* * *

Аэропорт Домодедово объявлял собственные рейсы с навязчивым хладнокровием. То на русском, то на английском. Люди везли свои чемоданы, тащили сумки, томились в очередях на регистрацию и паспортный контроль. Торопили время. Иногда мимо них по-хозяйски деловито проходили люди в форме сотрудников аэропорта.

Официантка в здешней «Кофемании» смогла бы запросто сыграть молодую эсэсовку в советских фильмах о разведчиках. Непроницаемое лицо, очень светлые волосы, блеклые губы и холодновато-ангельские глаза. Повадки несколько угловатые, но уверенные и не терпящие возражений. Она принесла мне кофе, омлет, два круассана и начала расставлять все это на небольшом коричневом столике, с которого минуту назад резко смахнула крошки. Каждое ее движение окружающие обязаны были воспринимать как важное одолжение с ее стороны.

Раппопорта я заметил издалека. Он шел, не глядя по сторонам, двигаясь к одному ему известной цели. Мне пришлось подняться и довольно громко окликнуть его. Мой оператор некоторое время мотал головой, потом все же меня углядел и обрадованно заспешил в мою сторону. Внешне Славик напоминал завсегдатая фестивалей КСП: борода, растрепанная шевелюра, одежда, больше подходящая для сидения у костра, нежели для прогулок по городским набережным. Телосложением его Бог не обидел – широкие плечи, развитая грудная клетка, мощные руки с волосатыми кистями.

Он уселся и бросил недоуменный взгляд на то, что стояло передо мной.

– Давай по пиву? Я угощаю.

– Нет, это исключено.

– Лететь в командировку и не выпить в аэропорту? Ну, ты даешь…

– Я плохо переношу спиртное.

– Ну, тогда ладно, – добродушно заключил Раппопорт. – А я, пожалуй, пивка тресну.

Пока он жадно глотал пиво, я размышлял, как мне построить с ним отношения. В принципе, мне он был симпатичен. Но, похоже, его пристрастие к спиртному может отдалить нас друг от друга. Следует ли мне советоваться с ним по профессиональным поводам или решать все самому? Пьяницы не самые лучшие советчики. Хотя человек он, конечно, опытный.

– Ты не переживай, – начал Славик, будто разгадав мои сомнения, – все будет нормально. Сейчас, наверное, думаешь, как там все сложится. Хохлы бузят, наших журналистов третируют, клиент уезжает, гипс снимают. Расслабься! Скорей всего, там все относительно тихо. Майдан уже отшумел. Но чего-нибудь забавное мы точно найдем. Долго ли умеючи.

– Босс просил запечатлеть то, как после Януковича все стало плохо.

– Кто бы мог подумать. – Он немного насторожился и помрачнел, но быстро взял себя в руки.

– Босс сказал, что нас встретит человек из посольства и что у него есть для нас сенсация.

– Да что ты все – Босс, Босс. Мне все это ни к чему. Посольство, сенсации. Я всего лишь оператор. Снял, что велено, и готово дело.

Может, зря я ему рассказал. Хотя Бос не инструктировал меня насчет оператора… Что-то я опять начинаю дергаться. Спокойно!

Раппопорт подозрительно быстро пьянел. То ли уже выпил сегодня до приезда в аэропорт, то ли злоупотребил вчера. После второй кружки он стал утомительно разговорчивым, что меня раздражило. Я надеялся все же в его лице получить соратника, а не болтливую обузу.

– Скажи, Юра, а ты правда думаешь, что после Януковича там все стало плохо, а при нем все было шикарно? Что дело в нем? В этом урке?

– Здесь много тонкостей. – Мне не нравился его тон. – Он не ангел, но те, кто его сменил, совсем никуда.

– А ты в этом уверен? Что они сделали плохого?

– Давай сейчас не будем. Скоро все увидим сами.

Какой смысл сейчас об этом спорить? Мне хватает перебранок с Ларой по этому вопросу. Однако каков Славик! Не ожидал я от него такого. Чувствую, он еще не раз меня удивит за время поездки. При начальстве он тоже такой смелый?

– Эх… Молодой ты еще. – Раппопорт запрокидывал голову и не отпивал пиво, а буквально заливал его в себя.

По-моему, мы со Славиком были примерно ровесниками.

До посадки Раппопорт успел выпить еще две кружки, а в самолете так чудовищно храпел, что стюардесса посматривала на него с плохо скрываемым раздражением. Все ее попытки разбудить бородача для потребления самолетного завтрака успехом не увенчались. Если он собирается так усердно пьянствовать в Киеве, нам не избежать проблем. По его хмельным речам я догадался, что он не из тех, кто голосовал бы на выборах за моего отца и его сторонников. Еще пара кружек, и он бы заговорил о том, что мы украли у украинцев европейскую мечту. Зря я с ним поделился, что у меня в Киеве запланирована передача секретной информации. Придурок, ругал я себя, болтун! Но теперь уже поздно… Остается только верить, что Раппопорт не использует мою откровенность мне же во зло.

Перед самым Киевом я задремал. Тяжело и некрепко. В неудобной позе. Разбудило меня сообщение о начале снижения. Неприятно затекла шея. Я размял ее пальцами, как мог, но это особо не помогло. Славик по-прежнему спал. Когда самолет уже катил по полосе, я насилу его добудился, а он еще долго тер виски и охал. Пахло от него неприятно. Глаза смотрели испуганно… Борода как-то смялась.

По стеклам иллюминаторов стекала вода. Прилетать в дождь – хорошая примета.

Вопреки опасениям, на паспортном контроле нам не предъявили никаких претензий и не подвергли тщательному досмотру. Даже не спросили о цели визита. Пограничник поставил в мой паспорт штамп о въезде с таким видом, с каким прихлопывают надоевшую муху. Меня это, мягко говоря, удивило. В Москве сложилось стойкое мнение, что всех российских журналистов осматривают с особым пристрастием и даже могут выдворить из страны. С нами ничего подобного не произошло. Наши сумки приехали на ленте достаточно быстро. Сданную Славиком в негабаритный багаж камеру также не пришлось долго ждать.

По виду аэропорта никак нельзя было догадаться, что мы прилетели в страну, где полтора месяца назад произошел государственный переворот. Все как на любом среднестатистическом аэровокзале. Только у пары теток, стороживших какие-то огромные кульки, вид был чересчур деревенский, будто они вот-вот развернут сало и начнут им торговать.

Раппопорт плелся позади меня.

Выйдя в зал прилетов, я сразу приметил среди встречающих высокого человека в хорошем костюме, светлой свежей рубашке с высоким воротником и легкой, вальяжно расстегнутой куртке. Он улыбался и шел нам навстречу. Поравнявшись с нами и убедившись, что мы те, кто ему нужен, он спросил очень дружелюбно:

– Юрий? Владислав?

– Да. – Я протянул ему руку.

Славик сухо кивнул. Руки у него были заняты.

– Как долетели? Меня зовут Геннадий. Леонид Сергеевич Кабанов должен был предупредить, что я вас буду встречать.

– Да, предупредил.

– Ну, вот и хорошо.

Геннадий попытался забрать у меня из рук дорожную сумку, но я не отдал ее, сославшись на то, что она не тяжелая. Славик тоже не позволил ему ничего у себя взять.

Он попросил нас подождать под козырьком, пока он сбегает на стоянку и заедет за нами.

Дождь тем временем усиливался, капли тяжелели и неслись к земле под углом, сквозь их косое сито вдалеке угадывался сиротливый пейзаж городских пригородов. Машины одна за одной подъезжали к терминалу и забирали пассажиров.

Вскоре и рядом с нами притормозила посольская «Ауди». Геннадий вышел и открыл багажник.

Славик, не произнося ни слова, погрузил в него аппаратуру, свой чемодан и залез на заднее сиденье. Я сел впереди, рядом с Геннадием.

Первое время мы ехали молча. Я краем глаза приглядывался к нашему провожатому. От него это не укрылось, и он сказал:

– Я понимаю, что для вас многое будет непривычно. На корпункт мы не поедем. Я там все уладил. Ваша аккредитация в Раде у меня. Отвезу сразу в гостиницу… Вам забронированы места в «Украине». Она рядом с Майданом. Не пугайтесь! Майдан сейчас едва ли не самое безопасное место в Киеве. Вам ведь поснимать в городе тоже надо будет? Не только в местном парламенте?

– Хотелось бы. Но говорят, что в Киеве не жалуют русских журналистов, – ответил я со знанием дела.

– Не жаловали, пока Янукович не сбежал, – объяснил Геннадий. – Сейчас им нужно, чтоб все видели, как новая власть наводит порядок. Коронная их тема: у нас на Майдане не было мусора. Это для них признак того, что они – Европа.

– А на самом деле как?

– Как на самом деле – никому до конца не известно. У всех свой ракурс. – Он повел шеей – то ли показывая, что в машине это обсуждать небезопасно, то ли ему просто жал ворот.

– Нельзя у магазина на пять минут остановиться? – подал голос Славик.

Гена улыбнулся и обнадежил моего спутника:

– Чуть-чуть потерпите. Вам пива или чего-то другого? У вас наверняка гривен нет. Я куплю. – Гена сразу определил, в чем нуждается Раппопорт. Как будто был знаком с ним не первый день. Забавно! Дипломатическое чутье. Не иначе.

– А карточка? У меня есть. – Славик полез в карман.

– Может не получиться. Тут с банками сейчас полный бардак.

– Тоже мне Европа… – проворчал Раппопорт.

Около первого же продуктового магазина Геннадий притормозил.

– Чего хотите, Владислав? Пивка или покрепче?..

– Покрепче, пожалуй.

– Хорошо. Что конкретно?

– Что-нибудь. Желательно горилки. – Раппопорт тяжело дышал. Неужели похмелье дает такой эффект?

– Ладно. Будет исполнено.

