч стремился прожечь насквозь все, что попадалось на пути.

– Куда пойдем? – В первый раз за время их общения Эвелина улыбнулась игриво.

– Я думаю, вы подскажете наилучшее место. Мне, несомненно, непросто конкурировать с вами в знании сокровенных парижских мест.

Дневник отшельника

Многие уже дни я спрашиваю себя, что такое отношения между мужчиной и женщиной? Где та основа, на которую наматываются бесконечные лирические нити, так плотно закрывающие саму суть этих отношений? Почему человечество отказывается серьезно рассуждать на эту тему, ограничиваясь или чересчур романтическими, или слишком вульгарными сентенциями? А уж когда во все это вмешивалась религия, то ставила жесткие рамки, ограничивая дерзкие мысли смертных. Что мы понимаем под тем, что называем любовью? И что такое любить? С самого раннего взросления наши представления о любви затуманены художественной литературой разного качества, а эта литература всего лишь наматывание нитей на первопричины, достаточно умелая попытка скрыть первооснову отношения полов. Конечно, легко ограничить любовь браком, освященным церковью, а все остальные ее проявления считать кознями дьявола. Но так ли все просто? В моем нынешнем положении рассуждать об этом позорное кощунство, но мне кажется, моя душа не сможет по-настоящему успокоиться, пока я не отвечу для себя на все эти вопросы.

Почему сильная любовь почти всегда ослабевает в браке? Имеет ли здесь место переход в другое качество любви, или мы наблюдаем низкую и банальную смерть возвышенного в столкновении с бытом? В прежней своей жизни я нередко задумывался об этом. Меня поражала несправедливость земного порядка, в котором сильнее и крепче всего безответная любовь. Отчего люди страстно, безумно любят и хотят только то, что не могут получить? Стоит мечте сбыться, появляется новая мечта. Синица в руках задушена, на горизонте новый журавль. Это так несправедливо по отношению к синице. Она жестоко обманута, как обманута и сама любовь. «Не женитесь на тех, кого любите» – так советуют мудрые циники.

Любовь обманывают со всех сторон. Двадцатый век с его культом комфорта фактически не оставил места любовным жертвам. Любовь стремится к максимальному удобству и рушится от мелких дуновений холодных жизненных ветров. Отсюда браки очень быстро уничтожают любовь, превращаясь во взаимное мучение, которое, в свою очередь, зиждется на страхе перед наказанием за нарушение Богом данного. Никто не сможет убедить меня в том, что это дорога на небеса. Не есть ли брак еще одна попытка дьявола упорядочить человеческую жизнь, лишить ее свободы и полета? Или люди изначально задуманы столь скверно, что в земной жизни не достойны любви…

 

4

Станислав Рыбкин, штатный редакционный весельчак, никогда не приглашал к себе домой товарищей по работе. Если кому-то и подходило выражение «мой дом – моя крепость», то это к нему. Дома он был не таким человеком, каким его наблюдали окружающие. И куда девалась его шутовская веселость, его симпатичная дурашливость и балагурство? Сказать, что Рыбкин был хорошим семьянином, – было ничего не сказать. Семью он обожал безмерно, старался во всем угождать жене и двум дочерям, тщился предупредить их любое желание, готов был бросить все и бежать на зов всякого их каприза. Может быть, поэтому ни жена, ни дочки ни во что не ставили Станислава. Им, как всяким женщинам, хотелось немного грубости, тянуло, чтобы ими покомандовали, решили что-то за них, а Рыбкин только смотрел им в рот и ждал. Его органическая неспособность проявлять жестокость к тем, кого любишь, портила ему жизнь. Жена изменяла ему почти в открытую, а дочери во всем и всегда держали сторону матери, даже в самых мелких и незначительных вопросах. И тем не менее Станиславу было хорошо в своем доме. Он нигде не чувствовал себя более защищенным. Конечно, трудно было хоть в малой степени не осознавать своего смутного положения. Часто ему делалось горько и невыразимо тоскливо, но он легко находил отговорки, оправдывая тех, кто причинял ему боль. Стаська искусно прятал свою хандру под маской весельчака, да и сам, надо сказать, в бесконечной череде собственных шуток преображался, забывался, крепчал, что ли.

Еще он с каждым годом все больше любил выпить. Спиртное не веселило его всерьез, скорее успокаивало. И он не боялся превратиться в алкоголика, считая себя зрелым, опытным и хорошо все контролирующим человеком. Ему нравилось проводить время за рюмкой, тем более что, приходя домой под хмельком, он ловил во взглядах домашних презрение, смешанное с уважение. Сам факт неведомого застолья был для жены и дочерей знаком, что у отца есть еще и какая-то другая жизнь, что он способен не только растворяться в них, а в состоянии делать и что-то еще…

В то, что Рыбкин хороший журналист, что его весьма высоко ценят на работе, домашние верить категорически отказывались. Оценка чьей-либо деятельности для них напрямую увязывалась с денежным эквивалентом, а он, по их глубокому мнению, у Рыбкина не намного отрывался от нулевой отметки. Стоит отметить, что материальные запросы у дамочек были значительные.

В жизни Станислава Рыбкина имелось огромное количество поводов, случаев, ситуаций, когда он мог нарушить супружескую верность, избежав при этом каких-либо видимых неприятностей. Но он гнал от себя мысли об этом, словно был уверен, что с изменой что-то непоправимо нарушится в его житейском равновесии, кончится и иссякнет что-то главное в нем самом. Так было всегда, так было до последнего времени. Но в эти дни он просто и отчетливо понял, что встретил женщину, с которой мог бы сойтись навсегда: телом, душой, всей прошлой жизнью… И надо же было этой женщине оказаться подругой Лешки Климова! Что произошло с ним, он и сам пока не понимал – будто молния разорвалась! В его забитом, ползущем по самому дну бытия сознании медленно вскипало что-то неведомое, пугающее, но зовущее. Не мог же он влюбиться, как мальчишка, в незнакомую женщину! Годы уже не те, да и не в его это характере. Но что тогда?

В воскресенье жена и дочери Рыбкина поднимались очень рано. Они взяли такую моду ходить по воскресеньям в церковь, к заутрене. Все это обставлялось ими чуть ли не как геройство, как стоический духовный подвиг. Все подруги моментально оповещались о новой повадке барышень и маменьки! С вечера субботы все разговоры были только об этом, а приготовления велись такие грандиозные, как будто родной дом покидался на несколько лет…

После возвращения домой начиналось упоительное обсуждение: кого они встретили в церкви, какой очаровательный платок был на жене такого-то, какие дорогие туфли на сестре такого-то, как быстро оправилась после смерти мужа такая-то… Можно было подумать, что речь идет о посещении не утренней службы, а модного клуба или, как минимум, показа мод. Надоумила их ходить в церковь ближайшая товарка жены, супруга одного очень богатого человека. Звали ее Таисия Петровна. К этой даме женская часть семьи Рыбкина прислушивалась в обязательном порядке и выполняла все ее наказы почти с воинской дисциплинированностью. Однажды Станислав попытался осведомиться, почему его благоверная и дети стали такими набожными, хотя раньше ничего такого за ними не наблюдалось, и получил жесткий ответ, что так надо, что все приличные люди сейчас ходят в церковь и что Таисия Петровна считает тех, кто не ходит к заутрене, безнадежно отставшими во всех планах особями, которые сгорят в адском пламени.

Теперь Рыбкин коротал воскресные утра в одиночку. Что делать? Полежать еще или все же встать и пойти готовить завтрак? Надо что-то выбрать. Рыбкин предпочел все же встать. Голова после «вчерашнего» побаливала.

Он поставил чайник на кривую плиту, заглянул в холодильник, потом закрыл его и сел дожидаться, пока из эмалированного носика покажется струя пара. Вдалеке зазвенел мобильник. Рыбкин чертыхнулся и побрел обратно в комнату. Звонила жена. Голос был коротким, как пулеметная очередь. Согласно указаниям, Рыбкин должен был срочно поехать в платный медицинский центр и забрать анализы одной из дочек.

Стасик взглянул на часы, прикидывая, успеет ли он позавтракать, но решил не рассиживаться. Он уже зашел в кухню, дабы выключить чайник, как снова раздался звонок. Жена требовала, чтобы по дороге он купил персиков для девочек.

 

5

С острова Сен-Луи до бульвара Сен-Мишель не было никакого смысла передвигаться на машине. Сидение в жаркой кабине – небольшое удовольствие. Куда приятнее пройтись по радостным умытым набережным, любуясь солнечными бликами на воде!

Геваро предвкушал новый поворот событий. Давненько он не имел чести лицезреть Франциска Клемана! Вспомнит ли всемогущий ныне банкир своего старого приятеля по Лицею Генриха IV? Интересно, хоть что-то осталось в банкире от того вихрастого озорника, так любившего хохотать на переменах, а на уроках разглядывать дешевые фривольные картинки?

Геваро пересек Сену и вышел на знаменитую площадь Сен-Мишель, изрядно загаженную после субботней ночи. Около знаменитого фонтана валялись банки из-под пива, окурки и просто неопознаваемый мусор. По бульвару, называвшемуся так же, как и площадь, в сторону Люксембургского сада вяло тянулись автомобили. Из немногих работающих в воскресенье магазинов доносились голоса бесконечно суетящихся продавцов, охранников, уборщиц. В такую жару все двигались по инерции.

Солнце выжигало из жизни сам смысл.

Дом Клеманов выделялся своей массивностью и обманчиво выглядел чуть крупнее остальных домов на бульваре.

Охрана не хотела пропускать Геваро ни под каким видом, ссылаясь на недавний приказ хозяина впускать только тех, кого он сам отметит в списке. Человека с фамилией Геваро в этом списке, само собой, не было… И как полицейский ни пытался пустить в ход всю свою выработанную за годы работы артистичность, ничего не выходило. Охранник, очень плотный, с габаритной шеей, только высовывался из-за двери и грозно и недобро поглядывал на незваного гостя.

Наконец Геваро пригнулся к охраннику очень близко, тот, ничего не подозревая, не стал отстраняться! По его мнению, этот невысокий, бедновато одетый господин со странностями не мог представлять для него никакой опасности. И уж никак он не ожидал, что этот невзрачный тип указательным пальцем очень резко ткнет его в грудь, так что он потеряет равновесие и упадет.

Пока охранник, чертыхаясь, поднимался, Геваро успел проникнуть вглубь дома. Уже дребезжала сигнализация, стали сбегаться обитатели дома… Спасло Геваро появления самого Франциска Клемана. Он в домашнем халате предстал перед всеми на площадке парадной лестницы. Геваро, увидев нынешнего главу банкирского дома, расплылся в улыбке и почти пропел:

– Друг мой Франциск, узнаешь ли ты Геваро?

Лицо банкира потеплело:

– Боже мой, Мишель, неужели это ты? Как я рад, старина!

Франциск Клеман начал спускаться с лестницы навстречу старому полицейскому. Достигнув последней ступеньки, он широко раскинул руки и заключил Геваро в объятия. Охрана, по знаку хозяина, вернулась на свои места.

 

6

Что должно произойти, чтобы два русских человека, мужчина и женщина, пили утром кофе в Париже, на улице Риволи? Да в общем-то, ничего особенного. Если отбросить всю романтическую подоплеку, то станет понятно: течение наших жизней столь необъяснимо, что куда угодно может привести русского мужчину и русскую женщину. Даже при условии, что их судьбы не озарены не только взаимной или односторонней симпатией, но и просто никак не сопряжены друг с другом ни в прошлом, ни в будущем.

Подходя к обычной парижской кофейне, с улыбчивыми официантками и узкими столиками, ни Климов, ни Эвелина не догадывались, как серьезно свяжутся их жизни в ближайшие часы и как мало в этой связи будет зависеть от них самих.

По большему счету, все это время, что прошло после их встречи в аэропорту Шарля де Голля, Климов не вызывал у Эвелины никаких серьезных эмоций, кроме легкого раздражения из-за причиненного ей неудобства. Да, ей среди ночи пришлось ехать встречать его, потом, совершенно не выспавшись, повинуясь правилам вежливости, проводить с ним сегодняшнее пыльное парижское утро. Но всего этого изначально недостаточно, чтобы отнестись к Климову по-особому.

Если бы не ночные звонки…

Париж Трофимова давно уже не воспринимала как одну из сияющих величием мировых столиц, излюбленное лакомство туристов всего мира. Она жила в нем долго и уже не замечала абсолютно ничего, кроме суеты и шума, связанных с большим количеством эмигрантов с Черного континента. Кто бы мог подумать, что все сложится именно так! Когда ей объявили, что отправляют работать в парижский корпункт, она бесконечно обрадовалась. По всем законам продвижения по карьерной лестнице (а законы эти Эвелина за годы работы в медиабизнесе изучила в совершенстве), уж ей-то точно не светило столь лакомое место. Обычно в заграничные корпункты посылают на работу сынков и дочерей боссов или тех, кто выслужился до остатка и обретал свой последний бонус. Вопросы в голове вертелись, но она их, само собой, и не думала задавать – просто собрала чемоданы и села в самолет.

Первые дни в Париже, в который она попала впервые, стали днями ошеломляющего звонкого счастья. Как хорошо, что позади осталась эта жуткая Москва, в которой над всем властвует страх, множа мании и фобии, мешая жить, любить, работать… Но вскоре Трофимова поняла, что ее удивительное назначение не является началом чудесной сказки, что на роль Золушки, превращающейся в принцессу, ее никто не назначал. Руководитель корпункта Вольдемар Чекальный или, как его звали друзья и собутыльник, Волик, родственник владельца холдинга Альфреда Брынзова, оказался полнейшим ничтожеством, думающим только о бабах, спиртном и развлечениях. Другие работники, набранные Чекальным, тоже не отличались ни смекалкой, ни находчивостью, ни работоспособностью. На ее хрупкие женские плечи легла неимоверная служебная нагрузка. Похоже, ее выписали в Париж, чтобы она делала все за всех, а Волик докладывал бы начальству о своих творческих достижениях.

Она уставала так, что по вечерам навзрыд рыдала в своей небольшой служебной квартире, из которой так живописно смотрелся Антверпенский сквер. Когда она видела в окно счастливых мамаш, катающих по скверу коляски или наблюдающих за резвящимися чадами, ее кулачки сжимались так, что ногти больно впивались в кожу ладоней. Ей виделось, что кто-то заставил ее заглотить крючок, и она теперь беспомощно болталась на леске, лишенная настоящей жизни.

Раздражение, усталость, злоба накапливались в женщине с каждым днем. Ей представлялось, что ее личная жизнь не складывается из-за этой дурацкой затянувшейся командировки. Время шло и губило ее. Париж медленно становился ее адом…

– Какой кофе вы предпочитаете? – Климов, задавая этот вопрос, мягко заглянул Эвелине в глаза.

– Предположим, я не предпочитаю никакого кофе. Такая жара может, выпьем что-нибудь прохладительного?

Она отвыкла от мужского внимания. Даже от такого, когда оно обусловлено только лишь светскостью кавалера и его хорошим воспитанием. Имея дело главным образом с Чекальным и его женоподобными приятелями, Эвелина c каждым днем преисполнялась презрения ко всему мужскому племени. Но иногда, в запрятанных глубоко мечтах, ее так и подмывало познакомиться с каким-нибудь арабом, источающим силу и мужество, отдать ему всю себя, назло «этим», но она боялась попасть в историю. Об эмигрантах из арабских стран рассказывали всякие ужасы.

 

7

Воскресным утром в парижской подземке пахло чем-то затхлым, в воздухе смешивались терпкие ароматы людских тел и пыли. Все это поднималось, циркулировало по вагонам и станциям. Антуана, почти не спавшего в ту ночь, периодически смаривал сон. Случалось, он на короткое время проваливался довольно глубоко, но тут же, словно от внутреннего толчка, просыпался и напряженно всматривался в лица немногочисленных пассажиров. После вчерашнего дня, так неожиданно придавшего его весьма до этого небогатой на события жизни совсем другое качество, он решил не ослаблять внимания ни на секунду. Ведь они с Геваро впутались в такую опасную историю. Их вчера чуть не убили, что бы там Геваро ни говорил…

Тургеневская библиотека традиционно прописана в Париже в Латинском квартале, недалеко от улицы Монге. Когда-то эту библиотеку можно было назвать крупной. Здесь собирались видные эмигранты и за чаем с сушками рассуждали о судьбе России. Но судьба России между тем развивалась совсем по другим законам, эмигранты дряхлели, все реже выходили из домов, а их отпрыски уже не так рьяно интересовались делами на Родине, а уж тем более ее литературой. Несколько маленьких комнат на втором этаже – вот и все, что теперь осталось от прежде самой посещаемой русской библиотеки. «Боже правый! Сегодня же выходной, – мелькнуло в голове у Антуана, – здесь наверняка никого нет. Как же Геваро это не предусмотрел, отправляя меня сюда?» Однако сомнениям юноши суждено было быстро рассеяться. Пожилая дама с очень ухоженным лицом и волосами недобро взглянула на Антуана из-за двери, но, увидев полицейское удостоверение, не меняя сердитого выражения, пригласила его войти. Она с небольшим акцентом, но очень чисто говорила по-французски:

– Я, конечно, понимаю, месье Сантини, что вы должны прилежно исполнять свой служебный долг, а также поручения начальства, но вряд ли наша библиотека – это то место, где вам откроются какие-то секреты. Тем более что сегодня, как вам, по всей видимости, известно, нерабочий день. Я в библиотеке случайно и уже собиралась уходить.

– Все же разрешите мне задать вам несколько вопросов. – Антуан невольно начал волноваться, такой строгий и не располагающий к общению вид был у пожилой женщины.

– Ну что ж… блюстителям пордка не принято отказывать. Я к вашим услугам. Вы не спрашиваете, как меня зовут. Видимо, во французской полиции так принято?

– О, простите…

– Александра Петровна Галицкая! Будем знакомы.

– Антуан Сантини…

Галицкая чуть усмехнулась и протянула юноше изящную, несмотря на следы возраста, руку. На одном из пальцев поблескивало старинное золотое кольцо.

– Позвольте предложить вам чай, месье Сантини. У нас, у русских, принято важные беседы вести за чаем. Подождите меня здесь. Книги можете посмотреть, но будьте осторожны. Фонд очень ветхий…

Когда Александра Петровна вернулась с подносом и аккуратно расставила красивые чашки, до краев наполненные вкусно пахнущим чаем, Антуан почти справился с волнением. Он с удовольствием отхлебнул, посмотрел на собеседницу пронзительным взглядом, не раз отработанным дома перед зеркалом, и отчеканил:

– Мадам Галицкая, мне нужно проконсультироваться по поводу одной книги.

– Я вас внимательно слушаю.

– Это третий том собрания писем Сергея Рахманинова…

– И что вас интересует в этом томе?

– Как вам кажется, есть ли в этом томе что-то необычное? – Произнеся это, Антуан вдруг сообразил, что делает что-то не так. Геваро велел ему просто добыть книгу, а он пустился в пустой и ничего не проясняющий разговор. Откуда старухе знать, что в этом томе? Он важен только для них с Геваро. Они должны понять, почему этот том исчез из квартиры покойного Леруа. Кстати (как он мог забыть?), Геваро ведь просил напомнить о том давнем деле, когда очень помог «тургеневцам». Пока весь этот сумбур мелькал в невыспавшемся мозгу Антуана, его большие голубые глаза вытаращились на Александру Петровну Галицкую так изумленно, что та невольно улыбнулась сухими тонкими губами.

– Видите ли, я забыл вам сказать, что меня прислал месье Геваро. Вы должны его знать. Он просил предать вам большой привет и поклон…

– Ну как же! Это милейший человек и отличный, кажется, полицейский. Он в свое время много сделал для нас, вернее, для нашей библиотеки. Как он поживает?

– О! Он в прекрасной форме. Загрузил меня массой дел. Я и сейчас очень тороплюсь. Мне надо ехать в Авиньон. Так что, если можно, я хотел бы взять этот третий том. С возвратом, конечно. – Антуан испытал облегчение оттого, что дело, кажется, идет на лад, и он точно выполняет план Геваро.

Галицкая нахмурилась.

– Что значит взять?

– Ну так… взять. На время…

– Вы же не записаны у нас.

– Так давайте я запишусь.

– Сегодня воскресенье. Я из сотрудников здесь одна. Да и то случайно…

– И что же мне делать? Месье Геваро так просил…

– Ну ладно. Только из уважения к месье Геваро…

Галицкая удалилась.

Антуан поднялся с места. Взгляд его привлек стол в углу комнаты. На нем были разложены какие-то старые тетради, исписанные непонятными значками. Он подошел ближе. Так! Ноты! Интересно. Попробовав прочитать название, из всего понял только слово «Паганини». Послышались шаги. Антуан вернулся на то место, где оставила его Александра Петровна.

– Ну, вот и ваш Рахманинов. По счастью, у нас оказалась эта книга. Прежний наш директор, месье Самсонов, обожал Рахманинова, и все, что с ним связано, обязательно появлялось в библиотечных фондах.

– Прежний? А что с ним? – Антуан приготовился изобразить сочувственную мину на лице.

– Да нет. Все в порядке с ним. Вышел теперь на пенсию и живет себе спокойно. У него домик в Иври. Да впрочем, что это я? Вам это ни к чему. Берите свой том. Надеюсь на вашу порядочность. Ведь вы вернете его, как только он перестанет быть нужен?

– Само собой разумеется. Можете не беспокоиться.

Антуан торопливо раскланялся и вприпрыжку сбежал по лестнице. Надо было торопиться на вокзал. Да еще и комиссару Легрену позвонить, сообщить ему о намерении ехать в Авиньон. Главное, точно исполнить то, что велел Геваро.

 

8

Марина ощущала себя на редкость скверно. После разговора с отцом остался гадкий осадок. Да, отцу не откажешь в проницательности и знании жизни! Но зачем ему понадобилось все это выкладывать ей именно сегодня?

Жаркая погода обычно радовала Марину. Можно нарядиться, оголить кое-какие места так, чтобы мужские взоры останавливались на них независимо ни от чего. Так чудесно выглядеть привлекательно! А летом это так просто! Но сегодня жара только раздражала, заставляла раздражаться и сетовать на судьбу.

Окна квартиры выходили на солнечную сторону, и с утра в комнатах уже стояла плотная духота. Девушка встала под душ, сделала воду попрохладнее, испытала от этого приятное облегчение, но вскоре замерзла до мурашек. «Так и простудиться недолго. Да, если уж день не заладился с самого утра, то ничего не остается, как отправиться по магазинам».

Марина бодро выскочила из ванной, проскользнула в свою комнату и стала оперативно наводить красоту. В рекордно короткие сроки накрасившись, девушка повертелась у зеркала, хмыкнула довольно и наскоро попрощалась с отцом, который взглянул на нее с обычным умилением.

Каблучки остро простучали по ступенькам пахнущей теплой пылью лестницы. Сколько шагов помнили эти пролеты, какие порой драмы разыгрывались на них! Здесь курили и спорили чьи-то гости, ласково прощались влюбленные, озорничали дети. Если бы неодушевленные предметы умели передавать хранящуюся на их поверхностях информацию, какой бы неоценимый материал получили бы писатели!

Марина вышла на набережную, огляделась и подняла руку. Вскоре около нее притормозил грязный зеленоватый «жигуленок».

– На Новый Арбат, пожалуйста.

– Садись, красавица. А гдэ эта, Новый Арбат?

– Я покажу. Сколько будет стоить?

– Рублэй двести…

– Много. Здесь ехать-то…

– Далэко ехать, многа пробки.

Марине быстро надоело обмениваться любезностями со служителем частного извоза, и она захлопнула дверь, приготовившись снова голосовать. Но «жигуленок» не уезжал. Из него высунулась темная курчавая голова.

– За сто пятьдесят поехали?

Марина тяжко вздохнула и осторожно, чтобы не испачкаться, села в машину.

Салон был накален до крайности, аж глаза готовы были выскочить из орбит. Оставалось только обращаться к высшим автомобильным силам, чтобы они не попали в большую пробку, которые в столице можно было с недавнего времени поймать и посредине воскресного дня. Из радиоприемника бренчала пошлая музыка… Потом ее прервал игривый голос ведущего. Среди всего прочего этот голос объявил и о благотворительном концерте знаменитого французского скрипача Пьера Консанжа. Вечером планировалась прямая трансляция из Парижа.

Марина нахмурилась.

Дневник отшельника

Я уже писал о том, какую колоссальную роль в нашем сознании играет фактор страха. Те, кто живет под властью его страшного гнета, практически не способны что-либо осознавать. Гонимые страхом, они пребывают в уверенности, что живут правильно, прогрессируют и заслуживают всяческого поощрения в виде неизбежных материальных благ. Материальные блага – один из главных инструментов страха. Именно угрозы лишиться этих благ или их не достигнуть превращают человека в смешное предсказуемое животное. Но что же делать тем, кто преодолел страх, кто прошел этот полный мучительной борьбы с самим собой путь к освобождению? Ведь лишившись страха, лишаешься одного из главных двигателей существования! Не приведет ли это к новому страху? Может быть, вся эта борьба избранных за освобождение себя – лишь замкнутый круг, следуя по которому никогда не дойдешь до конца и будешь изначально обречен на поражение? Рецепта здесь, конечно, никто не выпишет, даже доктора философии. Но сейчас, когда моя жизнь (если ее можно так назвать) протекает фактически после жизни, я могу сказать, что единственный смысл ее в том, что она есть и что она протекает во времени. Она бесцельна и в духовном плане бесконечна.

Только осознание жизни как движения приводит к свободе и во много раз увеличивает человеческий потенциал. Главное понять, что все цели, мелкие и большие, которые мы определяем для себя, стремимся к ним и ликуем при их достижении, по сути своей, не конечны и не самостоятельны. Все они, будь то женщина, которой мечтаешь овладеть, будь то ступень в карьере, к достижению коей приложил всю свою энергию, ум и хитрость, или просто некая редкая вещь, долго являющаяся предметом твоих поисков и, наконец, найденная, первичны, и смысл их существования обуславливается только их временным (а может быть, и постоянным) отсутствием в твоей жизни. Это лишь попытка структурировать движение, дьявольски унифицировать его, облегчить и обессмыслить. Иными словами, это способ ввести человека в некий азарт, ослабить его свободу, подчинить его жизнь сиюминутным желаниям. Преодолевшему страх надо еще и преодолеть себя, преодолевшего страх.

Типы, именуемые в обиходе «мачо» или «сильная деловая женщина», это как раз те, кто попался на эту замысловатую удочку структурирования пространства. Те, кто заменил страх на службу себе, своей силе, своим прихотям. Быть рабом своих желаний – еще страшнее, чем быть рабом своего страха. Попробуйте освободиться от азарта, постарайтесь не увидеть никаких целей на своем жизненном пути, и все эти вожделенные женщины, карьерные успехи и многое другое без труда придут к вам, а вы, возможно, даже не заметите их. Ваше счастье будет именно в том, что вы не потакаете своим желаниям, вы свободны от них…

Воспринимая жизнь как бесконечную линию, как нескончаемую данность, можно обрести настоящую свободу; не обременяясь страхом и азартом, можно увидеть эту линию неизмеримо длинной и прекрасной. Я не сумел это сделать в полной мере. Я не уверен, что это возможно в чистом виде в рамках одной жизни. Но может быть, найдется кто-то, кто сможет воплотить эту мою теорию-мечту в жизнь? Да простится мне назидательный тон. Это назидание самому себе. Вряд ли когда-нибудь все, что я пишу в своем жестоком уединении, прочтет хоть одна живая душа.

 

9

«Найти убийцу Жоржа Леруа скорей всего будет невозможно, и дело вскорости придется закрывать. Вряд ли оно привлечет сильное внимание кого-нибудь. Ну, кинул кони старик при непонятных обстоятельствах! Он не депутат, не артист, не знаменитость! Пошумят слегка репортеры по привычке, да забудут. Кому понадобился этот Леруа?

Искать мифического незнакомца, приходившего к месье Жоржу, – дело почти безнадежное. Мадам Безансон, единственная, кто его видела, не может описать внешность даже приблизительно. И где его прикажите искать? Побыстрей бы избавиться от всей этой белиберды!» Так рассуждал комиссар Легрен сразу, как ему поручили расследование. Но очень скоро все изменилось. Не столько опыт и интуиция, а скорее собачий нюх Легрена и его редкая способность заранее предчувствовать неприятности убедили его в том, что это опасное дело быстро не закроешь, и придется немало повозиться, чтобы разобраться с ним. Первое, что сразу, еще до всех событий и звонков, насторожило старого служаку, это наличие у покойного карточки банка «Клеман и сыновья». Откуда она у скромно жившего человека? Этому вопросу так и оставаться бы риторическим, если бы вчера вечером ему по-дружески не позвонил приятель из министерства внутренних дел и не стал бы очень осторожно и туманно разузнавать, какие дела сейчас ведет Легрен! И не много было в этом вопросе от праздности дружеского разговора, немного… Все эти годы высокого чиновника ни в какой мере не интересовали дела, что разрабатывала группа Легрена! Совершенно очевидно, что наверху негласно интересуются смертью этого старика и решили таким корявым образом навести у него справки. Кто же так озаботился? Голос звонившего звучал чересчур уж ласково. Не верьте ласковым чиновникам! Кем же был этот старикан на самом деле, если его смертью не только интересуются такие непростые люди, но еще и всячески маскируют свой интерес? Дело принимало нежелательней оборот.

Поручив вчера мальчишке Сантини копаться в жизни Леруа, он не сомневался в том, что Антуана ждет разочарование. Слишком уж молод и неопытен был парень, чересчур горяч! А в полицейской работе – самое трудное выяснять что-либо о жизни покойных. Здесь нужна изворотливость, умение говорить с людьми, аналитический ум. В лучшем случае Сантини принесет некие полезные факты, которые сам посчитает незначительными, но из аккуратности доложит. Легрен не имел никаких оснований подозревать в чем-то юношу или сомневаться в его порядочности, однако на всякий случай он приставил к нему одного из своих помощников. Это был один из его коронных методов работы. Если бы начальство узнало, что он приставляет бывших уголовников к сотрудникам полиции, а уголовники исправно докладывают ему обо всех деталях следственных действий, его бы не просто уволили, а публично разорвали бы на части. Легрен не боялся этого. Достижение цели любыми методами – вот была святыня его жизни.

Конец двадцатого века окончательно развеял романтический миф о неподкупности сотрудников полиции. И порой полицейские оказывались значительно менее надежными, чем бывшие уголовники – информаторы Легрена. На его глазах хорошие сотрудники с потрохами продавались ничтожным наркодиллерам за всего лишь несколько тысяч евро. Горький опыт понуждал Легрена не верить никому. Его задача была не допустить, чтобы кто-то из тех, кто работал под его началом, мог быть перекуплен или завербован преступным миром. Благодаря своей методе он первым узнавал обо всем. И заставлял пойманных добровольно уходить со службы. Комиссар Легрен создал свою систему борьбы с коррупцией, и она работала весьма эффективно, позволяя ему всегда идти на шаг вперед, знать больше, чем каждый в отдельности из участников событий. В этом он лишний раз убедился вчера ночью. Слава богу, Сантини никто не пытался подкупить. Но то, что рассказал ему Венсан, которого он обязал присматривать за тем, как будет себя вести молодой сотрудник, еще раз укрепило его в мысли, что дело Леруа свалилось на его голову в сквернейший час. Многовато для одной субботы! Мало того, что старый Геваро, уже много лет только чудом избегавший отправки на пенсию, зачем-то стал путаться за Сантини повсюду, вместо того чтобы сидеть спокойно и не рыпаться. Решил старый служака поискать напоследок приключений, которые уже раз едва не стоили ему жизни? Вдобавок их чуть не пристрелили, а до этого они успели, накачав чем-то Клодин, обшарить квартиру Леруа, будто бы по-человечески это нельзя было сделать! Тоже мне Шерлок Холмс и доктор Ватсон! Если Геваро не сбрендил на старости лет, то у него в этом деле свой интерес? Но какой? Мелькнул след какого-то старого дела? Но к чему вся эта самодеятельность? Ко всему прочему Сантини звонит как ни в чем не бывало и сообщает, что он отправляется в Авиньон, на родину Леруа, чтобы получше изучить его биографию. Без этого ему якобы не выполнить задание комиссара. Подумать только! Никак Геваро ему посоветовал, сам бы он так не осмелел! Пусть едет! Это к лучшему!

Достали они меня! Может, пора задуматься об отставке?

Комиссар твердо верил: искусство детектива в том, чтобы не вмешиваться в события, а успевать за ними, и разгадка придет сама. Поэтому он, выслушав мальчишку, приказал ему дождаться на вокзале Клодин Граньес. (Отпускать науськанного Геваро Антуана в Авиньон в одиночку все же было нецелесообразно.) Антуан что-то собирался пролепетать в ответ, но Легрен положил трубку. «Венсан, судя по его рассказу о беготне вокруг Нотр-Дама, засветился. Геваро засек его и мог показать Сантини. Надо подумать, кого отправить в Авиньон, чтобы присмотрел за молодежью. Клодин тоже целиком доверять нельзя, она женщина, хотя и отменный сотрудник…»

 

10

Франциск Клеман и Мишель Геваро много лет назад учились в знаменитом во Франции лицее Генриха IV. Не сыскать было крепче друзей, чем сын банкира и отпрыск владельца шоколадной лавки! Их не смущало то, что их родители стояли совсем на разных ступенях социальной лестницы, что материальные возможности их семей не могли даже сравниться. Между мальчишками дружба возникает спонтанно и быстро крепнет до поры до времени, чтобы потом улетучиться, ничего не оставляя, кроме редких воспоминаний. Не часто неразлучным детским друзьям доводится встретиться во взрослой жизни, но если встреча происходит, то она может до слез растрогать обоих, протоптать тропинку обратно, в безмятежное время игр и шалостей. В такие встречи многое говорится от сердца, с первой искренностью. На это и рассчитывал Геваро, отправляясь в известный дом на бульваре Сен-Мишель. Друга своего детства он не видел изрядное количество лет. Сразу после лицея их дорожки разошлись. Да и не могли они не разойтись! Будни начинающего полицейского никак не должны соприкасаться с роскошной и насыщенной жизнью молодого процветающего банкира.

И вот теперь они сидели друг против друга в просторном кабинете Франциска, немало пожившие на свете люди, чтобы чересчур долго изображать умиление. Каждый изучал другого, искал что-то в глазах. Франциска подмывало спросить Мишеля, что привело его сюда, но он был вынужден соблюсти некие правила, по которым инициативу надо было уступить гостю. Руки обоих еще не утратили силы, пальцы плотно сжимали стекло бокалов, так, будто это были рукоятки пистолетов и им предстояло сразиться на дуэли.

Мишель Геваро ловко выдерживал паузу. Он выжидал того момента, когда невидимые шлюзы откроются и чистые потоки детства прольются между ними. Необязательные дежурные слова тускло перелетали из уст в уста. Уже сказано было два тоста, а Мишель все тянул, не открывая своих подлинных намерений. Наконец, он понял, что пора, и, как бы между прочим, смотря куда-то чуть в сторону, обронил:

– Послушай, дорогой мой Франциск, тебе говорит что-нибудь такое имя – Жорж Леруа?

– Впервые слышу. Среди моих друзей такого нет…

– Ну, я так и предполагал. Не можешь же ты знать всех клиентов твоего банка.

– Это мой клиент? Забавно, что интересуешься моим клиентом. У моих клиентов почти никогда не возникает проблем с полицией. Ты же знаешь, основной принцип нашего…

– Можешь не продолжать. Я, в общем-то, так и думал. Не знаешь ты этого Леруа – так не знаешь…

– И ты из-за этого приходил? Да. Как мы все странно живем! Десятилетиями не видимся с друзьями, а если уж и встречаемся, то по какой-нибудь далекой от сентиментальных чувств необходимости…

Клеман притворно вздохнул.

– Ты прав, наверное… Понимаешь, этот Леруа погиб недавно…

– Пусть покоится с миром.

– У него кредитка твоего банк, да и обстоятельства смерти загадочные. Складывается ощущение, что он жил под некой шапкой-невидимкой. Никто о нем ничего не знает. Я думал, может, ты…

– К сожалению, ничем не могу помочь. Я никогда не слышал этого имени.

– Прости, что потревожил тебя. Рад, что мы свиделись. А как семья? У тебя ведь, кажется, дети, внуки. Я читал как-то в одном журнале…

– Все в порядке, спасибо.

– Вино у тебя отменное. Уходить не хочется, да надо… Я и так отнял у тебя уйму времени.

– Да что ты! Буду рад тебе и впредь. И не обязательно твой визит должен быть связан со смертью одного из моих клиентов…

Мишель и Франциск на прощание обнялись.

Когда Геваро выходил на улицу, он заприметил, что одна из горничных Клеманов с большим ведром отправляется на внутренний двор выкидывать мусор. Из ведра выпал обрывок какой-то газеты. Горничная не заметила этого и прошла дальше. Геваро дождался, пока она скрылась из виду, быстро поднял газетный лист, бегло взглянул на него, торжествующе улыбнулся и засунул находку в карман брюк.

«Франциск, конечно, владеет собой отменно. И врет профессионально, хотя несколько поспешно. Но я тоже кое-что понимаю в людях. Особенно если они хотят что-то скрыть…»

 

11

Молоденькая светловолосая официантка плавно приближалась к их столику. На правой ее руке балансировал немалых размеров поднос, уставленной всякой всячиной. Вероятно, на нем уместились заказы, собранные с нескольких столиков. Девушка широко улыбалась всем и даже умудрялась смотреть по сторонам и слегка кокетничать. Молодая француженка отличалась своеобразной неброской, но притягательно светлой красотой, и Климов невольно засмотрелся на нее. Она напоминала ему кого-то, но память пока не выдавала правильного ответа. Наконец, в голове что-то щелкнуло, как вспышка фотоаппарата: «Боже мой, она же почти копия Вероники! Бывают же люди так похожи друг на друга! И тоже официантка».

Он почти автоматически сунул руку в карман, пошарил в нем, нащупал плотный бумажный квадратик. «Визитка цела. Что ж! Это не так уж и плохо». Его манипуляции не остались незамеченными Эвелиной. Она взглянула вопросительно:

– Вы так неожиданно замолчали. Что-то случилось?

– Нет. Просто думал, что потерял одну нужную визитку, но выяснилось, что она на месте. Я так часто теряю что-то нужное, просто рок какой-то… Смотрите, нам, кажется, несут напитки…

Алексей вновь с удовольствием остановил свой взгляд на молоденькой официантке, и тут произошло непредвиденное. Нога девушки, обутая в изящную туфельку, неожиданно поехала на скользком, тщательно натертом полу, и вся эта нежная и соблазнительная красота вместе с подносом рухнула на пол. Звон разбитой посуды оглушил посетителей кафе. Один парень испуганно вскочил, не понимая, что происходит. В мире в последнее время все так напуганы угрозой терактов, что любой сильный шум способны принять за взрыв. Алексей хотел броситься девушке на помощь, но не упел. Она уже поднялась, умудрившись даже сохранить на лице ту же приветливую мягкую улыбку. Взгляды с тревогой устремлялись на нее, а с ее очаровательных розовых губок слетало:

– Все в порядке, дамы и господа! Все в порядке!

К месту падения уже устремился ловкий маленький уборщик, и буквально через минуту вся разбитая посуда с пола исчезла. А еще через небольшой промежуток времени девушка снова появилась в зале с тем же подносом в руке. Теперь все глазели на нее с еще большим восхищением, и она, видя это, тихо наслаждалась, хотя, очевидно, ушибленные места здорово болели.

Алексей заказал себе и Эвелине по слабому коктейлю, и теперь они имели полное право выпить за знакомство.

– Не знаю, приятно ли вам было познакомиться со мной, я все-таки доставил немало хлопот, но мне, поверьте, приятно, Эвелина…

– Мне тоже приятно, Алексей.

Они отпили по глотку. Между ними завязывался непринужденный разговор, который иногда сближает больше, чем самая трогательная откровенность. Время от времени они поднимали бокалы и чокались, смотря друг другу в глаза.

В городе становилось все душнее, жара повсюду распространяла свои щупальцы, от которых не укрывалось ничего. На Эвелину спиртное подействовало размягчающее. Она из деловой, чуть насупленной женщины на глазах превратилась чуть ли не в болтушку.

– Ну, расскажите, Алеша, как там в Москве? Что нового в нашем журналистском царстве? А то до нас далеко не все доходит. Сами понимаете, официальная информация эта одно, внутрицеховая – совсем другое.

– Может быть, и так. Однако я особых новостей вам не принесу. Что нового может быть в муравейнике? Муравьи…

– Неплохая шутка. Но все же…

– Я не из тех, кто живет внутри тусовки и смакует все ее подробности. Уж не сердитесь. Я хотел бы удовлетворить ваше любопытство, но не могу… Я привык существовать только в сфере своей служебной ответственности. А в эту сферу входят сегодняшний вечерний концерт, Париж, вы…

– Спасибо, что так высоко цените мое присутствие в сфере вашей служебной ответственности.

– Я не хотел вас обидеть. А вы… обиделись?

Эвелина вдруг поменялась в лице, глаза чуть потемнели.

– Я не обиделась. Что вы? Я сейчас о другом. Бог с ними, с новостями. Леша, мне надо вам кое-что сказать. Хотя я не должна, наверно… Я долго думала, говорить вам это или нет. По долгу службы я, скорей всего, не должна. Но что-то меня заставляет… Одним словом…

– Заинтриговать вам меня удалось…

– Только обещайте мне, что вы никогда никому не скажите, что узнали это от меня.

– Будьте уверены.

– Леша! У меня есть все основания полагать, что с вашей командировкой сюда что-то не так…

 

12

Расплатившись с непонятливым водителем, Марина вышла из автомобиля. Вот он, Новый Арбат. Эта одна из главных московских магистралей проложена на месте поразительной красоты переулков, когда здесь была знаменитая Собачья площадка да и много чего другого. Новый проспект в советские времена нарекли в честь всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина и застроили гигантскими для центра города домами, слегка напоминающими знаменитые заокеанские небоскребы. Москвичи сперва восприняли новую улицу почти как насмешку над городскими традициями и Калининский проспект прозвали «вставной челюстью». Однако время шло, непримиримость смягчалась, и спустя один-другой десяток лет это место стало едва ли не любимым для горожан. Еще бы! Здесь и кинотеатр, и полно магазинов, и жизнь всегда кипит, да и перекусить есть где.

Марина, оказавшись в самом начале проспекта, у знаменитого «Глобуса», горделиво возвышающегося над тротуаром, соображала, куда же ей отправиться для начала. Может быть, в магазин «Весна»? Что ж, неплохая и мысль. И красивые ножки затопали по тротуару по направлению к «Весне».

Однако по мере того, как девушка приближалась к намеченной цели, только-только наладившееся настроение стало портиться: рядом высился дом, где работал Алексей…

На первом этаже магазина «Весна» витала смесь запахов, возможная только в одном-единственном месте – в парфюмерном магазине. Стенды знаменитых торговых домов ютились на сравнительно небольшом кусочке площади, и все модные и немодные запахи причудливо перемешивались. Марина, думая о своем, без конкретной цели стала перемещаться по парфюмерным лабиринтам, почти автоматически присматриваясь к новинкам. Иногда к ней подходили стильно одетые девушки, играющие в павильоне роль экскурсоводов по царству запахов, и предлагали свою помощь в выборе товара, но Марина с неизменной вежливостью благодарила и от услуг отказывалась. Почему произошло так, что она почти ничего не знает о человеке, за которого собиралась выйти замуж в самом ближайшем будущем? И не скажешь, что Алексей был скрытен. Похоже, его настоящая жизнь протекала в каких-то областях, куда он не пускал никого. А может быть, только ее? Интересно, а кто-то вообще его знает по-настоящему? Ведь были же у него до нее женщины. Он, кстати, никогда и словом об этом не обмолвился, хотя она подводила его к этому не раз. Почему? Кого-то любил больше, чем ее?

Она представила его глаза… родные и в то же время далекие. Расстройство и раздражение достигли такого градуса, что она купила духи «Кензо», хотя это был один из самых ее нелюбимых запахов. Накипевшая злоба искала выход: надо было совершить что-то еще, бессмысленное, отчаянное по отношению к себе. В характере Марины была эта черта: в минуты, когда ничего не получается и все валится из рук, сделать что-нибудь назло самой себе, пойти против своей натуры. Это парадоксальным образом успокаивало ее. Видимо, дурная энергия выходила, освобождая место для чего-то позитивного. Вот и сейчас она задумала пойти в Новоарбатский гастроном и накупить разных-разных пирожных; после этой акции вернуться домой и есть их, пока тошно не станет.

На всей диете ставился жирный крест. Назло себе и всему миру.

 

13

После разговора с Легреном Антуан сразу перезвонил Геваро. Тот довольно долго не отвечал, но потом в трубке мобильного послышался его недовольный голос. Антуан торопливо пересказал свою беседу с комиссаром. Геваро молчал так долго, что Антуан решил, что связь оборвалась, и стал звать своего пропавшего собеседника. Это возымело свое действие:

– Ну что ж! Значит, так тому и быть. Отправишься в Авиньон вместе с прекрасной Клодин Граньес. Только о вчерашнем ей, само собой, ни слова. Особенно о том, как от слежки отрывались.

– Как вы могли подумать, месье…

Но Геваро уже отсоединился и не слышал сих пафосных слов.

«Кажется, Геваро потерял веру в меня», – Антуан так расстроился, что никак не мог запихнуть телефон в карман. В итоге снова раздался звонок:

– Сантини, ты где прохлаждаешься?

Услышав голос Клодин, Антуан растерялся так, что на секунду потерял не только дар речи, но и способность что-либо соображать.

– Алло, алло, Сантини, ты меня слышишь? – голос девушки звенел у него в ушах.

– Привет, Клодин. Я не прохлаждаюсь…

– Так, слушай меня внимательно. Через полчаса жду тебя на вокзале Монпарнас. Легрен назначил меня старшей нашей группы. По дороге я тебя проинструктирую. Все понял?

Антуан набрал в легкие воздух, чтобы сказать что-то в ответ, но собеседница, вероятно, в этом не нуждалась.

Юноша готов был расплакаться. «Почему все со мной так снисходительно и грубо разговаривают? Я ведь уже веду серьезное расследование, а вчера меня чуть не убили». Мало-помалу в нем созревал отчаянный протест. Он огляделся по сторонам. Совсем рядом о чем-то переговаривались два парня на мотоциклах. Вид у обоих был весьма брутальный. Взгляд на них невольно вызвал в Антуане зависть. «Вот ведь с ними, небось, никто так не разговаривает? А чем они лучше меня?»

