(Из дневника В. Балыбердина)

У меня в руках очень красивый билет на самолёт Москва — Дели — Катманду и обратно.

Наше предстартовое волнение достигло кульминации. Постоянно возвращаемся к мысли, что однажды участники советской экспедиции уже имели такие же билеты, но поездка так и не состоялась. Экспедиция 1959 года на Джомолунгму с севера была подготовлена и экипирована не хуже нашей. А в составе её были люди, создавшие славную школу советского высотного альпинизма.

Привыкший не верить в удачу до тех пор, пока она не станет свершившимся явлением, я всё время боюсь какой-нибудь роковой случайности. Неужели и сейчас возможен срыв? Столько лет советские альпинисты мечтали об этом! Столько людей готовили экспедицию — от министров до слесарей и вязальщиц, от почтенных ветеранов альпинизма до новичков-энтузиастов. Все вложили свою душу в дело, которое должны завершить мы — 27 спортсменов и тренеров.

У нас в стране самые высокие горы пройдены вдоль и поперёк по самым сложнейшим маршрутам. Иностранные альпинисты, приезжая на Памир, восхищаются нашими достижениями. Но главный критерий зрелости национальной альпинистской школы — классное восхождение в Гималаях.

Два года назад впервые промелькнуло сообщение об организации экспедиции на Эверест. Спорткомитет СССР разослал в городские федерации альпинизма перечень требований к будущим кандидатам в гималайскую сборную. К моему удивлению, оказалось, что я подхожу по всем параметрам — по числу высотных восхождений, по возрасту, по квалификации в скалолазании. Однако на слуху у всех были имена асов высотного альпинизма. А кто знает меня — рядового кандидата в мастера, всего один раз участвовавшего в чемпионате СССР?

“Конечно, шансов попасть в команду у тебя почти нет, но на всякий случай заявить о своём желании надо”,— сказал мне один из спартаковских тренеров. И вдруг я узнаю, что президиум Федерации альпинизма Ленинграда на основании моих достижений в альпинизме, скалолазании и лыжных гонках (важнейший критерий физической подготовки альпиниста) решил включить меня в число кандидатов от Ленинграда.

Руководство экспедицией и Спорткомитет СССР оказались перед трудной задачей — провести конкурс “абитуриентов”, в котором было десять человек на место. И начались отборы. Сначала посмотрели, чего каждый кандидат добился в прошлом, затем началась очная борьба.

Первое испытание — отборочный сбор под пиком Ленина в 1980 году. Сделав в июле три восхождения на семитысячники Памира, я вместе со своими друзьями-ленинградцами прибыл в урочище Ачик-Таш. Впервые познакомился с ребятами из разных городов и республик, представляющих цвет нашего альпинизма.

В соревнованиях по скалолазанию мы выступали в связке с Володей Шопиным и оказались в призёрах. Спасибо нашим карельским скалам и традиционно сильной ленинградской школе скалолазания. А вот за успех по преодолению склона от высоты 3600 до 4200 следует благодарить многолетние лыжные тренировки. До сих пор горжусь, что моё время на склоне — 31 минута 30 секунд — осталось лучшим.

Однако соревнования по физподготовке и альпинистской технике являлись отнюдь не решающими в отборе кандидатов. Альпинизм настолько многоплановый вид спорта, что в очки и секунды его не втиснешь. Огромное значение имеет опыт высотных восхождений, участие в чемпионатах, умение быть полезным в коллективе.

Часто при формировании команды сильного спортсмена не берут потому, что он не вписывается в коллектив. Поэтому в альпинизме так ценится “схоженность”. Это понятие введено даже в правила горовосхождений. И как раз с этим пунктом на сборе были наибольшие трудности: многие из нас не только не имели опыта совместных восхождений, но даже не были знакомы ранее.

В двойной состав, который был сформирован для последующих тренировок и отборов, попали четыре ленинградца, в том числе мы с Володей Шопиным.

Потом была серия сборов в горах и на равнине. Мы отрабатывали гималайскую тактику восхождений и приглядывались друг к другу. Я привык к мысли, что шансы мои попасть в заветную группу невелики, но продолжал работать добросовестно, выкладываться до конца, как научился это делать за долгие тринадцать лет занятий альпинизмом.

Наконец наступил момент последнего, решающего испытания. В июле 1981 года мы должны были подняться по сложному маршруту на пик Коммунизма (7495). Команда работала группами по восемь человек. Каждой группой руководил “играющий тренер”. Это москвичи Эдуард Мысловский и Валентин Иванов, алмаатинец Ерванд Ильинский, включённые в состав экспедиции без отборов, за большие личные достижения в альпинизме.

К сожалению, маршрут, выбранный для последней проверки, оказался слишком лёгким для такой мощной команды. Чувствовалось, что руководители экспедиции остались в неведении относительно действительных сил участников и склоняются положиться на свою интуицию и на учёт авторитета того или иного кандидата среди альпинистов.

Мою судьбу решил случай. Уже после окончания восхождения мы пошли снимать с маршрута палатки, верёвки и прочее снаряжение. Впервые к нашей восьмёрке подключился старший тренер А. Г. Овчинников. Всё имущество высотных лагерей мы запаковали в огромный тюк, который неплохо скользил по снежно-ледовой части маршрута, страхуемый четырьмя участниками. Однако, когда мы подошли к скальному участку гребня, возник вопрос: либо сделать несколько ходок вверх-вниз с рюкзаками, либо попробовать спустить весь тюк по крутому снежному кулуару сразу на четыреста метров, придерживая за верёвку. Из-за огромной трудоёмкости первого варианта сошлись на втором. Но не успели мы спустить груз на сорок метров и подвязать вторую верёвку, как он застрял в одном из сужений кулуара. Вверх такую тяжесть уже не поднять. Оставалось подойти к нему и сопровождать до низа. Я вызвался спуститься. Серёжа Ефимов покачал головой и сказал коротко: “Смертник”.

Вариант действительно был опасный: идущая сверху верёвка могла сбросить на сопровождающего камень любого размера.

Не знаю, как мне удалось убедить старшего тренеpa в том, что при достаточной аккуратности риск можно свести к минимуму.

Меня спустили на дополнительной верёвке, и я пристегнулся к тюку. С большим усилием выдернул его из горловины и в следующую секунду пролетел с ним в обнимку несколько метров до полки. Мелькнула мысль: не порвалась бы верёвка от рывка и не посыпались бы камни. Об ушибах во время полёта не думал. До следующего сужения я благополучно доехал, сидя на тюке, а потом опять встряска. Тут я понял, что в конце концов он либо придавит меня, либо сломает ногу. Попросил выдать мне побольше верёвки и столкнул его со стенки, оставаясь на месте. Скоро мы с тюком научились понимать друг друга и благополучно добрались до длинного, крутого снежного склона, выводящего на ледник. С трудом докричался, чтобы отпустили страхующую верёвку. Я не мог отказать себе в удовольствии прокатиться верхом на моём безмолвном напарнике сотню метров и лихо перепрыгнуть через бергшрунд (Трещина между склоном и ледником).

Когда мы покидали лагерь 4600 под пиком Коммунизма, Анатолий Георгиевич подошёл ко мне и сказал сухо:

— Желаю успеха в предстоящем восхождении на чемпионате СССР и хотел бы видеть вас в составе экспедиции.

От неожиданности и волнения у меня перехватило дыхание, и я только глупо улыбался, забыв опустить руку после рукопожатия.

— Спасибо... Я был бы счастлив...— наконец выдавил я.— Но ведь неизвестно, что решит тренерский совет.

— Не знаю. Я выражаю своё мнение,— сказал он, уже уходя.

Но я знал, что Анатолий Георгиевич слов на ветер не бросает, и весь день ходил как именинник. Потом в душу опять стали закрадываться сомнения, и я ждал октября, никому не говоря о нашем разговоре.

В октябре президиум Федерации назвал наконец двенадцать человек основного состава, и я стал думать уже не о том, что попаду или нет в команду, а состоится или сорвётся экспедиция. С этими мыслями я ехал в аэропорт.

Автобус в Шереметьево-2 отправлялся с Качалова, 27. Здесь была выделена небольшая комната в полуподвальном помещении. Эту комнату можно назвать малым, или оперативным, штабом экспедиции, в отличие от большого, который возглавлял председатель оргкомитета экспедиции, заместитель председателя Спорткомитета СССР А. И. Колесов и который решал крупные стратегические вопросы.

В “малом” штабе постоянно можно было застать одного из старейших наших альпинистов — заслуженного мастера спорта М. И. Ануфрикова, который был в курсе всех дел по подготовке снаряжения и питания, по оформлению документов, организации сборов и т. д. Часто сюда забегал Е. И. Тамм, приходили участники, вызванные в командировку для решения срочных дел перед отъездом. Последние дни были до отказа забиты неотложными заботами, телефон на столе Михаила Ивановича перегревался от постоянных звонков, а мы метались по городу, закрывая последние позиции в длинном списке необходимого снаряжения.

Месяц тому назад закончился сбор в Крылатском, где мы кроме лыжных тренировок занимались упаковкой грузов. Но оставались ещё кое-какие недоделки. В Крылатском на велотреке нам выделили помещение под трибунами. Складом его не назовёшь — тесно, неуютно, необорудованно. Едва мы перевеали туда всё снаряжение, стало ясно, что проверять, сортировать, упаковывать его совершенно негде. Поэтому каждый вид снаряжения приходилось вытаскивать в коридоры велотрека, рассматривать, отбраковывать и упаковывать снова. Каждый баул — а их было больше трёхсот,— бочки, ящики маркировались в соответствии с тем местом на склоне Эвереста, где их предстояло использовать. Часть грузов отправлялась только до Катманду. Другая партия должна была остаться в базовом лагере. Остальное снаряжение — для высотных лагерей.

Для сортировки грузов были назначены из участников экспедиции специальные группы по каждому виду снаряжения. Алмаатинцы занимались крючьями, отбраковывали неудачные, на их взгляд, конструкции, проверяли качество изготовления, выбирали наиболее ходовые. Украинцы разрезали километровые бухты верёвки на концы по сорок пять метров, кто-то занимался пуховым снаряжением, кошками. Здесь же ставили палатки и разводили примуса, тщательно прячась от местных пожарных. Работа кипела. Коридоры были заняты, к большому неудовольствию хозяев велотрека — велосипедистов и механиков. Каждая упаковка должна была весить не больше тридцати килограммов.

2 марта, собравшись на Качалова, 27, мы быстро перепаковали личные вещи и на скорую руку отметили наш отъезд. В маленькой комнатке собралась масса народу — жёны, дети, знакомые наших москвичей. Кто стоя, кто сидя. Появилась пара символических бутылок шампанского. Говорили напутствия.

Перед самым отъездом позвонили из Ленинграда Галя Шопина и моя мама. Несколько человек поехало с нами в аэропорт.

Наконец-то мы сидим в самолёте. Прогревают двигатели. Выруливают на полосу. Разгон. Взлёт. Ура-а! Впрочем, подождём момента пересечения границы СССР. Если до этого нас не вернут, то будем считать, что экспедиция началась.

В этот же день наша передовая группа прилетела в Катманду. Четыре дня в столице Непала были полностью заняты таможенным досмотром и перепаковкой грузов для караванного пути. Носильщикам предстояло больше двух недель нести четырнадцать тонн наших вещей до базового лагеря, а мы половину этого пути, до посёлка Лукла, пролетели на самолёте. Руководителем нашей группы в походе до базового лагеря и при обработке ледопада был старший тренер экспедиции Анатолий Георгиевич Овчинников.

Поднимаясь в горы, мы прошли все климатические зоны — от субтропиков до вечных снегов — и посмотрели страну изнутри. Вызывает восхищение древняя культура этой небольшой горной страны, заслуживает глубокого уважения её трудолюбивый и жизнерадостный народ. Мы встречались с самыми разными людьми — от простого крестьянина до премьер-министра — и всегда видели дружеское, доброжелательное отношение. Особенно близко познакомились мы с шерпами, которые вместе с нами работали на маршруте, жили в одних палатках, переносили все трудности восхождения.

Впервые мы увидели их в Катманду. Ребята нам понравились сразу: они тут же начали помотать в погрузках и упаковках, очень быстро понимали наши просьбы и охотно их выполняли. “Да, сэр. Пожалуйста, сэр”,— подбегали они по первому слову и жесту, но в этом не было лакейской услужливости и подобострастия. Искренняя дружеская помощь без унижения, исполнительность без потери собственного достоинства.

Среди многочисленных народностей, населяющих Непал, шерпы на особом положении. Суровая природа и климат высокогорья накладывают отпечаток не только на уклад жизни, но и на характер этих людей. Они привыкли целиком полагаться на свои собственные силы, ведут почти натуральное хозяйство. Здесь, в высокогорье, не бывает истребительных эпидемий, уносящих человеческие жизни. Горцы с большей уверенностью смотрят в завтрашний день, и это придаёт им независимость и достоинство.

В последние тридцать лет у шерпов появился ещё один вид заработка. По горным тропам путешествует огромное количество иностранных туристов и альпинистов, и это стало основным доходом практически каждой семьи. Они либо сдают на ночлег часть своей жилплощади, либо продают изделия местных промыслов, либо нанимаются носильщиками. Особо выделяются высотные носильщики, занятые в экспедициях на высочайшие вершины Гималаев. Кроме того, что каждая экспедиция выдаёт им полный комплект высотной одежды и снаряжения стоимостью в несколько тысяч рупий, они получают зарплату и специальные премии, возрастающие с высотой подъёма, весом груза, сложностью маршрута.

Особое положение в экспедиции занимает сирдар. Фирма, которая заключает с руководством экспедиции договор на обеспечение доставки грузов в базовый лагерь, передаёт ему все полномочия по управлению караваном, найму носильщиков и погонщиков яков, выбору режима движения по тропе, пунктов остановки на ночлег. Сирдаром становится человек, имеющий хорошую репутацию и среди местного населения, и у непальских властей. Как правило, это альпинист высокой квалификации, покоритель одного или нескольких восьмитысячников, грамотный и хорошо говорящий по-английски.

Сирдар набирает штат высотных носильщиков, отвечает за сохранность грузов на тропе и вообще за полное соблюдение договора о найме рабочей силы. Работа сложная: иногда приходится платить свои деньги за пропавшую вещь, иногда предотвращать забастовку высотных носильщиков на маршруте, иногда увольнять за нерадивость.

Наш сирдар Пемба Норбу имеет в своём активе двадцать пять экспедиций, бывал на восьмитысячниках, в том числе на Эвересте в 1979 году. Заработав себе достаточный авторитет, он оставил тяжёлую и опасную профессию высотного носильщика и теперь постоянно работает сирдаром. Зная опыт и деловые качества Пембы, его наперебой приглашают многие гималайские экспедиции и всегда остаются довольны. Пемба, в свою очередь, обеспечивает заработком весь клан Норбу: в Лукле мы жили в гостинице его дяди, в Намче-Базаре — у бабушки, на маршруте работали высотными носильщиками его родственники.

Идя в базовый лагерь по горным тропам, мы оказались в самой гуще жизни. Здесь путешествует очень много туристов со всех концов света. Многие из них уже знают о нашей экспедиции и горячо желают успеха. Но главные обитатели тропы — это, конечно, местные жители.

Тропы в Непале являются основным средством сообщения между населёнными пунктами. Весь груз в горных районах этой страны переносится носильщиками на голове. Широкий кожаный ремень, на котором держится груз, накинут на лоб и опускается за плечи, а груз лежит на спине. Необычный для нас способ, дающий большую нагрузку на шею, однако этот способ отрабатывался в Непале веками, и непальцы не торопятся менять его на европейский рюкзак. В качестве ёмкости часто используются очень лёгкие плетёные корзины, сужающиеся книзу.

По тропам постоянно идут вверх и вниз мужчины, женщины, дети, каждый обязательно что-нибудь несёт — дрова, сено, продукты, товары, строительные материалы для домов и мостов. В непальских горах нет автотранспорта, вертолётов, лошадей, а яки используются только на больших высотах у подножья ледников.

Относятся непальцы к своим тропам очень внимательно. Тропа представляет собой широкую каменную дорогу, тщательно вымощенную, снабжённую через определённое расстояние специальными каменными скамейками для отдыха уставшего путника, но проехать по этой широкой дороге невозможно, так как из-за большой крутизны она то и дело переходит в ступеньки. Тропы постоянно подновляются, ставятся новые мосты, ремонтируются старые. Строительство ведётся, конечно, вручную. Огромные камни, величиной с автобус, мешающие прокладке дороги, раскалываются с помощью стальных клиньев. Предварительно перфорируют сверлом или шлямбуром, а потом долгими часами бьют по клину кувалдой.

Вдоль троп постоянно встречаешь камни с высеченными на них молитвами. Порой они выбить прямо на огромных глыбах, лежащих сбоку от тропы, и даже немного подкрашены чёрной и белой красками. Издали смотрятся ярко и рельефно. Часто прямо посередине тропы стоит стенка из отдельных вертикальных плиток, каждая из которых испещрена буддистскими молитвами: “Ом мане падмэ хум”. На ручьях стоят мельницы, в которых, однако, ничего не мелется, а вращаются барабаны, на которых нанесены всё те же молитвы. На возвышенных местах установлены многометровые шесты с развевающимися по ветру молитвенными флажками. Проходя по тропе, молитвенную стенку следует обходить только слева. Правой рукой непальцы касаются плиток, и считается, что они возносят молитвы своим божествам. Если непалец по пути встречает молитвенный барабан, он ударяет по нему рукой не останавливаясь — крутнул и, стало быть, помолился. Ещё проще с молитвенными мельницами. Те вращаются и сами возносят молитвы, без участия человека. Своеобразная механизация религиозных отправлений. Но бывает, что непальцы молятся и по-другому. Садятся, скрестив ноги, произносят молитву, сложив руки на груди ладонями вместе, бьют поклоны, едят священные семена, жгут жертвенный огонь.

Мы пользовались самым надёжным видом транспорта. Нас не беспокоили перебои с бензином и нелётная погода, недостатки технического обслуживания и пробки на дорогах. Шли своими ногами и всё своё несли с собой. Шли строго по графику, и поэтому после дневного перехода у нас оставалось два-три свободных часа. Обычно мы с Володей Шопиным в эти часы отправлялись гулять по окрестностям и непременно поднимались на ближайшую вершину. Ещё с самолёта заметили, как непривычно выглядят Гималаи. Это очень молодые горы, поэтому очертания их не успели сгладиться под действием воды и ветра. Над нами возвышались отвесные скальные стены, сверкали висячие ледники, в тёмное небо вонзались острые гранёные пики. Рай для альпинистов любого уровня и любых вкусов. Сначала горы напомнили мне Гиндукуш, как он смотрится с Юго-Западного Памира, но, увидев их ближе, я понял, что сравнивать это чудо просто не с чем. И вся эта красота ещё ждёт своих покорителей. Большинство экспедиций стремятся к самым высоким вершинам, а “низкие” — шести-, семитысячники — попадают лишь на фотоснимки восторженных туристов.

Покинув жаркий Катманду всего десять дней назад, мы подходили к месту базового лагеря среди льда и снега в самом начале холодной и ветреной весны высокогорья.

16 марта. Мы были на месте базового лагеря в 11.30. Я знал, что лагерь будет располагаться не на зелёной поляне с серебряным ручьём, но то, что увидел, превзошло мои худшие представления.

Никакого намёка на площадки. Чрезвычайно неровный ледник, заваленный крупными камнями вперемешку с залежами старых консервных банок и другого мусора. Всё это остатки многочисленных экспедиций. Даже для установки высотной палатки пришлось серьёзно поработать ледорубами и лопатами несколько часов. Не говоря уже о кемпинге. С шатром легко: его можно сначала поставить, а потом ровнять площадку, находясь под крышей.

Едва мы успели установить три высотных палатки и шатёр, как начался обильный снегопад. Вечер провели в шатре. Ложась спать, нам пришлось раскапывать палатки, которые были завалены на одну треть.

Планировалось, что все участники экспедиции будут жить по одному-два человека в больших польских палатках типа “кемпинг”. Палатка очень удобная, имеет небольшой тамбур, где можно сложить снаряжение, и просторную комнатку. Кемпинг достаточно высок, и в нём можно ходить во весь рост. Для альпинистского снаряжения и для аппаратуры нашей киногруппы мы использовали небольшие шатровые палатки, с дном типа “Зима”, изготовленные специально для экспедиции. В качестве кают-компании и продуктового склада у нас были большие шатровые палатки без дна. Каждому из офицеров связи была выделена маленькая высотная каркасная палатка типа “Салева”. Стены кухни сложили из камней, а сверху накрыли большим сигнальным полотнищем из каландрированного капрона.

Вскоре в базовом лагере появился парнишка с грузом и запиской от Мысловского. А через два-три часа и сам Эдик и Коля. Они проделали тот же путь, что и мы, за четыре дня. Настроение у всех хорошее. Самочувствие нормальное. Все рады, что завершился важный этап.

Ребята принесли новости.

17 марта. Второй день пребывания в базовом лагере. Вышли на небольшую прогулку к ледопаду. Связка Мысловский — Чёрный проработала часа три, мы трое — не больше часа. Забойщики (Альпинист, работающий впереди, прокладывающий маршрут) вернулись в оптимистическом настроении: дорога ясна, победа будет за нами. Однако уже на следующий день наступило отрезвление. Слишком рано Мысловский взял вправо,— они оказались на ледовых стенках и довольно долго прокопались на одном месте. Мы с Овчинниковым, глядя на их мытарства, от скуки сунулись влево вверх и удивительно быстро по простому пути поднялись верёвок на семь. Однако при вечернем обсуждении все единогласно утверждали, что мы пошли не туда, что я взял слишком влево. Я сначала оправдывался, потом огрызался, даже грубо что-то сказал Эдику, но Эдик молодец, быстро отошёл.

— Похоже, что простой путь — влево вверх, а потом под большим сколом траверс вправо,— говорил я.

