Темнота, темнота, как после рождения, темнота, обступающая со всех сторон. Тогда было еще темнее: черный плотный барьер отделял от жизни, от пространства, от сознания. Кроме темноты, я не знал ничего, все было не так, как сейчас, когда в мозгу продолжают роиться отблески света, видения – обрывки, куски, тени.

Вспомни ту увиденную впервые, засевшую в памяти темноту, вообрази ее в том первозданном виде, попробуй воссоздать ход жизни, события, скитания, побеги, путешествия с самого начала – с первых мгновений, наступивших после расставания с теплым брюхом матери, с первого болезненного глотка воздуха, с ощущения неожиданного холода, перегрызаемой пуповины и осторожного прикосновения языка.

Помню: каналы, подвалы, туннели, погреба, подземелья, чердаки, переходы, щели, сточные канавы, канализационные трубы, выгребные ямы, рвы, колодцы, помойки, свалки, склады, кладовки, хлева, курятники, скотные дворы, сараи... Мой крысиный мир – жизнь среди теней, во тьме, в серости, во мраке и полумраке, в сумерках и в ночи, как можно дальше от дневного света, от слепящего солнца, от пронизывающих насквозь лучей, от ослепительно блестящих поверхностей.

Еще стараясь держаться подальше от света, инстинктивно следуя за запахом молока в набухших сосках и теплом материнского брюха, когда заросшие уши еще не пропускали звуков, я впервые скорее почувствовал, чем увидел сквозь тонкую пленку сросшихся век тень серости – словно более светлое пятно в окружающем глубоком мраке. Это отблеск зажженной лампочки или случайного солнечного луча, проникшего в полдень через подвальное окно, внезапно упал на мои закрытые глаза, разбудил первые ощущения.

Мягкий свет завораживает, манит, пробуждает любопытство. Отрываясь от соска матери, ты неуклюже ползешь вперед, к свету.

Мать осторожно хватает зубами за шкуру, подтаскивает к себе, укладывает. Рядом с ее теплым брюхом серое пятно быстро забывается, но ненадолго. Вскоре беспокойство охватывает вновь, опять появляются размытые очертания, и я опять срываюсь с места и ползу в сторону туннеля, соединяющего гнездо с подвалом.

Мать старательно вылизывает меня, моет своим влажным языком, чистит от первых блох, загнездившихся под мышками.

Немногое осталось в памяти от первых проблесков сознания с тех пор, когда я еще не знал, что я – крыса, а мое еще не разбуженное воображение ничего не предчувствовало и не подсказывало мне.

Кроме того, что я стремился к свету, к любому проблеску, пробивающемуся сквозь веки, я реагировал лишь на издаваемый матерью пронзительный писк. И этот писк, так же как запах сосков и ощущение тепла и безопасности, притягивал к себе, учил, приказывал.

Мой слух еще не сформировался, ушные отверстия пока еще не открылись, и лишь часть звуков проникает в сознание. Однако писк матери не перепутаешь ни с чем – он неразрывно связан с теплом и с восхитительным вкусом молока.

Голую розовую кожу постепенно покрывает нежный серый пушок. Я это чувствую – мне становится все теплее. Теперь я уже не боюсь лежать на голой поверхности.

Я расту и набираюсь сил. Я уже могу первым пробиться к наполненному молоком соску и даже отодвинуть тех, кто ползет рядом со мной. Я отпихиваю их, преграждаю им дорогу, а когда в одном соске иссякнет молоко, всем весом своего тела рвусь к следующему.

Я ем больше всех, я самый большой – мне подчиняются, уступают дорогу. Каждый день на твердом полу гнезда я пытаюсь встать, пытаюсь выпрямить пока еще неуклюжие, слабые лапки, стараюсь двигаться вперед и назад, переворачиваться и подниматься. Когда у меня не получается, я писком зову мать – она подтаскивает меня к себе, схватив зубами за хвост или за шкуру на загривке.

Потребность ощущать под собой твердый пол, на котором я учусь ходить, становится не менее сильной, чем жажда света в закрытых пока, но все более чувствительных глазах.

Здесь, на твердом полу гнезда, я почувствовал, как из моих пальцев вырастают пока еще слабенькие, гнущиеся, пружинящие, помогающие мне встать коготки.

Мать моет языком мое тело, собирает все отходы и нечистоты, ловит больно кусающих блох. После очередного мытья у меня наконец открываются ушные раковины. Я вдруг начинаю слышать звуки – шум насоса, скрип ступенек, стук по канализационным трубам, писк более слабых крысят, далекий шум улицы, мяуканье кота по ночам; мощный поток шорохов и отзвуков – голосов, шелеста, толчков, движений.

Оглушенный, я растягиваюсь на брюхе на дне гнезда, поднимаю голову и зову на помощь. Впервые я четко слышу собственный голос – пронзительный, вибрирующий писк. До сих пор я воспринимал его совершенно иначе – он был приглушенным, доносился откуда-то издалека, но вместе с голосом матери был самым громким из всего, что я слышал. Теперь же он кажется слабым и ничтожным среди множества доносящихся со всех сторон звуков. Свет, пробивающийся сквозь веки, так и остается пока тайной – непонятной и неизведанной. Теперь все крысята стремятся к сереющим, красноватым пятнам пробивающегося света и матери прибавляется хлопот: она все время настороже – смотрит, чтобы мы не выползали из норы. Ей все труднее уследить за нами, ведь наши лапки становятся все крепче и мы, пока неуклюже и медленно, ползаем уже по всему гнезду. Обеспокоенная этим, мать ложится поперек входа, пытаясь загородить нам дорогу. Мы карабкаемся ей на спину, настойчиво подползая все ближе к неизвестной, но такой манящей серости, все сильнее проникающей сквозь закрытые еще веки. Несколько малышей пропали, и у каждого из нас теперь свой собственный сосок, тогда как раньше у брюха матери все время приходилось толкаться, отпихивать, бороться.

Может, мать сама загрызла нескольких крысят, пропитавшихся чужим запахом, забивающим запах родного гнезда, может, они сдохли с голоду, постоянно отпихиваемые от сосков более сильными собратьями, а возможно, что они выползли из гнезда к свету и их поймал кот или украла другая самка, потерявшая свое собственное потомство...

Остались несколько подвижных маленьких самцов и самочек, все более недовольных своей слепотой, слабостью и неуклюжестью. Нас переполняет любопытство, и мы жаждем самостоятельности.

Мы уже распознаем свой собственный запах и прикосновения вибрисс – твердых чувствительных щетинок, выросших из ноздрей.

Неподвижные до сих пор мышцы век начинают наконец шевелиться, двигаться, сокращаться. Я силюсь открыть глаза, разомкнуть веки, поднять их вверх.

Мать помогает нам, протирая и промывая глазницы языком.

К свету! Изо всех сил к свету!

Я вижу. Веки раскрылись. Сначала сквозь маленькую щелочку внутрь проникает рассеянный луч. Я впервые испытываю не познанные до сих пор ощущения: свет дает возможность увидеть, как выглядит поверхность земли, внутренность гнезда, нора, разбегающиеся во все стороны туннели. Я четко вижу то, что до сих пор представлял себе лишь по запаху, по ощущениям от прикосновения вибрисс, лапок и кожи. Все детали, морщинки, складки, закругления и углы, волны, наросты и углубления приобретают иное значение. Ведь видимая форма сильно отличается от той, которую можно представить себе с помощью осязания – она намного ярче и богаче. Невозможно представить себе свет, если никогда его не видел.

Я вижу. Веки раскрываются все шире, постепенно сползая с выпуклого глазного яблока.

Самое большое открытие – это открытие самого себя. Я старательно изучаю строение своего тела: растущие из голых, не покрытых шерстью пальцев когти, спину, которую я рассматриваю, повернув голову, и состоящий из чувствительных колец хвост, набухающие половые железы, темную шерсть, слегка светлеющую на брюхе. Я разглядываю пахнущие молоком соски матери, ее теплое мягкое брюхо, под которым можно спрятаться, ее мощные зубы, осторожно хватающие меня за загривок.

Я – маленький крысенок, живущий в подземном гнезде. Я – крыса, о которой заботится мать. Она охраняет меня от опасностей, которых я еще не знаю и не могу предвидеть.

Я пока не знаю, что такое страх. Мне известна лишь боязнь легкого чувства голода, наступающего тогда, когда мать слишком долго не возвращается в гнездо.

Несколько раз мне случалось лежать на боку – так что я не мог дотянуться до наполненных молоком сосков, и тогда я пугался, что никогда не смогу найти их, а как только мать, возвращаясь, подтаскивала меня к себе и кормила, наступала радость удовлетворения. И это ощущение было тесно связано с насыщением, когда, ленивый и наевшийся до отвала, я сам отодвигался от теплого соска, чувствуя в животе восхитительное тепло молока.

Я вижу. Меня окружают черные, вогнутые плоскости с ведущими в разных направлениях отверстиями темных коридоров, по которым можно двигаться, лишь щупая дорогу с помощью вибрисс. Все эти коридоры упираются концами в кирпичную кладку стены. И только то отверстие, сквозь которое внутрь попадают отблески света, ведет дальше – я еще не знаю куда, и эта неизвестность волнует и пробуждает любопытство. Однако мать и отец не позволяют приближаться к этому таинственному отверстию, а когда я пытаюсь с разбегу выскочить наружу, меня наказывают укусом в ухо, хватают за шкуру на загривке и, жалобно пищащего, тащат обратно. Так что я пока вынужден копошиться в норе, и я исследую заканчивающиеся тупиком коридоры, играю с крысятами, пробую зубы, грызя подгнившую доску.

Свет манит не переставая. Я хочу познать его источник, его суть, жажду узнать – что же это такое?

Постепенно я начинаю понимать, что его изменчивость, цвет и пульсация зависят от событий, происходящих за окнами. Иногда он бывает слепяще ярким, и его отблески рассеивают темноту во всем помещении до самого потолка. Но бывает и так, что неяркие рассеянные лучи проникают совсем под другим углом. Мне случалось наблюдать и резкие изменения освещения – как будто источник света пульсировал. Но больше всего меня удивляло регулярно повторявшееся отсутствие всякого света. Однако все мои попытки вылезти из норы и найти разгадку этих таинственных явлений до сих пор упорно пресекала мать.

И когда же я все-таки начал бояться света? Страх пришел позже. Сначала я стал подозрителен и недоверчив. Один из крысят ускользнул и вылез наружу.

Мать, до сих пор выскакивавшая за каждым из нас, на сей раз остается на месте – лишь поднимает ноздри, взволнованно принюхиваясь, и нервно шевелит вибриссами. Она всем телом загораживает вход в нору. Ее страх передается нам, и мы жмемся у нее под боком.

Слышны отдаленный писк, звуки борьбы, мяуканье. Я чувствую резкий неприятный запах, так взволновавший мать. Писк прекращается. Я жду возвращения собрата, но он не возвращается. Мать прижимает нас своим брюхом, прикрывает, наваливается на нас, вытягивает шею, принюхивается. В подвал через разбитое окно пробрался кот. Он ждет, притаившись за пожарным краном, кружит по подвалу – чувствует наше присутствие. Но мы, маленькие резвые крысята, ничего о нем не знаем. Мы не осознаем грозящей нам опасности, не связываем исчезновения крысенка с запахом кота. Нас беспокоят только поведение матери, ее страх и терпкий запах сладкого до сих пор молока.

Свет манит. И мы предпринимаем все новые попытки выйти наружу, не подозревая об опасности, не зная о существовании врагов, отравы, ловушек, не предчувствуя смерти и даже не зная о самом ее существовании.

Я становлюсь все сильнее, все крупнее, все подвижнее. Там, за тонкими стенами подвала, находится другой мир, новая, не знакомая нам действительность. Оттуда родители приносят еду, оттуда приходит отец, которому мать теперь уже позволяет ночевать в гнезде. Надо выйти. Обязательно надо выйти! Кот подкрадывается часто, он выжидает в подвале. Мать тогда дрожит от страха, а мы заползаем под ее брюхо. Вскоре кот съедает еще одного неосторожного крысенка. Люди вставляют новое стекло, и кот уже не может попасть в подвал.

Мать выводит меня на свет. Луч, падающий из высоко расположенного окна, попадает прямо в глаза, ослепляет. Я сижу в кругу света у входа в нору – оказывается, свет не только блестит, он еще и греет! Я довольно долго наслаждаюсь этим открытием, но вдруг световое пятно исчезает, потом появляется снова, опять пропадает и появляется, но уже в другом месте. Мы бегаем по подвалу, неумело карабкаемся на высокие кучи угля, сползаем вниз, падаем, шутя бросаемся друг на друга, нападаем. В пожарном кране булькает вода. Мать подходит к большой плите, осторожно влезает под нее. Я осторожно иду за ней. В темноте поблескивает вода. Мать наклоняется и пьет. Маленький неосторожный крысенок падает прямо в воду. Он испуганно пищит, перебирает лапками, пытается плыть. Мать хватает его зубами за шиворот и тащит вверх. Подвал большой. Я несколько раз обегаю его вокруг. Под дверью можно пробраться наружу. Теперь, когда я уже знаю, откуда в подвал попадает свет, я должен узнать – что же находится там, за дверью, в темноте, откуда приходят люди. На лестнице слышатся шаги. Мать хватает меня и тащит к норе. Остальные крысята бегут за нами. Теперь мы вслушиваемся в доносящиеся из подвала звуки.

Я уже знаю звук поворачивающегося ключа. Но вот скрип оконных петель – это что-то совершенно новое. В гнездо проникает холодный влажный воздух. Я шевелю ноздрями. В мои уши проникает множество незнакомых отзвуков. Грохот ссыпаемого в подвал угля успешно заглушает все остальные шумы и шорохи. Он ввинчивается в уши, заполняет мозг. Гнездо наполняется удушающей пылью. Я вместе с остальными крысятами в ужасе мечусь по гнезду и в конце концов вжимаюсь в стену в самом конце глухого туннеля. Мать ведет себя спокойно – видимо, она уже успела привыкнуть к этому грохоту – и только следит, чтобы мы в панике не выскочили наружу из норы.

Грохочут лопаты. Куски угля сыплются вниз. Пыль оседает. Люди уходят из подвала. Скрежещет ключ. Тишина. Неожиданно наступает тишина.

Мать осторожно высовывает голову из норы, шевелит вибриссами, втягивает воздух в ноздри – проверяет, исчезла ли грозившая нам опасность, ушли ли люди. Мы толпимся за ней, рядом с ее длинным, голым хвостом. Наконец она снова выводит нас наверх. Я замечаю, что круг света, проникающего в подвал сквозь пыльное окно, переместился к двери.

Я уже различаю день и ночь. Отличаю свет, связанный с деятельностью человека, от того, который падает в окно. Я знаю, что за стенами гнезда, за каменной стеной дома, где я родился, существует незнакомый мир. Я узнаю его по теням, затмевающим яркость проникающего к нам света, по запаху матери и отца, когда они возвращаются оттуда, по запаху, доносящемуся сквозь открытые окна и двери, по отзвукам в канализационных трубах, по шумам, отголоскам, пискам, скрипам, лаю, скрежету.

В подвал приходят незнакомые крысы. Их запах, хотя и похожий на наш, все же чужой. Мать кусает и прогоняет их. Чужие крысы приносят с собой запах своих гнезд, запах тех дорог, по которым они ходили, запах своих семей. Я пытаюсь выскользнуть за ними, пойти по их следу. Мать оттаскивает меня уже от самой двери в подвал и, рассерженная, относит обратно в гнездо.

День следует за днем, ночь за ночью. Любопытство становится основной потребностью, жажда покинуть подвал и идти дальше все сильнее подталкивает меня к продолговатой щели под дверью. Все крысята возбуждены и ведут себя беспокойно. Все чаще дело доходит до шутливых пока драк, нападений, бегств. Мы отпихиваем друг друга ударами лап, царапаемся, опрокидываем друг друга на спину, кусаем за уши, носы, хвосты, за брюхо.

Мы узнаем исключительный, ошеломляющий запах крови. Узнаем вкус мяса мыши и принесенной отцом живой птицы.

Самый маленький и самый слабый из крысят выбирается наружу сквозь щель под дверью в подвал. Он возвращается, измазанный какой-то резко пахнущей жидкостью. Этот запах очень силен – он заглушает естественный запах крысы, по которому все мы узнаем друг друга. Он чужой, незнакомый. И мы набираемся опыта, нападая на самого маленького и слабого из нас. Острые зубы повреждают ему глаз. Ослепший, он пытается спрятаться в угол. Вскоре он весь покрывается коркой запекшейся крови, ран и струпьев. Мы кусаем, гоняем, царапаем его, как будто он не член нашей семьи. Мать не защищает его и даже не позволяет ему спрятаться у нее под брюхом.

После очередной нашей атаки окровавленный крысенок издыхает, забившись между глыбами угля.

Мне кажется, что подвал становится все меньше, и я решаю вырваться отсюда, как только представится такая возможность.

Я отправляюсь вдоль стены подвала, покрытой растрескавшейся, местами осыпавшейся штукатуркой. Меня манят далекие запахи, легкие дуновения неизведанного мира, волны другого воздуха. Сначала я продвигаюсь очень осторожно, как будто мне отовсюду грозит опасность, как будто в каждой тени, в каждой паутине, в каждой трещинке, в каждом углублении стены скрывается неизвестный мне враг.

Я боюсь всего, что мне неизвестно. Быстро перебирающий лапами паук перебегает мне дорогу, я задеваю его кончиками вибрисс, и он мгновенно сжимается в комочек и застывает, стараясь слиться с землей.

Его страх помогает мне. Он боится больше, чем я. Он слабее меня, он более хрупкий и нежный. Достаточно одного движения зубов, чтобы лишить его жизни. Нет, этого делать не стоит. Я же видел, как мать обходила стороной такие застывшие серые комочки. Наверное, они невкусные или ядовитые.

Я оставляю в покое застывшего паука и уже смелее продвигаюсь вперед. Втискиваюсь в щель между стеной и обернутой паклей канализационной трубой. Вдруг вдалеке возникает постепенно нарастающий шум, как будто что-то движется в моем направлении. В трубе раздаются резкие, неожиданные звуки, и над моей головой проносится бурный шипящий и булькающий поток.

От неожиданности я резко вжимаюсь в стену, как будто мне грозит настоящая опасность. Звуки пронзают меня насквозь и удаляются, постепенно затихая. Единственное, чего мне поначалу хочется, – в панике пуститься в бегство.

Чувство страха проходит. Я иду дальше. Теперь я значительно острее ощущаю холодные дуновения ветра – оттуда, из рисующегося на горизонте очерченного светлой полоской прохода. Я то и дело останавливаюсь, осматриваюсь по сторонам и иду дальше. В ноздри попадает волна более холодного воздуха, насыщенного новыми, чарующими, вкусными запахами. И вдруг я чувствую, как в мой загривок впиваются острые зубы. Мать хватает меня за шкуру, поднимает и переворачивает на спину. Я пищу от злости. Она решила, что мне еще рано выходить самостоятельно.

Я поворачиваю голову и пытаюсь кончиками зубов поймать ее за ухо.

Мы возвращаемся в нору. Мать останавливается, как будто чувствует опасность, исходящую от доносящихся сверху ударов, шумов и отзвуков.

Далекие ритмичные звуки. Они усиливаются и приближаются. Мать отступает в углубление между стеной и связкой тонких труб.

Скрипит открывающаяся дверь, слепящий свет заливает все помещение до затянутого паутиной, закопченного потолка.

Резкое дуновение теплого воздуха пугает мать, и она почти распластывается по стене. Она ставит меня на бетонный пол перед собой, продолжая все так же сильно сжимать зубами шкуру.

Люди вносят большой деревянный ящик. Их сопение и булькающие звуки пугают меня. Я пищу от страха. Мать разжимает зубы и наползает на меня всем телом. Она прикрывает меня, заглушая все звуки. Она потеет, и ее запах становится иным, он вызывает чувство тревоги. По-другому шумит и кровь в жилах – быстрее, нервно, толчками.

Видимо, нам угрожает серьезная опасность со стороны этих булькающих и сопящих гор мяса.

Люди ставят ящики перед дверью в подвал, в котором находится наша нора. Потом широко открывают дверь и подсовывают под нее что-то тяжелое, чтобы не закрывалась. Я высовываю голову из-под материнского брюха. Я хочу видеть. Она в нетерпении запихивает мою голову обратно. Путь в нору для нас закрыт.

В этот момент на лестнице раздается новый грохот. Это другие люди тащат еще один ящик. С криками, сопением, топотом.

Это люди. Это они – наши самые страшные враги. Они ставят ящик прямо рядом с нами.

Я впервые вижу людей, впервые чувствую их запах, впервые они так близко от меня. Я слышу тяжелое биение людских сердец. Подвал наполняется кислыми испарениями пота.

Шумные, бесформенные, на гнущихся конечностях, с вертикально поднятыми шарообразными головами, они издают булькающие, свистящие звуки. Встревоженная мать снова хватает меня зубами за шиворот, поворачивается и бежит к канализационным трубам.

Удалось. Втиснувшись между обмотанными паклей и покрытыми гипсом канализационными трубами, мы чувствуем себя в большей безопасности. Кровь матери начинает течь спокойнее, сердце почти возвращается к своему нормальному ритму. И все же мы пока еще в опасности, нас раздражает присутствие людей, их запах и свет, которые они принесли с собой. Мы окружены. Открытое сверху пространство между стеной и трубами – не слишком надежное укрытие.

Ноздри матери нервно дергаются. Каждый из людей пахнет по-своему, не так, как другие. Я это чувствую, когда они проходят рядом.

По этому запаху мать могла многое определить, но я тогда еще ничего об этом не знал.