Во вспотевшей его ладони по-прежнему находился сотовый телефон. Он сжал его так, что корпус едва не треснул. «Сейчас я позвоню этой выскочке Клодин и скажу, что через полчаса я не приду и чтоб она ждала меня через сорок минут. А то моду взяла – командовать. Мне Легрен ничего не говорил насчет того, что она будет старшей». Юноша поднял мобильник так, будто это было оружие, набрал номер Клодин… Но звонку не суждено было состояться. Вчера он забыл поставить телефон на подзарядку. И сейчас, именно в эту решающую минуту, аппарат предательски выключился.

 

14

Сигарета догорела почти до конца, и пепел вот-вот должен был обильно просыпаться на стол, но Алексей вовремя спохватился и успел поднести руку к пепельнице. То, что он услышал от Эвелины, с трудом укладывалось в голове и больше напоминало банальный шпионский сюжет, чем реальную жизнь. Никак не верилось в то, что его скромная персона привлекла столь серьезный интерес. Зачем Белякову было требовать от Трофимовой срочного возвращения Климова на родину, когда он сам сутки назад так срочно командировал его сюда? Все это можно списать на недоразумение, если сюда не была замешана служба безопасности холдинга, возглавляемая знаменитым старым генералом КГБ. Эта служба, опять-таки через Трофимову, требовала задержать Климова в Париже как можно дольше. И первое, и второе требование виделись Алексею в данный момент абсолютно бессмысленными.

Эвелина смотрела на Климова печально и покорно. Она теперь искала у него силы для себя, видела в нем союзника, того, кто сможет защитить ее. Почти все работники российской медийной индустрии знали, что со службой безопасности старого генерала шутить не стоит. Генерал в свое время занимал большую должность в советских органах безопасности, и поговаривали, что именно он является подлинным главой холдинга и что без него не принимается ни одного серьезного решения. И вот она, слабая женщина, рискнула сыграть с этими людьми в свою игру да еще и выбрала в партнеры незнакомого человека! Любой посчитал бы это безумием. Но ей так сильно осточертело все…

– А что вы об этом думаете? Вы так все складно и заманчиво изложили, но сами на этот счет не высказались…

– Не изображайте из себя святошу, – рассердилась Эвелина. – Что я могу об этом думать? От моих мыслей ничего не поменяется. По-моему, здесь все очевидно. Есть две силы, одна из которых хочет немедленно вернуть вас в Москву, а вторая – приказывает задержать в Париже. Обе эти силы, как нелепо это ни выглядит, имеют отношение к самым верхам нашего холдинга. Вам необходимо выбрать, с какой силой вам легче справиться. Сама я, как вы, наверное, осознаете, не намерена чересчур рисковать, хотя с моей стороны уже то, что я рассказала об этих ночных звонках, большая неосторожность. На вашем месте я бы не шутила со службой безопасности, пока вы не разобрались, что к чему в этой истории. Из задействованных сторон она, бесспорно, более могущественная. Да вы и сами это знаете…

– Это еще бабушка надвое сказала, кто сейчас более могуществен. Генералы стареют. Кто займет вакантное место? Вы когда-нибудь слышали об этом Белякове? Уверен, что нет. Не слишком ли большой пост он занял для совсем неизвестного человека? Люди без биографии – самые опасные люди. Вы скажете, что главный редактор газеты «Свет» – не слишком большой пост? Но зачем-то Брынзову понадобилась эта газета. И как раз после перехода издания в руки нового владельца главным редактором стал Беляков… Случайно? И какого черта, скажите, такому человеку тягаться со службой безопасности из-за моей персоны? Нет. Все это очень похоже на недоразумение. Зря вы так беспокоитесь. Но я, однако, тронут.

– Возможно, вы и правы. – Эвелина задумалась. – В любом случае мне пора.

– Что же вы так и уйдете? Давайте хотя бы перейдем на ты.

Алексей хотел задержать ее этим предложением. Меньше всего его сейчас вдохновляла перспектива остаться одному. Но Эвелина в ответ только коротко хохотнула, подхватила свою сумочку, быстро чмокнула Алексея в щеку и, уже отойдя на несколько шагов, задорно ответила:

– Я согласна. До встречи!

Алексей проводил женщину взглядом до выхода на улицу Риволи, а потом уставился в самый центр стола. Ему сделалось нехорошо, неожиданно стал покалывать правый бок, мутило. Он крепко затушил сигарету. От запаха пепла подступила тошнота.

«Только не раскисать, только не раскисать, – уговаривал он себя. – Ничего не произошло. Это просто фантазии женщины, одичавшей и одуревшей без мужского тепла. Ничего не происходит и ничего не произойдет». В висках гулко стучало, он уронил голову на руки и, как ему показалось, просидел так очень долго, хотя не прошло и пары минут. Веселая официантка, совсем уже оправившаяся от звонкого падения, поменяла перед Климовым пепельницу и спросила, будет ли он заказывать что-то еще. Этот вопрос поставил Алексея в тупик. Он смотрел на девушку ничего не понимающими глазами, так что, похоже, смутил ее. Наконец, он сообразил, что к чему, и попросил апельсинового сока.

«Беляков ведь только что приступил к своим обязанностям. В такие моменты всегда хватает неразберихи. Напрасно Трофимова придает этому столько значения. Ну, звонили ей ночью, ну и что? Беляков, видимо, еще не вполне вжился в должность, вот и творит бог знает что. То отправляет сотрудников в Париж, то возвращает их обратно. А служба безопасности должна за всем следить. Вот она и подчищает за ним огрехи. Хм! Баста! Перестаю об этом думать».

– Ваш апельсиновый сок, месье.

Дневник отшельника

Недавно мне пришло в голову, что великий Тютчев, говоря «мысль изреченная есть ложь», имел в виду не совсем то, что мы всегда под этим понимали. Здесь нет ни капли укора ни ораторам, ни славным болтунам, нет никакого упрека всем видам словотворчества и уж точно в этом гениальном изречении нисколько не пахнет симпатией к надменным молчунам, изображающим что-то среднее между Байроном и Печориным. Это бунт гения против того, что названо раз и навсегда определенно и не дает осознать реально происходящие процессы. Это бунт против прошлого, против мифа о прошлом, когда человечество, раз обжегшись на чем-то, будет бесконечно бояться, несмотря на то что угроза давным-давно миновала и таится совсем в других явлениях. В ту пору, когда моя первая жизнь достигла самого своего расцвета, человечество буквально бредило политкорректностью. Изрядно потрясшие мир этнические войны, расовые противостоянии выдавались за самую позорную страницу истории человечества, а за абсолют поведенческой модели была принята весьма странная формула: надо любить человечество больше, чем свою Родину. Патриотические чувства, в общем являющиеся нормой для развитого человека, стало едва ли не пугалом. Стоило тебе высказаться положительно о своем народе, о своем языке, стоили тебе поднять голос в защиту чистоты своей культуры, тебя моментально записывали в националисты и в поклонники идей самых омерзительных тиранов. Человечество в очередной раз было оболванено, на тот момент в качестве приманки были использованы общечеловеческие ценности. И ведь в самих общечеловеческих ценностях, в самом уважении и неагрессивности к людям иной расы, иного цвета кожи и взглядов нет ничего плохого. Это почти абсолютное благо. Но не надо забывать пророчество гения: «Мысль изреченная есть ложь». В конце прошлого столетия и в начале нынешнего политкорректность превратилась в бациллу, разъедающую старейшие духовные цивилизации, грозящую уничтожить целые расовые группы и целые языки. Мысль, произнесенная подлецами, моментально стала использоваться против нематериальных национальных ценностей. За любое высказывание о том, что надо оградить мир и обиход своей национальности от тех, кто не уважает ее, кто вносит в нее чуждый разрушительный элемент, в иных странах можно было угодить в тюрьму под предлогом разжигания межнациональной розни, а в других – быть преданным полному общественному остракизму. Когда в Германии, на родине Гете и Бетховена, не могли в некоторых федеральных землях сформировать школьные классы хотя бы на половину из этнических немцев, весь политический истеблишмент страны был занят тем, что боролся с ядерной программой Ирана. Хотя опасность национального вымирания и полной потери национальной самоидентификации исходила, как теперь уже понятно, вовсе не от ядерных боеголовок, а от невозможности немцев сопротивляться экспансии иной стихии. Что уж говорить о бедном нашем Отечестве, в котором бесконечно били по русским то советские перегибы интернационализма, то борьба с международным терроризмом, то лицемерная экспансия ростовщиков, исполненных презрения к национальным русским святыням! Бедный Тютчев, бедный пророк! Мог ли он подумать, неделями добираясь до Петербурга из своих имений или из заграничных миссий, до чего доведет прогресс? Мысль изреченная есть ложь… Это самое страшное и верное пророчество во всей мировой литературе. И касается оно не только политики… Как мельчают от слов чувства, помыслы и даже радение об Отечестве своем! Но самое страшное другое. Власть слов повсеместна; мысль неизреченная реально не существует, а, покидая свою молчаливую обитель, становится ложью. Человечество живет во лжи изначально, и только избранные догадываются об этом. Такие, как Федор Тютчев.

 

15

В чувствах Антуана к Клодин не было циничного намерения покорить девушку любой ценой. На фоне современных нравов Антуан выглядел старомодным чудаком. Большинство ровесников к его годам уже познали не одну женщину и даже могли пожаловаться на некоторую усталость от наплыва сексуальных связей. Сантини отличался от них. Он не знал женщин ни физически, ни духовно. Женщина служила для него предметов восхищения, его почти не интересовало, что кроется за симпатичной внешностью избранницы. С тринадцати лет он несколько раз страстно и надолго влюблялся, но каждый раз дальше платонических воздыханий дело не доходило. Подсознательно он, видимо, боялся любого сближения с царицами своих ночных и дневных грез. Ведь такое сближение неизбежно привело бы к узнаванию, а это узнавание, в свою очередь, могло разрушить эфемерный идеал, существующий лишь в юношеских грезах. Ему было невдомек, что он сам был преградой для развития отношений, девушки чувствовали, что на самом деле Антуан любит не их, а некую фантазию о них, не ощущали, что он готов принять их всей своей мужской сутью. Именно поэтому все любови Антуана не приводили к терпким объятиям, страстным клятвам и к обладанию тела телом.

Скорей всего, его влюбленность в Клодин развивалась бы по обычному сценарию, но вмешалось дело о смерти Леруа. Все произошедшее с ним прошлым днем уже начинало менять его личность, медленно превращать в иного человека. Бывают такие события, из-за которых мужчина способен враз приобрести совершенно несвойственные для себя черты, тогда все то, что обычно длится годами, свершается быстрее и неудержимее. И теперь в поезде Париж—Авиньон Антуан смотрел на пухлые губы Клодин, на ее темные глаза, курчавые волосы и испытывал сладкую, не вполне еще знакомую ему власть. Клодин же в это время с удовольствием осваивала роль старшей группы. Она толком и не смотрела на Антуана, так, вполглаза. К чему этот мальчишка, который ни на что, скорей всего, не способен, кроме как помешать ей с блеском исполнить задание начальства!

Антуан делал вид, что слушает внимательно, хотя почти ничего не понимал из того, что пыталась втолковать ему Клодин. Ее тело благоухало так близко, что сосредоточиться не было никакой возможности. Клодин, заметив, что в глазах у ее новоявленного подчиненного не происходит ничего, что могло бы свидетельствовать о внимание к ее словам, рассердилась:

– Я для кого все это говорю? Может, тебе лучше выйти на первой станции и вернуться в Париж? Скажу Легрену, что ты занемог. Уж как-нибудь без тебя справлюсь.

– Прости, у меня что-то голова закружилась, но сейчас уже прошло, – соврал Анутан, – меня в дороге часто укачивает. Но я соберусь.

Юноша закрыл глаза и принялся глубоко и напряженно дышать. Клодин взглянула на Сантини заинтересованно.

– Тебе нужно какое-то лекарство?

– Не беспокойся. Ничего страшного. Уже все в порядке.

Клодин с серьезным видом взяла кисть Сантини, нащупала пульс и покачала головой.

– Пульс слишком частый. До Авиньона сиди спокойно. Мне не нужен там инвалид… Ох уж эти мужчины! Одни проблемы… У меня есть одна хорошая таблетка. Вот, сейчас. – Клодин порылась в сумочке. – Держи под языком и ни в коем случае не глотай.

Юноша безропотно выполнил указание. Какое-то время молодые люди молчали! Потом Антуан заботливо поинтересовался:

– А ты себя хорошо чувствуешь?

– Почему ты спрашиваешь?

– Ты ж вчера в обморок упала около квартиры Леруа!

Клодин презрительно скривила губы и отвернулась к окну. Спустя мгновения Антуан услышал.

– Мог бы не напоминать мне об этом, невежда!

Антуан расстроился, что Клодин его так назвала.

Будь он чуть поопытнее, он бы понял, что это хороший знак для начала нежных отношений.

 

16

Климов уже почти допил сок, когда его мобильник заверещал. Он потянулся за трубкой, взглянул на дисплей. Номер не определился. Зато голос Климов сразу узнал. Эвелина говорила быстро и взволнованно.

– Алексей! Только что мне звонил Пьер!

– Пьер Консанж? Вы что, знакомы?

Наверное, трудно было спросить что-то глупее, но Эвелина никак не отреагировала на это.

– На него сегодня совершено покушение. Он едва остался жив. Я еду к нему. Но еще он очень хочет видеть вас. Записывайте адрес.

– Сейчас, сейчас.

Алексей достал из кармана ручку, схватил со стола салфетку и записал то, что ему продиктовала Трофимова.

 

1

Рыбкин выбирал персики для своих девочек, когда увидел ее. Она стояла возле кондитерского отдела и о чем-то переговаривалась с продавщицей. Та показывала ей то на одно место на витрине, то на другое; что именно там находилось, Рыбкин разглядеть не мог. В большом Новоарбатском гастрономе толпилось много народу, и разные люди периодически закрывали ему видимость. Оставив персики, он подошел поближе, так, чтобы все было видно. Так оно и есть. Рыбкин не ошибся… Девушка, которую он недавно видел вместе с Климовым, выбирала пирожные. Набралась уже почти целая коробка, а она, похоже, не собиралась останавливаться.

Рыбкин смотрел на Марину как зачарованный. Не думал он, что встретит ее так скоро, эту ослепительную брюнетку, подруги Лешки Климова! Крепко запала она ему в сердце после той их встречи на Тверской!

Марина случайно повернулась. В ее глазах читалось недоумение. Она привыкла к заинтересованным взглядам мужчин, но это тип таращился на нее против всяких правил и выглядел при этом откровенно глупо. Рыбкин в ответ на суровый взгляд покупательницы пирожных растерянно улыбнулся и пролепетал:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, мы разве знакомы?

– Ну, как бы сказать… Я уверен, что вы меня не помните…

– Ну, я бы так не сказала, лицо знакомое, но знаете…

– Все знаю. У вас сотни знакомых, тысячи поклонников и я всего лишь маленький винтик в этой машине любви.

Рыбкин говорил очень громко, почти кричал, поскольку его от девушки отделяло приличное расстояние. Как это ни парадоксально, именно этим нелепым криком он и заинтриговал Марину…

– Мы где-то с вами пересекались?

– Параллельные прямые не пересекаются – так нам завещал Лобачевский. Если только в вечности…

– Любопытная версия. А вы что, математик?

– Все мы немного математики, особенно в магазине. Но сегодня разрешите мне быть вашим рыцарем…

Рыбкин понимал, что заинтересовывает девушку, и удивлялся своей прыти. Он уже запамятовал, что может быть просто обаятельным мужчиной, а не покорным мужем или штатным редакционным анекдотчиком.

Подхватив коробки с пирожными, он увлек Марину к выходу, где, словно засадный полк, всех покупателей ожидал угрюмый ряд кассовых аппаратов.

Как Марина не отказывалась, Рыбкин заплатил за пирожные, и теперь они стояли под козырьком у входа магазин.

– Надо же, пирожные вы мне купили, а я даже имени вашего не знаю…

– Что ж, позвольте отрекомендоваться, Станислав!

– Марина!

Они с шутливой крепостью пожали друг другу руки.

– Ну что же, Станислав, мне пора. Давайте-ка пирожные, – Марина потянулась к руке Рыбкина с намерением завладеть своим законным имуществом. Но Рыбкин и не собирался выпускать то, что на данный момент позволяло ему задержать девушку хотя бы на полминуты.

– Марина, неужели вам не хочется узнать, где мы виделись? – спросив это, он увидел, что девушка потемнела в лице. Ему стало жутко, он не понимал причины такой внезапной перемены.

– Оказывается, вы не только пристаете к женщинам на улице, но еще и задаете им глупые вопросы.

Слова вышли резкими и обидными. К этому времени Нежданова уже вспомнила, что недели полторы назад случайно встретила этого человека, когда уговорила Алексея пройтись по Тверской с заходом в несколько ее излюбленных бутиков. В магазине они с Алексеем слегка повздорили, и Климов, видимо вознамерившись по своему обыкновению позлить свою обожаемую, заприметив сослуживца, окликнул его и долго о чем-то разговаривал, так, будто он никуда не торопился и его никто не ждал. Марина стояла рядом и не могла дождаться, пока этот тип уйдет. А он оказался изрядным говоруном, долго не отпускал Алексея, беспрерывно тараторя. А Алексей тоже хорош! Он даже пытался предложить своему болтливому дружку зайти вместе с ними выпить по чашечке кофе! Марина тогда поблагодарила Бога за то, что этот хмырь отказался от предложения и отбыл, суетливо меряя шагами Тверскую.

Погода менялась. Небо затягивало, то и дело дул резкий прохладный ветер. Марина тянулась к коробке с пирожными с явным намерением забрать их. Судьба давала Стаське еще пару мгновений надежды изменить свою жизнь. Вот-вот коробку надо будет вернуть. Марина смотрела на Стаську недобро, в глазах поблескивали сердитые искорки. Рыбкин думал уже разжать пальцы и проститься со своей надеждой, как на Москву пролился дождь, внезапный летний дождь, в котором больше отчаяния, чем прохлады, и после которого в городе поднимаются, как сытые змеи, влажные удушливые пары.

Мелкие и частые капли в один миг пролились на Марину и Рыбкина, намочив их волосы, придав им новый влажный запах. Девушка испуганно отпрянула. Стаська метнулся за ней.

– Ну вот, сама природа не хочет, чтобы мы так быстро расстались…

– У вас зонт есть? – Марина все еще морщилась.

– Зонта нет. Кто же носит зонт в такую жару?

– Предусмотрительные люди. Вы, видно, не из таких. Хорошо бы найти где-нибудь зонт, но, похоже, требовать этого от вас абсурдно. Где же вы его возьмете?

– Вы плохо обо мне думаете. – Стаська оживился. – Подождите меня, только не уходите, я прошу.

Станислав Рыбкин, отец двух дочерей и почти идеальный супруг, не купивший сегодня впервые в жизни то, что просила жена, бросился в магазин, чтобы приобрести зонт для женщины, которую едва знал.

Вернулся Рыбкин действительно очень быстро. В руках он держал зонт. Марина, увидев это, захлопала в ладоши.

– Вы начинаете исправляться!

– Я не волшебник, я только учусь.

Рыбкин ловко раскрыл зонт, буквально вознес его над головой Марины и галантно предложил ей жестом взять себя под руку. Девушка быстро просунула пальчики к сгибу его локтя.

На тротуаре уже блестели огромные лужи, вода хлестала со всех сторон, и босоножки Марины моментально намокли. Она оглядывала их украдкой, но с тревогой и тоской, и это не укрылось от ее новоявленного ухажера.

– Да. Так далеко мы не уйдем.

– Что вы предлагаете?

– А вы способны принять мое предложение?

– Думаю, что да.

– Ну, тогда предлагаю выпить где-нибудь по бокалу вина за знакомство…

– Но мы же не сегодня познакомились. – Эти слова девушка сопроводила легким смешком. – Так что пить за знакомство не актуально.

– Вы вспомнили?

– Вспомнила, и без малейшего удовольствия.

– Вы ставите меня в тупик…

– Хочу посмотреть, как будете выкручиваться.

– Вы коварны, как все красавицы…

– Не без этого.

– Так и быть. Выкручиваться так выкручиваться. Пойдемте, выпьем чего-нибудь просто так, погреемся. Вы не продрогли?

– Да, вы большой ловкач. Выкрутились так выкрутились. Ничего не остается делать, как согласиться.

Перед ним призывно сияла вывеска сетевого кафе, где можно было вкусно и недорого перекусить. Станислав вопросительно указал на кафешку глазами. Девушка, помедлив немного, согласно кивнула.

Неподалеку от этой парочки кутался в плащ, неуклюже сутулясь, чтобы капли не проникли за воротник, отец Марины, Борис Нежданов. Когда дверь за его дочерью и ее новым знакомым закрылась, он поспешил за ними, но вовремя умерил свою прыть, дабы не быть рассекреченным. Теперь он решил ни на секунду не выпускать Марину из поля зрения, чтобы не позволить жизни и роковым обстоятельствам отнять ее у него, даже если придется пойти против многовекового замысла Организации. Знал бы он, что и его персона с этого дня находится под пристальным и неусыпным надзором.

Дневник отшельника

Вы никогда не задумывались о том, что связывает людей? Почему в этом мире абсолютно чуждых друг другу индивидуумов, где любая коллективная цивилизация клеймится позором как тоталитарная и нарушающая права человека, люди сходятся и называют друг друга приятелями, друзьями. Причины такого схождения столь просты, сколь и туманны. Все достаточно понятно с отношениями полов, где на первый план выходят животные плотские инстинкты. Каждому человеку необходимо свое количество чувственной активности со стороны особей противоположного пола. И если этой активности категорические не хватает, любой или любая существуют в ожидании ее. Рано или поздно объект будет найден, и не исключено, что разыграется даже большая любовь. Если бы было дозволительно производить эксперименты над отношениями, я наверняка бы провел следующее исследование. Одна и та же девушка встречает одного и того же мужчину в тех же самых обстоятельствах Но в первом случае она одинока, ей не хватает тепла, она давно не влюблялась, а во втором ее чувственная сфера переполнена, она счастлива и удовлетворена. Скорей всего, в первом случае мы получим бурный роман, а во втором – почти полное безразличие со стороны женщины. Заметьте, мужчина тот же самый, ситуация та же самая. Все это говорит об одном: суть отношения между полами, суть плотского влечение – в сложном равновесии гормонального состояния, а вовсе не в достоинствах партнера, за которые якобы «она его полюбила». Переворачивать эту ситуацию зеркально нет никакого смысла. Вопреки распространенному заблуждению, в сколько-нибудь продолжительных отношениях выбирает и решает все женщина, а мужчина лишь позволяет себя выбрать. Сам мужчина вообще к протяженным отношениям не стремится. Его плотская цель – всегда сиюминутное удовольствие. Длительные взаимоотношения с женщиной со стороны мужчины в основе своей имеют не эротическую подоплеку. Здесь скорее можно вести речь о некотором энергетическом дополнении, о невозможности полноценно существовать без партнера-супруга, если угодно – о чистой, ничем не замутненной дружбе. Но не более…

Все эти выведенные мной только что правила, как водится, не без исключения, но сценарий сближения в целом предсказуем. Все то, что отнесено человечеством к сфере трагической возвышенной любви, это обычно извечная борьба духовного с плотским, попытка подавить плоть за счет поклонения, обожания и прочего. Отсюда целая череда культов. Отсюда вся великая лирическая литература. Заметьте, что о счастливой от начала до конца любви не только не интересно писать, но и почти невозможно без зевоты читать. Искусство требует сопереживания, а оно только в трагедии, то есть в нереализованном стремлении.

Это не я придумал, это вывел человеческий опыт за тысячелетия. За сим, рискуя быть обвиненным в цинизме и в отсутствии политкорректности, рассуждения о влечение полов обрываю. Да и они всего лишь часть жизни, а не вся жизнь, как уверились некоторые европейские писатели в конце двадцатого века.

Куда более сложный механизм взаимоотношений задействован в таком сближении людей, которое общественность уже довольно давно нарекла дружбой. Как это ни парадоксально звучит, дружба реже всего возникает между людьми, действительно человечески склонными к общению друг с другом. То, что люди сходятся и дружат, определяется еще в самом начале жизни тысячью крупных и мелких причин, начиная от совместного проживания в доме и участия в дворовых играх до дружбы родителей между собой и горячего их желания подружить свои чада так же крепко. Такой род дружбы обычно не слишком длителен и заканчивается вместе с исчезновением изначальной причины. Люди переезжают, меняют школьные коллективы, перестают часто общаться семьи родителей – и от былых увлеченных игр, первых секретов, поверяемых друг другу, не остается и следа. Среди людей зрелых сближение, несомненно, происходит куда труднее, но зато и вернее. И хоть с годами человек приобретает массу навыков, призванных не соединять, а разъединять, членить и делить, человечество знает немало примеров высокой духовной дружбы, замешанной на общих нематериальных интересах. Это дружба мыслителей, художников, музыкантов, одним словом, людей высокодуховных. Такая дружба может потерпеть сокрушительное поражение только при одном условии: если в отношения между равными проникнет лживый и неуемный дух соперничества. Такая бацилла, внедряемая и культивируемая всем информационным людским обиходом, разъедает дружбу неодолимо, и до боли жалко порой видеть, как бывшие друзья превращаются в заклятых непримиримых врагов и вплоть до самой смерти пьют горькую чащу взаимной ненависти. Нельзя умолчать еще об одном роде дружбы. Я бы охарактеризовал ее условно как «гусарскую». Она зиждется на совместных забавах, часто распущенного и хмельного свойства. Она сладка, но неумолимо иссякает вместе с тем, как истекает из человека юность, с милыми пороками и шалостями, с легкостью и чуть несерьезным отношением ко всему серьезному. Она оставляет трогательные воспоминания, но почти никогда не бывает долговечной, жалкой и безуспешной попыткой вернуть годы назад. Забавы становятся с годами фарсом, а затянувшаяся гусарская дружба – карикатурой. Я не тешу себя надеждой, что кто-нибудь когда-нибудь найдет мои заметки и будет расшифровать их туманный смысл с глубокомысленным видом, все больше убеждаясь, что приобщился к таинственному источнику мудрости. Но если вдруг нынешние строки, написанные в последнем моем одиночестве, попадутся кому-нибудь на глаза, я предвижу всякие, в том числе и злобные, инвективы в свой адрес. «Не верил он, мол, в настоящую дружбу и любовь. Эдакий циник! Всех мерил по себе».

Нет, нет. Это не так. Есть дружба настоящая, долгая, когда судьбы связывается невидимыми нитями и общая память только укрепляет их. Есть и любовь, наверно… Просто любовь и дружба кончаются там, где их назвали и зафиксировали как дружбу и любовь. Мысль изреченная есть ложь. Помните? И напоследок еще об одном. Все, что я имел в виду здесь о дружбе, касается взаимоотношений между мужчинами. Дружба между женщинами или между мужчиной и женщиной до сих пор остается для меня тайной за семью печатями, и за ощутимой уверенностью в том, что они всего лишь иллюзия, изящный обман, мираж, даже рассуждать о них не берусь.

 

2

Этот район Парижа давно не считался респектабельным, хотя и находился всего в нескольких километрах от Лувра. Квартал Марэ, с его очень тесными улицами, нынче привлекал эмигрантов из Азии, а то и просто всякий сброд. Геваро уже начал жалеть, что отправился сюда пешком. Пекло невыносимое! «Жаль, не остановил такси. Силы надо экономить, чувствую, они понадобятся. Уже не попрыгаешь по Парижу, как лет пятнадцать назад».

На улице Сентонж Геваро остановился возле двери с вывеской на русском языке. Он заглянул внутрь, но ничего не смог разглядеть. Тогда он нажал кнопку звонка. Раздался несколько старомодный резкий звук. Вскоре дверь открыли.

Внутри узкого продолговатого помещения, по краям которого плотно друг к другу стояли книжные стеллажи, веяло прохладой и остро пахло бумажной пылью. Геваро вздохнул с облегчением, провел ладонью по лицу и вдруг совершенно по-детски, открыто и явственно улыбнулся.

– Да, Леон! Время, как говорится, не стоит на месте. Если бы мы встретились на улице, то я бы, возможно, тебя не сразу узнал.

– Не прибедняйся. С твоей потрясающей памятью на лица ты узнаешь любого. Даже если над лицом поработают лучшие гримеры Голливуда. Я ж помню…

– Не забывай, что я постарел. Годы делают нас умнее, но не лучше.

– Все мы стареем. А жаль… Такой команды, как была у нас, никогда не будет в полиции. Это уж точно. Молодые нынче о другом думают.

– Ты прав, старина, прав. Как ты сам поживаешь? Я, между прочим, здорово поразился, что ты назначил мне свидание здесь. Русский книжный магазин… Скажи прямо старому товарищу: что ты здесь забыл?

– Я как вышел в отставку, что произошло вскоре после того дурной памяти дня, когда Ганс Громила чуть было не лишил нас твоего общества, долгое время не знал, чем заняться, куда податься и для чего вообще жить. Смотреть, во что превращается старая добрая французская полиция, было просто омерзительно, особенно когда сам вышел из игры и уж точно не мог вмешаться. Но со временем, как ты знаешь, все старое уходит прочь, и наступает момент, когда уже и сожалеть об этом не приходится. Вот я и сторожу этот славный русский книжный магазинчик в те дни, когда он не работает для покупателей. В конце концов, сторожить это самое привычное для нас дело в каком-то смысле. Раньше я сторожил закон и тех, кто его нарушает, а теперь стал сторожить книги. Место хорошее. От дома недалеко… Да и никто нам здесь не помешает. Желаешь кофе? Могу сварить.

Друзья прошли в небольшую комнату, скрывавшуюся за почти незаметной дверью в дальнем конце помещения. Леон Ламер оставил дверь открытой, и с того места, куда он усадил Геваро, хороши были видны ряды книг букинистического отдела. Пока его бывший коллега варил кофе, Геваро задумчиво оглядывал магазин. «Да, неплохое пристанище для бывшего копа. Можно даже мемуары писать…»

В той части магазина, что располагалась ближе к входной двери, стояли новые книги с яркими, довольно безвкусными обложками, а глубже доживали свой век древние тома. Геваро любил старые книги. Если внимательно изучить видавший виды фолиант, можно немало выяснить о его владельце или владельцах. Когда взгляд его бегло скользнул по рядам, что-то кольнуло. Он стал всматриваться, но так и не понял, из-за чего невольно насторожился. Посмотрел еще раз более внимательно, но результат оказался тем же. Просто русские книги, с названиями на языке, которого он не знал. «Видимо, от жары нервишки шалят», – успокоил он себя.

– Ну что же, дорогой Мишель! Кофе я сварил. Не знаю, понравится ли тебе, ты в этом дела привереда, но уж не обессудь. Обязательной разговор при встрече старых, давно не видевшихся друзей у нас, кажется, состоялся, теперь я тебя внимательно слушаю. Ты же не для того, чтобы кофе со мной попить, меня искал?

– Помнишь, незадолго до того, как мы все же вычислили этого ублюдка Ганса, я занимался делом о пожаре? Тогда сгорела квартира одного русского анархиста по кличке Махно. Там много было непонятных обстоятельств… Особенно странно себя повел хозяин квартиры, незадолго до пожара ее купивший и собиравшийся открыть там музей этого Махно…

– Можешь не продолжать. Я догадался, что ищешь меня по этому делу. Газеты сообщали о смерти этого Леруа. Ведь это он был хозяином сгоревшей тогда квартиры?

– Что ж! Нюх у тебя по-прежнему что надо. Я не думал, что ты помнишь это дело. Оно ведь к тебе не имело прямого касательства… Ну, тем лучше. Я как раз хотел кое-что с тобой обсудить…

– Узнаю старину Геваро! Упрямства тебе никогда было не занимать… Я бы рад тебе помочь. Но вряд ли смогу. О Леруа ты наверняка и сам собрал все, что можно. Я же в курсе твоих методов! Мишель, а стоит ли вечно быть заложником прошлого? Да и Леруа этот мертв! Если и знал что-то такое, то унес с собой в могилу… Ты уверен в том, что тебе все это надо?

– Я бы согласился с тобой в любом другом случае. Но все же выслушай меня. Я уверен, это дело непростое… Что-то здесь с самого начала не так…

– Не исключено, что ты прав. Решил докопаться до правды в этом деле – воля твоя. Ну а я-то чем тебе могу помочь?

– Дело в том, что я ж не все обстоятельства того поджога в служебных отчетах изложил. Есть вещи, о которых никто не ведает, кроме меня. Я убежден, что Леруа был в тот день в квартире не один… С ним был еще старый человек. Тот привез его туда на коляске. Старик, вероятно, был инвалидом…

– Эх, Мишель, Мишель, – Леон устало покачал головой, – я понимаю, как тебе хочется пролить свет на это. Но ты не хуже меня должен быть осведомлен, что такие давние дела почти невозможно раскрыть, если уж не удалось по горячим следам! Не мне давать тебе советы, но сдается мне, ты просто валяешь дурака и не можешь смириться с тем, что нынче ты – обычный полицейский аналитик, которого скоро отправят на пенсию, несмотря на все ухищрения. Посмотри правде в глаза! Не вороши прошлого!

– Придется ворошить. – Геваро помрачнел. Ему совсем не нравилась настойчивость Леона. – Эта история не закончилась, поверь мне!

– Верю. Охотно верю. И все же зачем тебе я?

– У покойного месье Жоржа обнаружилась карточка банка «Клеман и сыновья». Как тебе такой поворот?

 

3

Путь из Парижа до Авиньона достаточно велик, чтобы молодые люди смогли проделать его в полном молчании, даже если отношения их никак не располагают к оживленной беседе. Несмотря на указания Клодин сидеть тихо, Антуана так и подмывало затеять с девушкой разговор, хотя обычно он стеснялся брать инициативу в свои руки при общении с противоположным полом, ожидая, когда на него обратят внимание. Но чем ближе был Авиньон, тем явственнее Антуан в себе ощущал некие изменения. Может быть, он наконец взрослел?

– Что тебе говорил Легрен? Как нам надо действовать сразу по приезду? – Антуан произнес это почти небрежно, в его словах сквозило мужское великодушие к более слабому существу.

– Комиссар сказал, что отправляет нас в эту командировку для того, чтобы мы смогли по возвращению рассказать ему о Леруа все. Он подчеркнул это особо, имей в виду. Все о жизни этого Леруа. Я хотела ехать одна, но Легрен, ты знаешь, не любит, когда ему перечат. Что там делать нам вдвоем, ума не приложу.

Клодин все еще хотела уязвить Антуана, но он уже никак не реагировал на это. Из всего только что услышанного он сделал единственно верный вывод: Легрен решил не посвящать Клодин в то, что он едет на родину покойного Леруа по собственной инициативе. «Выходит, комиссар решил каким-то образом заставить бороться нас за первенство. Надо будет не забыть сказать об этом Геваро…» Вчерашний вечер, проведенный в обществе старого полицейского, так сильно повлиял на юношу, что он словно перевоплощался, стараясь думать и действовать так, как, по его мнению, думал и действовал бы Геваро.

– Какие еще инструкции он тебе дал?

– Он снабдил меня всей необходимой информацией. У нас есть адрес, где жил Леруа до отъезда в Париж. Это самое главное. Наверняка, есть соседи, найдутся и знакомые…

– Ты думаешь? Может быть, кроме адреса нам потребуется что-то еще?

– Все будет в порядке. Я уверена. Будем действовать по науке. Опрашивать всех соседей и идти от частного к общему. Так нас учит комиссар Легрен… Скажи, а почему ты приходил на улицу Булар с Геваро? Он же хранитель базы, аналитик, что ему на месте понадобилось?

– Просто захотел мне помочь. Он странный. Я его боюсь немного, – соврал Антуан, не желая посвящать Клодин в детали их с Геваро расследования.

– Да, он вправду странный. И обморок у меня был какой-то непонятный…

Антуан ничего не стал отвечать на это. Тема становилась опасной, и он боялся нечаянно проговориться. Геваро уж его за это не похвалил бы. Полицейский должен уметь держать язык за зубами.

– Клодин, как думаешь, нам удастся размотать это дело?

– Нам? Ха-ха!. Не забывай, что я хоть и старшая группы, но руководит всем Легрен.

– Я думаю, что надо все равно искать незнакомца, того, что видела мадам Безансон. Он, скорей всего, и есть убийца.

– Ты рассуждаешь как мальчишка. Да уж! Надо бы попросить Легрена, чтобы он занялся твоим полицейским образованием. А то с таким напарничком хлебнешь еще горя. Если к нему приходил кто-то, из этого совершенно не вытекает, что этот кто-то убийца. Понимаешь?

– Понимаю. Но кто-то же постарался, что Леруа отправился на тот свет. В его организме обнаружен яд.

– Ну а вдруг Леруа сам себя отравил?

– А зачем ему это? – от неожиданности Антуан чуть не поперхнулся. В ушах сразу зазвучали вчерашние слова Геваро о том, что Легрен постарается все списать на самоубийство. «Не с его ли голоса поет Клодин?»

– Это ты так думаешь или комиссар Легрен?

В ответ Клодин только сжала губы. «Как бы побольнее уколоть этого мальчишку?» В голове негритянки уже почти созрел план убийственного, по ее мнению, ответа, как она вздрогнула оттого, что к ее плечу кто-то прижался губами.

 

4

– Алексей! Как я рад, что ты приехал! Ведь мы могли больше никогда не увидеться!

Высокий, немного неуклюжий, длинноволосый Пьер Консанж бросился к Алексею, возникшему на пороге его квартиры-студии на бульваре Сен-Жермен. Он обнимал его одной рукой, пытался даже прижать к груди. Вторая рука беспомощно болталась на перевязи.

– Что случилось, друг мой?! Эвелина так напугала меня. – Алексей рассматривал Пьера со всех сторон, будто хотел убедиться в том, что это в самом деле его французский приятель.

– О, Эвелина! Эта чудесная женщина! Она так добра была, что вызвала тебя!

– Что все-таки произошло, кто-нибудь объяснит мне?

Из прохода, ведущего в другую часть огромной квартиры, появилась Эвелина.

– Давайте я попробую. Пьер сейчас несколько не в себе.

– Нет. Я в себе. Я так рад, друзья мои, что вы со мной! Пойдемте в гостиную…

Пьер встряхнул своей огромной гривой. Он был очень похож на Паганини, этот знаменитый французский музыкант. И несмотря на довольно острое и не очень красивое лицо, за ним охотилось немало потенциальных невест. Неплохо их подстегивали и гонорары Консанжа, позволяющие ему иметь не только дорого обставленную квартиру недалеко от аббатства Сен-Жермен, но и немало недвижимости в самых разных концах света. Женщин Консанж любил, непрочь был иногда поволочиться за какой-нибудь светской львицей или заманить в постель юную красотку, но сильнее всего на свете он ценил свою скрипку и поэтому руку и сердце не планировал никому предлагать, по крайней мере, в обозримом будущем.

– Все очень просто и, с другой стороны, очень сложно. – Эвелина смотрела на Климова с большим напряжением. – Пьер возвращался домой, чтобы немного отдохнуть перед концертом. Прислугу он сегодня отпустил, поэтому в квартире никого не было. Как только он вошел в прихожую, его внимание привлек шум в комнатах. Ничего не подозревая, думая, что это вернулась служанка и занимается чем-то в своей комнате, он прошел внутрь и обнаружил там троих человек, переворачивающих вверх дном все его имущество. Завязалась борьба. Пьер пытался скрыться от бандитов, но они преследовали его. Хорошо, что удалось добраться до кнопки сигнализации. Это и спугнуло их. Но, как видите, рука Пьера безнадежно вывихнута. Полиция уехала довольно быстро. Но толку от этих надуваний щек обычно никакого. Когда Пьер понял, что ни о каком концерте и речи быть не может, он сразу позвонил мне. Ведь наш холдинг – главный спонсор и организатор этой благотворительной акции, и все детали Пьер как раз обговаривал со мной. Тогда мы и познакомились собственно…

– Очень приятно познакомились. – Пьеру не сиделось на одном месте, он вскочил, начал широкими шагами расхаживать по комнате.

– Я правильно все изложила вашему другу с ваших слов?

– Да, милая Эвелина, все правильно. Но я должен с вами посоветоваться, друзья мои. Я почти убежден, что это не ограбление…

– Почему? – Алексей и Эвелина спросили это почти синхронно.

Консанж перестал ходить и сел на диван напротив своих гостей.

– Посудите сами. Я очень часто гастролирую. Насколько знаю криминальный мир, те, кто грабит квартиры, стараются это делать без людей. Слишком большой риск, да и убийство не их профиль.

– Ну, грабители разные бывают. Ты черпаешь свои познания из детективов, а в жизни все иначе…

– Вам не известно еще одно обстоятельство. Я сознательно утаил его от полицейских. Эти грубые мужланы не в состоянии ничего понять. Дело в том, что я не собирался до концерта возвращаться домой. У меня было одно деликатное дело по женской части. Эвелина, заткните уши. Ну, в общем, перед выступлениями меня это очень укрепляет. Но мне позвонили и попросили срочно вернуться домой.

– И кто же тебе позвонил?

– Ты позвонил, Алексей…

 

5

Дневник отшельника

Приходилось ли вам когда-нибудь размышлять о том, почему каждое поколение интеллектуалов неизменно поднимает свой тощий, в синих прожилках кулачок на классику? У кого-то такая дерзость вызывает почти что коллапс, доходит до хватания самих себя за голову с истошными воплями: «Какая нынче молодежь ужасная пошла!» Но мне думается, что надо вести себя умнее в этих случаях. Хотя и уподобляться некоторым околокультурным деятелям, пытающимся заигрывать с молодежью, всячески поощрять их нагловатую духовную распущенность, тоже неприлично. Мне теперь достает времени думать и думать над тем, что я почерпнул из первой своей жизни, и я позволю себе такой вывод: черта между теми, кого общество нарекает бунтарями, и теми, кто удостаивается сомнительного титула приличной молодежи, лежит там, где начинается неприятие лжи. Человеческое общество, обретя полную гармонию товарно-денежных отношений, стало жить в череде подмен. Я уже писал о том, что мужчина и женщина нынче сходятся в основном из-за тонкого взаимодействия гормональных фонов. Но я никогда не поверю, что так было всегда. Когда, где это произошло, что любовь была подменена плотским вожделением? Вряд ли это удастся кому-то выяснить. Но в основе этой подмены ложь – она размножается, влечение полов меркнет. И то, что называлось любовью, переходит во взаимное раздражение. Этот порядок вещей насаждается повсеместно, и те, кто еще хоть чуть-чуть верит в любовь, не могут не бунтовать против этого. Жаль, что этот бунт, как правило, с детским еще желанием делать все назло, выражается в невероятной распущенности, готовой отрицать даже влечения полов, превращая близость в нечто второстепенное, очень частое, неважное. Бунт – это всегда отрицание. И молодежь отрицает все, что отрицать ложь. В классике она не видит ответов на свои вопросы, еще не понимая, что в классике нет ответов. Классика за гранью лжи. И за гранью правды. Она – тень истины. Невозможно отрицать тень. Но молодые интеллектуалы тайно верят в невозможное, верят, что могут переделать мир. В этом их краткое человеческое счастье и длинная общественная беда. Общество всегда будет поощрять тех, кто спокойно относится к подменам, принимает эти правила за данность и живет с ними в крови. Такая жизнь тоже очень трудна, часто приводит к мучительному ночному самобичеванию, но почему-то считается весьма достойной.

Подмены касаются не только любви. Дружба подменяется партнерством, предательство – здравым смыслом, материнство – желанием иметь того, кто в старости тебя не бросит. И все это в корневой системе общества, все это символы общества, так же как и классика. Бунтовать против общественного порядка интеллектуалы не особенно любят, за редким исключением, и бунтуют против порядка духовного. Протестуя против подмен, они сами невольно живут в подмене. Помните… Мысль изреченная есть ложь…

 

6

Борис Нежданов наблюдал, как его дочка с незнакомым мужчиной мило о чем-то беседуют за столом. Он со своего места не мог слышать их разговор, но видел все, что происходит между ними. Любому пожившему человека стало бы сразу ясно, какие отношения завязываются между Мариной и ее спутником. Но эти отношения сейчас волновали Нежданова меньше всего. Все то время, после того как он попал в Круг Пяти и узнал самое страшное, вся его жизнь определялась невероятным напряжением, внутри него зрел выбор. И нынче, когда решение принято окончательно, Борис Аркадьевич успокоился. Пусть его сочтут предателем. Он все равно не сможет жить с мыслью, что мог спасти свою дочь и ничего не предпринял. Теперь его деточка все время будет у него перед глазами. Навыки члена Организации придутся как нельзя кстати. Уж чему-чему, а конспирации он за эти годы научился. Его девочка ни о чем не догадается, а он будет контролировать события…

На первом собрании Круга Пяти он испытал невероятный душевный подъем. Обряд посвящения оказался довольно болезненным, он даже потерял сознание на время, но потом немыслимая высокая радость охватила все его существо. Он никогда не узнает, вместо кого попал в этот великий Круг, но то, что из него уходили только в мир иной, его сразу известил Глава. Этот строгий человек, монашеского вида, обладал уверенным зычным голосом, и слушавшие его ничего не могли поделать с тем трепетом, что он вызывал в них. До сих пор Борис Аркадьевич мог воспроизвести каждое слово:

– Брат Борис, теперь ты один из нас. Тебя выбрали не мы, тебя выбрало время. Ты не можешь уклониться, пути назад у тебя нет, предательство в Круге невозможно. Сейчас ты за Круглым столом обрел Посвящение. Настала пора тебе ознакомиться с Первым свитком. Это свиток есть самая главная тайна России, залог ее будущего. Где находится второй свиток, не знает никто. Его должен найти Избранный! Его появления ждать недолго. Избранного откроют Угадыватели. Мы не можем вмешиваться. Мы – Посвященные. Мы все обязаны помнить. А Угадыватели должны все забыть, выполнив свою миссию.

Все это Глава произносил в полной тишине и темноте. Нежданов даже не понял, слышит ли их кто-то. Витал только запах, идущий от Главы. Это был запах ладана, воска и очень изысканного мужского одеколона.