Гена вел себя так, как если бы получил специальные указания угождать любому нашему капризу. Особенно капризам нагловатого оператора. Я на его месте давно бы осадил чересчур развязного гостя.

Как только дипломат вышел из машины, Славик обратился ко мне:

– Старик, а тебе не кажется, что здесь что-то не так?

– И что, по-твоему, не так?

– Обычно бывает по-другому. И уж дипломаты точно за бухлом не бегают.

– Тебя дипломаты всегда встречают? Ты такая важная птица?

– Брось. Ты понимаешь, что я имею в виду. Зря я поперся сюда. Надо было заболеть… Послали бы кого-нибудь другого.

– Что тебе конкретно не нравится? Человек, вон, тебе за пивом побежал. – Раппопорт разочаровывал все больше. И чем он так мне приглянулся вчера? Только тем, что морщился не из-за моего дилетанства, а из-за жмущих ботинок? На деле он обычный алкаш. Не надежный и не воспитанный.

– Этот Гена, похоже, из конторы. Не находишь?

– Ну и что? Половина посольских оттуда. Ты-то чего боишься?

– Ладно. Увидим. Жалко, ты не пьешь. А то бы сейчас дернули горилки за твой первый выезд.

– Прошу тебя, сегодня не особенно разгоняйся. – Физиономия Славика надулась так, будто ему под кожу ввели воздух пополам с водой.

– Обижаешь. – Мой оператор вымученно улыбнулся. – Я никогда фирму не подводил. И все-таки я не пойму, почему мы в корпункт не едем? И о чем он там договорился? Может, попросишь, чтоб он аккредитацию нашу показал?

– Да хватит тебе. У тебя прямо похмельная шпиономания. Ну зачем ему с нашей аккредитацией химичить? Какой ему в этом толк?

– Тсс… Вон он уже возвращается.

Гена открыл заднюю дверь и вручил Раппопорту пакет, в котором угадывалась поллитра.

– О, спасибо, как мило с вашей стороны.

Этот шут еще пытался язвить. Нет чтобы поблагодарить человека.

– Не за что. Лечитесь на здоровье. Там еще черный хлеб и колбаса. – Гена сделал вид, что не заметил совсем не подходящего к ситуации ерничества Раппопорта.

Мы снова тронулись. Слышно было, как Славик рылся в пакете, потом что-то булькнуло. Дождь прекратился, и Гена выключил дворники.

Город выглядел уютным и свежим. Кое-где в силуэтах деревьев проступа робкая зелень. В открытые окна автомобиля врывался влажный ветер вместе с дорожным шумом.

– В центр сейчас не въедешь. Пока еще все перекрыто. Поэтому я брошу машину там, где можно будет. До гостиницы дойдем пешком. Не возражаете?

– О, боже! – заныл Славик. – Только не хватало сейчас с камерой по городу таскаться!

– Я вам могу помочь. Плюс никто нам не помешает сделать привал в каком-нибудь кафе, если будет совсем невмоготу.

– А что, в центре кафе работают? – От Славика пахнуло горилкой и колбасой. Откусанный бутерброд он сжимал в руке.

– Те, что не пострадали во время столкновений, конечно, открыты. Да и те, что разнесли, уже потихонечку восстанавливаются. Бизнес есть бизнес. Кстати, когда Майдан только начинался, все заведения в округе были полны народу.

В этот момент Геннадий резко затормозил, и это был единственный спасительный маневр, поскольку слева нас обогнала милицейская машина с мигалкой и нагло перегородила дорогу. Из нее вылезли двое в форме и решительно направились к нам. Гена открыл окно:

– Что случилось? Вы не видите посольские номера?

– Вылезай. Велено все машины осматривать.

– Кем велено?

– Новой украинской властью. Вылезайте, москалики, вылезайте. Если ничего запретного не везете, мы вас не тронем.

Гена чертыхнулся и вышел из машины. Некоторое время разговаривал с остановившими нас хлопцами по-украински. Он активно и уверенно жестикулировал, а они с каждой секундой теряли свой нахрап. В итоге они развернулись и убрались к своему авто.

– Что случилось? – спросил я Геннадия, когда мы снова поехали.

– Да набрали в милицию черт знает кого после победы Евромайдана! Если герой революции, значит, где угодно можешь работать. Такая у них логика. А они в большинстве своем ничего вообще не соображают. Ни законов не знают, ни порядков! Быдло! Отморозки!.. Пришлось объяснить им популярно, что с ними будет за обыск машины с дипломатическими номерами.

– И послушали?

– Я припугнул, что МИД ноту напишет.

– Испугались?

– Решили не связываться.

Несмотря на то что Гена не выказал особенного беспокойства, меня этот дорожный случай насторожил. А если до нас докопаются на улице, когда Гены с нами не будет? Что делать? А когда секретные сведения для эфира передадут мне? И меня начнут обыскивать? Готов ли я драться за них? Уф! Я впервые осознал всерьез, не гипотетически, что эта командировка – довольно рискованная. Стоит ли информация, о которой толком никто ничего не ведает, таких жертв и такого риска?

Гена припарковал машину на Шовковичной. Солнце наконец пересилило плотные тучи и теперь перекрашивало город в оранжевые тона, отражаясь на серых стенах домов, в окнах, заливая перекрестки, ломясь в двери магазинов, офисов и ресторанов. Около дверей разных контор кучковались курильщики. Среди них преобладали молоденькие девицы, одетые согласно деловому дресс-коду, аккуратненько и не вызывающе, но в то же время эффектно. В том, как они держали сигареты, поворачивали головы, водили плечами, столько жило весны и веры в лучшее…

Мы немного прошли по Шовковичной и свернули на улицу, спускающуюся к Крещатику. Вскоре я прочитал на одном из домов ее название: Лютеранская. Попадавшиеся нам навстречу люди заинтересованно разглядывали камеру Славика, которую тот мужественно тащил сам, отказавшись от нашей помощи.

Киев производил впечатление города, который так легок, что может улететь от малейшего дуновения ветра вместе с куполами своих церквей, улочками и спусками.

– Давно не были в Киеве?

Интересно, Гена родился таким вежливым и предупредительным?

– Я – достаточно давно. У нас здесь родственница жила. Но она умерла лет пять назад. – Сказав это, я так отчетливо представил покойную тетю Шуру, жившую на Чоколовке, что сердце тоскливо сжалось.

– А я в сентябре был. Малого привозил, чтоб он посмотрел. Нагулялись вдоволь. Он так счастлив был, Петька мой. Ему шесть лет. Решительно все ему здесь понравилось. Мечтает снова приехать. Как ему объяснить, что большие дяди перессорились и теперь здесь опасно? – произнес Славик раздосадованно. – Почему мы не можем жить мирно? – Он смотрелся теперь совсем трезвым.

Меня подмывало выяснить у него, кто это «мы»? Россияне украинофобских истерик в центре Москвы не устраивали, а некоторые украинцы на Майдане как только русских не проклинали! Или он другого мнения?

– Да уж, – ответил Гена на замечание Раппопорта. – Для экскурсий с детьми сейчас точно не время. Жаль. Такой красивый город! Я боялся, что его вообще с лица земли сотрут. Если бы Янукович решился на силовую операцию, от центра камня на камне бы не осталось. Так что можно сказать, что его нерешительность парадоксальным образом спасла город.

– Комплимент, конечно, сомнительный, – усмехнулся Раппопорт.

Я молчал, вспоминая одно из выступлений отца, в котором он призывал Януковича разогнать Майдан самым жестким способом, объясняя это тем, что другого варианта не существует.

Мы прошли через массивную арку в большом кирпичном доме, памятнике послевоенного советского строительства, и очутились на Крещатике.

– Ну что? Кто кофе, кто коньячку? Вот здесь неплохое место. – Геннадий указал рукой на примостившуюся в углу дома дверь, на которой была укреплена вывеска «Кофейня».

Кофе нам приготовили выше всяких похвал. Когда я отпил глоток, подумал о Ларисе. Странно, но до этого момента я ни разу не вспомнил о ней. Надо отправить смс. Я достал мобильник, убедился, что связь есть, и написал ей, что у меня все в порядке. Такой же текст отправил и матери. С отцом я поговорю позднее. Когда будет о чем рассказать.

В кафе все говорили по-русски. Вероятно, привычка сильнее политических установок. Хоть я и не прислушивался к разговорам за соседними столиками, но слово «Путин» разобрал без труда. Кажется, нашего президента упоминали в не очень положительном контексте. Ну вот… начинается…

Славик выпил залпом сто граммов коньяка, затаился, дожидаясь эффекта, а потом прицепился к официантке:

– А у вас теперь только на мове размовлять можно?

– Нет, не только. – Женщина сохраняла спокойствие. – Я же с вами по-русски говорю.

– А зачем вы так в Европу хотите?

– Мужчина. Ведите себя нормально. Я ни в какую Европу не хочу.

– Так вы из наших? – Раппопорт подмигнул ей. – Я никому не скажу. Связь завтра.

– Господи, какой идиот! Пей поменьше. Тогда и связь будет. – Она укоризненно взглянула на нас, предлагая урезонить спутника.

Гена вздохнул и поднялся:

– Ладно. Пошли. А то не успеем ничего.

– Мы сейчас, я так понимаю, в гостиницу. – После такого хорошего кофе настроение улучшилось. Все стало определеннее. И вокруг, и внутри.

– Да. Тут два шага. Вы бросаете вещи, приводите себя в порядок. Я дождусь вас и провожу вас до Рады. После этого действуйте, как считаете нужным.

Славик не хотел вставать и всячески намекал на следующие сто грамм, но Гена решительно замотал головой:

– Надо идти. Можем в гостинице продолжить, если так уж невмоготу.

– В гостинице как-нибудь сами разберемся. – Славик обозлился и не скрывал этого.