Мы все еще сидим, не шевелясь, втиснутые в углубление между булькающими трубами и стеной, которая в этом месте лишена каких-либо отверстий. Мы ждем, когда люди покинут подвал, закроют дверь, погасят свет и удалятся.

Мать снова наползает на меня всем телом, как будто опасаясь, что я начну пищать или из любопытства высунусь вперед.

Люди выходят, захлопывают дверь, поворачивают ключ в скрипящем замке. Последний из уходящих издает звуки, складывающиеся в ритмический ряд тонов.

Свет гаснет. Тяжелые шаги на лестнице удаляются. Опасность миновала. Мать успокаивается. Она хватает меня зубами за шкуру, тащит прямо в нору и разжимает зубы только в гнезде, где перепуганные братья и сестры обнюхивают меня с огромным любопытством.

Опасность обострила у меня чувство голода, и я жадно кидаюсь на остатки принесенной матерью рыбы.

В гнезде безопасно, спокойно, тихо, тепло – как во всех гнездах, которые тебе суждено заложить в будущем.

Первое столкновение с людьми обеспокоило, напугало, вызвало раздражение. Стало понятно: крысиные судьбы связаны с людскими – тесно, неразрывно, навсегда, и контактов с людьми избежать не удастся.

Сипящие, булькающие, свистящие горы мяса, раскачивающиеся на нетвердо стоящих конечностях, вызывают панический страх. Этот страх необходим – он будет охранять и спасать тебя. Учись бояться. Учись спасаться бегством, а ужас придаст тебе новых сил. Потом научишься ненавидеть и убивать.

С этого случая мать постоянно следит за нами. Засыпая, она ложится поперек входа, загораживая собой отверстие, а когда кому-то из нас, несмотря на это, удается выбраться, хватает нарушителя за хвост и тащит обратно в нору.

Отец приносит рыбьи головы с выпученными глазами, куриные потроха, недоеденные корки хлеба, обрезки мяса.

Но еды не хватает. Мы растем, и нам нужно ее все больше, и хотя все, что приносит отец, до последней крошки перемалывается нашими резцами, мы начинаем узнавать, что такое голод. В то же время и мать начинает относиться к нам по-другому – не позволяет сосать, и каждая попытка приблизиться к ее переполненным молоком соскам заканчивается болезненным укусом в нос, ухо или хвост.

Отец приносит в гнездо живую мышь. Я помню ее писк – значительно слабее крысиного. Отец, видимо, старался донести ее до гнезда живой, потому что держал в зубах очень осторожно, как будто она была его собственным ребенком. Помятая и перепуганная, мышь пыталась вырваться, убежать, скрыться в недоступном месте. Она бегала, подпрыгивала, карабкалась на стены, а в конце концов, поняв, что единственный выход закрыла своим телом наша мать, попыталась форсировать преграду. Она отскочила от противоположной стены и прыгнула матери на спину, а та молниеносным движением перегрызла ей горло.

И вот мать пьет кровь умирающей мыши, а мы втягиваем в ноздри неизвестный ранее запах. Бросаемся вперед, отталкиваем мать и пожираем все, что осталось.

Я прекрасно помню тот первый вкус всего минуту назад живого тела, помню тепло и вкус не свернувшейся еще крови.

Отец приносит еще одно живое существо – птицу со сломанным крылом – и осторожно кладет его на пол.

Напуганная темнотой и шорохами птица пытается взлететь, подскакивает, кричит.

Мы, изголодавшиеся, подходим ближе, обнюхиваем щебечущую птицу, тянем ее за перья, за клюв и когти, вгрызаемся в тонкий слой пуха.

С отгрызенной птичьей головой я пристроился у стены. Пожираю все, вместе с костями и хрящами. Самое вкусное – нежное вещество, скрытое внутри черепа, и глаза, полные теплой солоноватой жидкости.

Я учился убивать, учился всю свою жизнь.

Мать уже ждала следующий помет крысят и потому стремилась как можно быстрее подготовить нас к самостоятельной жизни. Видимо, она решила, что раз уж мы смогли убить раненую птицу, то не пропадем и в таинственном, неизвестном нам внешнем мире.

Была еще одна причина неожиданного изменения отношения матери к нам. Она боялась, что мы сожрем маленьких, слепых, неуклюжих крысят, которых она вскоре должна была произвести на свет. Впоследствии я убедился, что страх этот присущ многим крысиным самкам. И она стала прогонять нас из гнезда так же настойчиво, как раньше пыталась оградить от всех контактов с внешним миром.

Эта непредвиденная смена настроений матери отразилась на дальнейшей судьбе всей нашей группы, на нашей жизни и смерти.

Мы вдвоем с маленькой самочкой отправились на поиски еды. Голод сильно мучил нас, и мы знали, что раздобыть еду – значит выжить. На мать мы не рассчитывали. Она отталкивала нас и даже кусала.

А тем временем ноздри жадно втягивали проникающие извне вкусные, многообещающие запахи. От этих восхитительных ароматов единственная доступная в подвале еда – тараканы и сороконожки – казалась однообразной и безвкусной. Мы уже добрались до рокочущей трубы, у которой я не так давно пережил свою первую встречу с людьми. Дальше начиналось неизвестное, полное тайн пространство.

Нас завораживает свет – яркий, резкий, острый. В наш подвал сквозь замазанное краской, грязное, покрытое паутиной оконце просачивались лишь жалкие лучики. Мы уже добрались до конца уходящей прямо в стену замотанной паклей трубы. Место здесь очень неудобное, потому что нас ничто больше не защищает.

Маленькая самочка смело двинулась вперед, а я следую за ней, опустив нос к ее хвосту. Время от времени мы поднимаем головы вверх и осматриваемся по сторонам.

Падающие сквозь окно лучи резко отражаются от стены. Здесь приятно, тепло, радостно.

Именно оттуда, из полуразбитого окошка, до нас доносятся эти восхитительные запахи. Нам нужно туда пробраться, вскарабкаться на кучу сложенных там старых кирпичей. Наверху лежат коробки и пустые мешки. Всепроникающий чудесный запах свежего хлеба ошеломляет нас. Он врывается сюда вместе с лучами света. Кажется, что он неразрывно с ним связан.

Запавшее голодное брюхо маленькой самочки резко втягивается. По ее деснам течет густая слюна. Я чувствую, как ощущение голода становится все более болезненным. Челюсти непроизвольно сжимаются, зубы скрежещут. Маленькая самочка уже добралась до отверстия и исчезла на парапете. Окошко расположено высоко над землей. Я следую за ней и уже готов спрыгнуть вниз, как вдруг меня останавливают булькающие, свистящие звуки. Люди. Люди! Я прижимаюсь к фрамуге.

Яркий свет заливает выложенный серыми плитами двор. Этот свет неприятный, слепящий, предательский. Над крышами я замечаю светлое пространство и ослепительный шар солнца.

Ошеломленная неожиданным светом маленькая самочка кружит по выложенному бетоном двору в поисках хоть какого-то прикрытия, отверстия, ниши.

В открытых дверях пекарни стоят люди – они машут, показывают на нее, шипят, свистят, булькают.

Испуганная, растерянная, ослепленная – она без труда могла бы проскользнуть под железными воротами, закрывающими вход во двор со стороны улицы. Но оттуда доносится ужасающий грохот машин, шагов, голосов. И потому она отступает, даже не добравшись до щели между стальной плоскостью ворот и бетоном. Во дворе стоят жестяные бачки для мусора. Она старается укрыться за одним из них. Человек в белом халате подходит и пинает бачок ногой. Перепуганная крыса выбегает на середину двора, бежит в сторону насоса, из которого льется вода. Там, в небольшом углублении, есть сток – но его отверстие закрыто густой металлической сеткой.

Похоже, что крыса издалека заметила темную поверхность сетки, но надеялась, что сможет протиснуться сквозь отверстия.

Она прижимается к металлу, грызет, царапает его, тычется ноздрями в жесткие отверстия. Все напрасно. Проход закрыт, пути дальше нет. Сквозь решетку видны темные, влажные стенки сточной трубы – знакомый, безопасный, свойский мир.

Приближается человек в расстегнутом, шуршащем, развевающемся халате. Из-под колпака торчат длинные светлые волосы. Он булькает, пищит, свистит, дышит.

Он все ближе к маленькой самочке. Она уже изранила все десны о металл сетки – мечется, сжимается в комок, трясется от страха.

Человек приближается. В руках у него дымится чайник. Он поднимает чайник повыше, так что солнце отражается от его сверкающей поверхности.

Звуки становятся все громче. Струя дымящейся жидкости льется на спину маленькой самочки. Она пытается убежать. Но все напрасно. Она падает, переворачивается через голову, извивается всем телом. Кипяток льется на брюхо. Пронзительный писк рвет барабанные перепонки. Следующая струя попадает прямо в ноздри. Писк затихает, замолкает. Человек толкает крысенка ногой, проверяет, наклоняется и, взяв двумя пальцами за конец хвоста, относит в мусорный бак.

Поднимает крышку и бросает внутрь. Я отворачиваюсь, соскальзываю на холодный бетонный пол и удираю – в гнездо, в нору, в темноту.

Я понимаю страх матери. Я знаю, что людей надо бояться всегда и везде. Всегда и везде нужно спасаться от них бегством.

Мать спит. Я осторожно заползаю и принимаюсь за недоеденную корку хлеба. На этот раз она относится ко мне спокойно – не прогоняет. Ее огромное, раздувшееся брюхо вздымается при каждом вздохе. Следующий выводок крысят, не торопясь, готовится появиться на свет.

Мать уже давно начала таскать в нору куски ваты, обрывки тряпок, газет, веревок. Она устроила новое гнездо для очередного потомства.

Отец приносит высохшую, как деревяшка, рыбину. Когда я пытаюсь приблизиться к ароматной еде, он бросается на меня и больно кусает в шею. Я отскакиваю в сторону и спасаюсь бегством. Мне не остается ничего другого, как поскорее покинуть гнездо. И вот я опять на бетонном полу подвала. Блеск, проникающий сквозь грязные окна, начинает слабеть. Приближается ночь. Среди груды поломанных ящиков я жду, пока совсем стемнеет.

Пора. Безошибочно прокладывая дорогу с помощью торчащих по обе стороны мордочки вибрисс, я следую тем же путем, которым в последний раз шел сегодня вместе с маленькой самочкой.

Двор освещает тусклая лампа. Из подвального окошка я осторожно спускаюсь на бетонные плиты. Теперь я понимаю, почему маленькая самочка так растерялась. Двор напоминает огромную тарелку, а стена с подвальным окном стоит на кирпичном фундаменте. С самого дна двора – с крысиной перспективы – не видно ни дыры под воротами, ни раскрошившихся кирпичей в боковой стене, ни широкого устья сточной канавы – ни одного места, где крыса могла бы спрятаться. Я обхожу двор кругом, обследуя каждый угол. С середины, с того места, где погибла маленькая самочка, видны только крышки жестяных мусорных бачков и насос на фоне стены. Из бачка, в который бросили маленькую самочку, слышится приглушенный скрежет дробящих кости зубов.

Я быстро взбираюсь по опущенной вниз крышке. Я голоден. Ужасно голоден.

Бачок наполнен всякими отбросами – пустые коробки, жестяные банки, бумаги, шкурки от бананов и апельсинов, тряпки, скорлупа, волосы, огрызки.

Я съедаю несколько корочек засохшего хлеба. Вползаю поглубже. Отзвуки пожирания все ближе. Где-то здесь должна была быть маленькая самочка.

Спускаюсь все ниже. На самом дне огромный старый самец пожирает внутренности маленькой самочки. Я осторожно приближаюсь. Слышу скрежет его мощных зубов. Он не прогоняет меня. Внимательно обнюхивает, щупает своими вибриссами, проверяет, изучает. Я делаю то же самое, в любой момент готовый спасаться бегством. Но он не атакует, разрешает присоединиться.

Мясо маленькой самочки нежное и вкусное. Мы пожираем ее, оставив лишь остатки костей и шерсть. Я сыт. Мое брюхо набито. Я чувствую, как отяжелел.

Старый самец пробирается сквозь смятые бумаги на поверхность. Я следую за ним.

Двор освещен лунным светом. Я поднимаюсь на задние лапы, опираюсь на хвост, поднимаю голову повыше и долго всматриваюсь в яркую поверхность луны. Старый самец утоляет жажду капающей из насоса водой.

Бесшумная тень на мгновение закрыла лунную поверхность. Она кружит над нами, снижается. Старый самец прижимается к земле. Я чувствую опасность и отскакиваю в сторону мусорного бачка. Огромная сова задевает меня своим мягким крылом.

У нее огромные пугающие глаза и длинные кривые когтищи. Старый самец прыгает. Вот он уже рядом со мной. Ночная птица издает резкий крик и взлетает вверх. Еще какое-то время она продолжает кружить над двором. Потом улетает.

Я на улице. Пробираюсь сточной канавой в тени тротуара, вдыхая запах холодной мокрой мостовой.

Похоже, старый самец любит долгие прогулки. Я то и дело касаюсь своими вибриссами кончика его хвоста. Стараюсь запомнить дорогу. Я хочу еще вернуться в свой подвал.

Старый самец перебегает через дорогу. На противоположном тротуаре я вижу людей. Старик не обращает на них внимания. Он спокоен, уверен в себе, невозмутим – останавливается у тротуара неподалеку от стоящих людей. Контуры его тела сливаются с булыжной мостовой и теряются в ней. Булыжники кое-где отражают свет уличных фонарей, и на их фоне матовая шерсть старой крысы почти незаметна.

Я следую за ним и быстро перебегаю мостовую.

Где-то вдалеке я замечаю быстро движущийся в нашу сторону свет. Писк, грохот, треск. Старый самец не проявляет никакого беспокойства. Он следует вдоль сточной канавы, как будто не замечает нарастающего блеска, звуков, шума.

Я заползаю под обрывок промасленной газеты. Рядом с нами на огромной скорости проносится автомобиль со слепящими фарами.

Это первый автомобиль, который я видел в своей жизни. Я еще не успел успокоиться от пережитого испуга, а уже приблизилась следующая машина, за ней еще и еще... Наполовину оглохший, я вылезаю из-под газеты. Автомобили проехали, и на улице спокойно. Старый самец спрятался в нише между кромкой тротуара и решеткой уличного стока. Сидя на задних лапах, он пожирает только что найденную колбасную шкурку. Только теперь я почуял, как много в этом месте вкусных вещей – свиные шкурки, подмокший хлеб, гнилой банан, огрызки яблок.

Я чувствую голод. С нашей прошлой трапезы прошло уже много времени. Я сажусь рядом со старым самцом и ем, ем, ем до полного насыщения.

Я в подземных каналах. Время уплывает незаметно, так же как черные струи сточных вод и отходов. Только сверху, сквозь круглые дыры и зарешеченные отверстия уличных стоков, сюда проникает слабый свет, очень похожий на тот, который я впервые увидел в нашем подвале.

Старый самец провел меня сюда через небольшое отверстие, образовавшееся между металлической решеткой сточного колодца и каменными плитами тротуара.

Под всеми улицами, под мостовой и тротуарами, во всех направлениях тянутся прорытые коридоры – вверх, вниз, где полого, где круто, между стенками каналов и поверхностью земли, на многих уровнях, под плитами тротуаров, под полами, под дворами и гаражами, под мастерскими и подвалами тянется разветвленный, запутанный лабиринт, населенный полчищами крыс.

Весь этот мир, мой прекрасный мир, беспрерывно трясет лихорадка – лихорадка добывания пищи, ее пожирания, уничтожения, съедения, растерзывания, убивания, разгрызания, нападения, уничтожения слабейшего, неспособного защитить себя, чужого, непохожего, выделяющего непривычный запах.

Вместе со старым самцом, бок о бок с ним я знакомлюсь с миром, существование которого я лишь предчувствовал, когда отправлялся в свой первый путь вдоль водопроводной трубы, пытаясь добраться до него самостоятельно в поисках возможности покинуть гнездо в подвале.

И хотя меня охватывает страх, когда мчащиеся в безжалостной погоне крысы сбивают меня с ног или когда я натыкаюсь на останки загрызенного чужака, я все же чувствую себя здесь на своем месте, в своей стихии, дома.

Старый самец прекрасно ориентируется в этом огромном лабиринте. Он идет только ему одному известными путями, следуя к известным лишь ему одному целям.

Он не ведет меня за собой, но позволяет следовать за ним, терпит меня рядом или на шаг сзади от себя. Я убедился в этом, попытавшись как-то раз обогнать его, – он со всей силы укусил меня за хвост у самого основания, и, если бы я сразу же не отступил, он, скорее всего, загрыз бы меня. Так что я остался позади с кровоточащим хвостом, глядя сзади на его мощную выгнутую спину.

Я не высовываюсь вперед, бегу за ним, подчиняюсь его воле, полагаюсь на него...

По широкому руслу течет поток нечистот. Старый самец бежит по самому краю. Вдруг он останавливается, наклоняется над водой, погружается в нее. Течение подхватывает его, несет за собой. Я прыгаю за ним. Вода заливает уши, глаза и ноздри. У нее приятный солоновато-кислый вкус и запах разбавленной мочи. Я машинально перебираю лапками – я плыву. Голова старого самца хорошо видна на фоне волнистой поверхности воды.

Он подплывает к противоположному берегу, вцепляется когтями в неровную поверхность и выскакивает на берег. Отряхивается – да так, что летящие капли попадают мне прямо в глаза.

Я собираю все свои силы, чтобы справиться с мощным течением, сносящим меня к середине потока. Я судорожно перебираю лапками, стараясь держать голову повыше, чтобы волны не заливали мордочку. Приближаюсь к противоположной стенке канала почти в том же месте, где вылез старый самец, и вцепляюсь в нее всеми когтями передних и задних лап. Пытаюсь выскочить на берег, но это мне удается не сразу. Я снова падаю в воду, снова вцепляюсь когтями в углубления шероховатой стенки, напрягаю все мышцы. На сей раз прыжок получился отлично. Вода стекает с шерсти, и я несколько раз отряхиваюсь. Старый самец уже отправился дальше. Я бегу по его следам, хорошо заметным на влажном налете, покрывающем каменный берег канала. Я нахожу его за углом – он рассматривает небольшой серый клубочек, напоминающий маленькую крысу.

Мышь держит во рту большого белого червяка. Она подняла голову повыше и в этом неудобном положении продвигается вперед. Увлекшись добычей, она не замечает нас. Она тащит, подталкивает, подбрасывает свою извивающуюся добычу. Главное – добраться до цели. В том месте, где внутрь пробивается слабый луч света, мышь тащит червяка по обломкам битого кирпича.

Я готов прыгнуть – мышцы спины напряглись. Старый самец как будто чувствует мои намерения – он поворачивается ко мне и касается моих ноздрей своими вибриссами. Тем временем мышь успевает добраться до цели – узкой расщелины в своде канала.

Прыжок – и старый самец застывает рядом с отверстием. Я слышу тонкие попискивания, доносящиеся из глубины расщелины. В покинутом крысами коридоре обосновались мыши.

По звукам ясно, что их там много. Старый самец вбегает в коридор. Внутри коридор разветвляется – нужно заблокировать все выходы, чтобы ни одна мышь не ускользнула. Мы врываемся. Мыши разбегаются, бросаются на стены, проскакивают над нашими спинами.

Старый самец наносит смертоносные удары. Одно движение его зубов – и мышь падает с перерезанным горлом, сломанным позвоночником или свернутой шеей.

Я замечаю самку, прикрывшую собой шевелящиеся, пищащие тельца. Она в ужасе сжимает в зубах одного из своих малышей, судорожно перебирающего в воздухе лапками. Быстрое движение – и самка падает замертво с перегрызенной шеей. Я убиваю мышат, разрываю зубами нежное розовое мясо, глотаю, насыщаюсь.

Мои движения становятся все более точными, все более совершенными. Раньше я не умел так легко убивать.

Убийство мыши или птицы сопровождалось множеством лишних, ненужных движений. Теперь удары точны, и я убиваю, почти не встречая сопротивления.

Старый самец продолжает искать. У дальней стенки он по запаху обнаружил гнездо – вход в него замаскирован обрывками газет. Доносящийся оттуда писк свидетельствует о том, что там он нашел большую мышиную семью.

Из обнажившегося отверстия норы выползает мышонок. Задние ноги у него парализованы. Я перегрызаю ему шею.

Старый самец перетаскивает всех убитых мышей в одно место. Его зубы поразрывали их на части. Мои пока еще не наносят таких ран, не причиняют такого ущерба.

Насытившись, мы покидаем расщелину. У выхода уже ждут другие крысы, привлеченные запахом крови. Они жаждут продолжить нашу трапезу.

Старый самец равнодушно проходит мимо них.

Мы отправляемся на бойни, где пьем еще теплую кровь, на склады с зерном и мукой, в пекарни, на маслобойни, на свалки и помойки, в конюшни и на скотные дворы – все дальше и дальше.

Старый самец хорошо знает переулки и свалки, он умеет избегать опасностей, показывает гнезда ос и шмелей, предупреждает о подкрадывающихся лисах, куницах и ласках. Учит доставать мед из стоящей в кладовке бутылки – прогрызает пробку, а потом раз за разом опускает в густую жидкость свой длинный хвост. Движения его четки и уверенны – он отлично знает силу своих мощных, беспрерывно растущих зубов. Он умеет открыть ими металлическую крышку на банке с ароматным топленым салом, может прогрызть тонкую жестяную стенку мясных консервов, знает, как перекусить веревку, с которой свисает копченый окорок.

Старый самец заботится о своих зубах. Мы выбираемся на поверхность по темному, вырытому крысами коридору. Я слышу отдаленный лязг трамвая, шум идущей по улице толпы. Мы движемся вдоль ровной бетонной поверхности. Одна из прилегающих друг к другу плит раскрошилась. Мы протискиваемся внутрь – осторожно, чтобы не повредить брюхо об острые прутья стальной арматуры. Здесь, в выложенном толем и залитом смолой углублении, тянется толстый кабель, покрытый оловом. По поверхности металла бегают мелкие сверкающие искорки. Я замечаю на проводах следы крысиных зубов, а на полу – металлические крошки.