Закончив свою речь, Глава зажег свечу, взял Нежданова за руку и куда-то повел. Шли бесконечным коридором, то чуть вниз, то вверх. Наконец остановились. Когда зажегся свет, Борис Аркадьевич понял, что они в монастырской келье, но благоустроенной как дорогой гостиничный номер. Пока Нежданов привыкал к свету, в руках Главы очутился длинный свиток, усеянный мелкими, но очень красивыми буквами. Откуда его достал Глава, Нежданов так и не понял.

Борис Аркадьевич прочитал свиток несколько раз. Глава велел выучить его наизусть. Нежданов, с детства обладавший прекрасной памятью, справился с этим легко.

– Это конечно же копия. Перевод! Сам свиток написан на языке, известном теперь немногим. Но когда Избранный обнаружит вторую часть, ее будет кому расшифровать…

Прощаясь с Неждановым, Глава блаженно улыбнулся. Они договорились обо всем. С этого момента Нежданов должен был выполнять все указания Главы беспрекословно.

Первые несколько дней все шло хорошо. Нежданов выполнял все, что требовал Глава. Жизнь наполнилась новым смыслом. Каждую ночь он повторял то, что таил первый свиток, заставлял себя сжиться с этим текстом, как со своим именем.

Однажды Глава сообщил Борису Аркадьевичу, что до того часа, как Избранный начнет действовать, осталось совсем чуть-чуть, и еще он ошеломил Нежданова новостью: Избранный скоро появится в его доме. Точно был назван день и даже час. И Избранный действительно возник. День и час в точности совпали. Но каким ужасом обернулось это появление! Последние строки первого свитка бились у него с этого дня в висках нестерпимой болью.

Выполнив миссию, да исчезнет Избранный с грешной земли вместе с той, что возлюбила его…

Если Избранный – это Алексей Климов, то возлюбившая его, выходит, дочь Нежданова – Марина. Сперва Борис Аркадьевич еще жил надеждой, что связь Марины с Алексеем случайна и в свитке говорится о другой женщине. Он, согласуясь с правилами Организации и Круга Пяти, поведал о своей боли Главе. Но после разговора, когда Глава напомнил ему, что, посвящаясь в Круг Пяти, Нежданов принес клятву, а в ней среди прочего говорилось о том, что дело Организации выше семьи и судьбы близких, надежда рухнула. Принося эту клятву, Нежданов не мог и думать, что его любимая дочь… что клятва окажется такой страшной. Глава смотрел на Бориса строго и бесстрастно. Объяснять ничего не надо было.

Мысль о том, что дочь его исчезнет, не давала покоя, но ослушаться Организацию, которая так много сделала для него, – это не менее страшно. Еще до вхождения в Круг Пяти по заданию Организации он писал книгу о Махно. Помогал ему в этом Угадыватель Беляков, игравший уже много лет роль друга семьи. Правота Организации никем никогда не ставилась под сомнение. Приказы и поручения выполнялись без раздумий. Так, и Нежданов с Беляковым не задумывались, для чего пишется эта книга, а довольно добросовестно и скрупулезно собирали материал, готовили его к печати. Но теперь Нежданов не мог не анализировать ситуацию. Этот анализ приводил его к самым страшным выводам. И в просьбах Главы обязательно упросить дочь довести до жениха желание Нежданова сфотографировать надгробную доску Махно виделось приближение трагической развязки.

Что надломилось в нем после звонка Белякова, сообщившего о выполнении? Может быть, причина в том, что он услышал в его голосе такое облегчение, такое счастье Угадывателя, исполнившего миссию и обреченного ее забыть и вернуться к нормальной жизни? «Теперь Беляков отправится нянчить внуков. А я?» Марина так отчетливо представилась Борису Аркадьевичу мертвой, что захотелось выть от ужаса и неизбежности. Будто что-то на биологическом уровне изменилось в его сознании. Он словно обрел другое качество, смог освободить себя от власти Организации. Надо только сделать первый шаг.

Решение перезвонить Белякову пришло как молния, как озарение. Он даже не успел испугаться собственной дерзости, не понял величины своего отступничества. Спешил предать, чтобы не передумать, малодушно не отступить. И тянул одновременно. Но вот решение пришло. Ждать больше нечего.

В разговоре с Беляковым Нежданов блефовал.

– Саша, это Борис!

– Почему ты звонишь? Я ведь уже должен…

– Рано еще. Ты не того угадал…

– Не может быть…

– Может. Я приказываю тебе снова угадывать и ничего пока не забывать. А действия по ложному варианту прекратить немедленно. Иначе разразится катастрофа. Ты понял? – В конце своей тирады Нежданов перешел на крик.

– Но почему ты сразу не перезвонил? Я уже… Ладно, я попробую…

– Доложи об исполнении.

Отношения между Посвященными из Круга Пяти и остальными членами Организации определялись почти военной дисциплиной.

Беляков перезвонил. Из его слов стало ясно, что он успел предотвратить развитие событий.

Нежданов ликовал, хотя страх быть наказанным за все это терзал. Но он спас дочь, и это главное.

Радоваться пришлось недолго. Вскоре выяснилось, что Беляков обманул Нежданова самым вероломным образом. Марина подтвердила, что Климов все же улетел в Париж. И она успела передать ему просьбу сфотографировать урну Махно. Надо понять, почему Беляков соврал ему. Этот идиот тоже решил предать, сыграть свою бестолковую игру или… Об этом страшно было подумать, но похоже, все именно так и произошло. Организации известно все, и он должен действовать наверняка. Открыто и беспощадно.

 

7

Все произошло в считанные секунды. Клодин подпрыгнула так, будто ее ужалила змея. Подпрыгнула и приземлилась на колени Антуана. Тот инстинктивно прижал ее к себе, потом отпустил, поскольку она нервно задергалась в его объятиях.

Причиной такого переполоха стало появление в вагоне очень старого, по виду бездомного араба. Увлеченные разговором молодые полицейские не заметили этого субъекта, и он, воспользовавшись моментом, вдруг упал перед ней на колени, бормоча что-то про своих голодающих детишек…

Араб заставил Клодин вздрогнуть, однако она почти молниеносно вскочила и неожиданно для себя приземлилась на колени Антуана, после чего совсем не по-девичьи выругалась вслед убегающему обидчику. Антуан готов был к преследованию, но тут как назло поезд остановился, и Клодин указала Антуану на платформу, по которой сломя голову бежал араб. Догонять его не было никакого смысла.

После инцидента молодые люди некоторое время смятенно молчали, а потом вдруг расхохотались.

Не хватило им опыта и внимания, чтобы разглядеть, что старый араб, так шустро ретировавшийся от них, успел заскочить в последний вагон их поезда.

 

8

– Господи, Станислав, мы уже два часа здесь сидим, а ваши истории все смешней и смешней…

– Увы, Мариночка, это жизнь. Вам кажется все это смешным, а мне иногда плакать хочется, – Стаська скорчил горестную гримасу.

– Я вам не верю. Просто вы большой мастак смешить женщин. Уж на что у меня плохое настроение было сегодня. Вы, наверное, заметили…

– Да уж. Первые наши сегодняшние минуты не назовешь идиллической встречей старых друзей…

– Зато вы узнали мой стервозный характер, – Марина тихонько хмыкнула.

– Это не очень приятно, признаюсь.

– Ладно, не врите. Мужчин тянет к стервам, и не рассказывайте мне, что это не так. Просто одни скрывают это, а другие нет. Вы как по этой части?

– По какой части, я не понял.

– По части скрывания своей тяги к стервам.

– Это мой секрет. Я вам не скажу.

– Вы меня заинтриговали… Но, впрочем, нам пора прощаться, – Марина взглянула на часы.

– Вы что, спешите? – Рыбкин испугался, что сейчас потеряет ее, и то хрупкое, что уже зазвенело между ними, растает навсегда.

– Если честно, то да, – соврала Марина. Она тоже заметила, что их отношения пошли что-то уж по слишком игривому сценарию. Хочет она этого или нет?

– Тогда у меня есть предложение, – Станислав впился в девушку глазами. – Давайте закажем еще по бокалу вина и выпьем на прощание.

– Да что вы. Я и так уже пьяная.

– Не кокетничайте.

– Ну, считайте, что уговорили.

Станислав подозвал официанта, сделал заказ. Он внезапно вспомнил о жене, о девочках, о некупленных персиках… Его слегка затошнило от всего этого. Сейчас они выпьют. Марина уйдет, а он побежит искать персики, судорожно придумывая оправдания своей чудовищной задержки. Он с трудом расслышал, что Марина его спросила:

– Что вы так на меня смотрите? Вам плохо? – она заглядывала Рыбкину прямо в глаза.

– Нет. Все нормально. Я сейчас вернусь.

Рыбкин быстро пошел к туалетной комнате. Там он увидел в зеркало свое покрасневшее лицо, умылся холодной водой. Рука сама потянулась за мобильником. Звук он отключил, как только они с Мариной сели за столик. Теперь на табло зловеще высвечивалась гигантская цифра непринятых вызовов.

 

9

Гостиница, давшая ему приют в эти жаркие дни в Москве, не отличалась особенным комфортом. Но все можно было стерпеть, если бы не тучи комаров, не дававших уснуть до самого утра. Могли бы для него подобрать и что-нибудь поприличнее. Но лучше об этом не думать. Кристоф никогда ничего не делает просто так.

Вообще без Кристофа он вряд ли бы решился на то, чтобы поехать в Москву. За годы жизни в этом мрачном доме, куда его определило семейство, он разуверился в жизни окончательно и в какой-то момент настолько физически ослабел, что понял: выбраться из этих стен ему вряд ли суждено. На последней грани отчаяния и безумия провидение послало ему Кристофа. Седовласый хитроумный старик сразу стал для него чем-то вроде духовного наставника, помогал ему окончательно не пасть духом. А тот утренний разговор объединил их чуть ли не в одно целое.

Это было довольно туманное утро, из окна веяло холодом и сыростью. Их комната, находившаяся почти в подвале, освещалась слабо, а свет включать не хотелось. Уж больно неприятно светили белые лампы, установленные в каждой комнате приюта по прихоти директора.

Кристоф потянулся, приподнялся на локте и посмотрел на него, проверяя, проснулся он или нет. Можно сказать, проснулся. Он почти и не спал. Той ночью его особенно мучили страхи, воспоминания путались и тянуло покончить со всем этим, со всей этой полужизнью, которая никак не лучше смерти. Кристоф, привычно откашлявшись, спросил его, как он спал. Ответа долго не было. Кристоф и не торопил. Между ними часто устанавливались такие вот необременительные для обоих паузы. Время здесь то двигалось, то замирало, и не было никакого смысла торопиться. Наконец он заговорил:

– Дорогой Кристоф, сегодня, кажется, настал тот момент, когда я могу поделиться с вами главной тайной моей жизни. Вряд ли я выберусь отсюда, да и вы тоже. Но каждый из нас не может терять надежду. Поэтому слушайте, слушайте и не перебивайте.

– Я к вашим услугам, мой друг!

– Моя семья очень богата. Я родился в том мире, где никто не заботится о куске хлеба, где семейный бизнес кормит и будет кормить целые поколения. Нет ничего более счастливого для меня, чем воспоминания детства. Прогулки по Люксембургскому саду, летние выезды к морю, любовь и забота старших братьев. В нашем роду были русские корни, но эта тема особенно не муссировалась. Коль живем во Франции, то мы французы и точка. Но судьба распорядилась так, что я стал славистом, специалистом по русской культуре. В ранней юности, гуляя по Парижу, я забрел в русский храм, увидел православные иконы и заболел ими. Семья сначала отнеслась к моему увлечению неодобрительно, но я был младшим из братьев и мог в семейном бизнесе не участвовать. Поэтому вскоре я уехал учиться в СССР! В те годы это было не очень просто, но влияние и богатство моей семьи сыграли решающую роль. Как чудесно я провел время в этой стране! Объездил немало храмов и узнал о русских иконах все, что можно было узнать. А какие там солнечные, искрящиеся зимы! Таких во Франции не увидишь! После обучения я вернулся домой и основал кафедру в одном из провинциальных университетов. Жизнь, казалось, дошла до наивысшей своей точки. Все у меня было! Любимая работа, ученики, в деньгах я не нуждался, как вы понимаете. И вот в один день все изменилось.

– Позвольте я перебью вас. А у вас была своя семья?

– Нет. Как-то не случилось. Наверно, я слишком сильно любил свою работу. Женщины, само собой, были. Но…

– Простите мою неделикатность. Продолжайте!

– Однажды я неожиданно приехал в Париж. Просто так, знаете, прихоть… Я мог себе это позволить. Мне была присуща некоторая мечтательность, сумасбродство, если хотите. И хоть мне тогда уже было за сорок, я иногда поступал как мальчишка. Я гулял по городу дотемна, пил кофе в разных кафе, вспоминал женщин, с которыми меня сводила судьба, немного грустил. Не ведаю как, видно, ноги сами меня привели, но я очутился возле нашего семейного родового дома, хотя совершенно не собирался этого делать. В такое время, а была середина июля, редко кто находится в городе. Тем не менее одно из окон на втором этаже горело. Я прекрасно помнил, что это окно кабинета моего брата. Не передать, как я обрадовался! Мы не виделись около года, он все время занят, работал по многу часов, и вот теперь такая счастливая возможность прижать его к груди! Я ринулся наверх.

Прислуга приветствовала меня, все домочадцы, скажу я вам, относились ко мне очень тепло, хотя последние годы я появлялся в семейном гнезде не часто. Около кабинета брата я замедлил шаг, чтобы умерить дыхание. Из-за двери слышались голоса: моего брата и еще чей-то. Мне стало неловко: вдруг я помешаю каким-нибудь деловым переговорам? Я приник ухом к двери, пытаясь расслышать, о чем идет речь. Во всем доме стояла сплошная тишина, поэтому все было очень хорошо слышно. Оказалось, что и второй мой брат там. Его голос тоже вмешался в разговор. Средний наш брат – человек странный, нелюдимый. Мы ни разу в жизни не говорили с ним, что называется, по душам. Нахождение его сейчас в кабинете как-то умерило мои восторги. Подумалось, лучше постоять тихо, потом уйти подобру-поздорову.

– Что же происходило в этом таинственном кабинете?

– В том-то и дело, что разговор выглядел абсолютно бессмысленным. Сначала тот, незнакомый, голос объявил, что кто-то уже избран, но ждать еще долго. Два моих брата ответили, что не сомневались в мудрости и проницательности говорящего. Они, кстати, обращались к нему странно – Глава…

– Как? – Кристоф подскочил с кровати.

– Глава!

– Господи, какое совпадение!

– Вы это о чем?

– Не обращайте внимания, продолжайте…

– Затем Глава назвал имя!

– Какое же имя!

– В том-то и дело, что я не знаю. Это какой-то шифр.

– Вы его запомнили!

– Да.

– И что же сказал Глава!

– Я, кстати, забыл вам рассказать, что все участники беседы говорили по-русски. Это тоже меня удивило, этот язык не был принят в нашей семье. Между собой все предпочитали общаться по-французски. Попытаюсь сейчас перевести вам шифр. Звучало это примерно так: Имя у него, как у царевича, а фамилия, как у того, имя чье легион…

Да, сейчас, находясь в Москве, когда до цели осталось совсем немного, он ясно помнил глаза Кристофа, когда тот слушал его рассказ. Довольные, ясные, решительные… Все, что он поведал товарищу по несчастью потом, тот, казалось, слушал так, будто бы главное он уже уяснил и все остальное только подтверждает нечто уже известное. А ведь все самое страшное для него произошло после, когда ему в спину уперлось холодное дуло пистолета и незнакомый человек велел ему не шевелиться. Потом наступил некий необъяснимый провал, словно ему пытались стереть память. Но, видимо, испуг был так силен, что разговор трех людей в памяти остался навсегда.

Сначала он лежал в какой-то больнице, где все его существование длилось от забытья до редкого и смутного сознания. По ночам в голове звучал разговор трех мужчин, который он никак не мог забыть, словно внутри него кто-то каждый раз ставил иголку на пластинку в одном и том же месте. Иногда его навещали братья, приносили вкусную еду, заботливо спрашивали о самочувствии, а он каждый раз пересказывал им историю с дулом пистолета в спине, которое он ощутил в своем родном доме, и о разговоре, невольно подслушанным им. Братья смотрели на него заботливо, говорили, что он очень болен и все эти истории ему, видимо, померещились. Потом братья перестали приходить. Он отчетливо помнил, что в последний свой визит они появились вдвоем и смотрели на него долго-долго. В глазах среднего брата стояли слезы, старший пытался улыбаться, но у него не очень получалось. Наконец они нагнулись к нему, поочередно поцеловали в лоб и удалились. Он тогда еще не предполагал, что видит братьев в последний раз. Любопытно, что после того, как ему перестали наносить визиты, самочувствие стало улучшаться. Дело явно шло к поправке. Прекратились уколы, голова больше не ныла. Потом ему принесли одежду, завязали глаза и усадили в машину. Автомобиль ехал, по его представлениям, часов шесть. А когда мотор заглушили, началась его многолетняя мука пребывания в этой подвальной комнате, где за каждым шагом присматривали и откуда не было никакого смысла бежать…

Он и не помышлял, что когда-то что-то изменится, но то утро стало переломным для него. Отношение к нему Кристофа резко изменилось. Теперь каждое утро он заставлял его делать физические упражнения, а потом они сидели и разрабатывали план. Нынче ему предстояло продолжить исполнение задуманного. Ради того, чтобы лучше подготовить своего товарища к поездке, Кристоф даже несколько раз исчезал из приюта. Оказалось, что это возможно. Хотя Кристоф раньше служил в специальном подразделении Министерства внутренних дел и для него не было вообще закрытых дверей, его ночные вылазки туда и обратно поражали воображение. Все-таки Кристоф старик! Сколько он ни пытался выспросить, как ему это удавалось, тот только подмигивал и говорил, что рано или поздно расскажет, но не сейчас. Сейчас, когда он сам выбрался из своего многолетнего заточения, секрет выглядел поразительно простым. Кристоф подкупил одного из сторожевых псов в человеческом обличье. Он долго присматривался к его повадкам, и в конце концов понял, что тип продажен и тяготится своей службой. Кстати, после одного из своих исчезновений Кристоф принес отгадку шифра, произнесенного тем, кого братья почтительно величали Главой. Все оказалось очень просто: Алексей Климов. Имя как у царевича. Царевич Алексей – один из самых известных русских царевичей, а Григорий Климов – автор романа «Имя мое легион». Все сходится. Как он сам не догадался? Явно Глава говорил это не для того, чтобы скрыть имя… Но хватит об этом. Сейчас главное, чтобы замысел Кристофа воплотился. А замысел был таков. Он – Дмитрий Шелестов, полусумасшедший писатель, ходящий по всем редакциям газет и журналов, где работает человек с именем и фамилией Алексей Климов. Сначала ему не понравилось, что Кристоф так уверен, что Алексей Климов, которого они ищут, журналист. Почему обязательно журналист? Но позавчера перед самым побегом, когда у него уже лежали в карман билеты Париж—Москва и новенький загранпаспорт российского гражданина с проставленной, как полагается, визой, Шарль отругал себя за сомнение. Кристоф, как всегда, оказался прав. Климов действительно журналист. К сожалению, в какой из газет или журналов он работает, выяснить пока не удалось. Попадались все не те Климовы. Но это поправимо. Он обязательно найдет этого человека и даст знать Кристофу. Хотя времени, как сказал Кристоф, в обрез. Тот, кто им нужен, должен клюнуть на его историю. Он должен начать расспрашивать о его происхождении, о родственниках, поинтересоваться фамилией. Ха-ха! Дмитрий Шелестов. Кристоф не прост, очень не прост. Он знает больше, чем говорит… Кристоф никогда не ошибается… Сегодня вечером он должен позвонить в Париж и сообщить все, что он узнал о тех, кто носит имя и фамилию Алексей Климов. Признаться, за вчерашний день ему не удалось много сделать. В субботу не все сотрудники были на месте, но, если сложить то, что он успел узнать в день прилета и сегодня, кое-что наберется. Его задачу Кристоф обрисовал так: «Сразу из аэропорта найдешь недорогую гостиницу, потом отправляйся в интернет-кафе и там по всем поисковикам выявишь всех Алексеев Климовых журналистов. Перепиши все и начинай обход. Сам выводы не делай. Ты – Дмитрий Шелестов, всем рассказываешь свою нелепую историю. Смотри на реакцию и все докладывай по телефону. Выводы я сделаю сам».

Жара раскалила город до предела. Но ничего не поделаешь! Ему надо заглянуть еще в четыре редакции.

 

10

– Что значит я позвонил? – Алексей удивился не на шутку. – Я не звонил тебе! С какой стати?

– Теперь я понимаю. Кончено, это не ты. Кто-то ловко повторил твои интонации. Звонок самозванца явно имел цель вернуть меня обратно домой.

– А что тебе сказал тот человек?

– Сообщил, что ему, то есть тебе, необходимо со мной поговорить. И что ты уже ждешь у меня дома… Потом связь оборвалась. Я спешно вернулся. Прошел в дом, недоумевая, как ты смог пройти внутрь, ведь прислуги не было. Но ты был так убедителен…

– Да уж…

– Вот так… Да, тот, кто звонил, был в курсе, как я тебе доверяю, дорогой Алексей. Наша встреча в Москве произвела на меня сильное впечатление. Ты редкий человек. Я ведь и на приеме в посольстве сказал, что только ты должны освещать мой концерт. Помните, Эвелина, это было в тот момент, когда вывели того грязного старика, который непонятно как проник в зал приемов в вашем посольстве.

– Меня не было на этом приеме, Пьер.

– Как? Но я не мог перепутать. Почему-то я уверен, что видел вас там. Наверно, мы много общались перед этим, обсуждая будущий концерт, который увы… – Пьер взглянул на свою руку, – теперь не состоится.

– Там был мой начальник. Его фамилия Чекаль-ный.

– О да! Кажется, вы правы. Я припоминаю. Ему-то я после того, как выступил перед гостями, и повторил просьбу о том, чтобы срочно устроить приезд Алексея в Париж. Он полностью поддержал меня.

– Вот оно что! Значит, он узнал о вашей просьбе еще тогда. В день приема. Этот идиот сообщил мне далеко не сразу. Наверно, напился на том приеме до бесчувствия.

Эвелина аж скорчилась от охвативших ее чувств при упоминании о шефе корпункта Чекальном.

– Как жаль, что я принес всем столько хлопот! – Пьер горестно опустил голову. – Эвелине придется отменять все, а тебе, Алексей, теперь, получается, здесь нечего делать.

– Думаю, ты не совсем прав. Мы должны выяснить, кто на тебя напал.

– Да как же мы выясним? Мы ведь не полиция.

– Но попробовать можно. Вокруг твоего концерта уже два дня творится что-то нехорошее. Ты еще не знаешь всех обстоятельств…

Услышав это, Пьер засуетился. В глазах его замелькало беспокойство.

– Друзья мои, я виноват перед вами и хочу искупить свою вину!

– Перестаньте, Пьер, твердить нам о своей вине. Вы могли лишиться жизни, а еще чувствуете себя виноватым. Вы поистине благородный человек, – Эвелина произнесла это с изрядным пафосом.

– Но я доставил вам столько хлопот! Нет, нет. Не оправдывайте меня! Разрешите мне пригласить вас на обед. Здесь неподалеку есть одно замечательное место…

В прихожей Пьер улучил момент и шепнул Алексею, что им надо обязательно поговорить наедине.

 

11

Жара никак не спадала, однако Геваро теперь уже не замечал ее. К нему вернулось то давнее ощущение, которое он не ведал уже много лет. Он взял след! Ничего еще не было понятно, даже скорее запутывалось, но чутье обмануть не могло…

К Леону он пришел в тот день не случайно. Дело в том, что их судьбы связывала не только работа в одной бригаде в полиции. Странным образом и в жизни Геваро, и в жизни Леона семейство Клеманов оставило свой след. Геваро учился вместе с Франциском в лицее, а Леон был некоторое время женат на сестре Франциска.

После того как Геваро расстался с мальчишкой Сантини, ему не давала покоя кредитная карточка покойного Леруа. Все, что до этого старый полицейский нарыл о Жорже Леруа, никак не вязалось с этой кредиткой. Ну не мог нотариус из Авиньона быть обладателем счета в этом банке!

Что Геваро вынес из детства о Франциске Клемане, о своем чуть ли не закадычном друге? Вспоминая ту пору, Геваро пришел к выводу, что, по сути дела, ничего конкретного не может сказать о его семье. Они никогда не заговаривали об этом. Мальчишки вообще не любят распространяться о своих родственниках, считая их частью скучной и обыденной действительности, не в пример всему другому, загадочному и увлекательному, предлагаемому жизнью. Одним словом, ничего из памяти выудить не удалось, будто там, много лет назад, вокруг Франциска стояла невидимая стена. Отправившись утром к Франциску наудачу, Геваро рассчитывал, что сыграет на сентиментальности былого товарища и что-то выяснит. Все вышло по-другому, но дало едва ли не большую пищу для размышлений, чем несостоявшаяся искренность. Старого полицейского обмануть трудно. Несомненно, Франциск знает Леруа. Знает о нем больше, чем кто-либо. Почему же он врет? А уж после найденной газеты, хранившей следы некой жидкости в том месте, где говорилось о гибели Леруа, не осталось сомнений в том, что Франциск Клеман и Жорж Леруа связаны самым тесным образом. Без всяких экспертиз Геваро мог сказать, что это были следы слез. Ни один банкир не будет плакать о смерти своего клиента, если это не его друг, родственник или еще кто-то.

Геваро надеялся, что Леон откроет ему некие новые сведения о семействе Клеманов. Все-таки он одно время был родственником, частью клана и мог что-то знать такое, что пролило бы свет на всю эту историю.

Когда Геваро заявил своему бывшему коллеге, что у покойного Леруа была обнаружена кредитка банка Клеманов, тот на некоторое время замолчал. Геваро уже начал бояться, что с Леоном что-то случилось, такой отсутствующий у того был вид. Но с Леоном было все в порядке. Просто он возвращался мыслями в свою давнюю жизнь…

Каковое же было удивление Геваро, когда Леон почти так же, как сам Геваро, ничего толком не мог ни вспомнить, ни рассказать о семье Клеманов… Своих новоявленных родственников он видел мало, только мельком, в семейный особняк его никогда не приглашали, а жили они с молодой женой в отдельном доме в пригороде, который сразу после свадьбы подарил сестре Франциск, будто нарочно отселил ее, отдаляя от семейных дел. Леон один раз попытался завести с супругой разговор о ее близких, но ничего не добился.

Семейная жизнь полицейского и дочери банкира не заладилась с первого дня. Но, несмотря на это, прожили они почти десять лет. Скандалы вспыхивали по любому поводу. Тяжко это было переносить. Жизнь превращалась в ад. Даже сегодня, пересказывая все это Геваро, Леон страдал, хоть и пытался это тщательно замаскировать…

Сейчас Геваро складывал в памяти фрагменты некой головоломки, называвшейся «семья Клеманов». Пока все сведения носили обрывочный характер, но разгадка была где-то близко…

Перед тем как проститься с Леоном, Геваро понял, что его так насторожило в букинистическом отделе. Там стояли три тома писем Рахманинова, такие, как он вчера видел в квартире Леруа. Только тома этого издания были снабжены суперобложками, поэтому Геваро и не сразу узнал книги. Уже покидая магазин, он специально подошел к полкам и зафиксировал знакомое название. «Может, одолжить книгу до завтра? Но ведь я все равно не читаю по-русски. Нет, уж лучше я куплю все три тома».

Уговаривать Леона долго не пришлось. Покупка была оформлена, как полагается, и теперь в руках у Геваро красовался широкий полиэтиленовый пакет ярко-красного цвета, а на дне его, корешок к корешку, лежали три русские книги.

 

12

Пьер вел машину очень аккуратно, ни на километр не превышая того максимума скорости, что разрешали городские власти.

– Да, в такую жару в Париже, очевидно, нечего делать. Грязь, духота… Если бы не концерт, я бы сейчас грелся на солнышке где-нибудь у теплого моря. Надо же такому случиться… Все так некстати. Не правда ли?

Эвелина поддакнула музыканту, а Климов и вовсе смолчал. Погода не располагала к многословию.

Вскоре Пьер припарковался на бульваре Распай, привычно тряхнул своей пышной шевелюрой и загадочно улыбнулся:

– Я привез вас, мои хорошие, в особенное место! Какие только великие люди ни вкушали здесь пищу и ни проводили время за бокалом доброго «Бордо»! За мной, друзья мои!

В «Ротонде», а именно сюда завел Пьер своих друзей, ужасная уличная духота отступала. Негромко, будто бы издали лилась медленная музыка, на столах белели чистейшие скатерти.

К Пьеру сразу подскочил официант и склонился в почтительном поклоне. Похоже, знаменитый скрипач – частый гость в этом заведении.

– Карл! Сегодня я с друзьями! Постарайся удивить их чем-нибудь особым. Они народ искушенный, знают толк и в пище, и в еде.

Пьер подмигнул Эвелине и Алексею и жестом пригласил их устраиваться за столом. Не прошло и пяти минут, как перед компанией одно за одним стали появляться разнообразнейшие яства – сыры, паштеты, прихотливые салаты, блюда из спаржи, грибы и много чего еще. Пока малый деловито расставлял разных размеров тарелки, Пьер поинтересовался у него, как дела. Карл сперва отделался ничего не значащими словами, но потом нагнулся к самому уху скрипача и что-то прошептал. На лице того после каждого услышанного слова все отчетливей появлялось недоумение. Когда официант удалился, Пьер, тяжело вздохнув, сообщил своим друзьям:

– Да, Париж поистине сошел с ума! Надо же, надо же.

Эвелина, для которой и так уже потрясений было больше чем достаточно, быстро и испуганно взглянула на Пьера:

– Что вы еще узнали?

– Представляете, вчера здесь, в «Ротонде», чуть не убили двоих человек. Они мирно ужинали, вдруг ворвался какой-то головорез и разрядил в них целую обойму. Правда, Карл говорит, никто не пострадал, те двое успели среагировать и укрыться от пуль, но сам Карл, по-моему, до сих пор в себя прийти не может от страха.

– Какой ужас! – Эвелина всплеснула руками.

– Странно, что никто не пострадал! Ведь стреляли, как я понял, с близкого расстояния?

– Ничего теперь не разберешь. Мир сходит с ума, определенно, друг мой. Новый век не будет веком искусства! А жаль… Однако хватит об этом. Я не хочу, чтобы мы об этом говорили. Французы не любят, когда им что-то портит аппетит. Приступайте! Особо рекомендую вот эту гусиную печенку – такой, как в «Ротонде», не подают нигде в мире.

Некоторое время за их столом слышался только звон вилок и ложек, прерываемый одобрительными возгласами.

Карл подходил еще несколько раз. Блюда менялись, и, кажется, каждое новое имело вкус еще более изысканный. Эвелина и Алексей пили отменное вино за здоровье Пьера. После кофе закурили. Вскоре Эвелина поднялась и, кокетливо повертев головой, удалилась в дамскую комнату. Как только мужчины остались один на один, с лица музыканта сползло довольное выражение. Глаза затревожились.

– Алексей, скажи мне, что ты имел в виду, когда говорил, что вокруг моего концерта творится что-то странное?

Алексей пересказал Пьеру все те странности, что начали происходить вчера после звонка Белякова и его приезда в Париж. Пьер слушал и кивал, ничего не переспрашивая.

– Пока на тебя не было совершено нападение, я был склонен думать о нелепых случайностях, но теперь все это выглядит очень уж странно, будто кто-то осуществляет коварный и неведомый нам план, – завершил свой монолог Алексей.

– Может быть, может быть, – Пьер выпустил кольца дыма далеко в потолок. – Послушай меня. Я тоже не видел в этом концерте ничего такого, хотя он и не был включен в график моих выступлений, а возник случайно. Это уже другая история. Одним словом, есть люди, от которых я несколько завишу, и они попросили меня сыграть его. Причем попросили, минуя моего импресарио. Я не возражал. В конце концов, все музыканты дают благотворительные концерты. А буквально несколько дней назад мне позвонили и настоятельно попросили сделать две вещи: первое, уговорить организаторов концерта с русской стороны, чтобы среди тех, кто освещает концерт, обязательно был ты, и второе: в конце концерта сказать, что ты присутствуешь в зале и я для тебя на бис играю двадцать четвертый каприз Паганини. Ты знаешь его, – Пьер насвистел начало мелодии, – это очень известная музыка. Я удивился сначала, но возражать не стал. Паганини так Паганини.

– Да. Наши персоны кому-то не дают покоя. Но я, убей бог, не могу понять кому и почему.

– А я уж тем более. Я музыкант, а не сыщик… А вот и наша прекрасная дама вернулась! – Пьер в секунду изменился в лице, будто и не происходило между ним и Алексеем никакого разговора.

– Спасибо за обед, Пьер. Ваше общество нам крайне приятно. Но вам пора отдохнуть, – Эвелина произнесла это после того, как они еще минут двадцать мило болтали.

– Нет, нет, я вас не отпускаю. Я хочу провести весь день с вами.

Эвелина и Алексей переглянулись.

– Милый Пьер! Это так любезно с вашей стороны. Но мне нужно отменять ваш концерт, а это весьма хлопотно и требует времени. Поэтому я вынуждена вас покинуть. Звоните, если будет нужна моя помощь…

Последние слова Эвелина отнесла и Пьеру, и Алексею.

 

13

После дождя московские улицы трепетали от свежести, влажная прохлада позволяла на время вздохнуть с облегчением. Марина легко держала Рыбкина под руку. В Александровском саду, куда отправились Марина и Рыбкин поле их стихийного застолья, на мокрых еще скамейках уже сплошь сидели горожане и гости столицы.

– Мне с вами хорошо, Станислав. Но все же позвольте спросить: куда вы меня ведете?

– Наберитесь терпения. Я проведу вас по «своей» Москве. По своему любимому маршруту.

– Это заманчиво. Но смотрите, не разочаруйте меня…

Голуби важно расхаживали по мокрому асфальту, лениво поклевывая все, что попадалось на их пути.

– Вы знаете, Марина, я сто лет не ходил вот так по Москве, под руку с красивой девушкой. В моем возрасте и положении это неслыханная роскошь.

– Вы так говорите, будто между нами уже что-то есть…

Рыбкин изменился в лице. Он ждал и боялся этих слов, потому не смог не ответить:

– Если вы будете продолжать в том же духе, нам придется проститься. Прямо сейчас.

Марина остановилась, высвободила свою руку и, чуть склонив голову набок, процедила насмешливо:

– Это вы к чему? Я вам, кажется, ничего не должна. Вы сами настояли на прогулке…

Рыбкин невесело рассмеялся:

– Само собой.

Он оглядывал девушку сейчас не глазами мужчины, которому давно уже за сорок, а взором раннего юноши, впервые оценившего женщину как непреходящую ценность и красоту. Весь их короткий роман, который, видимо, так всерьез и не начнется, сейчас помимо его воли, будто кадры из фильма, летел перед глазами. Вот Новоарбатский гастроном, вот она, выбирающая пирожные, вот он, уставившийся на нее во все глаза, вот она забирает у него коробку с пирожными… Вдруг лицо его изменилось.

– Господи, Марина! А где ваши пирожные?

Девушка сначала не поняла его. Она ждала совсем иных слов. А эти прозвучали так нелепо и неподходяще. Потом до нее дошло, и она ударила себя ладонью по лбу:

– Какая же я маша-растеряша! Пирожные остались в кафе.

– Давайте срочно вернемся!

– Ну уж нет! Коли само провидение уберегает меня от покушений на фигуру, лучше не перечить. Хотя ваша вина в этом тоже есть. Вы меня заболтали, сбили с толку и продолжаете, кстати.

Марина, как ни в чем не бывало, взяла под руку Станислава. Едва возникшее напряжение теперь улетучилось вовсе.

Из Александровского сада они попали на Красную площадь, пересекли ее наискосок и нырнули в русло Ильинки. Так и пошли мимо Биржи, вдоль массивных старых домов, к Китай-городу.

– Знаете, что я вам скажу, Станислав… Вы очень хороший человек!

– Думаю, что это сомнительный комплимент.

– Вам не угодишь.

– Придумайте что-нибудь еще.

– Ну хорошо. Вы прекрасный рассказчик, изумительный собеседник, галантный кавалер, как?

– Это уже лучше. – Станислав оживился, не почувствовав игры и лукавства в ее тоне. Ему давным-давно такого не говорили. – Кстати, рассказать историю, чтоб это было интересно, не так уж просто. Ведь жизнь в основе своей скучна. Слушателей не интересует правда. Им нужны детали, фактура. Хорошему рассказчику интуиция подскажет, что скрыть, а что и придумать. Да, не удивляйтесь. Иногда можно и выдумать какую-то деталь, а какую-то скрыть. Вот помните мою сегодняшнюю историю про Дмитрия Шелестова, про сумасшедшего писателя? Так вот, он же не меня спрашивал, не меня искал. Он Алешку Климова жаждал видеть. И уж так он страдающе на меня смотрел, что не захотел я его разочаровывать. Сказал ему, что я и есть Климов. Вот так бывает. Но в историю этого включить нельзя, ненужная деталь, понимаете?

 

14

Легрен уже в третий раз перечитывал все материалы по делу об убийстве Леруа. Жара не спадала, и его полноватое тело страдало, тяжко дышало, обильно выделяло влагу. Время от времени он с силой тер виски, словно это движение было главным в череде усилий по распутыванию преступления.

В том, как подробно велся протокол места преступления, виделась опытная и профессиональная рука. Это помогало Легрену вновь и вновь представлять ту квартиру, где совершилось злодеяние. Хотя почему все так уверены, что это злодеяние? Да, в крови Леруа найден яд, но никаких доказательств, что его отравили, так и нет. Яд, кстати, определяли весьма долго. Оказалось, что это весьма редкий состав, изготовить который не так уж просто. Его относят к одному из самых древних ядов на земле. Повод, чтобы задуматься? Пожалуй. Но почему же все-таки убийство? Да, есть бутылка. Яд найден и в бутылке, и в бокале, из которого, по всей видимости, пил Леруа. Есть и второй бокал. Почему Леруа выпил вино, а тот, второй, даже не налил себе в бокал и как Леруа мог не насторожиться из-за этого? Еще одна важная подробнотсь в этом деле: почему Леруа закрылся изнутри? Выходит, он сам выпустил убийцу, ничего не подозревая, и против своего обыкновения задвинул щеколду… Надо бы узнать, через какое время действует этот яд.

Легрен переложил нераскуренную сигару из одного угла рта в другой и набрал номер. На том конце провода ответил его старый друг, эксперт-криминалист, не так давно вышедший на пенсию, прежде считавшийся виртуозом своего дела и до сих пор дающий своим коллегам бесценные консультации. Про него в полиции говорили: Парисьи знает больше, чем все.

– Старина Жакоб. Извини, что отвлекаю в выходной…

Парисьи что-то пробурчал в ответ. От него Легрен узнал все о действии яда, от которого отправился к праотцам Жорж Леруа.

Эта информация заставила его тереть виски с особенным упорством.

Дневник отшельника

Наверно, глупо и банально будет повторять в который раз, что все мы равны перед Богом: независимо от пола и возраста, характера и пристрастий, цвета глаз и происхождения. Эта определенная и несомненная истина стала столь расхожей, что человечество всерьез не думает о ней и не обращает внимание. Напротив, оно всячески делит людей, подчеркивая их неравенство, заставляя испытывать «муки происхождения» и «муки неуспеха». Я знавал очень богатых людей, добившихся больших общественных высот, без конца переживавших, что они из простых семей. Это становилось для них чуть ли не проклятием, главной квинтэссенцией жизни, они готовы были на все, чтобы порвать со всем, что указывает на их начальное бедное существование. Вопиющее неравенство, возводимое людьми в некий культ, подвело человечество в начале третьего десятка веков новой эры к очень опасной черте. Моральный климат в обществе стал формироваться только на основе соизмерения денежных эквивалентов. Многие готовы были навсегда отречься от своих семей, родителей, от традиций во имя того, чтобы попасть в ранг успешных и богатых людей. Это отрывало людей от корней, делало их слабыми и несчастными. Никто не мог понять, отчего богачи так подвержены депрессиям и психозам, другим нервным заболеваниям. А ответ простой. Если ты считаешь, что не все равны перед Богом, что ты чем-то лучше другого, Бог уходит из твоей души и поселяется дьявол. Дьявол очень уютно обосновался в душах рабовладельцев и расистов, выскочек и карьеристов и много кого еще. Не случайно у моего народа есть присказка: с собой в могилу ничего не унесешь. В века рабства, кстати, влиятельным людям складывали в усыпальницу богатства. Не уверен, что они им пригодились. Все равны перед Богом.

 

15

Предложение Пьера посетить сегодня вечером представление в Мулен Руж обрадовало Алексея. Они ведь вечером собирались посидеть с Наташей, а она танцует в Мулен Руж. Все складывается весьма удачно!

– Дорогой друг! Я счастлив, что ты согласился! Понимаю, что в основном из-за того, чтобы не обижать меня… Но я, как последний наглец, должен причинить тебе еще одно неудобство.

Алексей вопросительно поднял брови.

– Мне нужно на пару часов отъехать, чтобы закончить одно дельце. Предлагаю встретиться ровно в восемь около кабаре.

Климов засмеялся.

– Это, бесспорно, очень большое неудобство, но я тебя прощаю. Договорились.

Сейчас, двигаясь от «Ротонды» по улице Вавин к Люксембургскому саду, Алексей вспоминал обед, доброе, немного угловатое лицо скрипача, его деликатность. «Да, Пьер удивительный человек. Мог бы стать моим лучшим другом! Но увы, лучшего друга у меня никогда не было и уже не будет. И никто в этом не виноват, кроме меня самого…»

Солнце еще довольно высоко висело над Парижем, поглаживая мягкими лучами знаменитые крыши, серые стены и ажурные решетки – предмет многолетней гордости парижан.

Алексей шагал, все больше погружаясь в свои мысли, ведя с кем-то бесконечный диалог.

«Как так получилось, что у меня никогда не было друзей? Приятелей хоть отбавляй. Взять хотя бы Стаса Рыбкина. Сколько мы с ним пробалагурили в курилке за время нашей работы. Приятный, неглупый человек, покладистый, с каким-то внутренним несчастьем. К таким людям у меня всегда повышенная симпатия. Но дружить с ним? Доверять свои тайны? Может быть, у меня какое-то идиллическое представление о дружбе и ее в этом смысле вообще больше нет в нашем мире? А Том Сойер и Гекльберри Финн всего лишь выдумки американского чудака? Нет, скорей всего, я слишком закрытый человек».

Вдоль решетки, ограничивающей бывшие владения герцога Люксембургского, Климов дошел до главного входа, того, что прямо напротив старого дворца. В саду было довольно много народу. Алексей увидел, как с одного из стульев встал опрятный пожилой господин. Надо успеть занять освободившееся место!

«А ведь женщины любили меня! Мне всегда казалось невозможным, что меня кто-то любит, кроме родителей. В детстве я испытал столько любви! Да, деревенская жизнь, пожалуй, не располагает к сантиментам, к сюсюканьям. Любовь проявлялась в чем-то другом… Я не понимал, но ощущал ее каждую секунду. Может, потому, что я единственный ребенок в семье? Нет, что это я… Просто родители мои настоящие люди и меня любили по-настоящему.

Как только вернусь в Москву, сразу возьму отпуск и к ним. На родину!»

Неподалеку от Климова на скамейке развалился субъект весьма могучего телосложения, налысо бритый, озирающий всех колючим взглядом свинцово-серых глаз. Климов краем глаза наблюдал за ним, наблюдал с явным неудовольствием: фигура и поза вопиюще не вязались с атмосферой Люксембургского сада, а еще больше с его внутренним состоянием. Алексею всегда были неприятны такие люди: нагловатые, уверенные в своей жизненной правоте, опасные. Он уже собирался пойти поискать себе другое место, как разыгралась неожиданно трогательная сцена. К амбалу подбежал совсем маленький мальчик, от силы лет шести, заверещал по-французски «папа, папа», и этот тип, производивший такое скверное впечатление, расплылся в добрейшей в улыбке, весь выпрямился и играючи подхватил ребенка на руки. Будто ловкий зверек, сынишка сразу устроился у него на плечах, и они прошествовали мимо Алексея.

Климов улыбнулся, пожурил себя за излишнюю мнительность и недоверие, и тут же забыл про них.

«Итак… И Пьер, и Эвелина в один голос твердят, что надо мной нависла некая опасность. Два человека, придерживающиеся в такой ситуации схожего мнения, – это уже немало. Что остается, если отбросить страхи и домыслы? Меня по звонку нового главного редактора Белякова неожиданно отправили в командировку в Париж. Хоть я злился, но ничего из ряда вон выходящего в этом нет. А для репортерской работы чуть ли не норма! Идем дальше… После моего прилета в Париж Эвелина получила два необычных звонка, в которых разные люди приказывали ей по-разному действовать по отношению ко мне. Один велел срочно вызвать из Парижа обратно, другой – наоборот оставить. Никакого смысла ни в том, ни в другом указании пока не прослеживается. Теперь о Пьере и его концерте. Здесь тоже все весьма запутанно. Сегодня днем на Пьера напали, вызвав его в квартиру звонком якобы от меня. Значит, не простые грабители. По крайней мере, очень осведомленные. Слава богу, с Пьером не случилось ничего непоправимого. Кстати, из его слов этот пресловутый и уже отмененный концерт его вынудили организовать некие люди, которых он не захотел назвать; эти же люди требовали, чтобы из России концерт приехал освещать именно я. Что же получается? Одни всячески стремились провести концерт, а другие устроили ограбление в апартаментах музыканта, покалечили ему руку, то есть сделали все, чтобы концерт не состоялся. Опять некие две силы!»

Напротив Алексея на траве, прижавшись боками друг к другу, недвижно лежали и глядели в небо парень и девушка. Заметив их, Алексей отвлекся от своих детективных изысканий. Вспомнилось что-то давнее… Когда они вот также чисто и почти невинно лежали с Настей на траве в Серебряном Бору. А если эта школьница любила его больше всех других его женщин? Что теперь об этом… Он полез в карман за сигаретами, на привычном месте их не оказалось, видимо, он засунул их второпях в другой карман. Сигареты были быстро найдены, а вместе с ними из внутреннего кармана опять извлеклась, прилипнув к пачке, визитка девушки Вероники, официантки из кафе на Маяковке.