Мы прошли по Крещатику и уперлись в разлапистый и развороченный майдан Незалежности. Здесь еще не успели разобрать груды автомобильных покрышек и кусков асфальта, служивших материалом для постройки баррикад. Однако палатки располагались весьма аккуратно и выглядели действительно чистенько. По площади хаотично передвигались причудливо одетые люди. Кое-где можно было заметить грузовые машины с украинской символикой. Вот он! Пресловутый майдан Незалежности, построенный одним из мэров Киева по принципу лужковской Манежки, с целым подземным городом внутри. С него все начиналось… Чем же кончится? Надо сказать, что никаких боевиков, чьи черные повязками столь часто в последнее время мелькали на телеэкранах, нам не встретилось. Видимо, отдыхают где-то. Ну и хорошо! Когда я видел их по телевизору и слышал, как они проклинали мою страну и мой народ, охота была удавить их своими руками. Век бы их не видать!

В холле отеля, возвышающегося над Майданом, беспорядочно стояли какие-то тюки, чемоданы, сумки. У стойки выстроилась длинная очередь.

Гена присвистнул:

– Ничего себе. Давайте ваши паспорта. Попробую просочиться.

Мы со Славиком остановились посреди вестибюля и стали ждать. Однако у Гены ничего не получилось, и он через пару минут вернулся к нам:

– Мужики! Мне надо отойти ненадолго. Вы заселяйтесь! Все забронировано и оплачено. А через час я вас буду ждать у входа. Там какая-то группа приехала. Я не очень понял откуда. Думаю, их быстро оформят. Посидите пока в баре. Дать вам денег?

– Не надо. – Славик поднял руку, словно заслоняясь от чего-то. – Вон обменник. Теперь мы самостоятельны в этом вопросе.

В двух шагах от нас светилось табло с курсами валют.

– Надеюсь, у вас не рубли? – Гена бросил на нас обеспокоенный взгляд.

– Не рубли, – сухо отреагировал Славик.

Вот она, гостиница «Украина». Почти участница недавних событий, потрясших всех и многих навсегда изменивших. Раньше она называлась «Москва». Начнешь вдумываться в символичность всего этого – с ума сойдешь. Из бывшей «Москвы» стреляли по Майдану, по символу Украины. Здесь, в холле, как я читал, во время столкновений был устроен лазарет для пострадавших майдановцев. По этажам отеля тогда как сумасшедшие бегали правосеки в поисках снайперов, но так никого и не нашли. А может, нашли, но не тех, кого хотели. Главная украинская информационная мантра в том, что люди Януковича отстреливали мирных митингующих из снайперских винтовок. Наша – совершенно противоположная: провокаторы иностранных спецслужб прицельными выстрелами в толпу спровоцировали бойню. Вряд ли уже когда-нибудь выяснится точно, кто прав. Но по любой логике, Янукович – последний, кому это было бы выгодно.

Девушка на ресепшен, невысокая, ширококостная и широкоскулая, но симпатичная, явно не обрадовалась, поняв, что я из России, и не смогла скрыть презрительно-недовольную гримасу. Потом она долго рассматривала мой паспорт, что-то проверяла в компьютере, после куда-то звонила, называла кому-то мое имя. Наконец беленький прямоугольник карточки-ключа был выдан мне со словами, что завтрак в ресторане с 7 до 11 и, если я захочу воспользоваться гостиничным сервисом, сотрудники отеля к моим услугам. Она говорила по-русски, но очень тихо. Раппопорт к тому времени уже отправился в свой номер, предварительно выпив в баре две стопки коньяка и, как я отметил, впервые за время нашей поездки испытав что-то похожее на удовлетворение.

Когда я вошел в номер, мне словно что-то преградило путь. Внутри все похолодело, хотя ничего такого, что могло испугать меня, вокруг не наблюдалось. Номер как номер. Но откуда взялось это скользкое и давящее состояние, не позволяющее мне толком вздохнуть? Я не мог определить, с чем связана такая внезапная перемена моего настроения. Меня пронзила острейшая тоска. В горле образовался тошнотворный комок. Наверное, перелет, акклиматизация и волнения предыдущих двух дней сказываются, успокаивал я себя. Нельзя поддаваться! Все будет хорошо! Необходимо все время быть собранным. Я не имею права никого подвести. Ни Кабанова, ни отца, ни страну, ни зрителей. После моих сюжетов ни у кого не должно возникнуть вопросов о правильности моего назначения. Мне необходимо отработать на «отлично». Чтоб потом не было «стыдно». В какую бы сомнительную историю меня ни втянули, я из всего выйду с честью. Я всегда так жил! Правда, старался в основном не ввязываться, а не впутываться. Но это мало что меняет.

Я бросил сумку на пол, зашел в ванную и смочил лицо холодной водой. Стало легче. Надо смыть с себя все, и как можно быстрее.

После душа я побрился. Слава богу, самочувствие улучшалось.

Мой номер находился на двенадцатом этаже. Подойдя к выходившему на Майдан окну, я увидел почти вровень с моими глазами статую, символизирующую свободную Украину. Справа, вдалеке, золотился купол Михайловского собора. Чуть ближе упрямо уперлись в землю окружавшие площадь прямоугольные серые здания. На углу Крещатика чернел обугленный Дом профсоюзов. Там сторонники Майдана пытали пленных милиционеров и журналистов. Слева и несколько ближе – дом с красивой колоннадой по верхнему этажу. Киевская консерватория. Совсем недавно отсюда Майданом управляли его комиссары, нынче командовавшие уже целой страной. Я всматривался в этот не лишенный инфернальности вид и вспоминал, как мы в последний раз навещали тетю Шуру вместе с отцом. Мать тогда не поехала с нами. Почему-то в тот год с Шурой, родной отцовской теткой, у нее испортились отношения. А может быть, они и раньше были не очень. Мать не жаловала отцовскую родню, как и они ее. Чтобы не создавать лишнего напряжения, отец следил за тем, чтобы встречи антагонистов происходили как можно реже. Поэтому не уговаривал мать составить нам компанию в той поездке. Тем более что он планировал провести в Киеве несколько важных встреч. Сейчас я думаю, что если бы не эти обстоятельства, здоровье тети Шуры его бы так не взволновало. Хотя, возможно, я ошибаюсь. Тогда на выборах только что победил Виктор Янукович, и все ждали какого-то продолжения политического чуда. Ну, например, что украинские националисты в один момент исчезнут с лица земли или полюбят Россию. Или что Россия и Украина снова станут одним государством.

Пока отец ездил по делам, я уговорил тетю Шуру погулять по центру. Ей надо было больше бывать на улице, как я себя убедил, а одна она опасается. Вдруг плохо станет? Мы бродили по Крещатику, сидели на Майдане на скамейках, любовались фонтанами, и она будто молодела на глазах. Наверное, что-то хорошее было связано в ее жизни с этими местами. В те давние времена, когда не было еще этого нового аляповатого Майдана и Киев был упоительно советским. Когда мы дошли до края холма над Днепром, пожилая женщина, глядя на далекую бурную реку внизу, всплакнула. Может, прощалась с чем-то или кем-то! И как тогда все было складно! Не было ни малейшего ощущения, что ты в другой стране, в другой культуре, что ты гражданин враждебного государства. А сейчас есть? Говорят, есть. Посмотрим…

Она прожила после той нашей памятной прогулки всего несколько месяцев. На похороны тети Шуры я поехать не смог. Теперь уже и не вспомню почему. Отец провожал ее в последний путь один. И вернулся сильно удрученный. Мы с мамой поначалу решили, что он так переживает кончину тетки, успокаивали его, но я быстро догадался, что Шурина смерть тут ни при чем и причина отцовских волнений крылась в чем-то другом. Через пару дней в разговоре за ужином он с горечью посетовал, что Янукович ведет себя странно, приближая крайне сомнительных людей. И что эти сомнительные люди начинают им руководить и проводить свою политику. И цель этой политики – совсем не славянское братство.

Я прилег, не расстилая постель. Ноги гудели, и я начал растирать икры рукой. Кровь после этого стала циркулировать быстрее. Двадцать минут мне был необходим полный покой. Отец еще в детстве научил меня, как максимально быстро восстановить силы. Главное, чтобы глаза сосредоточились на чем-то одном. Я уставился в потолок, идеально белый, без малейшей бросающейся в глаза царапинки или бороздки – лишь вокруг основания стандартной люстры красовалась причудливая лепнина. Небо Аустерлица, увиденное раненым Болконским в конце первого тома «Войны и мира», вошло во все хрестоматии по русской литературе, о нем размышляли сотни филологов, о нем по сей день спрашивают на экзаменах юношей и девушек, оно стало символом бренности всего земного. Небо – оно и есть небо. А сколько людей, грустных и веселых, заболевающих и выздоравливающих, нервных и спокойных лежали вот так, напряженно всматриваясь в потолок, ища в нем чего-то, способного их успокоить! И не находили… И множился их ужас…

Бывают обстоятельства, когда двадцать минут растягиваются очень надолго. Трудно объяснить, почему мне пришли в голову такие философские мысли по поводу обычного гостиничного потолка, но если бы меня не отвлек звук пришедшего на мобильник сообщения, я бы мог в своих рассуждениях неизвестно как далеко зайти. Телефон остался в брюках. Я несколько секунд размышлял, стоит ли читать смс сразу, – вставать совсем не хотелось, но все же приподнялся и потянулся за мобильником. Это Лариса. «Я рада, что ты долетел. Надеюсь, ты будешь вести себя хорошо?» Ее игривость сейчас показалась мне неуместной. За то время, пока мы вместе, я не давал ей повода усомниться в себе.

Ничего не стал отвечать. Пусть помучается… Напишу ближе к вечеру.

Однако уже пора было спускаться в холл. До названного Геннадием времени встречи оставалось всего ничего. Я ненавидел опаздывать. В те редкие случаи, когда не успевал куда-то, испытывал почти физическое неудобство. Раппопорт там, кстати, не заснул? После такого количества спиртного – немудрено. Надо постучаться к нему. Его номер находился через дверь от моего.