Я грызу и выплевываю старое олово. Ритмично движутся челюсти. Сопротивление металла раздражает, я стараюсь расправиться с ним, ищу положение поудобнее, грызу с разных сторон. Олово уступает перед моим напором. Я перегрызаю тонкие проволочки внутри кабеля – сверкающие искры обжигают десны, и я перестаю грызть. Мы возвращаемся.

Старый самец – отяжелевший, с поредевшей на спине и боках седой шерстью, с порванными в стычках ушами, напоминающими клочковатую грибницу, со сломанным, без кончика, длинным безволосым хвостом – сохранил еще ловкость и хитрость, силу и осторожность.

Я подсматриваю за его действиями, перенимаю приемы, учусь заранее чувствовать опасность, учусь быть предусмотрительным. Кошки, змеи, ястребы, совы, вороны, свиные зубы, конские копыта, коровьи рога, ловушки, падающие на голову оловянные гири, нафаршированные ядом куриные и рыбьи головы, отравленное зерно, едкие жидкости и газы, которые пускают в норы, люди и крысы – старый самец знаком со всеми подстерегающими на пути опасностями, он познал их за свою долгую жизнь, и он знает, что рычащий автомобиль куда менее опасен, чем бесшумно летящая сова или тихо крадущийся кот.

В углу подвала лежат аппетитно пахнущие пирожные. Старый самец обнюхивает их, отходит в сторону, возвращается, опять обнюхивает, не дотрагиваясь зубами.

С большим трудом, стараясь не касаться шерстью поверхности пирожных, он обливает их мочой и оставляет свои испражнения, оповещая всех, что угощение несъедобно.

В соседних подвалах среди стопок бумаги нет ничего съедобного. Зато в нескольких местах мы обнаруживаем такие же пирожные и печенье, а в гнезде, устроенном в ящике с бумагами, – останки крысиного семейства, наевшегося отравленных лакомств.

Мы находим еще много покинутых крысами гнезд, разлагающиеся трупы мышей и дохлого кота. Мы быстро покидаем это напичканное отравой здание.

В другой раз я нахожу насаженную на стальную проволоку аппетитно пахнущую голову от копченой трески. Старый самец ведет себя так, как будто совершенно не замечает восхитительного аромата. Это несколько сдерживает мои намерения, хотя зрелище стекающего с рыбьей головы жира притягивает как магнит, и я сглатываю стекающую в рот слюну.

Старый самец идет дальше, как будто источающей запахи рыбьей головы просто не существует. Мимо нас проскакивает привлеченный ароматом, подпрыгивающий от радости молодой самец.

Сейчас он возьмется за вкусный трофей, вонзит свои резцы в хрустящую пахучую шкурку, станет рвать нежные волокна, сожрет застывшие желеобразные глаза, доберется до мозга.

Я отберу у него рыбью голову. Ведь я же сильнее! И я поворачиваю назад.

Голова все еще торчит на кривой проволоке. Молодой самец приближается. Резкий щелчок – и металлический валик перебивает крысе хребет. По резцам стекает струйка крови. Хвост вздрагивает в конвульсиях. Конец. Мне хочется сбежать подальше отсюда. Но старый самец пробегает мимо меня, направляясь прямиком к рыбьей голове. Он поднимается на задние лапы, опираясь на хвост, стаскивает лакомство с загнутой проволоки и, сжимая его в зубах, возвращается ко мне. В ловушке остается молодая крыса с перебитым позвоночником и струйкой свернувшейся крови на морде. Я бегу за старым самцом, за восхитительным ароматом копченой рыбы.

В городе остается все меньше тайн. Я познаю его в деталях – дом за домом, улицу за улицей. Я уже знаю, где больше всего кошек и где чаще охотятся совы, как выглядят ловушки с аппетитной приманкой и как избегать отравы. Я также знаю, что мое самое главное средство защиты – это моя шерсть. На темной поверхности свалки, помойки, на грязно-сером фоне улицы она почти незаметна. И это мое основное преимущество в вечной игре с опасностью, в беспрестанной войне с людьми.

Старый самец не принадлежит ни к одному из крысиных сообществ моего города, хотя он живет здесь уже давно, о чем свидетельствуют прежде всего отличное знание территории и умение безошибочно передвигаться по всем здешним лабиринтам.

Его запах сохранил свои особые черты – он не такой, как запахи всех местных крысиных семей. И все же этот запах не раздражает своей чужеродностью, не провоцирует к нападению. Я много раз убеждался в том, что именно выделяемый крысой запах определяет ее судьбу.

Каждая крысиная семья распознает своих членов по собственному, специфическому, только им присущему запаху. Некоторые семьи очень многочисленны, к ним принадлежат крысы, населяющие очень большие территории – иной раз даже целый город или район. Есть семьи поменьше, состоящие лишь из нескольких особей.

Появление чужака вызывает мгновенные эмоции, а его необычный запах пробуждает беспокойство. Неизвестно, не появятся ли вслед за ним еще и другие такие же и не попытаются ли они вытеснить местных крыс из гнезд и с мест кормежки, не выгонят ли навсегда и не загрызут ли насмерть.

Запах чужака оповещает о его намерениях и о том, одиночка он или же ведет за собой сородичей в поисках новых мест пропитания.

Как правило, каждый чужак подвергается немедленному нападению местных крыс. Иногда цель этого нападения – лишь прогнать непрошеного гостя, но нередко чужаков загрызают и пожирают.

Очень редко чужаков принимают в семью и позволяют им создать собственное гнездо с самкой из местных.

Старый самец скитается, путешествует, перемещается с места на место. У него нет своих гнезд, он не связан прочными узами ни с одной самкой, он не растит потомства, не привязывается к знакомым, изученным лабиринтам.

Места исследованные и известные перестают его интересовать, он к ним равнодушен, и ему быстро становится в них скучно. Важно лишь то, что ново и неизвестно, лишь то, что еще впереди. А значит – следующий город, новая сеть подвалов и сточных каналов, новые опасности, новые таинственные лабиринты.

Старому самцу недостаточно того покоя, который большинство крыс считают основой своего существования – уютного семейного гнезда, знакомого подвала, полной кладовки. Ведь крысы в основном любят оседлый образ жизни в изученном до мелочей лабиринте – без неожиданностей, неуверенности, опасностей. Здесь всегда известно, где что искать, какую еду и в какое время можно найти. Хорошо известны и все возможные опасности: ловушки почти всегда в одних и тех же местах, спящие на залитых солнцем дворах ленивые коты, кружащие в сумерках совы, одни и те же люди. Ничего, что может застать врасплох, никаких сюрпризов. Большинству крыс такая жизнь кажется более безопасной, легкой, дающей больше возможностей выжить.

Однако не всех крыс такая жизнь устраивает. Некоторые покидают свои семьи, свои подвалы, старые сточные каналы, вытоптанные поколениями предков, и отправляются вперед, в неизвестность. Большая часть этих путешествий заканчивается быстрой гибелью, нередко настигающей смельчака уже в момент выхода с хорошо известной территории. Только самые умные из таких крыс приобретают опыт и достигают преклонного возраста.

Самое трудное – покинуть свое гнездо, свой подвал, привычную жизнь.

Следующий этап – расставание с принадлежащими к твоей семье сородичами. Первая попытка, часто становящаяся и последней, может закончиться возвращением перепуганного крысенка в родное гнездо, а может стать одним из эпизодов в цепи дальнейших путешествий, ждущих впереди скитаний.

Я иду за ним, внимательно всматриваясь в окружающий нас полумрак подвала. Старый самец останавливается и приступает к длительной процедуре умывания. Я устраиваюсь у стены и тоже принимаюсь за чистку своей шерсти.

Старый самец – мастер ловить блох. Я то и дело слышу лязг его зубов. Он преследует насекомых с яростью – сначала когтями сгоняет их с головы и шеи в более доступные места, а затем, изгибаясь, дробит их по одному зубами. Я, к сожалению, не так опытен в этом деле. Блохи удирают у меня из-под носа, они перебегают с места на место слишком быстро, я не успеваю ловить их и только зря щелкаю зубами. С большим трудом мне удается поймать всего несколько штук. Старый самец вдруг прекращает вылизывать свои длинные вибриссы.

Он принюхивается, осматривается вокруг. Я не обращаю на это внимания и продолжаю мыть свою шкуру собственной слюной, слизывая грязь с поверхности волосков. Я обильно слюню лапки и протираю глаза и ноздри.

Спина старого самца напрягается, шерсть встает дыбом – он чует опасность.

Подвал кажется приятным, теплым и уютным.

Я прерываю умывание и недоверчиво осматриваюсь по сторонам. Неподалеку от нас, прямо у стены, замечаю матово поблескивающие огоньки – кот.

От котов мы уже не раз убегали, но никогда еще ни один кот не подбирался так близко к нам. Его глаза блестят все ярче. Он готовится к прыжку.

Бежать некуда. Все боковые двери обиты прочной жестью, под которой не видно ни одной щели, куда можно было бы втиснуться. Цементный пол гладкий, без единого отверстия, нет даже канализационного люка. Места, где газовые и водопроводные трубы уходят в стены, покрыты свежим слоем масляной краски.

Окошко в конце коридора закрыто двойной рамой и забрано густой металлической сеткой. Мы в ловушке. Единственный выход закрывают сверкающие кошачьи глаза, смотрящие, судя по их расположению, на старого самца.

Тот преодолевает страх. Медленно, как будто ничего не случилось, он движется к противоположной стене. Блестящие глаза внимательно следят за ним. Вдруг старый самец бросается вперед, прямо на зарешеченное окно. Он высоко подпрыгивает и вцепляется когтями в металлическую решетку. Кот бежит за ним. Он пробегает мимо меня, и я ясно вижу его острые белые зубы и выпущенные когти. Если он прыгнет на меня – я погиб. Нет.

Старый самец вызвал у него особый приступ ненависти.

Я спасаюсь бегством.

Кот прыгает вверх. Старый самец изо всех сил отталкивается от решетки и взлетает под потолок, отталкивается от гладкой поверхности и падает на спину разъяренного кота. Мгновение возни, мяуканья, писка.

Старый самец снова отпрыгивает к стене. Кот за ним. Но преимущество теперь на стороне крысы: ей есть куда бежать, и к тому же кот уже не так уверен в своих силах, как в момент атаки.

Теперь старый самец бежит в моем направлении. Я прыгаю вниз по ступенькам лестницы к находящемуся этажом ниже почти такому же коридору. Но здесь в окне нет решетки, а разбитое стекло дает возможность выбраться на плоскую крышу, расположенную невысоко над двором. Старый самец бежит за мной, а кот за ним. Я осторожно соскальзываю вниз по заросшей виноградом стене и влетаю в спасительную крысиную нору.

Старый самец на крыше останавливается, оборачивается, скалит свои мощные зубы. Кот стоит на месте, фыркает и с остервенением мяукает.

Уши старого самца в крови – видимо, до них добрались кошачьи когти. У кота разорвана ноздря и заплыл глаз. Противники стоят друг против друга, угрожая и в то же время опасаясь довести дело до окончательной схватки. Вдруг старый самец издает резкий писк, как будто собираясь броситься на кота. Кот резко отступает, а крыса с карниза крыши прыгает в щель между водосточной трубой и стеной дома.

Через мгновение старый самец уже трогает меня своими окровавленными вибриссами. Лишь теперь я замечаю, что кот своими когтями порвал ему шкуру на спине, разорвал ушную раковину и повредил веко. Вдоль изъеденной ржавчиной трубы мы добираемся до знакомых, спокойных каналов. Старый самец долго и внимательно очищает свой мех, старательно обнюхивает его – шерсть еще сохранила запах кошачьих лап – и слизывает каплю свернувшейся крови с разорванного уха.

Старый самец не заходит в обжитые крысиные норы, опасаясь неожиданного нападения и ярости хозяев.

Видимо, его останавливают неприятные воспоминания о пережитом в таких же ситуациях, когда ему едва удавалось унести ноги. Он также избегает помещений, откуда есть только один выход. И даже если мы прячемся в таком помещении, скрываясь от кота, совы или ласки, он всегда ведет себя очень нервно и старается покинуть опасное место немедленно, как только минует угроза.

Лишь много позже, приобретя свой собственный опыт, я понял причины этого страха.

У старого самца не было своего гнезда, и он не стремился обзавестись им. Необычным было и его отношение к самкам. Вообще-то ему пора уже было отказаться от совокуплений с ними – у самцов в его возрасте половой инстинкт обычно слабеет. Но старик своим поведением опровергал это правило.

Мы, крысы, соединяемся парами, и каждый из партнеров ревниво относится к другому, хотя я знал и такие семьи, в которых все самки сожительствовали со всеми самцами. Однако самцы обычно более ревнивы и прогоняют каждого, кто осмелится приблизиться к их самкам.

Это касается прежде всего самок в период течки, готовых принять любого подвернувшегося самца.

Появление старика вносило замешательство в этот мир устоявшихся обычаев, и часто дело доходило до драк, в которых и я иногда участвовал.

Они заканчивались тем, что оседлые местные крысы прогоняли старого самца в другой канал или в подвалы соседнего здания. Поэтому старик приближался к самкам только тогда, когда поблизости не было живших с ними самцов.

Я был уже взрослым самцом, и как только старик слезал с самки, я тут же старался занять его место. Чаще всего мне это удавалось, но некоторые самки не позволяли мне даже приблизиться, кусались или отпихивали ударами задних лап.

До этого я сожительствовал только с маленькой самочкой в гнезде, и у меня не было достаточного опыта. Но сейчас я ощущал потребность иметь постоянную самку, а скитаясь вместе со стариком, я вынужден был довольствоваться лишь случайными контактами, которые часто заканчивались бегством по каналам, подвалам и свалкам.

Бывало и так, что старый самец – если его попытки найти какую-нибудь самку оказывались бесплодными – взбирался на мою спину, держась зубами за загривок, сильно стискивал лапками мои бока и таким образом удовлетворял свою потребность. Эти выступления в роли самки мне были очень не по вкусу, тем более что, когда я как-то раз попытался повернуть ситуацию обратной стороной, старик сбросил меня со спины и больно покусал.

Местные самцы, которые поначалу спокойно отнеслись к старику, теперь, поскольку он начал бегать за их самками, стали подозрительны, прогоняли и кусали его. Не раз случалось так, что старика чуть не разрывали преследовавшие его группы разъяренных крыс. И хотя я почти постоянно находился вместе с ним, мой запах был настолько свойским и знакомым местным крысам, что на меня они ни разу не напали. В результате старый самец, устав от неудач и трудностей, все чаще обхватывал сзади лапами мои бока, удовлетворяя свои потребности и насыщая мою шкуру своим запахом.

Среди самцов, нападающих на старика, я узнаю моего отца. Когда-то он сломал переднюю лапу и при каждом шаге слегка прихрамывает, так что его можно заметить издалека.

На старика он бросился вместе с остальными крысами, возбужденными появлением чужака.

Погоня, в которой принимал участие и я, длилась недолго. Старик обернулся, схватил зубами за шею бежавшего следом за ним самца и молниеносным движением разорвал ему горло. В то же мгновение отец укусил меня за загривок, прямо за ухом.

Я вцепился ему в горло и быстрым движением резцов сильно поранил шею. Я хотел лишь защитить себя от дальнейших ударов. Но у него больше не было сил. Он издыхал. Конвульсивные подергивания лап и хвоста свидетельствовали о приближающемся конце. По зубам у него текла кровь. Остальные крысы в панике разбежались.

Старый самец обнюхал загрызенные останки и приступил к своему традиционному туалету. Но вдруг прервал свое занятие, подбежал ко мне и вскарабкался сзади мне на спину.

Старик обеспокоенно бегал по городу. Он нигде надолго не задерживался, как будто за ним гнался и преследовал его какой-то опасный, неизвестный враг.

Я знал: старый самец стал считать этот город чужой, враждебной территорией. Он был всего лишь этапом его скитаний – возможно, лишь несколько затянувшейся стоянкой.

Он вдруг почувствовал, что ему что-то угрожает, что его со всех сторон окружают хорошо известные ему ворота, каналы и подвалы, полные ненавидящих его крыс. Город, который он еще недавно лишь открывал для себя, начал его раздражать и надоедать ему. И хотя он прибыл сюда по своей воле и сам решил здесь задержаться, теперь он стал считать, что это город задерживает его и не позволяет ему продолжить свое путешествие.

Такие состояния старый самец переживал уже не раз, и именно поэтому нигде не обзавелся домом, нигде не остался навсегда.

Он с яростью бросался на всех встреченных крыс, кинулся даже на молодого кота, который в панике бежал.

В нем осталась лишь ненависть, ненависть ко всему, что он нашел в этом городе, ненависть лихорадочная, яростная, необъяснимая, рвущаяся наружу.

В своих скитаниях по городским кварталам старик больше не прятался, как раньше, в каналах и подвалах. Напротив, он игнорировал опасность, проскальзывая прямо под ногами пораженных его появлением людей, проскакивая прямо перед колесами автомобилей. И это было вовсе не пренебрежение к опасности, а просто равнодушие ко всему, что не связано с главной целью. А этой целью – главной и единственной – стало для него стремление поскорее покинуть город.

Он чувствовал себя окруженным, пойманным в ловушку, запертым – хотя пространства, в котором он передвигался, вполне хватало для жизни местным оседлым крысам.

Старик посещал вокзалы, мосты, виадуки, погрузочные железнодорожные платформы, склады. Некоторое время он кружил вокруг речного порта.

Как будто никак не мог решиться, как и когда покинуть город.

Обнюхивание ящиков, тюков, мешков, грузов, вагонов стало его ежедневным занятием. Он искал вызывающий доверие, успокаивающий запах, искал аромат, за которым стоило следовать, аромат, который позволил бы ему успокоиться и уехать.

Эти ежедневные поиски продолжались недолго.

На железнодорожной рампе, куда мы приходили с ним ежедневно, старый самец очень внимательно обнюхал кучу приготовленных к погрузке мешков, наполненных какими-то зернами. Таких куч здесь было много, и он обнюхивал их все по очереди. Все эти его действия, причин которых я тогда еще не знал, были скучны мне и казались совершенно ненужными.

В последнее время отношение старого самца ко мне тоже резко изменилось. Он часто кусал и царапал меня, переворачивал на спину, больно покусывая в подбрюшье. Несколько раз я спасался от него бегством – мне казалось, что он может меня загрызть. Старик гнался за мной с пронзительным, резким писком.

Видимо, в своей ненависти к городу он решил, что я тоже задерживаю его здесь, привязываю к себе. А поскольку я постоянно сопровождал его и все время был рядом, он срывал на мне свою ярость и горечь.

Я боялся его. Боялся все сильнее.

Но мне не хотелось оставлять его, хотя он и гнал меня от себя все более настойчиво. Когда во время очередной атаки он перевернул меня на спину и изо всех сил укусил в шею, я воспользовался моментом и молниеносным движением зубов разорвал ему ухо.

Я вырвался и убежал.

Пребывание рядом с ним так же близко, как и до этого, теперь каждую минуту могло грозить мне смертью. Я решил уйти, оставить его одного. Может, он этого и ждал? Может, ему просто надоело мое присутствие?

Я хотел уйти и не мог. Я следовал за ним, шел по его следам, постоянно кружил неподалеку.

Оставаясь на расстоянии, я наблюдал за его возбужденными движениями: он нервно обнюхивал кучи серых полотняных мешков, кружил от одной кучи к другой, вставал на задние лапы, шевелил вибриссами так, как будто ему угрожала опасность. Он наконец нашел запах, который так долго искал, тот аромат, который может дать ему ощущение безопасности, который зовет его в новое долгожданное путешествие. Вдруг он полез наверх и исчез среди нагромождения серых бесформенных предметов. Он нашел то, что искал, – скорее всего, прогрыз отверстие в полотняном мешке. Люди закрепляют тросы, прицепляют их к свисающему сверху стальному крюку. Плывущий в воздухе груз слегка покачивается под мощной стрелой движущегося по рельсам подъемного крана.

Лишь когда старый самец покинул город, я почувствовал, как мне его не хватает. До сих пор я следовал за ним, видел перед собой его костлявую спину и длинный, безволосый, покрытый чешуей хвост.

Он выбирал дорогу, решал, куда идти, где безопаснее. Он вел меня.

И теперь, пробегая по скользкому берегу канала, я искал его. Я искал его, отлично зная, что его здесь больше нет, что он покинул город. Я ищу его, хотя в глазах стоит сцена: высокая рампа, отъезжающий кран и раскачивающийся груз мешков с семенами, среди которых он спрятался. Я видел все это и все же искал, зная, что найти его невозможно. Я ищу, я хочу избавиться от беспокойства, хочу справиться с нервной дрожью во всем теле, хочу вернуться к обычной крысиной жизни. Я ищу, чтобы побыстрее убедиться в том, что эти поиски ничего не изменят.

В канале я убиваю и пожираю мышь, на помойке нахожу остатки свиного мяса, в сумерках рыскаю по сточным канавам и улицам центральной части города.

Высоко надо мной беззвучно пролетает тень, скользит в ярком свете фонаря. Сова. Я тут же прячусь во тьме сточного колодца. Жду, пока тень улетит. Ах, да! Ведь тут совсем рядом – подвал, в котором я родился. Я пересекаю тротуар и вдоль забора добираюсь до высоких железных ворот. Я вернулся на выложенный бетонными плитами двор пекарни, где встретил старого самца.