Неподалеку от него довольно молодая женщина вела под руку красивую голубоглазую девочку. Он не видел ее, зато она разглядела его очень хорошо. Какое-то подобие тревоги мелькнуло в ее глазах, но быстро рассеялось. Она что-то сказала девочке и заторопилась. Семья Безансонов жила по строгому распорядку, обычаи стояли на первом месте, и каждый член семьи обязан был блюсти их неукоснительно. Через полчаса вся семья соберется к чаю, и мадам Безансон никак не могла опоздать.

 

16

Достигнув Авиньона, Антуан и Клодин прямо с вокзала отправились к дому, где, по их информации, прежде жил Леруа. На противоположной стороне улицы жило своей размеренной воскресной вечерней жизнью большое кафе, в котором, судя по всему, коротали вечера жители окрестных домов. Во Франции, особенно в провинции, встречаются такие заведения, куда редко заглядывает чужак, – эдакие семейные клубы, где можно перекинуться с соседями ничего не значащим словом, выпить бокал доброго вина, пожаловаться на жизнь, поругать городские власти, пробавляясь плоскими анекдотами и расхожими шутками. Сначала на предложение Антуана выбрать это кафе как место дислокации и, войдя в контакт с кем-нибудь из завсегдатаев, попробовать расспросить о Леруа, Клодин отреагировала энергичными протестами. По ее мнению, это пустая трата времени: слишком уж долго Леруа здесь не живет, чтобы случайный посетитель кафе мог вспомнить о нем что-нибудь путное и полезное для следствия. Но Антуан настаивал:

– А что ты предлагаешь? Пойти в воскресенье вечером по квартирам и начать задавать дурацкие вопросы?

– Почему бы и нет? Соседи – люди добропорядочные, память у французов хорошая, на точность их показаний можно будет положиться, в отличие от вечернего бреда сомнительных пьянчужек.

– А ты не допускаешь, что соседи и посетители кафе могут быть одними и теми же людьми?

Клодин презрительно хмыкнула, хотела что-то вставить, но осмелевший Антуан не позволил:

– Что ж! Ты можешь приступить к выполнению своего плана, а я буду действовать так, как считаю нужным.

– Не забывай, что я старшая группы.

Но Антуан ничего не хотел слушать. Он показал девушке спину и вошел в кафе. Ей ничего не оставалось, как отправиться вслед за ним.

Сантини устроился у барной стойки и заказал себе некрепкий коктейль. Клодин хмуро уселась рядом, сдержанно негодуя, но Антуан в ее сторону и бровью не повел. Парень, размешивающий напитки, быстро пошел на контакт. Он оказался не прочь поболтать с ровесником и быстро поведал Антуану, что работает здесь недавно и не планирует тут долго задерживаться. Ему якобы уже предложили место в куда более респектабельном заведении на очень хороших условиях, но пока его сдерживают кое-какие долги и обязательства. Парень сильно шепелявил, говорил очень быстро и периодически раздувал ноздри в самых патетических местах рассказа. Антуан слушал сочувственно, время от времени позволяя себе ничего не значащие реплики.

– А кто вообще приходит в это кафе? На первый взгляд, здесь все как будто знают друг друга, – Антуан цедил напиток через соломинку.

– По-разному. Приходит народ и со стороны. Но есть и завсегдатаи. Вон видите того субъекта в майке с футбольной символикой.

Антуан оглянулся. За столиком в углу в весьма вальяжной позе пил небольшими глотками темное пиво неопределенного возраста господин. Волосы его были собраны сзади в хвост, майка плотно обтягивала изрядный живот, лицо лоснилось от пота. «Да. Первый выстрел мимо. У такого, пожалуй, много не узнаешь! Такие обычно большого о себе мнения и любят в разговорах напустить туману». Антуан отвернулся от зала и снова обратился к бармену:

– И часто он здесь бывает?

– Не то слово. Торчит каждый день. По крайней мере, все то время, что я здесь работаю. Он живет неподалеку, семьи у него, кажется, нет, торопиться ему некуда. Мой сменщик, а он работает тут много лет, рассказывал, что прежде он никогда не сидел один, вокруг него вечно толкался какой-то народ, он любил крепко повеселиться. А теперь предпочитает одиночество. Иногда к нему кто-то подходит, но долго не задерживается. Оживает он, только когда мы здесь включаем телевизор и идет футбол. Его прямо не узнать. Глаза горят, если гол его любимый «Олимпик» забивает, так он готов чуть ли не в пляс пуститься. А что это вы так им интересуетесь? – парнишка ни с того ни с сего насторожился и взглянул на Антуана неприветливо.

– У меня здесь когда-то жил друг… А потом я потерял его из виду. Между нами остались кое-какие незавершенные дела, а его и след простыл. Вот думаю, может, найду кого-то, кто его помнит. Он жил в доме по соседству, через дорогу.

– А… – Взгляд юноши опять потеплел. – Тогда этот может знать. Правильно вы на него внимание обратили. Даром он, что ли, пивко тут потягивает столько лет! Кстати, пиво темное обожает. Пару раз на моей памяти оно заканчивалось перед его приходом, так он аж глазами сверкал от злости. Думал, бросится на меня с кулаками. Его зовут чудно. Анибал… И что это его родителям такая ахинея в голову пришла?

Антуан медленно допивал свой коктейль, Клодин нервно покусывала губы и молчала. Постепенно в их паре менялся лидер, и девушка пока не могла выработать к этому отношение: ей, как всякой женщине, достаточно комфортно было довериться мужчине, но честолюбие постоянно посылало ей знаки, что ситуация выходит из-под контроля, и мальчишка начнет претендовать на ее лавры.

– Что еще будете заказывать?

Антуан взглянул вопросительно на Клодин, но та в ответ покачала головой. Тогда Сантини дал своему новому приятелю следующее указание:

– Две порции темного пива отнеси, пожалуйста, на стол к Анибалу!

 

17

Несмотря на страшную жару, холодный пот обильными струями тек у него по спине. А ведь еще пять минут назад он был почти счастлив! Все-таки он свободен, ходит спокойно по городу, где провел прежде столько счастливых минут, разговаривает с людьми. Он нормальный человек! После долгих месяцев и лет в заточении он впервые стал по-настоящему ощущать свое тело, у него стали возникать давно забытые и от этого новые желания. Все было так чудесно. И как он мог так оскандалиться? Номер, по которому он должен был звонить в Париж, Кристоф заставил его выучить наизусть. Он каждое утро, а потом чуть ли не каждый час повторял его как молитву. И наверное, из-за этого совершенно забыл другое. Ведь Кристоф просил его позвонить в субботу, обязательно в субботу. Он много раз повторил это. И что же в итоге? В итоге сегодня воскресенье, и он унижен, раздавлен и разбит. Сначала, после того как номер, намертво вбитый в лабиринты памяти, был набран, в трубке монотонно и, как ему показалось, издевательски раздались длинные гудки. Наконец трубку подняли. Он стал радостно докладывать обо всех своих достижениях, о том, сколько он Климовых обнаружил, и что ни один не отреагировал на его историю, как требовалось. На другом конце – молчание, потом – снова гудки. Он решил, что связь прервалась, хотел набрать номер еще раз, но почему-то замешкался. Смутные, нехорошие предчувствия забились в его уставшем и больном мозгу. И вот случилось самое ужасное. Ему позвонил сам Кристоф. Говорил он, как всегда, ласково, но голос звучал все же особенно. Он задавал вопросы, на каждый из которых получал обстоятельный ответ. Но на один вопрос он не смог ответить.

– Вы появились в Москве четыре дня назад, не так ли?

– Именно так.

– А почему вы ни в первый, ни во второй день не доложили о своих действиях?

– Но вы же просили доложить, когда все будет завершено.

– О боже! Вы действительно больной человек. Как вы могли? Я же строго проинструктировал вас о системе сигналов. Каждый ваш звонок должен был означать, что все идет по плану и наш клиент не найден, а отсутствие звонка означает, что связываться с вами нельзя и вы действует согласно возникшим обстоятельствам! Вы помните это?

Он ничего не помнил. Ему чудилось, что вокруг него целый театр мерзких смеющихся рож, которые потешаются над его беспомощностью.

– Я напоминаю вам, что после того, как искомый нами человек стал бы расспрашивать вас о вашей фамилии, вы должны были говорить с ним серьезно, а не рассказывать дурацкую историю про проституток. Было приказано любой ценой пригласить его в гости, по адресу Первый Зачатьевский, дом 5. Под каким предлогом – вам тоже было растолковано несколько раз! И все. После этого вы должны были возвращаться в Париж! Вы помните хоть что-нибудь?

Тот, кто должен был называться Дмитрием Шелестовым, уже не слушал своего собеседника. По его лицу текли слезы, а в голове отчеканивался только номер телефона, по которому он обязан был звонить. Больше ничего. Только номер телефона. В маленьком прямоугольнике мобильного еще слышался сердитый рев Кристофа, но его уже никто не слушал.

 

18

Во рту у комиссара Легрена горчило от выкуренных сигар. То, что сказал ему Парисьи, меняло всю картину преступления. И если до этого в деле были сплошь одни неясности, то теперь все и вовсе выглядело дико. Многомудрый эксперт без запинки ответил на вопрос Легрена: яд действует мгновенно. Даже микроскопическая доза убивает сразу – у отравившегося мгновенно останавливается сердце. Исходя из этого факта, можно выстроить только две хоть сколько-нибудь логичные версии. Кто-то отравил Леруа, потом закрыл дверь изнутри и исчез из квартиры непонятным образом. Но как можно это сделать? Выпрыгнуть в окно? В этом квартале это рискованно. Окна Леруа выходят на улицу Булар, напротив гостиница, где всегда кто-то дежурит и уж точно заметит выпрыгнувшего. Да и совершить такой прыжок безболезненно может только каскадер. Да! Это дурная версия! И уж совершенно в эту версию не укладывается закрытая на задвижку дверь. Кто ее закрыл? Убийца? И зачем ему это надо было? Чтобы покойник не убежал?

Еще вчера утром Легрен с удовольствием развил бы версию о самоубийстве, но в этот душный воскресный вечер все изменилось. Он был хороший полицейский, и чуял, что во всей этой истории не хватает даже не одного, а нескольких звеньев. Конечно, месье Жорж мог и покончить с собой. Покончить с собой в нашем неспокойном мире может кто угодно. Но от всего, что произошло в квартире на улице Булар, веяло некой театральностью, будто кто-то срежиссировал все действо, специально запутав картину. А выдранные в одной из комнат половицы? Это к чему?

Легрен всеми силами пытался не думать о незнакомце, известном полиции из показаний мадам Безансон. За всю свою долгую полицейскую карьеру он выучил, что нельзя пускаться по следу, который сразу кажется самым верным. Как правило, это путь в тупик. Сколько на его памяти таких случаев, когда некий свидетель видел кого-то около места преступления и вся полиция ищет этого кого-то, а в итоге, потратив уйму времени и сил, выясняет, что этот человек вообще ни в чем не виноват, ничего не видел, не слышал и с полицией имеет дело впервые в жизни! Но теперь без этого незнакомца, похоже, головоломка смерти Леруа не разрешится. Без него и без мадам Безансон.

Легрен тяжело поднялся, размял плечи и вышел из своего кабинета. «Пока не ясно, зачем на улицу Булар потянуло старого Геваро, но мне там необходимо сегодня побывать. Благо, сегодня квартиру сторожит Винсент Кальво, молодой и очень исполнительный полицейский, не хватающий звезд с неба, но умеющий угодить. Он будет держать язык за зубами, если я прикажу. А высокому начальству совершенно не обязательно знать, что комиссар Легрен в воскресенье вечером едет на место преступления, официальный осмотр которого произошел уже больше суток назад».

 

19

В квартире Геваро исправно работал кондиционер. Наконец-то можно было вздохнуть свободней. Когда голова раскалена, умственные занятия противопоказаны. Можно додуматься до такого и таких дел наворотить, что потом долго придется расхлебывать.

Мишель Геваро никогда не слыл дураком, но теперь, за годы после ранения, когда физическая сила таяла с каждым днем, его рассудок обретал новое качество. Если бы он не был так зациклен на том давнем пожаре в квартире Махно, он вполне бы мог, наверно, писать отменные детективные романы, и читатель дрожал бы от напряжения до самой развязки. Но неудавшегося наследника шоколадной торговли мало уже что занимало в жизни. Пока загадка этого треклятого пожара, где погиб старик на коляске, и после которого исчез Жорж Леруа, не будет разгадана, едва ли его еще что-то всерьез увлечет. Этот пожар, как заноза, сидел в мозгу и не давал о себе забыть.

Все эти годы он следовал тенью за месье Жоржем. При этом не собирал о нем никаких официальных материалов, не делал никаких запросов. Это было бессмысленно, как он полагал. Такие люди не могут быть поняты и изучены по документам, по зафиксированным свидетельствам. Обычные методы здесь неприменимы. Применишь их – все испортишь.

Все, что он вчера так тщательно втолковывал этому мальчишке Сантини, не было правдой в полной мере. Будь парень чуть поматерей, он бы усомнился во многом. Но, может быть, в этом его счастье… пусть теперь развлекается в Авиньоне. Сам Геваро побывал в этом городишке еще тогда, после пожара, незадолго до своего ранения, и навел о нотариусе подробные справки. Но это ни на что не проливало свет и не давало никаких новых фактов… Все без толку.

В планы Геваро никак не входило посвящать кого бы то ни было во все детали своего личного расследования. И Антуану совсем не обязательно быть в курсе того, что Геваро определил, где обитает Жорж Леруа, еще несколько лет назад. Один из его должников, каких по Парижу ходило немало, предоставил ему эту информацию, и Геваро принялся за дело. Первое время он последовательно и азартно наблюдал через своих людей за каждым шагом месье Жоржа, фиксировал все его жизненные движения, даже мелкие, но потом пришлось оставить это занятие. Клиент жил абсолютно спокойно, хоть и нелюдимо, не совершал ничего предосудительного. Одним словом, его образ жизни не давал ровным счетом никакой пищи для размышлений и анализа.

Старый полицейский решил выжидать.

Иногда Геваро просил своих старых осведомителей потолкаться день-другой возле дома на улице Булар, но их доклады вновь и вновь сводились к перечислению обычных, ничем не примечательных событий. Почти ко всем соседям кто-то приходил, а к Леруа никто. Теперь Геваро было чудно слышать, что в деле появился некий незнакомец, которого якобы видели входящим к Леруа в день убийства. Кто это мог быть? Убийца вряд ли позволил бы себя заметить. А Леруа, мягко говоря, был не большой любитель гостей. Когда Антуан вернется, надо его расспросить подробнее. Собирается ли Легрен и его ищейки искать или нет? Все, кто посещал дом на улице Булар, были досконально изучены Геваро. Ничего интересного! Какие-то случайные люди да учитель пения для детей соседей, семьи Безансонов. Он приходил каждый вечер, часов в девять, кроме субботы и воскресенья!

Иногда Геваро одолевало отчаяние, он уже готов был сам идти к Леруа и требовать от него ответа по тому делу о пожаре. Но в последний момент брал себя в руки. Подобный визит наверняка не дал бы никаких результатов. Леруа сам должен был сделать первый шаг…

А если его смерть и есть этот шаг? Нет. Это уж слишком невероятно. Хотя то, что произошло на улице Булар, сдвинуло многое с места… Просто так бы в них с Антуаном не палили в «Ротонде»…

Что ж! Давай, Мишель, все сначала. Некое время назад нотариус Жорж Леруа оставляет все свои дела в Авиньоне и переезжает в Париж. Здесь он покупает квартиру, где проживал русский анархист, известный как батька Махно. Вскоре там происходит пожар. Леруа остается в живых чудом. Как только выясняется, что пожар является следствием организованного поджога, Леруа отказывается иметь все дела с полицией, исчезает из поля зрения и спустя время поселяется на улице Булар, где ведет совсем не похожий на себя прежнего образ жизни. Куда-то девается его веселость, тяга к удовольствиям! Такое впечатление, что в квартире Махно сгорает вся прежняя жизнь авиньонского нотариуса с ее привычками и взглядами. Он живет нелюдимо, тихо, и, в конце концов, его находят отравленным. А после того, как Геваро и его молодой напарник осматривают квартиру покойного, им делают весьма серьезное предупреждение, что они полезли не в свое дело! Одни загадки! Добавь сюда старика на коляске, что сгорел заживо в этой квартире, и история еще усложнится.

Вчерашний и сегодняшний дни открыли одно новое обстоятельство. Жорж Леруа, его жизнь и смерть связаны с банком Клеманов. Опытного полицейского непросто сбить толку, и Геваро мог дать на отсечение руку, что Франциск Клеман сегодня врал ему. Имя покойника с улицы Булар, несомненно, говорило его бывшему лицейскому товарищу о многом. А найденная вырезка из газеты, со следами слез на заметке, извещающей о смерти Леруа, только подтверждают это. Но кто в доме Клеманов рыдал над этой заметкой? Сам старый Франциск или кто-то еще из домочадцев? Да. Семья Клеманов… В ней тоже загадка на загадке…

Кто-то позвонил в подъездную дверь. Геваро через специальное устройство осведомился о посетителе. Тот назвался. Геваро переспросил – таково было его удивление. Но звонивший подтвердил свое имя.

Мишель Геваро ожидал увидеть кого угодно, только не этого человека.

 

20

Анибал несказанно обрадовался темному пиву. Значительно больше, чем собеседнику. Он припал к высоченному бокалу, в несколько глотков вылакал почти все и только после этого весьма равнодушно взглянул на Антуана, севшего напротив него и смотревшего ему прямо в глаза. Анибал был не из тех, кто склонен к рефлексии, поэтому он не проявил никакого интереса к человеку, заказавшему ему пиво. Как будто все так и должно быть! Напротив, он повернулся к Сантини боком, закинул ногу на ногу и весь погрузился в важнейшее для него занятие: забивание табаком курительной трубки.

– Позвольте представиться – Антуан Сантини!

Анибал ничем не обнаружил, что вообще что-то произошло и кто-то что-то сказал.

– Вы меня слышите? – Антуан потихоньку терял терпение.

– Ты свою фамилию произносишь так, будто она у тебя Делон. Тоже мне знаменитость нашлась! – Анибал выпустил в воздух плотную порцию дыма. – В силу того, что ты решился угостить меня пивом, делаю вывод: тебе что-то от меня надо. Для чего же это я понадобился тебе?

Последнее Анибал произнес так громко, будто приглашал к разговору всех, кто мог их слышать. Народ в кафе и в правду насторожился. Антуан, заметив это, понизил голос:

– Я слышал, месье Анибал, что вы большой оригинал, но я не меньший, уверяю вас. – Антуан, продолжая улыбаться, нанес наглецу не сильный, но очень чувствительный удар в голень. Этому удару он обучился еще в полицейской школе. Любимый прием их инструктора.

Анибал взвизгнул, схватился за ногу, а из-под стола брызнул до этого мирно дремавший там упитанный серый кот. Выражение лица Антуана в эти минуты носило оттенок почти благолепный, а те посетители, что наблюдали сцену, остались в полной уверенности, что Анибал схватился под столом с котом. Встречена эта схватка была издевательским смехом.

Анибал, все еще морщась от боли, сквозь зубы процедил:

– Щенок! Спрашивай, что хотел, и проваливай!

– Привет вам от Жоржа Леруа!

Эти слова подействовали магически. Анибал подпрыгнул чуть не до потолка. Его пухлые и мокрые от пива губы радостно разъехались:

– Господи! Старина Жорж вспомнил обо мне! А я-то думал, что он потерял память! Жакоб, Гари! Идите сюда! Этот парень привез нам привет от Леруа!

 

21

Из Люксембургского сада можно было выйти в разные стороны. Климов предпочел выход на улицу Суфло, которая вела к величественному зданию Пантеона, где нашли свой последний приют многие великие умы Франции. В старину перпендикулярно улице Суфло проходила большая римская дорога, теперь в этой части она носила название Сен-Жак и славилась одним из зданий университета Сорбонны. Вероятно, отсюда первые римляне подходили к месту будущего великого города… Ныне в этом квартале кипела жизнь, процветали рестораны и кафе, всевозможные магазины предлагали разнообразный ассортимент. По правую руку Алексею попалась на глаза вывеска интернет-кафе. Алексей, не раздумывая, зашел в современную, прозрачную дверь, оплатил час времени, после чего неопределенного возраста дамочка указала ему место за монитором.

Русских букв на клавиатуре, само собой, не было. Как писать письмо Веронике? Французского она наверняка не знает. Может быть, вообще не знает ни одного иностранного языка. Что ж, буду писать латинскими буквами по-русски…

Здравствуйте, Вероника!

Едва ли вы сразу вспомните меня! Позавчера вечером вы обслуживали мой столик в кафе и оставили мне визитку с адресом электронной почты. Из этого я делаю вывод, что вы хотели, чтобы я вам написал… И хоть такое желание не вполне понятно для меня, я все же решился на это письмо, поскольку вы мне почему-то симпатичны и я не раз вспоминал вас после нашей встречи. Может быть, это звучит чересчур неправдоподобно, но я пишу вам из Парижа, куда улетел через несколько часов после нашего с вами знакомства. Здесь со мной происходят весьма странные вещи, и я, допуская, что вам это не вполне интересно, коснусь их самым поверхностным образом. Я работаю в газете «Свет», обозревателем международного отдела. В Париже – для освещения благотворительного концерта знаменитого скрипача и моего друга Пьера Консанжа. Сразу, как я приехал, началась какая-то странная чехарда. Меня то хотели отозвать на родину, то телеграфировали в корпункт, что мне необходимо остаться здесь как можно дольше. И все это происходило не вполне с моим участием, будто я здесь ни при чем. Одним словом, моей жизнью очень лихо распоряжались за меня. Кончилось это все тем, что на Пьера Консанжа напали при попытке ограбления его квартиры, повредили руку. Концерт отменен. У самого Консанжа по этому поводу тоже есть большие подозрения: кто-то не только заставил его давать этот концерт в Париже, вопреки всем его сверстанным гастрольным планам, но и очень настоятельно попросил добиться, чтобы концерт из Москвы приехал освещать я, да еще и сыграть для меня на бис 24-й каприз Паганини. Все это очень похоже на некое коллективное безумие. …Я часто вспоминал о вас, хотя мы и почти незнакомы. Ваше лицо стоит у меня перед глазами. Я пишу, чтобы хоть кто-то знал об этом. Мало ли что… На всякий случай оставляю вам номер своего мобильного телефона.

Климов несколько раз проглядел письмо и, не найдя, что можно добавить, нажал «Отправить».

 

22

По Ильинке, мимо спускающегося вниз Китайгородского сквера, а дальше по Маросейке и Покровке Рыбкин довел Марину до Чистых прудов. Они присели у самой воды. Стаська легко обнял ее и прижал к себе, смотря при этом на воду, даже не поворачивая к ней головы. Марина не отстранилась.

Во время их прогулки девушка выяснила у Рыбкина все, что ей на сегодня было важно. Теперь она обладала почти полным знанием о его жизни, о семье, о пристрастиях. Он отвечал на все ее заковыристые вопросы просто, без обиняков, и это подкупало. Марину так утомляла нарастающая сложность жизни, что ее сейчас привлекал этот простой, не очень красивый, явно по уши в нее влюбившийся мужчина. Привлекала ясная его правда, лишенная иллюзий. Его рассказы о семье, фанатичное желание блюсти в ней мир и покой, несмотря ни на что, вызвали чувство, похожее на белую зависть. Как жаль, что этот человек всецело не принадлежит ей!

Борис Аркадьевич, неотступно следовавший за гуляющими, устроился на лавке неподалеку, так, чтобы не терять парочку, но при этом не привлекать ничье внимание.

Сидит себе дед на лавке и сидит!

 

23

Легрен припарковал машину недалеко от дома, где еще совсем недавно коротал свои дни Жорж Леруа. В воскресный вечер в этом районе особого оживления не наблюдалось. Из машины он позвонил Винсенту и предупредил его о своем визите. Через пару минут исполнительный малый должен был спуститься вниз и встретить комиссара, а пока что Легрен осматривал улицу, близлежащие дома, лавочки, магазины, проулки…

Из парадного появился Винсент Кальво и, увидев комиссара, вприпрыжку помчался к нему. Спустя короткое время они уже входили в квартиру Леруа…

Так… Вот прихожая… Здесь хозяин всегда раздевался. Вот гостиная! За этим столом он сидел в свой последний день! А против него сидел убийца? Он отравил Леруа… потом закрыл дверь изнутри… И куда же делся? Леруа прошагал в глубь жилища месье Жоржа и убедился в том, что деться из квартиры убийце было некуда. На окнах – плотные решетки и никаких следов, что их пытались снять. Второго выхода из квартиры нет. Как-то все это не вяжется с показаниями мадемуазель Безансон, которая видела входящего к Леруа парня! Если этот парень – убийца, то он должен был испариться, как в сказке. Значит, Леруа выпустил его, закрыл дверь на щеколду и отравился. Но почему тогда два стакана? С кем он собирался пить отравленное вино? Кто-то ведь налил ему, дождался, пока тот пригубит и начнет биться в конвульсиях, а в свой бокал не плеснул. Нет! Что-то не сходится. Другой вариант! Леруа ждал некоего человека, предположим, того незнакомца, о котором твердит мадам Безансон, и, ожидая, его отравился. То есть покончил с собой все-таки… Слишком сложно и странно. Кто тогда закрыл дверь изнутри?

Внимание Легрена привлек книжный шкаф. Он подошел к нему, принялся пристально изучать корешки книг. «Похоже, Леруа был полиглотом. Уж точно читал на нескольких языках». Легрен доставал книги одну за другой. Бросилась в глаза любопытная деталь: Леруа все свои личные книги метил автографом на задней обложке. «Забавно! Так уж давно никто не делает! Но впрочем, едва ли это имеет отношение к делу. Хотя, кто знает…»

– Винсент, в какой квартире живут Безансоны?

Винсент Кальво, все это время смотревший на комиссара с неподдельным восхищением, принял стойку «смирно»:

– Эта квартира этажом ниже, справа от лестницы. Сейчас мадам там одна. Она не так давно вернулась с прогулки, гуляла со старшей дочерью, и сразу после этого муж забрал детей и укатил куда-то. – Винсент понизил голос: – Они кричали очень громко, даже здесь слышно было…

– Ну что ж! Тем лучше. Тем лучше… Придется скрасить одиночество мадам Безансон.

Звонок поначалу не привел ни к какому движению за дверью. Потом послышались легкие шаги. Прозвучал вопрос: кто там? Легрен привычно ответил: полиция! Дверь медленно поползла внутрь и взору немолодого полицейского предстала миловидная женщина. На вид ей можно было дать лет двадцать пять или двадцать семь. Выглядела она привлекательно, несмотря на то что глаза еще хранили следы недавних слез, а легкие белые волосы не были убраны подобающим образом. Они стояли и смотрели друг на друга. В глазах Легрена жило спокойное профессиональное упорство, в ее – плохо скрытое раздражение.

– Мне надо задать вам несколько вопросов!

Женщина поморщилась. Но выхода у нее не было.

– Что ж! Пожалуйста. Проходите в комнату направо. Я сейчас.

Квартира Безансонов разительно отличалась от квартиры Леруа. Там на всем лежал отпечаток чего-то временного, вещи и мебель, очевидно, подбирались хаотично, без какого-то замысла, исходя из их функциональности. Здесь же везде, в каждом углу веяло обаятельной роскошью среднего класса: мягкие диваны, накидки на креслах, изысканные стулья, на стенах – авторские картины. На столе лежало несколько книг, из одной из них, довольно старой на вид, торчала изящная закладка.

Мадам Безансон вернулась очень скоро, но во внешности ее перемены произошли немалые. После легкого макияжа лицо стало выпуклее, а губы завлекательно заблестели. Волосы женщина забрала наверх и заколола заколкой.

– Позвольте, прежде чем вы мне зададите вопрос, я у вас сама кое-что спрошу.

Легрен кивнул.

– С каких пор во французскую полицию стали брать на работу идиотов?

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду юношу, который чуть не свел меня с ума. Не могу сейчас припомнить его фамилию. Пантини, Грантини…

– Сантини, – подсказал Легрен.

– Да, точно. Так вот… Он, по-моему, невменяем.

– Можно поконкретнее?

– Он просто-напросто не хотел слушать, что я ему говорю, цеплялся к словам, так, будто я преступница…

Легрен не без труда сдержал улыбку. Именно такому методу ведения допросов Легрен учил молодых сотрудников. Но у Антуана от излишнего рвения, видимо, все вышло несколько карикатурно.

– Давайте не будем придавать этому чересчур большого значения. Его, видимо, впечатлила ваша красота, и он потерял самообладание.

– Не отговаривайтесь… кстати, вы мне не представились…

– Видимо, со мной происходит то же самое, что с беднягой Сантини. Ваша красота…

– Не думайте, что я куплюсь на такую дешевую лесть!

– Комиссар Легрен никогда никому не льстит, уверяю вас.

– А кто такой комиссар Легрен?

– Это я!

– Анастасия Безансон, будем знакомы!

– У вас русское имя?

– Да я и сам русская!

– Тогда ваш французский просто великолепен!

– Я его изучала с малолетства…

– Давно вы переехали в Париж?

– Как только вышла замуж.

– Вы, наверное, догадываетесь, о чем я хочу спросить?

– Наверное, о месье Леруа… Да, конечно же о нем. Но я уже рассказала все, что могла, вашему Сантини…

– Да, я читал протоколы. Но мне хочется спросить вас не для записи. Просто скажите мне, что Леруа был за человек?.

– Я его мало знала. Иногда встречались на лестнице, кланялись…

– К нему кто-то приходил?

– И на этот вопрос я пыталась ответить вашему, опять забыла, как его звать, сотруднику…

– Да. Я в курсе. Вы говорили о каком-то человеке, которого видели входящем к Леруа в день смерти.

– Если знаете, зачем спрашиваете?

– А в другие дни к Леруа кто-нибудь приходил?

– Не имею понятия. Я же за ним не следила.

На все вопросы мадам Безансон отвечала, держась очень спокойно, только руки крайне напряжены. От Легрена это не укрылось.

Где-то вдалеке квартиры звонил телефон. Мадам Безансон извинилась и покинула комнату.

Комиссару не сиделось на месте, и он принялся расхаживать по комнате, ожидая возвращения хозяйки. Проходя мимо столика, он случайно задел его, и книги упали на пол. Надо успеть их поднять, а то неловко. Одна из книг раскрылась. На заднем форзаце красовалась роспись покойного Леруа.

Дневник отшельника

Как часто мне в прошлой своей жизни приходилось уговаривать себя и других: надо быть сильным, надо быть сильным… Вообще в человеческом обществе бытует странный и непонятный культ силы. Перед сильными людьми преклоняются, а слабых жалеют. Придумали даже такое выражения «сильный мира сего». Не все понимают, что это дьявольская словесная шутка и стоит за этим словосочетанием «князь мира сего». О том, какого человека считать сильным, а какого слабым, рассуждают много и охотно. Целая цепь глубочайших заблуждений стала следствием этих рассуждений. Причем заблуждения эти витают в разных умах, в разных сословных группах. В той части общества, которую снобы называют презрительно простонародьем и которая в целом является самой позитивной, образующей частью человеческого общества, силу принято измерять физически. Силен тот, кто может поднять самое тяжелое ведро или бочку, силен тот, кто больше ростом и весом. Никто не задумывается над словами, все говорят почтительно: сила, сильный человек. В обществе тех, кто считает себя несколько выше других, физическая сила наоборот не в чести. Она заменена «силой духа». Сильными духом считают тех, кто может терпеть трудности ради некой высокой цели, лишать себя во имя принципов. Все было бы хорошо. Но мало кто отдает себе отчет или может мало-мальски доступно объяснить, отчего такая цель – высокая, а такая – низкая и в чем суть их принципов. В России и первый, «плебейский», подход к силе, и второй, «духовный», много раз мифологизированы. Почти умильным выглядит образ некоего Ивана-дурака, спящего на печке до того момента, пока она под ним не загорится, и уж вовсе героическим представляется картина страданий некоего интеллигента-правозащитника, начиная от сидельца Чернышевского и кончая сидельцем Солженицыным. И у того и у другого мифа есть целые армии сторонников. Каждый воин готов целыми днями бить себя в грудь кулаками и кулачонками, отстаивая свою правоту. Называются эти армии следующим образом: сторонники спящего на печи дурака величают себя проповедниками особого пути России, а поклонники рефлексирующих героев-мучеников выступают как западники и космополиты. За последние три века русской истории эти армии все время находятся в состоянии войны за умы, за Россию, за спонсоров. Ничто так не ослабляет и не обескровливает страну, как эти войны. Никто из них не может себе признаться, что их идеологическая жизнь – всего лишь попытка оттянуть печальную развязку и признаться в том, что они безмерно слабые люди, не умеющие ни любить, ни ненавидеть по-настоящему. Все, что произошло со мной, все, что привело к нынешнему моему заточению, убедило меня в этом. В чем настоящая сила? Надо жить, совершать то, что предначертал Господь, и, неизбежно существуя в Царстве Сатаны, лелеять в себе Царство Божие. В этом настоящая сила и свобода. Этому никто не в состоянии помешать.

 

24

От воды чуть-чуть холодило… Что-то остывало и в Станиславе. Еще час назад он был без ума от Марины, она разделила его прошлое и будущее, позволила поиграть не только с ней, но и с самим собой. Он почти поверил в то, что в состоянии изменить свою жизнь, и был готов к отчаянному бунту против окружающих и самого себя. Но вот что странно… Здесь, на Чистых прудах, изумительным летним вечером, среди большого количества народа, в пряном романтическом воздухе выходного дня, увидев влекущие глаза Марины, он ничего не мог поделать с возникшим вдруг холодным отчуждением. Он еще корил себя за это, еще держался на той высокой ноте, что звучала в его человеческом звукоряде с момента их сегодняшней встречи, но что больно кололо откуда-то сзади, перед ним, как перед больным с высоченной температурой, мелькали быстрые видения: то девочки, оставшиеся без персиков, то жена, то Алексей. Крепла уверенность, что если сейчас он дотронется до Марины, эти полуреальные лица исказятся от мучительной боли, рассыпятся и осколками насмерть зарежут его.

– Как хорошо здесь! Уютно. Настоящая московская романтика. Вы не находите? – Марина произнесла это тихо, даже вкрадчиво, но Рыбкин все равно чуть заметно вздрогнул. Это не укрылось от девушки. Она встревожилась: – У вас сейчас очень непонятные глаза, тяжелые …

– Я что-то устал немного.

– Да. Мужчины пошли хлипкие.

Марина усмехнулась и отодвинулась от Станислава.

– Вы не находите, что мы сейчас сидим вот так, сидели… близко… по ошибке.

– Выражайтесь яснее, – Марина начинала злиться.

– Яснее, по-моему, некуда. Я вас предупреждал, что я никчемный человек?

– Нет, забыли…

– Ну, теперь вы в курсе.

– И в чем же ваша никчемность выражается? Хоть мне и все равно, все же проясните. – Девушка волновалась и говорила чуть ли не скороговоркой.

– Хорошо, только без обид.

– Ради бога…

– А будет нормальный, не никчемный человек, давний семьянин, человек не юный и с положением, не франт и не ловелас, сидеть с подругой своего приятеля на Чистых прудах?

– А если подруга хороша собой и этот не франт и не ловелас влюблен в нее? – Марина взглянула на него вызывающе.

– Вы зря все решили за меня! Такое поведение слабого пола для меня не новость. Да! Слабого. Я… Впрочем, это уже лишнее.

– Отчего же! Продолжайте. Вы же собрались меня в чем-то упрекнуть. Я имею право…

– Не имеете. – Станислав поднялся. – Не заставляйте меня толкать вас к банальной интрижке, а меня обманываться на собственный счет. Видел бы нас сейчас Алексей…

Телефон Марины подал сигнал о принятом сообщении.

– Подумать только, легок на помине. Объявился наш парижанин!

Станислав никак не отреагировал на ее реплику и довольно быстро двинулся по бульвару, Марина – рядом.

Борис Аркадьевич чуть подождал и тоже устремился к метро «Чистые пруды». Он невероятно устал. Ноги ныли, а сердце колотилось так, что каждый удар отдавался во всем теле.

 

25

Вступив в электронную переписку с далекой Вероникой, Климов не мог не вспомнить о Марине. Ведь эти две женщины вчера звучали в нем одновременно. И если к Веронике Алексей ничего толком не испытывал, только пробовал привлечь к себе ее интерес, сделать ее частью своего лирического обихода, то с Мариной они были весьма прочно связаны общими словами, днями, ласками, ссорами, и воспоминания о ней нельзя было моментально вытравить или хотя бы оставить на потом. Несмотря на весь свой индивидуализм, Алексей требовал от себя значительно большего, чем от тех, кто его окружал. Может быть, это и есть высшая форма эгоизма и мизантропии – упорно соблюдать по отношению к ближним целый свод обязанностей, но даже не задумываться над тем, должны ли что-нибудь соблюдать они. Алексей никогда не обижался на тех, кто подолгу не звонил ему, а делавших гадостей воспринимал настолько не всерьез, что считал совершенно ненужным тратить силы на отношение к ним. Вот и сейчас о своей подруге не тосковал, но считал неудобным, что уже вот почти сутки не сообщал о себе. Климов достал свой мобильник, убедился, что за это время никто ему не звонил, нашел в записной книжке номер Марины и отправил сообщение: «Дорогая, у меня все в порядке. Когда вернусь, не знаю. Надеюсь, что скоро». Уже собирался отправить, но потом вернулся к тексту и дописал: «Привет отцу».

Отец Марины, Борис Аркадьевич, действительно нравился Алексею. Порой, когда Марина приглашала его зайти, он ловил себя на мысли, что будет рад встрече с Борисом Аркадьевиче едва ли не больше, чем тому, для чего его зазывала девушка. Климов догадывался о своеобразной ревности Марины к отцу, но всерьез не задумывался об этом: «Наверное, им нелегко вместе под одной крышей. Два ярких человека, наверняка он опекает ее, как маленькую. А она строптива! Завтра обязательно нужно попасть на Пер-Лашез и сделать для старика снимок урны Махно. Сам ему передам, не через Марину. Пусть порадуется».

Климов бросил взгляд на часы и ужаснулся. Было уже без двадцати восемь! А Пьер ровно в восемь будет ждать его у Мулен Руж. Опаздывать Климов очень не любил и если задерживался даже на несколько минут, переживал неловкость. Прикинув, сколько времени займет путь до ближайшего метро, Алексей решил добраться до знаменитого на весь мир кабаре на такси.

На противоположной стороне улицы как раз находилась стоянка.

Климов заглянул в один автомобиль, в другой, в третий – ни в одном из них водителей не оказалось. Видимо, прохлаждались где-то неподалеку, коротая время за поеданием гамбургеров.

Наконец на стоянке притормозил автомобиль, и Климов плюхнулся на заднее сиденье.

Рядом с водителями в парижских такси пассажирам садиться запрещено.

 

26

За столом, где Анибал каких-то пять минут назад демонстрировал Антуану свою «авиньонскую любезность», теперь восседало пять человек. Общество Антуана и Анибала разбавили сотрудники кафе Жак и Гари, которых Анибал подозвал как старых знакомых, а Антуан усадил рядом с собой Клодин, представив ее как свою подругу. Парень за стойкой таращился на все происходящее во все глаза, поскольку впервые видел, как официант и мойщик посуды сели за один стол с посетителями. Но Жак и Гари не испытывали никаких неудобств, а уж тем более угрызений совести, напротив, держались вполне раскованно…

Анибала и двух его друзей интересовали все подробности жизни Леруа в Париже.

– Ну как там наш Жорж? Все такой же прощелыга, дамский угодник и игрок? – озорно улыбаясь, спрашивал Жак.

– Да. Несмотря на годы, он полон оптимизма, – врал в ответ Антуан, убеждаясь, что его собеседники не из тех, кто читает криминальную хронику в газетах, и что о смерти их старого друга они и слыхом не слыхивали.

– А мы уж думали, что он никогда не даст о себе знать! Значит, дела его уже не так плохи, выходит, выпутался он и на этот раз, – цедил пиво Анибал.

– Ну, мозги у месье Жоржа всегда были на месте, я бы даже сказал, в том месте, в котором нужно.

В ответ на эту реплику авиньонцы громко захохотали.

– С этим местом, о котором ты толкуешь, малыш, у него, что с мозгами, что без мозгов, все было в порядке, – включился в разговор Гари.

Антуану удалось скрыть смущение, но выразительный взгляд Клодин краем глаза он засек.

– Он мне рассказывал о каждом из вас очень много и подробно. Просил предать отдельные приветы!

– Ты привез нам отличные новости, дружок. Мы все любили Жоржа. Он был не последний человек, нотариус, а водил дружбу с нами запросто. В наше время такое не часто, увы, не часто. – Анибал прикончил пиво и отставил пустой бокал в сторону.

Бармен тенью промелькнул мимо них. Антуан вернул его и попросил еще пива на всю компанию.

Когда бокалы с темной жидкостью появились на столе, Анибал поинтересовался:

– А что, Жорж не собирается посетить родные места? Ведь если у него теперь все в порядке и его долг, как ты говоришь, уже отдан, ему нечего бояться…

– Он ничего не говорил мне про это. По-моему, сейчас у него много дел в Париже, но в будущем… – Антуан понимал, что сейчас узнает что-то важное. Он и словом, само собой, не обмолвился о долге Леруа и вообще не имел понятия ни о каком долге, но, видимо, его заверения, что у Леруа все в порядке, были восприняты именно в связи с ним.

– Эх, узнаю старину Жоржа, – вздохнул Гари, – так всегда было. Сначала дела, весь он важный и деловой, а потом казино, азарт, безумие в глазах, и всей деловитости конец. Долги, кредиты и все такое… Он же и уехал отсюда из-за неприятностей с долгами. Взял у «Клеман и сыновья» большой кредит, срок пришел возвращать, а он проигрался в пух и в прах. Вот и уехал отсюда, можно сказать, сбежал. Выхода у него не было. Мы ведь и не знали, что он в Париж подался. Думали, вообще смылся из страны подальше. С Клеманами шутки плохи. Они своих должников, поговаривают, не прощают. Но если у него все хорошо, то дай бог ему удачи. Если ты, конечно, не врешь и не Клеманы тебя прислали справки наводить. – Гари зыркнул на Сантини испытующе.

Антуан понял, что ситуация накаляется, но на помощь пришла Клодин.

– Вот она людская неблагодарность! Мы их поим пивом, отвечаем на их глупые вопросы, а они еще и хамят. Да, дядя Жорж совсем не так нам обрисовывал своих друзей…

Прозвучало это убедительно. Анибал и Жак примирительно зашикали на Гари, а тот и сам, сконфузившись, не ведал, как загладить свою вину.

 

27

Такси притормозило на площади Бланш.

Вчера здесь, вон в том кафе, он познакомился с Наташей.

Климов помнил, что они условились созвониться около одиннадцати вечера, после того, как закончится представление в Мулен Руж. Раньше Наташа не могла поужинать с ним. Теперь Алексею представится случай увидеть ее прежде ожидаемой встречи.

Пьер нервно, широкими шагами расхаживал около входа в кабаре. Увидев Алексея, он замахал ему своими длинными руками, так, будто без этого Алексей был не в состоянии его заметить.

– Как хорошо! А то я уже начал волноваться! Хочется сесть поближе. Я люблю сидеть в Мулен Руж близко к сцене.

Алексей дружески приобнял Пьера за талию и подмигнул:

– Я не мог предположить, что ты такой любитель Мулен Руж. Эстет, знаменитость, утонченный человек…

Пьер шутливо опустил глаза, изображая провинившегося школьника:

– Грешен, друг мой, грешен! Но здесь я настолько чувствую себя парижанином, мужчиной, даже странно. Меня тянет сюда. Наверное, я полностью расслабляюсь. Преставление я знаю почти наизусть, но тем не менее…

Все это было сказано серьезным тоном.

– Я, кстати, пригласил составить нам компанию прелестную Эвелину. Я уверен, что ты не против. Она такая милая. Сейчас она приводит себя в порядок в дамской комнате. Ты же знаешь, эти женщины не упустят случая проверить, как у них напудрен носик.

– За короткое знакомство мне как раз показалось, что она не из таких и довольно спокойно относится к своей внешности.

– Все течет, все меняется, – Пьер хитро улыбнулся.

Пьеру, Эвелине и Алексею удалось занять столик поближе к сцене. В преддверии главного представления, «Феерии», на сцене средних лет француженка пела песни Эдит Пиаф. Никто особо не обращал на нее внимания, зрители рассаживались, переговаривались между собой, делали заказы у шустрых и проворных официантов.

– Вы не представляете, что мне сегодня пришлось пережить, пока я отменяла ваш концерт, Пьер!

– Мне жаль, что я причинил вам проблемы, – Пьер поцеловал Эвелине руку.

– Да что вы! Вы сами так пострадали. Послушайте, Алексей! Вам тоже будет это интересно… Мой начальник, известный вам Чекальный, как только я ему сообщила о происшествии с Пьером, буквально остолбенел. Потом стал названивать в Москву. Там ему, вероятно, высказали что-то не слишком приятное. У него для таких случаев выход один:

свинтить с работы и засесть в кабаке, чтобы через час быть уже в полном бесчувствии. Знает, черт, что я и без него все разрулю. И тут как посыпались на меня звонки! Как вы думаете, кто позвонил первым? Ни за что не поверите! Беляков! Ваш драгоценный главный редактор!

Эвелина выразительно посмотрела на Алексея, словно пытаясь разобрать по его глазам, как внимательно он ее слушает и соотносит ли эти звонки со вчерашними звонками из Москвы и такими разными указаниями по поводу его пребывания в Париже.

– Ну так вот, – Эвелина продолжила, – он буквально замучил вопросами, почему концерт отменен. Я ему твержу, что на Пьера совершено нападение, у него повреждена рука. А он талдычет свое: выясните все детали, может быть, концерт еще состоится. Я ему опять: концерт не может состояться, поскольку Пьер травмирован. Ни о каком концерте речи быть не может! Долго не могла ему втолковать. Наконец он отстал. А потом принялись названивать из службы безопасности. Тоже все детали у меня выведывать. Что за нападение? Что парижская полиция об этом думает? У меня аж ухо заболело, честно. Кстати, о вас Алексей на это раз никто не спросил.

– Почему на это раз? – оживился Пьер Алексей понял, что находится в глупой ситуации и ее надо разрешить.