— Это только кажется. Посмотри, сколько верёвок, флажков и даже остатки палатки правее нашего пути, — без тени сомнения отвечал Эдик.

— Но ледник сдвигается на метр в сутки. Все это ещё год назад находилось гораздо выше, то есть как раз там, где я предложил делать траверс.

— Нет, ты не прав, — вступил в разговор Коля, — вспомни литературу: все пишут, что нужно уходить к правому борту гораздо раньше.

— Но может быть, в этом году ледовая обстановка изменилась? Надо руководствоваться логикой, а не догмами. Судя по общему характеру трещин и сераков, несложный и безопасный путь, мне кажется, левее центра до высоты 5800.

— Тебе кажется, а я здесь ходил в позапрошлом году, — уже тоном рассерженного начальника Эдик выдвинул главный аргумент.

— И поэтому залез на стены! — резко бросил я, обиженный ущемлением демократии в теоретической дискуссии.

Наступило молчание. Эдик смешался, удивлённый моей внезапной резкостью и не в силах что-либо возразить. Анатолий Георгиевич попытался разрядить обстановку:

— Конечно, старые верёвки и флажки ни о чём не говорят, но мне представляется, что простота слева обманчивая, помню, что поляки траверсировали ниже. Во всяком случае, надо посмотреть оба варианта.

— Я спрашивал Наванга, — добавил Володя, — он говорит, что надо уходить вправо.

Оставшись наедине со своим мнением, я больше не спорил. Пусть нашим арбитром будет время.

“Почему они всё время ссылаются на чей-то опыт?— думал я вечером в палатке. — Ведь у каждого из нас за плечами огромное количество самых разнообразных ледников. У нас самый длинный в мире (77 километров) ледник Федченко на Памире и не очень уступающие ему ледники Тянь-Шаня в районе пика Победы — самого северного семитысячника планеты. У нас есть сложные ледопады, например на Кавказе, в Безенги, и многокилометровые ледовые лабиринты с бездонными трещинами, например ледник Бивачный под пиком Коммунизма. Причём многие маршруты мы проходили сразу, без разведки и предварительного изучения по книгам (их просто не было), руководствуясь только чутьём и общими закономерностями строения ледников. Особенно богатый опыт у таких старых высотников, как Овчинников, Мысловский, Чёрный, которые одними из первых бывали во многих труднодоступных местах Памира и Тянь-Шаня. А что имеют болгары и югославы, поляки и испанцы? Ледники в Альпах, где размечен каждый поворот, каждый камень? Самые протоптанные маршруты Памира, где они ходили по нашим следам, под руководством наших тренеров-инструкторов? Почему мы должны доверять им больше, чем себе, своей интуиции, своему опыту? ”

20 марта. Четвёртый день работы на ледопаде. Из них два — впустую.

Вчера Эдик и Коля спустились с ледника часа в четыре. С восторгом рассказывали, как они проходили трудные участки ледника, какие там страшные трещины и сложные стены. Вернувшись на мои следы, они прошли ещё шесть верёвок, в некоторых местах повесили перила. Вышли на пологую среднюю часть ледопада, но пути на склоны Нупцзе не нашли.

Во время ужина начался сильный ветер. К середине ночи он настолько усилился, что свалил один шатёр, а второй устоял только потому, что в нём спали шерпы, которые лихорадочно сдерживали метания своего дома. Внутри палатки всё было перевёрнуто и разворочено, низ шатра порван почти по всему периметру. В конце концов Дава и Наванг оставили попытки закрепить шатёр и уже под утро пошли спать в высотную палатку. К этому времени (около шести часов) ветер как будто начал стихать. Наш кемпинг выстоял.

Помня, как летали наши кемпинги прошлым летом в базовом лагере в Ванч-Даре и на “Грузинских ночёвках”, я поставил более прочные растяжки и привалил низ кемпинга большими камнями. Порвалась только одна растяжка. У кемпинга Анатолия Георгиевича тоже порвалась растяжка, и вся конструкция уже собиралась взлететь. Шефу пришлось выскочить на улицу в чём спал и звать на помощь. Помог Эдик, который лежал в соседней палатке.

Я выглянул из палатки и решил, что сегодня выход не состоится: на улице творилось что-то страшное. Однако погода постепенно наладилась, и мы в этот день очень продуктивно поработали.

Уже при надевании кошек Анатолий Георгиевич заявил:

— Я с вами пойду только полпути и потом вернусь, потому что мне не выдержать ваш темп, а обрабатывать можно вдвоём.

Я сразу возразил:

— Нет никакой необходимости гнаться за нами. Вы нас догоните, пока мы меняем верёвки на перилах. Зато в случае любых разногласий по прокладке маршрута нам будет тяжело принять решение, имея два равноправных голоса. Кроме того, возможно, нужна будет консультация стратегического характера.

Шеф быстро согласился.

К большому сераку мы подошли практически одновременно. Я опять стал засматриваться налево. Предложил оставить весь груз и разведать. Верёвки через три вышли на тропу Эдика. Пройдя по их маршруту, мы совершили полукруг и вышли на три верёвки выше своих рюкзаков.

В этот момент даже Володя, который отличается очень сдержанным характером и до сих пор тщательно пытался сгладить наши противоречия по выбору маршрута и как-то защитить или оправдать действия забойщиков, не выдержал и сказал открытым текстом всё, что думает. Анатолий Георгиевич постарался смягчить обстановку и показать объективные причины этой ошибки.

Завершающим маневром был наш с Вовиком бросок в сторону склонов Нупцзе. Кажется, дорога ясна.

Вечером Анатолий Георгиевич дал нашей двойке ответственное задание — найти выход на плато. (Эдику и Коле предложил снять свои “кружева”.)

21 марта. Очень хотелось проложить дорогу на плато за один день, поэтому вышли пораньше, в 4.15. Однако не взяли фонарь, надеясь, что дорогу знаем достаточно хорошо, и в нижней части полчаса поплутали по леднику. Надев кошки, довольно быстро проскочили обработанный кусок. Казалось, что выход на 6100 не представит трудностей. Но, пройдя несколько верёвок по простым подушкам выше средней пологой части, упёрлись в систему трещин и стен, отделяющих ледник от склонов Нупцзе. Во многих местах путь оказался опасным. Венцом всего была 60-метровая стена, в некоторых местах совершенно отвесная, а главное, состоящая из смёрзшихся ледяных глыб, на которые нет никакой надежды.

Проходя её, я натерпелся страха за себя и за Вовика, который стоял внизу: я мог засыпать его одним неловким движением. После этого прошли ещё одну стенку метров пятнадцати и по увалам подошли вплотную к северным скалам гребня Нупцзе.

Отсюда ледник Кхумбу просматривается весь до западных склонов Лхоцзе, левее видна вершина Эвереста и верхняя стенка нашего контрфорса. Я долго бродил по леднику в поисках следов лагеря 6100 предыдущих экспедиций, консультировался с базой по рации, но никаких остатков лагеря и даже намёка на них найти не удалось. Со времени предыдущей экспедиции прошло меньше года, но ледник движется так быстро и со склонов валят снег и лёд так интенсивно, что всё скрывается в толще льда. Ветры завершают работу, заглаживая поверхность ледника.

Оставили палатки на 6100 и пошли на спуск. Опять поволновались на “живой” стене, хотя спускались по верёвке, но без спусковых приспособлений, и на маятнике мне стоило большого труда встегнуть узел в промежуточный карабин.

“Живыми” мы называем отдельные, свободно лежащие камни, которые представляют особую опасность при восхождении. Случайно сдвинутый неосторожным движением, верёвкой или сильным порывом ветра, такой камень может вызвать цепную реакцию и привести к камнепаду или обвалу. Ужасно чувствуешь себя, когда сверху со свистом и воем артиллерийских снарядов несётся целый залп камней самого разного калибра. Возможные места камнепадов мы. стараемся предусмотреть и прокладывать маршрут по гребешкам или под стенками, чтобы, иметь прикрытие.

Самое неприятное, когда всё-таки приходится идти по “живому”, когда невозможно обойти по монолитной скале или по прочному льду. В этом случае стараешься вообразить себя мухой, как будто в тебе совсем нет веса. Идёшь крайне осторожно, медленно, плавно, без рывков, осматриваешь каждый камень, рассчитываешь каждое движение, старательно укладываешь идущую за тобой верёвку, которая тоже может сдвинуть камень. На “живых” стенках, как правило, невозможно организовать надёжную страховку: нет монолитной скалы, некуда забить крюк, которому ты доверил бы свою жизнь.

Альпинисты очень не любят такие места, и никакая самая крутая, отвесная или даже отрицательная, но прочная стенка не может сравниться по сложности прохождения с некрутым, но разрушенным участком.

Вспоминаю восхождение сборной команды Ленинграда на чемпионате страны. 1979 года по центру северной стены, пика Революции (6975). Один из участков маршрута — стена всего сто метров, крутизной 80 градусов — занял у меня день работы, и всё это время я не знал, что будет в следующую секунду: рухнет подо мной вся эта многотонная масса или мне удастся шагнуть на более прочную опору, выдержит ли только что забитый крюк или вылетит, едва я на него стану ногой. После того как по перилам прошла основная команда и мы сняли верёвки, оказалось, что все они пробиты, камнями и для работы уже непригодны.

Поэтому когда альпинисты изучают маршрут, они интересуются не только крутизной и протяжённостью сложных мест, но и тем, что за порода, насколько она разрушена, какие крючья в ней лучше держат. И высшей квалификацией альпиниста является умение пройти по “живому”, не сбросив ни одного камня.

Технический приём “маятник” используется в альпинизме и скалолазании довольно широко, в основном на отвесных стенах. Например, при переходе с одной вертикальной щели на другую, между которыми невозможно пройти свободным лазанием. В щели забивается крюк, продевается верёвка, альпинист спускаеч тся на несколько метров и, вися на верёвке, отталкиваясь и раскачиваясь вдоль стены, перелетает на параллельную щель.

На среднем плато выдернули жёлтую американскую верёвку, которая прошивала четыре-пять сераков на глубине одного метра.

Ледопад, как и место базового лагеря, — музей истории покорения Эвереста. Эта гигантская ступенька ледника Кхумбу — как грандиозная витрина с постоянно меняющейся экспозицией, на которой демонстрируется разнообразнейшее снаряжение десятков экспедиций. Хронологически распределение экспонатов напоминает геологический срез: на нижних полках следы пионеров ледопада — британцев и швейцарцев, наверху — богатая коллекция болгарских и японских вещей, оставленных в 1981 году. Там, где ледопад прекращает своё не заметное глазу падение и переходит в спокойный долинный ледник, нам даже удалось найти свидетельства пребывания экспедиции сэра Джона Ханта (1953 г.). Выше, где ледопад открывает и закрывает свои трещины, повторяя изгибы скального ложа, встречались то французская пластиковая банка, то испанская верёвка, то итальянский карабин. Перед выходом на 6100 обнаружили болгарскую лестницу в хорошем состоянии. Иногда эти вещи путём сложного перемещения слоёв выносит на поверхность или даже на верхушку серака, иногда их замечаешь в стенках трещин на пяти-, десятиметровой глубине. Есть они и глубже, но там темно.

К сожалению, ни капли огромного труда, затраченного альпинистами на прокладку дороги через ледопад, не может быть использовано их последователями. Подвижки ледника и разрушительное действие солнца за три-четыре недели приводят дорогу в полную негодность.

22 марта. Общий день отдыха. Хотя до сих пор минуты свободной не было.

Итак, наконец-то собралась почти вся экспедиция, кроме Ефимова, Ильинского, Кононова, Трощиненко. Они до сих пор идут с караваном. Вчера полдня мы “отходили” от работы на маршруте. Надо заметить, что после каждого выхода устаёшь так, что последний подъём к палаткам — три метра перепада — преодолеваешь в несколько приёмов. Особенно изматывает палящее солнце среди царства снега и льда.

В лагере обычная суета новоселья. Устанавливаются палатки и антенны, сортируются продукты и снаряжение, распаковывается и “перенюхивается” личное барахло.

Под личные вещи нам с Володей выделили три баула на двоих, и они были забиты, до отказа. Все мы. впервые участвовали в подобной экспедиции, не имели опыта и чёткого представления о том, что же конкретно нужно брать с собой. Какие кошки будут лучше держать на этом льду? Какие рукавицы потребуются на леднике, какие на скале и какие на самом верху? Все взяли по две-три пары ботинок, большое количество тёплого белья, носков, солнцезащитных очков. Мы получили абсолютно всё снаряжение, необходимое для жизни и работы, но, конечно, каждый привёз или свою любимую рубашку, или исключительно удобные штормовые брюки, или кошки собственной конструкции, проверенные на многих сложных восхождениях. Я в основном ориентировался на то, что было выдано, но некоторые вещи переделал ещё дома (беседку, рюкзак, ветрозащитный костюм), а другие подгонял уже в базовом лагере.

Между делом, под шумок, нам четверым, занятым на продуктовом складе, удалось помыть головы. Это событие произошло впервые за последние две недели, и мы прямо блаженствовали. А если всё пойдёт нормально, то мы и баню устроим.

Ребята, только что пришедшие в базовый лагерь, чувствуют себя по-разному. Большинство нормально, у некоторых болит голова. Хуже всех приходится Володе Воскобойникову, который впервые на такой высоте. Вчера почти не вставал. Сегодня отдаёт кое-какие указания шерпам на кухне.

Владимир Александрович Воскобойников — заместитель генерального директора Всесоюзного научно-исследовательского института пищевой промышленности и концентратов, кандидат наук, очень грамотный специалист своего дела. Мы познакомились с ним на летнем сборе 1981 года на Памире, куда он приезжал для отработки “гималайского меню”. Он сразу нам понравился, а когда встал за плиту и приготовил несколько блюд, мы. были в восторге и приложили все силы, чтобы уговорить его поехать в экспедицию. И не ошиблись. Безвылазно находясь в базовом лагере в течение двух месяцев, он не уставал придумывать новые блюда, удивлять каждого его любимым лакомством, находить тёплые слова для уставших, расстроенных, огорчённых...

В первые дни на Володю кроме горной болезни обрушилось ещё одно несчастье. Губы. его от ультрафиолетового облучения настолько обгорели и потрескались, что на них было страшно смотреть.

Сегодня обсуждался выход передовой группы на 6500. Мы с Колей Чёрным убедили Анатолия Георгиевича, что завтра выходить в столь серьёзный поход рановато, надо подготовиться. Решили идти послезавтра с одной или двумя ночёвками.

Ужин был праздничным — в честь дня рождения Миши Туркевича. От имени руководства Евгений Игоревич подарил очки “окула”, а от передовой группы мы преподнесли трофеи с ледника Кхумбу — верёвку и карабин. К сожалению, не было ни гитары, ни запевалы, поэтому весело было, только пока ели. Пытались спеть пару песен, но быстро поняли, что без аккомпанемента это безнадёжно. Вдруг вспомнили про записи Высоцкого. Слушали в полной тишине. Может быть, это внимание — признак наступающей ностальгии? Впрочем, вряд ли. Слишком рано.

Между прочим, впервые с момента вылета из Катманду так поздно (уже 23.00) не ложусь спать. Завтра подъём в 8.00, да и тот не обязательный. Завтрак в 9.00. Не узнаю Овчинникова — как же без зарядок? Кстати, на мой взгляд, шеф заметно сдал за прошедший год, стал хуже слышать и быстрее уставать, а главное — нет той жёсткости, непреклонности в отстаивании собственной позиции, которая раньше так бросалась в глаза и вызывала много неудовольствия со стороны наших ребят.

Интересно менялось моё отношение к нему. При первом знакомстве на сборе 1980 года в Ачик-Таше он мне явно не понравился своей сухостью, педантичностью и требовательностью, которая, казалось, доходила до абсурда.

Постепенно я стал узнавать его глубже. Сначала по некоторым поступкам, потом в наших разговорах, из его рассказов и воспоминаний и, наконец, по совместной работе в походе и на маршруте. Теперь я думаю, что это человек не только очень волевой и целеустремлённый (что было ясно с самого начала), но и добрый, бескорыстный, кристально честный. Я бы сказал — глубоко порядочный. Очень импонирует мне его спортивность, способность “заводиться”. То есть тот спортивный азарт, без которого невозможно добиться больших успехов в спорте. А часто и в жизни.

Возможно, моё мнение изменится. Возможно, будут конфликты, но хочется надеяться, что в главном я не ошибся.

У Евгения Игоревича виски совершенно седые, чего я ещё в Москве не замечал.

23 марта. День подготовки к выходу. Кажется, ничего существенного не произошло, если не считать небольших разногласий с Шопиным по поводу рации.

При распределении груза я, с согласия Эдика, взял себе рацию.

— Рация должна быть у руководителя, — возразил Володя,— получается, что мы проявляем неуважение к нему.

— Но ведь он сам согласился.

— Ну и что? Просто он мягкий человек и не смог тебе отказать.

Рация перешла к Эдику. Но ненадолго. В дальнейшем логика работы заставила меня всё-таки взять её себе.

Вечером написал письма маме и друзьям-ленинградцам. 24 марта вышли в 5.15. Вместе с нами вышла группа Онищенко (Хомутов, Голодов, Москальцов). На два часа позже — группа Иванова. Обе группы должны были работать на ледопаде, не выше промежуточного лагеря, и возвратиться в тот же день. Прошли ледопад за семь часов. Мы в связке с Анатолием Георгиевичем шли неплохо. Эдик немного отставал. На 60-метровой стенке Шопину пришлось вытаскивать рюкзаки Коли и Эдика и их самих. Я тоже немного помог Анатолию Георгиевичу. Он сказал, что это второй случай в его жизни, когда его вытаскивают на верёвке. Первый раз ему помог Миша Хергиани где-то в Альпах или в Шотландии.

Поднявшись на 6100 очень рано, в 12.00, стали думать: идти дальше или ночевать? Пока готовили чай, погода сильно ухудшилась, и само собой пришло решение подождать до утра. Вечер провели в разговорах. Жалели, что не взяли с собой “Эрудит”. К нашему изумлению, утром погода оказалась не лучше, чем вечером. Видимость сто метров или меньше, ветер, переменная глубина снега. Вышли часов в девять, Эдик шёл впереди. После первого привала, через час, видимо, заметив, что Эдик выдохся, Анатолий Георгиевич предложил мне выйти вперёд. Я с радостью согласился и шёл первым до самого конца.

В часе ходьбы от лагеря 6100 виден весь Западный цирк от склонов Лхоцзе до ледопада. Хотя слово “цирк” предполагает круглое формирование, в альпинизме этим термином обозначается область, окружённая гребнями, как правило, с трёх сторон. Западный цирк ограничен горами в форме буквы “П”, или, как раньше говорили, “покоем”. С востока вздымается мощный скальный склон Лхоцзе (8501) — четвёртой по высоте вершины мира,— который образует перекладину “П”. От неё почти ровным гребнем в несколько километров тянется массив Нупцзе (7900), который обрывается к леднику Кхумбу напротив базового лагеря. Это южный “забор” цирка. А с севера — грандиозная пирамида Эвереста с его великолепной южной стеной и длиннющим западным гребнем до перевала Лхо-Ла. Между Эверестом и Лхоцзе есть перемычка на высоте 8000 метров — самый высокий в мире перевал. Это знаменитое Южное седло, через которое по пути первовосходителей на Эверест шло абсолютное большинство экспедиций. Западный цирк — почти ровная ледяная река шириной один и длиной пять километров. Здесь, в средней части этой реки, и расположился лагерь-1.

В Западном цирке начинается ледник Кхумбу, который, обрываясь 800-метровым ледопадом к базовому лагерю, резко поворачивает на юг и течёт ещё несколько километров по широкой холодной долине. Нижняя часть его так сильно завалена камнями, что язык ледника почти не виден.

Ледник, по оценке старших, в хорошем состоянии, трещины закрыты плотным снегом, и мне удалось проложить совершенно прямую дорогу на несколько километров. Шли четыре с половиной часа. Сначала наткнулись на остатки болгарского лагеря 6500 посередине ледника. Нашли много крючьев — ледобуры, фирновые и несколько банок продуктов — джемы, соусы, брынзу и др. Ещё минут через тридцать пришли в лагерь 6500 на морене вблизи южной стены Эвереста.

Я снял рюкзак у жалких лохмотьев какой-то каркасной палатки и пошёл искать место поровней.

Морена — несколько десятков метров длиной и несколько метров шириной — почти не возвышается над уровнем ледника. Крутые камни во льду, совсем нет горизонтальных площадок. Много газовых баллонов, консервных банок, пара очень больших жёлтых баллонов из-под кислорода. По обилию и ассортименту мусора — базовый лагерь в миниатюре.

Через несколько минут подошёл Анатолий Георгиевич, тоже побродил, не очень довольный увиденным. Чуть позже собрались остальные. Как часто бывает в таких случаях, сиюминутная усталость заслонила интересы общего дела. Не нашлось сил, чтобы погулять десять минут по морене и найти удобное место для палатки, которой предстояло стоять здесь два месяца. Плюхнулись, куда дошли. В итоге работы сделали больше, так как пришлось выравнивать снежно-ледовый склон.

Итак, на 6500 мы установили “Зиму” и в хорошем настроении устроили обильный ужин из трофейных продуктов. Я опять кашеварил. Все были довольны. Улеглись в благодушном настроении.