Я легко вспрыгиваю на парапет подвального окошка. Куча кирпичей и коробок лежит все на том же месте. Только канализационные трубы покрыты свежим слоем дурно пахнущей краски.

Я чувствую знакомый запах моей семьи, везде нахожу оставленные крысами следы. Протискиваюсь сквозь щель в подвал. В окошко проникает слабый свет – отблеск уличного фонаря. Здесь, между ящиком рядом с пожарным краном и огороженной досками кучей угля, я нахожу вход в мое гнездо, в мою нору. Знакомый семейный запах бьет в ноздри, ошеломляет, манит. Я пробегаю короткий коридор.

Сидя среди подрастающих крысят, грызет корку хлеба крупная самка – моя мать.

Ее шерсть встает дыбом, когда она замечает меня. Она заслоняет своим телом малышей и скалит свои мощные резцы. Я поспешно отступаю. Она идет за мной – я чувствую, как ее вибриссы касаются кончика моего хвоста.

Я останавливаюсь рядом с пожарным краном, поворачиваюсь к ней, наши вибриссы встречаются. Мы обнюхиваем друг друга. Я чувствую резкий возбуждающий запах, выделяемый самкой в период течки, и чувствую потребность совокупиться с ней. Я слизываю жидкость, стекающую прямо ей на брюхо.

Она выгибается, прижимается к земле, поднимает хвост и подставляет мокрое от слизи отверстие. Пронзительно пищит. Я залезаю на нее, обхватываю лапками ее бока, придерживая зубами за шкуру на загривке. В момент оргазма я громко пищу.

Она ползает вокруг меня с поднятым вверх хвостом, завлекает, приманивает, провоцирует, возбуждает. Я еще раз удовлетворяю свою потребность. Она возвращается в нору, но, когда я хочу войти вслед за ней, она оборачивается и слегка кусает меня за ухо. Предупреждает, чтобы я не заходил дальше. Боится за малышей, которых я мог бы загрызть.

У меня есть свое гнездо, есть самка-мать, которую я постоянно буду осеменять, есть собственная семья. У меня есть еще и собственная, помеченная моими испражнениями территория, где я охочусь и нахожу еду. Я – крыса, я – взрослый самец, знающий, какие опасности его подстерегают и кто его враги; я отлично ориентируюсь на местности, я ловок и хитер, силен и осторожен.

Но меня беспокоит расположение нашей норы, единственный выход из которой находится в открытом месте, прямо за корпусом пожарного крана. Если этот выход заделают, мы будем отрезаны, а другой дороги наружу из гнезда нет.

Старик научил меня опасаться расположенных таким образом гнезд.

Я внимательно обследую все помещения, в которые попадаю, и, если что-то вызывает мое недоверие, сразу же ухожу.

Но я не хочу покидать нору, не хочу уходить из уютных, теплых подвалов под пекарней, где без труда можно раздобыть много еды. Я не хочу отказываться от возможности жить там, где я родился, где каждый угол пахнет родным запахом моей семьи. Если бы я сюда не вернулся, моя судьба могла бы сложиться иначе.

Но я уже не могу уйти. Самка-мать ждет очередного потомства и в то же время заботится об уже подрастающем помете. Малыши кувыркаются по всему подвалу, с писком выбегают в коридор. Глядя на них, я вспоминаю свои собственные первые путешествия и то любопытство, что толкает к неизвестному.

Как сложилась жизнь крысят из того помета? Я знаю судьбу одной маленькой самочки. Об остальных только догадываюсь, наблюдая за тем, как все меньше маленьких крысят возвращается в нору с прогулок.

Первого поймал кот, вылеживающийся в солнечные дни на балконе прямо над двором. Следующего пришибло распахнувшейся дверью подвала.

Маленькие самочки выбежали из подвального коридора через двор прямо на улицу и обратно уже не вернулись. Последнему маленькому самцу перешибло позвоночник в мышеловке.

Самка-мать сопровождает меня в скитаниях по сточным канавам, по близлежащим каналам и подвалам.

Во время этих путешествий мы часто встречаем брошенные крысиные гнезда, в которых я бы охотно поселился. Больше всего заинтересовал меня чердак ближайшего к подвалу дома, расположенный над пустующей квартирой.

Приближалась зима, и первая же холодная ночь выгнала нас с чердака обратно в теплый подвал под старой пекарней.

Жизнь в каналах – а это казалось самым безопасным – тоже не устраивала мою самку. Я заметил, что она панически боится воды, и если уж ей приходилось в нее погрузиться, то лишь по неосторожности – в прыжке, при падении или поскользнувшись на скользком краю. И каждый такой случай приводил ее в состояние бешенства, которое она срывала в первую очередь на мне.

Она возвращалась в подвал под пекарней и долгое время не покидала его.

Такие путешествия возможны лишь тогда, когда самка-мать уже выкормила помет, а следующая беременность еще не затрудняет ее движений.

Ее водобоязнь была мне непонятна. Старый самец, переплывая каналы во всех возможных направлениях, по течению и против него, не испытывал никакого страха перед водой. Наоборот – он использовал ее течение для того, чтобы плыть в определенном направлении. Я научился этому во время наших с ним совместных скитаний.

Страх самки-матери при виде самого маленького подземного ручейка и даже стекающей в сточную канаву дождевой воды удивлял и злил меня.

Так что мы живем в тихом подвале под пекарней, в сером, слабом свете, едва просачивающемся в окошко, в приятном, постоянном тепле, в помещении, куда никогда не доносятся дуновения холодного зимнего ветра.

Я пытаюсь прорыть туннель из нашего гнезда в соседний подвал, но каждый раз натыкаюсь на покрытую слоем смолы твердую стену, которая не поддается крысиным зубам. Фундамент соседнего дома стоит на прочном бетонном основании.

Я пытаюсь рыть вниз – может, наткнусь на свод канала или на трубу с телефонными проводами и найду в них долгожданную щель. Тогда у нашего гнезда будет еще один выход. Я копаю, выгребая землю лапами. Грунт состоит из обломков штукатурки, раскрошившегося кирпича и древесного угля. Видимо, стоявшее когда-то на этом месте здание сгорело. Я все время прислушиваюсь – не шумит ли где вода, но ничего не слышу. Мне не удалось попасть в канал. После нескольких очередных попыток я наткнулся на старую стену из крупного, прочного кирпича.

Стена меня остановила.

Остается еще попробовать копать вверх. Может, найду щель, ведущую наружу, или трещину в стене.

Но это мне тоже не удается – я утыкаюсь в стальные балки, подпирающие свод подвала. Значит, наше гнездо со всех сторон окружают стены и нет никакой возможности пробить хоть где-нибудь дополнительный выход на поверхность.

Появляются на свет очередные поколения крысят. Они родятся, подрастают, уходят, опять родятся, растут, уходят. Цикл повторяется многократно, вне всякой зависимости от времени года. Большая часть малышей гибнет в первые же недели самостоятельной жизни. Пока самка-мать кормит крысят, я добываю еду. Все чаще я прокрадываюсь в кладовую пекарни, куда ведет удобная дорога через сломанный вентилятор. Я пролезаю через него и таскаю в гнездо куски булки, теста, разные фрукты, сыр, ветчину. Часто я возвращаюсь, весь перемазанный маслом, кремом, вывалявшись в муке. Тогда вся семья слизывает еду с моей шерсти. Я все чаще наведываюсь в эту кладовку. Прогрызаю большую картонку, наполненную сладкой сахарной пудрой. Это исключительно вкусное лакомство, хотя мне еще больше нравится кусковой сахар, отлично стирающий отрастающие резцы. Я возвращаюсь в гнездо весь в сахарной пудре – самка и малыши облизывают каждый мой волосок.

Я часто хожу в кладовую с маленькими, подрастающими крысятами.

Вид такого количества еды заставляет их пренебрегать осторожностью, они забывают обо всем. Поэтому когда они придут сюда одни, то станут легкой добычей подстерегающего кота или попадутся в ловушку, соблазнившись ароматом копченой рыбьей головы. Крыса никогда не должна забывать об опасности, крыса все время живет под угрозой. Она постоянно окружена врагами.

Маленькие крысята веселы, игривы, доверчивы и любопытны. Они интересуются всем, что их окружает, – световыми пятнами, дрогнувшим на ветке листом, незнакомой щелью в стене, бегущим по потолку насекомым. Они наслаждаются жизнью, ее богатством и разнообразием, теми возможностями, которые она им предоставляет, дорогами, которые она перед ними открывает.

Растерзанная мышь, загрызенный воробей, рыбий скелет с остатками мяса на костях – все эти окружающие их доказательства смерти совершенно не доходят до их сознания. Они не связывают этих доводов с собственными буднями – веселыми, полными прыжков и падений, шутливых драк и погонь.

Мы сдерживаем их и оберегаем так долго, как это возможно. Но самка-мать уже чувствует растущий в ее брюхе следующий помет. Поэтому она перестает интересоваться подросшими крысятами и позволяет им отдаляться все больше от гнезда. Ее забота нужна теперь тем малышам, которые еще только должны родиться, – нужно приготовить гнездо, чтобы им было где появиться на свет.

Крысята уходят. Любопытство толкает их вперед, вперед, в путь, к открытиям.

В норе становится все меньше еды, и им самим приходится заботиться о пропитании.

Мы, взрослые крысы, боимся ярко освещенного пространства, где нас со всех сторон подстерегают враги. У маленьких крысят, которые совсем недавно были слепыми, со светом не связано никаких неприятных воспоминаний, наоборот – когда в подвале горела лампочка и тусклый свет пробивался сквозь их сросшиеся еще веки, они уже тогда стремились к нему.

И позже, как только веки раскроются и крысята впервые увидят темные стены гнезда, они будут упорно ползти к светлой полоске под дверью.

Оттуда доносятся незнакомые голоса и запахи, оттуда я приношу предназначенный для них корм, поэтому надо выбраться туда как можно скорее, познать яркую, блестящую, разноцветную действительность.

Маленькие крысята выползают, мать хочет остановить их, хватает за загривки и относит назад. Они пищат в бессильной злобе. Первые свои путешествия они совершат с матерью или со мной.

Из соседнего подвала через щель рядом с канализационной трубой я проползаю под пол пекарни, поближе к большой плите. Царящие здесь жара и духота заставляют блох второпях бежать из моей шерсти.

Старое, постепенно разрушающееся здание пекарни не раз ремонтировали, залепляя некоторые щели гипсом. И как раз здесь, в стене, рядом с которой стоит большой чан с поднимающимся тестом, я обнаружил такое загипсованное отверстие за мерно шелестящим металлическим приспособлением, помещенным довольно высоко над полом. Из этого отверстия я спрыгиваю на высокий шкаф, а оттуда – на пол, прямо рядом с дверью кладовки. В дверях, а точнее – между стеной и дверной коробкой, я нашел место, откуда вывалился большой рассохшийся сук. Когда в пекарне не было людей, я постарался расширить это отверстие – так, чтобы через него без труда можно было пролезть внутрь.

Так что теперь я мог пробираться в кладовку двумя путями – через сломанный вентилятор или короткой дорогой, через пекарню. Она, конечно, намного опаснее, но зато не надо выходить на улицу, ведь в вентилятор нужно было забираться из старого сарая, косой карниз которого подходит к водосточному желобу, проведенному над выложенным бетонными плитами двором.

Проходя через пекарню, я всегда старался держаться темной полосы кафельных плиток, окаймляющих пол помещения. Здесь всегда стояли корзины с грязными халатами, жестяные формы для пирогов, котлы для замешивания теста.

Занятым работой людям некогда было смотреть по сторонам. Самка-мать до сих пор знала только дорогу через вентилятор. Теперь я открыл ей более короткий путь, где не нужно карабкаться по обледеневшему или мокрому от дождя желобу. Но, как выяснилось, эта дорога не всегда была ей доступна – непреодолимой преградой становилось раздувшееся от приплода брюхо, не позволявшее протиснуться в узкую щель рядом с дверью. Так что самка-мать пользовалась этой дорогой редко, только после очередных родов, до тех пор, пока позволяло брюхо.

На столе посреди кладовки я обнаруживаю картонку, полную яиц – любимого лакомства крыс.

Когда-то мы со старым самцом пробрались в сарай, и там я впервые попробовал яйца. Овальный предмет, лежавший в полумраке, был похож на большой камень. Старый самец сначала обнюхал его, потом обхватил хвостом и подтащил в сторону прогрызенного в доске отверстия. Только здесь он сделал резцами в скорлупе маленькую дырку и начал слизывать стекающий белок. Потом он увеличил отверстие, а в конце концов разделил яйцо на две половинки. От него осталась лишь тщательно вылизанная скорлупа.

Запах поедаемого самцом желтка заполнил все помещение и возбудил мой аппетит до такой степени, что я бросился на первое же найденное в курятнике яйцо.

Твердая поверхность не сразу поддалась моим резцам. Лишь когда я ударил ими почти под прямым углом к скорлупе, мне удалось пробить небольшую дырочку. Но внутри я не нашел желтка – там был невылупившийся цыпленок, плававший во вкусной пахучей жидкости.

Мою трапезу прервала рассерженная, кудахчущая курица, которая бегала вокруг, пытаясь выклевать мне глаза. Я попытался отогнать ее, но тут появился петух. Он несся ко мне с вытянутой вперед шеей и стоящим торчком гребнем. Я сбежал. Потом мы со старым самцом часто забирались в курятники, в кладовки, в магазины.

Я научился обвивать яйцо хвостом и тащить его за собой. Теперь, в кладовке пекарни, я мог досыта налакомиться вкусными желтками.

Утолив собственное чувство голода, я решил притащить яйцо в гнездо. Но хвост мой был слишком слаб для того, чтобы сдвинуть с места лежащие в углублениях яйца. Поэтому я поддел одно из них мордочкой и лапками выкатил его из углубления, в котором оно лежало. Но оно не задержалось на столе, а с громким шумом упало на пол. Этот грохот перепугал меня до такой степени, что я спрятался в сломанном вентиляторе. Подождав немного, я спустился вниз, на пол, где лежало разбитое яйцо. Только теперь я понял, что из кладовки мне не удастся дотащить яйцо до гнезда.

Но это не помешало мне предпринять следующие попытки выкатить яйца из картонных форм. Вместе с самкой-матерью мы этой ночью съели несколько штук, а разбили намного больше.

Я с двумя крысятами отправляюсь в кладовку. Они идут за мной, подпрыгивают, пищат, кувыркаются по пустой в это время пекарне.

Пир в самом разгаре. Наши брюшки округлились, пора возвращаться – скоро придут люди, и тогда вернуться будет труднее. Возвращаться через вентилятор, заснеженный карниз и обледеневший желоб я не рискну. Голодные совы всю ночь кружат над окрестными дворами.

Тем временем один из малышей обнаруживает в углу мышеловку с рыбьей головой. Таких ловушек появляется все больше. Они расставлены на лестницах, в подвалах, на чердаке, во дворе.

Они сконструированы так, что крыса сразу не погибает. Оловянная гирька обычно ударяет ее в область таза, раздробляя кости и позвоночник. Придавленный этой тяжестью, зверь умирает медленно, не в состоянии вырваться из западни. От боли крысы часто отгрызают себе лапы.

Маленького крысенка буквально расплющило на доске. Потрясенный болью, он стискивает в зубах рыбью чешую и пытается подняться.

Он не понимает своего положения, не знает, что с ним случилось. Крысенок пищит, изо рта и ушей течет кровь, коготки скребут доску.

Мы убегаем. Сейчас придут люди. Мы уже в пекарне. Я чувствую, как вибриссы крысенка щекочут мне хвост. Мы добираемся до шкафа.

Малыш, вместо того чтобы взбираться проторенным путем между шкафом и стеной, идет дальше. По трубе он спускается на стол, а оттуда прыгает на край огромной бадьи, полной пахучего сдобного теста.

С самого верха шкафа я вижу, как он покачивается на краю бадьи, стараясь удержать равновесие с помощью хвоста. Сдобное тесто липнет к его мордочке. Во дворе слышно какое-то движение. Шаги приближаются. В дверях скрежещет ключ. Малыш теряет равновесие, опирается лапками о клейкую пористую массу, падает в нее, отчаянно перебирает лапками, погружаясь все глубже. Только темный подергивающийся хвостик еще торчит над поверхностью.

От малыша не осталось и следа, только тесто в этом месте слегка осело.

Входят люди. Когда зажигается свет, я слышу мерный шум в механизме, прикрывающем прогрызенную мною дыру.

Я еще раз пытаюсь прорыть туннель наружу и натыкаюсь на толстую доску. Самка-мать и малыши тоже вскарабкиваются по наклонной стенке и грызут. Из прогрызенного отверстия прямо на наши мордочки сыплется тонкая струйка песка. Дальнейшее расширение дыры может привести к тому, что наше гнездо будет совсем засыпано.

Из нескольких следующих пометов уцелела молодая самочка. Она осторожна, хитра, пуглива, всегда настороже. Открытое пространство преодолевает быстро, в несколько прыжков. Останавливается, осматривается, не грозит ли ей опасность. Избегает светлых, хорошо освещенных мест, где ее можно заметить издалека. Она боится, постоянно боится. И этот страх позволяет ей выжить среди врагов, дает возможность жить и бороться за жизнь.

Так что теперь в гнезде живут две мои самки. Старая самка-мать часто кусает молодую и переворачивает на спину, стараясь выгнать ее. Молодая спасается бегством, но через некоторое время возвращается как ни в чем не бывало.

Самка-мать, кормящая очередной выводок крысят, внимательно наблюдает за ней, как за опасным чужаком, вторгшимся в ее владения. Молодая самка устраивает себе гнездо в одном из коридоров, прокопанных во время поисков другого выхода.

Она выбрала место в конце туннеля, у самой стены, где из кладки выпал раскрошившийся кирпич. Теперь она расширяет, утаптывает, цементирует испражнениями грунт, вьет гнездо.

Она собирает обрывки бумаги, тряпки, куски ваты, перья, нитки – все, что попадается мягкое, пушистое, теплое.

Самка готовится к родам. По обе стороны от ее позвоночника становятся все более заметны явные выпуклости. Когда она проходит мимо самки-матери или пытается приблизиться к ней, та скалит острые желтоватые резцы, и шерсть ее встает дыбом – как будто она готовится к прыжку. Молодая самка поспешно отступает и прячется в обрывках газет в конце своего туннеля.

Время родов приближается. Молодая самка все реже покидает свою нору.

Я возвращаюсь в гнездо. Из туннеля слышится тоненький писк. Молодая самка лежит среди обрывков бумаги. Слепые безволосые крысята тянут молоко из ее набухших сосков. Она позволяет мне приблизиться к ней и к малышам. Я внимательно обнюхиваю их. Им нужна еда. До сих пор молодая самка добывала пищу вместе со мной... Но теперь это невозможно – она должна присматривать за малышами.

Крысята самки-матери уже видят, они расползаются по всему гнезду, учатся самостоятельно есть, кусать, убивать. Недавно я принес им живую мышь, которую они тут же загрызли.

Я несу для молодой самки кусок сыра из кладовки.

Я уже в гнезде, уже направляюсь ко входу в туннель. Старая самка вырывает у меня сыр.

Ситуация повторяется, а когда изголодавшаяся молодая самка высовывается из туннеля и подбирает несколько крошек, старая больно кусает ее.

Только раз мне удается пронести молодой самке ароматную рыбью шкурку. Больше всего ее мучает жажда. В последний раз она пила еще до родов. В подвале есть небольшой сточный колодец, прикрытый жестяной крышкой, под которую можно без труда подлезть. Но молодая самка боится оставить малышей. Она пытается слизывать влагу с растрескавшихся кирпичей, сосет комочки земли.

Но все же ей придется выйти, чтобы найти какую-нибудь еду, иначе у нее кончится молоко. И она ждет подходящего момента. Старая самка засыпает. Молодая быстро выскальзывает из норы, влезает под крышку и пьет. Съедает несколько сороконожек, до которых никогда не дотронулась бы в обычных условиях.

Малыши растут. Их розовая кожица покрывается нежным серым пушком, а под веками становятся заметны темные пятнышки глаз. Они уже очень подвижны и безошибочно тянутся в сторону набухших молоком сосков.

Теперь им нужно значительно больше еды, чем сразу после рождения, и молодая самка все острее ощущает голод. Она поедает куски ваты и тряпок, жует бумагу, бросается на каждого заползшего в туннель червяка. Но терпеть голод становится все труднее, тем более что старая самка все время настороже и не дает мне приносить молодой даже крошек еды.

Только тогда, когда она спит, молодой удается добыть несколько недоеденных рыбьих костей или прогорклую ветчинную шкурку.

Измученная голодом молодая самка наконец решается отправиться в пекарню, ведь ее малышам грозит голодная смерть.

Когда она выходит из гнезда, старая самка спит. Но вскоре она просыпается и сразу же врывается в туннель, по одному перетаскивает малышей в свое гнездо и бросает их своим бойким крысятам.

Из-под противоположной стены я наблюдаю за уроком убивания.

Самка-мать загрызает одного из малышей и съедает его, подросшие крысята съедают остальных.

Когда молодая самка возвращается, волоча за собой найденную на помойке хлебную корку, малыши уже мертвы. Сначала она ищет их в туннеле, потом врывается в гнездо старой самки, хватает полусъеденные тельца и пытается унести их назад к себе. Старая самка бросается на нее, опрокидывает на спину, кусает.

В конце концов молодой удается схватить в зубы обезглавленное тельце одного из малышей и спрятаться с ним в своем гнезде.

Молодой самке скоро опять рожать. Она покидает гнездо и поселяется в соседнем подвале. Здесь много пыльных полок, уставленных пустыми банками, валяются поломанные ящики. Люди уже давно сюда не заглядывали.