– Эвелина! Можете, не таиться перед Пьером! Он в курсе всего, и у него тоже большие сомнения, что вокруг этого концерта все чисто.

Пьер даже обрадовался тому, что перед Эвелиной можно ничего не скрывать, и выпалил ей всю историю о том, как его принудили к этому концерту.

Тем временем сцена выдвинулась вперед и на ней появились девушки. Музыка, танцы, одним словом, представление началось. Алексей сразу приметил Наташу. Она танцевала в первом ряду и выглядела очень эффектно.

Свет в зале между тем погас. Официанты зажгли специальные фонарики и закрепили их во рту, дабы не занимать руки, в которых то и дело мелькали темные подносы.

– Ну, как тебе? – шепнул Пьер Алексею. Алексей удовлетворенно наклонил голову, всем своим видом показывая, что зрелище ему по вкусу. Хотя это было не совсем так. Из всего, что происходило на сцене, а там действительно было на что посмотреть, Климова привлекала только Наташа. Он вспоминал, как взволновал его вчера ночью ее запах, как они непринужденно говорили о серьезных вещах. В этой девушке совершенно отсутствовало то жеманное кокетство, граничащее порой с пошлость и глупостью, которое всегда бесило Алексея в слабом поле. И сейчас в каждом ее движении, в каждом показе прекрасного, в некоторых местах обнаженного тела помимо грации жило что-то еще, что-то величественное и мудрое, сокровенно женское.

В Мулен Руж Климов бывал и в прежние свои приезды в Париж. Это кабаре считалось одним из самых лакомых блюд для гостей города, таким же фирменным знаком Парижа, как Эйфелева башня или Нотр-Дам. Он ждал в первый раз чего-то совсем иного, чего-то, о чем он читал в книгах, своеобразного коктейля из фиалок, женских ножек и вольностей Монмартра. Но видно, время таких коктейлей уже вышло, и теперь в Мулен Руж демонстрировали блестящее, многократно отрепетированное эстрадно-цирковое шоу.

Климов все-таки был по происхождению деревенским, вырос в строгой патриархальной семье, и, хоть в данный момент его жизни он полностью являл собой тип современного городского человека, впитанное с молоком матери ощущение красоты как чего-то основательного, серьезного мешало ему признать Мулен Руж фактом настоящего искусства. Да он таким на самом деле и не являлся! Это было увеселение, не лишенное вкуса, такта, соблазнительной привлекательности, но увеселение. И только люди, живущие в мире гениальных музыкальных откровений, как в своей квартире, такие как Пьер, могли позволить себе воспринимать Мулен Руж эстетически. В этом таился их вызов самим себе, естественное стремление человека к бегству от постоянства.

Пьер и Эвелина сидели друг к другу несколько ближе, чем это принято между просто знакомыми людьми.

Ближе к полуночи представление кончилось. Под бурные аплодисменты артисты выходили кланяться на бис. По пристальному взгляду Наташи Алексей понял, что она заметила его. Он изобразил руками нечто, что, по его мнению, означало, что он будет ждать ее у входа.

 

28

В Авиньоне совсем стемнело. Анибaл, Жак и Гари никак не хотели опускать Клодин и Антуана. Пиво с каждым глотком сплачивало всех, а разговоры о футболе, о политике неизменно выявляли общие взгляды на животрепещущие проблемы. Наконец бармен, уже вконец осоловевший от духоты и работы, сообщил, что заведение закрывается. Приятели Леруа вяло оспаривали этот факт, но бармен упорствовал.

Спустя час Антуан и Клодин брели по неширокой улице в поисках гостиницы. Антуан держался так, будто пиво на него совсем не подействовало, а вот Клодин шла тяжело и в конце концов ощутимо оперлась на руку кавалера. Если бы ей в эту минуту сказали, что еще утром она проклинала все на свете и ни за что не хотела ехать в Авиньон с этим глупым мальчишкой Сантини, она бы удивилась. Рядом с ней шел весьма обаятельный молодой человек, уверенный в себе и даже несколько надменный. Заметим, что и Антуан пару дней назад не поверил бы в то, что будет идти под руку с недосягаемой Клодин и думать вовсе не о прелестях молодой негритянки, а о человеке, которого он никогда не видел живым. То, что он узнал о Жорже Леруа сегодня за пивными беседами, многое проясняло. Антуан намеревался звонить Легрену тут же, как они вышли из кафе, но Клодин смогла все-таки убедить своего спутника, что стоит повременить до утра. Час был слишком поздний, комиссар мог осерчать на своего подчиненного. Все знали, что Легрен не выносит, когда его беспокоят ночью.

Сантини был уже не очень склонен безоговорочно прислушиваться к доводам напарницы, но звонить все же не стал. И вот что его остановило: чувствуя, что эта командировка может стать определяющей для его карьеры, он решил, не посвящая пока в это Клодин, с утра пораньше отправиться на поиски новых сведений о Жорже Леруа. Пусть комиссар увидит, какой он незаменимый работник, как непревзойденно он выполняет поручения начальства! Ради этого стоит немного повременить с докладом.

– Есть здесь хоть какая-нибудь гостиница? – простонала Клодин.

– Вон, смотри! – оживился Антуан.

Метров в ста пятидесяти ярко светилась вывеска «Хотел Дес Артс».

Сонный портье встретил парочку не слишком приветливо, но ключи выдал, про себя подивившись, что они заказывали два одноместных номера.

Оба номера располагались на втором этаже. У своей двери Клодин пожелала Антуану спокойной ночи, сунула ключ в замочную скважину и исчезла в темноте комнаты.

Сантини не стал включать свет, а прямо в одежде плюхнулся на кровать. Денек выдался длинный, тело испытывало потребность в отдыхе, но перевозбужденное сознание не давало успокоиться. Неужели благодаря ему будет раскрыто такое сложное дело? Конечно, а как же иначе? Сегодня он мастерски выяснил самое главное для всего следствия. Леруа имел крупный долг перед банком Клеманов! Поэтому среди его вещей и обнаружена карточка этого банка. Сомнений быть не может! «Мной будет доволен не только Легрен, но и Геваро. Наверняка убили его те, кому он задолжал. Других причин нет…» Антуан яростно ворочался на кровати, забыв, что лег в одежде. Потом вскочил на ноги и стал расхаживать по номеру. Ему вдруг представилось, что Клодин отговорила его от звонка Легрену лишь потому, что стремилась доложить обо всем первой и отнять у него заслуженные лавры. От этой мысли у него заболел живот. Он на цыпочках, чтобы не дай бог не создать никакого шума, выбрался в коридор и подкрался к двери, около которой расстался с девушкой примерно полчаса тому назад.

Антуан весь превратился в слух, напрягся, как мог, но ничего не услышал. Это нисколько его не успокоило. Она уже могла позвонить в Париж много раз!

Весь поникший он вернулся к себе… Окно его номера выходило на улицу. Ничего особенного за окном не происходило, только несколько нищих дремали на противоположном от гостиницы тротуаре. Вдруг один из них стал довольно активно двигаться, достал откуда-то из одежды сотовый, одел очки и уставился в монитор. Антуан не верил своим глазам! Это же был тот самый старик араб-попрошайка, что так напугал Клодин в поезде! Он это или не он? Он!

Антуан отпрянул от окна в глубь помещения. Ему стало страшно! Надо срочно разбудить Клодин!

Теперь уже он не стремился не шуметь, а наоборот, яростно стуча каблуками по паркету, подбежал к двери Клодин и громко и часто застучал. Девушка открыла почти сразу.

– Что случилось?

– Пойдем со мной!

Он взял ее за руку и потянул к себе…

К тому моменту, как они оба предались созерцанию нищего, тот уже весьма крепко спал. По крайней мере, так это выглядело из окна.

– Ты видишь, кто это?

– Вижу. Обычный нищий. Почему он тебя так напугал?

– Обычный? Это тот самый тип из поезда, что грохнулся перед тобой на колени. Попрошайка! Помнишь?

– Точно! Он! – подтвердила Клодин.

– А сейчас он здесь, под окнами отеля! Он за нами следит. Может быть, он и в баре тоже был, да мы его не заметили.

– Но зачем ему за нами следить?

– Как зачем? Ему приказали.

– Кто?

– Какая ты, ей-богу, непонятливая. Убийцы Леруа. Те, кому он задолжал деньги!

– Господи! Какая чушь!. «Клеман и сыновья» – один из самых респектабельных банков во Франции. Будут они убивать своих должников!

Антуан ничего не стал отвечать.

Некоторое время молодые люди провели в молчании. Комната освещалась только светом уличного фонаря. Клодин выглядела волшебно. Светлая футболка облегала ее формы, от недавно вымытых волос приятно пахло. В этом слабом свете, в дешевой гостинице, сидя по разные стороны кровати, они взглянули друг другу в глаза. Этот взгляд все и решил между ними.

 

29

Рука Пьера беспомощно лежала на перевязи. Но этот отнюдь не мешало ему энергично размахивать второй. Руки у музыкантов развиты не в пример обычным людям, и проблем с координацией у них не возникает. Сейчас Пьер показывал вверх на купол базилики Сакре-Кер. Именно сюда, на вершину Монмартра, он привел всю компанию и теперь разглагольствовал о красоте и неповторимости вида на ночной Париж с этого места. Наташа присоединилась к троице после спектакля и теперь вместе с Эвелиной и Алексеем усиленно кивала головой, соглашаясь с доводами Пьера, хотя каждый из них бывал здесь не раз.

– А как ваша рука, Пьер? – Эвелина заботливо коснулась его длинных пальцев.

– Почти не болит, – бодро отозвался Пьер.

Пьер присел на лавочку, приглашая всех присоединиться к нему, но все остались стоять там, где стояли! В компании нарастало некое напряжение, общий разговор никак не завязывался.

У Эвелины зазвонил мобильный. Пока она слушала того, кто был на том конце, ее лицо менялось, с него уходило то привлекательное выражение, которое лишь пару часов назад заметил в ней Алексей, и возвращались тяжесть и отчаяние.

– Кто бы вы думали звонил? Мой начальник Чекальный! Пьян в стельку. Требует, чтобы завтра я дала разъяснения по поводу отмены концерта. Говорит, что в полиции ничего не известно о нападении на Пьера и начальство требует от него объяснений.

Пьер хихикнул.

– Да. Начальник у вас забавный человек! Похоже, большой фантазер!

– Надо возвращаться. Я здесь не далеко живу. Провожать меня не надо! – Эвелина явно расстроилась после телефонного разговора.

– Да нет, что вы! Я не могу вас не проводить, – засуетился Пьер.

– Вы так галантны! А еще говорят, что французская галантность давно в прошлом.

– Я человек из прошлого! – быстро нашелся с ответом скрипач.

Эвелина еще поломалась для приличия, но потом милостиво согласилась на сопровождение Пьера. Они удалились. Алексей и Наташа остались наедине.

– Мы, кажется, собирались поужинать? – напомнила Наташа Алексею.

– Что же нам мешает?

– Ничего. Как вы посмотрите, если я приглашу вас к себе? Тут рядом. Надеюсь, вы не откажете и мне не придется рассуждать о русской вежливости?

Алексей не раздумывал ни минуты.

Наташа занимала небольшую комнату в артистическом общежитии буквально в двух шагах от Сакре-Кер. Хозяйка оставила Алексея на короткое время в одиночестве, и он осмотрелся. Обставлено жилище, на его взгляд, безвкусно. Много каких-то статуэток, коробочек, прочей дребедени. Крохотная кухня находилась тут же в комнате и отделялась от нее плотной шторой, из-за этой шторы и появилась Наташа с подносом в руках. Груда вареных креветок, разные сыры, картофель фри, французский хлеб, – все выглядело весьма аппетитно.

– Вижу, вас удручило мое гнездышко?

– Отчего вы так решили?

– Когда я вошла, вы смотрели вокруг себя с ужасом.

– Да. В проницательности вам не откажешь. Уж не обижайтесь! Я так не люблю всей этой пошлости, попытки создать уют…

– Вы меня не обидите. Дело в том, что это не мои вещи. Я только пару дней назад перебралась в эту комнату, раньше я жила этажом ниже. Здесь еще много вещей прежней жилички.

Алексей смутился и стал тыкать вилкой в картошку.

– Скажите, а этот Пьер ваш друг?

– Да. Мы дружим. Он великий человек. Жаль, что с ним произошло такое несчастье.

– Как-то он неестественно себя вел!

– О! Его можно понять!

Алексей пересказал все то, что произошло с Пьером сегодня днем. Наташа слушала внимательно. Когда он закончил, она несколько секунд молчала.

– А что у него с рукой?

– Кажется, вывих или растяжение. Он оказал сопротивление грабителям! Его могли убить.

– Вы рассказали, что он вас вез в «Ротонду» обедать. Как же он вел машину? Он держал руль одной рукой?

Алексей задумался, напряг память, но никак не мог вспомнить, как вел машину Пьер!

– В конце концов, это не так важно. Может быть, и одной рукой. Здесь движение не такое, как в Москве, и коробка передач у него автоматическая.

– У вашего друга все в порядке с рукой!

– Почему?

– Я видела, как он причесывал волосы перед зеркалом в мужской комнате. Гребенку он держал в той руке, что у него на перевязи. Видимо, он левша и не привык причесываться правой!

– А что вы, позвольте, забыли в мужской комнате? – удивился Алексей.

– Я смотрела на вас. Вы как раз выходили оттуда и широко открыли дверь. А Консанж за вашей спиной прихорашивался. Я бы не обратила внимания, но человек он известный да и волосы у него, как бы это лучше сказать, заметные.

– Да, непонятно, – Алексей был сбит с толку.

– Да ничего непонятного. Рука у него здорова. У меня был один раз вывих, бывали и растяжения. В первый день рукой шевелить невозможно, да и боли такие, что без снотворного не уснуть.

– Выходит, он обманывает меня. Но зачем?

– Это уж вы сами думайте…

 

30

Смотритель глухо и долго кашлял. В последние годы его все сильней мучила астма. Завтра рано утром соберется Синклит. Он догадывался, что мнения разделятся. Его всегда отличало умение уверенно вести их большую общую лодку через все бури, сохраняя в команде единство. Но чем ближе наступал час икс, тем яснее было, что ситуация выходит из-под контроля. Ему, опытному игроку, как никому другому, известно: иногда надо просто следить за обстоятельствами и людьми, выжимая максимум из той ситуации, что сложилась сама по себе, без чьей-то злой или доброй воли.

Смотритель обожал сидеть в темноте. Так ему лучше всего думалось. Но сейчас мрак утомил его. Он нащупал рядом телевизионный пульт, включил. По одному из каналов передавали «Новости». Поначалу он слушал болтовню диктора вполуха, но, когда речь зашла об отмене благотворительного концерта в Париже, он аж подпрыгнул. Прослушав информационное сообщение, он кинулся к телефону. Руки от негодования чуть подрагивали.

– Альфредушка! Ты что, идиот? Я же отдал приказ ни во что не вмешиваться! Какого черта? Придется наказать тебя и Деда!

На том конце провода что-то ответили.

– Ты, говоришь, не при чем? А кто тогда? Вижу, это почерк твоих людей! Вы уже наломали дров в пятницу!

Смотритель не стал выслушивать объяснения и швырнул трубку на рычаг. Когда он был дома, всегда звонил по старому аппарату, с высокой стойкой для трубки. Это напоминало ему кремлевскую вертушку из незапамятных времен.

 

31

Легрену было о чем подумать. Как оказалась книга из библиотеки покойного Леруа на столике в гостиной Безансонов? Легрен успел рассмотреть ее достаточно внимательно. Эта была книга на русском языке.

Когда Анастасия Безансон вернулась в комнату, комиссар не подал виду, что обнаружил нечто. Наоборот, он всеми своими репликами давал понять, что разговор для него становится пустой формальностью. Женщина же с жаром опять стала рассказывать о молодом человеке, которого она видела в день смерти Леруа входящим к нему в квартиру. Складывалось ощущение, что мадам Безансон всеми силами стремится обратить внимание следствия именно на этот факт. Комиссару пришлось прервать ее.

– Я читал отчет Сантини о разговоре с вами. Из него следует, что вы ничего конкретного об этом человек сообщить не можете. Если учесть, что другие соседи никогда, и в то день в частности, не видели никакого молодого человека, ваша информация ничего не дает нам. Где нам его искать? Поверьте, я не подвергаю ваши слова сомнению. Но…

– Спасибо и на этом. Да. А ваш Сантини ловкач, несмотря на то что на первый взгляд производит впечатление лопуха. Он фактически не дал мне и рта открыть, а вам наплел, что я ничего конкретного сказать не могу.

– Что же вы не успели поведать моему юному подчиненному?

– Дело в том, что у меня очень тонкий слух, в детстве и юности я музицировала с репетитором. Так вот, я услышала, что сказал Леруа, открывая дверь этому, как вы все время выражаетесь, незнакомцу.

– И что же? – Легрен чуть подался вперед.

– Он сказал ему: «Здравствуй, Гийом!..»

Легрен ехал по Елисейским Полям. Он уже давным-давно не катался вот так по городу, наверное, со времен молодости, когда только купил первую машину. Вот он миновал Триумфальную арку и взял вправо, в сторону площади Клиши. Тут неподалеку находилось кафе, которое он прежде очень любил. В нем хорошо сиделось одному, думалось. В недорогом антураже, среди подвыпивших местных парней, он был как рыба в воде. Вспоминал, как отец брал его по выходным в такие забегаловки… Интересно, многое ли там изменилось за это время?

Уже забираясь наверх, к середине Монмартрского холма, Легрен заметил, что серый «кадиллак» довольно давно едет за ним. Он сделал два маневра на проверку хвоста. «Кадиллак» не отставал.

Около заведения со странным названием «Слон» Легрен резко притормозил. Внутри призывно и весело горели огни. Открывая дверь, боковым зрением он наблюдал, как на противоположной стороне улицы парковались его преследователи.

– Господи, кого я вижу! Неужели к нам пожаловал сам комиссар Легрен! – хриплый голос, произнесший эти слова, принадлежал высокому седому старику, прямо, как истукан, стоявшему за стойкой.

– Друг мой! Эме! Как я рад, что ты жив-здоров! – Легрен крепко пожал ему руку.

– Так чего ж мне не быть живым и здоровым! Это у тебя работа опасная. А у меня нет. Твой любимый столик как раз свободен. Ступай, я обслужу тебя сам.

Легрен присел в углу. Так, чтобы видеть дверь…

Обнаруженный им хвост подкреплял его в мыслях, что впутался он в дело, в которое никак не должен был впутываться. Но теперь отступать поздно. Выйдя из квартиры Безансонов, Легрен вернулся в квартиру Леруа. Может быть, ему удастся обнаружить место, где стояла книга, которую он только что видел? Долго искать не пришлось. Осматривая книги, он вскоре обнаружил такие же по цвету корешки. Так и есть! Это один из томов. Два осталось у Леруа, а третий перекочевал к Безансонам. Нет никаких, сомнений, что в семье Безансонов эта книга могла заинтересовать только Анастасию. Ведь она из России и книга русская. Надо на всякий случай переписать название!

Эме вырос перед Легреном неожиданно, словно сказочный персонаж из-под земли.

– Чего изволит месье комиссар? Как в старину, чего-нибудь покрепче?

– Нет, дорогой! Давай-ка кофе…

«По всему выходит, что русская неплохо общалась с Леруа, иначе откуда бы у нее взялась книга. Однако она и словом не обмолвилась об их с Леруа дружбе. Почему? Не причастна ли она сама к его смерти? Не исключено, но это все равно никак не объясняет треклятую задвижку на двери, которую некому было закрыть кроме Леруа. Но для этого ему надо восстать из мертвых».

Эме снова появился в углу, у столика Легрена.

– Не желаете посмотреть журналы? У нас теперь для клиентов много всякой всячины.

Легрену сейчас было совершенно не до журналов, тем более что дверь «кадиллака», как он увидел в большое окно, открылась и один из пассажиров вышел. Почти автоматическим движением Легрен положил руку на рукоятку пистолета. Ко всему прочему в кармане заурчал мобильник. Не теряя из виду человека из «кадиллака», комиссар ответил на звонок.

Его агент, старый араб, которого он послал наблюдать за Клодин и Антуаном, доложил, что полицейские долго беседовали с друзьями Леруа, а теперь готовятся ко сну в одной из гостиниц. Легрен никогда не спрашивал своих агентов, как они добывают информацию, но знал, что их докладам можно верить на сто процентов. В этом докладе сейчас главное для комиссара только одно: его подчиненные живы. Он попросил своего агента не спускать глаз с парочки и обратить внимание на всех, кто будет вступать с ними в контакт.

Эме между тем принес все-таки журналы, приняв молчание комиссара в ответ на «журнальное предложение» за согласие.

Парень из «Кадиллака» тем временем снова залез в машину.

Чтобы убить несколько минут, Легрен потянулся к журналам. В основном они были старые. Отложив один, открыл второй. В глаза ему сразу же бросился заголовок:

«ГИЙОМ КЛЕМАН ПРОМЕНЯЛ НАУЧНУЮ КАРЬЕРУ РАДИ РАБОТЫ НА КЛАДБИЩЕ!»

«Гийом Клеман! Боже мой, Боже мой! Ведь у Леруа нашли карточку банка Клеманов! А мадам Анастасия слышал, как Лера назвал входящего к нему Гийомом!»

 

32

Возле метро «Чистые пруды» суетилось немало народу: тут и влюбленные, и сбившиеся в стайки подростки, и нищие, жадно ловящие взгляды прохожих в надежде на милостыню, и обитатели соседних домов, выгуливающие своих четвероногих питомцев. Станислав, буквально рванув по бульвару, заставил Марину идти за ним очень быстро, почти бежать, и теперь девушка запыхалась и вид имела весьма трогательный. Рыбкин остановился и оглядывал ее немного сверху вниз. В нем боролись два желания: вроде бы, он всем своим жизненным опытом понимал, что лучше сейчас чмокнуть ее в щечку, посадить на такси и отправить домой – это был бы верх вежливости и мудрости, но все его чувственное существо протестовало против этого. Так они и стояли друг против друга в выжидательной позиции, словно два гладиатора на римской арене, готовые через секунду схватиться в смертельном объятии. Пока длилась эта пауза, Марина перехватила инициативу:

– Вы так бежали, словно за вами кто-то гонится!

Станислав усмехнулся:

– По всему выходит, что гнались за мной вы!

– А вы от меня убегали?

– Что мы, ей-богу, как дети! Марина, вы же все понимаете…

– Нет уж! Извольте объясниться! Что я должна понимать? Вы пристаете ко мне в магазине, поите вином, потом тащите на прогулку, всячески стараетесь произвести впечатление, и, надо сказать, не совсем безуспешно, а потом обвиняете меня в чем-то нелепом и пытаетесь смыться. Похоже, что я с вами потеряла не только пирожные, но и время…

– Наверное, вы правы. – Стаська переступил с ноги на ногу. – Нам пора проститься.

– Нет уж… Вы должны меня проводить домой. – Марина бросила взгляд на свои изящные часики: – Кавалеры не бросают дам в такое позднее время.

Рыбкин тоже посмотрел на часы. До полуночи осталось десять минут. Его охватил ужас от мысли, что придется возвращаться домой и там как-то объяснять свое отсутствие. Времени для колебаний не осталось. Он взял девушку за руку, которую та сначала пыталась выдернуть, но быстро сдалась, и повел к проезжей части.

– Вы где живете?

– На Фрунзенской набережной.

Стаська поднял руку, чтобы остановить машину, но в этот момент к нему подскочил невысокого роста пожилой человек и стал трясти за руку.

– Алексей, Алексей, как хорошо, что я вас увидел! Как вы поживаете?

Рыбкин осматривал всклокоченную фигуру недоумевающе, пока не признал сумасшедшего посетителя редакции, чей визит он совсем недавно так смешно описывал. «Только этого не хватало». Станислав изобразил на лице приветливую улыбку.

– Какими судьбами! Я тоже рад вас видеть! Гуляете?

– Алексей, помогите мне! Я заблудился и потерял свою гостиницу.

– А где ваша гостиница?

– Вот, у меня есть карточка! Я давно не был в Москве и теперь как-то не могу сориентироваться. Помогите мне, Алексей!

Станислав вслух прочитал адрес. Гостиница находилась на Дмитровском шоссе.

– Вам надо доехать до метро «Савеловская», а там на автобусе. Хотя какое сейчас метро для вас. Начнете плутать, а его как раз и закроют. Пожалуй, вам надо поймать такси.

– Алеша, помогите мне. Я совсем потерялся, – словно не слыша обращенных к нему слов, упорно твердил тот, кто называл себя Дмитрием Шелестовым.

– Ну хорошо. У вас деньги-то есть? В это время рублей пятьсот возьмут…

Марина вступила в разговор, словно ворвавшаяся в оркестр виолончель, с коротким, но настырным соло:

– Любезный, почему вы его все время называете Алексеем? Вы что-то путаете. Он не Алексей.

– Как же не Алексей? – растрепанный пожилой человек стал торопливо искать что-то по карманам. – Вот у меня записано. Алексей Климов из газеты «Свет»… Я с ним встречался в пятницу…

Марина чуть было не пискнула от неожиданности. Стаська всячески делал ей лицом знаки, чтобы она прекратила, но она, видимо, завелась.

– Я должна вас разочаровать. Это не Алексей Климов…

Рыбкин закрыл лицо руками, глаза незнакомца поглотил ужас, а Борис Аркадьевич, стоявший неподалеку, вытянул голову вперед, дабы не упустить ни слова. Он был готов броситься в любую минуту на того, кто, по его мнению, представлял для его девочки хоть малейшую опасность.

– А кто же это?

– Это Станислав Рыбкин из газеты «Свет». Когда вы на днях были в редакции, этот тип зачем-то представился вам Алексеем Климовым. У него, знаете ли, бывают завихрения. А зачем вам Климов? Может быть, я что-то ему могу передать? Я его невеста…

Рыбкин хотел что-то сказать, но насмешливый и победоносный взгляд Марины не позволил ему открыть рот. Его лицо покрывала краска стыда.

– А где Алексей Климов?

– Он сейчас в Париже.

Услышав это, тот, кто называл себя Дмитрием Шелестовым, безнадежно поник плечами, отошел от Станислава и Марины, сел на камень парапета и зарыдал. Его худое тело содрогалось и ходило ходуном. Несколько зевак, потягивавших пиво неподалеку и с вялой заинтересованностью наблюдавших за этой театральной сценой, пошли прочь подобру-поздорову.

У Бориса Аркадьевич Нежданова буквально голова пошла кругом. Особенно когда ухажер его дочери приблизился к рыдающему субъекту, стал его успокаивать, потом поднял и куда-то повел. Несомненно, этот человек появился здесь неспроста, Нежданов догадывался, что нелепый старикан, почему-то называвший приятеля дочери Климовым, таит в себе гигантский заряд опасности.

Марина почему-то так и осталась стоять на тротуаре. Ну и славно. Нечего ей по ночам с малознакомыми мужиками в такси разъезжать.

Дневник отшельника

Те, кого не обошло стороной фундаментальное образование, с довольно ранних лет изучают философию. Им предстоит копаться во всех зигзагах естественного человеческого побуждения – набраться мудрости. Эта забава и в принципе прихоть разветвилась необычайно. Оказалось, что путей решения данной проблемы бесчисленное множество. Стремление стать мудрее привело к возникновению разных философских школ, представители которых готовы вцепиться в глотку друг другу при любой возможности. В основном все эти мудрецы-чудаки казались обычному человеку весьма никчемными, поскольку простой человек тем и отличается от развитого, что твердо уверен, что мудрость одна. В пору моей настоящей первой жизни я иногда ужасался от того, как недальновидны люди, как суетливы и не мудры. У меня кулаки сжимались от ярости, когда я видел на похоронах искренние слезы раскаяния в глазах тех, кто ненавидел усопшего, неизменно дурно говорил о нем при жизни, всячески вредил. Сразу в голову било: они придут домой и примутся ненавидеть еще кого-нибудь, кто тоже когда-нибудь окажется в гробу. Вся эта глупость повторяется из века в век, из эпохи в эпоху. И самое смешное, что философы тоже подвержены всем этим фортелям, несмотря на то что уж они-то должны относиться к жизни, как никто, философски. В итоге наивное и чистое желание выяснить природу жизни привело к целой цепи лжи, притворства, умничанья, позы, фразерства. Войны как гремели по миру, так и гремят, хотя почти всем понята бессмысленность убийства друг друга людьми никогда прежде незнакомыми и ничего плохого друг другу не делавшими. Когда-то Александр Блок произнес «танцевать – лучше, чем философствовать». Философия – одна из любимых игрушек людей. Мало тех, кто не хочет играть, а собирается жить всерьез. Играть проще и безопасней. Никогда не подмечали вы, что философы выходят на первый план в обществах, где идет могучее смущение умов. Быть мудрее других, почерпнуть высшую мудрость – это ли не опасное дерзновение. А когда умы уже смущены, философы умирают в забвении, а в почет входят ловкие дельцы. А я ведь и сам в первой своей жизни очень любил почитать труды философов. Мне думалось, что это выделит меня из общей массы, сделает мудрее…

 

33

Клодин открывала для Антуана ту череду женщин, какая бывает в жизни каждого мужчины. Девушка давно уже уснула, уткнувшись ему в плечо, а он лежал, смотрел в потолок и слушал, как выскакивает из груди сердце. Его подмывало поделиться со всем миром своим счастьем, но мир тонул в темноте, спал и не проявлял к любовной удаче молодого полицейского никакого интереса. «Завтра надо пораньше сходить в городской архив, может быть, там я найду что-то о Леруа. Легрен любит доклады с большим количеством фактов».

Сердце постепенно успокаивалось. Он стал представлять жизнь Жоржа Леруа и его смерть. «Да, как изменился человек! Был такой жизнелюбивый, а превратился в нелюдимого старика, без друзей и знакомых. Все-таки я молодец, что разговорил всю эту компанию! Теперь мы много знаем о Леруа, знаем о его долге перед банком Клеманов. Легрен будет мной доволен. Клодин тоже, кажется, не в обиде». Вспомнив о ее неистовых объятьях, он самодовольно улыбнулся. Он уже виделся сам себе неким покорителем сердец, упивался первой любовной победой. В такой ситуации мужчина неизбежно теряет внимание. А этого сейчас Антуану как раз и нельзя было допускать.

 

34

Смотритель давно уже раздражал Брынзова. Этот человек не замечал вокруг никого. Все для него были маленькими винтиками в изобретенной им великой машине. Поговаривали, что Смотритель получил свою полную власть в Ордене еще в советские времена, воспользовавшись своими связями в ЦК партии. Насколько комфортно Альфред чувствовал себя с Дедом, который относился к нему как к сыну! Как они не похожи – Дед и Смотритель!

Ведь скоро Брынзов станет Наместником, а Смотритель ведет себя так, будто ничего никогда не слыхал об этом. Мало того, что вчера он отчитал его так безапелляционно за хорошо продуманную операцию. Ладно, это он стерпел. Посчитал, что Смотрителю виднее. Но теперь-то ошибка исправлена. Дед уверенно заявил об этом: тот, кого искали, обнаружен и все действуют скоординированно. Так нет! Опять этот старый хрыч звонит и унижает его. Операцию обеспечивает Дед! Пусть ему бы и звонил. У Деда большой опыт. А его дело – готовиться к тому, чтобы принять бразды правления в этой несчастной стране, которую он сделает счастливой. И Смотрителю тогда придется выражаться покультурнее в разговорах с ним… Он его обучит хорошим манерам…

– Вы искали меня, босс? – голос Деда источал обычную уверенность, хоть и звучал хрипловато.

– Да, искал. Мне только что звонил Смотритель. Он очень недоволен, что нарушены его инструкции.

– Их никто не нарушал!

– А кто тогда напал на Пьера Консанжа и сорвал концерт?

– Мы разбираемся с этим. Похоже, враги опережают нас. Надо менять тактику. Избранный должен утонуть в крови!

– Операция поручена вам! Смотрите, чтобы не вышло, как два дня назад, когда вы доложили, что Избранный уничтожен, а я за это вынужден был краснеть перед Смотрителем.

– Слушаюсь, босс! Я доложу вам по результатам.

Дневник отшельника

Сегодня я впервые прочитал все, что написано мною за последние месяцы. И хоть я посвящал этому занятию времени не так уж много, в основном проводя часы в уединении и самосовершенствовании, мне открылось понимание, что я едва ли бывал в прежней моей жизни так искренен с людьми, как с этими белыми листами. Дело даже не в мыслях, которые порой высказаны путано и претенциозно, просто через эти записки я наконец обретаю себя. Первой жизни мне для этого не хватило.

 

1

Алексей проснулся очень рано. По привычке потянулся к тумбочке рядом с кроватью, где имел обыкновение оставлять на ночь мобильный телефон. На экране сотового светилась надпись: «Принято 2 сообщения». Климов прочитал одно, потом второе. Первое было от Марины. Она всегда писала без знаков препинания. «Привет дорогой без тебя скучно видела твоего друга Рыбкина он ухаживал за мной». На лице Алексею выступила явная досада. Следующее сообщение пришло с незнакомого номера: «Алексей! Я очень рада, что вы мне написали. Берегите себя. Приедете, позвоните. Вероника». Чтение этого эсэмэс доставило Алексею куда большее удовольствие.

Солнце настойчиво пробивалось из-за жалюзи, отражаясь на полу, на стенах. Наверное, Алексей никогда в жизни не встречал такой девушки, как Наташа, наверное, ни с кем он не проводил так время, как вчера с ней.

После ужина они уселись на большой диван, и Наташа принялась показывать фотографии. Вообще-то Алексей ненавидел эту процедуру обязательной вежливости. Что может быть скучнее, чем рассматривание чужих фотоснимков. Но вчера вечером Климов впервые понял, что эта чужая жизнь на снимках может быть захватывающей, может увлечь и от нее невозможно будет оторваться. Сперва Наташа показывала снимки своей ранней поры. Вот школьные подруги, вот ухажеры, вот младший брат. Счастливая жизнь! Ленинград. Как кадры старого кино! Потом шли снимки Парижа, какие-то дома, лестницы, люди. Тон этих фотографий темнее, но заманчивей.

– А почему вас нет ни на одной своей фотографии!

– Я же не могу сама себя снимать, да и не очень это интересно, поверьте! Фотографировать – это мое! Я мечтала поступить на операторский факультет. Но, как видите…

– Да. У вас талант!

– Был талант. Теперь уже можно про него забыть. Брату нужны деньги постоянно. Поэтому я обречена здесь прозябать, танцевать в этом убогом кабаре под сластолюбивые взгляды туристов. – Глаза Наташи увлажнились, но она быстро взяла себя в руки. – Впрочем, что это я совсем перед вами раскисла. Кстати, у меня ведь есть бутылка неплохого вина. Вот я идиотка, забыла поставить его на стол. Погодите, я сейчас…

Вино было очень легким, довольно кислым. Потом они снова сидели на диване, и его развязавшийся от вина язык молол, вероятно, много чепухи. Но Наташа слушала внимательно, чуть снисходительно, не перебивала. Она разрешила ему остаться, позволила долгие поцелуи, но не больше, а спать уложила на диване, сама отправившись на кухню…

Начинающийся день выглядел весьма неопределенно. Надо бы позвонить Трофимовой, осведомиться, когда ему, собственно, улетать домой и чем вообще заниматься в свете отмененного концерта Консанжа. Ох, Пьер, Пьер!

Надо сказать, что вчерашним предположениям Наташи, что рука у Пьера совершенно здорова, Климов не очень-то поверил. В конце концов, девушке могло и показаться, что он причесывался больной рукой! Может, здоровой? Все эти детективные страсти, предположения, версии изрядно уже надоели! Бред какой-то! Все будто посходили с ума. Но он-то здесь причем? Он не Нат Пинкертон и не Ник Картер! Надо домой! Только вот съездить на Пер-Лашез, сделать снимок, о котором просил отец Марины… и все.

 

2

Антуан не стал будить Клодин. Девушка спала крепко, а ему не терпелось поскорее закончить все дела в этом городе. Осталось только навести официальные справки о Леруа, доложить Легрену, поставить в известность Геваро – и можно обратно в Париж.

Антуан тихо поднялся, привел себя в порядок и выскочил из номера. По лестнице он сбежал резво, вприпрыжку. Молодые силы несли его по земле легко и радостно.

Внизу у портье он узнал, где находится мэрия. Выяснилось, что это рядом.

Воздух уже переполнился ароматами кофе, выпечки, уже спешили на работу горожане, а солнце со своей безмерной высоты сдержанно приветствовало их.

В мэрии, как только он предъявил полицейское удостоверение, изъявили желание быть полезными ему во всем. Он сообщил, что его интересуют данные о Жорже Леруа, жившем в Авиньоне несколько лет назад. На вопрос, что именно о Леруа он хочет узнать, Сантини ответил, что все. Его сразу же предупредили, что в мэрии информация о жителях носит весьма общий характер, и приступили к поиску. Вскоре перед Анутаном лежала тонкая стопка листов. Он углубился в чтение…

Читал внимательно, стараясь ничего не пропустить, но от этого сведения не становились более занимательными. Преобладала сухая информация о рождении, о женитьбе, потом о быстром разводе, еще какие-то незначительные подробности. Естественно, никаких сведений о долгах, ничего сколько-нибудь личного! Удивило Антуана, что в деле не было ни одной фотографии месье Жоржа, но, наверное, ничего такого уж необычного здесь не было. Мэрия – это не фотографический салон.

Все то время, что Антуан потратил на ознакомлении с документами по Леруа, он кожей чувствовал чей-то взгляд. Сначала, увлеченный просмотром, он не зафиксировал это ощущение, но, когда поднялся, чтобы вернуть документы служительнице, приметил невысокую, худенькая женщину, сидевшую за столом неподалеку. От Антуана не ускользнуло, что она воровато опустила глаза. Все говорило о том, что именно она изучала его.

Когда Антуан уже выходил на улицу, кто-то окликнул его. Он обернулся. Так и есть. Та самая дамочка!

– Молодой человек! Вы не уделите мне минуточку внимания?

– Я к вашим услугам, мадам.

– Вы не возражаете, если мы немного прогуляемся, не хочется здесь в дверях разговаривать. Я отпросилась на час. – С этими словами незнакомка взяла Антуана под руку, и буквально вытолкала его с муниципального крыльца. – Я слышала, вы интересовались Жоржем Леруа! Вы из полиции?

– Да, – Антуан хотел достать из кармана блестящее удостоверение, но не успел.

– Не надо, не доставайте. Это не так важно. Скажите, что с Жоржем?

– Он найден мертвым в своей квартире позавчера утром. Есть подозрение, что это убийство. В крови обнаружен яд.

Женщина сильно вздрогнула после этих слов. Лицо ее потемнело. Очевидно, ей трудно было сдерживаться. Не ожидавший такой реакции, Антуан занервничал. Только что ему думалось, что он ведет себя как настоящий полицейский, сдержанно, умело, как тут же возникла ситуация, из которой он не очень понимает, как выйти. Женщина, цепко державшая его под руку, вот-вот должна была разрыдаться.

– А почему вас так интересует Жорж Леруа? Меня – понятно. У меня служебная необходимость и задание комиссара. А вы?

Нечаянная спутница Сантини достала из сумочки платок, вытерла им краешки глаз и легко пошмыгала носом.

– Простите. Я забыла представиться. Одетта Леруа. Бывшая жена Жоржа Леруа. Мне очень нужно с вами поговорить. Извините меня, что я раскисла. Все-таки Жорж был моим мужем. Мы жили довольно счастливо. Но потом, знаете, эта извечная усталость друг от друга. Жорж стал погуливать. Он вообще был весельчак, балагур, остряк, можно даже сказать, гуляка. Его легкий нрав – это было главное, что нравилось мне в нем. Но он-то и стал поводом для развода. Я была очень молода, заносчива, и все эти посиделки с друзьями, все эти девки… В какой-то момент я не выдержала. Вы понимаете? В общем, это банально. Но несмотря на то, что нас уже ничего не связывало, Жорж всегда звонил мне, интересовался, как здоровье. У меня не очень здоровое сердце. Он помнил об этом. А с тех пор, как он уехал, от него ни слуху ни духу. Это не похоже на него… Не мог же он так измениться за один час…

– Я соболезную вам, мадам Одетта. Мы расследуем это дело и обязательно все выясним. Меня прислал сюда комиссар Легрен, мой начальник, чтобы я разузнал побольше о нем. Может быть, вы мне поможете?

– Конечно, вы мне сразу показались симпатичным. У вас глаза светлые. Сейчас таких глаз мало. Мы, кстати, почти дошли до моего дома. Вы можете зайти… Я сварю вам кофе!

Одетта пригласила юношу присесть в гостиной, а сама перешла в кухню, где тут же загремела посудой. В комнате было много фотографий. На многих из них рядом с Одеттой был изображен невысокого роста мужчина. Несколько черно-белых снимков запечатлели Одетту в молодости, и Антуан отметил, что она была очень обаятельна. Сейчас это обаяние тоже жило на лице, но следы какой-то неизбывной беды проступали в каждом жесте, в каждом движении. Человек, так часто фотографировавшийся рядом с Одеттой, внешне чем-то походил на нее. Особенно это было заметно на поздних фотографиях, сделанных уже на цветной пленке. Здесь мужчина обзавелся брюшком, на голове появились аккуратные, но весьма очевидные залысины. «По всей видимости, это брат или близкий родственник. Странно, что совсем нет фотографий Жоржа. Видимо, покойный не большой был мастак фотографироваться».

Одетта тем временем закончила приготовление кофе и позвала Антуана на кухню.

После того как юноша с большим энтузиазмом умял несколько круассанов, выпил две большие чашки кофе с молоком, Одетта провела его снова гостиную.

– Ну что ж, теперь вы подкрепились и можете приступать к выполнению вашего задания. Спрашивайте, я отвечу. Я все сделаю, чтобы помочь следствию.

Антуан облокотился на спинку кресла, вытянул ноги.

– Я смотрю, месье Жорж не очень любил позировать перед объективом.

– Почему же, здесь кругом его фотографии. Я думала, вы обратили внимание.

– Позвольте, где же? Я видел только снимки вас вместе с человеком очень похожим на вас. Я даже начал гадать, кто это – брат или какой-то другой родственник.

– Да, вы правы. Многие говорили, что мы с Жоржем буквально на одно лицо.

Антуан похолодел. Он сунул руку в карман, туда, где лежала фотография Леруа в полный рост, сделанная экспертами-криминалистами. Длинное тело лежало на полу очень прямо, и даже живописно; снимок был сделан тогда, когда смерть еще не искажает человека до неузнаваемости.

– Если на фотографиях в этой комнате с вами ваш бывший супруг, Жорж Леруа, тогда это, по-вашему, кто? – Антуан дал фотографию Одетте.

Она всматривалась достаточно долго. Затем пожала плечами.

– Я никогда не видела этого человека.

– Значит, это не Жорж Леруа?

– Это может быть, – кто угодно, только не Жорж Леруа. Жорж – вот он. Одетта подошла к одной из фотографий на стене и ткнула в нее пальцем. – Я надеюсь, вы не сомневаетесь, что я хорошо помню, как выглядел мой муж.

– Посмотрите еще раз, – с робкой надеждой в голосе попросил Антуан, – может быть, Жорж сделал пластическую операцию.

Одетта еще раз бегло взглянула на снимок.

– Это трудно представить. Но даже если поверить в предлагаемый вами абсурд… Человек на вашем снимке совершенно по-другому сложен. Не мог же он изменить себе фигуру! Нет. Это точно не мой муж. Это другой человек.

Дневник отшельника

День и ночь. Две части жизни, темная и светлая сторона. Все, что мы видим при свете, выглядит совсем по-другому в темноте. Зачем-то Господь придумал этот свет так, чтобы свет и тьма все время сменяли друг друга. Днем люди должны бодрствовать, а ночью почивать. Это законы биологических часов, давняя традиция человеческого обихода. И все было, наверное, спокойно и хорошо, если бы людей так не тянуло познать это темное время, эту темную сторону жизни. И человечество изобрело огромное количество видов ночной жизни. Ночь – это что-то запретное, поэтому ночью люди обязаны за все дороже платить. Ночью, когда многие спят, раздолье преступникам, а потому не могут уснуть и те, кто с ними борется и кто их боится. Ночью часто начинаются войны, ночью часто умирают, ночи не дают покоя художникам, писателям и музыкантам. Они тоже хотят познать ночь во всей ее заманчивой силе и прелести. В первой моей жизни мне иногда приходилось жить ночной жизнью, и она всегда приводила меня в ужас. Сколько ненависти в тех, кто ночью бодрствует, сколько лжи и порока. Несчастные обыватели, всю неделю встающие ни свет ни заря и выходящие на поиски хлебов насущных, вожделенно ждут выходного, чтобы наконец столкнуться лицом к лицу с ночью. И тогда они идут в ночные клубы, где платят безумные деньги, способные спасти несколько умирающих от голода, чтобы около них покрутились стриптизерши или побегали официантки. Они орут песни, танцуют, пьют только для того, чтобы познать ночь, показать, что они с ней на ты. Им недостаточно света, им нужна тьма. Если бы они знали, как их ненавидят те, кто обеспечивает их удовольствие. Те, кто ночью выходит на поиски хлебов насущных, поскольку днем хлеба им не хватило. Они старятся, теряют здоровье, думая, что хлебов у них потом будет много, и они смогут жить днем, при свете, ни о чем не заботясь. Но ночь привязывает их накрепко. Тьма заставляет всех, кто поддался ей, жить по своим законам. «Спокойной ночи!» Так люди говорят друг другу. Я думаю, в этом очень большая мудрость. Но мир держится на тех, кто молится по ночам за ближних своих. Они не боятся тьмы. Свет внутри них! Так могут жить единицы. И в этом тоже Божья мудрость. Бога не понять! Если бы все понимали Его замыслы, все были бы Ему равны. Тьма не хотела бы этого, она любит укреплять людей в ложной силе и могуществе. Но Господь мудр! И после Тьмы всегда Свет. Свет и первый, и последний!

 

3

Станислав Рыбкин все-таки изменил жене. Но вовсе не с Мариной, в которую за воскресенье успел влюбиться, потом охладеть, а в конце и вовсе преисполниться чуть ли не отвращением. Акт адюльтера случился в одном из московских борделей, куда нелегкая занесла бывшего безупречного семьянина почти под утро. Сначала он долго, вместе с таксистом отвозил в гостиницу несчастного полубезумного старика. Водитель выбрал довольно прихотливый маршрут, видимо, собираясь по итогам поездки содрать с пассажиров по полной, поскольку предварительная цена не оговаривалась.