Проснулись в полночь от сильнейшего ветра и громкого хлопанья палатки. Несколько резинок на растяжках порвалось, и это грозило разрывом всей палатки. Поднялся Эдик, за ним я, оделись и привязали растяжки. Едва успели влезть в спальники, как порвалась ещё одна резинка. Нам показалось, что ветер стихает, и мы решили её не привязывать. Лень взяла своё: очень не хотелось выходить в эту кутерьму, где голые руки мгновенно коченеют, а дыхание перехватывает от ураганного ветра. Видимо, прошёл час или два, когда я проснулся оттого, что в лицо сыпал снег. Снег был на спальнике и по всей палатке. Посмотрел на форточки — завязаны. И тут увидел, что около двери зияет огромная дыра вдоль пола и разрыв грозит увеличиться. Не вылезая из спальника, подполз к дыре, закрыл её спиной. Я надеялся, что скоро рассвет. Почему-то мне казалось, что с восходом солнца ветер прекратится или ослабнет, как это было во время урагана в базовом лагере. Сначала мне было не холодно, спать не хотелось, шум почти не утомлял. Потом я стал мёрзнуть и, поймав паузу между порывами ветра, дотянулся до второго спальника (у нас были двойные состёгивающиеся). Влезть в него я не мог и только подпихнул под себя. Ещё через полчасика опять стало холодно. Мёрзла спина, прижатая к дыре, и тянуло холодом от пола.

Подтащил пустой рюкзак, проложил его между собой и дырой. Иногда забывался во сне, потом просыпался от холода, переворачивался, пытаясь согреться. Не знаю, спали ли остальные, но никакого движения я не замечал. Видимо, это продолжалось часа четыре. Мне показалось, что дальше без помощи не справиться.

Стараясь перекричать шум ветра и хлопающей ткани, стал будить мужиков. Я хотел, как и предлагал вечером, чтобы все легли с наветренной стороны и держали палатку. Однако Эдик и Коля только повалили центральную стойку. Хлопанье ещё больше усилилось, а я остался на своём посту. Приходилось прикрывать голову руками, потому что удары ткани по ней напоминали тренировку боксёра с грушей. Наконец подтянул к себе каримат и, окончательно измотанный бессонной ночью, ненадолго провалился в сон. Проснулся, когда было уже светло. Вся палатка засыпана снегом и беспорядочно разбросанными продуктами, посудой, одеждой. Дыр в стенах как дверей в пассажирском вагоне и через каждую свободно может пролезть человек (что мы и сделали впоследствии). Эдик велел одеваться, оставить вещи под этой рваной тряпкой, привалить её камнями и уходить. Коля через дыру вылез наружу, притащил наши наружные ботинки и кое-какие вещи, которые оказались не слишком летучими (а вот пуховка Шопина упорхнула бесследно). У меня, к моему удивлению, пропал только чехол от спальника, хотя все вещи лежали как раз у дыры. Не особенно надеясь на надёжность такого своеобразного склада, я захватил свои вещи на 6100. Когда мы покидали эту “гостеприимную” морену, ветер был настолько сильным, что приходилось ложиться на него. Хорошо, что спиной.

Через две трети пути встретили Хрищатого, Валиева, Чепчева и Наванга, которые с тяжёлыми рюкзаками пробивались наверх через эту стену ветра и снега. Ребятам досталось.

На 6100 пришли в 13.00. Все лежали утомлённые. Я топил снег на газе. Чуть раньше двух часов появился Иванов, У них было задание в тот день подняться на 6500, но из базового лагеря они вышли поздно и теперь дойти до стены было уже нереально. С другой стороны, промежуточный лагерь на 6100 совсем не оборудован для ночёвки — нет спальников и кариматов. В конце концов они всё-таки решили ночевать здесь, а мы начали спускаться домой. Дорога через ледопад обработана неплохо.

Анатолий Георгиевич так вымотался, что в базовом лагере даже не пришёл на ужин. Здесь только что. появились Серёжа Ефимов и Эрик Ильинский с очередной частью каравана. У них масса впечатлений о путешествии по тропической части Непала, которую нашей группе увидеть не удалось: мы пролетели над ней на самолёте.

28 марта день отдыха для нашей группы. На 6100 вышла группа Онищенко.

Сегодня стирали, шили, принимали прибывающие снизу грузы. В базовый лагерь поднялись последние члены экспедиции — Трощиненко и Кононов. Что-то непонятно с грузами. Не хватает поролонов, верёвок, у Ильинского пропал двойной вибрам.

Группа Иванова сегодня обработала четырнадцать верёвок, причём почему-то слева от кулуара. Завтра должна была выйти на отметку 7200, но работать отказалась и спускается вниз.

Прогулявшись с Володей из лагеря 6500. под маршрут мы наметили путь правее небольшого кулуара по слабо выраженному контрфорсу. Бершов и Туркевич, которые первыми начали обработку стены, пошли левее этого кулуара, и только через шестнадцать верёвок маршрут перешёл направо. Впоследствии мы убедились, что такое решение было совершенно правильным.

После того как группа Иванова повесила свои четырнадцать верёвок, у них почти не осталось снаряжения для дальнейшей обработки. Им не имело смысла ради трёх-четырёх верёвок подниматься на 400 метров и терять день. Это было первым сбоем в наших планах.

Группа Онищенко сделала за день две ходки от 6100 до 6500 и завтра собирается подняться на маршрут, установить временную палатку и продолжить обработку.

Обсуждался вопрос, когда выходить нам. Видимо. с “подачи” Эдика мы будем отдыхать ещё и завтра, хотя Евгений Игоревич очень расстроен срывом плана и ему хотелось бы отправить нас пораньше. Я тоже ввязался в эту дискуссию, не столько в надежде изменить решение тренерского совета, сколько показать нашу позицию, напомнить о том, что участники не пешки в этой игре, а тоже думают, считают, переживают.

Вчера появилась американка в штанах из мешковины, длинном платье и какой-то куртке-халате. Коля с ней оживлённо беседовал, но после того, как она, показав на подошедшего длинного парня, сказала: “Мой друг Малькольм из Великобритании”, интерес у Коли погас.

29 марта. Вечером провели разбор выхода группы Иванова. Он обвинял руководство во всех грехах: что был запланирован слишком большой объём работы для группы, не имеющей акклиматизации, из-за чего им пришлось ночевать на 6100 без спальников; что не хватило снаряжения для обработки; что проявилось недоверие к их решению спускаться на день раньше. Руководство оправдывалось и почти извинялось перед ним. В конце концов приняли решение считать выход успешным.

Пожалуй, только после экспедиции мы смогли, оценить, насколько мудро и дипломатично проводил разборы Евгений Игоревич. Безусловно, в таком сложном, многоплановом деле, как гималайская экспедиция, не могло обойтись без конфликтов. Здесь собрались люди, каждый из которых имел свой богатый опыт проведения крупных экспедиций на первенствах страны, опыт руководства коллективами людей в горах и в альпсекциях. Каждый был лидером своей команды и имел чёткое мнение о том, как надо решать тот или иной вопрос. Однако эти мнения не всегда совпадали. К тому же здесь положились дополнительные трудности — плохая погода, маршрут сложнее, чем предполагали, отсутствие опыта работы в гималайской тактике. Каждый предлагал свои решения, каждый был уверен в своей правоте, а начальнику надо было либо найти компромисс, либо отдать предпочтение одним, не обидев других, либо отстоять свою позицию. Евгений Игоревич удивительно тонко сглаживал разногласия, умудряясь твёрдо проводить главную линию, не используя нажим, избегая приказной формы. Многие гималайские экспедиции, составленные из ярких индивидуальностей, провалились потому, что отдельные “звёзды” не смогли духовно объединиться, не нашли общего языка. Нам счастливо удалось направить все усилия в одно русло, и заслуга в этом не только советской альпинистской школы с её твёрдой дисциплиной, но и мудрой, тактичной, предусмотрительной политики нашего начальника.

30 марта. Весь день простояла идеальная погода. На полпути из промежуточного в лагерь-1 было даже жарко, но вверху подул ветерок, и похолодало. Придя на 6500, я занялся восстановлением нашей многострадальной “Зимы”, а Володя поставил воду на примус и не заметил, как уснул.

Попили чаю. Часа через два появились остальные. На этот раз самочувствие у всех нормальное, правда, Анатолий Георгиевич сильно устал. Я побродил по леднику, осматривая места стоянок предыдущих экспедиций, а потом начал заглядывать в трещины, надеясь найти пуховку Шопина, унесённую ветром неделю назад.

Не прошло и десяти минут, как моя затея увенчалась успехом. Вовик надел кошки, взял ледовое снаряжение и на моей страховке спустился за пуховкой на дно десятиметровой трещины.

Завтра надо найти место и поставить лагерь-2. Уже пройдено и провешено 20 верёвок в направлении лагеря и осталось ещё приблизительно восемь. Ещё пару дней надо таскать грузы в этот лагерь, а дальше обрабатывать нам пока не разрешают. Боюсь, что так и не удастся поработать на маршруте первым.

31 марта. Утром мы с Володей, взяв в рюкзаки приблизительно по пятнадцать килограммов груза, двинулись из лагеря-1. Первые четырнадцать верёвок я проскочил за полтора часа. Взял оставленные там две верёвки, тридцать крючьев и молоток. Когда дошёл до конца перил, Володя был на две-три верёвки ниже, поэтому, как я и предполагал, пришлось работать в технике одиночного хождения. Впрочем, маршрут был достаточно прост, и я закреплял перила, особенно не заботясь о соблюдении самостраховки. Неудобство состояло в том, что после навешивания верёвки приходилось снимать рюкзак, доставать следующую, разматывать её аккуратно на площадке, чтобы не запуталась, опять надевать рюкзак и идти вперёд с верхним концом.

Отвлекали лишние разговоры по рации, которые, впрочем, я старался предельно сокращать. Эдику я посоветовал ставить палатку на четырнадцатой верёвке, потому что более удобного места мне пока не попалось, а на подготовку площадки требовалось время. Было уже 13.00, и сколько мне придётся идти до хорошей площадки, было совершенно неизвестно.

Из-за обработки маршрута темп моего движения, конечно, упал, и Володя начал меня догонять. Когда я повесил все свои семь верёвок, мы начали работать в связке. Скалы стали круче, поиск приемлемых вариантов усложнился, и работа замедлилась. Перепад высоты от лагеря-1 достиг по альтметру 800 метров. К тому же день шёл к вечеру и пора было заканчивать работу на маршруте.

Володя уговорил меня остановиться на двух небольших площадках, которые впоследствии с большим трудом удалось приспособить под палатки на двух человек каждая. Мы оставили снаряжение и заторопились вниз.

Уже в темноте я подходил к лагерю. Недалеко от палатки я почувствовал полное изнеможение и лёг на лёд лицом вниз (рюкзак не позволил лечь на спину). Через несколько минут поднялся, боясь уснуть здесь на ночь глядя, и, тщательно обходя трещины, благополучно доплёлся до “Зимы”. Володя грел воду на газовой плите, Анатолий Георгиевич лежал в спальнике. Тут мы вспомнили, что ничего не ели и не пили с восьми утра, что наш рабочий день продолжался десять часов, что завтра нам опять предстоит тащить по пятнадцать-двадцать килограммов на высоту 800 метров.

Есть совершенно не хотелось, но я заставил себя поесть довольно плотно. Володя только пил. Зато утром я вообще ничего не ел, не мог, а Володя, наоборот, позавтракал. Ещё раз я убедился, что нет смысла заставлять себя есть, когда нет аппетита. Возможно, что это даже ухудшает сон и восстановление мышц. Как двигатель внутреннего сгорания не способен развить достаточную мощность при нехватке воздуха, сколько ни увеличивай подачу бензина, так неакклиматизированный организм не может усвоить пищу, если не получает соответствующего количества кислорода.

Вставать и выходить не было ни малейшего желания. Зная, что за день мы всё равно пройдём эти тридцать верёвок, решили выйти попозже.

Только сейчас я заметил, что все дыры в нашей палатке тщательно зашиты: Анатолий Георгиевич зря времени не терял.

Стартовали в 11.00. В 13.30 я был уже у четырнадцатой верёвки, взял дополнительный груз (всего около семнадцати килограммов). В это время Эдик по связи с площадки лагеря-2 пожурил нас за поздний выход. Когда я поднялся к ним, было около 17 часов.

Оказалось, что в лагере-2 опять вчетвером ночевать негде: палатка не установлена. “Мы перевернули несколько кубометров породы, но площадка получилась только на двоих”. У меня ёкнуло сердце: неужели опять идти на 6500? “Если вы не против, мы спустимся, а вы сами поставите палатку и переночуете здесь”. Я облегчённо вздохнул: лишь бы больше никуда не идти!

Ребята спустились к Анатолию Георгиевичу уже в темноте. Им в предыдущую ночь не повезло. Не послушав рекомендации Иванова, они поставили палатку под камнеопасным кулуаром и, конечно, “поймали” несколько камней. К счастью, обошлось без травм.

Час возился с палаткой, закрепляя растяжки понадёжнее. Мы с Шопиным неплохо разместились на трёх кариматах среди четырёх спальников. Хорошо поужинали.

Ночью порывы ветра были настолько сильными и резкими, что казалось, нас поднимет и унесёт вместе с палаткой. Голова у меня оказалась очень низко и вплотную к выходу. Было холодно и неприятно от ударов ткани, рукав входа постоянно шлёпал по лицу, и никуда от него было не деться. Я провертелся всю ночь и к утру почувствовал страшную головную боль. А я считал себя хорошо акклиматизированным.

Головная боль на высоте — признак горной болезни и преследует каждого альпиниста в период акклиматизации. Часто её появление невольно связываешь с какими-то неудобствами. Мне казалось, что голова болит оттого, что она очень низко лежала и что я не выспался из-за шума ветра. Помню первый подъём на пик Коммунизма — ночёвку на 6500 перед выходом на вершину. Под голову попал какой-то твёрдый предмет, от которого я никак не мог избавиться. Наутро именно в этом месте ощущалась сильная головная боль. Теперь я понимаю, что дело не в неудобствах. Японцы всю жизнь спят на деревянных полешках вместо подушек — и голова не болит.

Уже давно пора вставать и улучшать площадки или хотя бы идти вниз, а мы лежим, не в силах это сделать.

Наконец потихоньку начали греть воду. Кружка кофе сразу вывела меня из оцепенения. Правда, это “сразу” произошло к часу дня.

Мы видели, как снизу к нам подходит группа Валиев — Хрищатый — Чепчев — Наванг... Ещё ниже шли Мысловский — Чёрный — Овчинников.

Начали спуск. При встрече Овчинников сказал, что они решили нести грузы до 16 часов, чтобы успеть засветло спуститься в лагерь-1. Таким образом, получилось, что Коля оставил груз, не дойдя четырёх верёвок до лагеря-2, а Эдик — семи-восьми верёвок.

Анатолий Георгиевич оставил свои тринадцать килограммов на площадке, которая везде фигурирует под названием “четырнадцатая верёвка”. Шеф спустился, как я понял, в смешанных чувствах. С одной стороны, для него было неожиданным, что он не смог дойти до лагеря-2, и это его расстроило. С другой — он всё-таки получил удовольствие оттого, что побывал на стене самого Эвереста.

Во время дополнительной вечерней связи было принято решение — завтра нашей группе спускаться вниз. Казбеку хватит снаряжения для обработки маршрута до подхода следующей группы.

Вечером кухней занимались Коля и Эдик. Надо заметить, что, хотя мы уже третий день ничего не ели, острого голода я не испытывал. Заставлять себя есть не было нужды, так как завтра — вниз, в лагерь. Там отъедимся.

3 апреля. Однако события закрутились несколько по-другому. До 6100 мы с Володей добежали за час, а дальше начались осложнения. Оказалось, что за последние дни дорога через ледопад сильно ухудшилась, а 60-метровая стенка стала предельно опасной. Мы занялись переделкой дороги, и возвращение в лагерь затянулось до вечера. Пришлось поднять все лестницы с опасного участка и перенести метров на двести правее. Установили мягкую десятиметровую лестницу из репшнура, жёсткую в один пролёт и две трёхпролётных на отвесной стене и ещё один пролёт внизу через трещину.

Требуются, конечно, ещё доработки, но в целом вариант смотрится не так страшно, как раньше. Лёд крепкий, монолитный, и сверху ничего не висит.

Из-за этой задержки мы оказались на ледопаде в самое пекло. Желание выбраться из этой белой печки было так велико, что я обошёл на очередном вираже колонну Мысловский — Чёрный — Овчинников, для порядка попросив разрешения.

В лагере все мы, конечно, накинулись на сок. Причём Володя выдал по паре кружек сока манго, которые после разведения превратились в четыре-пять. Хорошо пообедали и ещё лучше помылись в гелиобане. Отличная вещь. На улице холод, а в бане теплынь и вода почти пригодная для мытья.

Гелиобаня, сделанная на одном из омских заводов специально для нашей экспедиции, представляет собой круглую палатку из тёмной ткани, покрытую полиэтиленовым чехлом. Солнце нагревает воздух внутри бани и воду в чёрном резервуаре на крыше. К сожалению, мы так и не дождались хороших, солнечных дней, но всё-таки в бане было достаточно тепло, чтобы раздеться, а воду мы грели тут же на примусах. Наша баня была предметом зависти многочисленных туристов, вынужденных в путешествиях по Непалу неделями обходиться без мытья.

4 апреля. Хотя погода плохая, но всё-таки дело движется к лету: заметно теплеет и ледник интенсивно тает. Сегодня спускали озеро, которое грозило затопить нашу палатку, переносили продукты в новый холодильник (старый оказался затопленным), выполнили строку плана киногруппы — медосмотр. В перерывах ели, играли в домино.

Казбек сегодня прошёл ещё верёвок двенадцать. Не совсем ясно, где он находится, но похоже, что уже можно устанавливать лагерь-3. Это где-то на 7800. Кажется, самая трудная часть маршрута пройдена. Кстати, Валиев, Хрищатый, Чепчев — первые из советских восходителей, превысившие потолок 7500, хотя, впрочем, трудно сказать, превзошли ли они Конгур, на котором были К. Кузьмин и другие.

Иванов опять вышел сегодня на заброску поздно, в 10.00, и неизвестно, занёс ли грузы на 7350.

Сегодня же в лагерь-1 прибыл Онищенко с группой. Их там теперь десять человек. Шумно и весело. Хозяйственный Сергей Ефимов сразу начал наводить порядок с питанием и снаряжением.

Завтра Трощиненко и Шопин собираются снимать шерпов на ледопаде. Венделовский, Коваленко, Мысловский, Чёрный и Кононов планируют пойти на Калапату. Я пока не при деле.

6 апреля. Состоялся разбор выходов всех групп, побывавших в высокогорной зоне.

Иванов опять возмущался. На этот раз ещё и тем, что его группе не дали переночевать на 7350, хотя я лично слышал, как Евгений Игоревич на связи предлагал ему сделать это двойками.

Действия нашей группы, установившей лагерь-2 и обеспечившей работу четвёрки Валиева, были признаны успешными. Как и действия группы Казбека, которая прошла семнадцать верёвок выше лагеря-2.

Сегодня наверху работала группа Онищенко. По плану они должны были доставить всё необходимое из лагеря 7350 до 7800 для жизнеобеспечения лагеря-3. Однако сделали немного: заболел Слава.

Перед нашим выходом Евгений Игоревич провёл опрос участников нашей группы — готовы ли мы выходить на день раньше. Я в этом опросе не участвовал, но тоже наверняка ответил бы положительно. Нам поручено найти место для лагеря-4. При этом считалось, что лагерь-3 практически поставлен. Мы вышли в хорошем настроении, сознавая важность поставленной задачи и в полной уверенности, что выполним её.

Из радиоразговоров с лагерем-2 чувствовалось, что группа Онищенко работает как-то не очень хорошо. Сам Слава вообще не выходит из палатки. Погода наверху плохая.

Придя на 6500, узнали, что Славу спускают. В наступающей темноте сначала мы с Эриком, который в это время был комендантом лагеря-1, а потом и Володя Шопин вышли навстречу. Слава шёл всё время с кислородом, но чувствовал себя очень плохо.

На следующий день мы не спеша поднялись на 7350 с небольшим грузом. Вместе с нами поднялся Эрик и ночевал в палатке с Эдиком и Колей. Последний был недоволен этим обстоятельством,— очень тесно. Мы с Володей в своей старой знакомой палатке поспали неплохо. Утром Эдик выразил желание идти со мной впереди, сказал, что на этот раз очень хорошо себя чувствует.

— Не знаешь, почему это ему захотелось идти в первой связке? — спросил Володя, когда мы остались одни, видимо, несколько огорчённый решением руководителя.

— Наверное, возникла острая потребность руководить, принимать решения, выбирать маршрут. Вообще-то я боюсь этого, не знаю, как мы сработаемся.

— Да, лучшего партнёра по связке, чем я, тебе трудно будет найти.

Я горячо согласился с ним. Действительно, мы понимали друг друга с полуслова. Володя, лидер ленинградского “Зенита”, много ходил первым и отлично разбирается в психологических аспектах работы ведущего в группе. Поэтому он никогда не навязывал мне своего мнения, прекрасно понимая, что первому виднее.

Работа в связке при кажущейся простоте (первый лезет, второй страхует) таит в себе много сложностей и неожиданностей. Причём первый испытывает в основном технические и физические трудности., а на второго ложится главная психологическая нагрузка. Он должен мысленно слиться с ведущим, одинаково с ним видеть, чувствовать, думать. Его обязанность не просто держать верёвку на случай срыва первого, а тонко понимать состояние партнёра, предвидеть его действия (в том числе и срыв) и всячески помогать в работе. Казалось бы. как можно помочь на расстоянии десяти-двенадцати метров, иногда даже не видя напарника за выступом? Но верёвка при этом — не просто сплетение капроновых нитей, но и связь между людьми, нерв, соединяющий два организма в единое целое.

Взаимоотношения в связке со стороны, почти не заметны. Минимальное количество стандартных команд (“выдай”, “выбери”, “закрепив), скупой набор движений,— но точность действий и понимание должны быть, пожалуй, не меньше, чем у воздушных гимнастов. Страхующий должен чувствовать прочность опоры ведущего, усталость его пальцев, надёжность только что забитого крюка, хватит ли верёвки до ближайшей удобной полки. Должен правильно оценить снизу сложность маршрута и вовремя подсказать направление движения. Страхующему приходится подолгу стоять или висеть неподвижно, в неудобной позе, на сильном морозе, на ветру или под струями воды, и при этом он постоянно находится в нервном напряжении, не может отвлечься и расслабиться. Ведь в любую секунду может произойти внезапный, непредвиденный срыв. А эта ситуация хотя и редкая, но чрезвычайно опасная. Страхующий должен успеть оценить силу рывка и рассчитать свои усилия. Ни в коем случае нельзя зажимать верёвку намертво,— при этом либо вылетают крючья, либо верёвка режется о выступ. Для смягчения рывка надо выдать несколько метров, постепенно затормаживая верёвку до остановки.