Молодая самка устраивает гнездо в стоящем в углу проеденном молью кресле. Кресло кажется ей наиболее спокойным и безопасным местом. Но самое главное – из трубы неподалеку постоянно капает вода. Она снова старательно собирает и распихивает бумагу, тряпки, перья. Собирает и запасы еды – высохшие обрезки мяса, рыбьи головы, хлебные корки.

Теперь у меня два гнезда. Старое – с самкой-матерью и уже подросшим выводком крысят, и новое – в кресле, где молодая самка готовится произвести на свет потомство.

Оба гнезда устроены в не слишком безопасных местах, и, наверное, поэтому я бываю в них довольно редко, проводя много времени в скитаниях по городу. Я даже добираюсь до той погрузочной платформы, на которой в последний раз видел старого самца.

За городом, в кирпичных постройках у реки люди разводят свиней. Много огромных свиней.

Мы – городские крысы – часто приходим сюда. Раньше этот район принадлежал другой семье крыс – меньше размером, коричневато-черного цвета, более хрупкого телосложения, с поросшими темными волосками хвостами.

Они отступают. Мы уничтожаем их гнезда, прогоняем, и в конце концов они уходят.

Пробегая по краю корыта или желоба с водой, надо быть исключительно осторожным. Достаточно слегка споткнуться, упасть – и свиная морда сжирает, заглатывает, дробит. Свиньи атакуют, преследуют, догоняют. Их копыта и зубы опасны, и я стараюсь не отдаляться от места, где можно спрятаться, – ограды, дыры в стене, норы, жестяного корыта, под которое можно залезть.

Запах свиного мяса заполняет ноздри. Корм в корытах довольно однообразен, зато копошащиеся вокруг него горы сала манят и искушают. Я выбираю самую большую, тяжелую, неподвижную свинью, залезаю сзади ей на спину, прогрызаю шкуру и ем.

Свинья визжит, стонет, мечется в тесном, стесняющем ее движения стойле. Тщетно старается перевернуться на спину, сбросить меня, раздавить. Она брыкается, бьется боками о стенки. Я вцепляюсь коготками в ее спину и вгрызаюсь во вкусную, теплую, пульсирующую кровью свинину. Теплая кровь стекает по шкуре.

Свинья все пытается сбросить меня, я меняю положение и вгрызаюсь поближе к хвосту. Она визжит, стонет, бесится. Это продолжается долго. Устав от возни, она ложится, время от времени судорожно дергая короткими ногами.

Неуклюжая, тяжелая, зажатая между досками ограждения, она становится моей добычей. Воет, хрюкает, рычит, ожидая, что я наконец уйду, утолив свой голод. Вдруг двери хлева открываются и в нашем направлении бежит человек. Я зубами выдираю последний кусок свинины и убегаю. Следующей ночью прихожу опять. Свиньи уже нет. Я выбираю другую, такую же толстую и неуклюжую. Но здесь загородка не такая тесная, и свинья переворачивается на спину, чуть не раздавив меня.

Я прыгаю ей на голову и кусаю в шею. Она бьется головой в железную трубу ограждения. Я отступаю. Перебираюсь в следующее здание, где полно молодых, светленьких поросят. Чувствую хвостом прикосновения вибрисс самца, живущего в подвале по другую сторону от пекарни.

Молодые свинки – подвижные и нервные. Они чуют наше присутствие, визжат, подпрыгивают, брыкаются, пытаются схватить зубами.

Зубы у них уже острые, а копыта твердые, так что мы ищем спящую, слабую или больную свинку. Есть. Лежит на боку, то и дело дергая задней ногой. Мы подходим к ней как можно ближе.

Крыса-сосед находит место, где пульсирует жила. Кусает. Свинья рвется, визжит. Крыса висит у нее на шее. Я бросаюсь с другой стороны. Она бьет копытом, брыкается. Я прыгаю ей на спину и вонзаю зубы прямо за ухом. Она сбрасывает нас. Мы нападаем с разных сторон. Окровавленная свинья, визжа, мечется внутри загородки. Я прыгаю и вцепляюсь ей в горло. Перегрызаю артерию. Свинья падает.

Запах крови разносится далеко. Вокруг визжат от ужаса поросята.

Сбегаются другие крысы. Сначала мы пытаемся прогнать их, но их становится все больше.

Поросенок еще дергает копытцами и похрюкивает. Вдруг зажигается свет. Свиньи визжат все громче. Приближаются люди.

Я возвращаюсь. В подвале слышу доносящийся из кладовки лай – яростный, остервенелый, злой. Недавно на улице собака загнала меня в сточный колодец. Если бы я, рискуя жизнью, не прыгнул вниз сквозь решетку, она переломила бы мне позвоночник. Лай раздражает, беспокоит, напоминает о той погоне.

Рядом с молодой самкой вертится чужой самец. Я хочу прогнать его, но он уже прочно обосновался в кресле и не уступает. И я отправляюсь в старое гнездо, где меня ждет старая самка-мать. У нее как раз течка.

За время моего отсутствия в пекарне и в подвалах многое изменилось. Кладовку заново покрасили, заменили подгнившую дверную коробку и заделали все щели.

Дверь, ведущая из пекарни на лестницу, под которой я раньше свободно протискивался, укрепили дополнительной планкой и обили жестью. Зацементировали все отверстия в стенах пекарни и кладовки, в том числе и щель за электросчетчиком. Посуду, кадки, противни и решетки отодвинули от стен, так что пробежать незамеченным уже не удастся.

Крутится починенный вентилятор, блокируя последний вход в пекарню.

В нескольких местах я нашел расставленные недавно ловушки.

На помойке и в подвале рассыпано отравленное зерно. Молодые крысята, воспользовавшись невниманием самки-матери, вылезли из норы и наелись его в первый же день. В нескольких местах я натыкаюсь на их окоченевшие трупики.

Вскоре ловушкой убило молодого самца, пытавшегося занять мое место в старом кресле.

Больше всего меня беспокоит то, что в подвале стали запирать на ночь старого кота, который до сих пор отлеживался на балконе. Разозленный, он бродит по подвалу и отчаянно мяукает. Под утро он ловит крысу, залезшую в подвал с улицы через приоткрытое окно. Утром пойманная крыса со сломанным позвоночником и выбитым глазом была еще жива. Люди бросили ее в бак с водой.

Кот учуял наше присутствие. Он долго караулил у пожарного крана и пытался просунуть лапу в нору. Он также обнаружил устроившуюся в кресле молодую самку и ее крысят, но ему не удалось добраться до них. Он только сбросил несколько банок и поранил себе лапы об осколки стекла.

Люди часто приходили в подвал, жестикулировали, показывали дырки и щели в стенах. Я предчувствовал опасность, чувствовал приближающуюся катастрофу. Люди затыкали все дыры, трещины, все расщелины в окружающих двор стенах. Я убедился, что они делают то же самое во всех прилегающих к пекарне постройках, а также в домах по другую сторону улицы.

Их всегда сопровождала собака с длинной острой мордой, вечно вынюхивающая и тявкающая у каждого следа.

Я сижу в старом кресле с принесенным с помойки куском жилистого мяса.

Лай собаки и свист втягиваемого носом воздуха вызывают страх у молодой самки. Она хватает малышей зубами, наползает на них всем телом, прикрывает их.

Я выскакиваю из кресла и по самой верхней полке добираюсь до жестяного конуса, под которым загорается лампочка. Входят люди. Собака тащит их прямо к креслу. Я распластываюсь на греющейся снизу металлической тарелке.

Люди снимают банки, отодвигают полки и доски. Они берут кресло и выносят его в коридор. Разъяренная собака сует свою морду между пружинами.

Короткая борьба, отчаянный вой, пронзительный писк. Молодая самка пытается бежать, держа во рту безволосого малыша. Собака хватает ее, тормошит, поднимает вверх. Люди гладят ее. Они вытряхивают из кресла безволосое, пищащее крысиное потомство и растаптывают его своими каблуками.

Кресло выносят на помойку.

На металлической тарелке, под которой горит лампочка, становится все жарче. Ее поверхность обжигает лапки и брюхо. Я спрыгиваю и по полкам добираюсь до окна, ведущего на ярко освещенную улицу, полную машин.

Вдоль стены я бегу к сточной канаве. Человек вдруг неожиданно дергается, кричит, показывает рукой. Я протискиваюсь сквозь зарешеченное отверстие сливного колодца. В глубине шумит поблескивающий поток. Я неуверенно пытаюсь удержаться на вогнутой поверхности трубы. Теряю равновесие. Прыгаю.

Я возвращаюсь. Осторожно проскальзываю в подвал. Кота нет – это я нюхом чую. Кресло, полки и старая мебель отодвинуты от стен. Дыры зацементированы. Я прохожу в ту часть подвала, где находится гнездо самки-матери. Здесь тоже все стены оголены. Уголь переброшен на середину помещения.

Я ищу отверстие под пожарным краном. Его нет. Стена мокрая, холодная, гладкая.

Я обхожу весь подвал, проверяю каждый угол. Но ведь отверстие находилось там, за корпусом крана.

Я возвращаюсь, сажусь у стены. Я вслушиваюсь в каждый шорох, доносящийся из-за толстого слоя цемента. Через некоторое время как будто откуда-то издалека слышу тихое шуршание. Самка-мать тщетно старается выбраться, прогрызть стену.

Замурованная в лишенном другого выхода помещении, испуганная, предчувствующая смерть, она будет так грызть до последней минуты своей жизни. В норе остались еще три подросших крысенка. Самка-мать всех их убьет от голода, от жажды, от бессилия.

Она будет пить их кровь, есть их мясо. Но этого ей хватит ненадолго. За это время она успеет прогрызть не больше чем полкирпича, даже если будет грызть все время в одном месте. Доносящийся скрежет зубов о цементную и кирпичную поверхность будет становиться все слабее – до тех пор, пока не затихнет совсем.

Я кружу вокруг пекарни, прихожу в мертвые подвалы, касаюсь вибриссами зацементированных отверстий. За стеной царит тишина, глубокая тишина. Еще недавно я вслушивался в постепенно слабеющий скрежет зубов о стену. Я даже начал грызть с противоположной стороны, за краном, в том месте, где находился вход в гнездо.

Скорее всего, это пробудило надежду в самке-матери, потому что тогда доносящееся из-за стены эхо стало сильнее и быстрее.

Меня спугнул кот, и я вернулся лишь на следующую ночь. Звуки с той стороны ослабли, самка-мать выбивалась из сил, а ее резцы стерлись до самых десен.

Я начал грызть, но безуспешно. Мои зубы лишь слегка поцарапали цементную поверхность.

Я грызу, хотя с той стороны уже не доносится ни единого звука. Я вгрызаюсь в стену, двигаю челюстями до острой боли в спиленных, стертых резцах. Я чувствую вкус своей крови, стекающей прямо мне в горло.

Царапина на свежей цементной поверхности почти не увеличивается. Приходят люди, и я убегаю через окно прямо на залитую солнцем, враждебную улицу.

Я поселился в каналах. Здесь было безопасно, а во всех постройках на улице люди теперь вели войну с крысами. Даже сюда, глубоко под землю, иногда доносились раздражающие глаза и ноздри запахи. Я нашел одинокую, слепую на один глаз самку и поселился в ее гнезде.

Я вслушиваюсь в шум бурного потока стекающих нечистот – он заглушает все иные звуки. Пронзительный крысиный писк пробивается сквозь это монотонное журчание. Я постепенно привыкаю к нему – шепот воды обладает усыпляющими свойствами.

Но почему я все возвращаюсь и возвращаюсь к зацементированной стене подвала? Почему она вспоминается мне, как только я закрываю глаза? Почему я все кружу поблизости от пекарни?

Я крадусь от ворот к воротам, пробираюсь из подвала в подвал, от одной тени к другой.

Серый, с выпуклой спиной, на пружинистых лапах, с длинным голым хвостом, я перебегаю через улицу, внимательно ловя каждый малейший шорох, шелест, движение. Везде, в любом месте может затаиться враг. Везде, в любую минуту караулит смерть. Жизнь научила меня бояться, а сам я научился грызть, грызть и давить, грызть и убивать.

Ощущение угрозы неистребимо. Она присутствует постоянно. Она везде, со всех сторон. Как некогда старый самец, так теперь и я рыскаю по дворам, пристаням, железнодорожным погрузочным платформам, складам.

Я бываю везде, откуда можно вырваться, покинуть город, пуститься в странствия. Я живу в городе, который все сильнее ненавижу, в городе, который окружил меня, заточил в себе, в городе, где я родился, вырос, возмужал.

Одноглазая самка ждет потомства. Ее раздувшееся брюхо и набухшие соски выделяют запах приближающегося материнства. Мы теперь тащим в гнездо все, чем можно утеплить его, собираем запасы еды, в основном вылавливая ее из густого потока нечистот.

Одноглазая никогда не покидает каналов. Она боится выходить на поверхность, где когда-то уже лишилась глаза. Ее жизнь замыкается в небольшом подземном кругу, которого она никогда не покидает. Границы этой территории четко определены: несколько соединяющихся друг с другом подземных ручьев, впадающих в большой шумящий поток. В этом месте одноглазая останавливается и поворачивает назад. Она отступает также и перед падающим сверху слабым светом, пробуждающим в ней страх и недоверие.

Постоянно усиливающаяся жажда странствий толкает меня наверх. Она становится неотвязной, насущной потребностью. Выбраться, покинуть город, бежать. Самка рожает. Слепые крысята вдруг начинают пищать. Они копошатся вокруг ее брюха, с трудом поднимают головки, ищут твердую поверхность, на которой удобнее вставать на еще неуклюжие лапки.

Я приношу еду. Одноглазая позволяет мне входить в гнездо, касаться малышей, обнюхивать их.

Льют осенние ливни. Вода в каналах поднимается. Одноглазая перетаскивает малышей в другое место, повыше.

Я рыскаю по дворам и улицам в поисках способа и путей, какими можно побыстрее покинуть город.

Даже пыль и грязь от колес машин начинают раздражать, толкают к новым поискам. Машины опасны, в путешествии пришлось бы находиться слишком близко от людей, которые способны в любой момент обнаружить меня.

Я попытался: проехал на грузовике с фруктами от погрузочной платформы до самого рынка в другом районе города. Испугавшись страшного шума, я юркнул между прилавками. Люди чуть не забили меня метлами. Раздраженный этим происшествием, я возвращаюсь в гнездо.

Гнезда нет. Нору залило водой. По следам одноглазой я иду сначала вдоль стены, а потом наверх. Слышу попискивание. Но гнездо пахнет иначе, по-другому, оно пахнет другой семьей. Одноглазая и крысята еще не успели наполнить его своим запахом. Их обмытая водой шкура пропиталась резкой, враждебной вонью. Период течки у одноглазой кончился – чужая, незнакомая крыса.

Она отирается об меня, втискивается мне под брюхо. Малыши пищат, лезут ко мне.

Я хватаю зубами ближайшего из них и разрываю его пополам. Одноглазая вылезает из-под меня и прикрывает собой крысят. Одного она держит в зубах, намереваясь перетащить его в другое место. Я вонзаю зубы ей в горло – раз, другой, третий. Она пытается укусить меня. Ослабев, падает на бок, конвульсивно дергая лапками. Я загрызаю всех крысят, а нескольких наполовину съедаю.

Я покидаю гнездо. Под стеной уже ждут крысы, почуявшие запах свежей крови.

Я оставил город. Оставил позади теплые подвалы пекарни, сладкие кладовки, полные вкусных отбросов помойки, лабиринты нор и каналов.

Я оставил замурованное гнездо, разглаженную мертвую стену, крыс, людей, расставленные ловушки и разбросанную отраву.

Я оставил пустое кресло, в котором задержался лишь запах молодой самки, оставил протоптанные крысиные тропы, следы зубов на деревянных ящиках, путешествия на реку и в хлев, пути, пройденные вместе со старым самцом. Я оставил покусанную, умирающую одноглазую самку и ее растерзанных крысят.

Я отправляюсь тем путем, который когда-то прошел он, иду его дорогой. За стенами вагона шумит ветер, а стук колес убаюкивает, погружает в сон. Среди наполненных зерном мешков уютно, тихо, мягко. Поезд везет меня в далекий незнакомый город, о котором я ничего не знаю, но предчувствую, что он существует – иначе откуда прибыл и куда уехал старый самец, чей запах нашептывал мне об иных, далеких местах?

Я много раз приходил на погрузочную платформу, откуда стрелы подъемных кранов поднимали грузы мешков и ящиков. Я искал запах, что напомнил бы мне запах старого самца. Прежние узы больше не связывали меня с городом, и я чувствовал, что могу его покинуть. Я должен был уйти, потому что все, бывшее в этом городе моим, исчезло – все это разрушено, стерто, зацементировано.

Я познал жажду странствий, ощутил потребность пуститься в скитания.

Я быстро пробегал по улицам, как будто спасался бегством от опасного преследователя. Я бросался на других крыс, которые нередко были сильнее и крупнее меня, но они были спокойные, ленивые, засидевшиеся на одном месте.

Я хотел как можно скорее покинуть город. В лихорадке, почти больной, нервный, я часто выходил из темной глубины щелей и каналов и появлялся на поверхности, среди людей. Они кричали, бросали в меня камнями, били палками, топтали. Тогда я убегал. Я заставал их врасплох, пугал, дразнил, и, наверное, поэтому им не удалось меня убить, хотя их удары лишь чудом не задевали меня.

Я спрятался под лавкой в трамвае. Меня прогнала собака, вошедшая вместе с одним из пассажиров. Люди кричали, собака лаяла, трамвай остановился. Я выпрыгнул прямо на капот ехавшего мимо автомобиля. Помню лицо человека за стеклом, резко дернувшего руль. Скрежет металла, звон сыплющегося стекла. Машина врезалась в ехавший рядом грузовик. В суматохе я прыгнул в маленькое, низко расположенное окно гладильной прямо на стопку свеженакрахмаленного белья. Кругом крик, люди бросают в меня полотенцами. Я пробегаю под дверью в соседний захламленный подвал, а оттуда вдоль труб добираюсь до каналов.

В полусне, вслушиваясь в ритмичный стук колес, я вспоминаю все эти события. Они окружают меня, наплывают друг на друга, переплетаются, складываясь в странную мозаику памяти. Мне начинает казаться, что я попал в движущийся туннель спиральной формы, по которому я мечусь в попытках выбраться наружу. Но у этого туннеля просто нет конца, как нет и начала – я оказался в нем так неожиданно, ниоткуда. Я и двигаюсь теперь иначе, чем раньше. Лапки и коготки мне больше не нужны. Ведь я же порхаю, лечу сквозь собственные переживания, сквозь события, которые мне запомнились, лечу внутри огромного туннеля.

Вдруг я просыпаюсь. Чужая крыса, самка в период течки, изгибается передо мной, подставляет свой набрякший орган, пищит. Меня охватывает возбуждение. Через некоторое время мы, удовлетворенные, ложимся рядом друг с другом. Самка заползает мне под голову, втискивается под брюхо. Нижней челюстью я чувствую ее пушистую, теплую спину.

Поезд останавливается и стоит. Мы отправляемся на поиски воды и более разнообразной еды, потому что питаться все время одним и тем же зерном, которым наполнены мешки в вагоне, нам порядком надоело.

Мы обследуем близлежащую местность. Во время каждой из таких прогулок надо быть очень внимательным, чтобы вернуться до отхода поезда. Я замечаю, что крысы вокруг нас меняются: одни остаются на станциях, которые мы проезжаем, а их место занимают другие.

На стоянке в наш вагон забрался большой черный самец и сразу же яростно кинулся на меня в атаку.

Он долго гонялся за мной по вагону, явно стремясь перегрызть мне горло. Моя новая самка, занятая поиском блох в своей густой шерсти, равнодушно поглядывала на наши гонки.

Поезд трогается. Черный самец прекращает преследование. Он подбегает к мешку и принимается есть зерно. Спрятавшись на дне вагона, я забываю об опасности и засыпаю, убаюканный ритмичным стуком. Вдруг чувствую резкую боль в шее – черная крыса наваливается на меня всем телом. Я разрываю его маленькое безволосое ухо. Он разъяренно пищит. Мы бросаемся друг на друга. Он старше, сильнее и опытнее в драках с другими крысами. Мы стоим друг против друга, опираясь на хвосты, фыркаем, попискиваем, скалим зубы. Его крупные, на редкость острые резцы оставили кровавый след у меня на загривке. Если бы он попал в самый центр, между ушами, он мог сломать мне позвоночник. Мы с ненавистью глядим друг на друга, опасаясь неожиданного смертельного удара. Он прыгает, метит мне в шею, переворачивает на спину. Я выворачиваюсь, изгибаю спину, зубы вонзаются в шерсть.

Единственный шанс спастись – бегство. Я взлетаю на самый верх большой груды мешков. Чувствую, что он вот-вот меня догонит. Я поворачиваюсь и принимаю боевую стойку, готовый перейти в нападение. Он останавливается, моя смелость его дезориентировала. Я отталкиваюсь от сплетения стальных тросов, связывающих мешки, и прыгаю вверх – в отверстие, сквозь которое в вагон со свистом врывается ветер.

Струя воздуха отбрасывает меня в центр. Я прижимаюсь к вращающимся лопастям. Тяжесть моего тела заставляет их замедлить вращение и наконец совсем остановиться. И вот я уже снаружи – на крыше вагона.

Убежденный в том, что мой преследователь не решится на дальнейшее преследование, я прижимаюсь брюхом к покрытой рубероидом поверхности. Здесь, на открытой поверхности, под ярким дневным светом, я чувствую себя в опасности. Распластавшись, с трудом сохраняю равновесие. Вдруг появляется черный самец. Как он сюда попал? Выбрался через вентилятор или нашел какой-то другой выход? Его зубы клацают в воздухе. Я успел отскочить в сторону и теперь сползаю все ниже по покатой крыше. Черная крыса смотрит на меня сверху. Он не атакует. Я перестал быть для него опасен. Я сползаю, скатываюсь, ветер срывает меня с поезда и бросает рядом с гудящими рельсами.