Дмитрий Шелестов в машине рядом с Рыбкиным заметно приободрился. Пришел в себя. Правда, он продолжал называть Рыбкина Алексеем, и тот его не поправлял. Какая, в конце концов, разница. Что уж теперь суетиться! Старик ни словом не обмолвился об истории с проститутками из ФСБ и обо всем, что с этим связано. Зато твердил о вещах куда более диковинных. Так, например, он говорил, что очень виноват перед каким-то Кристофом, потому что не нашел Алексея Климова, способного оценить его историю, также он беспрестанно тараторил, что ему немедленно надо в Париж, иначе он здесь пропадет. Еще – что тот самый Климов, которого он ищет, обязательно должен был клюнуть на фамилию Дмитрий Шелестов и что это не его фамилия, а придуманная Кристофом, его фамилия совсем другая, но он ее тоже должен был забыть. Рыбкин про себя не уставал удивляться. «Ну и фантазия!» Во всем услышанном разобраться не было никакой возможности, тем более что дед периодически хлюпал носом, и глаза его увлажнялись. «Его бы в клинику! Да сейчас время такое… Говорят, над психами издеваются врачи, бьют их. Такой там и недели не протянет. Не стоит пока оставлять его одного».

В круглосуточном магазине он взял бутылку недорогого коньяка. Ему почему-то показалось, что этому многофамильному субъекту надо выпить и крепко уснуть. По крайней мере, сегодня! Так будет правильно!

Консьержка пыталась воспротивиться проходу Рыбкина внутрь, верещала обычное в таких случаях и коренящееся где-то в дальнем сознании всех наших сограждан «не положено!», но незначительное финансовое вливание сыграло положительную роль в сближении гостей и персонала.

Рыбкин и его внезапный ночной собутыльник выпили по паре рюмок. После второй старик раскраснелся, приосанился. Спиртное подействовало на него. Он вдруг заговорил по-французски, но вскоре осекся, вернулся к русской речи и ни с того ни с сего выдал целую двадцатиминутную лекцию о русской иконописи, да сделал это так увлекательно, что Рыбкин на время превратился в самого благодарного слушателя.

Время шло. Ночь разворачивала свои тяжелые одежды, трясла ими над городом, чтобы тьма не теряла своей плотности и густоты. Старик все чаще зевал. Рыбкин предложил ему пойти спать, а сам высказал желание откланяться. Стариковский взгляд, который он поймал на себе, мог означать только одно: они прощаются навсегда. Напоследок тот, кто называл себя все эти дни Дмитрием Шелестовым, приблизился к уху Рыбкину и произнес:

– Я не знаю уже, кто вы! Алексей Климов или нет! Но вы явно не тот, кого я ищу. Я очень вас прошу, сделайте все, чтобы найти Алексея Климова, настоящего, того, который нужен Кристофу. Я ничего не понимаю, но мне видится, что ему грозит большая опасность. Найдите, если сможете. Он журналист, лет тридцати с небольшим, он должен как-то отреагировать на имя «Дмитрий Шелестов». Обязательно должен отреагировать.

Рыбкин заверил старика, что приложит все усилия, и аккуратно закрыл дверь его номера. «Марина, наверное, уже дома. Нехорошо, конечно, что я ее так бросил. Ну что уж теперь… И мне пора домой!»

Через сорок минут он уже открывал дверь своей квартиры. Снимая в прихожей ботинки, он весь сжался, готовясь к скандалу, но в квартире не раздалось ни звука. «Трезвонили, трезвонили, обрывали телефон, а теперь даже не встречают. А вдруг со мной случилось что?»

В спальне, на своей половине, широко откинув правую руку, почивала жена. Почивала так крепко и безмятежно, что ее, наверное, не разбудили бы и звуки выстрелов. Из комнаты девочек раздавались два негромких тонких храпа. Заглянув туда, он удостоверился, что оставшиеся без персиков дочурки, так же как и их мама, не страдают от отсутствия отца семейства. В дороге он придумал несколько версий, одну малодушней другой, и, выходит, ни одна не пригодится. Постепенно им овладевала ярость, поднималась от живота, кружила и распирала голову. Она даже взялся за виски руками, словно боясь, что она расплещется ядом по полу… Он вернулся в прихожую и покинул свой дом, свою крепость.

Около подъезда к нему привязался пьянчужка. Рыбкин дал ему денег, хотя обычно старался этого не делать.

Станислав имел смутное представление о том, куда люди в Москве ходят в такое время. Он слышал, что есть клубы, ночные бары, но сам, разумеется, в них не бывал. В годы его молодости в Москве ночная жизнь еще не приняла такого размаха, и он и его сверстники ограничивались сидением на скамейках во дворах и песнями под извечно расстроенную гитару. Но интуитивно он понимал, что ему надо в центр. В центре, в огнях, легче будет забыться, подумать о жизни.

Таксист высадил Стаську, по его просьбе, в начале Тверской. Жара и ночью не спадала, в воздухе висел темный пар. В один момент подул сильный ветер, всполошив на мостовых окурки, бумажки и прочий мусор. Такой ветер может быть предвестником дождя. И точно – минут через пять прыснуло. Рыбкин поежился, оглянулся по сторонам, заприметил яркую вывеску «Латинум. Клуб для мужчин». «Ну что ж, когда-то надо и в клубе для мужчин побывать».

Большие города на редкость неожиданны в переменах, отчего напоминают слоеный пирог. Никогда ты не можешь знать, как изменится твоя жизнь за той или иной дверью. Дешевый, омерзительно воняющий «Макдоналдс» и изысканный музей с уникальными экспонатами может отделять друг от друга даже не стенка, а хрупкая перегородка, а окна серийного убийцы могут выходить прямо на храм. Сделал шаг, и ты уже в другом месте. Все скучено, все рядом, каждый пустырь рано или поздно застроят. Как ни прекрасны села с их окрестными полями, свежим воздухом и размеренным здоровым бытом, все равно люди стремятся в города, в этот переизбыток тел, мыслей, дел, денег, все равно им невтерпеж открывать двери и не знать, что за ними.

Станислав не то чтобы не знал, что его ждет за дверьми «Латинума», ему некогда было подумать об этом.

С Рыбкина первым делом взяли плату за вход, которая, кстати, была весьма умеренной. Однако после внесения своеобразного вступительного взноса он не без досады оценил свою наличность, поняв, что больше чем на пару чашек кофе ему не хватит…

На небольшой сцене извивалась около шеста стандартно гибкая и тощая девица. К Станиславу сразу подбежала весьма вольно одетая барышня, улыбнулась всеми зубами и подсунула меню. Цены впечатляли. Станислав даже испугался. Он сроду не видел таких цен. Руки моментально похолодели, он представил, с каким видом он будет уходить отсюда через несколько минут и как про себя, а может быть, и вслух будет хохотать над ним вся эта привыкшая к богатым клиентам камарилья. Он незаметно, подрагивающими руками стал шарить в карманах в надежде отыскать какие-то еще деньги, хотя бы пару купюр, и тут его осенило. «У меня же есть карточка, куда переводят зарплату. В этом месяце я еще не снимал с нее деньги. Н у, слава богу!»

Рыбкин отдышался и властно подозвал официантку. Сегодня он нагуляется здесь вдоволь. За всю жизнь нагуляется!

Он заказал самую дорогую водку, икру, шашлык, овощей. Официантка все аккуратно записывала на листочек и кивала. Когда она удалилась, Рыбкин провалился в кресло и закрыл глаза. Клуб наводняли звуки бессмысленной отупляющей музыки.

Так он просидел, наверное, минут десять, ни о чем не думая, просто погружаясь в пространство, где нет никого и ничего, где нет его самого.

Далее все развивалось по обычному для таких заведений сценарию. Рыбкин выпил, потом к нему пристроились девицы, и с одной из них он через час с небольшим тешился в постели. Цена была названа сразу, и он, не раздумывая, согласился.

…Девица показалась ему вчера ослепительной. А сейчас, когда она лежала к нему спиной, в неудобной уродливой позе, он глядел на нее с ужасом. Голову сдавливала похмельная тяжесть. На потолке выделялись огромные сальные пятна.

Девица вчера сказала, что живет рядом с клубом и можно пойти к ней. «Вряд ли это ее квартира. Съемная, похоже…»

Мужчина, впервые изменивший жене, утром, как правило, размышляет о сущих пустяках.

Весь вчерашний день, против воли, наплыл на него. Утро, Марина, Дмитрий Шелестов, клуб, проститутка. «Сколько, интересно, времени»

Рыбкин полез за штанами, достал мобильник, удостоверился, что не так уж и рано, около десяти. «Надо ли ему сегодня в редакцию?» На этот вопрос ответить не мог никто. Перемны. Новый главный. Может, на него уже не рассчитывают? Кому бы позвонить узнать?

Станислав стал листать телефонную записную книжку и вскоре наткнулся на номер Алексея Климова. Вспомнилась вчерашняя история со стариком, его просьбы и предупреждения. «Позвоню ему ради интереса. Спрошу, слышал ли он когда-нибудь о Дмитрии Шелестове. Марина вчера обмолвилась, что Лешка в Париже. Чего это его в Париж занесло? В командировку, наверно? Он вроде не говорил ничего такого. Хорошо работать в международном отделе, хорошо… Ладно, телефон все равно служебный. Так что его благосостояние не пострадает…»

 

4

Она подошла к нему очень тихо, когда он уже готов был снова задремать. От нее пахло такой свежестью, что хотелось втягивать воздух как можно глубже.

– Привет… – Алексей поднялся на локте.

Она ничего не ответила, а нырнула к нему под одеяло и прижалась всем гибким телом. В ответ Климов очень аккуратно, словно боясь повредить, обнял ее.

– Я почти совсем не спала. Только под утро чуть-чуть вздремнула. А ты?

– Видел тебя во сне…

– Неужели? – Наташа подняла голову и хитро посмотрела него. – Ты это специально говоришь…

– Конечно, специально. – Алексей засмеялся и подвинулся к ней ближе.

– У тебя есть сигареты?

– Где-то были.

– Скажи где, я сама принесу.

– В кармане пиджака.

Пока Наташа искала сигареты, Климов восторженно наблюдал за ее гибкими движениями. Потом они курили, она сидела на диване против него, поджав ноги под себя. Дым поднимался к потолку.

– Ты думаешь, я вульгарная распущенная женщина?

Климов замялся. Взгляд ее обрел в эту минуту такую требовательность, что не ответить было просто невозможно, а что отвечать, Климов не знал.

– Отвечай! Я не обижусь, – настаивала девушка.

– Почему я так должен думать?

– Потому что я почти незнакомого мужчину привела к себе домой и оставила ночевать.

– Нет, не считаю. Мне все равно.

– Все равно?

– Да. Все равно. Такие вопросы задавать глупо. Они все портят. Превращают все в банальность. Я сейчас оденусь и уйду. И мы вряд ли когда-нибудь еще увидимся. Жаль, что не получится сохранить светлые воспоминания. Ты все испортила.

Климов резко поднялся и потянулся за брюками. Наташа тоже встала. Он, старательно не замечая ее маневров, засовывал ноги в штанины. И тут она истово, очень крепко обняла его за шею и бурно заплакала.

 

5

«Ночью выяснилось, что за ними кто-то следит, теперь вот пролился свет на жизнь Жоржа Леруа, причем так пролился, что аж скулы сводит».

Антуан возвращался в гостиницу. Ему нужно было обо всем рассказать Клодин, которая наверняка уже проснулась. Полученную им информацию необходимо было сообщить в Париж, комиссару Легрену! А как же Геваро? Этому ворчуну необходимо позвонить сейчас. Клодин не должна слышать их разговор.

– Алло! Месье Геваро! Это Антуан. Я кое-что узнал. Тот Жорж Леруа, что жил в Авиньоне, не имеет никакого отношения к трупу на улице Булар. Я встречался с женой Леруа, смотрел фотографии настоящего Жоржа. Ничего общего. Вы понимаете? И еще. Здешний, авиньонский, Леруа перед своим внезапным отъездом в Париж очень сильно задолжал банку Клеманов. Все его друзья думают, что он скрывается от кредиторов, поэтому и не давал о себе знать все эти годы. Хорошо. Спасибо, месье!

По тону ответов Геваро Антуан понял, что его информация пришлась как нельзя кстати. Старый полицейский аналитик даже похвалил его и велел быстрее возвращаться в Париж. Теперь надо обсудить все с Клодин и в ее присутствии связаться с Легреном. Он уже прокручивал в голове все детали своего доклада. Легрен, вероятно, тоже одобрит его деятельность. А как не одобрить? Он столько всего узнал…

От этих приятных раздумий Сантини заставил оторваться страшный крик на перекрестке. Антуан поспешил к месту событий. Открывшееся перед ним зрелище выглядело ужасающе. На мостовой, в некрасивой позе лежал тот самый нищий, пристававший к ним в поезде и потом ночью замеченный возле гостиницы. Положение тела, стеклянный взгляд, кровь, вытекающая изо рта, – все говорило о том, что этот человек мертв. К перекрестку уже неслись, яростно сигналя, полицейские машины и машины «скорой помощи». К полной своей неожиданности на противоположном тротуаре Антуан разглядел Клодин. Он побежал к ней, но она свернула в переулок, давая понять Антуану, чтобы тот следовал за ней.

Так, в молчании, друг за другом, они миновали целый квартал. Наконец Клодин остановилась и повернулась к Сантини. В глазах ее еще оставались следы недавно испытанного. Антуан обнял ее, прижал к груди, поцеловал в губы – она не сопротивлялась, но тело ее было все равно что деревянное, не гнущееся, парализованное страхом.

– Боже мой, ты не представляешь, как это страшно… Они сбили его на огромной скорости, буквально смяли. Он умер мгновенно.

– Ты лучше расскажи, как ты оказалась там. Могла бы меня предупредить!

– Я проснулась. Тебя не было. Я спустилась позавтракать и увидела около гостиницы этого самого араба. Вот я и решила проследить за ним.

– Я бы на твоем месте не рисковал так. Надо было позвонить в полицию Авиньона…

– Ты что забыл, что комиссар Легрен строго-настрого запретил привлекать к этому местную полицию?

– Но он не говорил, что за нами будет кто-то шпионить. Это форс-мажорные обстоятельства. Нам элементарно могла бы понадобиться помощь!

– Да брось ты, – Клодин рассердилась. – от провинциальных полицейских немного толку. Полиция Парижа способна управиться со всем сама.

– Ладно. Не будем спорить. Рассказывай дальше…

– Я шла за ним. А на перекрестке на полной скорости в него въехал «мерседес» и тут же уехал.

– Ты номера запомнила?

– Нет. Скорость была чудовищная…

– Интересно получается. Этот араб был явно кем-то послан за нами следить, но, выходит, и за ним кто присматривал все это время. Пора нам связаться с Легреном!

– Я уже связывалась с ним…

Антуан вытаращил глаза.

– И что же ты ему сказала?

– Все, что нам удалось узнать о Леруа вчера.

– И что он ответил?

– Велел немедленно возвращаться в Париж.

– А как он отреагировал на доклад?

– Никак.

 

6

Только что ей доложили, что первая часть операции в Авиньоне прошла успешно. Это заставило ее немного успокоиться. Вчера она своими глазами увидела Его, и это ее взволновало. Она и не могла предположить, сколь сильным будет впечатление. Но нельзя было давать волю эмоциям, хотя последнее время так получалось, что все, против кого она должна была играть, оказывались симпатичнее тех, чьи интересы она выражала. Через несколько минут она получит по электронной почте зашифрованное сообщение от Деда. Мало кто догадывался, что он ей был действительно дед по крови, отсюда так любил и оберегал ее. Если бы не он, служба дознания Ордена растерзала бы ее за недавнюю ошибку. Только на этот раз и ему она не поведала всей правды. Просчетов больше не должно быть. Все ее люди обязаны сработать как надо. Иначе…

Она положила наполовину недокуренную сигарету в пепельницу и пошла к компьютеру читать невинное письмо от дедушки из Москвы, настоящее содержание которого было зашифровано сложнейшим образом.

 

7

Климов ненавидел плачущих женщин. Если при нем из женских глаз проливались слезы, он терялся. А Наташа рыдала по-настоящему, по-бабьи, и при этом прижимала его к себе все крепче, так, что ему становилось тяжело дышать. Он сделал над собой усилие, оторвал ее от себя, посмотрел в глаза. Девушку бил озноб, губы скривились, нос покраснел. Она вся съежилась, смотрелась совсем маленькой.

Алексей уложил ее на кровать, подоткнул одеяло, сел рядом и стал гладить по голове. Что-то очень теплое и родное поднялось в нем к ней, и он сам чуть было не заплакал. Их разные одиночества бились, корежились, перед тем как стать одиночеством на двоих.

Наташа постепенно успокаивалась.

– Прости меня! У меня просто нервный срыв. Я так устала за те годы, что живу здесь. Устала от одиночества, от постоянной борьбы за что-то, от тоски по близким людям. И вот вчера мне представилось, что ты меня понимаешь, вернее, способен меня понять, у тебя такие теплые глаза, руки, тебе хочется доверять…

Наташа подняла голову и опасливо взглянула на Климова. Он в ответ взял ее руку и поцеловал, а сам подумал: «Каждый видит в другом то, что хочет видеть».

– Ты вчера мне так много рассказал о себе, о своей жизни. У тебя все настоящее. А я давно живу, как в дыму. Больше всего я ненавижу свою работу и мужиков, которые пялятся на меня из первых рядов. Ты знаешь, среди наших танцовщиц почти все мужененавистницы, хотя у некоторых есть любовники. Многие думают, что Париж – это рай! Они никогда не видели того Парижа, который знаю я. Здесь можно умирать с голоду, тощать, питаться из расчета одна картошка в день, а все эти изящные дамы и красивые мужчины, живущие по соседству, не поинтересуются, что с тобой. Здесь каждый день дохнут от голода сотни турок, заирцев, арабов из-за ужасных условий работы. А паспортов у них нет! Вот хозяева и закапывают их по ночам в отдаленных местах. Дешевая рабочая сила! На место умерших сразу приедут другие. Таков мир сейчас. Ох, что-то я совсем не то говорю. Правда, Алеша?

Алексей подложил свои руки девушки под затылок и чуть коснулся ее губ. Она ответила очень пылко. Так пылко, что Климов сразу ощутил невероятное желание…

Через минуту они уже занимались любовью, быстро и жадно, боясь не успеть познать друг друга до конца. Дойдя до вершин наслаждения, до вершин проникновения в тайны тел, они лежали рядом, удовлетворенные. Все было стерто: ее слезы, его слова, их предыдущие жизни… Все это проступит, конечно, никуда не денется. Но не сейчас…

Отвечать на звонок сотового крайне не хотелось, но Климов все-таки взял трубку. Звонил Стаська Рыбкин с очень странным вопросом о том, значит ли для него что-то имя и фамилия Дмитрии Шелестов. Да, он знает, кто такой Дмитрий Шелестов! Это его родной дед по матери. Он погиб в Отечественную войну. Его фотографий много в их деревенском доме. Все родственники сходились на том, что Алексей фантастически, просто как две капли воды похож на своего деда. Но зачем это Станиславу?

 

8

– Дорогой мой Кристоф, – Геваро только что закончил разговор с Антуаном и положил сотовый на стол, – вот еще одно подтверждение. Только что один молодой полицейский, которого я вчера отправил Авиньон просто для того, чтобы он не путался под ногами, кое-что раскопал.

– Что именно? – задающий этот вопрос человек, с длинными седыми волосами, сидел в кресле напротив Геваро.

– Жорж Леруа из Авиньона имеет такое же отношение к трупу на улице Булар, как я к китайскому балету…

Когда накануне поздним вечером Геваро увидел на пороге своей квартиры Кристофа Клетинье, он подумал, что перед ним привидение. Тому способствовал не только его демонический внешний вид: длинные седые волосы, горячечно блестевшие глаза, – но и все то, что приписывала молва этому человеку, вплоть до того, как он окончательно отошел от дел и канул в безвестности.

Кристоф Клетинье в свое время был весьма заметным человеком в спецслужбах Франции. В конце девяностых годов он руководил знаменитым подразделением по борьбе с международным терроризмом, и поговаривали, что многие весьма серьезные акции были предотвращены благодаря работе его и его людей. Он создал самую совершенную агентурную сеть, что позволяло узнавать обо всех планах террористов заранее. Кристофа Клетинье боялись как огня, считалось, что террористы не раз назначали высочайшую цену за его голову, но он будто никого не боялся, жил достаточно открыто в центре Парижа и не держал охраны. Всю жизнь он носил длинные волосы, которые в довольно раннем возрасте стали седыми. Он регулярно повышался по карьерной лестнице, его фигура становилась все известней, и уже раздавались голоса, что этот человек может не только претендовать на высокий пост в правительстве, но и побороться впоследствии за президентское кресло. Но вдруг его дела разладились. О нем стали говорить меньше, а в один прекрасный день и вовсе отправили в отставку. По слухам, самому президенту стало не по нраву растущее влиянием Клетинье, а в особенности то, что он и верные ему люди суют нос туда, куда не следует. Но приходилось слышать и другие версии. Одна из них заключалась в том, что якобы Кристоф выступил на одном из закрытых слушаний в парламенте по вопросам безопасности с мягко говоря необычными заявлениями о причинах терроризма и о методах борьбы с ним, чем заставил многих усомниться в здравости своего рассудка.

Прежде жизнь никогда не сводила Клетинье и Геваро вместе, слишком разными были сферы их служебной деятельности, но Геваро, естественно, много знал о Клетинье и все, что тот делал, вызывало у него искреннее уважение, несмотря на известный антагонизм между полицейскими и сотрудниками спецслужб.

Года два как о Клетинье не было ничего слышно. Близились выборы, общество было взбудоражено студенческими и этническими беспорядками. Новые герои выходили на первый план.

Увидев Клетинье перед своей дверью, Геваро аж присвистнул. Он сразу признал во взлохмаченном госте бравого борца с международным терроризмом. Тот мало изменился, только черты его как-то заострились.

– Если я не ошибаюсь, вы Мишель Геваро? – Клетинье произнес это официально, будто принес телеграмму с почты.

– А вы знаменитый Кристоф Клетинье? – Геваро принял тон и манеру собеседника.

– Совершенно верно. Вы позволите мне пройти?

Геваро пригласил гостя.

Клетинье присел в кресло.

Геваро смотрел на него вопросительно.

– Я понимаю, что вас удивил мой приход в столь поздний час и вы ждете объяснений.

Геваро повел плечами в знак того, что церемонии излишни и он готов слушать.

– Мне придется на некоторое время злоупотребить вашим вниманием, поскольку рассказ мой начинается издалека… Вы, дорогой Мишель, бесспорно, знаете, чем я занимался до отставки. В сферу моей деятельности входила охрана государства от международных террористов. Я всегда честно служил Франции и ставил ее безопасность превыше всего, в том числе и собственной жизни. Вы профессионал, и мне не надо долго вам объяснять, что борьба с терроризмом – это не гонки за преступниками на машинах и не красивые операции по освобождению заложников. Если случилось так, что какие-то подонки взяли в заложники ни в чем не повинных людей, значит, те, кто отвечает за борьбу с терроризмом в государстве, делают свое дело из рук вон плохо… Все свое время мы посвящали поиску террористических сетей, разгадыванию их планов, внедряли своих агентов в организации. В мировом общественном мнении создан миф о том, что есть некие богатые арабские миллионеры, стоящие за террористами и финансирующие мировой экстремизм. Это стало одним из направлений нашей деятельности. Мои люди взяли под наблюдение всех крупных шейхов, всех влиятельных людей на Ближнем Востоке, тщательно отслеживали все их финансовые операции, но выловить схему, по которой они финансируют террористов, так и не смогли. Однако те мои агенты, что внедрялись в ячейки террористов, сообщали об очень богатом оснащении баз, о самом современном оружии, сопоставимом с вооружением любой ведущей армии мира. Откуда все это берется? Доказательных объяснений мы не находили. Со временем я уверился, что в цепочке моих рассуждений не хватает одного, но чрезвычайно важного звена. Никак не удавалось выяснить подоплеку деятельности этих террористов, в чем, собственно говоря, их цель, кому и чему они или те, кто за ними стоит, мстят. В это время как раз разгоралась Вторая чеченская война в России, и мы следили за всем этим очень внимательно. На стороне боевиков воевали крупные террористы. В Москве и в других городах гибли люди. И опять за всем этим не виделось никакого реального основания. Ведь чеченцы почти получили независимость, на то, за что они воевали в первую войну, никто не покушался. Зачем было нападать на Россию, явно обрекая себя и свои идеалы на поражение? Мы очень тесно сотрудничали со спецслужбами других стран, в том числе и с русскими. Благодаря продуктивной работе моих агентов нам удавалось предотвратить многие террористические акты, но с каждым днем меня все больше и больше мучило то, что причина терроризма не выявлена. А без выявления этой причины победить зло невозможно! Можно только локализовать его проявления. Тогда я решил пойти по-другому пути. Для кого угроза терроризма самая реальная? Кто больше всего страдает от терроризма и каков психологический результат его существования? Ответ на этот вопрос, в принципе столь очевидный, ошеломил меня. Все эти кровавые карнавалы со взрывами, заложниками, убийствами позволяют держать в страхе простое население тех стран, где у власти наиболее «демократические», в общем понимании этого слова, правительства. То есть терроризм стал прекрасным инструментом для удержания народных масс в состоянии, очень удобном для тех, кто пользуется энергией этих масс, эксплуатирует их. Люди живут с ощущениями постоянного страха и неуверенности, перестают реально оценивать ситуацию в окружающем мире. Возможно, вы решите, что я выступаю почти как левый, как коммунист. Но заметьте, левые не очень охотно рассуждают на эту тему. Они уже почти везде – часть капиталистической системы и вся их деятельность далеки от светлых теоретических идей. Нам, изучающим человеческое сообщество изнутри, бессмысленность и декоративность политических партий видна как никому другому. Но впрочем, я отвлекся… Вы никогда не задумывались, почему знаменитые башни-близнецы в Нью-Йорке подверглись атаке в такое время, когда ни один из крупных боссов там оказаться никак не мог? В том-то и дело. Жертвами терактов почти никогда не становятся те, кто правит миром. А только те, кем правят. После таких размышлений меня перестало удивлять, что крупные арабские шейхи никак финансово не причастны к деятельности террористов. Какой им смысл держать в страхе и повиновении народы развитых государств, не имеющих ни по крови, ни по жизни, ни по вере к ним никакого отношения? Это задача людей, чьи штаб-квартиры располагаются далеко от лагерей наемников.

Геваро смотрел на Клетинье с восхищением. Такие люди способны переделать мир! Ему стало неловко перед собой, что он столько лет обуреваем жаждой довести до конца свое дело о пожаре! Сейчас оно выглядело так мелко! Если бы он знал, к чему ведет Клетинье свою речь…

– Вы понимаете, что без конкретных фактов озвучивать мои догадки не было смысла. И вот я, вместе с Интерполом, под предлогом расследования известных финансовых махинаций всерьез взялся за европейскую банковскую систему. Лучшие аналитики моего отдела, лучшие хакеры и программисты принялись за дело. Первое время – никаких серьезных результатов. Я даже начал сомневаться в верности выбранного пути. Но через месяц почти круглосуточной работы мы нашли кое-что. Поначалу я ликовал. Источник финансирования терроризма найден! Я считал, что остается только выявить координационный центр, и со всем этим будет покончено. Представьте, меня ожидало большое разочарование. Все банки, замеченные нами в финансировании международных экстремистских организаций, действовали самостоятельно и преследовали совсем разные цели. В это трудно поверить, но это так. Тогда к нам в поле зрения попал банк «Клеман и сыновья»…

Геваро кивнул.

– Нам стало известно, что через него шло весьма активное финансирование проектов, связанных с деятельностью незаконных формирований в Чечне и вообще на территории России. Мы взяли банк под плотный и негласный контроль. Но чем больше мы вникали, чем больше cобирали фактов, тем удивительней и запутанней выглядела общая картина. Похоже, что банк «Клеман и сыновья» был главной финансовой базой некой весьма могущественной Организации. А вот чем занималась эта Организация, кто ей руководил и какие ее настоящие цели, нам только предстояло выяснить…

Клетинье сделал небольшую паузу, отдышался. Геваро, заметив его усталость, предложил ему кофе. Кристоф попросил еще стакан воды.

После нескольких глотков Кристоф немного воспрял. Голос зазвучал уверенней, в нем зазвенели командные нотки, как своеобразный привет из прошлого.

– Изучив все финансовые транши банка Клеманов в Чечню, я пришел к заключению, что боевики выбирались по определенному принципу. Это были достаточно известные лидеры мощных группировок, до этого очень активно сражавшиеся с федеральными русскими войсками. Но после того, как их начинали спонсировать Клеманы, очень скоро большинство бандитов переходило на сторону федералов. Будучи в горах как у себя дома, они становились бесценными проводниками, мудрыми советчиками, одним словом, во многом благодаря им русские в Чечне смогли навести порядок. Расследование увлекло меня, все другие дела я перепоручил подчиненным, а сам всерьез занялся Организацией, тем самым айсбергом, надводной частью которого был банк Клеманов. Лучший мой агент, первый в мире мастер внедрения и вербовки, стал в ней своим человеком. Но представьте себе, в Организации действовала такая изощренная и совершенная система конспирации, что ни один из ее членов не был до конца в курсе положения дел. Над всей деятельностью витала тайна, несмотря на то что все члены Организации жили как простые неприметные люди и ни от кого не прятались. К таким никогда ни у кого не возникнет претензий, никто их ни в чем не заподозрит. Спустя многие месяцы кропотливой работы мы узнали, что Организация существует много лет, что настоящие цели знает только Глава – так они между собой называли некоего лидера, которого никто никогда не видел. Работа Организации строилась по очень простому принципу. В системе строгой иерархии старший давал указания младшему. Указания могли не поступать годами, но как только они озвучивались, член Организации должен был их беспрекословно выполнить. Что интересно: каждый младший член обязан был выполнить только одно указание старшего, а дальше, под страхом незамедлительной смерти, все забыть и продолжать жить нормальной жизнью. Конечный результат, общая цель всех этих усилий координировалась на самом верху Организации. Сколько мой человек ни пытался выяснить эту главную цель, ему удалось получить только одно весьма туманное сведение. Цель Организации – угадать Избранного. Что зашифровано за этим, мы разгадать не могли. Деятельность агента была на грани разоблачения, и ему пришлось инсценировать собственную смерть. Живым из Организации выйти не удавалось никому. Дисциплина в ней отличалась колоссальной жесткостью, и человеческая жизнь не ставилась ни в грош. Незадолго до выхода из игры мой агент получил еще одну совершенно непонятную информацию. В России, помимо Организации, действует еще одна сила, которую члены Организации между собой называют Орденом. Задача Ордена – во всем опережать Организацию и мешать ей в поисках Избранного. Анализируя все донесения моего агента, ни в коем случае не ставя под сомнение его компетенцию, мне иногда представлялось, что его просто-напросто дурачат. Ведь ситуация напоминала дешевый роман, сказку о ложах и масонах. Но агент был квалифицированный и оперировал только фактами. Фактами, которые, сложенные вместе, ровным счетом ничего не объясняли. Я между тем вплотную занялся банком Клеманов. Вот вы, Геваро, знаете, к примеру, почему этот банк так называется? Вы ведь учились в лицее вместе с Франциском Клеманом?

– Думаю, что это вполне логично. Многие банки называются по такой формуле, – усмехнулся Геваро.

– Не все так просто. Этот банк назывался так не сразу. Первое название банка – «Интреконтиненталь». Никогда не слышали о таком? Это был один из самых надежных банков в начале двадцатого века. Однако в феврале 1918 года хозяин банка погиб при таинственных обстоятельствах, а при обнародовании завещания выяснилось, что наследником является совсем молодой парнишка, эмигрант из России. По документам его звали Георгий Климов, хотя у тех, кто приезжал из России, в то время могли быть любые документы. Надо сказать, что этот русский проявил невероятную деловую хватку и быстро вывел надежный, но довольно средней руки банк в число ведущих банков Европы. Название долгое время не менялось. Сам Климов офранцузился, стал называться Георгом Клеманом, в тридцатые годы женился на одной очень известной певице варьете. У счастливой четы каждый год рождались дети, сначала два мальчика, потом девочка, а вот при рождении четвертого перевенца роженица скончалась. После этого старший Клеман замкнулся, почти перестал появляться на людях, а у банка поменялось название. Так явилась миру фирма «Клеман и сыновья». Этим названием он словно пытался оградить свою фамилию от новых бед. Во время Второй мировой войны Клеман вместе со всей семьей исчез из Парижа, а банк прекратил свою деятельность. Не сохранилось никаких сведений о том, где все это время провели Клеман и его малолетние дети. Но как только Третий рейх с позором рухнул на историческую свалку, Клеманы вернулись. Однако старшего Клемана не каждый узнал бы теперь, нижняя часть тела его была парализована, и он передвигался в инвалидном кресле. С этого момента жизнь семьи Клеманов стала абсолютно закрытой. Хотя банк вскоре снова стал процветать, и сам Георг, несмотря на нездоровье, вел все дела очень активно. Дети постепенно подрастали. Ужасы войны забывались. Именно в эти годы вы и начинали учиться с Франциском в Лицее Монтеня?

– Да, вы правы. О семье он действительно никогда ничего не рассказывал. А мне тогда это ни к чему как-то было…

– А теперь я приступаю, наверное, к главному для вас. Но сначала еще немного о Клеманах. Когда дети повзрослели, Георг Клеман официально удалился от дел, передав все управление своей на тот момент весьма могущественной финансовой империи в руки вашего лицейского приятеля Франциска. Семья Клеманов продолжала оставаться одной из самых замкнутых семей Парижа, и репортеры по крупицам добывали сведения о них. Но и в этих сведениях никогда не находилось ничего скандального. И вот именно в то время, когда я занимался банком вплотную, то есть несколько лет назад, стали происходить некие события, которые я счел весьма знаменательными. Надо сказать, что детей Господь послал только Франциску, остальные два брата и сестра наследников не дали. Но уж зато Франциск с лихвой закрыл эту своеобразную семейную брешь. Пятеро детей и больше десяти внуков. Некоторые из детей и внуков друга ваших детских игр жили самостоятельно, неизменно утверждая себя на самых благородных поприщах. Они свято следовали семейной традиции – не выставлять частную жизнь на суд широкой публики, как и те из отпрысков, что не торопились покидать семейное гнездышко. Вероятно, за семейными обедами и ужинами кухарке приходилось изрядно потрудиться, дабы накормить такую массу народа. Теперь о событиях… Семья Клеманов понесла большие потери: сначала появились извещения о смерти одного из братьев Франциска, Артура, а затем другого, Шарля. Несчастье за несчастьем. Горе, страдание, семейный траур… Но, представьте себе, при внимательном изучении вскрылось, что, кроме некрологов в одной из крупных французских газет, никаких других действий, хоть отдаленно напоминавших похороны и коллективную скорбь, выявить не удалось. Выводов напрашивалась два: Франциск распорядился похоронить своих братьев в глубочайшей тайне или они просто-напросто не умерли. Второй вывод выглядел более правдоподобным, и я пустил по следу исчезнувших братьев опытных сотрудников. Артура через некоторое время удалось обнаружить. Он неосторожно расплатился в одном ресторане банковской карточкой и подписал чек своим именем. Официант был из наших и сразу просигнализировал моим людям. Выяснилось, что в этом ресторане человека, подписавшего чек именем Артура Клемана, знали как кого бы вы думали, милейший Геваро?.. Да-да, я вижу, вы уже догадались… Его знали как Жоржа Леруа. Он не сделал никакой пластики, просто поменял прическу, сбрил привычные усы и бородку, немного осветлил волосы, вместо толстых очков заимел линзы и стал почти неузнаваемым. Впрочем, узнавать его было особо некому, учитывая уединенность и не публичность его прежней жизни. Естественно, этого самозванца мы сразу взяли под плотное наблюдение. Но он, самое занятное, не делал ничего такого, что бы могло вызвать хоть малейшие подозрения. Снимал номер в средней руки гостинице на правом берегу, представлялся нотариусом из Авиньона. Одним словом, зачем Артуру Клеману понадобилось так перевоплощаться, предстояло еще разбираться. Однако события стали развиваться стремительно. Несостоявшийся покойник приобрел квартиру бывшего эмигранта Нестора Махно, собираясь устроить там музей, а потом произошло то, о чем вы осведомлены получше моего.

Геваро сейчас напоминал тигра, перед глазами которого проносят добычу, но наброситься не дают.

– Постойте, значит, тот старик на коляске, что сгорел в этом треклятом доме, Георг Клеман, отец братьев Клеманов?

– Совершенно верно, дорогой Геваро. О Георге изрядно позабыли за это время, но он-то как раз ничего не забыл. Ведь банк – это только прикрытие деятельности Организации, как мы теперь с вами понимаем. И все это время, после формального ухода от дел, Георг очень активно и законспирированно работал на благо Организации, приближая ее главную цель – найти Избранного! Кто этот Избранный, зачем его угадывают, понять невозможно.

Похоже, это связано с какими-то старыми русскими тайнами…

– Неужели Леруа, то бишь Артур Клеман, спалил своего собственного отца? Но зачем?

– Здесь вы не совсем правы, старина. Скорей всего, сына и отца заманили в ловушку. Я думаю, что старик сам отдал приказ сыну выбросить его, уже горящего, из окна, а самому спасаться. Георгу к тому времени было уже около ста лет. Не уверен, знаете ли вы, но в комнату, где находились отец с сыном, залили из окна немало бензина. Вы же тогда докопались, что к дому подъезжал грузовик и из него что-то бросили. Так вам показывали свидетели, вскоре все неожиданно забывшие. Так вот, не бросили, а вылили. Вы этого не учли. Коляска загорелась прежде всего, и, начни Артур вытаскивать отца, погорели бы оба.

– Да. Я-то считал, что пожар начинался постепенно, и все гадал, что помешало Леруа вывезти старика обратно.

– Пожар действительно продолжался долго. Артур, или, если удобно, можем называть его Жорж Леура, специально не вызывал пожарных. По всей видимости, это тоже было указание старика. Что-то было в этой квартире Махно, чему по замыслу Организации или одного из ее лидеров – Георга Клемана надлежало сгореть дотла… Но мы этого никогда не узнаем.

– Вы говорите так, будто видели все своими глазами.

– Так оно и есть. Я со своими людьми был рядом. Но мы не могли вмешаться, дабы себя не обнаружить.

– Жестокая у вас была работенка. – Геваро впервые за время их беседы испытал к Клетинье неприязнь.

– Что делать? С терроризмом не борются в белых перчатках.

– Вы обмолвились, что Клеманов, младшего и старшего, заманили в ловушку. Но кто заманил?

– По всей вероятности, Орден. Та самая загадочная, конкурирующая с Организацией структура.

– В ваших словах сейчас сквозит не свойственная вам неуверенность. Меня это, признаться, удивляет. Вам не удалось это выяснить наверняка? – Геваро почти не скрывал злорадство.

– Я бы говорил более уверенно, если бы мне суждено было довести все расследование до конца.

– И что же вам помешало?

– Наступило время моего выступления на закрытых парламентских слушаниях. Я подготовил емкий доклад, где называл все европейские банки, финансировавшие террористов. Я свято верил в справедливость нашей республики и никого не боялся. Банк Клеманов тоже значился в моем перечне. Я думал, что мой доклад произведет переворот в общественном сознании. Но, как это ни горько сознавать, мои опытнейшие сотрудники где-то наследили, и Клеман успел подготовиться и соответствующим образом настроить парламентариев.

Моя речь была подвергнута жесточайшей обструкции, меня объявили чуть ли не сумасшедшим, сочли опасным для общества клеветником. На следующий день меня уволили, и жизнь моя начала меняться, как в кино. Честно признаюсь, я был настолько потрясен таким поворотом, что некоторое время вообще вокруг себя ничего не видел. Потом, оклемавшись, обнаружил, что за мной следят. Причем эта слежка не была особенно скрытой, кажется, меня просто хотели сломить психологически, показать, что я ничего не могу сделать в тайне от своих Соглядатаев. За всем прослеживался почерк Организации и Клеманов. Мой агент, тот, которому пришлось инспирировать свою смерть, предупреждал меня, что по части загнать человека в угол. Организации нет равных. Слава богу, что у меня тоже есть кое-какой опыт, и мне удалось с помощью не отказавшихся от меня друзей уйти из-под наблюдения. Мы вырвались на машине за город. Надо было что-то решать. Времени у нас было в обрез. Недалеко от Парижа я знал один пансионат, очень хорошо охраняемый, где держали людей с пошатнувшимся психическим здоровьем. Я рассудил, что там меня вряд ли будут искать, и, пользуясь тем, что директор этого дома когда-то слыл моим добрым приятелем, поместил сам себя в добровольное заточение. Там как раз незадолго до моего появления скончался какой-то старик, у которого не было никакой родни, и я занял его место. Директор хоть и неохотно, но согласился не регистрировать меня официально, какое-то время не обнародуя факт смерти бывшего своего подопечного. Я же, в свою очередь, дал слово, что задержусь в его горестной обители недолго.

Тишина, покой, аскетизм во всем, никаких церемоний – вот главные качества этой лечебницы. Сосед попался мне довольно симпатичный, хотя в психике его намечались некоторые серьезные изъяны. Его лицо таило черты как будто знакомые, но я отнес это к тому, что такие утонченные лица, как это ни парадоксально звучит, могут быть весьма типичными. Иногда этот чудак, похоже, вовсе терял ориентацию внутри себя и молол полную чепуху. Только с моей помощью он мог выбираться из поглощающей его тьмы. И вот однажды, как только мы проснулись, он с потешно торжественным видом сообщил мне, что хочет поведать главную тайну своей жизни. Я поначалу усмехнулся про себя, но с первых слов понял, что в его мозгах сегодня на редкость ясно. История выглядела занимательной, почти трагичной, и вдруг… Произошло невероятное. Я вдруг понял, кто передо мной. Бьюсь об заклад, что вы не догадаетесь?

– Оставьте театральные эффекты! Говорите, – вставил Геваро раздраженно.

– Собственной персоной Шарль Клеман, младший из братьев, якобы внезапно умерший!

– Господи помилуй! Прямо фильм ужасов какой-то! – Геваро потер рукой шею.

– Вы недалеки от истины. История его ужасна. Этот бедолага не планировался ни на что серьезное в этой страшной семейке, об Организации и слыхом не слыхивал. Его отправили учиться в Россию, а по возвращению запихнули в один из провинциальных университетов. Бедняга Шарль жил себе припеваючи, изучал русскую иконопись. Ведь по крови он наполовину русский, хотя в семье Клеманов по-русски старались не говорить. На этом настаивал Георг. Видимо, большую обиду он затаил на соплеменников. Но это, впрочем, к делу отношения не имеет. Так вот, однажды Шарль незапланированно вернулся в Париж и решил наведаться в семейное гнездышко, в известный дом на бульваре Сен-Мишель. Там он стал невольным свидетелем встречи Артура и Франциска с Главой. Знаете, что они обсуждали? Они обсуждали имя Избранного, самую страшную тайну Организации. Шарля, само собой, выловили, и далее оба братца подвергли, как я понял из рассказа нечастного, долгим процедурам по снятию из мозга фрагментов памяти. Все это, разумеется, подавалось ему так, что он болен, а братья о нем заботятся. Память целиком ему вытравить не смогли и поэтому поместили в тот странный дом. Изолировали от общества, чтобы он, не дай бог, не проболтался. Судьба давала мне еще один шанс! Я начал действовать. Выбравшись под видом старика-попрошайки в город, я встретился с самыми верными своими агентами, работавшими по делу Организации. Они, несмотря на то что я временно вышел из игры, не прекратили тайно, без ведома нового начальства разрабатывать наше дело. Вы знаете, они многого добились! А совместив их результаты с моими фактами, картина стала ясна. В Париже вот-вот должен был появиться тот, кого и Организация, и Орден величали меж собой Избранным. Также стало известно, что эмиссары Организации выходили на контакт со знаменитым скрипачом Пьером Консанжем, и после этого в его программе появился благотворительный концерт, все сборы от которого, по замыслу устроителей, пойдут на пожертвования в пользу семей, погибших от террора. Этот концерт должен был состояться сегодня вечером, но из-за нападения непонятных бандитов на скрипача отменен с большим скандалом. Кстати, в полицию Консанж не заявлял, только представители организаторов делали заявления для прессы. С этим нам еще предстоит разбираться, любезный Геваро…

Геваро ухмыльнулся правым уголком рта. «Не думал, что Клетинье настолько бесцеремонен. Хоть бы меня спросил, надо мне с этим разбираться или нет.» Однако выказывать свое неудовольствие Геваро не стал, уж очень хотелось дослушать.

– Разумеется, с Консанжа мы глаз не спускали. Нападение на себя он инсценировал, только вот зачем? Может, испугался? Ладно. Теперь о главном моем просчете, за который я себя до сих пор корю. Мне удалось проникнуть на прием в посольство на очень небольшое время. Хотя я и выглядел как нищий, на пропуск у меня был настоящий. За то время, пока охрана решала, что со мной делать, я услышал, как Консанж просит одного из русских, чтобы его концерт приехал освещать журналист Алексей Климов. Алексей Климов – это имя Избранного, которое назвал мне Шарль. Чудак и не ведал, что сам он тоже Климов. Георг никогда не говорил сыновьям о своем прошлом, и они уже знали его как Клемана. Меня тогда вывели из посольства, видимо, за неподобающий внешний вид, но я все уже узнал. Избранный скоро прибудет в Париж. Счет шел на дни.

– А вам не кажется, Клетинье, что в этой Организации и в Ордене всем заправляет группа сумасшедших маньяков? Какой Избранный? Что он должен сделать? И к чему это все?

– Меня самого мучает отсутствие ответа на последний ваш вопрос. Россия – загадочная страна… Но больше меня волновало другое. Появись этот Избранный в Париже, могло бы произойти непоправимое… Сдвинулись бы такие исторические плиты, что нашу обожаемую Францию накрыло бы с головой. Я разработал идеальный, как я сам тогда думал, план.