Особенно хорошо чувствуют партнёра люди, которые сами много ходили впереди. На пике Октябрьской Революции мне посчастливилось работать на страховке мастера спорта международного класса Толи Носова и мастера спорта Юры Борзова, на пике Коммунизма — Коли Степанова, на Эвересте — Володи Шопина. Все они великолепные альпинисты, прошедшие много сложнейших стен, и у нас сразу появлялось полное взаимопонимание, хотя мы впервые оказывались вместе в одной связке.

Самые напряжённые моменты возникают, когда связке приходится спускаться по сложному маршруту, не используя продёргивание сдвоенной верёвки. При этом первый, спустившись по закреплённой верёвке, организует страховку и принимает второго. Последний в случае срыва пролетает расстояние, вдвое превышающее отрезок свободной верёвки, то есть до восьмидесяти метров. А это — гарантия травмы, если не больше. Здесь страхующий должен быть особенно чутким, чтобы не сдёрнуть товарища при выбирании провиса. Такая опасность часто возникает при спуске по гребню, где небольшие стеночки чередуются с простыми участками, которые притупляют бдительность, провоцируют нижнего на ускорение движения.

Место, намеченное для лагеря-3, мне не понравилось, несмотря на настойчивые рекомендации Голодова ставить лагерь именно здесь.

Мы с Эдиком взяли четыре верёвки, крючья и стали работать дальше. Действительно, до подходящего места оказалось три с половиной верёвки.

Район лагеря-3 (7800) — единственное место на всём маршруте, где постоянно лежит снег, то есть крутизна скал здесь поменьше. Это снежное плато протяжённостью три-четыре верёвки как бы разделяет два самых тяжёлых участка нашего контрфорса. Снег здесь хотя и держится, но плохо, а из-под его тонкого слоя во многих местах просвечивает лёд. Поэтому нам с большим трудом удалось отвоевать маленькую площадку под нависающей скалой. В двух метрах от палатки юго-восточная сторона контрфорса обрывалась стенами в кулуар Боннингтона.

Вообще-то в этот день планировался спуск на 7350, но к концу рабочего дня снегом так присыпало скалы, что спускаться стало опасно, и группа решила переночевать здесь.

Площадку делали на скорую руку. Завалились все в одну палатку, усталые и злые.

Чувствовалось отсутствие акклиматизации — все мы впервые на высоте 7800 не только в этом сезоне, но и в жизни. В палатке страшно тесно и холодно. Не хочется двигаться, но в скрюченной позе долго не просидишь. Надо срочно разуваться, — пальцы на ногах онемели, но снять утеплители и ботинки — проблема, так как окоченевшие руки не гнутся. Вся одежда и рюкзаки в снегу. Приоткрыв вход, получаешь новую порцию в лицо. Коля с Эдиком начали разводить примус, но он никак не хотел правильно работать, фыркал и коптил. Палатка наполнилась удушающим дымом. Я высунул нос наружу, — лучше холодная метель, чем эта “газовая камера”. Зато когда “Фебус” наконец ровно и мощно загудел, в палатке сразу стало тепло, приятно, и мы занялись приготовлением ужина.

Утром мы с Эдиком пошли посмотреть наверх, а Коля и Володя остались улучшать площадку и ставить вторую палатку.

Очень холодно. Надели на себя всё, что было с собой, но не могли избавиться от ощущения, что стоим голыми на морозе. Сразу онемели пальцы рук и ног.

Наш путь идёт по западной стороне контрфорса, поэтому солнце здесь появляется только в середине дня. А па календаре, между прочим, только 11 апреля, то есть зима ещё окончательно не покинула эти высоты.

Хорошо, что не надо было сразу лезть. Первые две верёвки прошли по кромке скал и снега, обходя слева бастионы на гребне контрфорса. Но и путь по снегу оказался не простой ходьбой. Слишком много ледовых участков, причём лёд настолько твёрдый, что ледобурный крюк не входит, кошки не держатся, а ледоруб отскакивает или скалывает тонкие линзы. Видимо, особенно трудно приходилось Эдику, который, стоя на страховке, не имел возможности согреться движением. Мой темп замедлялся ещё и потому, что надо было время от времени стучать ботинками друг о друга, чтобы восстановить кровообращение, раскачивать ногой, подпрыгивать на носочках. А лучше всего интенсивно сгибать и разгибать пальцы. Вот почему ботинок должен быть достаточно просторным. Лучше не надеть лишний носок, но иметь свободу движений для пальцев.

Небольшой камин, полка, ещё камин — и, протиснувшись через разлом, я оказываюсь на гребне контрфорса. Восприятие жизни резко меняется. Здесь солнце! Сразу стало теплее. Насколько сильно все мы зависим от него, особенно остро понимаешь только в горах. Слишком жидкая здесь атмосфера, чтобы аккумулировать лучистую энергию. Светило признаёт только личный контакт, только прямую сиюминутную связь. Его щедростью с другом не поделишься и впрок не заготовишь. Да и самому-то едва хватает. Пожалуй, немного было в тот момент людей на земле, так близко находившихся к всемирной “грелке” и не экранированных от неё обшивками самолётов и космических кораблей. Мы получали от солнца тепла больше любого другого человека и в то же время мёрзли, может быть, сильней любого другого. Промороженный воздух тут же высасывает из тебя капли тепла, подаренные солнцем. Но всё-таки это уже не тот мертвящий холод, что минуту назад. Я невольно остановился, выбирая верёвку, блаженствуя и любуясь великолепной панорамой. Прямо передо мной — профиль южной стены Эвереста, правее — громадина Лхоцзе, у её подножия — истоки ледника Кхумбу. От меня вниз на несколько сотен метров — обрыв к кулуару Боннингтона. Влево вверх, чуть левее гребня контрфорса, просматривается сравнительно простой широченный скальный жёлоб. А дальше вздымаются стенки.

Мы прошли пять верёвок и вернулись, так как в этот же день надо было спуститься на 7350 за грузом. Мужики к этому времени кое-как поставили, скорее подвесили, вторую палатку и в 14.30 все вместе начали спуск. Снега на скалах стало ещё больше. Видимо, уже в этот день стало заметно, что самочувствие Коли и Володи похуже, чем у нас с Эдиком, хотя они с утра наверх не ходили. Однако тогда я не понял этого. Мне казалось, что Вовик в порядке.

На спуске главная опасность — “живые” камни. Группа развешивается на верёвках, непрерывной ниткой соединяющей лагеря, и довольно быстро скользит по ним, контролируя скорость с помощью специальных тормозящих приспособлений. При этом можно случайно задеть свободно лежащий камень, который, стукаясь о выступы, описывает замысловатую траекторию и может либо попасть в человека, либо перебить перильную верёвку. Поэтому самый нижний старается спускаться как можно быстрее, чтобы уйти из-под обстрела, а верхний — как можно осторожнее, ведь под ним вся группа.

Вечером Коля Чёрный сказал: “Если мне думать о вершине, то завтра надо спускаться”. У него совсем пропал голос, хотя общее самочувствие нормальное. Полночи с кислородом не принесли облегчения, и утром он пошёл вниз.

А мы должны были поднять как можно больше груза в третий лагерь и попробовать обработать дорогу до четвёртого. В этот момент все участники экспедиции были уверены, что самый сложный кусок маршрута уже пройден, что после 8000 окажется сравнительно простой ступенчатый гребень с невысокими стенками. Поэтому, оставшись без Коли, мы всё-таки надеялись выполнить план втроём.

12 апреля. Вышел в 11.00, минут через двадцать — Вовик, в 12.00 — Эдик. Все взяли по десять килограммов общественного груза. Несли много личных вещей, чтобы оставить их в третьем лагере для восхождения. В 16.10 я был в лагере-3 и занялся улучшением площадки. Палатка встала великолепно, можно ночевать даже вчетвером. За работой незаметно пролетели два часа. Никого из ребят не было. В конце вечерней связи я попросил Казбека, который только что пришёл на 6500, посмотреть в бинокль — не видно ли моих партнёров. Он долго не мог никого обнаружить на стене, тем более что наступили сумерки. Вдруг сообщает, что Шопин пришёл к нам. Я был поражён. Вместо 7800 он оказался на 6500. Потом я узнал подробности. Володя, пройдя пять верёвок, почувствовал себя не очень хорошо: его беспокоила непроходящая боль в левом подреберье. Решил спускаться.

Так мы остались вдвоём с Эдиком. Группа раскололась, причём, как оказалось, окончательно. Этот внешне незначительный эпизод имел далеко идущие последствия для хода всей экспедиции, а особенно для Володи и Коли. Тогда Володя не знал всего, что произойдёт, но чувствовал: исход может быть печальным. Он даже сказал об этом Эдику при встрече. Но, понимая всё, он не мог ничего поделать: во-первых, были сильно подморожены ноги, во-вторых, он вдруг ощутил страшную слабость. Слишком тяжёлая работа выпала на нашу долю, а Володя не привык жалеть себя и надорвался. Ещё утром я заметил какую-то вялость в его движениях, рассеянность внимания. Видимо, он почувствовал неладное, но надеялся, что обойдётся.

Они разошлись с Эдиком на перилах, и Мысловский проследил, как больной Володя спустился до палаток 7350. Сам Эдик тоже не летел по перилам, а шёл уже с кислородом.

13 апреля. Мы с Эдиком вышли из лагеря-3 в 10.00, имея восемь верёвок, массу железа и полную уверенность, что всё это развесим на маршруте. Опять было невероятно холодно. Надели всё, что было, включая пуховые штаны, но ничего не согревало. Между прочим, работа на этой высоте тоже не согревает, а наоборот — отнимает тепло. Не хватает кислорода, чтобы развить необходимую мощность для согревания мышц. Останавливаешься через каждые несколько шагов, чтобы отдышаться, и продолжаешь мёрзнуть дальше.

Только пройдя почти три верёвки и заглянув в кулуар Боннингтона, ощутили потепление. Та сторона нашего ребра имеет юго-восточную ориентацию и прогревается раньше. Однако нет ни малейшего желания снять пуховку или пуховые брюки. В какой-то момент приморозил палец на руке.

Шли очень медленно. Всё покрыто свежим снегом— не видно, за что браться, куда становиться, куда бить крюк, что “живое”, что надёжное. Очень холодно — рукавицы не снимешь. Для работы первым в связке десятикилограммовый рюкзак слишком тяжёл, да и высота как-никак 7800—8000.

При подходе к 8000 общая крутизна маршрута стала заметно возрастать. Одна за другой возникали сложные стенки, требующие серьёзной работы. В середине четвёртой верёвки требовалось решиться и сделать несколько трудных шагов по заглаженным “бараньим лбам”. Я оглянулся посмотреть, насколько надёжна страховка. Эдик сидел ко мне спиной, подняв капюшон, и, видимо, спал. Верёвка свободно шла ко мне у него из-под мышки. Мелкие комки снега, которые я сбрасывал, очищая зацепки, падали на его спину, но не могли нарушить его покой. Мне стало не по себе. Как будто, на две трети перепилив сук, я вдруг обнаружил, что сам на нём сижу. Приспустился, забил крюк и пошёл в технике одиночного хождения.

К 16 часам у нас ещё оставались свободными пять верёвок, но Эдик заговорил о возвращении, хотя планировали работать до 17 часов. Конечно, час больше, час меньше — сейчас ничего не решит. Однако я остался и ещё с часик побарахтался, пока наконец не потерял рукавицу. Меня мгновенно охватило отчаяние, потому Что в этих условиях оказаться без рукавицы — всё равно что остаться без руки. К счастью, в карманах пуховки завалялись верхонки, которые Коля дал мне ещё в базовом лагере. Я решил оставить попытки в одиночку влезть на гребешок, хотя был близок к этому. Спускаясь, увидел свою потерю в тридцати метрах ниже перил, но бросать туда верёвку, спускаться, а потом лезть по стене без зажима мне уже не хотелось.

Не хотелось мне и выходить на связь в 18.00 на этом жутком морозе. До палатки добрался около 18.30 (Эдик — к 18.00). Извинились перед базой, которая ещё раз настоятельно напомнила, что завтра спуск. Уговаривать нас не было нужды. Эдик ещё одну ночь проспал с кислородом. Говорит, что кашель пропадает при расходе кислорода один литр в минуту.

На спуске все встречавшиеся ребята группы Валиева и Иванова очень тепло приветствовали нас, поздравляли с преодолением рубежа 8000 метров. Приятно было, что внизу внимательно следили за нами, переживали, когда мы остались вдвоём, радовались нашим скромным успехам. Подробно спрашивали о самочувствии днём и ночью без кислорода. Я, конечно, больше всего предупреждал о холоде.

В лагере-1, куда я спустился к 14.00, всё засыпано свежим снегом, но всё-таки тепло и приятно, проглядывает солнце. Иногда в “Зиме” даже жарко. До сих пор (17.30) ничего не ел и не очень хочется, только пью соки и сиропы. Вокруг галдят шерпы,— трое ходили в лагерь-2, пятеро пришли из промежуточного. Один “сачок” — в который уже раз! — бросил свой груз где-то на пятой верёвке и сидит весь день в лагере, ест и спит.

К шерпам у нас не было никаких претензий. Все работали честно — без надрыва, но и без забастовок. Мы не сразу уяснили себе их статус в экспедиции и подсознательно ожидали от них чего-то большего. Наверное, мы думали, что они будут так же “пахать”, выкладываться через “не могу”, как мы. Но надо помнить, что это их работа, а не увлечение. Мы впервые столкнулись с этим явлением — “наёмная рабочая сила на восхождении”. Словосочетание, абсурдное для советского альпиниста, так же как наёмный игрок на футбольном поле или третий боксёр на ринге, нанятый одним из соперников. Остаётся ощущение, что победа не чистая, команда зашла не сама. Но это, конечно, не говорит о её слабости. Будь у нас ещё пять-шесть советских альпинистов, мы могли бы, обойтись без наших десяти шерпов.

Но самый высокогорный в мире народ всегда имел альпинистов не только по профессии, но и по духу. Яркий пример — первовосходитель на Эверест Норгей Тенцинг. С детства он мечтал об Эвересте и соглашался участвовать не только в невыгодных, но даже в рискованных и безнадёжных экспедициях. У нас таким был Наванг.

В этот вечер состоялся разговор офицера связи с шерпами, от имени которых говорил Наванг. Пытались заставить их работать с большей отдачей. Трудно обвинять этих ребят в недобросовестности, и тем более в саботаже. Слишком уж технически сложна для них работа на нашем маршруте. Даже простейший участок 1—2 вызвал у них страх. На этих некрутых скалах много свободно лежащих камней, и любой неосторожный шаг грозит твоему товарищу внизу тяжёлой травмой. До сих пор, поднимаясь на восьмитысячники по снежным склонам, они привыкли бояться только лавин, мороза и гипоксии, а здесь понадобилось срочно осваивать приёмы скалолазания. К чести шерпов надо отметить, что большинство быстро их усвоило. После нескольких “обстрелов”, вызванных товарищем сверху, и нескольких, к счастью небольших, травм они научились ходить мягко, расчётливо, чисто. Однако чувствовалось, каким усилием воли они заставляют себя идти на работу, с каким страхом и молитвами смотрят на стену. Обычно весёлые, подвижные, говорливые, они резко меняются на склоне. Движения скупые и даже скованные, лица напряжённо-суровые, в глубине глаз притаился ужас перед великой горой — обителью богов, которая в любой непредсказуемый момент может стереть со своего лица надоедливых букашек...

15 апреля. Утром мы переждали, пока шерпы с шумом и толкотнёй собирались на работу. Не спеша позавтракали. Хотя понимали, что ледопад надо проскочить пораньше, сборы проходили вяло, сонно. Сказывалась усталость.

На спуске пришлось несколько погулять по ледопаду в средней части, так как блоки плато опустились без всякого порядка на разную глубину. Правда, в самом сложном месте ситуация даже улучшилась. Большая трещина, через которую была проложена трёхпролётная лестница, сбоку оказалась засыпанной, и хотя лестница теперь торчала в небо, мы спокойно обошли всё в десяти метрах левее по дну.

В базовом лагере нас встречали как героев, хотя, на мой взгляд, мы не только не сделали ничего выдающегося, но даже не выполнили программу, то есть не поставили лагерь-4. Правда, условия были довольно тяжёлые, и старались мы как могли.

За полтора дня пребывания в базовом лагере я только и успел, что доделать шахматы. Было постоянно холодно, временами шёл снег, даже не помылись, на постирали. Все надежды возлагали на отдых в Тьянгбоче, куда наша группа спустилась на следующий день.

Всю дорогу, особенно до Перечи, было очень холодно, встречный ветер со снегом, а я по глупости даже не взял ветрозащитного костюма. Шёл в одной олимпийке совершенно окоченевший.

Практически без остановок за 6,5 часа дошли до полянок перед монастырём Тьянгбоче и уже в темноте нашли подходящее место. В первую же ночь пошёл небольшой снег, и это стало традицией последующих дней и ночей. И здесь не удалось помыться и постирать.

Первую ночь на полянке перед монастырём спали как убитые часов до девяти утра и надеялись так делать и впредь. Но уже на следующее утро нас обнаружила одна чрезвычайно бдительная ворона. В шесть часов утра она уселась на ветку над нашими головами и принялась очень громко высказывать своё неудовольствие в адрес непрошеных гостей. По сигналу хозяйки леса собралось несколько её товарок, и они бурно обсуждали происшествие, перелетая всей оравой с дерева на дерево. Мы долго делали вид, что нам на это наплевать, пытались опять заснуть, но в конце концов нервы мои не выдержали и я, позабыв правила поведения в гостях, запустил в эту орущую компанию несколько камней. Они сочли на этом свою миссию законченной и удалились. Однако так повторялось каждой утро.

Проснувшись от вороньего гвалта, мы втроём обычно копошились у костра, детально, со смехом обсуждали, что приготовить на завтрак, когда устроить следующее чаепитие. Начальник, блаженствуя в спальнике, как-то сказал:

— А вот когда мы были здесь в разведке в восьмидесятом году, нам Романов и Тамм подавали кофе в постель...

— Ну, а поскольку теперь ты самый главный среди присутствующих, может быть, получать кофе по утрам будем мы? — внёс я своё предложение.

— Это было бы очень логично! — с воодушевлением присоединился Коля.

Эдик промолчал, задумавшись над таким поворотом наших мыслей. Приготовление пищи нас, конечно, не тяготило. Скорее, это доставляло удовольствие, потому что после “обедов” на высоте, в палатке, где каждая варка превращалась в серьёзное мероприятие, было даже приятно посидеть у костра в тёплом лесу, жарить свежее мясо и яичницу, подкоптить ломтик колбасы.

Я по собственной инициативе прихватил радиостанцию УКВ, и мы постоянно имели связь с лагерями от первого до четвёртого, кроме базового. Были в курсе всех событий.

Наши высотные карманные УКВ-радиостанции свободно перекрывали расстояние в несколько километров в зоне прямой видимости. Поэтому чем выше находилась группа на маршруте, тем лучше мы слышали её со своей лесной полянки. А вот базовый лагерь хотя и был ближе всех по расстоянию, но располагался на дне ущелья. Поэтому приказы базы нам транслировала стена, в основном — Валера Хомутов.

За время нашего отсутствия группа Валиева челночила на отрезке 2—3, а группа Иванова доделывала путь к лагерю-4. Всего между лагерями-3 и 4 получилось шестнадцать верёвок. Однако с площадки лагеря-4 (8250) ещё не просматривалась дорога до западного гребня, и что там будет на пути к лагерю-5, неизвестно.

К нашему огорчению, на второй день пребывания мы получили сообщение, что вызываются Коля и Володя для выхода наверх 22 апреля. Я был склонен остаться ещё на денёк вдвоём, но Эдик решил возвращаться и, видимо, правильно сделал.

Тяжёлый маршрут и неблагоприятная погода сильно осложнили ситуацию. Мощная машина гималайской экспедиции, прекрасно спроектированная, хорошо исполненная и сносно работавшая, вдруг забуксовала. Резко снизилась эффективность использования её главной движущей силы — энергии людей. Группа Хомутова за неделю работы наверху подняла в лагерь-4 кислорода меньше, чем израсходовала в процессе работы. Срочно созданная дополнительная группа Шопин — Чёрный — Хергиани с шерпами тоже не выполнила задачу. Шерпы отказались ходить в лагерь. В результате лагерь-2 был завален кислородом, снаряжением, продуктами, а верхние не были укомплектованы даже наполовину.

Логика требовала: во-первых, послать целую группу для обработки участка 4—5 и установки штурмового лагеря-5; во-вторых, организовать другую надёжную четвёрку для решающего штурма. Но такой вариант отодвигал первый выход на вершину ещё дней на семь. А погода по прогнозу должна была ухудшиться.

Евгений Игоревич в смятении ходил по базовому лагерю, пытаясь найти решение. Выход был только один — рассчитывать, что люди, наполовину сократив расход всего необходимого, сделают вдвое большую работу.

Сразу решили иметь в лагерях-4 и 5 только по одной палатке. Соответственно уменьшался вес предметов жизнеобеспечения. Но это не решало проблему. Тогда начальник предложил группе Иванова пройти участок 4—5 и попробовать штурмовать вершину.

“Мы недостаточно отдохнули, вряд ли у нас хватит сил для этого”,— было единодушное мнение группы.

Его группа очень устала, обрабатывая сложнейший участок всего маршрута от 8000 до 8250.

— За три-четыре дня отдыха мы не восстановимся,— сказал Иванов.