Я бегу вдоль путей за шумом уходящего вдаль поезда. Наступила ночь, и на небе висит сверкающий диск луны. Меня овевает холодный ветер.

Я устал перепрыгивать через железнодорожные шпалы. Мелкие острые камни больно ранят лапы. Я забираюсь на рельс – здесь дорога удобная и достаточно широкая. Но вскоре я снова соскакиваю с рельса – от холодного металла даже брюхо замерзает.

Я нахожусь на широком, открытом пространстве, оно волнует своими необъятными размерами. В этих условиях любая встреча с совой, котом или собакой смертельно опасна.

Нарастает шум – с противоположной стороны приближается поезд. Он быстро проезжает мимо меня.

Спрятавшись за большим белым камнем, я смотрю на светящиеся квадраты его окон. Они быстро удаляются. Я иду дальше. Прохожу мост, потом туннель.

Становится все холоднее. Луну закрывают плотные, темные облака.

Падает снег – первый снег в моей жизни. Я должен добраться до станции, залезть в вагон, продолжить путешествие.

Я поедаю колбасные шкурки, выброшенные вместе с промасленной бумагой. Я иду вперед. Скоро кончится ночь, и тогда мне придется отказаться от дальнейшего продвижения вдоль рельсов.

Над путями пролетают птицы. Я изо всех сил прижимаюсь к покрытому мокрым снегом рельсу. Вдруг слышу сопение собаки – она идет по моему следу. Я прыгаю в сторону, в канаву. Собака тявкает, бросается за мной и своим весом проламывает тонкую корку льда, по которой я благополучно перебежал на другую сторону. Пока скулящий разозленный пес выкарабкивается на берег, я бегу в сторону темнеющего на фоне неба стога.

Я уже подбегаю к нему, когда за спиной вновь слышится лай идущей по следу собаки. Из последних сил я втискиваюсь в пахучее густое сено.

Я охочусь на мышей, спрятавшихся в стогу от зимних морозов. Меня спугивает ласка – длинное белое создание с маленькими и острыми зубами.

Утопая в пушистом снегу, я добираюсь до близлежащих построек. В огромном овине тепло, уютно и тихо.

До сих пор я не встречал здесь крыс.

Ночью из овина я перебираюсь на скотный двор и здесь замечаю следы самки. Я нахожу ее нору. Она сидит, ощетинившись, обеспокоенная моим появлением. Она одинока – остальных крыс спугнули или перебили люди. Под полами конюшни, хлева, курятника, дома я перебираюсь из норы в нору. На чердаке нахожу заржавевшие крысоловки. Разбросанная везде старая отрава свидетельствует о долгой и упорной войне.

Я решаю перезимовать на этой затерявшейся среди сугробов ферме.

Самка поначалу принимает меня недоверчиво, но вскоре начинает относиться ко мне более благосклонно. Я занимаю удобное теплое гнездо в фундаменте дома. Отсюда в разные стороны ведут удобные коридоры – в подвал, где стоят бочки с квашеной капустой и огурцами и банки с разнообразной едой, в прилегающий к дому курятник, на кухню, откуда доносятся вкусные запахи, во двор. Последняя нора выходит на поверхность далеко – рядом с сараем, где хранят инструменты.

Я все время настороже: ведь я же на чужой, неизвестной мне территории. Все постройки во дворе и почти весь дом – деревянные. Я прогрызаю и прокапываю проходы в разные помещения. Собака почуяла мое присутствие, кот тоже. Собака лаяла, когда я пробирался сквозь сугробы в сторону дома. Она и теперь гавкает, стоит мне пройти мимо ее будки. Кот выследил меня и пытался напасть. Я избежал сражения, юркнув в первую попавшуюся нору. Вскоре мы с ним встретились с глазу на глаз в углу овина, где мне уже некуда было бежать, и он с шипением бросился на меня. Я встал на задние лапы и принял оборонительную стойку. Кот остановился, пораженный моей величиной и смелостью. И тогда я сам бросился на него, кусая в уши, нос и шею. Он когтем проехал мне по спине, пытается поймать за хвост. Когда он открывает морду, я вцепляюсь зубами в его нижнюю челюсть. Он выпускает меня из своих когтей и, перепуганный, убегает.

Окровавленный, с перебитой лапой, разодранной спиной и сломанным хвостом, я возвращаюсь в гнездо. Болею.

Когда я рядом, кот выгибает спину дугой, мяукает, его шерсть встает дыбом. Он боится, я вижу его страх.

Теперь я уже не удираю. Я чувствую свою силу и часто пробегаю прямо перед его носом.

Несколько раз, если людей нет поблизости, я прогоняю кота из-под печи, рядом с которой он любит вылеживаться. Он ненавидит меня, скалит зубы, фыркает.

Люди довольно долго не замечают моего присутствия, не расставляют ловушек, не сыплют ядовитого зерна, не разбрасывают отравленных лакомств.

Самка рожает. В глубоко укрытом гнезде маленькие крысята быстро подрастают. Здесь тепло, только из коридоров иногда доносятся неприятные дуновения холодного воздуха.

Я тащу в гнездо перья, солому, сено и даже кусочки дерева.

Мое любопытство вызывает стоящий в комнате огромный шкаф. Когда люди уходят из дома, я тут же кидаюсь грызть его. Пробираюсь внутрь. Светлые стопки белья как нельзя лучше подходят для моих целей. Я выгрызаю куски полотна и несу их в гнездо. Я кружу от шкафа в гнездо и обратно. В шкафу я также вырываю куски шерсти из висящей там одежды.

Начинается охота на крыс. Люди заколачивают отверстие в шкафу, расставляют ловушки, раскладывают отравленные куриные и рыбьи головы, яйца, хлеб, зерно. Толпами гибнут мыши. Наевшись отравы, подыхает кот.

Маленькие крысята пускаются в первые в своей жизни путешествия.

Несколько крысят погибают, остальные выживают. Вскоре они начнут вить свои гнезда.

На смену долгим морозам и снегопадам, когда ферму окружали высокие сугробы, приходят более теплые дни.

Мы – взрослые крысы, – как самка, так и я, не трогаем отравленных лакомств. Мы легко распознаем их и метим нашими испражнениями.

В курятнике, в хлеву, в конюшне, в кладовках полно еды.

Я хвостом вытаскиваю снесенные курами яйца, подъедаю насыпанный лошадям овес, прокрадываюсь в кладовку, где лежат куски окорока, сыры и колбасы, мешки с мукой, крупами и сахаром.

Снега тают, ветер становится теплее, начинает пригревать солнце.

Следующие поколения крысят покидают нору. Оставшиеся в живых самки из первого помета уже ждут собственного потомства.

Вместе с молодой самкой я загрызаю всех цыплят – маленькие пушистые комочки, которые люди выпустили в курятник.

В гнездо доносятся голоса людей – нервные, резкие, булькающие.

Скоро придет пора покинуть этот дом, вновь пуститься в скитания, в путешествие к неведомому городу, о котором я знаю лишь то, что он существует – полный темных каналов и подвалов.

Люди затыкают норы толстыми деревянными кольями, заливают их смолой. Но нам, крысам, ничего не стоит прокопать новый ход в глине или прогрызть дыру в подгнивших досках. У каждого из гнезд есть несколько выходов и туннелей, ведущих в соседние норы.

Ночью меня будит жажда странствий. Я покидаю теплое гнездо, где подрастает очередной выводок маленьких крысят, и через мокрое поле бегу к железнодорожным путям.

Под утро я добрался до того места, где железнодорожные пути расходятся и дальше идут параллельно. Рядом проезжают поезда.

Станция совсем близко.

Я утоляю жажду водой из канавы и ищу подходящий поезд.

За время путешествия по путям я ни разу не встречал крыс. Для местных сейчас еще слишком холодно – они предпочитают пока не покидать теплых построек.

Запах пересыпаемого зерна. Я приближаюсь и втискиваюсь между шумящими жестяными трубами. По бетонному полу одни крысы тащат и подталкивают другую, которая лежит брюхом кверху. На ее брюхе, в углублении между растопыренными лапками, лежит большая горка зерна. Крыса маневрирует спиной так, чтобы зерна не падали. Остальные аккуратно поддерживают ее за лапки и хвост, так чтобы не поранить шкуру, и придерживают с боков. Они тащат ее в нору, где копят запасы еды. Шерсть на спинах всех крыс вытерлась от регулярного трения. Они принюхиваются к моему запаху и гневно пищат. Лежащая на спине крыса стряхивает с себя зерно и бежит ко мне.

Мой поезд стоит рядом с высокой платформой, и это облегчает возможность проникнуть внутрь.

Толпа людей пугает меня, хочется удрать подальше, найти иной путь. Но я остаюсь.

Я влезаю снизу по канализационной трубе и прячусь за резервуаром с водой в туалете. Потом сквозь неплотно закрытую дверь пробираюсь в купе.

Притаившись среди отопительных труб под широким, обитым сукном сиденьем, я наблюдаю за движениями людских ног. Никогда раньше я не бывал настолько близко к людям, не слышал так близко их голосов.

Покачивание поезда усыпляет, и я, прижавшись к теплым трубам, наполовину сплю, наполовину бодрствую. Меня переполняют воспоминания и ассоциации.

Жаркая вагонная атмосфера располагает к состоянию полуоцепенения.

Я искал город. Искал и боялся, как всегда боишься неизвестного, незнакомого, сомнительного, нового.

Поезд останавливается, пассажиры выходят, входят другие – они приносят с собой запах дождя и уличной грязи. Мы проезжаем чужие места, но это не то, к чему я стремлюсь. Я хочу доехать до того города, запах которого разыскивал старый самец. Может, там я его встречу?

Этот запах не задержался в моих ноздрях, и я никогда не смогу быть уверен в том, что действительно нашел наконец именно тот город, который искал.

Я всегда смогу узнать этот запах, распознаю его среди всех других, найду город, куда он так хотел вернуться. Может, он бежал отсюда, а потом убедился, что нигде больше не сможет избавиться от беспокойства, страха, чувства опасности.

Он заразил меня своей хищностью, жаждой странствий, беспокойными снами. Я нигде не задерживаюсь надолго, перемещаюсь с места на место, ищу.

Люди приоткрывают окно, и в купе врывается влажный холодный ветер. Он подсказывает: где-то рядом большая вода. Я просыпаюсь, втягиваю воздух поглубже в ноздри. Цель уже близко.

Ритмичный стук колес обрывается. Поезд проходит одну стрелку, другую, потом еще и еще. Люди собирают вещи, застегивают сумки и чемоданы.

Станция. Поезд останавливается, и люди выходят из купе. Последний из выходящих плотно закрывает раздвижную дверь.

Я жду, пока звуки движения в коридоре не утихнут. Я заперт. Вскакиваю на сиденье, оттуда – на оконную раму. Нигде нет ни малейшей щели. Я мечусь по купе, яростно грызу и царапаю дверь.

Я добрался до города, неясные контуры которого вижу из окна, но никак не могу вылезти из этой захлопнутой коробки.

Крыса бегает по тесному помещению, взбирается на полки, проверяет все углы и закоулки, пищит, не замечая, что поезд тронулся и едет дальше.

Он останавливается на боковых путях. Я бьюсь головой о стены и стекла, пробую грызть то тут, то там, пытаясь выбраться.

Под утро, когда в окно начинают падать первые солнечные лучи, уборщица раздвигает двери. Я проскакиваю прямо у нее под ногами.

Она кричит и колотит по полу щеткой на длинной ручке.

Дверь вагона открыта, и я выпрыгиваю прямо в висящий над землей белый туман.

Под конец жаркого дня, когда я перебегаю через двор на задах какого-то ресторана, прямо рядом с моей головой пролетает камень, отскакивает от ограждающей помойку кирпичной кладки и падает в кучу жестяных банок из-под консервов. Громкое эхо разносится по всему колодцу двора. Оно гонится за мной по подвалу, заставленному булькающими бутылями с вином, и отражается от гладких стен и стеклянных поверхностей.

Я прохожу прохладный подвал и по длинному туннелю добираюсь до вентиляционной трубы, соединяющей подвал с кухней. В трубе ужасно жарко, а теплый воздух из кухни несет с собой ошеломляющие, разжигающие чувство голода ароматы.

По отвесной неоштукатуренной стенке я взбираюсь вверх и сквозь отверстие между растрескавшимися кирпичами проникаю в другой проход. Теперь я спускаюсь вниз. Во время всего этого путешествия, проходящего в почти полной темноте, я руководствуюсь лишь движениями вибрисс, нюхом и ощущением твердой поверхности под ногами. Лапы тонут в слое пепла – я в котельной, откуда горячая вода расходится по трубам по всему зданию.

Уже близко. Большинство домов здесь с многоэтажными подвалами, причем в самые глубокие, забытые и замурованные люди давным-давно не заглядывали. Они принадлежат только нам – крысам. Мы чувствуем себя здесь в безопасности, нас не преследуют, не прогоняют, здесь нет ловушек и отравы. Даже коты избегают этих подземелий, опасаясь нашего превосходства.

Мое гнездо находится на самом нижнем уровне, в огромном кирпичном подвале, среди рассыпающейся от старости мебели. Здесь много крысиных гнезд – они устроены прямо на полу или внутри истлевших шкафов и комодов. Среди крыс, живущих в здешних подвалах, я – самый крупный, самый сильный и самый быстрый.

Местные крысы приняли меня, позволили обосноваться в этом незнакомом приморском городе.

Из подвала, укрепленного мощными деревянными стойками, можно пробраться в соседние подземелья, в расположенные под всей старой частью города казематы, каналы. Под землей можно добраться до самого порта. Большая часть этих проходов построена людьми, многие из щелей выдолбила проточная вода, а некоторые возникли из-за осыпавшейся местами земли. Крысы связали все эти ходы сетью своих собственных туннелей и коридоров.

Здесь, в глубоких подвалах, даже смена времен года не мешает ритму нашей жизни. Нам угрожает лишь вода, заливающая некоторые из подземелий во время сильных ливней.

Мои самки отлично ладят друг с другом, вместе ухаживают за детьми, добывают пропитание, заботятся о безопасности. Иногда они даже путают своих крысят, и тогда дело доходит до мелких стычек и легких укусов.

Когда я оказался на разбегающихся во все стороны рельсах в густом белом тумане, я был настолько поражен внезапно обрушившимся на меня резким холодом, что был уже готов забраться обратно в вагон. Но это продолжалось лишь мгновение. Пронесшийся над старым городом далекий голос корабельной сирены позвал меня за собой.

Я двинулся сквозь туман через пути навстречу этим звукам – недоверчивый, взъерошенный, испуганный.

Я перебрался через рельсы, долго бродил среди набитых железками огромных складов, потом перелез через высокий сетчатый забор, перебежал через улицу прямо перед носом большого автомобиля, преодолел повисший прямо над путями виадук и широкую полосу парка. Гудящая время от времени сирена помогала мне не потерять направление.

Я оказался в лабиринте улочек старого города, среди высоких каменных зданий – и сразу почувствовал запах многочисленных крысиных гнезд. Это меня напугало, хотя вокруг было тихо и спокойно. Сквозь приоткрытое подвальное окно я проник в ближайший подвал и тут же наткнулся на первую местную крысу, которая с интересом обнюхала мою промокшую шерсть.

Я удирал от нее, а она бежала за мной по подвалам и коридорам.

Мне удалось скрыться от нее, и я остался один. Я сплю. Отдыхаю. Просыпаюсь – вокруг собрались крысы, щупают меня своими вибриссами, обнюхивают, дотрагиваются зубами.

Страх отнимает силы, парализует. Я сижу среди них, в самом центре, и боюсь пошевелиться. Ситуация угнетающая. Крысы наблюдают за моим поведением, проверяют меня на прочность. Я стараюсь вести себя так, как будто мне ничего не грозит, касаюсь мордой ближайшего ко мне самца и скалю свои мощные зубы.

Он отступает. Я сажусь на задние лапы, слизываю пыль с шерсти, приглаживаю волосок к волоску, ловлю блох.

Крысы ждут моей реакции. Они давно уже набросились бы на меня, если бы не мое спокойствие, не мои размеры, не мои зубы.

Я боюсь, нервничаю, и с каждой минутой мне все труднее сохранять спокойствие и невозмутимость.

Да нет, ничего они мне не сделают. Я же заснул в крысином гнезде, и мокрая шерсть впитала в себя новый запах. Я теперь пахну так же, как здешние крысы. Самки с готовностью изгибаются, увидев меня. Только взгляни на них! Но я не чувствовал этого. Я ощущал себя чужаком. Я боялся.

Раздается ужасающее рычание кота, привлеченного нашим присутствием. Он мяукает под дверью, царапает и грызет старые доски.

Мы удираем в следующий подвал.

Я узнаю город, путешествую. Он не похож на тот город, который я покинул. Здесь живет много крысиных семейств. Несколько раз меня прогоняют. Погоня длится недолго, крысы здесь избегают открытой борьбы.

Обилие еды, которую так просто добыть, полные вкусных отходов помойки. Легкодоступные кладовки магазинов и столовых, торговые залы, склады экзотических фруктов, наполненные пшеницей и рожью элеваторы – крысы здесь без труда набивают себе желудки.

Прекрасный город – город жратвы, город насыщения.

Таким я запомнил его в первые дни по прибытии.

Сейчас я ощущаю беспокойство, потому что даже здесь, в самых глубоких подземельях, сгущается нервная атмосфера, нарастает страх, возникают предчувствия.

Отзвуки взрывов, детонация, земля дрожит, стены вибрируют – все это сначала доносится издалека, из далекого далека, но постепенно подбирается все ближе. Я сам ясно ощущаю это.

Я не знаю, что все это означает и в какой мере может быть для меня опасно. Засыпая, я внимательно вслушиваюсь в эти странные, доносящиеся из глубин земли отголоски и стараюсь постичь их смысл, познать их причину.

Далекое эхо перестало приближаться. Оно остановилось на месте и дальше не продвигается. Отзвуки напоминают гром, грохочущий вслед за молниями проносящихся над городом гроз.

Но это все же не гром. Это нечто иное – тяжелое, гнетущее. От этих звуков дрожит земля, трясутся стены и фундаменты.

Предчувствие нарастающей угрозы вызывает у крыс неожиданную реакцию. Они страдают от бессонницы, с презрением относятся к опасности, не задумываясь, нападают на более сильных зверей, часто меняют место проживания – ведут себя совсем иначе, чем в нормальной ситуации.

Мое беспокойство еще больше усиливается из-за поведения людей, которые покидают город, уезжают в панике. Многие квартиры опустели. Я пользуюсь этим, забираясь в неведомые прежде края, залитые солнечным светом, знакомлюсь с мебелью и предметами быта – с кроватями, диванами, столами, библиотеками, шкафами, комодами, стульями, шторами, занавесками, лампами. Я изучаю комнаты, кухни, ванные. Убеждаюсь в том, что в каждое из этих помещений можно проникнуть через вытяжку, а если она забрана решеткой, то через заполненное водой отверстие в унитазе – приспособление, с которым я раньше не встречался. Достаточно преодолеть тонкий слой воды и по широкой трубе спуститься вниз до ближайшего канала.

Это простейшее соединение человеческих жилищ с подземным миром впоследствии не раз спасало мне жизнь.

Отголоски становятся все громче. Они доносятся с окраин города.

Тогда... Да, именно тогда я убедился в том, как, в сущности, хрупок и слаб мой самый главный враг – человек.

Он вдруг появляется в подземелье. В руках у него лампа, бросающая по сторонам на редкость яркий, резкий свет. Он быстро продвигается вперед, загораживая своей сутулой фигурой узкий проход коридора, служившего привычной дорогой множеству крыс. На голове у него шлем, отражающий свет его фонаря. Встревоженные и раздраженные крысы пробегают мимо него, проскальзывая между ногами, задевая за шлем и руки.

Человек идет все быстрее. И вдруг раздается писк раздавленной крысы. Подземный коридор ведет в расположенный ниже всех остальных подвал, о котором люди давно забыли, замуровав вход в него. Осталась лишь лестница, заканчивающаяся глухой кирпичной кладкой. Для нас – крыс – отсюда много выходов, но для человека они недоступны.

В подвале много крыс, и неожиданное появление человека вызывает замешательство. Он останавливается, освещая подвал, замечает вход на лестницу и идет туда.

Мы бросаемся на него, атакуем. Он подбегает к лестнице, освещает фонарем стену и, заметив замурованный прямоугольник, решает отступать тем же путем, каким попал сюда. Он сбрасывает с себя нескольких крыс. Одну из них он изо всех сил швыряет об стену, другой сворачивает шею.

Он слепит нас светом фонаря, приближается к двери, но вдруг спотыкается и давит совсем еще маленького, слепого крысенка. Разъяренная самка прыгает и вцепляется ему прямо в лицо. Он выпускает из рук фонарь, лучи которого падают теперь прямо вверх, очерчивая яркий круг на сводчатом потолке подвала.

Я бросаюсь на него, кусаю, разрываю сукно, кожу, тело.

Он сражается, убивает, давит. Я изо всех сил кусаю его сзади в шею, втискиваюсь под металлический шлем. Другие крысы следуют моему примеру. Шлем падает на пол.

Человек опускается на колени, тянет руку за фонарем, но не может до него дотянуться.

Кровь заливает ему глаза, лицо, руки. Он стоит на коленях, покрытый серой массой крыс.

Он кричит, извивается, что-то бормочет.

Одна крыса влезает ему прямо в рот, человек перекусывает ее зубами, выплевывает, хрипит, замолкает, падает на спину. Со всех сторон к нему сбегаются крысы.