Славик или спал как убитый, или уже спустился. На мой энергичный стук никто не отреагировал. Если он отрубился – это катастрофа, переживал я, спускаясь в лифте. Все сорвется? Но зря я нервничал. Раппопорт и Геннадий уже ждали меня внизу. Причем Славик выглядел на удивление бодро. Видно было, что его курчавые волосы еще чуть-чуть мокрые.

Пока мы шли до Верховной рады, рядом с нами текла параллельная жизнь – жизнь Майдана. Если не знать, какой страшный котел бурлил в Киеве в последние месяцы, можно было бы принять эту суету за гигантскую стройку. Какие-то люди что-то тащили, покрикивали друг на друга, иные стояли группами, с видом часовых. В нескольких местах дымились походные кухни, раздавались возбужденные голоса. Майдан победил, но не уходил. Кому-то придется это решать очень скоро. Не век же им тут митинговать. Вблизи Дом профсоюзов выглядел еще ужаснее, чем из окна гостиницы. Его обгоревшие пустые окна напоминали глазницы скелета, а копоть на стенах – следы гигантского ядовитого грибка. Другие здания также хранили следы недавних бесчинств. Были покорежены, изуродованы… На мостовых еще оставались разбитые автомобили. Один такой на наших глазах раскурочивали весьма подозрительные типы.

Геннадий сопровождал нас до самого здания Рады. Там он показал на входе наши аккредитации, охранник оглядел их недоверчиво, потом куда-то позвонил и только после этого дал добро на проход. Я взглянул на то, что отдал мне секьюрити, и прочитал, что аккредитованы мы не от родного канала «Ньюс», а как представители российского посольства. Я изумился, почему так. Геннадий ответил, что такая аккредитация надежней. Ну, ему виднее. Хотя зачем он тогда что-то молол в машине про наш коррпункт? Мол, заезжать не будем, аккредитации уже у меня… Ладно. Потом разберемся с этим. Видно, я чего-то не понимаю. Меня никогда никуда не аккредитовывали. Славик вон не высказывает никаких опасений. Значит, все как положено.

На прощание наш провожатый сказал нам, вручая визитки:

– Вот по этому телефону можете звонить мне круглые сутки. У вас временная аккредитация… Будьте, как говорится, бдительны. И в городе снимайте осторожно. Хулиганов сейчас пруд пруди. Юра, тебя можно на секунду?

Мы отошли на несколько шагов.

– Завтра Раппопорт пусть отдыхает, – ему не помешает, – а я в девять утра жду тебя в кафе «Два гуся». Мы его проходили. Обратил внимание?

– Это рядом с «Кофе-Хаусом»? На Крещатике?

– Да. Все точно. – Ну… Удачи… – Он хлопнул меня по плечу.

Славик не спросил, для чего меня отзывал Гена. Только немного нахмурился. Но с чем это связано, после случая с ботинками во время моего первого эфира, я предположить не рискнул. Всяко могло быть.

В Раде мы проторчали часов до пяти. Надо сказать, что аккредитованные там журналисты, и местные, и иностранные, поглядывали в нашу сторону с любопытством, как на чужаков. Мы ни с кем не общались. Тем более что наших съемочных групп что-то вообще сегодня не наблюдалось. Ни России 1, ни 2, ни 3. Ни Первого канала. Ни других! Сачкуют? Заняты чем-то другим? Странно! Хотя чего я удивляюсь? Наверное, у них другой режим работы. Я же новичок!

В зале заседаний нам разрешили снимать не больше десяти минут, и за это время мы стали свидетелями исторического заявления и. о. президента Турчинова о начале АТО на Юго-Востоке. Во время выступления его двойной подбородок дрожал, как оттаявший студень в вагоне-ресторане во время железнодорожной тряски. Неужели наши корреспонденты не в курсе того, что сегодня за заседание?! Славик в ответ на мои возмущения захохотал:

– А зачем им? Покажут потом видео какого-нибудь ВВС и созовут кучу комментаторов в студию. Нас с тобой достаточно, чтобы закрыть эту амбразуру. Чего всех кто-то гнать! Народ тут разгоряченный, как я погляжу. Еще камеру разобьют!

Да уж! Много чего мне еще предстоит для себя прояснить в этой профессии! Вроде бы достаточно долгое время репортеры и ведущие программ существовали бок о бок со мной, но сколько нюансов оставалось мне неведомы. Если Славик, конечно, не треплет по своему обыкновению чепухи.

На прения нам остаться не позволили, и мы битых два часа проторчали в фойе перед входом в зал заседаний. Время от времени снующие вокруг нас люди смотрели на микрофон в моей руке так, словно это была самодельная бомба. В перерыве мы пытались взять интервью у депутатов. Хоть я и формулировал вопросы предельно корректно, поначалу успех нам не сопутствовал. Несколько человек просто прошли мимо, видя, что мы представляем российские СМИ, другие раздраженно отмахивались, а один наиболее ретивый злобно затребовал наши аккредитации. Я продемонстрировал их ему, он выругался и проследовал дальше. Куда, интересно, делись бывшие соратники Януковича? Ведь это та самая Рада, которая голосовала за все его предложения! Рада, в которой он имел большинство. После получаса мучений нам повезло: побеседовать согласился депутат от «Батькивщины» Андрей Сенченко, интеллигентного вида мужчина, вальяжный, сдержанный, говоривший по-русски. Он целиком и полностью поддерживал решение Турчинова. Говорил о необходимости сохранить территриальную целостность страны. Я расхрабился и задал вопрос:

– Не лучше ли вступить в диалог с протестующими на Донбассе?

Он напыжился, стал сразу как-то толще, грознее и выпалил то, что, видимо, слышал не раз в американских фильмах:

– Мы с бандитами и террористами переговоров не ведем.

На то, как погано живет Незалежная после свержения Януковича, нам, разумеется, никто не пожаловался.

Я записал прямо перед дверьми зала свой комментарий, постаравшись как можно эмоциональней поведать телезрителям о бесчеловечном решении Рады и о непонимании народными избранниками всей катастрофичности этого решения. Славик, слушая меня, одобрительно кивал. Сегодня вечером это пойдет в эфир. Сам себе я показался вполне убедительным и сдержанным. То что надо. Теперь надо убираться отсюда и искать подходящих для интервью людей на улицах Киева. Но как их вычислить? В какие районы ехать? Эх, сейчас пригодилась бы машина Геннадия или автомобиль корпункта. Ладно, что-нибудь придумаем. Возьмем такси, например.

* * *

Вечером мой спутник все-таки уговорил меня выпить. Не в моих правилах заливать горе спиртным, но я был так жутко расстроен, что уступил ему. Я не мог отделаться от ощущения, что меня вываляли в грязи, опозорили и осрамили. Самодовольство моих первых успехов на эфирном поприще куда-то улетучилось. Я провалил задание, показал себя абсолютно не готовым к репортерству. Все, кого мы останавливали на улице, не стесняясь в выражениях, проклинали Россию и русских за поддержку тирана и убийцы Януковича. Особенно возмущало их, что наши предоставили ему убежище и не выдают на Родинау для справедливого суда. Мы отъехали на самые дальние городские окраины, дергали людей около подъездов, в продуктовых магазинах, на остановках общественного транспорта – эффект один и тот же.

Никто не сказал того, что мне было нужно!

Мы устроились в баре гостиницы. Раппопорт успокаивал меня:

– Не переживай. Что ты мог поделать? Да и не все так ужасно, как ты сейчас себя распалил. Вон какой синхрон классный в Раде ты записал. Все четко, концентрированно, информативно. А то, что в городе такой прокол, то этого следовало ожидать. Кому охота нарываться? За это могут по башке настучать. – Славик все больше становился похож на того славного парня, что так понравился мне при первом знакомстве. Пока мы работали, он был крайне немногословен и собран, а теперь оживился и снова превратился в болтуна. Мимикрирущая натура! Но это, собственно говоря, его дело. Я был благодарен ему, что он сейчас не оставил меня одного, и простил ему все его прошлые выходки.

– Надо мной будут смеяться, – жаловался я ему. – Скажут, во как выскочка опозорился!

– Брось. Кому это надо?! Все думают только о себе. Объяснишь все начальству. Лучше сразу заявить, что сюжет неудачный, чем, как Нина Демина, идти на принцип и потом вылететь с канала со скандалом. – Слава, как умел, успокаивал меня.

– Она, по твоему, пошла на принцип?

– Конечно.

– Подстава или случайность исключены?

– Да перестань. При ее-то опыте…

– Как бы то ни было, Нина звезда. У нее другая история. А я кто? – При упоминании Нины мне почему-то стало весело. Возможно, оттого, что у кого-то дела еще хуже, чем у меня, а может быть, по какой-то другой причине. Сейчас Нина ведь здесь, в Киеве. Странная мысль, конечно, но я бы был не прочь ее повидать… Хотя к чему этой ей? Мне? Внутри меня все нарушилось, развалилось и мерзко подрагивало, заставляя всего меня вибрировать в ритме этой дрожи.

– Хорошо, давай еще помотаемся по городу, поснимаем. Можем прямо сейчас. Я готов хоть всю ночь. Только выпьем по чуть-чуть. – Славик потянулся к рюмке.

– Издеваешься? Наездились уже.

– Это ты издеваешься. Успокойся. Все хорошо. Хватит ныть.

– Чего же хорошего?

– Опять ты за свое. Расслабься. Ты думаешь, Кабанов не в курсе, что Киев не кишит сторонниками Януковича?

– А зачем дал такие вводные?

– Кто-то ему, значит, их в свою очередь дал.

– Ты так считаешь?

– Да. Я так считаю. Господи! Ты прям как маленький… Вроде взрослый мужик, серьезный. – Славик покачал головой.