Работа действительно предстояла сложная. Ведь сначала планировалось, что одна группа обрабатывает участок 4—5, а вторая четвёрка устанавливает ла-герь-5 (8500) и переносит в него кислород и продукты для штурма.

Аналогичный итог и после консультации с группой Валиева.

Наша группа, руководимая Эдуардом Мысловским, всегда первой начинала каждый новый цикл выходов наверх. Мы уже отдохнули и по плану должны были идти на вершину первыми. Это наше право и большая честь. Но вразрез с планом предстояло ещё и обработать маршрут до 8500, и установить лагерь-5. Вразрез с планом от нашей четвёрки осталось только двое — Эдик Мысловский и я. Володя Шопин и Коля Чёрный работали наверху. Поэтому Евгений Игоревич даже не рассмотрел нашу двойку в качестве претендентов на штурм. Нам предложили посидеть дней десять, пока кто-нибудь решится на этот тяжёлый вариант.

Десятидневное сидение меня никак не устраивало. Я сразу предложил Эдику идти в двойке. Ясно было, что на вершину мы не взойдём, но хотя бы обработаем участок 4—5. Он сомневался: с одной стороны, хотелось подождать ребят, с другой — мы оказывались в хвосте длинной очереди желающих подняться на вершину. Я продолжал попытки склонить его к своему варианту.

Однажды, когда мы сидели в палатке Эдика, к нам зашёл Овчинников. Не успел старший тренер раскрыть рта, как я выложил ему свой план. “А я с этим к вам и шёл”,— обрадованно сказал Анатолий Георгиевич, до этого, видимо, не рассчитывавший на успех разговора.

Стали обсуждать технические детали, и вдруг выяснилось, что он планирует не совсем то, что я. Варианты отличались на “самую малость”: он предполагал обязательный подъём нашей двойки на вершину в этом же выходе.

24 апреля. Вот уже третий день наш выход на вершину назначают на послезавтра.

Сегодня спустилась группа Хомутова. Они только благоустраивали лагерь-4 и немного подняли кислорода — два баллона в лагерь-4 и два баллона на пятнадцатую верёвку. Юра Голодов не смог донести свой груз: на одном из участков перил вылетел крюк и он, пролетев восемь метров, получил небольшие ушибы. В остальном всё нормально.

Ребята считают, что участок до лагеря-5 можно обработать за день, конечно с кислородом. Сами они работали и спали с кислородом постоянно, начиная с лагеря-3. После лагеря-4 гребень выполаживается, но много “жандармов” (Отдельно стоящая скала на гребне), и оценить сложность маршрута трудно.

Нам с Эдиком сегодня вручили в торжественной обстановке вымпелы — флаги СССР, Непала и ООН. Наконец-то у Димы Коваленко была работа: он сникал для кино и телевидения. Остальные снимали для себя на фотоплёнку.

Вручение вымпелов штурмовой двойке.

Ушла на отдых в Тьянгбоче группа Ильинского.

Володя Шопин сидит в лагере-1, руководит работой шерпов на участках 1—2 и 2—3. Правда, первая группа шерпов, которая пыталась пройти в лагерь-3, вернулась, оставив груз на шестой верёвке из-за большого количества снега на этом и без того сложном маршруте. На 7800 поднялся только Хута с очень небольшим грузом. По пути он подправлял перила. Ночуют они с Колей Чёрным на 7350 вместе с тремя шерпами, которые завтра попытаются всё-таки пробиться с тем же грузом наверх.

В общем, всё происходит чрезвычайно медленно, планы регулярно срываются, урезаются и опять срываются. Как долго будет происходить загрузка лаге-ря-3 кислородом и снаряжением, сказать невозможно. Завтра у шерпов день отдыха, а послезавтра уже наш выход. Коля предложил организовать на участке 2—3 две тройки шерпов, которые работали бы в противофазе. Но я сомневаюсь, что найдётся такое количество способных на это.

Хотя я как можно дольше хотел бы обойтись без кислорода, никто не знает, как сложатся обстоятельства. Если без этого будет невозможен подъём на вершину, то придётся взять “железяку” и “намордник” (Баллон с кислородом и маска).

Недавно Пемба Норбу говорил, что погода установится после обильного снегопада. Вчера в глубине души все надеялись, что сегодня будет перелом, однако и этот день как две капли воды похож на все предыдущие: с утра — солнце, в середине дня — снег, поздним вечером — прояснение до утра.

Вечером отметили день рождения Володи Пучкова. Он достал шампанское. Главным украшением стола были жареное мясо и только что принесённые яблоки.

Ребята, только что пришедшие сверху, отмечают отличный аппетит на всех высотах. Сказывается акклиматизация и регулярное пользование кислородом. Вопрос с кислородом беспокоит меня постоянно, и всё время происходит борьба противоположных желаний.

25 апреля. 22.00. Наш выход опять откладывается как минимум на день. Наверху ничего не продвигается. Коля жалуется на острые боли в брюшной полости. Сейчас он на 6500 и собирается спускаться. Хута Хергиани под предлогом сломанной кошки тоже вдруг спустился в лагерь-1 и поговаривает о возвращении в базовый лагерь, хотя в лагере-2 ещё три пары кошек. Только Володя Шопин сохранил рабочий настрой и предлагает пойти в двойке с кем-нибудь из шерпов до 7800 или даже выше. Шерпы жалуются на усталость. Завтра отдыхают. Наверху, как и здесь, обильные снегопады. Лхоцзе совсем белая. Таким образом, наш выход завтра не имеет смысла по всем причинам — плохая погода и совершенно не обеспечен кислородом и снаряжением лагерь-3.

Я уже не рвусь выйти вверх как можно раньше. Уж если идти на вершину, так нужно дождаться погоды и маломальского обеспечения кислородом. Сегодня Овчинников велел нам с Эдиком подробно расписать наш график движения по весу рюкзаков на каждом переходе. Получается, что самое “узкое” место, то есть самые тяжёлые рюкзаки, на участке 3—4. Придётся нести по 17—20 килограммов. Но при этом в идеальном варианте нам даже не понадобится помощь Иванова. Мы в состоянии занести для себя всё необходимое для обработки и штурма, включая кислород.

Дни тянутся исключительно однообразно. Сегодня весь день играли в “Эрудит”, иногда развлекаемся шахматами и домино.

Приходил гость из Намибии, немец по происхождению. В этом сезоне туристам не везёт. Приехать чёрт знает откуда, чтобы увидеть густую облачность вместо знаменитых гор — невелико удовольствие.

Проклятая погода, когда же, наконец, улучшение?

26 апреля. 22.30. Наконец-то завтра выходим.

Хотя наверху работа отнюдь не кипит, тем не менее кое-что уже занесли. А главное — сегодня впервые днём не было снега. За последние сутки заметно потеплело. Вот и паста в ручке не замерзает. Может быть, это долгожданное улучшение погоды?

Володя Шопин с одним шерпом поднялись в лагерь-3. Занесли верёвку, восемьдесят метров, и кислород. Хута и Коля спускаются вниз. Иванов пришёл из Тьянгбоче после отдыха.

Вечером Евгений Игоревич на всякий случай попрощался с нами (если завтра проспит) и, главное, сказал: “Обещаю вам, что без вашей попытки восхождения экспедиция отсюда не уйдёт”. Эти слова мне как бальзам на душу.

Евгений Игоревич в который раз настоятельно напомнил мне: “Идти только в связке. Постоянно следи за самочувствием Эдика”. Его беспокоило то, что на предыдущих выходах Мысловский, как правило, делал переходы на два-три часа дольше других участников. Выходя из “хижины дяди Тамма”, я заверил хозяина, что на пути к вершине, где отсутствуют перила, ни о каком разрыве, конечно, не может быть и речи.

27 апреля. Взвесили рюкзаки: у меня семнадцать килограммов — продукты, рация, фотоаппарат, личное снаряжение.

Нас торжественно проводили Тамм, Овчинников, Воскобойников. Дима всё это зафиксировал на киноплёнку.

Покинули базу в 6.00. Ледопад, покрытый свежевыпавшим снегом; в этот рассветный час представлял собой необычное и величественное зрелище. Без резких теней и ярких бликов, в мягких оттенках сплошного белого цвета. Снежный бархат перепутал привычные ощущения глубины и перспективы, покрыл протоптанные тропы, сделал неузнаваемыми хорошо знакомые участки. К тому же в последнее время происходило интенсивное таяние льда, особенно в нижней части. За время нашего почти двухнедельного отсутствия на леднике появились новые ручьи и озера, которые теперь замёрзли и тоже покрылись равномерным пушистым ковром.

Через двести метров провалился в ледниковую лужу по колено обеими ногами. Вместо того чтобы сразу отжать носки, шёл до того места, где надевают кошки. За это время воду из носков перекачало во внутренний и наружный ботинки. Эдик дал запасные носки, но они, конечно, тут же намокли. До лагеря-1 дошёл без проблем, хотя ноги мёрзли.

На прошлом выходе свой ледоруб оставил на 7800, а лыжные палки — на 6500. Решил, что дорога через ледопад настолько комфортабельна, что обойдусь без дополнительных точек опоры. И вот теперь по свежему снегу с не очень лёгким рюкзаком идти оказалось тяжеловато. До 6100 шли пять часов — это очень долго.

В промежуточном лагере полтора часика посидели, попили чайку. В лагерь-1 пришли к 16 часам.

Там было несколько шерпов. Они накормили нас рисом с добавкой цзампы. Это традиционная непальская еда — болтушка из поджаренной ячменной муки. Поговорили с Навангом, который был прикомандирован к нам в помощь до 7800. Намекнули, что в случае его хорошего самочувствия он может попасть вместе с нами и на вершину. Он весь загорелся от этой перспективы.

Ещё раз посчитали кислород. Получилось, что в принципе хватает на троих. Мне хотелось поднять как минимум по две верёвки вдобавок к тем восьми, которые уже имелись на 8250. Иначе их могло не хватить для обработки участка 4—5 и обеспечения самого восхождения.

Правда, Валя Иванов утверждал, что до 8500 хватит десяти верёвок, но я настаивал на двенадцати, чтобы иметь запас. Никто не знает, что нас ждёт, и лучше занести лишнюю сороковку, чем остановиться в сорока метрах от хорошей площадки из-за отсутствия верёвок.

Около 18 часов к нам в лагерь спустился Шопин, который делал с шерпами ходки на переходе 2—3. Занесли они не очень много: шерпов пугают крутые заснеженные скалы. Володя чувствовал себя отлично, готов был идти и до лагеря-4, но не с кем, и ему было ведено спускаться.

Володя был уверен, что при теперешней акклиматизации без труда дойдёт и до вершины. Поэтому с лёгким сердцем он отправился на отдых. Я испытывал что-то вроде угрызений совести оттого, что вот мы идём на вершину, а Володя встаёт в конец длинной очереди на восхождение. Под влиянием этого чувства я даже пообещал ему составить компанию, если у него не окажется партнёра. Я чувствовал себя отлично, надеялся, что этот выход всех сил не отнимет и для повторного подъёма мне достаточно будет короткого отдыха на 6500. Как здорово было бы зайти наверх ленинградской связкой! Реальны или нереальны были эти планы, судить трудно: слишком неправильно всё сложилось в нашем с Эдиком восхождении.

В бодром настроении 28 апреля в 10.00 мы втроём вышли наверх. К сожалению, рюкзаки были тяжеловаты. Я нёс слишком много продуктов, без которых, как потом оказалось, вполне могли обойтись. А усталость уже начала накапливаться.

Но тогда мы этого ещё не замечали, казалось, что сил навалом, и даже не было мысли попросить у базы ещё одного-двух шерпов в помощь хотя бы до лагеря-2. Мы даже прихватывали лишнюю пару фирновых крючьев, мешок с рационами да ещё снимали на маршруте свободные карабины. В итоге нагрузились гораздо больше расчётного веса.

Сложилось впечатление, что до самого конца экспедиции мы так и не смогли перестроить свою психологию по отношению к нашим друзьям — высотным носильщикам. На протяжении всей жизни в альпинизме мы воспитывались на принципах полного самообеспечения, привыкли всегда рассчитывать только на собственные силы. Поэтому стеснялись попросить шерпов поднести что-нибудь из личных вещей или группового снаряжения, даже когда это было необходимо. И если на предыдущих выходах тяжёлая работа оправдывала себя, давая полноценную акклиматизацию, то на последнем подъёме всё-таки следовало экономить силы.

По связи в 14.00, где-то на двадцать пятой верёвке, передали телеграмму от Пахомовой — Гурьяна. Я был удивлён и растроган. Значит, ленинградский “Спартак” помнит и переживает.

В лагере-2 вечером мы, как могли, поговорили с Навангом о прошлых экспедициях (поляки, баски, болгары, японцы), сравнили их с нашей. Мы явно выигрывали в физической и спортивной подготовке, не говоря уже о сложности маршрута. Наванг дал каждому из нас священный шнурок на шею и несколько каких-то зёрен, предназначенных к немедленному съедению. Потом он ещё час молился своим богам, прося погоды и здоровья.

Поужинали втроём, но спальных мест было только два, да и то не очень удобных. С сожалением покинул я эту палатку, согретую примусами и нашим дыханием. Чтобы дойти до второй, мне пришлось полностью одеться, так как ночью на таком ветру и морозе даже к этой дороге в пятнадцать метров по узкой полочке надо относиться серьёзно.

Уже уходя из лагеря-2, мы имели груза больше запланированного: пришлось взять верёвки и кислород, который шерпы так и не занесли в лагерь-3, а впереди предстояла самая тяжёлая работа на участке 3—4. Там даже по плану должно было быть приблизительно по восемнадцать килограммов груза.

В 18.00 слушали большую передачу из базового лагеря — записи голосов родных и знакомых. Эдик попал в тёплую домашнюю обстановку, в окружение своих трёх женщин. Я вспомнил эту чудесную семью и не мог не позавидовать ему. Сколько нежности было в словах и сколько старания в песнях под пианино его жены и дочерей. Приятно было и мне услышать голоса друзей-ленинградцев.

Утром собирались медленно, но в лагерь-3 пришли засветло. Вначале путь проходил так, что случайно сброшенный камень мог упасть на товарища, идущего в двух-трёх верёвках ниже, поэтому приходилось особенно тщательно рассчитывать каждый шаг, пытаясь угадать “живые” камни под свежевыпавшим снегом. Громко проклинал я косые траверсы через кулуары, когда верезка закреплена концами, а середина провисает над обледеневшим жёлобом. Если здесь поскользнуться и зависнуть на зажиме, то долго будешь барахтаться с таким грузом.

Наванг, к моему удивлению, устал больше меня, хотя нёс меньше.

Позднее я узнал, что Наванг к этому времени отработал наверху больше недели, не спускаясь в базовый лагерь. К тому же на днях, идя без очков по заснеженным скалам, получил снежную слепоту, и теперь резь в глазах отнимала дополнительные физические и моральные силы. Становилось ясно, что даже с его железным здоровьем вряд ли удастся долго пробыть здесь. Но я всё-таки надеялся, что он придёт хотя бы в лагерь-4.

Опять пересчитали груз. Мы и раньше знали, что переход 3—4 будет самым тяжёлым, но не предполагали, что завтра случится такое.

30 апреля. Долго не могли понять, как же нам всё ухватить. Наконец нагрузились приблизительно так: я — 27—29 килограммов, Эдик — 25—27, Наванг — 25—26 килограммов.

Помня адский холод (впрочем, в аду, кажется, жарко), который мы испытали, выходя из лагеря-3 три недели назад, я надел всё, что было с собой. На этот раз мороз оказался слабее, но ни одна одёжка лишней не была.

Палатки лагеря-3 прилепились к монолитной нависающей скале, и от них уходил вниз крутой снежно-ледовой склон. На стыке склона и скалы удалось вырубить неширокую площадку, на которой одна палатка встала целиком, а вторая на две трети. На таком крутом склоне удобно надевать тяжёлый рюкзак, под который всегда приходится садиться.

Я вышел на час-полтора раньше и, дойдя до седловинки, занялся киносъёмкой. Это было ошибкой, так как и без того мы вышли только в двенадцатом часу. Через некоторое время появился Наванг, но ко мне не поднимался. Полчаса спустя я продолжил своё довольно медленное движение вверх. Я был в двух верёвках выше по кулуару от Наванга, когда к нему подошёл Эдик.

Я надел маску, установил ручку редуктора на расход одного литра в минуту и стал искать подходящий камень, чтобы поставить рюкзак повыше. Просто поднять на плечо я его не мог — слишком тяжёл, и приходилось садиться под рюкзак, надевать лямки и плавно вставать. Было уже два часа дня, а до лагеря-5 осталось ещё одиннадцать верёвок. Я надеялся, что кислород позволит увеличить темп. Ругал себя за то, что утром опять долго готовился к выходу. Хотелось взять как можно больше баллонов, верёвок, крючьев, а рюкзаки уже и так трещали. Ругал себя за то, что затеял киносъёмку. Уж очень хотелось использовать краткие часы хорошей погоды. Отлично смотрелся со стены Наванг, поднимавшийся по снежному взлёту, а левее нашего контрфорса кулуар Боннингтона виден был почти до самого ледника Кхумбу.

Кислородная маска на лице сразу вызвала массу неудобств. До сих пор я только примерял её, сидя за столом в “кают-компании”, и не предполагал, что на маршруте с ней возникнут сложности. Резиновая трубка с индикатором поступления кислорода висит перед грудью и грозит зацепиться за выступ или запутаться в самостраховках, маска сильно сокращает главный сектор обзора — не видно зацепок для ног. А когда наклоняешь голову, маска упирается в пуховку и совсем сдвигается на глаза. Я промучился минут двадцать, пройдя всего треть верёвки, и решительно снял маску. Облегчения от кислорода не почувствовал, зато неудобства сильно осложнили работу. Сняв маску, ощутил, как резко охватило морозом влажную кожу лица, но через пару минут привык.

Этот путь был мне знаком, я навешивал здесь верёвки 13 апреля, но тогда шёл хоть и с нижней страховкой, но с меньшим грузом. В рюкзаке лежали только верёвки для обработки маршрута, а на груди и на поясе развешаны крючья, карабины и молоток. Идя свободным лазанием, я мог выбирать на стене простейший вариант пути, а теперь закреплённая верёвка диктовала кратчайшую, но не всегда самую удобную дорогу. Хорошо, что крутизна скалы ещё позволяла идти на ногах, придерживаясь за перильную верёвку и пристраивая носочки ботинок на мелкие полочки.

Я посматривал вниз, где в ста двадцати метрах от меня Эдик о чём-то долго совещался с Навангом. Ждать их не имело смысла, так как по перилам всё равно каждый идёт независимо, а чем раньше я приду в лагерь-5, тем лучше для всех.

Подошёл к стенке, на которой при обработке затратил довольно много времени и совсем заморозил страховавшего меня Эдика. Перестегнул зажим и попытался пройти по тем зацепкам, что и две недели назад. Однако стенка “отбрасывала”. Лезть с таким рюкзаком по мелким трещинам и выступам было невозможно. Верёвка шла по диагонали, с небольшим провисом. Когда я вынужден был её нагрузить, меня качнуло маятником вправо метра на два, и я оказался под выпуклой частью стены, почти не находя опоры для ног. Я висел на зажиме достаточно надёжно и даже удобно, длина страховки и точка закрепления её на грудной обвязке гарантировали от опрокидывания и потери контроля за ситуацией. Всё это было отработано на скальных тренировках и стенных восхождениях, и оставалось только выбрать один из способов движения по вертикальным перилам на отвесе. Мешкать было нельзя, так как рюкзак, несмотря на удобную конструкцию, был всё-таки слишком тяжёл и буквально переламывал позвоночник, выворачивал плечи. Можно было встегнуть второй зажим с петелькой для ноги и по очереди передвигать то верхний, то нижний, но, прикинув длину тяжёлого участка, я решил, что обойдусь просто руками. Правда, пришлось снять рукавицы, так как они скользили по гладкой капроновой верёвке. Сделав несколько быстрых шагов-подтягиваний, я влез на сравнительно пологую часть стены и прислонился к ней, с трудом восстанавливая дыхание и отогревая совершенно окоченевшие руки.

Маршрут приобретал всё более гребневой характер. Отдельные стенки можно было обойти справа, иногда попадались полки и гребешки, которые позволяли немного отдохнуть. Средняя крутизна возросла, я подошёл к самому сложному участку всего маршрута по юго-западной стене Эвереста. Верёвки здесь навешивали Бершов и Туркевич неделю назад, и теперь я по достоинству оценил их безупречную работу на труднейших скалах.

Оказывается, участок 7500—7700, который снизу казался нам ключом маршрута, значительно проще того, что встретился на высотах 8000—8200. Как они лезли по этим микрозацепкам, присыпанным снегом, в тяжёлой и громоздкой одежде, в рукавицах и кислородных масках, которые так мешают при тонком лазании! К тому же этот чёрный непрочный сланец плохо держит крючья, а трещины забиты снегом и льдом.

Наконец мы с Эдиком опять оказались в зоне пряной видимости. Он был метров на сто двадцать ниже, и я с трудом докричался:

— Светлого времени не больше двух часов! С таким грузом до темноты в лагерь не успеем. Давай оставим здесь по девять-десять килограммов, а завтра вернёмся...

Эдик кивнул, не снимая маски, и поставил рюкзак. Я попросил только не оставлять верёвки: кислорода на завтра ему хватит того, что есть в лагере-4, а без верёвок, крючьев и карабинов мы не сможем обработать дорогу наверх.

Оставив три баллона в снежной нише, я продолжал подниматься, досадуя на себя, на маршрут и на тяжёлый рюкзак. Знал бы я, что здесь будет так круто, не канителился бы утром и не тратил времени на киносъёмку.

Стенка шла за стенкой. Я попытался торопиться, но от этого работал менее рационально и быстрее расходовал силы. Надвигались сумерки. Вот уже маршрут стал заметно выполаживаться, некрутые участки между взлётами становились всё длиннее, а лагеря нет и нет.