Надо было во чтобы то ни стало помешать этому Климову попасть в Париж… Через нашу агентуру в Москве, там еще оставались верные мне люди, я получил об этом Климове весьма полную информацию. Я ожидал найти свидетельства его родства с Георгием Климовым, то есть с Георгом Клеманом, но такой информации обнаружить не удалось. В России после 17-го года родственников за границей боялись как огня. И старались оборвать с ними все связи. Биография Алексея Климова выглядела весьма заурядно. Из родственников никто ничем примечательным также не выделялся. Некоторый интерес представлял только дед по материнской линии, Дмитрий Шелестов. Он числился в без вести пропавших в Отечественную войну… В семье Избранного погибшего фронтовика чтили как героя, передавали из уст в уста семейные легенды. Ничего толком о его судьбе мне выяснить не удалось, но я решил использовать его имя как сигнал. Алексей Климов обязан был среагировать на человека, назвавшегося этим именем. Я решил послать в Москву Шарля…

– Господи! Он же, судя по вашим словам, не совсем вменяем.

– Так то оно так. Но во-первых, к тому времени после длительных бесед и психологических тренировок со мной он на глазах оправлялся, а во-вторых, такой человек не вызовет никаких подозрений. Я велел ему ходить по редакциям и спрашивать Алексея Климова. Сначала он должен был по Интернету определить всех журналистов с именем Алексей Климов, а далее представляться Дмитрием Шелестовым и сообщать одну и ту же нелепую историю. Сбоев не должно было быть. Я проделал за Шарлем его путь предварительно, как будто все рассчитав. Я знал редакцию, где работает Климов, но не мог эту информацию в целях безопасности сообщить Шарлю. Его задача в поиске… И он должен был, по моим представлениям, в первый день набрести на редакцию газеты «Свет», где в международном отделе числился Климов, а когда Климов клюнет на имя Дмитрий Шелестов, отвести его по одному адресу, якобы там есть люди, которые могут сообщить о судьбе деда Климова нечто новое и что сам он тоже родственник Шелестова, но по другой линии. Кто устоит перед соблазном выведать у жизни что-то новое о своей семье? Я предполагал, что этой парадоксальной, но, поверьте, психологически безупречной операцией я воспрепятствую появлению Избранного в Париже, а мои коллеги в Москве, не причиняя Климову вреда, на время изолируют его.

У Геваро кончалось терпение.

– Вы меня извините, Кристоф, я всегда питал к вам известное уважение, но эта ваша идея послать Шарля в Москву, да еще с таким прихотливым поручением могла прийти только в больную голову.

Клетинье поморщился.

– Сразу видно, что всю жизнь вы провели в полиции. Это я не в обиду. В спецслужбах, где в свою очередь я оставил львиную долю отпущенных мне Господом лет, методы несколько иные. Шарль был зомбирован мною по особой системе. Люди, прошедшие такую обработку, думают, что выполняют одно, а на самом деле за счет последовательности действий решают параллельную задачу, строго контролируемую теми, кто проводил психологическую и гипнотическую подготовку. Каждые два часа Шарль обязан был звонить мне и сообщать условленные слова, по которым я следил бы из Парижа за его маршрутом. Отсутствие звонков означало, что он в опасности и действует по своему плану.

– Ну если Климов не находился бы в тот день в редакции? – Геваро никак не мог заставить себя всерьез воспринимать всю эту галиматью.

– Вы плохо обо мне думаете. Распорядок Климова к тому времени мои люди изучили досконально. Вероятность осечки был сведена к нулю. Была…

Клетинье вдруг как-то поник и замолчал. Это длилось долго, Геваро забеспокоился.

– Может, воды? Вам нехорошо?

Клетинье будто не слышал этих слов.

– Я не учел одного. Шарль уже подвергался однажды зомбированию, когда милейшие его братья пытались стереть ему память. Вероятно, это привело к непоправимым последствиям. Одним словом, Шарль ничего не смог делать, забыл добрую половину из того, чему я его учил. Его болезнь, судя по его единственному звонку, обострилась, и теперь он один, в Москве, в гостинице, абсолютно невменяемый. А Алексей Климов уже вторые сутки в Париже. Живет в отеле «Гавана». Я пришел к вам, Геваро, потому что боюсь. Вы когда-то расследовали дело о том пожаре и, как я осведомлен, до сих пор хотите понять, почему Жорж Леруа тогда так себя повел. Надеюсь, я открыл вам глаза.

– Премного благодарен, – Геваро поклонился собеседнику и улыбнулся, – хотя у меня, признаться, теперь вопросов еще больше. Вот, например, первый. Кто виноват в смерти на улице Булар?

– Ответа у меня нет. Но я уверен, что эта смерть и появление в Париже Климова связаны самым роковым образом. Теперь к делу. Я все это рассказал вам не случайно.

– Надо думать, – философски заметил Геваро.

– Я должен исправить свою оплошность. Завтра, хотя… – Кристоф посмотрел на часы, – уже сегодня я улетаю в Москву. Я должен забрать оттуда Шарля. А вы должны довести в Париже мое дело до конца.

– Какое дело?

– Организация и Орден должны быть разоблачены.

 

9

Коль уж ребята, следящие за ним, ведут себя так нагло и уверенно, то он им ни в чем не уступит. Легрен подошел вплотную к их машине, не торопясь обошел ее, делая вид, что заинтересованно разглядывает.

– Эй, чего тебе надо? – растерянно крикнул один из парней. В глазах читалось, что им не давали никаких инструкций на случай такого поведения объекта.

– Этот вопрос был бы более уместным в моих устах, господа. Но я, как видите, его не задаю.

Он быстро достал пистолет с глушителем (благо этим искусством старые парижские полицейские владели в совершенстве, поскольку в годы начала их работы можно было выжить в борьбе с уличной преступностью, только делая все быстрее противника) и, как мишени, расстрелял колеса. Через секунду корпус автомобиля преследователей осел, а Легрен беззаботно направился к своей машине.

Через двадцать минут он уже был в управлении, ожидая прибытия личного состава бригады. В связи с форс-мажорными обстоятельствами были вызваны все, не хватало только Клодин и Антуана.

Каждый получил свое, строго сформулированное задание и без лишних вопросов отправился его исполнять. Легрен дал своим подчиненным два часа. После этого все снова должны были встретиться в его кабинете и доложить о результатах. Хотя он и сам мог об этих результатах догадаться, однако он всегда учил своих ребят, что хороший полицейский отличается от плохого тем, что не верит сам себе, пока абсолютно все факты, даже самые незначительные, не будут доказывать единственно правильную версию. Привычно выкурив сигару и заполнив свой небольшой кабинет сладким, приятным дымом, он полез в стол и достал протокол допроса Антуаном Сантини Анастасии Безансон. Похоже, эта добропорядочная горожанка и мать семейства специально навела Легрена на след Гийома Клемана. Может быть, она и книгу специально подкинула? Нет. Это вряд ли. Она же всячески отрицала, что с месье Жоржем у ней сложились какие-то отношения, кроме вежливо добрососедских. Что ж! Пока мои ребята нароют что-нибудь, я изучу биографию этой Анастасии поподробнее. Тут может пригодится база Геваро. Заодно спрошу его кое о чем. Хотя нет! Он способен выдать ложную информацию, ведь его интерес к этому делу очевиден, но каков этот интерес? Не обязательно он такой же, как у полиции. Придется делать запрос через центральную службу.

Центральная справочная служба Министерства внутренних дел с недавних пор, по прямому указанию министра внутренних дел, помешанного на том, что угроза безопасности Франции исходит от эмигрантов из Азии и Африки, работала в компьютерном режиме и доступ к ней у всех сотрудников был круглосуточным. Правда, никаких серьезных сведений там не находилось, зато справки на всех, кто жил во Франции, содержали порой ненужную, но весьма подробную информацию. А Легрену сейчас надо было именно это. Конечно, у аналитиков в управлениях материал куда интересней, поскольку его собирают живые люди, а не компьютеры. Но…

Легрен сделал запрос, и через семь минут на его личную электронную почту пришла подробная справка.

Комиссар погрузился в чтение.

Анастасия Безансон! Вполне обычная для современного мира биография. Родилась в Москве, закончила школу с углубленным изучением французского языка, затем училась в Институте международных отношений, работала во французском представительстве одной из фирм, потом вышла замуж за Алена Безансона и переехала жить в Париж. Ее мать, урожденная Елена Бадмина, была дочерью советского генерала, отец служил по дипломатической линии. Вполне состоятельная семья, вполне удавшаяся жизнь, ни одного, на первый взгляд, темного пятна в биографии. «Да, не много толку от этой службы. Буду ждать, когда ребята вернутся».

Легрен отодвинул в сторону распечатанные листы и снова стал взвешивать всю имеющуюся у него информацию по делу о смерти Жоржа Леруа. Чем больше он размышлял, тем крепче становилась его уверенность в том, что все ответы на его вопросы могут дать два человека – Анастасия Безансон и Гийом Клеман. Правильно он сделал, что дал одному из своих сотрудников фотографию Гийома Клемана из того самого журнала, что попался ему в кафе. Комиссар с разрешения своего друга и одного их хозяев кафе Эме прихватил журнал с собой. Всем, кого можно было добудиться в окрестностях улицы Булар, надо показывать эту фотографию. Особое внимание Легрен просил обратить на показания официантов и сторожей двух кафе, расположившихся напротив дома, где разыгрались трагические события. Ставка была сделана только на удачу. Если выяснится, что Гийома Клемана никто никогда не видел, то расследование зайдет в полный тупик. Но что-то подсказывало комиссару, что, называя имя Гийом, русская сознательно вела Легрена по этому пути. Он пройдет по нему, но по своему плану, а не по ее.

Комиссар предполагал, что Безансон и Гийом состояли в неком преступном сговоре и что результатом этого сговора стала смерть Леруа. Вероятно, они договорились, что всю вину на себя возьмет юноша. Вот Безансон и пускает полицейских по его следу. А может, она просто отводит от себя подозрение?

До назначенного сбора сотрудников оставалась чуть больше часа. Можно немного расслабиться… Мало кто знал об этом, кроме самых близких, но в минуты колоссального напряжения комиссар Легрен спасался от внешнего хаоса классической музыкой.

Любимым его произведением многие годы оставалась «Рапсодия на тему Паганини» Сергея Рахманинова. Вот и сейчас он выдвинул ящик своего стола, достал плеер, одел наушники и замер.

Вот она – главная тема, искристая, то вверх то вниз, а потом цепь вариаций, абсолютно меняющих эту классическую европейскую мелодию, вбирающих ее в себя, поднимающих до Космоса, до Бога, до ощущения безмерного простора и счастья.

Комиссар Легрен всегда слушал музыку с закрытыми глазами…

Последние звуки рапсодии уже затихли, а комиссар все не открывал глаз. Музыка еще продолжала звучать в нем, и он понимал, что в этот раз он совсем не переключился. Среди разнообразных аккордов, пассажей и мотивов ему то мерещились голоса Антуана и Клодин, то возникало лицо Леруа, то звенел красивый голос мадам Безансон…

Подчиненные вот-вот вернуться из города…

Ровно в назначенный час вокруг стола комиссара сидели несколько человек. Результаты превзошли все ожидания. Гийома Клемана опознали несколько человек. Охранник соседнего кафе сообщил, что этот парень каждый будний день вечером приходил в дом на улицу Булар, а домработница одного из соседей Леруа поведала, что тоже видела этого молодого человек несколько раз входящим в их подъезд каждый раз около девяти вечера и даже однажды поинтересовалась, к кому он направляется. По ее словам, юноша очень смутился от этого вопроса, но потом весьма бодро ответил, что он учитель музыки детей Безансонов. Это абсолютно не вязалась с теми сведениями, что были собраны другим сотрудником относительно четы Безансонов. Так, нянька детей, из-за отъезда Алена Безансона с детьми в деревню отпущенная в отпуск, в частности, объяснила, что не видела никогда более нерадивых детей и что сам Ален постоянно ставил в вину своей супруге отсутствие у детей каких-либо увлечений. Об учителе музыки в квартире Безансонов и слыхом не слыхивала.

Выходит, Гийом Клеман ходил не к Безансонам, а к Леруа. А Жорж, чтобы сохранить эти визиты в относительной тайне, договорился с Анастасией, что он может в случае чего назваться учителем музыки ее детей. Третий сотрудник докладывал последним. Ему был дано указание выяснить все, что происходило возле дома номер восемь на улице Булар в день смерти месье Жоржа. Это был один из самых талантливых учеников Легрена, отличающийся прекрасной памятью и умением правильно систематизировать информацию. Ему действительно удалось воссоздать почти всю картину того дня. Он с уверенностью констатировал, что в пятницу Гийом Клеман в дом номер восемь по улице Булар не приходил. Каждый будний день до этого приходил, а вдень смерти Леруа – нет.

Все ждали от комиссара вердикта.

– Завтра утром мы поговорим с Гийомом, а потом навестим нашу «музыкальную мамашу»! А сейчас все свободны до семи утра.

Сам комиссар решил кабинет не покидать и устроился прямо на диване. Он не забыл о сегодняшнем хвосте и счел, что здесь он будет в большей безопасности. Долг велел комиссару допросить Гийома. Без этого нельзя. Но сам комиссар уже сделал свой последний вывод: Жоржа Леруа никто не убивал и между тем его убили…

 

10

Ее глаза по-прежнему таили для мужчин притягательную силу. Особенно когда она улыбалась и слегка щурилась. Пользоваться своими женскими чарами в интересах дела она никогда не считала зазорным. Перед ней мало кто мог устоять. Вот и старик, как она была убеждена, тайно влюбился в нее, поэтому и приглашал частенько на чашку кофе, много рассказывал занимательного, смотрел на нее подолгу. Она уже считала себя победительницей, мысленно играла его жизнью, но… Как она позволила так себя надуть! Хорошо еще, что Дед не осведомлен обо всем!

Из последнего сообщения Центра она не почерпнула ничего нового. План не отменялся, и ее роль оставалась прежней. На этот раз никакой осечки не должно произойти…

Все эти дни она прокручивала в голове свой последний разговор с Жоржем Леура, с тем, кого она считала Избранным и должна была в свой срок уничтожить. Конечно, это не она остановила на Леруа свой выбор. Все службы Ордена работали для того, чтобы не ошибиться и определить правильного человека. На ней лежала самая последняя завершающая миссия – нанести решительный удар. Но только после того, как… Ах Леруа! Как мастерски он обыграл ее. Она поздно это поняла, а поняв, пришла в неистовую ярость. Признать ошибку невозможно, отступать некуда. Теперь она вынуждена вести еще и свою личную игру…

В тот последний вечер старик много рассуждал о Рахманинове, дал ей книгу его писем, тот том, где были письма последних лет. Он проявлял каждый раз очень глубокие познания в том предмете, о котором высказывался. Настя даже полюбила свои визиты к нему. Она всегда приходила поздно. Он сам просил ее об этом. Ему не хотелось, чтобы она сталкивался с Гийомом. Все, что касалось Гийома, месье Жорж держал в полном секрете, только просил ее держаться версии об учителе музыки. Он мотивировал это тем, что семья Гийома против этих визитов, и мальчик очень боится, что их общение вскроется. Настя поначалу решила, что между стариком и юношей некая противоестественная связь, но потом отклонила эту догадку. Леруа так плотски порой глядел ей в глаза, что в его ориентации усомнился бы только слепой. Она пару раз пыталась расспросить Леруа о его юном друге, но Жорж ничего не открывал.

В тот последний вечер его жизни он достал из бара бутылку вина. Она взглянула на него удивленно – ведь много раз говорила, что и капли спиртного не переносит. Но тем не менее Жорж поставил бутылку на стол, подвинул ей бокал. Она отрицательно покачала головой, и он не стал ее уговаривать. Бутылка, это она точно помнила, так и оставалась во время всего их разговора не откупоренной. Речь его лилась особенно гладко, правда, глаза смотрели печально. Знала бы она тогда, какую игру он с ней ведет! Каков притворщик! Он, видимо, с самого начала понял, кто она такая и какова ее цель. Он принес себя в жертву своему делу. В шахматах жертва одной фигуры часто приводит пожертвовавшего к безоговорочной победе. Его целью было заставить всех поверить, что Избранный мертв. Он тонко изучил ее психологию и правильно все рассчитал. Узнав о его смерти, она доложит в Центр, что убрала его. Это на время успокоит Орден, и Организация получит преимущество во времени. Хорошо, что в руководстве Ордена не поддались на уловку. Теперь ее задача все довести до конца…

Вот-вот должны были сообщить о второй части Авиньонской операции. Но эта операция далеко не самое важное на сегодня. Сегодня надо не выпускать из-под контроля Избранного. Она взяла его в кольцо тройной слежки, так, чтобы ничего непредвиденного не случилось. Все-таки гены у нее хорошие. Настоящий ее дед знал толк в розыскной и оперативной работе. А как она классно пустила этого толстяка из полиции по ложному следу! Пока они будут разбираться с мальчишкой, она все успеет!

Кофе показался ей отвратительно горьким. Обычно этот напиток взбадривал, помогал сконцентрироваться, но сейчас ожидаемого действия не последовало. Наоборот, видение, до этого дремавшее в уставшем подсознании, обрело явственность. Вот Леруа провожает ее до двери, вот сует ей книгу писем Рахманинова, вот нежно целует на прощанье руку. Уже на лестнице она слышала, как закрылся засов…

Надо посмотреть эту книгу, что он ей дал. Может быть, там есть что-то интересное. Где она кстати?

Анастасия Безансон напрягла память, потерла тоненьким пальчиком лобик, обвела глазами комнату и увидела достаточно потрепанный том. Книга распахнулась сразу в определенном месте. Отсюда Анастасия начала читать и увлеклась. Это были письма великого композитора от 1934 года. Да, в прошлом русские умели писать письма так, чтобы в них содержалась бездна духовной информации, даже если это обычная деловая записка. Время от времени в этих письмах Рахманинов сообщает, что работает над одной вещью, ни разу не обмолвившись, что это за музыка. Когда работа окончена, он уже не скрывает. «Это Рапсодия на тему Паганини».

Настя захлопнула книгу. Понять, зачем Леруа дал ей именно это, она отказывалась. А ломать голову желания не было. Да и до этого ли сегодня, в день, решающий для ее жизни все. Кто бы мог подумать, что жизнь даст ей шанс, исполняя замысел тех, кому она служила, поквитаться еще и со своим личным обидчиком?

 

11

Гийом Клеман долго не мог привыкнуть к тому, что дедушку Артура надо называть Жоржем Леруа. Но сам дед строго-настрого запретил произносить свое имя. Гийом никак не мог понять почему, но с самого раннего детства дедушка Артур был его любимцем. С того момент, как он себя осознавал единичным человеком, он верил только Артуру и слушался только деда Артура. В детстве они часто играли в разные таинственные игры, изображали из себя магистров некоего тайного ордена, придумывали себе разные имена. Постепенно игры стали жизнью. И вот теперь деда Артура нет. Все существо Гийома протестовало против этого. Он не понимал, для чего теперь жить. Даже мысли о любимой микробиологии не волновали его. Скоро ли придет к урне Нестора Михненко человек с фотоаппаратом? Дед Артур, прощаясь с ним каждый вечер после долгих бесед, наставлял:

– Как только ты выполнишь миссию, необходимо все забыть. Забыть надо будет и обо мне, будто я умер. Возвращайся к науке и будешь счастлив…

Теперь Гийом совсем по-другому слышал эти слова.

Он привычно ехал в парижской подземке на работу, на кладбище. Ехал, чтобы продолжить вахту.

 

12

Антуан и Клодин стояли на перроне в ожидании поезда на Париж. Стояли, держась за руки. Теплая ладонь девушки служила для Антуана залогом того, что все случившееся здесь не сон, а правда. Они боялись думать и говорить о совместном будущем, но уже врастали друг в друга мыслями, желаниями, подозрениями, взглядами. Здесь им больше нечего было делать, и они ждали парижского поезда так, как дети ждут дня рождения или Рождества.

Антуан заметил этого человека первым. Он сразу показался подозрительным. Вот незнакомец почти поравнялся с ними, глаза пустые, рука в кармане. По его движению Сантини понял, что сейчас произойдет непоправимое. Он что есть силы схватил Клодин за плечи и дернул вниз. Короткий щелчок! Боль! Пустота!

 

13

– Знаешь, кто там, около парадной двери, ошивается? – Наташа вернулась с улицы, где покупала горячие булочки им на завтрак.

– Не знаю, милая! Наверное, твой старый ухажер. – Алексей схватил Наташу и попытался поднять и покружить, но она не позволила.

– Не смешно. Мне не по душе такие шутки. Они меня обижают.

– Прости.

– Так тебе интересно, кто стоит внизу?

– Ты же все равно скажешь. Чего мне гадать…

– Скажу… Потому что ты мне не безразличен, дурачок. – Она подошла к нему и провела рукой по волосам. – Там внизу твой якобы пострадавший друг, Пьер Консанж!

Алексей присвистнул:

– А как он там оказался? Он что, знает, где ты живешь?

– Я ему вчера сказала, так, за разговором. Здесь много музыкантов живет из разных стран мира.

– Интересно, к кому он пришел?

– Может, позвать его?

– Значит, ты говоришь, что рука у него цела-целехонька… И вот он пришел. Понял, что я у тебя…

Наташа рассерженно щелкнула у него пальцами перед носом.

– Эй, ты не сам ли с собой часом разговариваешь?

Климов расхаживал по комнате с видом полного отчуждения от реальности. Туда-сюда! Брови его напряженно свелись к переносице, придавая лицу нечто театрально-трагическое.

– У меня к тебе такое предложение…

Наташа все это время стояла подбоченившись и серьезно наблюдала за ним.

– Ну, говори…

Алексей начал не сразу, а прежде заглянул искательно в глаза Наташи.

– Мы ведь не должны сегодня расставаться, правда?

Девушка кивнула.

– Ну вот. Понимаешь, меня один очень хороший человек просил сфотографировать урну батьки Махно на Пер-Лашез. Неудобно, если я этого не сделаю. Он так просил…

– А как же Пьер? Он наверняка тебя внизу ждет. Сказать что-то хочет…

– Доверься мне. Эту проблему я решу.

Пьер стоял внизу как вкопанный. Видно, уже разошедшаяся во всю богатырскую знойную силу жара подействовала на него. Так спокойно и бесстрастно стоят люди, развлекающиеся медитацией или подвластные лени в такой степени, что каждое движение воспринимаемо ими как пустая трата сил и времени.

Увидев парочку, скрипач безмерно оживился, принял свое обычное любезно-французское настроение и с широкой улыбкой на лице помахал Наташе и Алексею рукой.

– Я вас тут уже давно поджидаю. Вид у вас, надо сказать, такой довольный, что аж завидно. – Пьер с картинной шутливостью потер руки.

Алексей сделал вид, что несказанно обрадовался Пьеру.

– Это называется, давно не виделись…

Наташа только сухо поклонилась музыканту. Он ей не нравился, будто в нем, по ее мнению, было все худшее, что есть во французах: лицемерие, пустозвонство, – и как она себя ни убеждала, что перед ней великий музыкант, это не помогало преодолеть стойкую неприязнь.

– А я вот скрываюсь от назойливых папарацци. Представь, каждый второй журналист во Франции мечтает узнать подробности об отмене концерта. На меня объявили настоящую охоту.

– И почему, можно узнать, вы избрали местом укрытия именно тот подъезд, где живу я? – не выдержала Наташа.

– Вы же сами вчера мне сказали, где живете. Вот я и…

Алексей, поняв, что сейчас создастся неудобная ситуация, перебил Пьера.

– Ты на машине?

Тот кивнул.

– Тогда ты можешь искупить свою вину. Надо отвезти нас на Пер-Лашез Пьер невольно вздрогнул, но быстро совладал с нервами. Однако от Алексея не укрылось его волнение. «С ним и вправду что-то не так…»

– Я попытаюсь искупить, но в чем моя вина?

– А это ты уж сам догадывайся… – Алексей примирительно хлопнул его плечу, специально выбрав больную руку. Пьер от удара даже не поморщился. «Наташа была права. Но к чему весь этот спектакль?»

До Пер-Лашез троица добиралась долго. Сначала Алексей попросил заехать в «Гавану». Там остался его фотоаппарат. Несмотря на то что теперь почти не оставалось сомнений, что Пьер очевидно все это время лгал ему, лгал уверенно и с определенной целью, Алексей не очень из-за этого расстраивался. Им овладела беспричинная веселость. Он даже попытался перекинуться парой ничего не значащих слов с немолодым уставшим мужчиной, сидевшим в холле гостиницы и читавшим газету, но тот ответил что-то не слишком вежливое, а потом скривился в презрительной улыбке на одну сторону и с яростью, достойной лучшего применения, уткнулся в передовую статью «Фигаро».

По дороге Алексей поведал скрипачу о просьбе своего московского старшего друга Бориса Аркадьевича Нежданова, не обмолвившись ни словом о своих отношениях с его дочерью. Пьер слушал с интересом, задал несколько вопросов. Он не очень четко представлял себе, кто такой батька Махно…

– Из Парижа обычно везут духи или вино, ну, в крайнем случае, сыр и шоколад, а ты снимок урны Махно… загадочный вы народ, русские…

– А ты что думал… мы с нашей загадочностью вас в 1812 году, знаешь ведь, как погнали.

Пьер изобразил, что обиделся на эту не вполне тактичную реплику, и до самого Пер-Лашез ехали молча. Длинные тонкие руки музыканта крепко держали руль. Почти у самого кладбище их остановил полицейский. Его прибор зафиксировала превышение скорости, о чем он и сообщил выглянувшему из окна водителю. Пьер вышел и кабины и плотно закрыл дверь и окно. Судя по его виду, он усиленно извинялся перед стражем порядка, но тот демонстрировал образец служебного рвения. Пользуясь тем, что Пьер не может их услышать, Наташа сообщила Алексею, что Пьер кому-то звонил в те двадцать минут, что Алексей провел в своем номере. Алексей только пожал плечами:

– Мало ли кому он мог звонить! Может, любимой женщине.

– Зря так смеешься. У меня дядя был слабослышащий. Мне так жалко его было. И я в детстве учила его понимать слова по губам. Кстати, это ему помогло. Но дело не в этом. Я сама по губам очень хорошо понимаю, и по-французски тоже. Это у меня хобби такое. Иногда в телевизоре специально звук выключаю, а сама по губам стараюсь понять, о чем говорят.

– Да в тебе просто целая куча талантов. Не зря я…

– Я поняла, что говорил Пьер по телефону, хоть он и отошел почти на другую сторону от гостиницы.

– У тебя еще и зрение соколиное…

– Да. У меня небольшая дальнозоркость с детства. Не отвлекай меня, дай сказать, а то он сейчас вернется.

– Ну?

– Он передал кому-то по телефону, что едет на Пер-Лашез с… А вот с кем, я могу только приблизительно повторить по звукам это слово по-французски. Слово мне незнакомо.

Наташа произнесла, специально растягивая по слогам.

Алексей, знавший французский в совершенстве, вскинул брови.

– Вот чудно! Это слово переводится как Избранный. Это я, выходит, Избранный? Ты ничего не перепутала?

На кладбище всегда особенная тишина. Зачем люди ходят на кладбище? Наверное, на это много разных ответов. Одних влечет невозможная боль потери, другие блюдут семейные традиции, но есть и та особая категория людей, что стремится на кладбище без всякой определенной цели: им там спокойно, они обретают уверенность и легкость, смысл жизни. Климов не относился ни к одной из вышеперечисленных групп, поэтому, когда они шли по знаменитому французскому Пер-Лашез, где нашли приют многие великие умы своих эпох, Алексей вовсе не трепетал. Ему бы поскорей сделать снимок и убраться отсюда. Надо, в конце концов, понять, что ему дальше делать. Эвелина Трофимова пока никак не давала о себе знать, что начинало подспудно его тревожить. Он же все-таки в командировке, концерт, из-за которого он сюда прилетел, отменен, и делать ему здесь явно нечего. В таких случаях корреспондента быстро отправляют восвояси, дабы не тратить на него лишних казенных денег. Но сейчас ни ответа, ни привета… Совсем потерла голову? Было у них что-то с Пьером или нет? Надо спросить потом.

Урна с прахом неистового анархиста Нестора Махно находилась недалеко от стены парижских коммунаров и выглядела весьма скромно. Климов знал о Махно немного, всерьез этой темой не интересовался, но здесь, на востоке Парижа, вглядываясь в глаза на тронутом временем портрете, невольно проникался смутным уважением к почившему в 1934 году батьке. Да. 1934 год! В России в это время было уже не до анархистских химер!

Пьер, Алексей и Наташа молча стояли у стены. Пока они шли, им не попалось ни одного человека, и от этого ими овладела некая сопричастность к вечной жизни. Алексей достал фотоаппарат и начал фотографировать. Просматривая снимки в окошке, он убеждался, что они получаются не слишком четкими, и поэтому продолжал тратить кадры. Надо снять хорошо! Борису Аркадьевичу потрафить. Он, наверное, ждет не дождется его возвращения с долгожданной фотографией!

Процесс съемки увлек его, и он то и дело нажимал на кнопку, искал подходящий ракурс, никак не мог оторваться от объектива, пока Наташа не тронула его за плечо. Он повернулся в ее сторону с недовольным видом, а она указала ему на быстро идущего молодого человека. Тот явно направлялся к ним и по виду походил на одного из служителей сей обители надгробных камней и плит. Чем ближе он подходил, тем заметнее было его волнение…

Не произнося ни слова, Гийом Клеман, а это был именно он, встал рядом с Климовым и бесцветно и очень устало посмотрел на него. Он будто стремился узнать его, но не узнавал. Это длилось несколько секунд, но Алексей потом вспоминал эти секунды как самые длинные в своей жизни.

– Махно умер, рапсодия жива! – Гийом произнес это медленно и глухо и вдруг совсем по-детски, беспомощно улыбнулся.

– Простите, что-что? Какая рапсодия? – растерялся Климов.

Гийом ничего не отвечал, только смотрел и улыбался. И тут моментально, как в голливудском фильме, рядом с Гийомом вырос полный человек в сопровождении двоих молодцов.

– Гийом Клеман?

Юноша кивнул.

– Полиция Парижа! У нас есть к вам несколько вопросов, связанных со смертью Жоржа Леруа! Пройдите, пожалуйста, вместе с нами!

Несмотря на формальную вежливость, в тоне комиссара Легрена звучала такая непреклонность, что вряд ли кому-то в голову пришло бы сейчас ему возражать. Гийом Клеман в сопровождении полицейских направился к офису. Видимо, там Легрен собирался его допросить. По отношению к Климову, Наташе и Пьеру полицейские вели себя так, словно их вообще не существовало.

Климов переглянулся с Пьером, тот сделал ничего не понимающее лицо, Наташа стояла в глубокой задумчивости и ни на что не реагировала. Алексей убрал фотоаппарат в чехол. Что-то надо было делать, чтобы преодолеть овладевшее всеми оцепенение…

И вдруг кладбище потряс сильнейший взрыв. Что-то словно подбросило весь мир вверх, а потом погрузило в темноту и тишину.

 

14

Смотрителя охватило бешенство. Услышав из телетайпных агентств информацию о взрыве на Пер-Лашез, который все комментаторы характеризовали как очередную наглую выходку террористов, он все понял. Его указания о невмешательстве до самого последнего момента не выполняются. Хорошая новость за полчаса до начала заседания Синклита! Кто-то из его людей ослушался и решил залить Париж кровью, надеясь, что в этой мутной красной водичке выловится какая-нибудь рыбка. По всему выходило, что из повиновения вышел Дед. Он всегда, как бывший партийный руководитель, недолюбливал людей из Конторы. Рано или поздно Дед предаст! Смотритель давно свыкся с этой мыслью. Теперь понятно, почему он так опекает этого выродка Брынзова. Хочет поставить его на первый пост, а сам тянуть за все ниточки. Но его, Смотрителя, еще никто не обыгрывал. Не с тем связались! Да, ему почти восемьдесят, но сил хоть отбавляй. Сегодня на Синклите он им покажет…

Синклит, по многолетней традиции, заседал в неприметном особнячке в глубине переулков между Остоженкой и Пречистенкой. В этих бывших барских хоромах члены Синклита, выходцы в основном из советской элиты, на время окунались в ту атмосферу, с которой всю свою первую жизнь неистово боролись.

Члены Синклита приезжали по одному, это тоже было традицией. Первым свое место во главе стола занимал Смотритель, затем остальные по старшинству и значимости своего положения в Ордене. Но сегодня обычный порядок вещей нарушился. Войдя в небольшой овальный зал, Смотритель увидел, что Дед уже на месте и неторопливо расхаживает возле стола. Они сухо поклонились, как боксеры за день до решающей схватки, и Смотритель сел на свое место. Дед так и остался стоять.

Заседание началось с привычного исполнения Интернационала, который слушали стоя, однако никто не подпевал. Все члены Синклита лучшие свои годы, полные любви, сил, энергии, оставили в прошлом. В их старческих мозгах ныне жила только одна страсть – страсть управлять миром, отпускать тайные пружины, менять президентов и премьеров только для того, чтобы упиться полной властью над судьбами.

Смотритель начал свою речь. Он долго говорил о том, что Избранный найден и каждый шаг его известен. Как только он обнаружит то, что нам нужно, он будет уничтожен. Но сейчас мы не можем рисковать и должны действовать крайне осторожно. Если что-то помешает естественному ходу событий, то мы проиграем. Так было всегда. Смотритель не мог предположить, пострадал ли Избранный от взрыва или нет. Если пострадал, он задушит Деда собственными руками.

Все слушали внимательно, по желтоватым морщинистым лицам ничего нельзя было разобрать, увидеть хоть какую-нибудь реакцию. Даже Смотритель, умудренный многолетними интригами, не мог до конца понять по своим соратникам, успел Дед провести с ними подготовительную работу или решил сыграть против него в одиночку.

Смотритель закончил. В тишине было слышно только, как кашлянул Дед.

– Вы что-то хотите сказать, Егор Егорович? – Смотритель не хотел упускать инициативу и решил спровоцировать Деда.

– Да, – Дед поднялся. Его плотная, до сих пор коренастая фигура подалась вперед. – Я думаю, что сказанное мной сейчас разделят все члены Синклита. Многие годы мы боролись с Организацией, заманивали в ловушку ее членов, собирали информацию по крупицам. Все эти годы вы, уважаемый Смотритель, не уставали твердить нам, что главное – это не пропустить появление некоего Избранного, которого определит каким-то чудесным образом Организация. Мы жертвовали порой лучшими нашими агентами, чтобы проникнуть в тайну Избранного, строго следуя вашим инструкциям. Но я, как и многие члены Синклита, все чаще задавал себе вопрос: зачем нам этот Избранный и что изменится с его появлением? Как он повлияет на нашу главную цель? Вам, кстати, не откажешь в чутье. Вы поняли, что дальше водить нас за нос нельзя, и открылись на одном из наших собраний: Избранный должен найти свиток Дормидонта, этого тайного русского Нострадамуса. В этом свитке якобы содержится та информация, без которой нам не достичь никогда нашей главной цели – полной власти в этой стране. Год назад вы приказали прекратить явную борьбу с Организацией. Вы доказывали нам, что это может помешать в угадывании Избранного. И вот – ура! Мы искали, искали и нашли Избранного. Невероятных усилий стоили эти поиски, не один и не два человека попадали под подозрения. Одного мы даже отправили на тот свет. И кто бы мог подумать, что настоящим Избранным окажется никчемный журналист, ловелас и бездарь!

Дед произносил все это с такой страстью, словно произносил монолог Гамлета на выпускном экзамене в театральном училище.

– Что в итоге? Лучшие наши люди все время заняты бесцельным слежением за идиотом, прохлаждающимся без дела в Париже. И все только потому, что он должен найти эту пресловутую вторую часть. А нужна ли нам эта древность? Что в ней такого? Ответа на этот вопрос нет. Я, признаюсь, не мог смириться с подобным и провел собственное расследование. Догадайтесь, к чему я пришел! Правильно. Я задал себе один маленький, но очень важный вопрос: какая главная цель прослеживается во всей этой безумной и дорогостоящей суете-слежке? Мне стало ясно, что задача у того, кто заставляет все это осуществлять, одна: саботировать и прекратить борьбу с Организацией, которая за это время вырастет и окрепнет. А всем вам хорошо известно, что именно Организация все эти годы стоит на нашем пути. Причем тут какой-то свиток? Мы и без свитка способны довершить начатое…

По залу прокатился тихий недобрый шумок.

– Не скрою, я взял всю ответственность на себя. С сегодняшнего дня мною начата операция по уничтожению всех, кто вовлечен в Историю Избранного. Пора с этим кончать! И так немало дров наломано. Мы должны смести с лица земли этих негодяев из Организации, вместе с их мифами и тайнами, и избавиться от тех, кого эти недоумки вовлекли в свой порочный водоворот. А вы, дорогой Смотритель, похоже, предатель! А как назвать того, кто противодействует борьбе с врагом? Ваша игра кончена!

Егор Егорович Кремнев снова кашлянул, и в комнату вошли двое. Они подошли к Смотрителю, подняли его легкое стариковское тело под руки и вынесли из комнаты как большую ненужную куклу.

 

15

Настя Безансон сидела в своей квартире у телевизора и ровным счетом ничего не могла понять. Все телевизионные новости в один голос передавали о взрыве на кладбище Пер-Лашез. Кто организовал этот взрыв? Неужели Организация? Но зачем? Они должны беречь жизнь Избранного как зеницу ока. Пьер Консанж, давно завербованный Орденом, сообщил, что едет вместе с Избранным на кладбище. Она велела пристально следить за каждым его шагом.

Да… Могла ли она подумать тогда, много лет назад, когда в метро к ней приклеился худой студент с несчастными глазами, что будет давать указание не выпускать его из вида… и кому? Одному из лучших в мире скрипачей! В ту пору она была другой, она еще не была знакома с Дедом. Если бы она могла прочитать страшную тревогу в глазах бабушки в день появления этого человека в их доме! Но что теперь…

Дед стал ее самым близким другом, она доверяла ему. Однажды он открылся ей об их с ее бабушкой давней любви, плодом которой стало рождение ее мамы. Поначалу Настя испытала шок, потом облегчение. Тот, кого она все годы считала своим дедушкой, никогда не вызывал симпатии. Он тоже был военным, но совсем другим, чем Дед. Свои генеральские замашки он распространил на всю семью, без конца тиражировал пошлые анекдоты, никого не стесняясь, а когда напивался, громко и яростно ругался матом, бросая в стену всю посуду, что попадалась под руку.

Очень постепенно Дед вводил девочку в курс дел Ордена, говорил о ее решающей роли. Кончилось это все ее браком с французским бизнесменом Аленом Безансоном, человеком приятным, но никак ее не волнующим, появлением двоих детей и жизнью, в которой главным являлось четкое выполнение инструкций и ожидание развязки. И вот развязка наступила. Избранный здесь! Как Леруа ни старался сбить Орден с толку, даже пожертвовав своей жизнью, его план провалился. Избранный – ее давний возлюбленный – Алексей Климов сейчас находится на кладбище Пер-Лашез! Если он, конечно, жив. Ее интуиция, развившаяся за годы работы на Орден невероятно, сейчас подсказывала ей, что на Пер-Лашез произошло нечто важное. Она взяла в руки пульт, переключила на другой канал. Везде новости. Везде взрыв. Подробности уточнялись.

И вот она услышала самая главное для себя сообщение. «Во взорванном офисе на кладбище Пер-Лашез погиб внук знаменитого банкира Франциска Клемана, Гийом Клеман, а также комиссар полиции Легрен. Что их свело вместе в этот день на кладбище – пока не выяснено. По факту взрыва возбуждено уголовное дело».

Она обхватила голову руками. Это почерк Деда! Взрыв могли совершить только его люди, расправлявшиеся таким образом со всеми, кто был не угоден Деду. Так было все время! Одним ударом решить все проблемы. Но ведь это идет вразрез с общей тактикой невмешательства! Когда она докладывала, что убрала Избранного в связи с форс-мажорными обстоятельствами, Дед ее попросту прикрыл, не открывая ее роли в смерти Леруа… Узнай кто-то, что она нарушила инструкции самовольно, ее бы уже не было в живых. Она могла догадаться, как недоволен был всем этим Смотритель, а еще когда выяснилось, что Леруа не Избранный, Дед мастерски все свалил на олигарха Брынзова, именем которого обычно обделывал свои дела, формально возглавляя службу безопасности у этого тщеславного типа, каждое утро, как говорят, начинающего с заклинания высших сил.

Выходит, Дед посчитал, что можно обойтись без нее, и его люди орудуют, уже не беря ее в расчет? Входило в цели Деда уничтожении Избранного? Вряд ли! Он ему нужен живым! Пока! Хотя как теперь его поймешь! Прикрыть-то он ее прикрыл, но из доверия она вышла, и доводить операцию до конца он будет силами других своих агентов. А еще твердил, что лучше и талантливее ее у него никого нет. Ей вдруг по-женски стало невыносимо обидно, и она чуть не заплакала. Но на смену растерянности вскоре пришла решимость. Терять ей нечего. Вся ее здешняя жизнь не более чем пустой антураж, роль, которую следует забыть навсегда, поскольку спектакль снят с репертуара. Теперь она может пренебречь правилами Ордена! Ох, как сладко щекочет внутри от этой мысли… Они еще пожалеют, что так поступили с ней. Всю свою жизнь, ум, талант, обаяние, женскую суть она отдала на службу Ордену, а они…

Телефон Консанжа молчал. «Видимо, от страха этот кретин ничего не соображает! Если бы он пострадал от взрыва, об этом бы журналюги не умолчали… Знаменитость все-таки… Ладно, теперь не до конспирации».

Она собрала в сумку самое необходимое, посмотрела на фотографии детей и покинула навсегда дом на улице Булар.

 

16

Алексей очнулся от пронзительных гудков машин «Скорой помощи» и от того, что его кто-то поднимал на ноги и торопил по-французски. Тело плохо слушалось, в голове отчаянно шумело. Открыв глаза, он увидел, что его в буквальном смысле тащит к воротам кладбища немолодой человек. Знакомое лицо! В воздухе стоял горелый запах, затрудняющий дыхание. Климов попытался что-то спросить, но ему сильно зажали рот рукой. Первым делом он попытался оказать сопротивление тому, кто его волок. Но, как ни странно, его отпустили сразу и не удерживали, словно давали время, чтобы осмотреться. Он увидел, что стоит около машины, а из кабины ему отчаянно жестикулирует Наташа, предлагая садиться рядом. Дверца была открыта. Алексей опять услышал французскую речь. Незнакомец настоятельно призывал его сесть в машину. Климов понял, что в этой ситуации выбирать ему не из чего. Пожилой француз сел за руль и резко тронул машину с места.

Первые минуты ехали молча. Алексей и Наташа крепко держались за руки с таким ощущением, что снова обрели друг друга. У девушки была поцарапана щека, а к коже прилипла грязь. Алексей заботливо потер ей щеку, пытаясь ее очистить, но у него мало что получилось. Руки как-то не слушались. Она хихикнула, полезла в сумочку, сунула ему маленькое зеркальце и шепнула на ухо:

– На себя посмотри!

Он уставился в зеркало. Его лицо украшали мелкие порезы, правая часть вся была в саже. Он отдал зеркало девушке и осмотрел свою одежду. Да! На светский раут так не явишься. И Наташа, и Алексей еще недостаточно оправились от шока и жили пока только той частью сознания, где их человеческие сущности совмещались. Их еще не интересовало, кто их вез и куда. Они остались живы и только свыкались с этой мыслью.

– Вы настолько любезны и деликатны, что не спрашиваете моего имени, но я все же должен представиться. Мишель Геваро, полиция Парижа!

– Вы что, везете нас в полицию? – Алексей придал своему голосу столько уверенности, сколько мог.

– Представьте, нет!

– А куда?

– В безопасное место.

– И какое место сейчас безопасно для нас?

Геваро ответил не сразу, сначала он долго смотрел в зеркало заднего вида, потом выдохнул:

– Вы знаете, во что впутались, Алексей Климов? Вы знаете кто вы?

– В какой последовательности я должен отвечать на ваши вопросы?

– В какой хотите.

– Извольте. Во что меня впутали, я пока не имею четкого представления. Кто я? Этот вопрос для меня не столь актуальный. Несмотря на то что некоторое время был без сознания, память я не утратил. Меня зовут Алексей Климов, я еду с вами в машине, рядом со мной моя любимая девушка, и сейчас я буду спрашивать у вас о том, что произошло на кладбище и где мой друг Пьер Консанж. И еще, если можно, покажите свое удостоверение…

Геваро вынул из кармана удостоверение, не оборачиваясь, передал его Алексею. Тот осмотрел его со всех сторон.

– Спасибо!

– Алексей! Вы хорошо говорите по-французски. Это облегчит наше общение. Прежде чем ответить на ваш вопрос о взрыве, нам придется многое рассказать друг другу. Но сейчас, пока мы доедем до места, предлагаю вам отдохнуть и не разговаривать. Вы все-таки пережили стресс.

 

17

– А вы сами верите во все это? – Алексей сидел напротив Геваро, который только что закончил пересказывать все, что ему стало известно за последние дни.

– Ваш вопрос вполне правомерен. Все это напоминает некое коллективное безумие. И я, как полицейский, должен быть первым, кто посмеется над этой сказкой. Но согласитесь, больно много здесь совпадений. А взрыв сегодня на кладбище, где вы уцелели лишь по халатности покойного комиссара Легрена…

– В каком смысле?

– Те, кто готовил взрыв, были уверены, что полиция приведет в здание всех, в том числе вас и ваших друзей. Тогда все бы кончилось. И мое расследование тоже. До меня они добрались бы вскоре. Судя по всему, и Орден, и Организация не церемонятся ни с кем.

У Геваро зазвонил мобильник. Он взял трубку, и, пока слушал говорящего, лицо его, и без того утомленное, мрачнело.

– Моим словам нашлось ужасное подтверждение. Совершено покушение на двоих полицейских в Авиньоне. Это те ребята, которые отправились на юг, чтобы собрать всю информацию о Жорже Леруа. Вероятно, за ними следили с самого начала. Слава богу, оба живы. Но Антуан в тяжелом состоянии. Клодин отделалась царапинами.

– А где же теперь настоящий Жорж Леруа, тот самый нотариус из Авиньона?

– Я думаю, он убит. А Артур Клеман завладел его документами и жил под его именем. Я же говорю, для этих людей жизнь – ничто…

– Но зачем ему это?