– Ладно. Не будем спорить. Что сделано – то сделано.

– Чем займемся завтра? – Славик пил коньяк, как воду.

– Завтра можешь отдыхать, а у меня еще одно дельце.

– Да? А… Это то, о чем ты в аэропорту проболтался. Дипломат, сенсация. Уж не темнил бы. Не волнуйся, я уже выкинул это из головы. Раппопорт – могила, – Славик приложил палец к губам, – будь уверен. Делайте с Геной все что хотите. Мне все равно. Хотя могли бы мне билет на завтра взять, чтоб я здесь лишний день не прохлаждался. Или камера вам потребуется в какой-то момент? Нет?

– Не знаю пока. Не обижайся. – У меня вдруг защемило сердце. – Я тут ни при чем. Билетами же я не занимался. Меня никто не спрашивал.

– Я, представь себе, догадался.

– Все равно мне неудобно перед тобой.

– О чем ты? Я безмерно счастлив, что завтра ты не будешь заставлять меня носиться с камерой по всей Украине и искать пророссийски настроенных граждан. Давай еще по одной?

– У меня есть. Видишь, еще полная почти. Не могу много.

– А если потоптать, место отыщется?

– Где? – Я не понял, о чем он.

– Эх, чудной ты человек! Как тебя завтра отпускать одного? Где, где… В рюмке.

Через пятнадцать минут бутылка опустела. Раппопорт весь как-то размяк, поплыл. Сколько же в этого человека влезает алкоголя! Он пожелал мне удачи и, чуть пошатываясь, побрел к лифту, сказав, чтоб я не вздумал платить, поскольку все уже записано на его номер. Я начал было интеллигентски протестовать, но он погрозил мне кулаком. Как все же быстро меняются его состояния и настроения. Даже не натурально как-то! Экземпляр он еще тот. Но в целом мужик все же не вредный, хоть и путаный какой-то.

Я посидел еще немного. Бар выглядел парадоксально советским. Старые столы, стулья, скатерки, солонки, салфетки. Все словно залетело сюда из тридцатилетней давности. Удивительно, что те, кто яростней всего боролся с СССР, с диктатом русских, больше всего у себя сохранили примет того, что сами презрительно окрестили «совком».

Ну что ж! Можно подвести промежуточные итоги. Чуть ли не в первый раз в жизни я всерьез высунул голову и, очевидно, скоро по ней получу. Правильно говорят: всяк сверчок знай свой шесток. Кому я собирался что-то доказать, принимая предложение Кабанова? Почему не отыскал аргументов для того, чтобы переубедить отца? Что побудило меня преодолеть стойкое отвращение к телевизионному карьерному росту? Получается, что Лариса права: я капризничал, лишь маскируя, что жду подходящего предложения, которое долгое время никто мне не делал. А как поманили, сразу все поменялось? Нет. Я не такой. Но уверить в этом никого отныне не получится. И себя тоже. Еще, что ли, выпить… В конце концов, завтра я получу в руки то, что заставит всех забыть мои неудачи. Сенсацию! И тогда кое-что изменится… О том, что я не добыл в Киеве нужных сюжетов, все забудут…

Алкоголь разбудил аппетит. Я стал прикидывать, где лучше всего поесть. Ресторан в гостинице после майданного переполоха еще не открылся, а в баре, кроме выпивки и легкой закуски, подкрепиться было особо нечем. Я попытался выяснить у официантки, где здесь поблизости можно перекусить, но она ничего конкретного не посоветовала, лишь вяло заметив, что здесь в округе всего полно. Может, посмотреть в Интернете? Должен же здесь быть вай-фай. Не без труда, после продолжительных консультаций с той же официанткой мне удалось подключиться к Сети. Ну, какие новости?

Недавно освобожденный из тюрьмы олигарх Хороводский прибыл в Киев. На завтра намечена его пресс-конференция в отеле «Хайятт»!

Так…

Я снова подозвал официантку, которая уже смотрела на меня с опаской и не без раздражения. Ее вздернутый нос за вечер как будто еще больше вздернулся. Каждый мой вопрос приносил ей неудобства, и она, наверное, не могла дождаться, когда я уберусь из бара.

– Не подскажете, а отель «Хайятт» далеко?

– Близко, – ответила девушка с явным облегчением. – Объяснить, как пройти?

– Будьте любезны.

– Это недалеко. Перейдете Майдан, а там наверх, до Владимирской площади. Потом чуть-чуть правее и увидите.

Отчего бы мне не поужинать в отеле «Хайятт»?

Я решил не подниматься за пальто. Идти, кажется, недалеко. И на улице не холодно.

* * *

Ресторан в «Хайятте» помещался в огромном удлиненном прямоугольнике, венчающем современную стеклянную конструкцию. Около длинной стойки с нависающим над ней пластмассовым наростом – элементом дизайна – тянули из соломинок цветастые коктейли две девицы в вечерних платьях и один юноша с пышным начесом. Коричневые, без скатертей столы прижимались к ровным прямоугольникам словно кем-то размеченных толстым карандашом стекол, сквозь которые виднелись киевские крыши и купола, а скрепленные из нескольких деревянных перекладинок спинки стульев откидывались назад так, как откидываются уставшие от тяжелого дня люди. Свечи, утопленные в полых цилиндрических подсвечниках, светили так же ровно и бездушно, как настенные бра. Где-то в этом отеле остановился пресловутый Хороводский? А если он тоже проголодается и поднимется поужинать? Любопытно будет понаблюдать за ним вблизи. Так ли он страшен, как его малюют? Когда шло следствие, ему приписывали немало злодеяний, в том числе и заказные убийства. Я направился к единственному пустовавшему столику около окна. Подо мной поглощал остатки сумерек, скрывался в тени, обрастал искусственными огнями город. Не мой город. Город, последние полгода мечущийся в мучительном жаре смутной болезни, сделавший себе сам рискованную операцию и ожидающий, не начнется ли сепсис. Город, где кто-то бродил по улицам, мечтая о лучшей доле, молился в храмах, ставя свечи в память об усопших и во здравие живущих; вкушал добрые вина, согревая душу и тело. Сейчас подо мной текли его огни, составляли линии, дуги, параболы, собирались яркими точками в небольшие площади, уходили, отскакивая друг от друга, на окраинах. Ночь скрывала его швы от недавней экзекуции, успокаивала весенним наркозом, что-то нашептывая. Я засмотрелся на великолепную панораму и пропустил момент, когда ко мне подошел официант, вышколенный парень в безупречно белой рубашке и черной жилетке, сияющий и лощеный, с внимательной улыбкой. Рискну предположить: его родители, если они живы, вполне удовлетворены тем, что сын так славно устроился. Он смотрел на меня вопросительно и в то же время покорно. Классика жанра! Я попросил его подойти попозже, поскольку еще не изучил лежащее передо мной меню на украинском и английском. Теперь я взял его в руки, но почему-то сосредоточиться на нем не мог.

Чем сейчас занимается Лариса? Наверное, пришла с работы и отдыхает. Я представил, как она сейчас выглядит. Уютная, свежая, без макияжа. Почему она не звонит мне? Не пишет? Обиделась, что я сам не даю о себе знать? Или не особо волнуется обо мне? Я никогда за все время наших отношений никуда не уезжал без нее. В командировки простых редакторов не посылают. Два раза мы проводили отпуска вместе. Один раз в Турции, другой раз в Болгарии. Странно, но каких-то очень ярких воспоминаний об этом не осталось. Раньше я не задавался вопросом: любит ли она меня по-настоящему? Собственно, как и не стремился разобраться, люблю ли я ее. А зачем? Разве может быть по-другому? Мы не ссорились по-крупному, не надоедали друг другу, в постели у нас тоже не было проблем. К чему какие-либо сомнения? Но сейчас, видимо, под воздействием выпитого со Славиком, из меня высыпался целый ворох вопросов по поводу меня, Ларисы, нашего будущего, среди которых самым главным был: а настоящая ли это любовь? Ведь положа руку на сердце, я сейчас совсем по ней не скучаю. И меня беспокоит ее молчание совсем не из-за нестерпимой тоски по ней, а из чувства собственничества или просто порядка. Мы же вместе, значит, она обязана по мне скучать. Это ее долг! Хотя можно допустить, что все эти смутные мысли – следствие усталости и расстройства от сегодняшней неудачи с уличными интервью. Завтра все наверняка изменится и я посмотрю на все иначе. И все же, почему я хоть один раз в жизни не потерял рассудок и не совершил глупостей из-за женщины? Даже из-за Ларисы…