Беспокойство нарастает. Менее стойкие крысы покидают старый город, переселяются, но спокойных мест нет нигде. По всему городу слышны все усиливающиеся отзвуки. Иногда они утихают, замолкают, но возвращаются снова – еще более сильные и пугающие. В редкие периоды затишья крысы успокаиваются, тешат себя иллюзиями, что все наконец вернулось на круги своя.

Не хватает еды, недостает всего, к чему живущие в этом городе крысы успели привыкнуть, – рыбы, мяса, зерна, фруктов, отбросов.

Большая часть кладовок опустела, с огромного рынка исчезли пахучие пласты солонины, мешки с крупами, горохом, фасолью, горы фруктов – теперь прилавки пусты.

Все эти перемены произошли слишком быстро, даже непонятно когда. Опустели и кухни и кладовки в оставленных открытыми квартирах. Оставив всю мебель и пожитки, люди, уходя, забрали с собой всю еду.

На помойках крысы давно уже съели все, что можно было съесть.

Начались ссоры, скандалы, борьба. Побежденную, упавшую в драке крысу немедленно пожирают прямо на месте. Теперь к чужакам относятся нетерпимо – их разыскивают, преследуют, убивают.

Все чаще повторяются случаи съедения матерями собственного потомства.

Однажды ночью грохот перемещается прямо на окраину старого города. Он постепенно приближается, ползет к старым постройкам, накрывает их.

Ветер приносит с собой тучи едкого дыма. Крысы прячутся в самых глубоких подвалах и норах.

Пожар. Старый город горит, дома рассыпаются, стены дрожат, потолки трескаются.

Дым, чад, вонь проникают в глубокие подземелья.

Вместе с толпой крыс я покидаю ставшие опасными подвалы.

Изо всех подворотен, подъездов, подвалов, подземелий выходят крысы – ошеломленные, перепуганные, растерянные, полуживые, обезумевшие.

Ветер срывает с домов горящие крыши, сыплет искрами. Ошалевшие крысы несутся вперед, с каждой минутой их становится все больше и больше. Подальше от огня, от дыма, от пожара. Обожженные, израненные, ослепшие – они спасаются бегством из горящего города.

Первые ряды, в которых бегу и я, добрались до окружающего старый город рва с водой. Он весь заполнен плывущими к другому берегу крысами. Многие тонут, другие бегут по спинам и головам плывущих. Противоположный откос приближается, я выскакиваю на крутой берег.

Здесь тоже горят дома, взрывы засыпают нас огнем, кусками штукатурки и кирпичей, осколками, пылью.

Люди, увидев нас, удирают, в ужасе разбегаются кто куда, прячутся в грозящих рухнуть им на головы домах.

Мы соединяемся с другими полчищами крыс, нас становится все больше и больше. И хотя многие из нас погибают, армия крыс все растет. Я вскакиваю на лежащую бочку – вокруг меня целое море крысиных спин, заполнивших улицу до самого горизонта. Мы идем вдоль портового канала, к морю, где до сих пор все было спокойно.

Всю ночь, всю долгую ночь мы идем, падая от усталости. Кругом дым, чад, гарь, пыль. С неба сыплет мелкий секущий дождь. Мы перепрыгиваем через канавы с водой, преодолеваем трясины, проходим песчаные дюны, огороды, сады.

Добираемся до отдаленного района и разбегаемся по улицам в поисках укрытия. Пахнущий гарью ветер неожиданно меняет направление, и я чувствую запах моря – оно где-то рядом.

Ветер дует беспрерывно. Он вызывает головную боль, простуду, бессонницу. После длительного пребывания в старом городе жизнь в порту, рядом с морем, поначалу кажется очень тяжелой. Но понемногу я привыкаю к новому климату. Я узнаю резкий соленый запах моря, шум волн, осваиваюсь с близостью неизвестной мне до сих пор стихии.

Я поселился в невысоком кирпичном доме с неглубоко выкопанными подвалами и крытой черепицей покатой крышей. Сильный ветер часто срывает куски черепицы и сбрасывает их на землю.

Под крыльцом перед входом в дом я обнаружил точно такой же пожарный кран, как тот, который был в моем родном городе. Поэтому именно здесь, под лестницей, я и устроил свое гнездо. Здесь слышен каждый шаг людей, но к этим звукам я скоро привык и они перестали меня беспокоить. Конечно же, из моего укрытия есть несколько запасных выходов. Оно соединяется и с соседним подвалом, и с вытяжкой печной трубы – это позволяет мне путешествовать по всем квартирам дома. Но самый интересный ход ведет в подпол ближайшей к крыльцу квартиры на первом этаже – здесь я могу спокойно вслушиваться в издаваемые людьми звуки и вдыхать кухонные ароматы. Вскоре я обнаружил проходы, ведущие в подполья других квартир, расположенных в соседних домах. По вентиляционным трубам я без труда забираюсь на второй этаж и на чердак, где тоже живут люди.

Кирпичный дом стоит на спокойной, тихой улице. Сзади, со стороны двора, растет несколько фруктовых деревьев и кустов. Этот небольшой садик окружен сараями, каморками, курятниками, будками, туалетами, ящиками, огородами, клетками с кроликами, голубятнями, пристроенными к стенам небольших соседних домов.

Крысы, прибывшие сюда вместе со мной, отправились дальше. Ведь во время дождя каналы в этом районе до краев наполняются водой и жить в них невозможно. Многие крысы утонули. Другие ушли вдоль берега моря – искать более благоприятные для жизни места. Часть разместилась в подвалах и подполах соседних домов, в портовых постройках, в складах, элеваторах, под мостами, на берегах каналов и дамб, построенных для защиты от наводнений.

Я быстро понял, что через этот район проходит основной канал, связывающий море с внутренней частью города – с доками, причалами и складами.

Корабли оповещают о своем прибытии протяжным воем сирен. Уже тогда я начал задумываться о продолжении путешествия, ведь мой новый дом находился так близко от проплывавших мимо судов. Я часто наведывался в порт, прохаживался по каменным причалам и смотрел сверху на покрытую толстым слоем масел воду, в которой отражался лунный свет.

Достаточно перейти через двор, пересечь параллельную соседнюю улицу и тянущуюся за ней полосу построек, затем перепрыгнуть несколько пар рельсов – и уже начинаются длинные причалы и набережные, тянущиеся вдоль канала. Иногда я спускался по неровным ступеням совсем близко к воде – на уровень ленивых волн, и ходил по толстым бревнам, покрытым водорослями и ракушками. Я находил здесь маленьких рыбок, небольших крабов, устриц, улиток, которые вносили некоторое разнообразие в мой довольно монотонный рацион, состоявший в основном из украденного у кур и свиней корма.

Потеплело, и я решил вернуться в старый город. Я начал тосковать по длинным коридорам подземелий, подвалов и каналов.

Я вернулся. Город лежал в руинах. Большая часть каналов и подземелий обвалилась. Везде чувствовался запах гари. Отвратительная вонь дыма улетучивалась слишком медленно. В развалинах уже поселились первые крысы, пожирающие падаль.

В руинах, в чудом не обвалившихся подвалах под завалами обломков я находил гниющие трупы людей, собак, кошек, крыс. Хищные птицы беспрестанно кружили над мертвым городом.

Я вернулся в кирпичный дом в портовом районе, где чувствуется запах моря, а постоянно дующий ветер насвистывает в вентиляционных трубах чудные мелодии.

Я веду обычную жизнь крысы: копаюсь в жестяных мусорных бачках, рою все новые и новые норы и проходы, ведущие к спрятанным в кладовках и на складах лакомствам.

Меня ждут странствия, полные опасностей, противостояний, борьбы и поисков. Я буду уходить все дальше и дальше – чтобы все сильнее жаждать возвращения.

Помню, как по ночам я подбирался поближе к кораблям и присматривался к толстым причальным канатам, якорным цепям, опущенным трапам, подъемным кранам. Я приходил туда, хотя по порту рыскали голодные собаки и свирепые коты, а над плохо освещенными причалами бесшумно кружили совы. Зачем я подвергал себя опасности погибнуть в зубах, клювах, когтях?

Меня интересовали корабли. Я видел в них плавающие островки суши, на которых – так же как на поезде – можно преодолеть огромные пространства, затратив при этом не так уж много сил.

В моем родном городе я часто вместе со старым самцом заходил в речной порт, где у причалов стояли баржи. Старик редко залезал на палубу – в его памяти, видимо, с кораблями были связаны какие-то неприятные воспоминания. Он также боялся парящих низко над водой огромных белых чаек.

Я еще тогда заметил, что живущие на баржах крысы ревниво охраняют свою ограниченную территорию и атакуют намного злее, чем крысы из других районов моего города.

Мои прогулки заканчивались рядом с кораблем. Я подходил к нему, подбирался как можно ближе, встав на задние лапки, щупал вибриссами толстые канаты и отступал, возвращался в свою безопасную нору, в мой лабиринт, коридоры и проходы которого заполняли весь длинный кирпичный дом и прилегающие к нему постройки.

Я боюсь войти на корабль, боюсь оторваться от твердого каменного берега.

Я не хотел этого. Я уже сжился с окружающим меня миром, привык к дому, к помойкам, к протоптанным стежкам, к голосам людей. Я уже знал каждый угол, каждую неровность в кирпичной кладке, все трещины в штукатурке, каждую щель, паутину, каждое пятно на стене.

Я готовился к путешествию. Я ждал событий, которые позволят мне уплыть и оставить этот город позади.

Вдоль сточных канав портовой улочки крадется серая тень. При каждом звуке она прижимается к земле, распластывается на камнях. Вдруг тень останавливается и прислушивается к доносящимся из окна звукам флейты.

Я все время прихожу сюда. Дом, из которого доносятся влекущие меня звуки, находится на той же улице. Я издалека чувствую момент, когда человек начинает играть, и тут же покидаю свое гнездо. Туда приходят и другие крысы, а человек даже не знает, как много крыс слушает его. Они сбегаются со всех сторон, взбираются по водосточной трубе, залезают на крышу, втискиваются в вентиляционные проходы и форточки, влезают на деревья, прошмыгивают по карнизу на балкон, жмутся к стенам.

Звуки, которые человек извлекает из длинной темной пищалки, ошеломляют, зовут, манят. Хочется оказаться как можно ближе к их источнику, добраться до того места, где они рождаются, познать их суть, прикоснуться к ним.

Человек играет. На фоне ярко освещенной занавески четко вырисовывается его согбенная фигура. Он играет каждый день, когда солнце скрывается за горизонтом, а птицы готовятся ко сну. Он играет, хотя из других помещений дома, расположенных ниже, доносятся иные звуки – булькающие и лязгающие, заглушающие музыку. Как только он берется за инструмент, живущие этажом ниже люди начинают вести себя очень шумно.

Я бегу, я все ближе и ближе к источнику звуков. Со всех сторон, из всех закоулков и подвалов вылезают крысы. Безлюдная улица наполняется длинными подвижными тенями. Растения под балконом, откуда доносится музыка, колышутся, как будто их шевелит ветер.

Я стараюсь подобраться как можно ближе. Цепляясь за вьющийся по стене плющ, я взбираюсь на балкон и проскальзываю в комнату. С высоты книжной полки я наблюдаю за человеком: он держит у рта длинную черную трубку, которая издает преображающие меня, парализующие волю звуки. Окаменев, застыв, не дыша, я слушаю музыку. Как будто все происходит во сне, но ведь это же не сон.

Человек перестает играть, отодвигает инструмент от своих губ, складывает, прячет в футляр, закрывает его.

Ко мне возвращается способность двигаться, мир вокруг снова становится пугающим. Я боюсь. В каждом шорохе скрыта опасность.

Музыка успокаивает, дарит ощущение полной безопасности, дает возможность оторваться от постоянной необходимости добывать пищу, стирать резцы, искать проходы, все время быть настороже, постоянно бояться нападения кота, совы, лисы или чужих крыс. Эта музыка освобождает от страха, дарит ощущение восхитительного забытья.

Я пошел бы за ней куда угодно, куда бы она ни привела меня. С того момента, как я впервые услышал ее, я хочу слушать ее все время, всегда. Я жду ее каждый день и в те вечера, когда старый человек не берет инструмента в руки, чувствую себя больным, нервным, обеспокоенным. Другие крысы тоже в такие дни ведут себя более агрессивно – кидаются друг на друга, кусаются, мечутся по улицам, даже нападают на людей.

Человек не замечает крыс, он не видит, как они собираются вокруг дома, как слушают его музыку.

Улица, где он живет, ведет к порту – прямо на причал, у которого швартуются корабли. Я помню громкий крик прохожего, укушенного крысой: он в темноте наступил ей на хвост.

Старик тут же перестал играть и вышел на балкон, а завороженные музыкой крысы мгновенно разбежались во все стороны. Я зарылся в бумагах под стеной и слушал оттуда булькающие звуки, которые издавали собравшиеся на улице люди.

На следующий день в то же самое время старик, прежде чем достать из футляра инструмент, широко распахнул балконную дверь и поставил свой стул так, чтобы видеть все, что происходит в ясном кругу, освещенном лампой газового фонаря.

Когда он начал играть, крысы, как обычно, побежали в сторону дома, на секунду останавливаясь на границе света и тьмы, а затем быстро проскакивая ярко освещенное пространство. Их становилось все больше и больше. Он наблюдал за ними – за околдованными, ошеломленными, неподвижно застывшими серыми тенями.

С тех пор он всегда играл так и внимательно следил за нашим поведением.

Но жители первого этажа и близлежащих домов как могли старались заглушить его музыку – включали всякие приспособления, шумели, кричали.

Вечер. Я как раз взобрался по карнизу и притаился на книжной полке, откуда мне видно каждое движение пальцев музыканта на продолговатом предмете, который он прижимает к губам.

Вдруг он перестает играть. С лестницы доносятся звуки тяжелых шагов. Дверь с треском распахивается настежь. Я в ужасе прижимаюсь всем телом к полке.

Врываются люди. Они кричат. Вырывают инструмент, ломают его, топчут ногами. Старик пытается отобрать его у них. Короткая возня – и старик падает. Он лежит на земле, а они бьют его, пинают ногами.

Они уходят так же неожиданно, как и пришли. На лестнице еще слышен шум их шагов. Окровавленный человек лежит, скрючившись, на полу. Я быстро спрыгиваю с полки, выскальзываю на балкон и спускаюсь вниз по водосточной трубе.

Он пытается собрать свой инструмент. Складывает отломанные куски, как будто надеясь, что они срастутся. Пальцами прижимает мелкие щепки. Мажет клеем, связывает тонкими проволочками. Ничего не выходит. Когда он пытается начать играть, флейта рассыпается, разлетается на кусочки. Человек кладет ее на стол и ложится на кровать. Он долго лежит неподвижно.

Я возвращаюсь. Человек стонет, охает, просыпается с криком. Лицо у него опухшее, в ссадинах. От ударов остались темные пятна.

Проходят дни. Человек начинает вставать, выходит из дома, возвращается. Опять ложится лицом к стене, и его плечи дергаются от спазматических толчков.

Когда я снова проскальзываю в его квартиру, он неподвижно лежит на кровати, а рядом на столе горят свечи.

Подойди поближе. Вдоль плинтуса проберись под кровать и по свисающему вниз одеялу – такому же темному, как твоя шерсть – попытайся добраться до сложенных вместе рук лежащего человека. Обнюхай их внимательно, коснись вибриссами. Они холодные, неподвижные, неживые. Старый человек мертв. Внезапный крик сидящей рядом фигуры и резкие взмахи ее рук спугивают тебя.

Я удрал в открытую балконную дверь и скрылся среди высоких цветов в саду.

Все время, прожитое после этого в порту, до самого путешествия, я очень остро чувствовал, как мне недостает музыки – этих звуков, которые старик извлекал из своего инструмента.

Это чувство было таким же сильным, как голод или жажда, и от него совершенно невозможно избавиться – как будто я вдруг лишился какого-то исключительно важного для жизни органа или части тела.

Другие крысы, которые, так же как и я, постоянно приходили сюда, теперь рыскали по окрестным каналам и подвалам – раздраженные, взъерошенные, обеспокоенные, – как будто ожидая, что вот-вот, сейчас, неожиданно они наконец услышат успокаивающие, завораживающие звуки.

И я тоже ждал этих звуков, которые вдруг донесутся до канала, оторвут меня от моих крысиных странствий и заставят слушать. Ждал, хотя совсем недавно сам дотрагивался вибриссами до его мертвых рук и чувствовал в ноздрях знакомый запах смерти. И все же я ждал, бегал, кружил поблизости.

Я искал другого человека с таким же инструментом. И я нашел его в нескольких кварталах от того дома. Я нашел его, но звуки, которые он извлекал из точно такой же флейты, не волновали меня, не заставляли идти за собой, не трогали, не завораживали. Напротив – их резкие тона вибрировали в ушах, лишь усиливая волнение. Чужие тона диссонировали в моем крысином мозгу с воспоминаниями о тех звуках, с вновь и вновь оживающей памятью о той музыке.

Порт заполнили пронзительные, дующие со всех сторон холодные ветры. Начались леденящие ливни, которые затопили подвалы и превратили подземные сточные каналы в бушующие потоки несущейся с бешеной скоростью воды.

Я решил покинуть город. Стоящие у причалов огромные корабли манили все сильнее и сильнее.

Неожиданное исчезновение флейты и рожденной ею музыки подорвало мою нервную систему, ослабило бдительность, притупило недоверчивость ко всему новому и неизвестному. В раздражении я рыскал по каналам и подвалам, постоянно прислушиваясь – не доносятся ли с поверхности голоса, похожие на волшебное пение разбитого инструмента. И когда мне казалось, что я слышу хоть чем-то напоминающие ту музыку звуки, я сразу же вылезал наверх в поисках их источника.

Вскоре я понял, что мои подземные поиски проходят намного ниже того уровня, на котором живут люди, и что это значительно уменьшает мои шансы найти играющего на флейте человека. Звуки из квартир, расположенных на верхних этажах – а таких в городе было много, – почти не проникали в подвалы. Массивные фундаменты высоких домов гасили все идущие сверху звуки. Поэтому я решил искать музыку наверху, среди людей, рядом с ними.

Я пробирался норами, прокопанными в толще мусора на свалках, залезал в старые печные трубы, форточки и всякие прочие щели. Иной раз я даже протискивался по канализационным трубам сквозь потоки воды. Я взбирался по шершавым стенам домов и перебирался с крыши на крышу. Конечно, это были рискованные прогулки, ведь за каждым углом меня мог ждать клюв совы или кошачьи когти.

И тогда меня потрясло событие, которое противоречило всему, что я уже успел познать.

Мой дом, красный кирпичный дом. Я спускаюсь в подвал и сквозь щель в дверях пролезаю внутрь. Я голоден. В подвале светло: свет падает сквозь верхнюю, застекленную часть двери.

Солнечные лучи проникают во все углы, освещая чистые, свежепобеленные стены и массивную деревянную дверь. Здесь тихо и спокойно. Воздух насыщен ароматами свежего копченого окорока. Источник этого запаха я нахожу без труда – большой кусок, поблескивающий каплями жира, лежит в открытой с одной стороны продолговатой металлической клетке.

Я обхожу ее вокруг и осторожно обнюхиваю. Клетка сделана из тонких стальных прутьев, концы которых вделаны в толстую доску. В нескольких местах я замечаю следы крысиных зубов. По всей вероятности, кто-то уже стирал резцы об ее поверхность. Я приближаюсь к открытой дверце. С этой стороны кусок окорока выглядит особенно аппетитно. Жирный, пахучий, нежный – я давно не ел такого. Рот наполняется слюной.

Достаточно сделать пару шагов – и вкусный кусок окажется у меня в зубах. Я чувствую сосущий, мучительный голод. Желудок сводит судорогой, челюсти начинают ритмично двигаться, как будто я уже вгрызаюсь в ароматную шкурку.

Я забываю об осторожности, забываю об опасности, забываю о хитрости людей. Если это ловушка, то, может, я все же успею схватить кусок и убежать? Голод толкает меня вперед, и этой силе противостоять невозможно. Я медленно вхожу в клетку. Сначала осторожно всовываю внутрь голову, потом ставлю передние лапки на деревянную подставку и смотрю, нет ли вокруг какой опасности. Я успокаиваюсь.

Я уже в клетке, только самый кончик хвоста еще выглядывает наружу. Запах копченого окорока совершенно завладевает моим сознанием. Я обнюхиваю кусок – он достаточно велик, чтобы я мог насытиться им.

Я лижу его. У него нежный солоноватый вкус подтопленного жира и мяса.

Нужно покрепче схватить его зубами и вынести из этой клетки, которая, однако, все еще беспокоит меня. Я вонзаю резцы в темный слой мяса. Раздается щелчок – сзади захлопнулась дверца. Кусок окорока был прикреплен к рычагу, соединенному пружиной с дверцей. Если бы я встал на задние лапы и осмотрел клетку сверху, я нашел бы там механизм, уже знакомый мне по другим ловушкам. Но одурманивающий аромат окорока лишил меня остатков осторожности.

Я мечусь по клетке. Пытаюсь перегрызть стальные прутья, разрезая до крови десны. Все напрасно. Вгрызаюсь в дубовую доску. Следы свидетельствуют о том, что до меня здесь уже побывало немало крыс. Но я все же грызу – в надежде, что мне удастся освободиться.

Ловушка, судя по запаху теплого еще окорока, поставлена совсем недавно. Но на то, чтобы прогрызть дыру в дубовой доске, потребуется много времени.

Люди, конечно же, придут раньше. Я внимательно обследую изнутри всю клетку в поисках хоть какого-то шанса выбраться. Пытаюсь вышибить дверцу, поднять ее, сдвинуть с места.

Лишь теперь я замечаю прижимающие ее с внешней стороны мощные стальные пружины. Я не заметил их, когда обходил вокруг ловушки, потому что они были подняты вместе со стальной плоскостью дверцы.