– Не знаю. В этой истории еще много вопросов. И кроме нас, ответить на них некому. И теперь не так важно, отчего умер жилец на улице Булар. Легрен был уверен, что его убил Гийом Клеман, видимо, он докопался до какой-то связи между родственниками, а может, кто-то опознал в Гийоме того незнакомца, что входил к Жоржу-Артуру в день смерти. Тот, кто заставил их всех замолчать, спутал нам карты, но мы должны дойти до конца…

Геваро посмотрел внимательно на Алексея, потом на Наташу. Ни девушка, ни мужчина не опустили глаз. Геваро принял это за желание добираться до разгадки вместе.

– Теперь ваша очередь рассказать мне все, что происходило с вами здесь. Прошу вас не упустить ни одной детали. Все может оказаться важным.

– Послушайте, я вспомнил, отчего мне знакомо ваше лицо. Вы сегодня утром сидели внизу моей гостинице, и мы даже обменялись парой не очень любезных фраз… Это так?

– Я рад, что никаких последствий после шока у вас нет. По крайней мере, с памятью все, действительно, в порядке. А как бы иначе я нашел вас на кладбище? После моего общение с месье Клетинье я сразу приступил к вашим поискам. Клетинье улетел в Москву, вызволять своего несчастного друга, а я, как видите, вызволил вас…

– Мы благодарны вам. Я понимаю, что не должен таить от вас ничего. Попробую ничего не упустить…

Алексей подробно изложил все, что произошло с ним после звонка Белякова и отъезда в Париж вплоть до взрыва на кладбище Пер-Лашез. Геваро, слушая его, что-то рисовал ручкой на красной бумажной салфетке, лежавшей на столе. Закончив, Алексей посмотрел на Наташу; ее и без того большие глаза теперь стали еще больше, в них было столько заботы и сочувствия, что он схватил под столом ее руку и резко пожал. Пальцы девушки до боли сжали его.

– Повторите еще раз, что вам сказал Гийом Клеман на кладбище.

– Махно умер, рапсодия жива!

– Да. Не очень-то понятно. Расскажите мне подробнее о человеке, попросившем вас сделать снимок урны.

– Я не так много знаю о нем. Он отец одной моей знакомой, – Алексей поймал тревожный взгляд Наташи, – он историк, пишет книгу о Махно, хочет иметь нынешний, свежий, снимок в качестве иллюстрации. Вот и все. Обычное желание.

– А ваш родственник, Дмитрий Шелестов? Что вы о нем знаете?

– Я никогда его не видел. Это отец моей матери. Он погиб. В семье это культовая фигура. О нем рассказывают как о самом лучшем человеке на земле. Так, по крайней мере, я помню с детства.

– А где он воевал?

– Он погиб в последние дни войны. Во время берлинской операции…

– Да, сведения весьма обрывочные. Вам не кажется, что в этой истории слишком много Махно. Сгоревшая квартира Махно, урна Махно, «Махно умер, рапсодия жива».

– Не исключено совпадение. Хотя… Но у батьки уж точно ничего не спросишь… Кстати, нам еще не известна судьба Пьера Консанжа.

– Почему же… Мне она известна. Я видел, как он, прикрывая голову, бежал к своей машине. Потом уехал.

– Может быть, позвоним ему?

– Не стоит. Я думаю, он сейчас где-нибудь далеко, дрожит от страха и вряд ли подойдет к телефону. Он, как поведал мне Клетинье, давно работает на Орден, и, по всему, сейчас должен залечь как можно глубже. Думаю, его сейчас многие будут искать. Он совершил много странных поступков, которые придутся не по душе его хозяевам. Волею случая, он обязан был выполнять условия и Организации, и Ордена…

Ему сейчас не позавидуешь…

– Какова же его подлинная роль во всей этой истории?

– Если бы у нас были ответы на все вопросы…

– Я уверен, он все время пытался меня о чем-то предупредить.

– Расскажите подробнее…

– Он твердил, что это странный концерт и что какие-то люди заставили его сыграть его, поставив обязательным условием мое присутствие.

– Здесь все понятно. Вспомните рассказ Клетинье. На Консанжа вышли люди Организации. Им нужно было, чтобы Избранный появился в Париже. И они добились этого. Но они не поняли, что перед ними агент Ордена. Пьер испугался до смерти и неумело изобразил покушение на себя. Думал, что это выход…

– Выходит, он ослушался и тех и других? Тогда ему грозит серьезная опасность!

– Не большая, чем нам с вами. Не беспокойтесь о нем! У нас мало времени. Что вам еще говорил Пьер?

Алексей нахмурился. Чтобы вспомнить, ему надо было представить все в деталях.

– Вот еще что… Пьер рассказывал, что эти люди среди всех условий концерта особо выделили одно.

Он должен был на бис сыграть для меня двадцать четвертый каприс Паганини.

– Час от часу не легче! То Махно, то Паганини. По-моему, нам не обойтись без консультаций культуролога. Сами этой тайны мы не распутаем. Махно, Паганини, рапсодия, Избранный…

– Вы говорили, что Клетинье характеризовал Организацию как систему людей, Угадывателей, каждый из которых должен совершить некое усилие по угадыванию. Так?

– Да. Это еще одна загадка. Что они угадывают?

– А можем мы представить, что Гийом Клеман как раз такой Угадыватель?

– И что же он угадал?

– Меня!

– Перестаньте! В чем его угадывание?

– Махно мертв. Рапсодия жива… Надо разгадывать шифр.

Наташа до этого времени не позволила себе ни одной реплики. Но, видя некое замешательство мужчин, она оживилась:

– Я знаю одного человека, очень большого специалиста по Махно и вообще по русской истории двадцатого века. Есть смысл проконсультироваться с ним.

– И что мы скажем? Как объясним, что журналиста из России и французского полицейского интересует судьба анархиста-атамана? Я сказал про культуролога в шутку. Сожалею… – Геваро грустно улыбнулся девушке, как бы давая понять, что ее предложение прекрасно, но вряд ли осуществимо.

– Я согласна, но есть одно обстоятельство, – не уступала Наташа, – он очень любит меня, относится по-отечески. Первые годы моей жизни здесь он сильно помогал мне. Его зовут Николай Алексеевич Самсонов, он много лет директорствовал в библиотеке Тургенева. Может, попробуем?

В лице Геваро что-то поменялось.

– Боже мой, Николай Самсонов! Ведь я его знаю. Я в свое время расследовал дело о краже в библиотеке. Но я не думал, что он специалист по Махно! Он говорил мне, что его увлечение – музыка…

– И музыка тоже. Его вообще занимает все, что ему кажется важным для истории России, ее искусства, исторической судьбы. Он редкий человек!

– Ну что ж! Тогда поехали. Тем более что вариантов у нас почти не осталось. Да и долго оставаться на одном месте нам не стоило бы. – Геваро удостоил Наташу коротким благосклонным взглядом, но девушка не заметила этого.

 

18

Несколько лет назад Николай Алексеевич Самсонов покинул свой пост директора Тургеневской библиотеки, который занимал больше двадцати лет. Он уехал в Иври и жил в доме, доставшемся его жене, француженке Бриджит, по наследству от отца. Николай Алексеевич и Бриджит коротали старость в этом огромном каменном здании, грелись у камина, изредка принимали гостей, но в основном посвящали себя научным занятиям. Бриджит была известным в Париже искусствоведом от психологии и разрабатывала тему влияния музыкальных фраз на эмоциональное состояние человека. Николай Алексеевич всячески поощрял жену, его самого волновала эта тема, но он сейчас не мог оторваться от изучения чего-то очень важного и таинственного, чем не делился ни с кем, даже с близкими.

Когда Наташа позвонила ему и попросила принять ее вместе с Климовым и Геваро, Самсонов привычно поворчал, что ему не до приемов. Но все, кто знал Самсонова давно, сказали бы, что это ворчание ровным счетом ничего не означает. Старик любил гостей, а в Наташе просто души не чаял, втайне считая ее своей воспитанницей. Он ее встретил когда-то около Сакре-Кер. Она сидела на скамейке и смотрела на Париж, на серые провалы между крышами. Что-то настолько беззащитное, трогательное и детское мелькнуло в ее лице, что Николай Алексеевич поневоле остановился. Они разговорились, с удовольствием выяснив, что соотечественники. Самсонов взялся опекать ее, пока девушка, только попавшая в Париж, еще нуждалась в опеке. Но в последний год они виделись редко, Наташа встала на ноги, жила в бешеном ритме, а он затворничал в Иври.

Встречая гостей, Самсонов сперва обнял Наташу и крепко прижал ее к себе, что-то по-стариковски приговаривая, потом радостно поприветствовал Геваро и после познакомился с Алексеем.

К гостям вышла Бриджит. Она также крепко, как муж, обняла девушку и повернулась к мужчинам. И Алексей, и Геваро церемонно приложились к ручке, после чего хозяин пригласил всех в гостиную.

– Угощение у нас скромное, не готовились мы к гостям, но уж не обессудьте, – Николай Алексеевич обладал очень бархатистым тембром голоса.

Уставленный едой и бутылками стол опровергал утверждение хозяина о скромности застолья: в середине возвышался изящный графин с настойкой приятного светло-коричневого света, в белых, с крутыми краями блюдах – закуски на любой вкус, а самое главное, рассыпчатая, по-русски сваренная картошка. Внутри дома ничего не напоминало о жаре, каменные стены держали естественную температуру, и после душных улиц и разогретой машины гости ощутили долгожданное облегчение.

Бриджит, за долгие годы совместной жизни приученная мужем к национальному гостеприимству, все время подкладывала что-то гостям на тарелки. Все, кроме Геваро, с аппетитом выпили водочки, и не по одному разу. Атмосфера не располагала ни к чему серьезному, однако каждый участник застолья держал в голове ту минуту, когда придется начать важный для гостей разговор. Уже было покончено с горячим, хозяйке оставалось предложить всем кофе, и тут Николай Алексеевич поднялся и предложил прогуляться по саду. Как выяснилось, садом Самсонов называл крошечный дворик с задней стороны дома, сплошь засаженный деревьями. Вся прогулка по нему заняла бы не более трех минут. В лиственной тени друг против друга стояли садовые скамейки. На одной из них уселся Климов с Наташей, а на другой Самсонов и Геваро.

– Ну, теперь, когда желудки наши спокойны и душеньки светлы взаимной дружественностью, начнем нашу беседу. Вы ведь приехали что-то у меня спросить?

Геваро чиркнул глазами по Климову и, убедившись, что тот не горит желанием первым брать слово, приступил к рассказу. Время от времени он просил Алексея подтвердить тот или иной факт, и тот подтверждал. Чем дальше речь заводила Геваро, тем больше хмурился Самсонов, а после рассказа о взрыве на кладбище губы Николая Алексеевича мучительно дернулись.

– «Махно умер, рапсодия жива!» Мы хотим узнать, что это может означать. И здесь, в Париже, нам не к кому в данный момент обратиться, кто бы лучше вас разбирался во всех закоулках русской истории, в ее тайнах.

Самсонов долго смотрел куда-то вдаль. Его молчание так затянулось, что собеседникам впору было подумать, что над ними издеваются, ломают комедию.

– Знаете, что самое удивительное в вашей истории? – Голос бывшего директора Тургеневской библиотеки словно обесцветился. – То, что все вы до сих пор живы и что я вижу вас у себя. Думаю, вам надо убираться из моего дома, причем побыстрее!

Сказано это было таким резким и нелицеприятным тоном, что гости начали подниматься, хоть и несколько ошарашенные. Геваро попробовал выправить ситуацию, пустив в ход свою фирменную улыбку одной стороной рта:

– Вы изменились, дорогой Николай. Прежде были посмелее!

Глаза Самсонова налились гневом.

– Если бы вы имели хоть малейшее представление, какую вы чушь сейчас несете, вы бы извинились. Но я ничего не требую от вас. Только уходите!

Он повернулся к ним спиной, ожидая, что они, наконец, оставят его дом.

Геваро и Климов уже прошли в дом и направились к выходу на улицу. Наташа задержалась и бросила в спину своему прежнему опекуну:

– Вы говорите, что нам угрожает опасность, и в то же время гоните нас из дома. Это благородно, Николай Алексеевич! Я не ожидала этого от вас! Прощайте! Навсегда!

Старик тяжело повернулся к ней. Во всем его облике читалось страдание. Они встретились глазами, два русских человека, в пригороде Парижа.

– Верни своих дружков! И пусть проходят ко мне в кабинет! Только пеняйте потом на себя!

 

19

Бриджит уже приготовила кофе и собиралась угостить гостей необыкновенными французскими пирожными. К появившемуся из сада Самсонову она бросилась с вопросом: ну где же все? Но Николай Алексеевич только коротко цикнул на супругу, и она скрылась в дальних комнатах.

Кабинет Самсонова находился на втором этаже, и вела к нему очень прихотливая лестница. Чтобы без помех подняться по ней, нужна была некоторая сноровка. Первым в свой кабинет вошел хозяин, зажег свет, потом туда легко впорхнула Наташа, а уж последними пересекли святая святых дома Геваро и Климов.

– Я сюда никого не пускаю. Заходите, только вот присесть здесь негде, так что будете слушать меня стоя.

Дверь сама собой неслышно затворилась.

– Я, если хотите знать, ждал вас всю жизнь. Но я не совсем готов. Я уже старый, и тайны хранить не моя забота. Сколько мне Господь отпустит, никому неведомо. Но не уверен, что я проживу слишком уж долго. Вы не должны были ко мне приходить. Я здесь отшельничал все это время, чтобы меня не беспокоили, не нашли, чтобы забыли меня здесь. Ну ладно. Давайте к делу…

…Когда-то Орден и Организация были едины, и члены их называли себя «судьбоносцы». Первые упоминания о деятельности судьбоносцев относятся еще к временам царя Ивана Грозного. Цель у судьбоносцев всегда была одна. Во что бы то ни стало сохранять Россию, не дать русской государственности погибнуть. Почему они исповедовали эту идею и какими методами воплощали, никому не было известно: судьбоносцы жили по законам полной тайны, связанные клятвами на пролитой крови. Никто не упоминал и не брал в расчет их деятельность, но они направляли русскую историю так, как им было нужно, имея во всех сословиях своих людей. Первым Главой судьбоносцев был старец Дормидонт. Он среди посвященных считался русским Нострадамусом, но свои пророчества никогда не озвучивал. Считалось, а потом передавалось судьбоносцами из поколения в поколение, что он главное свое предвиденье изложил в неком свитке, который при жизни никому не показывал. В нем этот доморощенный пророк предсказал якобы историю России. Когда старец преставился, свиток нашли в его келье. Но только первую часть. А была и вторая – о том говорило завещание Дормидонта. В первый части свитка было сказано, что Россию всегда будут спасать Избранные, но их нелегко будет угадать, а последний Избранный принесет в мир вторую часть свитка. Весьма туманно, не правда ли? Но судьбоносцы обладали умением понимать под словами именно то, что им хотели сказать. Так, после смерти Дормидонта главной доктриной судьбоносцев стала теория Угадывания Избранных. Избранный – это тот, чьи действия и поступки становятся решающими для спасения России в ключевые моменты истории. Каким образом судьбоносцы угадывали Избранных – тайна за семью печатями. Могу сказать – только, что выбор всегда был удачен. Но вот ведь какая штука – судьбоносцы не могли открыть свои усилия ни миру, ни Избранным, иначе всему конец. Поэтому Избранного вели люди их братства, создавая ему такие жизненные обстоятельства, что тот, сам того не ведая, осуществлял их стратегию. Именно судьбоносцы направляли Кузьму Минина, благодаря чему Россия отошла от гибельной пропасти. Их заслуга – угаданный Кутузов, да и много еще кто. Многие Избранные совершали свои деяния, оставаясь при этом не отмеченными историей, но сделавшими свое дело. Как я уже сказал, в завещании Дормидонта были слова о последнем Избранном, миссия которого в том, чтобы найти вторую часть свитка. Но вот беда – там не было ни малейшего указания, когда этот Избранный должен появиться. Каждый Глава считал, что этот последний Избранный придется на его время. Но свиток так и не находился. Хочу отметить, что судьбоносцы, несмотря на весь свой практицизм и почти безупречную внутреннюю организацию, фанатично верили в силу Неба. Вполне допускаю, что в руководстве братства всегда были настоящие медиумы, читавшие тайную высшую волю. Иначе невозможно объяснить, почему они опережали историю на шаг, словно заранее зная то, о чем на тот момент никому не было известно.

Все изменилось в 1917 году… В этот год произошел трагический раскол. Взгляды на судьбу России разошлись среди тех, кто стоял во главе братства. Одни посчитали, что Россия спасется через Красную империю, другие увидели в большевизме грех и гибель. О компромиссах не могло быть и речи. Начался полный бардак. Одни выбрали своего Избранного, другие – иного. Красная часть поставила на Махно, белая – на Колчака. Угадали, как позже показал ход событий, первые. Но надо знать судьбоносцев, чтобы понять: такие люди поражений не признают. Так появились сцепившиеся в кровавой схватке Организация и Орден. И те и другие очень скоро полностью исковеркали изначально светлые общие цели. Братство мистиков, колдунов и предсказателей превратилось во враждебные преступные группировки. Пролились первые капли крови. Вражда, как известно, дорогое удовольствие. Орден и Организация обзавелись капиталами, стали подкупать политиков и бизнесменов. Организация (это те, кто ставил на Колчака) продолжала по традиции находить Избранных и вести их, но это часто кончалось фарсом, поскольку Орден постоянно вмешивался, и затевалась беспрецедентно жестокая игра с взаимными потерями. Если раньше целью судьбоносцев была судьба России, то и Орден, и Органиазцию волновала власть в России. Только власть, и ничего более. Им иногда удавалось продвинуть своих людей очень высоко, казна постоянно пополнялась, методы ведения войны становились изощреннее. Но все же… главным оставалось другое. Появление Избранного и судьба второй части свитка! Кто будет знать судьбу России, тот будет владеть ею безраздельно. В работе двух конкурирующих фирм по-прежнему участвовали медиумы и экстрасенсы, но теперь их уже нанимали за большие деньги. Именно такой экстрасенс и указал им на вас, Алексей Климов!

Климов спокойно вынес тяжелый взгляд старика. Только чуть кивнул головой, давая понять, что для него это не новость.

– Все это время вы находились под жестким контролем Организации, вас вели, заставляя производить те или иные действия. Пример – просьба снять урну Махно. Ведь члены Организации должны действовать разрозненно, только Глава может видеть общую картину. Вот он и подводил вас к урне Махно. А все эти месяцы Гийом Клеман-младший, не имея никакого представления об общем замысле, торчал в кладбищенском офисе, ожидая вас. Его покойный родственник, к которому он приходил на улицу Булар под видом соседского учителя музыки каждый вечер буднего дня, внушал ему то, что он должен подойти к вам и сказать некие слова.

– Махно умер. Рапсодия жива, – прошептал Климов…

– Да. Именно так. Артур Клеман, как собаку, натаскивал Гийома на человека, который будет фотографировать урну Махно. Юноша обладал очень тонкой душевной организацией, Артур боялся, что он в последний момент сделает что-то не так, разволнуется. Вы спросите, к чему такая сложность?

Все очень просто. Никто не должен был даже помыслить, что вы Избранный и найдете свиток. Все детали головоломки сходились только в одной голове. В чьей, вы, надеюсь, поняли. Чтобы обезопасить вас, была разработана операция прикрытия. Суть ее в том, что людям Ордена подавался как Избранный Жорж Леруа, под именем которого скрывался Артур Клеман. Клеманы вообще одна из центральных семей Организации, таких от силы еще десять. В двадцатом веке Организация многое переняла по структуре у западных мафиозных кланов, добавив к этому восточный фанатизм. И на первое место вышла кровная, а не идейная и духовная связь. Орден работал по похожему принципу. Замечу еще, что Орден и Организация могут дать фору многим самым известным спецслужбам мира. К тому же они по-прежнему существуют в полной тайне, хотя никто не прячется. Дьявольский принцип: труднее всего найти то, что лежит на самом видном месте.

Исходя из того, что вы мне поведали о смерти загадочного Жоржа-Артура, могу согласиться с тем, что он сам инсценировал свою смерть, дабы дать понять Ордену, что Избранный мертв, и игра окочена. Вам, таким образом, давалось время на поиски второй части свитка, после чего вас наверняка устранили бы. Никто, кроме Организации, тайной свитка владеть не должен! Вам остался последний шаг! Дерзайте, если хотите!

Геваро, которого так давно уже подмывало встрять, все-таки нашел паузу:

– А кто взорвал офис на кладбище?

– Думаю, это сделано людьми из Ордена. Похоже, трюк с Жоржем Леруа не сработал, и Орден, быстро осознав свою ошибку, идет по пятам за Избранным, то есть за вами, Алексей. Все вы в большой опасности! Трудно представить, что вас оставят в покое. Это одержимые люди, потратившие жизни ради воплощения своих идей. А я свой долг перед вами выполнил. Вы хотя бы имеете представления о том, что с вами на самом деле происходит! Мой вам совет! Исчезайте! Побыстрее и подальше. У вас еще есть мизерный шанс и крохотная временная фора. И покиньте наконец мой дом!

– Николай Алексеевич! А вы-то откуда все это знаете? – Климов спрашивал так, словно пытался обвинить старика во лжи.

Старик улыбнулся.

– Вы очень много от меня хотите… Но, как говорят у нас на Родине, откровенность за откровенность. Любые, даже самые тайные Организации нуждаются в тех, кто фиксировал бы их деятельность. Это вроде того, как отъявленные злодеи ведут дневник, где описывают в деталях свои злодеяния. Вот и я что-то вроде летописца… Вы удовлетворены?

– Так выходит, вы открыли нам секреты Организации? – Геваро быстрее всех осознал только что услышанное. – Вы уверены в том, что мы оставим наш разговор в тайне?

– Вы очень однобоко мыслите, Геваро! Хотя вас отчасти оправдывает ваша профессия…

– Тогда вам грозит не меньшая опасность, чем нам! – Геваро не поддался на провокацию.

– Может быть. Но это уже не ваше дело, господа. Уходите!

– Хорошо. Мы уйдем, – Наташа взяла инициативу в свои руки, – но вы уж откройте нам, что значит фраза: Махно умер, рапсодия жива. Мы же все-таки за этим к вам ехали. Теперь вы не убедите нас, что не в состоянии объяснить ее кодовый смысл. Вы же посвящены в такое…

Самсонов молчал очень долго. Смотрел на всех присутствующих, оглядывал с ног до головы, словно примерялся к чему-то или пытался запомнить навсегда.

– Если бы не вы, Наташа, я не вел бы сейчас этих бессмысленных бесед. Я не смельчак и не герой. Переворачивать мир – не моя цель. Почему вы считаете, что я знаю значение этой фразы? Я простой человек, к тайнам не причастен…

– Не лукавьте, – Геваро учуял, что Самсонов настроен уже не так агрессивно, – это смешно, после того, что вы нам только что рассказали…

Николай Алексеевич Самсонов страшно устал. И конечно, утомили его не нынешние гости. Многие годы он выполнял функции летописца Организации и в то же время создавал под страхом смертельной опасности свою собственную тайную летопись. Зачем он это делал? Трудно сказать. Возможно, понимал, что деятельность этой прежде благородной группы людей стала сектантской и направлена на разрушение, то ли в его честолюбивых жизненных планах пунктиром значилось закончить земное существование дерзко и величественно, не исключено также и то, что им двигала некая неведомая, непонятная, необъяснимая сила, какая двигает каждым человеком хоть раз в жизни.

Перед ним определенно был последний Избранный, чей путь жаждут проследить столько людей. Имеет ли он право помогать ему, или тем самым он разрушит фетиш Организации – слепую веру в стечение обстоятельств? А если их встреча и есть часть подобных обстоятельств? Времени на колебания оставалось все меньше. Он летописец! Он не может думать, он обязан только записывать то, что через строго определенные промежутки времени сообщает ему Глава. Главное его оружие – это память. Его работа – запоминать все с первого раза и потом фиксировать на бумаге. За это его умение Организация положила крупную сумму на его счет, и он все эти годы был спокоен за будущее своей семьи. Но… Он слишком о многом осведомлен! А вдруг его сегодняшние посетители – агенты Главы, и все это банальная проверка! Тогда он уже пропал, и терять нечего. В другом случае терять нечего тем более. Явление второй части свитка ждут и мертвые и живые. А вдруг история закручена в такой узел… Дальше он думать боялся. Несмотря на его полное знание об Организации и весьма серьезные, собранные под страхом разоблачения сведения об Ордене, он не верил в мистику, в тайные знаки, в связь с Небом. В душе он давно уже помышлял об освобождении… Хотя сейчас он еще колебался. Он уже много открыл этим людям, тем самым отрезав все пути назад. Надо рискнуть и попытаться помочь этим славным ребятам, в надежде, что они покончат со всей этой чертовщиной.

– Хорошо! Вы, я вижу, все равно не оставите меня в покое! Махно умер, рапсодия жива! Алексей, скажите точно, что вас просил снять ваш друг. Только урну Махно?

– Да. Он пишет книгу об атамане. И ему, как он объяснял, нужна свежая фотография для иллюстративного материала.

– Понятно. Этот человек, бесспорно, выполнял волю Организации! Первое звено у нас есть. Махно мертв.

– И что это нам дает? – Наташа нетерпеливо постукивала пальцами по коленке.

– Не торопите меня! И не сбивайте с толку! В Организации обожают символы. Фраза «Махно мертв» на что-то указывает. Махно умер в 1934 году. Положим пока что первая часть кода указывает на эту цифру. Теперь, Алексей, расскажите мне все, что вы знаете о несостоявшемся концерте.

Алексей, хмурясь, пересказал еще раз всю свою парижскую эпопею. Когда он дошел до нападения на Пьера, старик напрягся, потом перебил Алексея на полуслове:

– Значит, те люди настаивали, чтобы для вас был сыгран двадцать четвертый каприс Паганини. Забавно, забавно. Это, наверняка, какой-то знак! Музыка и вправду очень известная. Что может означать Каприс Паганини? Рапсодия жива! Боже мой! Как это просто!

Николай Алексеевич победоносно улыбнулся.

– Рапсодия на тему Паганини Сергея Рахманинова! Вы слышали когда-нибудь о таком произведении?

Все одновременно закивали головами, а Геваро воскликнул:

– В квартире Леруа были письма Рахманинова на русском языке. Там еще не было третьего тома!

– Это Артур сбивал кое-кого с толку, – Самсонов улыбнулся шире прежнего, – наверняка в этих письмах ничего нет… хотя Клеманы знали об Организации куда больше, чем я. Возможно, отсутствие третьего тома еще какая-то игра. Клеману нужно было кому-то на что-то указать… Не могу быть уверен…

– И половицы он зачем-то перед смертью в одной из комнат отодрал. Тоже случайно? – Полицейский не умирал в Мишеле Геваро никогда.

– Не кипятитесь так, Геваро. Я-то здесь причем? Наверное, оставлял вам, полицейским, какие-то зацепки, намеки. А сейчас послушайте меня! Знаете, в каком году написана рапсодия? В 1934-м! Это год смерти Махно. Вот все и сошлось. Махно умер, рапсодия жива…

Некоторое время все молчали. Первым нарушил тишину Алексей:

– Как я понимаю, кто-то упорно пытается обратить мое внимание на эту рапсодию? Но почему?

– Молодой человек! Вы слишком много хотите от меня, старика. В конце концов, вы Избранный. Вам и решать почему.

Губы Климова сжались. «Встать сейчас и уйти от всего этого бреда! По-моему, я и сам рехнулся, как и все сидящие в этой комнате».

– Николай Алексеевич, – голос Наташи впервые за все время зазвучал примирительно, – вы же всю жизнь занимаетесь Рахманиновым! Кто, как не вы, способен разгадать этот ребус!

Самсонов молча поднялся, вышел из комнаты, оставив всех в недоуменном ожидании. Возвратился он с книгой в руках.

– Ну вот. Это третий том писем Рахманинова! Я не вижу другого пути, как искать разгадку на его страницах. Артур оказался прозорливее всех нас. Он не сомневался, что до Избранного дойдет информация о пропаже этой книги. Да. Геваро! Не машите так уверенно головой! Он предвидел, что вы вмешаетесь в это дело и что встретитесь с Алексеем! По всему, так выходит.

– Но как? – Геваро чуть не задохнулся от удивления.

– Это уж вам виднее. Я же рассказывал вам, что судьбоносцы испокон веков верили в мистику, в предвидение, в вещунство. Не только верили, но и применяли на практике. Вдумайтесь! Артур словно запрограммировал весь ход расследования его смерти! И вся эта программа нацелена на одно: Избранный должен выполнить свою задачу – отыскать вторую часть свитка. Он будто предвидел каждый шаг всех действующих лиц. И пока его план, кажется, работает… Клеманы очень талантливая семья, ничего не скажешь.

– Но причем здесь рапсодия и вторая часть свитка? – видно было, что Наташа так разволновалась, что с трудом усиживала на месте.

– А вот это мы сейчас будем совместно выяснять. Мы же обязаны, – старик многозначительно посмотрел на Геваро, – осуществить план Артура до конца. Он не сомневался, как я уже сказал, что вы, Геваро, влезете в это дело! Вам казалось, что это вы следили за ним, а выходит, что следил за вами он! Это неоспоримый факт. Он нехотя обыграл вас, заставил действовать так, как нужно ему и Организации.

Не обращая внимания на то, что Геваро покраснел от злости и всячески кривит рот, собираясь высказать нечто крайне презрительное, Самсонов открыл книгу и стал листать.

Весь разговор до этого шел на французском, но теперь Самсонов зачитывал отдельные куски из писем гениального русского музыканта по-русски, не беря в расчет то, что Геваро не понимает ни слова. Наконец Самсонов снова перешел на французский и сообщил:

– Как видите, в записях за тридцать четвертый год нет ничего необычного, кроме одного. Во время работы над рапсодией он в письмах ни разу не открывает того, над чем трудится. Возможно, это обычное авторское суеверие. Или он действительно держал свой замысел до конца в строжайшей тайне?

– Я кое-что вспомнил, – оживился Алексей, – мне в самолете попался один журнал. Там была напечатана довольно пошлая, бульварная статья о Рахманинове. Я помню, она меня дико возмутила. Я ведь очень люблю Рахманинова… – Климов осекся, словно признался в чем-то запретном.

Самсонов зааплодировал кому-то неведомому.

– Мудрости и прозорливости Организации остается только восхищаться! Избранный без ума от музыки Рахманинова! Браво! И что же в этой статье вас так насторожило?

– Представьте себе, речь в ней шла именно о рапсодии. Автор доказывал, что это сочинение исполнено мистики, тайного смысла и чуть ли не надиктовано темными силами.

– Автор в чем-то прав, – Самсонов держался все увереннее. – Рахманинов определенно был одним из членов Организации. Причем из самой верхушки. Рапсодия на тему Паганини – это сложная система символов, сейчас не время это объяснять, но главный ее пафос – торжество России. Вы помните эту музыку? – сейчас Николай Алексеевич обращался непосредственно к Климову. – Если да, тогда вы не можете не оценить, что происходит в итоге с темой Паганини. Она становится абсолютно русской. Это музыкальное подтверждение философии судьбоносцев. Россия впитывает все лучшее из всех культур, ассимилирует это и делает подлинно национальным. Поэтому Россию невозможно уничтожить. По всей видимости, Рахманинов не пережил раскола судьбоносцев, не принял его. Я это только сейчас понимаю! И в рапсодии спел своего рода лебединую песню русских мечтателей и колдунов!

– Мне сдается, что вы, любезный, водите нас за нос, а сами знаете все наперед. Все эти ваши «вероятно», «по всей видимости» – не что иное, как игра втемную, – вскипел Геваро.

Самсонов молитвенно воздел руки к небу, собираясь что-то сказать, но в этот момент раздался тихий стук. Самсонов осторожно приоткрыл дверь, и на пороге появилась Бриджит.

– Там много людей, они стучат в дверь и требуют тебя! – несмотря на спокойный тон, женщине трудно было скрыть волнение. – Они очень настойчивы, Николя!

Самсонов весь как-то подтянулся, веки напряглись, скулы задвигались под старческой морщинистой кожей.

– Моя партия подошла к концу. Ваша еще в дебюте. Уходите через сад и помните: вам нужны оригинальные ноты Рапсодии. Они хранятся в русской консерватории им. Рахманинова. Постарайтесь успеть! Счет идет на часы! Я сделал для вас больше, чем мог. Прощайте!

 

20

Наташа запыхалась ужасно и теперь жадно втягивала душный воздух. Алексей снова, как и несколько часов назад, держал ее за руку. Геваро стоял рядом и сосредоточенно смотрел перед собой. Пока их никто не преследовал.

В саду Самсонова оказалась хорошо законспирированная в заборе калитка с кодовым замком. Бриджит проинструктировала гостей, как им выйти и куда двигаться. Она рекомендовала бежать быстрее, чтобы выиграть время. Само собой, что возвращаться к машине значило добровольно сдаться в лапы преследователей. Теперь кому-то предстояло принять решение. Стоит ли им двигаться дальше вместе или разойтись и никогда больше не видеться…

– Что вы стоите! Надо срочно ехать в Рахманиновскую консерваторию. Здесь должна быть поблизости остановка такси! – Наташа еще не вполне пришла в себя, отчего голос ее срывался. Геваро и Алексей внимательно посмотрели друг на друга. Выбора ни у кого не было.

 

21

Охранник в здании на набережной долго не мог понять, зачем троим неизвестным понадобилось воспользоваться консерваторской библиотекой в этот жаркий день, когда никаких занятий в классах не намечалось. Пришлось Геваро сунуть ему под нос полицейское удостоверение. И только тогда он уступил.

В библиотеке было прохладнее, чем во всем здании, остро пахло старой бумагой, пылью. Ноты рапсодии нашлись быстро, но это был конечно же не оригинал. Более того, на полке в ряд стояло около десятка изданий. Как же понять, где искать? У Николая Алексеевича теперь не спросишь!

Климов почти автоматически перекладывал ноты разных редакций рапсодии, складывал их в стопку, выравнивал, потом снова раскладывал по столу. Одна из тетрадей выскользнула от неловкого движения рук Алексея и шумно шлепнулась о паркетный пол. Алексей, не вставая со стула, нагнулся за нотами, но стул издал сильный треск, ножка подогнулась, и девяносто килограммов климовского веса потянули его вниз.

– Черт возьми! – Климов потирал ушибленное место и непонимающе смотрел на опрокинувшийся стул.

– Тебе не очень больно? Ты ничего не сломал? – взволнованно спрашивала Наташа. – Бедный…

– Потом поворкуете, – Геваро поднял стул и принялся внимательно осматривать сиденье, – взгляните-ка лучше сюда. Вы когда-нибудь видели, чтобы на сиденьях с обратной стороны ставили кнопки?

В самом углу с обратной стороны сиденья действительно разместилась неприметная кнопка, издалека похожая на пуговицу.

– Ну что, нажмем? – Геваро подмигнул заговорщицки и, не дожидаясь одобрения, надавил.

Крохотный, чуть слышный щелчок, и деревянная панель отвалилась, открывая тем самым своеобразный продолговатый тонкий сейф с кодовым замком.

Для открытия требовалась набрать определенную комбинацию цифр.

– Я думаю, что не стоит сомневаться, какие цифры составляют искомую комбинацию, – Геваро торжествовал. – 1934. Ну-ка, попробуем…

Попытка полицейского не увенчалась успехом. Сейф остался глух к дате смерти неистового Нестора Махно. Геваро потер глаза, потом опять принялся устанавливать цифры, но Алексей остановил его.

– Вы уверены, что нам надо открывать это? К чему вам, и мне, и Наташе эта треклятая вторая часть свитка? Может быть, мы отступим, а те, кто так жадно алчет столько лет вторую часть свитка, обойдутся в своих поисках без нас?

Геваро, до этого быстро поглядевший в окно, усмехнулся:

– Возможно, вы и правы. Я открыл для себя все тайны, вы, наверное, тоже. Вы любимы и любите, – Геваро грустно посмотрел на Наташу, – но обстоятельства не оставляют нам, увы, даже времени на раздумья.

Геваро знаком руки обратил внимание Алексея на то, что происходило на улице. Около подъезда припарковались три машины.

– Я думаю, эти люди уже не дадут нам возможности выйти из игры, как бы мы этого ни хотели. Мы слишком много знаем, и поэтому смертельно опасны. Они не отступят.

– Почему они не выходят из машин?

– Они намерены дождаться нашего появления на улице. Силы будут явно не равны, и шансы наши я расцениваю как ничтожные. И уж тем более глупо будет, если мы выйдем к ним с пустыми руками, не правда ли? Не стоит так их разочаровывать… Я не большой любитель всякой мистики, но, похоже, в нашем случае этот шифр достается угадывать вам. Вы же Избранный…

– Да уж, – Алексей покачал головой, – здесь с вами не поспоришь… Однако я призываю вас на помощь. У нас, у русских, есть пословица: одна голова хорошо, а две лучше. У нас же целых три головы. 1934 нам не подошло. Я в детстве очень любил комбинации из цифр. Мог часами складывать, вычитать, менять их местами. Эту любовь привил мне учитель математики в моей сельской школе… Давайте попробуем. Итак… девять плюс один – десять, три плюс четыре – семь. Так! Боже… Десять плюс семь – семнадцать. 1917 год! Нет более знаменитого года в истории моей страны! И в этот же год раскололись судьбоносцы… Все сходится.

Алексей набрал 1917 на кодовом замке. Код сработал и сейф открылся. Геваро и Наташа, затаив дыхание, смотрели на то, как Алексей доставал пожелтевшую бумагу. Рукописный экземпляр рапсодии! Бережно разложив ноты на столе, Геваро, Алексей и Наташа осторожно листали страницу за страницей. И вот между страницами вложен совсем старый листок, исписанный мелким почерком на старославянском языке.

– Что здесь написано? – торопил Геваро своих русских друзей, но те только пожимали плечами.

– Должен вас огорчить. Мы это не можем прочитать, – заключил Алексей. – Нужен специалист по языку того времени, когда написан документ. – Игра на этот раз окончена, и мы доиграли ее, как могли. Будем выбираться?

Алексей сложил ноты, зачем-то взял их со стола, опять положил, провел пальцем по обложке, снова потянул к себе, словно ждал, что произойдет чудо. И оно действительно произошло. Из нот выпал небольшой клочок бумаги, неровно сложенный вдвое. Геваро и Алексей одновременно бросились поднимать его и чуть было не столкнулись лбами.

Последнему Избранному!

Тот, кто найдет вторую часть свитка, ни в коем случае не должен пытаться прочесть ее. Это воля монаха Дормидонта. Эту волю всегда несет в себе один. С 1917 года судьбоносцев больше нет. Две тайные половины смертельно грызут друг друга, оставляя следы на теле Родины. Избранный, твоя миссия в том, чтобы отбросить завесу тайны и прекратить жизнь обеих гадин. Две головы должны быть отрублены. Вторую часть свитка немедленно уничтожь. На все должен пролиться Свет! И тогда Свет вернется в Россию навсегда.

Нетрудно было догадаться, что эти буквы вывела на бумаге рука Сергея Васильевича Рахманинова. Климов все слово в слово перевел Геваро. Между тем тишина в остальном доме нарушилась, слышны были тяжелые, но быстрые шаги. Вскоре кто-то стал с силой дергать дверь. Алексей находился в полном оцепенении, глаза широко раскрылись, губы подрагивали, на лбу выступили капли пота. Геваро пытался что-то донести до него, но вскоре отчаялся. Климов сейчас был ему уже не помощник. Из-за двери кто-то по-французски настойчиво требовал открыть.

– Стала известна тайна отмены концерта Пьера Консанжа, а также то, кто взорвал кладбище Пер-Лашез. В деле замешаны конспиративные русские Организации, – Геваро говорил в трубку так громко, чтобы слышали все в доме и даже на улице. Он методично звонил во все крупные французские газеты и говорил один и тот же текст. – Сегодня в консерватории имени Рахманинова состоится сенсационная пресс-конференция русского журналиста Алексея Климова!..

Когда у здания появились первые журналисты, в доме уже не было никого, кроме Геваро, Наташи и Алексея Климова – последнего Избранного.

 

22

Щелкали объективы фотоаппаратов, темнели стекла телекамер, били в глаза софиты, словно орудия возмездия выставлялись вперед диктофоны. Пресс-конференция шла уже второй час, и ее участники свято исполняли волю Сергея Васильевича Рахманинова. Все, что они знали об Ордене и Организации, становилось достоянием прессы, а значит, и всего мира. Несколько раз, когда вскрывались подробности особенно неожиданные, по залу прокатывался шумок…

Анастасия Безансон сидела почти в самой середине зала, который не был, конечно, предназначен для проведения пресс-конференций, тем более таких, и звуки музыки, жившие здесь доселе дружно и комфортно, теперь шепотом рассказывали друг другу о таинственных пришельцах и прятались в самые дальние углы. Настя впервые, наверное, за много лет не знала, что ей делать. Логика всей ее работы в Ордене диктовала одно решение: надо встать, уйти, скрыться, поменять имя, залечь на дно, а потом попытаться восстановить связь с теми, кто уцелеет. Орден слишком могуществен для того, чтобы его уничтожили целиком. Дед не позволит этого… Хотя для Насти и было очевидно, что Дед водил ее все последние дни за нос, беззастенчиво использовал, она все же не могла пока изжить в себе уважение и преклонение перед этим человеком…

На сцене сейчас сидел ее бывший возлюбленный, Алексей Климов. Они познакомились в метро, много лет назад. Этот человек пробудил тогда в ней огромное чувство, поглотившее весь ее прежний мир. Она потом уже никогда не была так счастлива и так… несчастлива… Он оставил ее как раз в тот день, когда она собиралась сообщить ему, что вот уже месяц носит его ребенка. Сказать не успела… От переживаний случился выкидыш. В ней вдруг что-то непоправимо треснуло, жизнь завернула на другой бесконечный круг, круг ада, когда все существование лживо и каждый день приходится играть роль. Вся ненависть, что она накопила за эти годы к Алексею, теперь мягко и небольно уходила от нее. Она внимательно смотрела на него, на его мягкие черты, умные глубокие глаза, на повзрослевшую фигуру, и старая любовь, которая, как выяснилось, никуда не делась, а только была погребена под бедовыми днями, поднималась теперь в полный рост. Есть такое свойство у любви – возвращаться в тело, когда все уже бессмысленно, в том числе и ее появление…

Пресс-конференция подходила к концу. Настало время задавать вопросы журналистов. Первым поднялся корреспондент одного из ведущих французских телеканалов:

– Все, что вы здесь рассказали нам, месье Климов, впечатляет. Но где доказательства? Кто подтвердит нам, что все это не плод вашего воображения?

Климов молчал. Он уже узнал в зале Настю и категорически не мог понять, как она сюда попала. Геваро, видя, что его товарищ в затруднении, попробовал было ответить вместо него, но вдруг раздался женский голос:

– Я могу подтвердить! – все взоры обратились на молодую, хорошо одетую женщину, поднявшуюся со своего места. – Меня зовут Анастасия Безансон. Я последние годы возглавляла всю резидентуру Ордена в Париже.

Настя прошла по рядам, вышла на сцену и, встав неподалеку от стола, продолжила:

– Господа Геваро и Климов говорят чистую правду. Они не знают только одного… Мои люди следили за Климовым и всеми, кто был замешан в этой истории, до самого конца. И вот конец наступил…

Шум в зале усиливался. Алексей от изумления готов был закричать. Неожиданно дверь в зал открылась, и в нее неспешно вошел Пьер Консанж. Его рука уже не болталась на перевязи, а была глубоко засунута в карман. Длинные волосы беспорядочно растрепались. Несчастные телерепортеры и фотографы газет не понимали, на кого обращать больше внимания: на участников пресс-конференции, на знаменитого музыканта или на женщину, только что сделавшую сенсационное заявление. Скрипач подошел к сцене, вынул из кармана пистолет и выстрелил в Настю. На ее лице не отобразилось боли, она умерла мгновенно, и лик ее был спокоен и красив. Консанжа не успели скрутить и отдать в руки полиции. Вторым выстрелом он пустил пулю себе в лоб.

Дневник отшельника

Люди живут очень быстро. Теперь уже, наверное, в миру мое имя начинают забывать. А ведь сразу после пресс-конференции в Рахманиновской консерватории не было более знаменитого человека, чем я. Моя фотография красовалась на первых полосах газет. Я, Алексей Климов, стал настоящим героем. Ордену и Организации были нанесены ощутимые удары. В дело вмешался Интерпол. Вернувшийся в Париж вместе с младшим Клеманом Клетинье обнародовал все собранные им документы о деятельности Организации и ее заклятого врага – Ордена. Это послужило поводом для многочисленных арестов, финансовых проверок и вновь арестов, как в России, так и во всем мире. Под подозрение попали многие высокопоставленные чиновники. Карательная машина завертелась сама собой. Во мне постепенно отпадала необходимость. Пробыв в Париже еще несколько дней, я вернулся в Москву. Там меня ждали новости. Медиа-холдинг Брынзова обанкротился, и все мы оказались выставленными на улицу. Мои коллеги довольно быстро устраивались, начинали что-то заново, а во мне поселилась такая пустота, что я целыми днями сидел дома, анализировал то, что мне довелось пережить. Марина и ее отец без объяснения причин прервали со мной все отношения. Однажды утром мне позвонила Вероника. Я к тому времени уже успел основательно забыть ее, но все же решил с ней встретиться. Надо было как-то побеждать захватившее меня бессилие. Вероника стала первой женщиной в моей жизни, которая поняла меня и приняла таким, каков я есть. Между нами не возникло никаких лирических отношений. Нет. Случилось нечто более важное. Вероника представила меня своему отцу. Как это ни странно, он был священником. Настоятелем одного из храмов под Москвой. Мы часами беседовали, я принял его как своего духовного наставника. Вскоре он знал обо мне все. Он выгнал из меня пустоту, показал, как в принципе ничтожна была моя безбожная жизнь, жизнь без настоящей любви и настоящего счастья, жизнь, из-за которой погибло столько людей. Мы вместе с ними пришли к выводу, что мои грехи можно искупить только обетом монашеского молчания и многолетней отшельнической жизнью. Я был готов к этому. В мирской жизни меня уже ничего не держало. И вот я живу в келье. Аскетично. Молчу, думаю, что-то записываю. Никто не знает, где я. Да. Я думаю, что никто этим и не интересуется. Для всех я умер, исчез…

Этот дневник и есть теперь моя жизнь. И такая жизнь для меня сладостней самого прекрасного мирского удела…