Моя собственная жизнь мне представилась сейчас на редкость пресной и лишенной смысла. Особенно здесь, в мятежном Киеве, где ставки все еще высоки, где все рискуют и никто ни на кого не оглядывается и никто никого не жалеет. Вожаки Майдана ведь не могли не предполагать, что проиграй они, их накажут прилежно и показательно… Но они тем не менее шли до конца. Как пойдет до конца восставший народ Донбасса, не принимающий то, что диктует новая киевская власть. Жизнь – цена их свободы. А я? Зачем я живу? Чтоб зарабатывать деньги, чтобы меня не выкинули из очереди к социальным лифтам, чтобы не чувствовать себя неудачником? Чтобы встречаться с Ларисой, тайно гордиться тем, что твоя девушка – редкая красавица, и отгонять от себя подальше призраки одиночества? Чтобы поддерживать себя в сносной физической форме и не испытывать отвращения при взгляде на себя в зеркало? Или чтоб быть для всех удобным и хорошим, не вызывая ни у кого отрицательных эмоций? Да уж… Вот это цели! А мне ведь тридцать пять лет. Чего я добился всерьез? Да, я всегда был хорошим, положительным, так меня воспитали. Я не пользовался протекцией отца, не пошел по его стопам, стремился до всего дойти самостоятельно, старался никого не обижать, никому не переходить дорогу, уважал своих родителей. Всегда отлично учился, вел себя честно, ко мне никогда ни у кого не было серьезных претензий по службе… И что? Вся моя жизнь, которой я если не гордился, то считал достойной, развалилась сейчас передо мной в один миг на никому не нужные части. В ней не было никакого толка… Я никогда не совершал поступков… Этот факт открылся мне во всей неоспоримости, и я испытал такой страх, что зачем-то поднялся со стула и через несколько секунд снова сел. Как же это случилось? Может, я что-то запамятовал? Я собрался было углубиться в воспоминания, но сразу одернул себя: если бы я совершал настоящие поступки – я бы их не забыл. До тридцати пяти лет я прожил, не сделав ни единого серьезного шага. Вечно все рассчитывал, выверял, прикидывал, стремился не причинить хлопот другим, а главным образом себе. И вот теперь, когда судьба дала мне шанс проявить себя, когда я имел возможность показать себя с лучшей стороны, я занимаюсь какой-то ерундой, не могу определиться с тем, чего хочу я сам, только усердно исполняю чью-то волю и извожу себя гипотетическим недовольством начальства! Но не так давно я сам себя убеждал, что на телевидении по-другому нельзя, что ты даже свободней и независимей, когда не ведешь эфиры, что все репортеры и ведущие – люди не самостоятельные и изломанные. А вдруг все это мои выдумки? Самозащита, чтобы ничего не менять в своей судьбе и плыть по течению? В череде этих неприятных мыслей меня пронзила одна убийственная: мой отец надеялся, что из меня выйдет совсем не то, что получилось в итоге. И вот он, так ничего дельного от меня и не дождавшись, отчаялся и организовал мое нынешнее назначение и командировку, чтобы я наконец проявил себя. Ну что же… Похоже на правду. На неприятную правду. Но отступать уже некуда. К черту все! Я всегда полагал, что прятать голову в песок – это способ не давать никому ничего не решать за себя. Как же это было наивно! Отныне я сам буду выбирать, как мне теперь себя вести и что делать… Надо во всем разобраться самому, в том числе и почему я здесь. Я всю свою жизнь был озабочен тем, что подумают обо мне другие. Не поэтому ли я никогда не испытывал безумной любви, более того, не верил в то, что она существует? Ведь и с Ларисой меня познакомил приятель, бывший однокурсник на своем дне рождения, и она фактически сама инициировала наши отношения. Я ее не завоевывал, не влюблялся всерьез. Опять позволил все решить за себя. А как не позволить! Ведь решение-то прекрасное! Такая красавица стала моей! Уф!

Мое лицо горело, как от солнца на южном пляже. Такой задор прежде я, наверное, испытывал только один раз – в детстве, когда команда нашей школы выиграла чемпионат района по футболу и мне удалось забить решающий мяч.

Моцарт – гений. «Турецкий марш» – шедевр. Даже в виде звонка на моем мобильнике.

Отец проявился как нельзя кстати. Иначе неизвестно, когда я еще бы вышел из экстаза самобичевания. Судя по всему, он пребывал в очень хорошем настроении, поскольку похвалил мои вчерашние студийные эфиры и пожелал продолжать в том же духе. (Я даже сам на несколько секунд поверил, что не лишен репортерского таланта. Но сразу осекся: меня теперь не проведешь. Слушать никого не собираюсь. Все – сам.) На вопрос, как там Крым, он весело ответил: «Великолепно». Причастен он все-таки к моему назначению или нет? Неприятно будет, если отец играет со мной втемную. После разговора с Кабановым я словно получил ощутимый пинок и до нынешнего момента действовал по инерции, заботясь лишь о том, как удержать траекторию и не упасть. И за все это время в мою дурацкую доверчивую голову не пришло, что просто так никто бы не назначил обычного выпускающего редактора новостей вести информационную программу. Кроме отца, попросить за меня было некому… Я ничем не выделялся. Только родством с ним. Фамилией. Сам я в свои тридцать пять лет никого ничем заинтересовать не смог. Хотя, скорей всего, не все так просто. Что-то здесь есть еще. Сам по себе отец никогда бы не стал ни о чем просить Кабанова. Он терпеть его не может. Тогда кто? Некто по отцовской просьбе!

Я расстегнул ворот рубашки. Что-то душило меня. Боже, боже!

Как я докатился до такого, что родного отца заподозрил в манипуляции собой?! Не надо бы пить со Славиком! Тряпка! Но почему тогда папа узнал о моем назначении не от меня? Более того, уговаривал меня ни в коем случае не оказываться! Позавчера я как-то уж слишком быстро поверил ему, что такого рода информация не хранится в секрете. А почему, собственно? Кто мог оповестить моего отца, известного политика Василия Громова о том, какой разговор вел с его сыном в своем кабинете его заклятый враг, директор телеканала «Ньюс» Леонид Кабанов?

Официант маячил неподалеку и поглядывал на меня недовольно. По его представлениям о мировом порядке клиент давно уже просто-таки обязан был подозвать его и сделать заказ, а вместо этого он то говорил по телефону, то впадал в ступор и ни разу не бросил взгляда на меню. Заподозрив, что я сейчас уйду, он начал движение в мою сторону и, подойдя, уставился вопросительно:

– Вы определились?

Наверное, официантам достается от хозяина, если клиент покидает заведение, ничего не заказав.

– А что вы мне посоветуете? – Такие вопросы – верный способ расположить официанта.

– А вы какую кухню предпочитаете? Украинскую? Или европейскую? – Малый явно возгордился от своей неожиданной значимости.

– Что из европейской есть хорошего? – Мне было забавно наблюдать за ним, я сдерживался, чтоб не показать этого.

– Есть классная рыба. Форель со сливочным соусом. На закуску паштет возьмите французский, очень вкусный. Выпить что?

– Давайте коньяка.

Что я делаю? Не хватит на сегодня? Ну, ладно. Под настроение…

– «Хеннесси»?

– «Хеннесси», пятьдесят граммов. Как вас зовут?

– Костя. – Он почему-то смутился.

– Костя! Я есть хочу – умираю… Паштет быстро принесешь?

– Постараемся! – О себе он почему-то сказал во множественном числе.

В этот момент в зал вошла Нина Демина… Случилось то, ради чего я сюда пришел. Хоть сам я и не позволял себе прежде в этом признаться.

Есть такие женщины, которые где бы ни появились, всегда ощущают себя на подиуме. Бывшее лицо канала «Ньюс» – из таких дам. Она выглядела изумительно. Темные прямые волосы оттеняли эффектное бежевое платье с глубоким вырезом, нитка жемчуга приковывала внимание к высокой, обворожительно тонкой шее, в движениях и походке не было ничего лишнего – все легко и изящно. И только подчеркнуто безупречная осанка выглядела несколько искусственной, придавая ее внешности официальность не соответствующую этому заведению. Похоже, она тратит немало сил, чтобы так выглядеть! На непринужденную улыбку их уже не остается.

Я засмотрелся на нее. Красавица! Ба! Да она не одна. С ней две весьма занимательные личности: певец Макаров, известный своими антипутинскими взглядами, и телеведущий Савкин, много лет отсвечивавший на нашем ТВ, а теперь прочно осевший на украинском. И тот и другой, казалось, на что-то ее уговаривали. При этом Савкин проявлял изрядную настойчивость. Я прислушался, но ничего не разобрал. Нина лишь еле заметно кивала.

Они прошли в метре от меня. Обосновались за столиком через три от моего. Нина даже не взглянула на меня, проходя. Не заметила. Или изобразила, что не заметила. Жалко! Подойти поздороваться? Нет. К чему это? Махнуть рукой, дав понять, что я ее вижу? Какая-то пошлость! Хотя… Посмотрим.

Нина села ко мне спиной. Я видел только плавный силуэт ее томительно длинной прически. Макаров плюхнулся рядом с ней, Савкин уселся напротив. Да уж! Малоприятную компанию выбрала наша бывшая ведущая для ужина. Макаров всю жизнь строил из себя кумира молодежи, но чем старше становился, тем смешнее выглядел со своими седыми патлами и электрогитарой. Я не поддерживал тех, кто считал его талантливым музыкантом. По мне, ничего выдающегося он не написал. Довольно вторичные песенки, сопливые популистские текстики, ложная глубокомысленность. А его так называемая гражданская позиция последних лет так отдавала западными грантами, что впору нос зажимать. Савкин тоже тот еще тип. В последнее время наши телезрители отвыкли от него, но одно время он вел чуть не все ток-шоу на одном очень популярном российском канале. Наблюдая за ним в те годы, когда он работал в России, я не мог отделаться от чувства, что передо мной мастерски законспирировавшийся двурушник. Так оно и оказалось. Теперь он, похоже, обрел идеологический покой в нацистской Украине. Совсем недавно Савкин, с лицом, исполненным патетического трагизма и вселенской ответственности, в прямом эфире принес клятву никогда не врать в своих передачах. Спуся пару дней после этого отец смотрел в гостиной запись его программы в Интернете, и я краем уха слышал, как Савкин истерично блажил о необъявленной войне России против Украины.

Из всех, кто был в студии, по-русски говорил только он один.

И вот такие деятели сопровождают Нину. Тоже мне кавалеры… Макарова, скорее всего, приволок сюда, в Киев, Хороводский. Зачем Нине светиться в такой компании? А где, кстати, ее муж? В такой трудный для нее момент отпустил ее одну? Да еще в такое сомнительное турне?

Костя принес мне коньяк. Я отпил глоток. Обжигающая пахучая сладость.

Макаров наклонился к Деминой и что-то шептал ей на ухо. Судя по тому, как затряслись ее плечи, певцу удалось рассмешить красотку. Савкин обиженно замолчал. Необходимо отвлечься от них, поужинать и пойти спать. У них свой мир, у меня свой. Завтра сложный день. Надо выспаться…

Костя вырос как из-под земли с подносом, с которого снял тарелку с паштетом и поставил передо мной. Я уже почти забыл, что назаказывал столько еды. И правда, алкоголь – это не мое. Черт знает что со мной творится…

– Рыбка скоро будет готова. Вам попить принести?