Вдруг снизу совсем близко слышу голос. Эдик? Как он сюда попал? Ведь разрыв между нами постоянно увеличивался. Эдик спрашивал меня, как лучше пройти эту верёвку. Я объяснил и подождал. Оказывается, он оставил рюкзак, и это позволило ускориться. Молодец! Лучше хорошо отдохнуть в палатке и утром сходить за грузом со свежими силами, чем карабкаться всю ночь по этим сумасшедшим стенкам.

Ещё тридцать метров — и мы на остром снежном гребне. Срублено несколько кубометров снега, и в этом проёме стоит палатка. Окоченевшими пальцами с трудом развязали рукав входа. В полном изнеможении вползли и некоторое время лежали в темноте...

Но уже через несколько минут я распаковал рюкзак и достал рацию. В назначенное время (18.00) мы не вышли на связь, так как находились на трудном участке. Внизу волновались, держали рацию на постоянном приёме. Мы сообщили, что у нас дела идут относительно нормально. Евгений Игоревич как мог ободрил нас и сообщил, что за нами поднимается группа Иванова, которая постарается помочь кислородом.

Сначала казалось, что в палатке тепло и хорошо, но скоро почувствовали, что пальцы на ногах онемели и надо срочно разуваться и отогревать их. Да и с ужином следовало спешить. Раньше ляжешь — раньше выйдешь... Но спешить не получалось. Усталость, холод и теснота — серьёзные помехи даже в этом нехитром деле. Эдик лёг, стараясь мне не мешать, а я присел на корточки перед примусом и газовой горелкой поближе ко входу, чтобы удобнее было доставать снег снаружи. Есть почти не хотелось, но пили много — сначала растворяли сублимированные соки, потом заварили чай. Эдик с удовольствием пил молоко из порошка. Движения наши из-за усталости и объёмной одежды были неуклюжими, и мы иногда опрокидывали кастрюли и кружки. Приходилось опять топить снег и кипятить воду.

Я впервые был на высоте 8250. Обычно после первой ночи на новой высотной отметке болит голова и утром тяжело включаться в работу. А работа предстояла сложная, к тому же совсем неизвестная: дальше этого лагеря никто не ходил.

Чтобы исключить утренние неприятные ощущения, я решил попробовать спать с кислородом, расходуя 0,5 литра в минуту.

По связи вечером мы сообщили базе, что завтра возвращаемся за грузом, однако утром я предложил не терять рабочий день сразу двоим. Пока Эдик ходит за своим рюкзаком, я смогу начать обрабатывать маршрут. Эдик согласился.

Я взял пять верёвок, крючья, молоток, карабины. Подойдя к концу перил, оставил груз, повесив на себя только железо. Закрепил конец верёвки, пристегнулся к ней зажимом и пошёл, организуя промежуточные точки страховки. В случае срыва я повисал на системе “зажим — верёвка — промежуточный крюк”. К счастью, срывов удалось избежать. Этот метод — так называемая система одиночного хождения — конечно, менее удобен, чем работа в связке, но всё-таки он позволил нам выполнить дневной план. Неудобство заключалось в том, что каждый участок приходилось преодолевать трижды — вверх, вниз, вверх. Навешивая верёвку, я лез, конечно, без рюкзака, потом возвращался, чтобы поднять его к подножию очередной стенки и достать следующую верёвку. Если спустить эти скалы на высоту кавказских вершин, то они не представят особых трудностей для опытного скалолаза.

1 Мая в базовом лагере. В это время передовая двойка находилась на пути к лагерю-5.

Сложенные из горизонтальных слоёв чёрного сланца, с большим количеством трещин, они удобны для лазания при любой крутизне. Но здесь приходится работать не в лёгком свитере и не в галошах. На ногах тяжёлые двойные ботинки, по два килограмма каждый, с утеплителями, на руках толстые шерстяные рукавицы. Даже в этих условиях, не будь снега на каждой полочке, каждой зацепочке, можно было бы идти быстрее. И в довершение всего — трещины слишком мелкие, а скалы непрочные, — трудно найти место для надёжного крюка.

#i_047.png

Путь к лагерю-5. Острый снежный гребень.

Заканчивая обрабатывать третью верёвку, вдруг услышал крик. Замер, стоя на мелких зацепочках, пытаясь сдержать дыхание. Прислушался. Тихо. Неужели слуховые галлюцинации? Кто здесь может кричать? Сейчас на этой высоте я один со всем миром. Альпийские галки иногда кричат очень пронзительно, но даже они не в состоянии сюда залететь. Ближайшая живая душа — Эдик, но он далеко внизу и за несколькими изгибами гребня. Значит, показалось. Тревожный симптом. До сих пор не замечал за собой отклонений от равнинных норм. Выдал себе верёвку, сдул пушистый снег с очередной полочки. Скорей бы выбраться на эту снежную шапку, подвигать пальцами в ботинках, на несколько минут сунуть руки под пуховку. Сколько же мне ещё здесь вертухаться? Под стенкой в рюкзаке последняя верёвка. Но каким окажется рельеф дальше?

Вдруг опять крик. Что за чертовщина? Теперь уж точно не ослышался. Лихорадочно ищу место, где можно закрепить верёвку. Как назло, ни выступа, ни трещин. В эту труху забить бы “морковку” (Универсальный ледово-скальный крюк). Может быть, вот сюда зайдёт швеллер? Хотя бы временно. Быстро встегиваю карабинный тормоз. Съезжаю со стенки. Дальше несколько участков — просто держась зa верёвку руками. Надо спешить. Наконец отсюда маршрут виден далеко вниз. Ниже палатки на стенке замечаю Эдика. Видно только его голову и плечи.

— Что случилось?

Эдик не сразу поднял голову. Молча смотрит на меня, тяжело дышит.

— Что с тобой? Ты кричал? Молчание. Я переминаюсь на месте в замешательстве.

— Мне спускаться? Нет?

Эдик отвернулся от меня и, кажется, начал двигать зажим по перилам. Внешне с ним всё нормально. Так ничего и не поняв, я опять поднимаюсь к верхнему концу перил. Наваждение какое-то. Может быть, он хотел, чтобы я помог ему вытащить рюкзак, а потом передумал? Надо бы успеть сегодня навесить ещё верёвку. Как-то медленно у меня движется обработка. Скоро сумерки, опять холод собачий...

К семи часам я навесил четыре верёвки, в добавление к той одной, что успела навесить группа Голодова, то есть как раз до половины пути к лагерю-5.

На этом участке отдельные вертикальные стенки чередовались с длинными острыми снежными гребнями. На снегу сложность была не в прохождении, а в опасности улететь с внезапно обвалившимся карнизом и в неудобстве организовать страховку. Приходилось вырубать из снега тумбы диаметром полтора-два метра и обвязывать их верёвкой. Вернулся я в палатку уже в полной темноте, около восьми вечера, опять страшно уставший.

Эдик лежал, не зажигая свечки и не разведя примуса, постанывая от боли. В двух словах он сообщил мне, как завис на стенке уже при подходе к палатке. Пытаясь застегнуть второй зажим, он сделал что-то не так, и зажимы проскользнули по верёвке. Самостраховка, на которой висел, была закреплена слишком низко на груди, и рюкзак опрокинул его. Эдик изо всех сил старался вернуться в нормальное поло-жёнке, голой рукой хватался за мелкие зацепки, обмораживая пальцы до волдырей, но ничего не получалось. Груз был тяжёл: ведь он захватил ещё и часть того, что не принёс Наванг, вернувшийся в лагерь-3. Рюкзак душил поясным ремнём, а до перил было не дотянуться. В это время кончился кислород, и наступил момент, близкий к потери сознания. Ради спасения жизни надо было жертвовать рюкзаком. Расстегнув ремень, Эдик ещё пытался как-то спасти груз, держа рюкзак за лямку на руке. Но удержать такую тяжесть, вися вниз головой, было трудно,— ведь даже стоя на площадке, дыша кислородом, он едва мог надеть его на себя.

Рюкзак распоролся по всем швам от первого же удара о камни. Ближе всего, метрах в ста пятидесяти, зацепилась верёвка, которая находилась на самом дне рюкзака, остальное — крючья, карабины, кислород, продукты, два фотоаппарата — навечно затерялось в снегах кулуара Боннингтона. На лице осталась кислородная маска с рваной дырой в том месте, где к ней подходила трубка от баллона.

Мы ещё раз посчитали наше снаряжение и кислород. Получалось, что завтра мы ещё сможем работать, а дальше остаётся только надеяться на заброску верёвок и кислорода группой Иванова.

Я взялся за примус. Опять легли очень поздно

2 мая. Утром Эдик “раскачивался” часа четыре, и вышли мы поздно. Эту ночь я проспал с кислородом, а утром отдал маску Эдику. Соорудил ему рюкзачок из чехла палатки и укрепил в нём кислородный баллон для работы на маршруте.

Мы взяли шесть верёвок и двинулись по моим вчерашним перилам. Не успели повесить две верёвки, как пошёл снег, и работать на скалах стало крайне трудно. А я как раз вышел на сложнейшую стенку участка 4—5. Хорошо, что порода в этом месте оказалась довольно прочной,— пришлось почаще бить крючья и переходить с лесенки на лесенку. Вдруг мы услышали голос и увидели Серёжу Бершова. Я не мог понять, как он здесь оказался. Группа Иванова делала запланированную ходку из лагеря-3 в лагерь-4, ребята отдыхали в нашей палатке, а Серёжа решил подбросить свой груз прямо к тому месту, где мы работали. Для великолепного скалолаза, отлично акклиматизированного, с кислородом и небольшим грузом, в девять килограммов, лишние шесть-семь верёвок не представляли большого труда. Серёжа всегда весел и разговорчив, у него бесконечный запас острых шуток и поговорок, и его присутствие на время смягчило нашу чересчур деловую обстановку. Он заметил, что с кислородом я мог бы обрабатывать быстрее. Это верно, но мы и так не выбиваемся из графика, а мне всё-таки хочется дойти без кислорода до самой вершины. Ребята принесли и запасную маску, так что теперь в любой момент и я мог бы дышать этим чудесным газом, если бы почувствовал себя неважно и стал бы тормозить Эдика.

Высота 8350.

Через пару верёвок мы наконец ушли с этих коварных снежных гребешков и стали подниматься по крутому узкому кулуару с тонким слоем снега на льду. Очень не хотелось снимать рукавицы, чтобы надеть кошки, руки и без того сильно мёрзли, но без кошек было просто не пройти. Начались сложности с закреплением верёвок: выбор крючьев становился всё беднее, а карабины давно кончились — 20 штук улетело с рюкзаком Эдика. Сначала мы поснимали с себя всё те, без которых как-то могли обойтись, а потом приходилось просовывать верёвку прямо в ухо крюка и завязывать узел.

Приближаясь к гребню, где намечалось поставить лагерь-5, мы вышли на простой скальный маршрут. Здесь Эдик, организуя мне страховку, попытался забросить верёвку за выступ. К несчастью, на выступе оказался невидимый снизу камень, который тут же свалился мне на голову. Я не надевал каску, так как в последние дни мы работали на гребневом маршруте, где не бывает внезапных подарков в виде камней на голову. Несколько минут я стоял, приходя в себя от сильной боли. На затылке образовалась гематома в пол-ладони, но боль постепенно спала, и я пошёл вверх, больше озабоченный технической работой, чем наблюдениями за собственным самочувствием.

К шестичасовой связи развесили свои шесть верёвок и стояли на пологом снежно-скальном гребне, самой верхней части нашего контрфорса, который ещё через сто пятьдесят метров упирался в основной, западный гребень массива Эвереста. В этот момент я окончательно поверил в реальность варианта, предложенного Анатолием Георгиевичем Овчинниковым: мы не только обработали участок 4—5, но и можем попробовать сходить на самый-самый верх.

Окончательное решение о месте будущего лагеря 8500 оставили назавтра и быстро “посыпались” вниз. В палатку лагеря-4 прибыли опять в темноте.

По альпинистским понятиям, жить вдвоём в хорошо поставленной высотной палатке очень удобно и просторно. Однако в полном высотном обмундировании и на фоне общей усталости о ловкости и точной координации наших движений не могло быть и речи. Эдик, забравшись в спальный мешок в пуховке, занимал половину палатки. Видимо, он страдал от боли в обмороженных пальцах, постоянно ворочался и своими неловкими движениями непрерывно опрокидывал примус, горелку, кастрюлю и прочее. Мне, сидя на корточках перед всей этой кухней, стоило большого труда успевать контролировать её равновесие (один раз я пролил кипяток себе под спальник), готовить пищу и высовываться из палатки за новой порцией снега.

3 мая. Этот день был начисто лишён какого-либо творческого начала — просто работа по перетаскиванию груза. По расчётам, каждому доставалось нести по семнадцать килограммов. В рюкзачок Эдика мы положили баллон и палатку для лагеря-5. Ещё один баллон Эдик взял для работы в течение дня. Остальной груз — три баллона, принесённые вчера Бершовым, — он возьмёт после половины пути.

Мой груз в рюкзак не поместился — кинокамеру пришлось повесить на шею. Пока шли по снежным “ножам”, это не вызывало неудобств, но на отвесных стенках приходилось её снимать: сначала поднимал рюкзак, потом возвращался за камерой. Оставлять её не хотелось: пробовал снимать в районе лагеря-4 — камера работала безотказно, несмотря на сильный мороз. Все понимали, что кинокадры с вершины — венец будущего фильма об экспедиции, и поэтому жертвовали кислородом, снаряжением, продуктами, но упорно поднимали “Красногорск-2” из лагеря в лагерь.

К концу одиннадцатой верёвки мы подошли как раз во время вечерней связи в 18 часов. Пока я разговаривал с базой, Эдик прошёл немного дальше, но и там хороших площадок не просматривалось. Решили здесь же срубить часть снежного надува и разгрести осыпь. Всего за полтора часа активной работы удалось подготовить неплохую площадку.

Давно стемнело. Я в своём углу копался с примусом, как вдруг услышал какой-то металлический стук.

— Что такое?

— Кислородный баллон,— ответил Эдик.

Оказывается, он положил один из баллонов у входа и случайно задел его, лёжа в спальнике. Баллон юркнул в незавязанный рукав входа и лихо прогремел по сложному рельефу южной стены Эвереста. Это было существенной потерей, так как у нас совсем не оставалось резерва на спуск. И как мы будем себя чувствовать — неизвестно. Я тут же бросился проверять, не толкнул ли он мой ботинок. К счастью, из всех наших ошибок не было ни одной роковой.

Примус никак не разгорался в полную силу, хотя ещё вчера работал нормально. Вода закипала долго, и нам не удалось напиться вдоволь.

Водный баланс очень важен на высоте, так как из-за большой сухости воздуха кровь густеет и возникает опасность закупорки кровеносных сосудов. Если это происходит в ноге, то она перестаёт двигаться, а если такая пробочка появится в сосудах, питающих сердце, то оно может отказаться работать.

Но мы не могли позволить себе топить воду всю ночь, надо было немного поспать.

Я знал, что тяжело будет утром надевать ботинки, но всё-таки снял их, так как пальцы ног онемели от холода и надо было как следует восстановить кровообращение перед завтрашней работой.

Эдик во сне стонал, кряхтел и ворочался. Обмороженные пальцы постоянно причиняли ему сильную боль, а расход кислорода 0,5—1 литр в минуту не давал возможности глубоко заснуть. Ночь почти не снимала дневную усталость, но большего расхода мы себе позволить не могли.

В этот день группа Иванова поднялась в лагерь-4 и решала трудный вопрос — идти завтра в лагерь-5 или ждать сутки, пока мы начнём спуск вниз. По связи Иванов пытался добиться от меня, куда мы собираемся спуститься после восхождения, но ни я, ни кто-либо, кроме господа бога, на этот вопрос ответить не могли. Ночь провёл в полудрёме, боясь проспать.

Сколько времени займёт у нас восхождение, было неизвестно, поэтому хотелось пойти с первыми лучами, чтобы иметь побольше светлого времени. Начал будить Эдика в два, потом в три часа. Безрезультатно. Наконец в пятом часу приступил к этому серьёзно (заорал). Он стал подниматься.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Не очень, но я пойду.

Ну что же, его упорство и умение терпеть были известны. Если он решил идти, значит, выложится без остатка, но дойдёт. Даже на одной силе воли.

Починил насос примуса, сделал чай. Готовить было некогда. Долго надевал ботинки с утеплителями. Вышли только в 6.10. Эдик — с двумя баллонами, у меня — кинокамера, фотоаппарат, кошки, молоток, крючья, карабины. Рация, как всегда, у меня.

Сначала у Эдика стоял расход — один литр в минуту. Шёл он тяжеловато, но, зная, что с утра ему всегда трудно, я надеялся, что он постепенно втянется. Так оно и оказалось. Едва прошли последние сто пятьдесят метров нашего контрфорса и перевалили за основной западный гребень, как с севера ударила жёсткая волна леденящего ветра. Вершина держала нас в тени восходящего солнца, но не прикрывала от дыхания далёкой стратосферы. Сразу ещё больше начали мёрзнуть руки и ноги. Сняв на пару минут рукавицы при сложном лазаний, я потом больше четверти часа отогревал онемевшие пальцы до появления боли — свидетеля вернувшегося кровообращения.

Я явно недооценил сложность маршрута. Да и все мы считали, что большая часть его окажется пешей ходьбой. На самом деле почти нигде не было проще троечного (По принятой в СССР пятибалльной шкале) лазания, не говоря уже о большой протяжённости пути. Видимо, следовало сразу поставить Эдику 1,5—2 литра, а самому работать как можно быстрее. К 8.30 мы ещё не прошли пояс рыжих скал. Видя, что Эдику очень тяжело, поставил ему два литра в минуту. Он сразу ожил и почти не тормозил меня до самой вершины. Не зная рельефа, я до конца тащил молоток и крючья и слишком тщательно выбирал маршрут, просматривая варианты. Надо было просто переть и переть, так как почти всегда варианты оказывались одинаковыми по сложности, а путь, в общем, довольно логичен и однозначен.

Сколько времени мы идём, я не считал, но нутром чувствовал, что дело затягивается. Несколько раз спрашивал Эдика, какой перепад высоты по альтиметру от лагеря-5, не он ничего вразумительного не отвечал. То ли он не посмотрел исходную высоту, то ли забыл её.

Слева просматривался северный гребень, который по мере подъёма приближался к нашему западному. Когда же, наконец, они сойдутся? “Жандарм” следовал за “жандармом”. Поднимаясь на очередную скалу, мы видели перед собой следующую. А вершины всё не видно. Казалось, так будет бесконечно. Неожиданно для меня появилась довольно крутая стена высотой метров сорок. К счастью, просматривался вариант с хорошей страховкой за выступы.

— Как думаешь, далеко ещё? — спросил я, уже совсем разуверившись в скорой победе. Эдик теоретически знал маршрут, видимо, значительно лучше меня и сказал совершенно уверенно:

— После этой стены уже простая дорога. Здесь можно оставить “железо”.

Я был настроен не столь оптимистично, но с удовольствием снял с себя ответственность и выложил кошки, крючья, карабины, молоток, оставив только рацию, кинокамеру, фотоаппарат.

Поднявшись наверх и выбирая верёвку Эдика, я действительно увидел пологий заснеженный склон, но всё ещё боялся поверить своему счастью. На двухчасовой связи с базой я на всякий случай не стал их обнадёживать, а сказал несколько раздражённо: “Каждый следующий взлёт принимаем за вершину, а её всё нет и нет...”

Только тут, при монотонной ходьбе по снегу, когда не нужно было искать зацепки, выбирать простейший варианты лазания, организовывать страховку, я почувствовал, как устал.

Постоянная техническая работа отвлекает от наблюдений за собственным организмом, поэтому выматываешься до предела, не замечая этого. На снегу после нескольких шагов истощается кислородный запас организма и останавливаешься отдыхать; навалившись руками на колено, можно опустить голову, закрыть глаза и думать о чём угодно. Вместо анализа технических сложностей наступает время анализа своего физического состояния. Здесь начинаешь считать шаги, пытаясь пройти как можно больше до следующей остановки. Здесь замечаешь, как сильно замёрзли ноги и руки, и стараешься интенсивнее шевелить пальцами. Ни в коем случае нельзя давать им потерять чувствительность. Сердце бешено колотится, лёгкие лихорадочно перекачивают огромные массы воздуха, пытаясь высосать из него редкие молекулы кислорода, а ты в этой чистейшей, разреженнейшей атмосфере движешься медленно, как сквозь густую, вязкую массу, опутанный невидимыми сетями и обвешанный гирями. В этом исключительно сухом воздухе организм теряет огромное количество влаги, но пить не очень хочется, потому что холодно. Организм незаметно обезвоживается до опасных пределов. Есть тоже не хочется: всё равно нет кислорода для окисления пищи. Водяной пар при выходе (без кислородной маски) превращается в кристаллики льда ещё в гортани и оседает на её стенках. Горло воспаляется так, что, глотая свою слюну, испытываешь жуткую боль, как будто глотаешь битое стекло. Одна мысль об этом вызывает не только панический страх, но и рефлекторное слюноотделение. И пытка продолжается.

Почти не возникает желания смотреть вокруг, любоваться панорамой великолепных гор. Никаких лишних движений, никаких эмоций. Короткий переход — остановка. Переход — остановка. Монотонный, бесконечный ритм.

Наконец склон стал выполаживаться. Последние камни уступили место плавно поднимающемуся чисто снежному гребню с крутыми скатами на север и юг. Верхняя видимая точка не отдалялась, как раньше, по мере подъёма, а стала понемногу опускаться. Ещё чуть-чуть — и глаза окажутся на одной с ней горизонтали.

Перед выходом на вершину была мысль подсказать базе включить магнитофон, но потом я решил, что у них уже всё готово, настроено. Они же сидели в столовой за обедом и не догадались притащить туда аппаратуру.