– Да, пожалуй. Водички без газа.

Наконец-то я поем. К паштету подали сухие хлебцы.

Затылок Нины Деминой не давал мне покоя. А вдруг она повернется и увидит меня? Трудно представить, что она меня не признает. Ведь был же тот разговор на вечеринке. И она тогда сама подошла ко мне. Как мне общаться с ней? Лучше было сюда не приходить… Что? Опять я за свое… Эти гады будут тут ужинать с самой красивой девушкой, а я буду сидеть и смотреть на это? Я допил оставшийся коньяк одним глотком.

Ресторан между тем заполнился людьми почти под завязку. Оставались свободными от силы два-три столика. Шум нарастал, и вдруг сквозь него пробилась песня. Я и не заметил, как в углу пристроились музыканты со своей аппаратурой.

Джо Дассен. «Если б не было тебя». Когда я ее слушаю, словно вижу телефонные будки Парижа семидесятых, и в одной из них прячется от дождя одинокий горожанин, отрешенно смотрящий на диск телефона-автомата и вздрагивающий от мысли, что звонить больше некому.

Внутри что-то непоправимо менялось. Я поднялся и уверенно направился к Нине!

– Здравствуйте, Нина, – я вел себя как ее хороший знакомый.

Нина вздрогнула, испуганно повернулась ко мне, потом несколько секунд всматривалась в меня и наконец узнала.

– Здравствуйте. Вы как здесь? – Она, вероятней всего, не помнила, как меня зовут.

– По делам. Увы…

– Почему увы?

– Без дел приятней.

Мы говорили так, словно встретились не в обожженном и израненном Киеве, а в каком-нибудь спокойном и обыденном месте, где появление знакомого человека почти предопределено.

– А… ну, рада видеть… – Она придумывала, как повежливей выйти из ни к чему не обязывающего разговора.

– Можно пригласить вас на танец?

Услышав это, ее спутники как будто потеряли дар речи, только вылупились на меня возмущенно. Да и Нина посмотрела на меня как на сумасшедшего, но потом вдруг поднялась, произнесла: «А почему нет? Давайте», – и я повел ее в центр зала, где уже прижимались друг к другу несколько пар.

Купол Михайловского собора в окне с трудом прорывался сквозь нахлынувшую небесную тьму, и назойливые городские огни, стремящиеся отразиться в нем, его только раздражали.

Нина улыбалась немного растерянно, но танцу не сопротивлялась.

– Вам не кажется, что вы наглец? – Она произнесла это без вызова.

– Кажется, но танец с вами этого стоит.

По выражению ее лица я понял, что мой комплимент ее не особо впечатлил.

– Почему вы решили, что я пойду с вами танцевать?

– Предчувствие, – соврал я.

– Вам повезло. Я не особенно люблю танцы.

– Но все же мы танцуем.

– Я же сказала – вам повезло. И все же почему вы здесь?

– Делаю сюжет для нашего канала. О том, что здесь сейчас происходит. Сегодня снимали в…

– Вы разве работаете в эфире? – перебила она меня. – Мне казалось…

– С позавчерашнего дня я ведущий новостей. – Мне хотелось ее удивить.

– Ну что ж… Поздравляю. – Она как-то потухла.

– На канале все жалеют, что вас нет. – Я попытался возродить ее интерес к разговору.

– Правда? Что-то не очень верится.

– Правда.

– Ну тогда передавайте всем привет, как вернетесь.

Какое-то время мы сомнабулически двигались в полном молчании.

В один момент я встретился с осоловевшими глазами Макарова, впившимися в нас с бессильной злобой.

– А вы зачем в Киеве? – Я приблизил губы к ее уху.

– А вы не в курсе? Весь инет об этом шумит.

– Я читал только, что вас пригласил Хороводский поучаствовать в выезде творческой интеллигенции в страну, изгнавшую пророссийских тиранов и убийц.

– Ну вот видите. А зачем тогда спрашиваете?

– Ваши спутники тоже участвует в этой акции? – Я чуть провел рукой по ее спине.

– Я не уверены, что хочу сейчас это с вами обсуждать…

– Юра. Меня зовут Юра.

– Вы полагаете, я не знаю, как вас зовут. – Она засмеялась. – Зря. Грех не помнить, как зовут сына такого знаменитого отца… Я, кстати, люблю это имя. Что-то в нем есть гордое. – Нина замолчала, давая мне время оценить важность только что ею сказанного.

– У вас тоже красивое имя. – Я избавлялся от чего-то закостеневшего и неуклюжего, прежде меня стеснявшего.

– А мне оно, между прочим, не очень нравится. Но ничего не поделаешь. Как назвали – так назвали. Может, подсядете к нам?

– А ваши ухажеры возражать не будут?

– Полноте. Какие они мне ухажеры? Друзья.

– Простите.

– Ну что, идем?

– Идем.

Я последовал за ней к столу, где Савкин и Макаров дожидались, когда я возвращу им их спутницу.

– Господа. Это мой коллега, журналист из Москвы. – Я мысленно поблагодарил ее, что она умолчала о моей фамилии во избежание лишних расспросов.

Савкин посмотрел на меня сквозь очки с вялым интересом, чуть приподнялся и протянул руку:

– Рудольф.

– Юрий.

Рука у Савкина поразительно маленькая. Почти как у ребенка.

Макаров склонил голову набок, с мерзковатой расплывающейся ухмылкой рассматривая меня, потом коротко кивнул. Рукопожатием он меня вызывающе не удостоил.

– Вы присаживайтесь. – Савкин засуетился, сглаживая неловкость. – Будете вина? – Он взялся за бутылку.

– Нет, спасибо. – Я поискал глазами официанта и подозвал его. – Вы рыбку мне сюда принесите. И воды еще.

Я не сразу определил, что Макаров пьян до крайности. Как только я присел за их стол, он разразился нравоучительным монологом о российском ТВ, обвинив его в тотальной лжи и подлости. Российских журналистов он называл не иначе, как холуями и слугами режима. Очевидно, все эти пассажи были рассчитаны на мою реакцию, но я не поддавался на провокации и сосредоточенно ковырял вилкой форель. Савкин поначалу кивал сочувственно, со всем соглашаясь, хотя лицо его выдавало: он явно был погружен в свои мысли и Макарова слушал невнимательно. Затем ему кто-то позвонил, и он вышел из-за стола, чтоб поговорить. Макаров же распалился не на шутку:

– Скажите, Юрий. Вас так ведь зовут?

Это он так показывал, что не в состоянии запомнить имя человека столь незначительного, к тому же с российского телевидения.

– Да. Меня зовут так.

Господи, чего он пристал ко мне?

– Так вот, Юрий. Нина представила вас как своего коллегу. Значит ли это, что вы сотрудник этого мерзкого и лживого канала «Ньюс», с которого так беспардонно уволили эту чудесную девушку? – Макаров прикусил верхними зубами нижнюю губу прищурился, по всей видимости, чтобы меня таким образом припугнуть.

– Да. Вы правы. Я работаю на этом канале.

– И как вы относитесь к возмутительному политически ангажированному увольнению Нины Деминой?

Как бы его урезонить поскорей? Только скандала сейчас не хватало.

– Я плохо отношусь к этому. Но со мной не советовались по этому поводу.

Нина во время макаровского монолога сидела с опущенной головой.

– Не оправдывайтесь, юноша. Нина, ты слышала? С ним не советовались… Если бы таких, как он, в Украине было бы большинство, Майдан бы не победил. Слава богу, украинцы другие. О, наш русский жалкий народ… – Макаров встал и схватил бокал с вином так резко, что чуть не пролил его содержимое на скатерть.

– Слава Украине! – проорал он раскатисто, на весь ресторан.

Изо всех концов зала поползло, множась каким-то жутким спецэффектом: «Героям слава, героям слава, героям слава…»

Я тоже поднялся, взял рюмку с коньяком и не очень громко, но так, чтобы и Нина, и Макаров слышали, произнес:

– Слава России!

Коньяк показался мне сладким, как микстурный сироп.

Макаров аж скривился от злости. Музыканты снова затянули медленную песню.

– Вы позволите… – Я встал и протянул Нине ладонь.

Певец метнулся к нам, схватил меня за локоть и дернул его на себя.

– Оставь ее в покое! – рявкнул он.

Я вырвался:

– Да пошел ты!

Я трудом удержался, чтобы не плюнуть в его перекошенную опухшую рожу.

– Я тебе сейчас… – Макаров поднял к лицу кулаки.

Тут Нина вскочила и почти приказала Макарову.:

– Виктор! Что ты делаешь? Уймись! Ты пьян. Нам пора идти…

– Сейчас. Только разделаюсь с твоим коллегой и пойдем. – Он обошел Нину, снова выставил вперед руки.

– Виктор! Ради меня… Не надо скандалов! Ну же… – Она вцепилась ему в пиджак сзади.

Моя кровь билась о стенки головы, как вода в закрытой кипящей кастрюле.

На нас уже пялились со всех столов.

Нина продолжала держать Макарова за пиджак.

Наконец он поддался и позволил ей себя оттащить от меня.

– Только ради тебя, Ниночка. – Он повернулся ко мне спиной, а затем через плечо бросил: – Еще встретимся.

– Пойдем. Пойдем, – торопила его девушка.

Он, чуть покачиваясь, шел рядом с ней. У самого выхода из ресторан попытался обнять ее за талию, но она уклонилась. Через несколько секунд откуда-то вынырнул Савкин, о чем-то поговорил с барменом за стойкой, что-то сунул ему и устремился вслед за Ниной и Макаровым.

Я стоял, как идиот, посреди ресторана и часто дышал.

Как я жалел, что все же не двинул этому кретину!

Теперь уж точно пора уходить.

Я рассчитался, оставив Костику хорошие чаевые. Однако это не смягчило его суровость по отношению ко мне. Очевидно, он винил меня в случившемся. Решил, что Макаров отстаивал честь Нины от приставучего наглеца. Ну да бог с ним, с Костиком!

В лифте мое разгоряченное воображение нарисовало инфернальную картину: это не я спускаюсь к земле, а она с огромной скоростью поднимается мне навстречу. Я вполне реально представил, как сталкиваюсь с ней, как меня подбрасывает вверх… Даже голова закружилась…

На улице ощутимо похолодало. Но воздух не бодрил, а погружал в вязкую влажную прохладу, тяжело пахнущую асфальтом. Чуть вдали, в сером мареве, возвышалась Святая София, перед ней застыл на коне Богдан Хмельницкий. Огни светофоров цветными пятнами оживляли мертвенную бледность фонарей. Голые парковые деревья в темноте боязливо словно жались одно к одному, сливаясь верхушками в неровные линии. Горизонта нигде не было…

Пока я шел до гостиницы, мне несколько раз попадались навстречу группы подростков в куртках с шевронами цветов украинского флага. Они беззастенчиво рассматривали меня, но не трогали. Кое-где я замечал разбитые витрины – подтверждения недавних мародерств.

Великий город точили черви глухой неприязни.

Я устал за сегодняшний день. В теле затаилась тяжесть, спина ныла, ноги болели. Мысли спотыкались и неуклюже сталкивались друг с другом. Никак не получалось избавиться от гадкого ощущения. И зачем я полез к этой компании? На что рассчитывал? Что Нина все бросит и будет общаться со мной? Для этого не имелось никаких предпосылок в нашем с ней прежнем общении, фактически мимолетном. Чего я добился своим демаршем? Стал участником отвратительной ресторанной ссоры? Большая честь! Эх. Не стоило пить. Ишь как расхрабрился! Кураж проходил, сменяясь недомоганием.

И все же Нина пошла со мной танцевать. Не отшила… Мне так надо еще раз увидеть ее. За кого она меня теперь держит? За хама? За навязчивого амбициозного выскочку? Надо объяснить ей свое поведение. Чертов Макаров все испортил…

Я спустился к Крещатику, который, казалось, не знал куда деть великолепие своих советских зданий.

На Майдане было тихо. И как-то покойно…

В номере я быстро стянул с себя одежду и лег на кровать. Глаза закрылись сами собой, и перед ними замелькали бессмысленно перемешанные картины… На короткое время я куда-то исчез. А потом…

А потом я резко проснулся. Проснулся, как просыпается тяжко хворающий в первый день выздоровления. В моем теплом после сна теле и неожиданно прояснившейся голове созрела такая любовь, о существовании какой я раньше не догадывался. Все дело в том, что я люблю Нину Демину.

Между ней и мной не должно остаться никаких преград…

* * *

Я лежал и блаженно улыбался. Так, наверное, улыбаются душевнобольные… Меня ничто и никто не остановит! Я, как мальчишка, мечтал о ней, воспроизводил в памяти ее лицо, вглядывался в ее воображаемые губы и представлял, как они чуть приоткрываются и припадают к моим даже чуть быстрее, чем я этого жду; как они робки, целомудренны и в то же время настойчивы…

И как мне теперь быть? Все просто. Завтра с утра я отправлюсь в «Хайятт» и найду ее. А там посмотрим. Приглашу ее позавтракать. Черт! Я… У меня же встреча с Геной… И задание. Что делать? Спокойно. Надо выяснить на ресепшен телефон «Хайятта», позвонить ей в номер и пригласить на ужин! Господи, как все просто!

А теперь спать! Силы пригодятся.

Но заснуть не удавалось.

Включил телевизор, полистал каналы. Что-то заставило меня задержаться на фильме, демонстрирующемся на украинском языке с русскими титрами. Действие, похоже, происходило сразу после Отечественной войны. Посмотрев немного, я сообразил, что главный герой фильма – не кто иной, как икона украинских националистов Роман Шухевич, командующий УПА, фашист и убийца. Однако авторам фильма Шухевич представлялся прям украинским Джеймсом Бондом, бесстрашным и благородным, а красноармейцы и их командиры – как изверги, действующие подло и способные победить только при явном численном преимуществе. Фильм изобиловал сценами геройств воинов УПА. Энкавэдэшники, само собой, вели себя как трусливые звери. Слава Украине! Героям слава! Чепуха и ложь! Я переключил канал. И надо же такому случиться, что увидел как раз ту, о ком только что мечтал. В прямом эфире шло ток-шоу Рудольфа Савкина. Ведущий что-то нервно вещал, а его гости вальяжно расселись в креслах по кругу. В одном из них устроилась Нина Демина, моя любимая женщина, моя желанная и долгожданная. Камера задерживалась на ней дольше, чем на остальных участниках. Вероятно, оператор тоже наслаждался ее красотой… Вот оно как? Прямой эфир! Если не врут, конечно. Отец, помнится, как-то рассказывал, что все наши российские ток-шоу в прямом эфире идут только во Владивостоке, а в других городах уже в записи. Большая страна, много часовых поясов, ничего не поделаешь. Но у Украины этой проблемы нет. По всей видимости, студия совсем недалеко от «Хайятта», если Нина и Савкин успели до нее так быстро добраться. А Макаров с ними? Вроде нет. Угомонили наглеца.

Я впился глазами в экран. Нине не привыкать к съемкам, она держится естественно, с достоинством. Красавица…

Савкин спрашивал Нину, как она может прокомментировать ее скандальное увольнение с российского канала «Ньюс». Я затаил дыхание. Она не может произнести какую-нибудь глупость и пошлость! Это не ее стиль… Ну? Я прав. Нина ответила так, что я восхитился:

– Меня никто не увольнял. Я ушла по собственному желанию. – Тон самый обыденный.

Савкин разнервничался и зачастил:

– Вас, как мы все понимаем, вынудили уйти. Вам угрожал лично директор канала Кабанов или кто-то из его подручных?

– Мне никто не угрожал. Просто мне надо попробовать что-то новое. Сменить формат…

– Но ведь причиной вашего увольнения стал показанный в вашей программе сюжет о Крыме, не так ли? Вы боитесь говорить правду? Опасаетесь за ваших близких в России? Это неудивительно. При такой тирании есть чего бояться.

– Я ничего не боюсь. Просто у меня возникла потребность испытать себя в новых условиях. Сейчас я изучаю разные предложения.

– У вас есть предложения от украинских каналов?

– Да. Есть.

– Что и требовалось доказать! Опальная российская журналистка Нина Демина может продолжить работу на украинском ТВ. Оставайтесь с нами. Мы продолжим после небольшой рекламы.

Умение передергивать – главное качество современного тележурналиста. Но Нина-то какая молодец. Не поддалась…

Надо отметить, что реклама на украинском телевидении длилась намного дольше, чем у нас. Я сгорал от нетерпения. Увидеть бы Нину еще раз. Но в студии у Савкина уже собрались другие гости.

Сон опять подкрадывался ко мне, размывая голоса из телевизора. Я не сомневался, что завтра добьюсь свидания с Ниной. А послезавтра стану знаменитым…

Телефонный звонок прозвучал так резко, будто в уши кто-то с силой брызнул ледяной воды. Я сперва никак не мог сообразить, где мой мобильник – в пальто? в пиджаке? в брюках? Но разрезал пространство длинными дребезжащими очередями местный телефон. Господи! Кто это еще? Неугомонный Славик проснулся? Я поднял трубку.

– Слушаю.

– Юра! Эта Нина Демина.

– Здравствуйте. – Я так растерялся, что даже это приветствие выдавил из себя после некоторой паузы.

– Хорошо, что я вас застала. – По телефону ее голос звучал еще приятней.

– Что-нибудь случилось?

– Нет. Я хотела попросить прощения за Макарова. Он и сам раскаивается, но у него такой характер, что сам никогда не извинится.

– Ну что вы. Обычное дело. Погорячились – и ладно… Напрасно вы так беспокоитесь.

– Хорошо, что вы не обиделись. Послушайте, у меня есть к вам предложение. Давайте завтра поужинаем?

– Это ваша идея или Макарова? – Я насторожился.

– Смешной вы! Я предлагаю вам поужинать вдвоем. Вы против? – Она звонко засмеялась.

– Нет, я не против. Хотя как-то неловко, что вы меня приглашаете, а не я вас…

– Ну, так ужинаем или нет? – Вряд ли она предполагала, что я откажусь.

– Конечно. Когда, где? – Я все еще боялся, что это розыгрыш.

– Мне тут показали одно симпатичное местечко. Называется «Толстый лев». Давайте там в семь?

– С вами куда угодно.

– Не будьте банальным. Записывайте адрес: Большая Васильковская, восемнадцать. Раньше она называлась Красноармейская. До завтра. – Она повесила трубку.

Похоже, спасть мне сегодня не придется. Один крутой поворот за другим. Как относиться к ее предложению? Когда женщина приглашает мужчину на ужин, этот самый мужчина, конечно же, надеется, что она имеет на него виды. Если это не деловое свидание… В нашем случае это точно не так. Хотя у Нины могут быть еще тысячи причин для встречи со мной. Все же я работаю на канале, с которого ее уволили по весьма скандальному поводу. Ну и что?

Ее манера держаться окружала ее тонкой непрозрачной стеной, не пропускающей никакой информации. А что мне делать, если между нами завтра действительно что-то завяжется? Как быть тогда с Ларисой? Да и Нина не свободна. Счастливая семья, муж, дети… Хотя с мужем у них, скорее всего, что-то не так. Я почти уверен в этом.

Как бы я ни был встревожен, человеческую природу не обманешь. Вопросы постепенно теряли свою остроту, путались в уходящем сознании, переходили в сновидения.