Уже значительно позже я узнал, что как раз в этот день в восемь утра Лёша Москальцов сорвался с лестницы в трещину, и весь день у них прошёл в заботах по его эвакуации. В этих условиях простительно было забыть о записи.

Я стоял на самой высокой точке. Следующий шаг— начало спуска на восток. Там, в двух метрах от меня и немного левее верхней кромки гребня, едва виднеется круглый набалдашник из светлого металла (Верхушка триангуляционного знака, установленного в 1975 году. Тренога высотой 2,5 метра теперь занесена полностью и оказалась ниже верхней точки снежного надува на вершине) с обрывками выцветших флагов.

Признаться, какое-то честолюбивое чувство оттого, что здесь стою именно я, всё-таки шевельнулось в глубине души. Оно не было резким, внезапным, как не была внезапной сама победа. Слабая надежда на неё, видимо, безотчётно зародилась, ещё когда было принято решение о выходе нашей двойки из базового лагеря. К утру 4 мая надежда переросла в уверенность, а желание — в обязанность. Поэтому, глядя на Тибет, я не ощутил приступа бурной радости. Я подумал: “Ну вот, наконец-то. Вверх больше не надо. Можно отдохнуть. И что бы теперь ни случилось с погодой, с маршрутом и даже с нами — всё равно, русские побывали на Эвересте”.

Я достал рацию и вызвал базу.

Я сказал:

— Во все стороны пути идут только вниз, прямо передо мной торчит из снега небольшой металлический пупырь. Что будем делать?

Евгений Игоревич, не слишком склонный понимать шутки в такой ситуации, начал подробно объяснять, что этот пупырь и нужно заснять, а также снять окружающую панораму и прочее. При этом даже не поздравил с победой.

— Сегодня, кажется, четвёртое мая. Время — четырнадцать сорок?

— Да, да. Нет. Сейчас четырнадцать тридцать пять.

— Понял. Четырнадцать тридцать пять.

— Как вы себя чувствуете? Где Эдик?

— Нормально. Эдик подходит. Уже после нашего разговора Лёша Трощиненко крикнул в микрофон:

— Поздравляем от имени хоздвора!

Во все стороны пути идут только вниз. Фото Э. Мысловского.

Я специально не дошёл до треноги, чтобы заснять девственный снег и подход Эдика. Однако не успел я настроить камеру, как Эдик, несмотря на мои просьбы, не останавливаясь и почти наступая на меня, прошёл к треноге и плюхнулся рядом, испортив мне весь сюжет. Пришлось снимать так, как есть. Облака к этому времени поднялись настолько высоко, что окрестных вершин совсем не было видно. Иногда просвечивала Лхоцзе. На севере — необозримые коричневые пространства Тибета, на юге — сплошная облачность. Два плана снял Эдик. Потом фотографировали.

Эдуард Мысловский достиг цели. Фото В. Балыбердина.

Безусловно, я был счастлив. Оттого, что зашёл, оттого, что первый. Здесь была и гордость за успех экспедиции, и за славный ленинградский альпинизм, до обидного малочисленно представленный в Гималаях. Рад, что обошёлся-таки без кислорода и до сих пор в хорошем самочувствии и при ясном сознании. Но все эти мысли толпились в глубоких подвалах мозга, подавленные конкретными делами — радиосвязь, кино- и фотосъёмка.

Владимир Балыбердин на вершине Эвереста.

Будь я человеком более эмоциональным, может быть, воздел бы руки к небу, крикнул бы или заплясал. Впрочем, на высоте обычно нет сил для этого. Во всяком случае, посидел бы в задумчивости, прислушиваясь к ощущениям и наслаждаясь счастьем. Но работала стандартная программа — быстро сделать необходимое и вниз. Вниз без оглядки. Кажется, мы даже не поздравили друг друга. Хорошо, что Эдик, думая дальше сегодняшнего дня, остановил меня на спуске:

— Что ты скажешь, когда придёшь домой? Ведь тебя спросят: камень привёз?

Я на лету подхватил эту мысль и накидал в рюкзак несколько килограммов известняка.

Даже на ветру и морозе “Красногорск-2” работал неплохо.

Спуск начали через час — в 15.35.

С вершины. Панорама в сторону Непала.

С вершины. Панорама в сторону Тибета.

Пошёл снег. Мы и без того шли медленно, а когда стало скользко на скалах, вовсе поползли. В 16 часов я понял, что при таком темпе засветло не успеем вернуться на 8500. Сказал об этом Эдику. К моему изумлению, он почему-то заговорил о том, что в ста метрах ниже у нас лежат молоток и крючья.

До сих пор я даже отдалённо не представляю, что он хотел этим сказать. В конце концов я убедил его, что нужно сообщить о положении базе и Иванову. Иванов ответил, что светлого времени ещё достаточно, однако Евгений Игоревич насторожился. Мы оставили их решать этот вопрос и продолжали спуск. Как назло, на первой же крутой стене Эдик забурился на тридцать метров левее маршрута, и я последним никак не мог спуститься по заснеженным скалам. Здесь пришлось оставить рюкзак. Я искренне думал, что завтра быстренько сбегаю за ним. У меня стёрлось ощущение расстояния и сложности маршрута. Однако утром ребята меня разубедили в реальности, да и в необходимости этого шага. Рюкзак спустил Серёжа Ефимов, предварительно на 90 процентов облегчив его геологическую коллекцию. Он же прихватил мои кошки.

Через пару часов, когда уже стемнело, я вышел на связь с базой.

— Володя, двадцать минут назад к вам вышли Бершов и Туркевич с большим количеством продуктов, горячего питья, медикаментов и кислорода.

— Зачем нам лекарства? Мы вроде пока здоровы.

— Не понадобятся — и хорошо. Тебе тоже несут кислород и маску.

— Да мне-то кислорода, наверное, не нужно. Вот попить бы горячего...

— Ничего, ничего. Не нужно так не нужно. На месте решишь.

Евгений Игоревич говорил мягко, без нажима, верный своему правилу — убеждать, а не приказывать и даже не уговаривать. Так говорят с ребёнком, который вдруг начал слегка капризничать. Стараются избежать окрика и плавно подвести к тому, чтобы он сам принял желаемое решение.

Вскоре я связался с Мишей Туркевичем. Далеко внизу, на пологой части гребня, на фоне свежего снега я увидел двойку. В лунном свете мне показалось, что они уже близко.

— Бэл, где вы находитесь, сколько до вас?

— Миша, я думаю, за час вы дойдёте. На самом деле они шли два с половиной часа.

— Бэл, как вы шли?

— Миша, старайтесь держаться правее. Как можно ближе к гребню. За гребень вы всё равно не уйдёте — там стены, а влево по склонам путей много, можем разминуться.

Однако Миша, кажется, не понял и несколько раз переспрашивал. Рация у него висела на груди сверху пуховки и была на постоянном приёме. Естественно, аккумуляторы сели очень быстро.

Так мне на помощь пришла группа, которую я когда-то называл “хилой компанией” и высказывал сомнения в её надёжности.

С одной стороны, сообщение о помощи нас обрадовало, с другой — мы, видимо, совсем расслабились. Пожалуй, и соображал я плохо, так как прошёл мимо собственных кошек, вместо того чтобы надеть их. Очень не хотелось останавливаться и снимать меховые рукавицы на таком морозе. Одна из них была сильно порвана, рука в ней мёрзла, поэтому я постоянно менял рукавицы.

После того как в последние недели начались регулярные обильные снегопады, большинство ребят постоянно ходило в кошках от лагеря-2 и выше. Я почему-то очень неохотно надевал кошки на скальном маршруте и всегда тянул до тех пор, пока не станет совсем уж тяжело. Возможно, эта привычка стоила мне дополнительных затрат энергии и её следует считать недостатком тактической грамотности. То есть не было твёрдо усвоенного правила: заснеженные скалы — надевай кошки, даже если тебе кажется, что можно идти и так. Но пока сил было в избытке, это не замечалось, а специальных сравнений на скорость прохождения я, конечно, не проводил. Это первая причина, по которой я, пройдя в сорока метрах ниже оставленных кошек, не стал к ним подниматься. Во-вторых, в этом месте нам предстоял спуск по гребню из крупных скальных блоков с участками снега. Здесь кошки совершенно не нужны. А о том, что через пару часов мы выйдем на скользкие плиты, я не думал. Я помнил, что на подъёме кошки нам не понадобились, а насколько изменилась ситуация сейчас, правильно оценить не смог. К сожалению, это типичный случай. От общей усталости, под действием кислородного голодания, тяжёлой физической работы притупляется способность мыслить перспективно, снижается возможность всё предусмотреть. Здесь скрыта основная причина абсолютного большинства несчастных случаев в альпинизме.

У Эдика кончился последний баллон.

С парнями мы встретились в 21.00 где-то на 8700. Видя, что они показались из-за перегиба в сорока метрах ниже, мы остановились на ближайшей удобной площадке. Эдик сел. Подошёл Миша, как всегда шумный, энергичный, уверенный. За ним Сергей Бершов. Дали нам поллитровую фляжку тёплого компота. Серёга достал три инжиринки. Я с тоской подумал о “большом количестве горячего питья и пищи”, обещанных Таммом. Вид у нас был, видимо, далеко не бравый, потому что ребята энергично принялись нам помогать. Видя такую активность, мы и вовсе опустили руки.

К этому времени я уже свыкся с мыслью, что надо взять кислород, и, кажется, даже не сопротивлялся. Рюкзака у меня не было, поэтому решили повесить баллон на верёвочке через плечо. Руки мои в порванных рукавицах настолько закоченели, что завязать узелки мне было очень трудно. Сергей быстро и ловко помог мне.

“Лунная” связка С. Бершов — М. Туркевич.

К этому времени голос мой из-за многосуточного пребывания на большой высоте без маски стал совсем слабым и хриплым, в горле как будто застрял комок бритвенных лезвий. Кожа на лице онемела от мороза, губы еле шевелились. Наверное, в базовом лагере казалось, что с ними говорит чуть ли не умирающий человек. Однако разборчивость моих передач, по заключению нашего радиста Ю. В. Кононова, всегда оставалась высокой.

— База! База! Я — группа один. В моей рации кончается питание — отвечайте быстро. Ребята хотят идти на вершину. Мы чувствуем себя нормально, спустимся самостоятельно. Можно им идти?

— Нет, — мгновенно ответил Евгений Игоревич. Сергей тут же выхватил у меня рацию.

— Почему нет?! Почему нет?! — закричал он, волнуясь и нечётко работая кнопкой “передача”.

— Сколько у вас кислорода?

— У каждого по два баллона.

Наступило молчание, в течение которого темпераментный Серёжа пытался ещё что-то добавить. Томительно тянулись мгновения, быть может, важнейшие за всю его альпинистскую биографию. Он это прекрасно понимал, и сразу бросалось в глаза, что он нервничает.

— Хорошо,— сказал Тамм через несколько секунд, и Бершов преобразился. Опять обычный Серёга — весёлый, говорливый, добродушный.

— Сколько до вершины?

— Наверное... часа два-три.

В тот момент я был о нас лучшего мнения. Мне казалось, что мы спустились гораздо ниже. На самом деле ребята проскочили последний кусок всего за час.

С кислородом (я поставил 1 литр) стало легче, но спуск продолжался вяло, так как оставалась главная сложность — заснеженные скалы при отсутствии кошек.

Когда мы подошли к месту, где следовало искать прошлогодние японские перила, я оказался в затруднении. Ночью, после снегопада, всё выглядело незнакомо, и я не знал, куда податься. На наше счастье, в это время я услышал голоса. Ребята уже спускались. Я предложил Эдику подождать их. Он был в каком-то полубессознательном состоянии, но всё же после нескольких обращений остановился и сел. Вскоре и Серёжа нас заметил и стал кричать, чтобы мы не двигались. Ему показалось, что мы идём к пропасти. Но мы и без уговоров рады были посидеть, отдохнуть.

Дальше во всех сложных местах мы спускались по их перилам. Эдик шёл медленно, тяжело, но шёл сам. А вот руки его уже совсем не действовали, он не мог встегнуть карабин. Серёжа и Миша всячески старались помочь, взяли на себя все операции с верёвкой. Работали быстро, чётко и, как всегда, весело.

Я спускался последним и по перилам, и в тех местах, где связки шли независимо. Пройдя японские перила и вернувшись на западный гребень, ребята решили отдать нам кошки. Путь предстоял сравнительно простой, но длинный. Не имело смысла идти “связкой по связке”. А самостоятельно идти без кошек нам было тяжело. Особенно опасно мне, так как я спускался последним — свободным лазанием и практически без страховки. К этому времени рукавицы мои были в дыpax, а мороз, пожалуй, под 30 градусов, поэтому руки, окоченели и я не мог бы сам надеть кошки. Оказывается, у Серёжи Бершова с собой были запасные меховые рукавицы, но я не догадался спросить или хотя бы пожаловаться.

После того как ребята надели нам кошки, мы почти не пользовались их верёвкой. Они шли впереди и выбирали маршрут. На скальных стенках мне очень мешал кислородный баллон, который идеально исполнял функцию ботала. Казалось, что особой пользы от кислорода нет, и я ждал, когда же он кончится, чтобы бросить баллон. Время от времени я смотрел на манометр.

— Слушай, здесь почти ничего не осталось, можно снимать?

— Ты что? Ещё на часик хватит.

После этого пошли простые места, и я забыл про баллон, приспособился. Через пару часов глянул на индикатор подачи — в крайнем нижнем положении, посмотрел на манометр — ноль. Снял маску и вздохнул с облегчением. Она давно уже не помогала, а только затрудняла дыхание. С радостью скинул верёвочку с баллоном. Маску и редуктор взяли в рюкзак, а я пошёл совсем налегке. Это было очень кстати, потому что опять показались стеночки, требующие аккуратного лазания.

Вдруг стало темно: зашла луна. Только теперь мы оценили, как нам повезло с лунным освещением. Спускаться в полной темноте, на ощупь — значит играть в жмурки с опасностью. Поэтому обычно ночью не спускаются, стараются пересидеть до рассвета, борясь с холодом. В такой борьбе на высоте человек, как правило, проигрывает. Но мы уже не боялись холодной ночёвки: во-первых, до лагеря недалеко и путь несложный, во-вторых, до рассвета всего час.

Этот час я шёл совсем уж медленно, постоянно притормаживая Эдика, который так и норовил сдёрнуть меня с какой-нибудь стенки. Наверное, он плохо слышал мои команды через свой меховой шлем и капюшон пуховки.

Рассвело так же внезапно, как стемнело. Я узнал место стыка гребней. От западного, где мы находились, влево вниз уходил наш контрфорс. Ещё сотня метров пути. Спало нервное напряжение, на котором только и шёл. Поплёлся, присаживаясь в снег, через каждые десять — двадцать метров.

Не знаю, сколько ещё времени я мог бы идти. Не было ощущения, что вот-вот кончатся силы. Они давно уже кончились. Организм вошёл в режим какого-то безразличного состояния, когда непонятно — то ли он будет работать бесконечно, как вечный двигатель, без притока внешней энергии, то ли внезапно откажет. Казалось, что в палатку я вполз на самом последнем пределе. Но где этот последний предел? И что после него? Пожалуй, никогда за всю альпинистскую жизнь я не был так близок к концу. И до сих пор не могу толком понять, в чём причина, где ошибка...

В лагере-5 мы пробыли недолго. Поели, попили, почти не спали. Иванов и Ефимов, встретив нас и напоив, отправились на вершину. Серёжа связался с Орловским. Эдику сделали уколы сосудорасширяющих лекарств. Нам обоим дали таблетки компламина. Хотя на руках и ногах пальцы у меня онемели, цвет их был нормальный,— я знал, что они восстановятся через несколько дней, и отказался от уколов.

Спускались плотной группой. Кислород я больше не применял с тех пор, как он кончился у меня ещё ночью. Здесь его было мало, а я не настолько плохо себя чувствовал. Эдику дали полный баллон и поставили на два литра в минуту. Боялись, сможет ли он самостоятельно спускаться по перилам, но всё обошлось: хотя и очень медленно, но он шёл сам. Часто останавливался, просил переодеть его или поправить снаряжение, говорил что-то не всегда понятное.

Я спускался последним, наблюдая за ним сверху, при длительных остановках садился на какую-нибудь полочку и дремал по нескольку минут, пока Эдик и Серёжа не освобождали мне следующую верёвку. Шлось легко — всё-таки вниз, в тепло, к тому же без груза и при хорошей погоде. А на солнце даже приятно, только клонило в сон. Вторые сутки на ногах, да и ночь перед восхождением я почти не спал.

Когда Эдик миновал острые снежные гребешки, где даже перила в случае срыва не спасут от травмы, мы облегчённо вздохнули. В лагере-4 не задерживались, чтобы успеть в лагерь-3 засветло.

Миша спустился сюда гораздо раньше и уже приготовил чай. Попили не раздеваясь. Миша тут же рванул вниз. Серёжа помогал Эдику — снимал и надевал кислородную маску, поил и кормил. Эдик, попав в палатку, лежал почти без движения, и как только его переставали тормошить — тут же проваливался в сон. Уже пора было выходить. Серёжа суетился вокруг Эдика и нервничал: вынуть его из палатки и заставить идти было трудно. Наконец он начал выползать.

По крупицам я собирал силы для заключительного спуска. Скорей бы вниз. Ещё двадцать верёвок — и спать, спать...

Эдик после каждого движения вдруг замирал, как будто на минуту уходя из этого мира, а потом медленно возвращался к действительности. Чувствовалось, как много он дал бы, чтобы продлить эти краткие мгновения полной расслабленности.

— Эдик, надо идти. Уже поздно. Мы не успеем до темноты.

— Да... Да...— бормотал он, делая ещё одно движение, и замирал.

Доходил ли до него смысл наших слов, или срабатывала только простейшая реакция — ответ на приказ: “Вставай! Выходи! Спускайся!”?

Наконец он появился весь.

— Ну что, готов? Пошли. Как только я освобожу верёвку — двигайся.

Он что-то пробурчал из-под маски и кивнул.

Уже где-то близко навстречу нам поднимались Валиев — Хрищатый, и следовало быть осторожным. Под свежевыпавшим снегом много “живых” камней — как бы не побить ребят. Некоторое время я видел Эдика на одну-две верёвки выше себя, потом ушёл за перегиб.

Парни шли без кислорода, с огромными рюкзаками. Я как бы посмотрел со стороны — так выглядели мы на этом подъёме.

Казбек, еле переводя дух, бросил что-то короткое, но, как всегда, очень ёмкое. В двух словах и поздравление, и восхищение, и пожелание. Вроде: “Ну, Бэл, ты даёшь!”

Валера шёл легче, обстоятельно расспросил о маршруте выше 8500, о самочувствии Эдика. Он давно интересуется медициной в альпинизме, кропотливо собирает уникальную аптечку и, обладая огромным высотным опытом, знает, что спросить и чем помочь.

Скромный до замкнутости, он даже не обмолвился о своём желании идти до самой вершины без кислорода. Представляю, как трудно ему было через двое суток расстаться со своей мечтой.

В третий лагерь я пришёл до темноты, а Эдик, видимо, позднее. Когда, точно не знаю, так как я уже спал, дорвавшись наконец до этого великолепного занятия после двух дней и одной ночи непрерывной работы.

К утру 6 мая Эдик чувствовал себя уже значительно лучше. Стало приходить сознание всего происшедшего, а может быть, и своей роли в этой драме.

Большое впечатление произвёл на меня своим поведением Серёжа Бершов. Он постоянно опекал Эдика, буквально нянчился с ним, как с ребёнком, одевал и раздевал, кормил, выводил из палатки. Я так не смог бы.

Здесь нас догнал Иванов, успешно посетивший вместе с Ефимовым вершину 5 мая в 13.30. Серёжа не рвался вниз так, как Валя, и остался ночевать в лагере-4. Наверное, ему не хотелось расставаться с горой, которая на протяжении многих лет сверкала вдали, как вожделенная цель, то доверчиво подпуская, то предательски прячась.

Во второй палатке вместе с Мишей Туркевичем ночевали Ильинский и Чепчев. Утром Миша нас всех накормил завтраком. Чепчев собирался долго (больше трёх часов), был вялым и выглядел очень утомлённым или даже больным.

Довольно долго собирались и мы с Эдиком, несмотря на постоянные подталкивания со стороны Миши и Серёжи. Но я-то знал свои силы, знал, что успею дойти до лагеря-1 засветло, а Эдику было тяжело заставлять себя спешить. Но Серёжа вертелся вокруг него с предельной настойчивостью и, действуя то уговорами, то окриками (не злобными, конечно), наконец вытолкнул его наружу.

В лагере-5. Группа Иванова улучшает площадку.

В лагере-2 опять произошла задержка: Валера Хомутов очень гостеприимно встретил нас и вместе с Мишей отлично накормил рисом с жареным салом и луком. Вопрос о питании требует отдельного большого разговора, но вкратце я могу сказать, что лучше бы я ел только рис с луком и мясом и сгущёнку к чаю, чем все эти сублимированные разносолы.

Очевидно, я был ещё очень слаб, потому что к концу спуска опять еле тащился. Не доходя сорока метров до палатки лагеря-1, я провалился по грудь в трещину прямо на тропе, по которой в последние дни водила масса участников и шерпов. И почему снежный мост не выдержал именно меня? К счастью, трещина оказалась не очень широкой. Зацепился рюкзаком.

Со словами “Мужики, как я люблю этот лагерь”, вполз в “Зиму” и завалился у входа, испытывая одновременно изнеможение и блаженство.

Забыл сказать, что все эти дни я спускался без кошек — отдал свои Эдику, так как его кошки улетели в кулуар Боннингтона. А скалы были заснежены, как никогда раньше. К тому же стало теплее, во многих местах появился натёчный лёд. Иногда я зависал на горизонтальных перилах, беспомощно елозя ботинками по отвесным стенкам, покрытым корочкой льда. Видимо, у меня ещё были силы, если я из всех положений выходил самостоятельно, сохраняя нормальную скорость спуска.

А в дальнейшем ещё предстоял спуск по ледопаду, по которому ходить без кошек совсем несподручно. Но сзади в связке со мной шёл Миша Туркевич в качестве якоря, и я получил (впервые после хождения с Шопиным) истинное наслаждение от работы с настоящим мастером спорта, когда мы понимали друг друга с полуслова, когда каждая команда исполняется мгновенно, чётко, когда страховка всегда надёжна и даже твои действия угадываются на ход вперёд.

Давно мы не ночевали в “Зиме” одни, без шерпов, все радовались простору, теплу и просто жизни.

7 мая выход в 10.00, но в последний момент я вспомнил о том, что надо сфотографировать на фоне Эвереста киевский примус с керамикой, и задержал всю компанию на несколько минут (было решено идти только в связке: стали открываться трещины на леднике). Этим вызвал неожиданно бурный протест и даже гнев Иванова. Валя в обычной обстановке мягкий и внешне безобидный, но когда доходит до серьёзного дела, становится жёстким, требовательным, нетерпимым. Что ж, качества, порой необходимые руководителю.

Шли хорошо, ноги Эдика поморожены не так сильно, а самочувствие постоянно улучшалось. Немного “перекурили” в промежуточном.

Верхняя часть ледопада изменилась незначительно, а ниже плато дорога оказалась совсем незнакомая. Но шлось просто, где надо — перила. Спустились без проблем. Около большого серака Марк Трахтман снимал для телевидения постоянных киногероев Онищенко и Трощиненко. Здесь же Овчинников и ещё кто-то. Лёня снял с меня рюкзак, в котором было опять около двадцати килограммов, а взамен дал с одной лишь кинокамерой. Я почувствовал себя как на крыльях.

Земляки, друзья, напарники по связке.

Съезжал со всех ледовых лбов глиссером, прыгал через трещины, в общем, получал удовольствие от тепла, солнца, густого воздуха, отсутствия груза и присутствия собственного здоровья.

В лагере кроме старых обитателей — начальства, шерпов, офицеров связи — появились Сенкевич и Лещинский.

Мы по-братски обнялись с Володей Шопиным. У внимательного наблюдателя оба мы вызвали бы жалость. Но по разным причинам. Я — обгоревший и обросший, с хриплым голосом и синими провалившимися губами, хлюпик, в чём душа держится, но счастливый до самозабвения и Володя — здоровый и сильный, готовый хоть сейчас бежать на вершину, но надломленный запретом, как будто страшная тяжесть сдавила его высокую гибкую фигуру. Что я мог сказать ему, кроме банальных слов сожаления и сочувствия? Когда я с тем же подошёл к Коле Чёрному, он вяло махнул рукой, поспешно отвернулся, пряча влажные глаза, и ушёл в палатку.

Обитателям лагеря хотелось раздвоиться: подскакивали к нам, чтобы облобызать, и тут же отбегали — зафиксировать на плёнку это событие. Однако, имея сугубо пессимистический характер, я на фоне этого ликования постоянно возвращался к мысли: только бы у остальных наверху всё закончилось благополучно.

8 мая. 22.00. Сегодняшний день не отмечен чьим-либо выдающимся поступком, но наполнен накалом страстей.

Всю предыдущую ночь ждали сообщения от двойки Валиев — Хрищатый. Они вышли на штурм в 17.00 и получили указание связаться с базой с вершины в любое время суток. В половине третьего ночи прозвучало: “База, база” — и больше ничего, несмотря на многочисленные вызовы. Наконец утром, в 7.00, Ильинский из лагеря сообщил, что приближается двойка сверху. Ребята вернулись в палатку в 9.00. Кажется, всё нормально, больших обморожений нет.

На двухчасовой связи Ильинскому и Чепчеву было предписано сопровождать Казбека и Валеру вниз; Эрик долго не хотел смириться с тем, что ему предстоит уйти из-под самой вершины, даже не сделав попытки подняться. Но Тамм был неумолим. Тогда Эрик предложил вариант — самому идти с двойкой вниз, а Чепчева подключить к группе Хомутова. Евгений Игоревич в принципе не возражал и оставил вопрос на усмотрение Валеры. Валера посовещался с друзьями и ответил отказом, мотивируя тем, что Чепчев, и без того не очень готовый, чересчур ослабнет, проведя четыре ночи на 8500, дожидаясь подхода группы-4. Тамм поддержал это решение.

Четвёрка алмаатинцев готовилась отправиться из лагеря-4 вниз, когда в половине пятого появилась группа-4, полная сил и уверенности в себе. Эта уверенность подкреплялась пятью баллонами кислорода в каждом из рюкзаков.

8 это время на базе происходили важные события. Калимулин сообщил последние известия: всем участникам экспедиции, работавшим на маршруте, присваивается звание “Заслуженный мастер спорта”. Исходя из прогноза погоды и во избежание возможных неприятностей, дальнейший штурм вершины прекращается.

Всё это было передано Хомутову во время шестичасовой связи. На этот раз уже Валера призывал Тамма взять на себя ответственность и разрешить выход на вершину, на что начальник ответил: “Я этого сделать не могу, а как поступите вы — решайте сами. Только тщательно всё взвесьте”. Это прозвучало как намёк на разрешение.

Ко времени очередной связи группа Хомутова уже прошла шесть верёвок на пути к лагерю-5 и возвращаться не собиралась.

9 мая. 12.30.

Что за экспедиция! Каждое восхождение уникальное.

Хомутовцы, которые вчера сделали бросок из третьего лагеря в пятый, сегодня, час назад, взошли на вершину. К счастью, погода великолепная и можно надеяться, что и спуск пройдёт нормально.

10 мая утром отсняли сюжет для “Клуба кинопутешествий”. Ю. А. Сенкевич брал интервью у нас с Эдиком. В десять минут они хотели втиснуть всё восхождение со всеми его сложными перипетиями. На мой взгляд, получилось неудачно. Пытались Эдика заставить говорить быстро, интересно, страстно, динамично, откровенно, но у него совсем другой характер, да и настроение сейчас не то. Это интервью частично вошло в телефильм “Вершина”.

Отсняли сюжеты на скалах для фильма “Восхождение на Эверест”. Дима доволен. Чёрный, Шопин, Онищенко, Трощиненко, Хергиани и несколько шерпов отправились эвакуировать лагеря-2, 1, промежуточный.

После обеда в “кают-компании” Валера Хрищатый немного рассказал мне о восхождении. До пятого лагеря он шёл без кислорода, причём не применял его и ночью. 7 мая они вышли в семь часов утра. У него были баллоны, но маску не надевал. На западном гребне их встретил такой жестокий холод и ветер, что он почувствовал: долго так не протянуть. Пришлось вернуться. Выйдя второй раз в 17.00, они с Казбеком уже оба дышали кислородом. Ветер был слабее, но за шестнадцать часов работы у Валеры всё-таки прихватило пальцы ног и рук. На руках все десять были синие. Лишь один укол компламина с гепарином сделал чудо: сейчас только один палец чуть темнее нормы. Валера чувствовал себя хорошо и практически всю дорогу шёл первым.

После спуска Валера не удержался, чтобы не попенять Тамму за Ильинского и Чепчева, не допущенных к восхождению. Евгений Игоревич отвечал спокойно, без тени сожаления.

В день выхода из базового лагеря 14 мая приблизительно в 10 часов пошёл снег, причём постоянно усиливающийся. Дима это зафиксировал. Должны получиться эффектные кадры. Метель была в полном разгаре. К счастью, она закончилась довольно быстро, когда мы ещё не успели пройти ледник. В Лобучи попили чаю, перекусили. Поговорили с парой из Западнёй Германии. У парня порвались ботинки, и он сидел среди снегов в босоножках. К сожалению, у нас не было с собой ничего подходящего.

Билеты на самолёт из Луклы заказаны на 22 мая. Поэтому мы не торопились вниз, иногда устраивали днёвки.

На знакомую поляну на берегу (наша первая ночёвка при подъёме из Луклы) пришли к вечеру 17 мая. Поставили кемпинги и набросились на газеты и телеграммы. Я был тронут: получил поздравления (пожалуй, больше всех) из Омска, Ленинграда. В дополнение к письмам и газетным статьям получилось много приятных впечатлений.

Здесь уже заметно теплее — можно ходить босиком, спать без спальника (под двумя пуховками) и даже позагорать с утра.

Одно плохо — постоянно хочется есть. Избыток кислорода (здесь около 3000) приводит к усилению обмена, и организм активно заполняет опустевшие жировые депо. А продуктов у нас с собой, как назло, мало — всё идёт караваном.

Перед ужином появилась какая-то шерпани и начала растаскивать костёр, который только что с трудом разжигали Тамм, Овчинников и я. Как она заявила, этот лес, а значит и дрова, принадлежит ей. 20 рупий исчерпали “международный конфликт”.

20 мая. Вчера вечером Тамм заговорил о новой экспедиции. После короткого совещания, по предложению Овчинникова, решили заявлять Канченджангу. Я не думал, что такие дела решаются так просто. Неизвестно, чем всё это закончится, но сама идея съездить в Дарджилинг на разведку очень прельщает.

В воскресенье 23 мая нас повезли на экскурсию по Катманду. Сначала Боднатх — главный буддистский храм, а потом Пашупати — основной центр индуизма. Пашупати поражает богатой и разнообразной архитектурой и отделкой. Особенно интересна резьба по дереву. Посмотрели места, где сжигают умерших.

27 мая. Сегодня у нас в гостях был Рейнгольд Месснер. После ужина собрались в зале и говорили не меньше двух часов. Он спросил об общей тактике, о характере маршрута, о погоде, о трудностях ночных восхождений. Очень высоко оценил как класс советских альпинистов вообще, так и большой успех на Эвересте.

Поговорили о скалолазании, к которому он относится отрицательно, так как скалолазание воспитывает, по его мнению, качества ненужные и даже вредные для альпинизма: слишком быстрое передвижение не позволяет достаточно оценить маршрут и притупляет чувство опасности. Все мы, скалолазы, с ним не согласны.

Спросили о тренировках. Раньше он бегал в гору, теперь не имеет такого желания и ходит на природном здоровье, а там уж как получится. Имеет семь восьмитысячников, два из них покорил в этом сезоне.

Говорит, что у него прошла пора расцвета и о а вряд ли успеет выполнить свою программу — покорить все четырнадцать восьмитысячников. Это зависит от того, сумеет ли он нынче сделать ещё два восьмитысячника. Сейчас он сходил на Канченджангу и Чо-Ойю. Однако подхватил какую-то инфекцию вместе с сырой водой или чангом и теперь ждёт, пройдёт болезнь сама или придётся делать операцию.

Считает идеальным возрастом для высотных восхождений 35 лет (ему 37), а для скальных — 20—25 лет.

Из проблемных стен в Гималаях главной считает южную стену Лхоцзе по центру (500 метров отвеса), тот маршрут, который не закончили югославы. На Канченджанге тоже есть интересные маршруты, но значительно проще.

О своём одиночном восхождении на Эверест вспоминает с содроганием и говорит, что никогда больше не будет ходить в одиночку.

Интересовался возможностью посетить Памир и Кавказ (Рейнгольд Месснер побывал на Кавказе в августе 1983 года).

Говорит, что на высоте его тоже очень беспокоит кашель и он не видит возможностей это предотвратить. Кстати, это очень серьёзный вопрос и надо о нём подумать.

Внешность; рост около 180 сантиметров, волосы тёмные, нос Слегка вздёрнут, хорошая улыбка, худощав, но крепок, крупные руки скалолаза. Держится просто. Разговаривает свободно, хотя и утверждает, что испытывает определённые трудности из-за необходимости говорить по-английски.

Питер Хабелер (Напарник Месснера по бескислородному восхождению на Эверест) после Эвереста перестал ходить на высоту, довольствуется Альпами.

Месснер жалуется, что очень тяжело собрать деньги на экспедицию, приходится много работать. Он читает лекции.

На Канченджанге они не использовали своих европейских продуктов, только рис и дал (горох). Из Италии привезли только один большой кусок мяса, которым питались его жена с шестимесячным сыном.

К проблеме питания относится без интереса.

До 1979 года делал пять попыток взойти на восьмитысячники в одиночку, но отступал, боясь возможных осложнений.

Фармакологией не пользуется, иногда применяет снотворное, иногда аспирин против головной боли, для профилактики простуды и для разжижения крови.

На высоту ходит в пластмассовых ботинках с авиалитовыми вкладышами. Их очень важно подержать перед надеванием в спальном мешке, иначе они так и останутся замёрзшими. Рукавицы шерстяные, а если очень холодно, то сверху пуховые.

Старается очень много пить на высоте — четыре — шесть литров в сутки. Проблема в том, чтобы натопить такое количество воды. Утром выпивает по одному литру.

...Мы прожили в Непале до 2 июня. Все дни были заполнены экскурсиями и официальными встречами, отправкой грузов и беседами с корреспондентами. Как правило, приходилось повторять одно и то же, но иногда получались интересные разговоры. Например, с Аллой Левиной из “Комсомольской правды”.

— Я не собираюсь описывать экспедицию. Тем более не хочу разбираться во всех сложностях ваших взаимоотношений,— сразу заявила она.— Мои вопросы, может быть, покажутся неожиданными. Это даже не вопросы, не интервью. Мне хотелось бы просто побеседовать, обменяться мнениями. Мы ведь тоже прошли довольно большой — для нас — поход и даже покорили вершину!

Из многих десятков встреч, интервью, бесед лишь в редких случаях я не только выдавал информацию, но и сам получал какое-то удовольствие от общения.

В частности, мы коснулись переживаний человека, который из последних сил поднимается в гору. Причём идёт без жизненно необходимой цели, без материальной заинтересованности. Алла Яковлевна рассказала, как она лезла на пик Калапата (5545) — панорамную точку в районе Эвереста. Совершенно незнакомая с альпинизмом, абсолютно нетренированная, измотанная несколькими днями горного похода, впервые оказавшись на такой высоте, она при подходе к верхушке этого травянистого холма настолько выложилась, что ползла почти на четвереньках. Обливаясь потом и задыхаясь от недостатка воздуха, испытывая страшную головную боль и тошноту, на грани галлюцинаций или потери сознания, она упрямо карабкалась вверх. “Должна же я влезть на эту проклятую Калапату! Ведь другие-то идут, почему я не могу? А что я потом скажу своим друзьям, детям? Да при чём здесь дети, просто я сама хочу туда залезть. И буду идти, пока не упаду”.

— И вот теперь мне кажется,— говорила Алла Яковлевна,— что вы на своих высотах испытываете...— она замялась, то ли выжидая, то ли подбирая слова.

— То же самое, что вы на Калапате?

— Да... Мне кажется...— Она смотрела вопросительно.

— Совершенно верно!

Она обрадовалась, что наши мысли и переживания совпали и что я не обиделся на столь далёкую аналогию.

Действительно, высота и глубина переживаемых чувств не зависят от абсолютной высоты подъёма или глубины погружения. Каждый человек, преодолевая огромные физические трудности ради, казалось бы, непонятной цели, проходит ту же гамму чувств и приблизительно тот же строй мыслей.

“Я должен это сделать!”— мысленно твердит, стискивая зубы, новичок в альпинизме, из последних сил взбираясь на маленькую вершинку на тёплом Западном Кавказе.

“Я должен её пролезть”,— бормочет опытный ас, заканчивая последние метры стены после десятидневной изнурительной работы почти без пищи.

“Я должен закончить, я должен закончить”,— стучит в голове бегуна, впервые приближающегося к финишу марафонской дистанции.

Внешние объективные трудности несоизмеримы, требования к организму часто противоположны, но личные переживания очень похожи: “Что я могу? На что способен? Где граница моих возможностей?”

И, несмотря на то, что в данный момент человек испытывает невероятные неудобства, он в то же время получает истинное наслаждение. В эти краткие моменты он живёт на самом высоком уровне, с предельной концентрацией своих физических и моральных сил. Каждый нерв его звенит, как струна перед разрывом, ощущения остры и в то же время тонки и глубоки, уставшее тело борется с тщеславным сознанием, страх — со стремлением познать неизведанное, жажда риска — со здравым смыслом. Из таких положений человек выходит с чувством облегчения и бешеной радости, что всё кончилось, а через некоторое время ещё долго вспоминает о них с восторгом и блаженством.

Я был рад, что Алла Яковлевна не стала задавать мне такой надоевший вопрос: “Что вы чувствовали на вершине?” Она сама ответила. И теперь, когда меня сотни раз спрашивают одно и то же, мне хочется сказать: попробуйте сами, это не так уж трудно, для этого не надо ехать в Гималаи.

Видимо, многих корреспондентов разочаровали наши ответы на этот традиционный вопрос. Они ждали если не общения с богом, то по крайней мере взрыва эмоций на грани экстаза. А на маршруте непременно должны быть лавины и камнепады, срывы и удары молний. Действительно, каждый из нас может вспомнить что-то подобное. Два-три случая за десять — пятнадцать лет занятий альпинизмом. Причём главным образом — во времена первых восхождений. Чем выше квалификация альпиниста, тем меньше у него романтического восприятия гор, так называемых “острых ощущений”. Он заранее старается устроить всё с гарантией успеха и безопасности, избежать неожиданностей и риска.

На сложных восхождениях страх присутствует частенько, но не как следствие авантюрных действий, а как трезвая оценка ситуации. Опасность мобилизует, заставляет напрягать физические и моральные силы, но главная надежда в таких случаях — свои интеллектуальные ресурсы. Надо заранее всё предусмотреть так, чтобы не ставить себя в положение, когда тебе страшно, когда остаётся только надеяться — авось пронесёт. Чем выше квалификация альпиниста, тем лучше он чувствует грань, которую переходить нельзя. Весь наш опыт направлен на то, чтобы вероятность успеха и гарантия безопасности приближалась к ста процентам. С точки зрения стороннего, неподготовленного наблюдателя переживания мастера спорта гораздо бледнее, чем новичка,— он никогда не рискует, он всё знает наперёд. Но мастер получает наслаждение от блестяще выполненной технической и тактической работы, наслаждение оттого, что, пройдя сложнейший и опаснейший маршрут, он ни разу не подвергал себя опасности. А новичок и по безобидному маршруту идёт как по лезвию ножа, постоянно по собственной глупости балансирует между жизнью и смертью. Возможно, мы обкрадываем себя, сводя риск к минимуму, но ведь не может же человек, десятилетиями занимаясь альпинизмом, постоянно чувствовать себя на грани срыва. В конце концов либо он бросит это дело навсегда, либо у него начнутся неврозы или душевные расстройства (простите за неточное применение медицинских терминов).

По пути в Москву на два дня остановились в Дели. Здесь тоже — встречи, приёмы, пресс-конференции, короткие экскурсии по городу. Главное событие — приём у премьер-министра Индиры Ганди. Были приглашены руководители экспедиции и участники, поднявшиеся на вершину. Мы рассказали об особенностях и основных итогах экспедиции. Несмотря на официальность встречи, она прошла как простая дружеская беседа и оставила очень приятное впечатление.

Вылетели из Дели 5 июля в 8,30. Короткая остановка в Ташкенте — и к 16 часам мы уже в Шереметьево-2. Приём в аэропорту оказался грандиозным. У нас с Евгением Игоревичем взяла интервью Анна Дмитриева для программы “Время”. Потом нас поставили на грузовик (вместо трибуны). Опять пришлось говорить Тамму, затем Серёже Ефимову. Меня встречали мама, сестра, друзья-ленинградцы.

Огромная площадь перед зданием аэропорта вся заполнена народом. Нас растаскивают по сторонам и “разрывают на части”. Родственники, друзья, знакомые и незнакомые альпинисты, корреспонденты, фоторепортёры. Через несколько минут мы потеряли друг друга из виду. Экспедиция закончилась. Теперь нас объединяют не общая большая цель, а только воспоминания. Мы пока не знаем, что ещё долго нас будут приглашать на встречи, выступления, телепередачи и радиоинтервью, на официальные приёмы и дружеские беседы. Проявился огромный интерес к экспедиции, к нашему виду спорта. Мы очень благодарны за это и всеми силами стараемся помочь людям понять и то, что происходило в Гималаях, и то, чем славен альпинизм у нас в стране.

Позади главное событие в нашей альпинистской жизни. Два года напряжённых тренировок и тревожных ожиданий, два месяца изнурительной работы и краткие мгновения счастья на вершине. С нами осталась дружба, проверенная и выстраданная. А что впереди? Волна интереса и славы накатит и схлынет. Появятся раздумья. Чем была экспедиция для тебя? Лебединой песней? Последней вершиной, с которой ты аккуратненько спустишься в лоно тихой, спокойной жизни? Или промежуточным лагерем на твоём бесконечном подъёме? Куда ведёт этот подъём — неясно, но это и неважно. Важно видеть перед собой дорогу вверх. Не должно быть такой жизненной вершины, с которой бы ты сказал: “Во все стороны пути идут только вниз”.

Итак, опять напряжённые тренировки и тревожные ожидания: когда будет следующая экспедиция, попадём ли мы в неё по возрасту? А пока — участие в чемпионатах СССР по альпинизму и скалолазанию, сложные зимние восхождения и непрерывная тренерская работа.

Растерявшись в аэропорту, мы ловили глазами друг друга, ища поддержку в людском водовороте. Разъехавшись по городам, мы внимательно следим за успехами друг друга, и это придаёт нам силы.

“Но куда же вы рвётесь? — спрашивают нас.— Пройдена самая высокая гора в мире по самому сложному маршруту. Что вам ещё надо?”

К счастью, в альпинизме, как и во всяком спорте, нет пределов. Ближайшая цель — более сложные стены на других восьмитысячниках Гималаев. Следующий этап — восхождения всем составом без кислорода и без помощи высотных носильщиков. Затем — восхождения в альпийском стиле, то есть без предварительной обработки маршрута. А там, глядишь, появятся и новые горизонты.

Гималайская комиссия при Федерации альпинизма СССР продолжает работу.