Я бегаю по клетке, мечусь из стороны в сторону, подпрыгиваю.

В конце концов я теряю всякую надежду, сажусь и принимаюсь за окорок. Это занятие полностью поглощает мое внимание. Я съедаю весь кусок до последней крошки.

Солнце уже село, в подвале темно, в окно проникают лишь отблески горящей над дверью лампочки.

Я бросаюсь на проволочные стенки, грызу сталь до страшной боли в деснах, бьюсь головой о железную дверцу, всовываю ноздри между прутьями, подпрыгиваю, пытаясь весом своего тела перевернуть ловушку. Все напрасно. Утром придут люди, вытащат меня отсюда, убьют, но сначала, наверное, ослепят или сломают хребет. А может, бросят в стоящую во дворе металлическую бочку и будут сверху забрасывать горящей бумагой, камнями, осколками стекла. Или кинут в мешок и станут со всей силы бить им о стену. Я знаю, что люди делают с крысами, я часто видел, как они их убивали. Они могут и не приходить сюда несколько дней – пока я не умру от голода, страха и жажды. Ведь я же не убегу отсюда, не прогрызу твердой, толстой подставки. Мне на это не хватит сил.

В темноте я слышу доходящие сверху далекие шорохи – звуки, которые издают поставившие эту ловушку люди. Серая тень проскальзывает мимо меня, осторожно приближается, щупает вибриссами клетку. Это местная крыса, для кого, скорее всего, эта ловушка и была предназначена. Тут же появляется еще одна – они кружат вокруг клетки, наблюдают. Пробуют зубами стальные пружины. Уходят.

Из глубин подвала появляется огромный кот. Он почуял меня и готовится к прыжку. Он уже совсем рядом со мной – пронзительно мяукает, пытаясь просунуть лапу между прутьями. Он ничего не может со мной сделать – прутья не поддаются. Я чувствую его дыхание. Надо мной наклоняется кошачья голова с блестящими круглыми глазами.

Кот ставит лапы на клетку. Я кусаю его за мягкую черную подушечку на лапе. Он визжит, фыркает, скребет когтями стальные прутья. Но все напрасно. Некоторое время он, мяукая, кружит вокруг клетки, но в конце концов удаляется, привлеченный шелестом, доносящимся из другого угла подвала.

Мне хочется пить, все сильнее хочется пить. Соленый окорок, съеденный до последней крошки, требует воды. Я чувствую жжение в горле, желудок сводит судорогой, я задыхаюсь. Я снова принимаюсь грызть зубами твердую доску – грызу долго, пока не чувствую, что мои резцы почти стерлись, стали совсем короткими. Возвращаются крысы, они окружают клетку и кусают меня за неосторожно высунутый между прутьями хвост.

Они убегают, и снова приходит кот. Я неподвижно сижу посреди клетки и смотрю, как он ходит вокруг.

Я закрываю глаза. Приходят воспоминания. Старый самец сражается с котом. Отец выгоняет меня из гнезда. Смерть облитой кипятком маленькой самочки. Невероятное множество глубоко скрытых, навсегда оставшихся в памяти образов. Человек играет на флейте. Люди бьют его. Наклоняются над клеткой, давят меня каблуками. Я отчаянно пищу.

Уже утро. Меня ужасно мучает жажда. Я пытаюсь умыться и поймать в шерсти хоть несколько напившихся крови блох. Но блохи сегодня на редкость подвижны и беспокойны – они чувствуют, что меня лихорадит, ощущают изменившийся запах пота.

Клетка слишком низкая. Я не могу сесть, опираясь на хвост и задние лапки. Я снова грызу дерево. Надо мной уже просыпаются люди. Я в ярости бросаюсь на металлическую дверцу, мечусь по клетке, подпрыгиваю, напираю, напрягаю все мышцы. Я все сильнее устаю и все больше боюсь.

Приближается смерть. Если они не придут и не убьют меня, я сам умру от беспокойства, от долгого ожидания, от недостатка воды, от того, что меня лишили свободы, замкнули в стальной ловушке.

Сверху доносятся бульканье голосов, шипение кипящей на плите еды, лай собаки, скрип досок, шум воды, движение. Я смиряюсь. Сижу неподвижно, подвернув кончик хвоста поближе к мордочке. Жду.

Быстрые, торопливые шаги на лестнице. Приближается человек. Сейчас он убьет меня.

Я снова мечусь по клетке в поисках шанса – может, я сумею удрать, когда меня будут доставать из ловушки?

Тяжело скрипит открывающаяся дверь.

Человек останавливается над клеткой, нагибается. Я вижу его глаза, рот, шевелящуюся кожу на лице. Он издает булькающие, пискливые звуки.

Мы долго смотрим друг на друга. Мой хвост снова оказался за пределами клетки. Он касается его, слегка сжимает пальцами. Я резко поворачиваюсь и прижимаюсь к противоположной стенке. Я весь дрожу от страха. Он убьет меня, убьет.

Человек снова открывает рот, я слышу пискливое бульканье, которое явно адресовано мне. Я сжимаюсь и втискиваюсь в угол.

Он нажимает рукой на торчащий над клеткой рычаг. Скрипят пружины. Дверца поднимается.

Человек закрепляет дверцу металлическим зажимом. Ловушка открыта. Он спокойно ждет. Слегка ударяет по клетке, как будто приглашая меня выйти. Я молниеносно выскакиваю и пробегаю совсем рядом с его неподвижными ногами. Сквозь щель в дверях подвала я проскальзываю на улицу и прячусь на помойке, а оттуда перебираюсь в пристроенный к деревянному сараю хлев.

Я утоляю жажду.

Все усвоенное мною до этого дня знание людей, все, что мне о них известно, противоречит тому, что только что случилось.

Он не убил меня. Он меня выпустил. Может, я перехитрил его? Может, ему показалось, что я уже неспособен бежать? Что я слишком ослаб? Может, он решил, что я уже мертв? Нет, ведь он же сам приглашал меня к выходу, сам подталкивал клетку. Шевелил ее ногой. Может, это был сон? Бред? Иллюзия? Нет.

Меня бросает в дрожь от ворвавшейся струи холодного осеннего воздуха. Взъерошенный, на негнущихся лапах, я бегу вдоль тротуара в сторону порта, стараясь не забрызгать грязью брюхо.

Я двинулся в путь. Ночью, спрятавшись среди наваленных кучей мешков с сахаром, я проник на корабль. Помню легкое покачивание платформы и скрип цепей, поднимавших ее вверх.

Трюм, в который я попал, был весь заполнен мешками с сахаром, а соседний завален мешками с зерном. Пока я исследовал помещение за помещением, неподалеку от кухни меня неожиданно застал врасплох огромный кот. Он подобрался ко мне сзади, когда я расчесывал свою шерсть, и я вдруг увидел прямо за спиной широко распахнутые, сверкающие глаза.

Я фыркнул, занял оборонительную позицию и изогнулся, как будто перед прыжком, опираясь всем телом на хвост и задние лапы.

Кот посмотрел на мою взъерошенную шерсть, потом спокойно уселся напротив меня, послюнил лапу и начал умываться.

Я воспользовался моментом и сбежал. Лишь потом я убедился, что этот кот никогда не охотился на крыс и никогда не вступал с ними в драки. Зажравшийся, толстый, в солнечные дни он неподвижно лежал, развалившись прямо посреди палубы, и не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг него. Я видел, как чайки садились ему на спину, решив, видимо, что это просто мертвый предмет. И лишь тогда он поднимал голову, выгибал спину, а потом снова укладывался спать.

Привыкшие к его присутствию корабельные крысы расхаживали вокруг него, приближались, обнюхивали голову, лапы, хвост. И ни на одну из них он ни разу не бросился, не поцарапал и не укусил.

Я видел это, но никак не мог поверить и за все время своего пребывания на корабле так ни разу и не подошел близко к коту, постоянно ожидая какого-то подвоха.

Первое знакомство с морем произошло ночью. До сих пор я видел лишь мелкие прибрежные волны. Теперь качка усилилась и удары воды по корпусу корабля стали более ощутимы.

Вскоре загудел мотор, корабль задрожал, затрясся. Здесь, в трюме, вибрация чувствуется особенно сильно – от нее расшатываются нервы, к ней невозможно привыкнуть, и из-за нее я довольно долго страдал от бессонницы.

Ведущие наверх люки плотно задраены, и в трюмах царит почти полная темнота.

Я оказался в таком месте, которое просто невозможно покинуть.

С ограниченной территорией корабля я познакомился еще перед отплытием. Но тогда я в любой момент мог бежать, даже если бы мне для этого пришлось прыгнуть в воду и вплавь добираться до берега.

Я попал в плывущее неведомо куда замкнутое пространство, окруженное враждебной, беснующейся стихией.

Больше всего меня раздражает почти постоянная качка, которая лишает аппетита, вызывает тошноту. Качка иногда становится настолько сильной, что ящики и мешки в трюмах начинают перемещаться с места на место. Я чуть не оказался раздавленным между сорвавшимися с места ящиками, которые с треском сшиблись друг с другом прямо на том месте, где я только что дремал. Я отскочил в последний момент, предупрежденный об опасности скрипом досок об пол. Ящики расплющили лишь кончик моего хвоста – после этого он опух и посинел.

Отправляясь в путешествие, я не рассчитывал на то, что мне придется провести столько времени в огромной железной коробке. До сих пор я не знал, что такое ожидание и нетерпение, а теперь, напуганный и злой, ошалело мечусь по всему кораблю, мечтая ступить на твердую землю – землю, которая не качается, не вибрирует, не гудит.

Море успокаивается – качка стихает и становится вполне сносной. И вдруг снова перемена погоды. Корабль накреняется, стальные стены трещат под напором ударяющей в них водяной массы. Кажется, что судно вот-вот рассыплется. В трюмах становится очень душно, воздух сильно наэлектризован. Шерсть встает дыбом, вызывая неприятный зуд во всем теле, а с вибрисс при любом прикосновении к полу и к ящикам сыплются мелкие искорки. Сорвавшиеся с мест ящики и мешки ездят по полу во всех направлениях, катаются, опрокидываются.

Большая часть ошеломленных, перепуганных крыс прячется в самых труднодоступных уголках – в трубах и вентиляционных штреках, рядом со шпангоутами и ближе к килю, в стенных нишах, среди тяжелых, неподвижно закрепленных грузов. Твердый пол под лапками дает хотя бы временное ощущение безопасности, хоть какой-то шанс на выживание.

Со всех сторон доносятся треск, скрип, вой ветра, глухие удары волн. Крысы не выдерживают напряжения, они покидают свои укрытия в поисках более тихих, более спокойных мест. Но таких мест просто нет. Сила инерции кидает их под движущиеся по полу ящики.

На расползающихся в стороны лапках безвольно, как неодушевленные предметы, ползут крысы по дну трюма. Они с трудом добираются до тех мест, которые кажутся им хотя бы относительно безопасными, – до щелей между наполненными сахаром мешками. Неожиданно лопается трос, и мешки падают прямо на ползущего под ними самца, буквально размазав его по полу.

Буря продолжается. Я устал, и эта усталость становится все сильнее и сильнее. Я погружаюсь в полусонное состояние, и лишь особенно сильные удары по корпусу корабля время от времени будят меня. Сознание того, что бежать некуда, что во всех судовых помещениях происходит то же самое, лишает меня способности двигаться и заставляет крепче прижиматься к твердой поверхности вентиляционного канала. Надо ждать.

Я просыпаюсь. Буря все еще продолжается, но последствия качки меня больше не мучают. Организм приспосабливается быстро. Возвращается чувство равновесия, и мне уже не страшны неожиданные толчки и крен палубы под ногами. Слух уже привык к рокоту волн, к ударам и к скрипу стальной обшивки. Даже передвижение среди переворачивающихся и беспорядочно движущихся то туда, то сюда мешков, ящиков и бочек уже кажется не таким сложным, все становится настолько привычным, как будто я с самых первых дней жизни лавирую между постоянно угрожающими мне ожившими предметами. Буря заканчивается, люди спускаются в трюм и связывают лопнувшие тросы, закрепляют сорвавшиеся с мест ящики, уносят разорванные мешки.

Я привыкаю к постоянной качке, я просто перестаю ее замечать, считая теперь нормальным состоянием то, что еще недавно так пугало. Даже вибрация винта и вой вентиляторов, с шумом загоняющих воздух в трубы, уже не производят на меня никакого впечатления.

Я все время жду момента, когда судно пристанет к берегу. Может быть, именно поэтому я так часто выхожу по ночам на палубу и, устроившись между бухтами свернутого каната и якорными цепями, вслушиваюсь в шум моря и свист ветра.

Скоро это случится, я уже предчувствую этот момент. Я сбегу на берег по швартовочному канату или по трапу, и начнутся новые странствия – вперед, куда глаза глядят. Зачем все это? В поисках пропитания? Но ведь на корабле полно еды. Еды хватало и в покинутых мною городах. Часто ее было больше, чем я мог съесть, чем могли съесть все жившие там крысы. Я беспокойно бегаю по холодному полу трюма. Жажда странствий охватывает меня все сильнее и сильнее.

Корабль стоит у самого входа в порт. Ночью я выхожу на палубу и с бухты свернутого каната вижу огни на берегу. Дующий с суши ветер приносит с собой волнующие запахи огня, дыма, пепла, пыли. Я знаю эти запахи. Я очень хорошо помню их.

Беспокойство, неуверенность... Из чужого города долетают отзвуки взрывов, детонации разрывающихся снарядов, выстрелов. Только ближайшие к берегу постройки выглядят безопасными, неподвижными, темными, вымершими.

Эта близость к порту приводит всех корабельных крыс в состояние крайнего возбуждения. Но корабль больше не плывет, он стоит на месте, неподалеку от причала. Моторы больше не работают, качка прекратилась.

После долгого ожидания корабль наконец пристает к берегу. Во всех трюмах слышен треск деревянных болванок, вставленных между высоким каменным причалом и бортами судна. Наступает ночь.

Я выхожу на темную палубу. Под шлюпками пробираюсь в сторону трапа. Но трап опущен лишь наполовину.

Не обращая внимания на опасности, я прыгаю вниз.

Обстановка в городе стала совершенно невыносимой. Рвутся снаряды, горят дома, дым заполняет подвалы. Запах гари забивает все остальные запахи.

Над окруженным горящими городскими районами портом висят тучи дыма, летают куски недогоревшей бумаги и сажа.

Поход по близлежащим домам и складам едва не заканчивается для меня трагедией. Разорвавшийся поблизости снаряд на какое-то время полностью оглушает меня. Полуживой, я лежу на боку, в совершенно неестественном положении – взрывной волной меня отбросило под разбитую витрину магазина. Появляется человек и хватает меня за хвост. Я изворачиваюсь и кусаю его за палец.

По глазам и движениям его обтянутых кожей челюстей я вижу, что он голоден и хочет меня съесть. Я – его последний шанс, шанс выжить. Качаясь из стороны в сторону, он бежит за мной по улице, но быстро отстает.

Я хочу вернуться на корабль – это единственная моя цель, единственное желание. До сих пор я не встречал здесь крыс, нет ни собак, ни кошек – их всех съели изголодавшиеся, израненные люди.

Меня охватывает ужас: ведь, если корабль уплывет без меня, мне конец. Я навсегда останусь в этом ужасном городе, среди рвущихся снарядов, пустых портовых складов и голодных людей, охотящихся на крыс.

Я бегу в порт, откуда дует пропитанный гарью ветер. В ноздрях стоит запах дыма и гниющих под завалами трупов.

На открытом пространстве, у стены я вижу людей. Они стоят друг против друга: одни – под самой стеной, на солнце, со связанными руками и черными повязками на глазах, другие – посреди площади, с поднятыми автоматами. Раздается треск. Люди убивают людей. Они уходят, оставив трупы в пыли. Мгновенно слетаются тучи огромных синих мух.

Меня мучает жажда, и я осторожно приближаюсь к ручейку текущей по площади крови. Пью. На противоположном конце площади из выщербленного под стеной отверстия вылезает старая крыса с темно-оливковой шерстью на брюхе. Это самка. Она беспокойно осматривается вокруг и бежит к лежащим под стеной трупам. Начинает рвать зубами кожу, вырывает свежее, пропитанное кровью мясо. За стеной раздается шум. На площадь сыплются щепки, камни, куски кирпича и штукатурки. Самка поспешно отступает обратно в нору.

Я убегаю. Я возвращаюсь в порт. Ветер стих. Я долго плутаю по безлюдным улочкам, стараясь не попасть под летящие отовсюду водосточные трубы и куски стен. На одной из улиц, внутри не догоревшего еще автомобиля я вижу наполовину обугленного человека, который смотрит прямо на меня остекленевшим взглядом. Неподалеку опять начинается канонада.

До порта я добираюсь уже в сумерках. Мой корабль все еще стоит у причала. Я с ужасом замечаю, что поднятый трап находится слишком высоко и мне не удастся допрыгнуть до него. Меня охватывает отчаяние. Я мечусь по причалу вдоль корабля в поисках хоть какой-то дороги, хоть какого-то пути наверх. Есть! Тяжелые швартовочные тросы соединяют высокие, темнеющие на фоне неба борта со вбитыми в берег гранитными тумбами.

Тросы то натягиваются, то провисают, тихонько скрипя. Это волны тщетно пытаются сдвинуть корабль с места, отпихнуть его от берега.

Я взбираюсь на гранитную тумбу и оттуда прыгаю прямо на трос, который несколько толще в диаметре, чем мое тело. Я обвиваю хвостом трос и, стараясь не потерять равновесие, продвигаюсь вперед и слегка вверх. Подо мной поблескивает черная поверхность воды. Слышен плеск выпрыгивающих вверх рыб, которые ловят низко летающих над поверхностью насекомых. Если я упаду, то неминуемо утону или буду съеден хищными рыбами. Трос дрожит, и его подергивания становятся все более ощутимы. Я вцепляюсь коготками в спирально закрученные волокна и всем брюхом прижимаюсь ко все более круто уходящему вверх тросу.

Я ровно на полпути. Именно здесь подергивания каната наиболее опасны, а его натяжение и провисание чувствуются сильнее всего. В какое-то мгновение мне вдруг кажется, что я вот-вот потеряю равновесие и полечу вниз.

Я продвигаюсь вперед медленно, тем более что теперь трос идет уже почти отвесно вверх.

На палубе слышится шум голосов.

Черный силуэт корабля все приближается и приближается по мере моего продвижения вверх, и наконец он закрывает весь горизонт перед моими глазами.

Я ползу вверх, помогая себе хвостом и зубами, обхватываю трос лапками, не обращая внимания на то, что стальные иголки калечат мне брюхо. Я уже близок к цели. Рядом пролетает ночная птица. Некоторое время она кружит прямо надо мной. Я застываю неподвижно. Сейчас я для нее – легкая, беспомощная добыча. Птица улетает. Я напрягаю все мышцы. Мои коготки скользят по металлической поверхности. Еще чуть-чуть, и моя мордочка уже касается холодной поверхности борта корабля. Толстый кот, развалившийся на палубе, равнодушно мяукает.

Теплым погожим вечером я снова схожу на берег, воспользовавшись опущенным трапом.

Стрельба прекратилась, в городе темно и тихо, как будто люди совсем покинули его. Но это иллюзия – люди прячутся, они здесь, я чувствую их присутствие. Огромная сияющая луна освещает мертвые улицы.

На этот раз я направляюсь в другую сторону и стараюсь получше запомнить все вокруг, чтобы легче было вернуться обратно на корабль. Несколько раз я встречаю людей. Они тихо крадутся в темноте вдоль стен домов. В этом мраке они не могут меня увидеть.

В окнах за тяжелыми шторами горит тусклый свет.

Я сворачиваю в узкую улочку – проход между серыми стенами. Здесь, в подворотне, свет сильнее пробивается сквозь занавески. Я протискиваюсь в дом. На устланном ковром полу сидит, сжавшись в комочек, человек. Над ним клетка из деревянных прутьев, а в ней большая птица – отощавшая курица. Рядом с клеткой стоят глиняные кувшины. Человек что-то монотонно бормочет, мурлычет, раскачивается из стороны в сторону. Я пробираюсь дальше вдоль стены, стараясь держаться в тени.

Влезаю на шкаф, на самый верх. Лишь отсюда я замечаю, что курица сидит на яйцах. И наверное, именно поэтому человек запер ее в клетке. Если бы я только мог добраться до нее...

Я пытаюсь спрыгнуть на полку под клеткой.

Проснувшаяся курица чувствует мое присутствие. Она нервно кудахчет, высовывая голову между прутьями. Человек встает и поднимает вверх лампу. Курица кричит, вытягивая свой клюв как можно дальше в мою сторону, и задевает стоящий рядом кувшин. Глиняный сосуд качается, кренится, падает.

Я удираю. Уже на улице слышу приглушенный звон разбивающегося кувшина.

Я возвращаюсь в порт, обследуя по дороге пустые дома, разрушенные склады, горы пустых бочек, взбираюсь на высокие кучи мешков с окаменевшим цементом, кружу по темным набережным.

Меня учуяла собака. Она гонится за мной. Я прячусь под лежащей неподалеку лодкой. Съедаю высохшую рыбину, оставшуюся от недавнего улова. Собака бегает вокруг лодки, сует свой нос, пытается протиснуться под нее, но ничего не выходит. Она садится рядом, поднимает голову и протяжно воет на висящую прямо над лодкой луну.

Я в западне. Собака знает, что я попытаюсь выбраться, и ждет этого момента. В конце концов, устав, она кладет морду между лапами и делает вид, что спит.

Я бегаю кругами по моей ограниченной территории и пускаю в разных местах струю – резкий запах моей мочи должен убедить собаку в том, что я все еще тут, внизу. А я тем временем выскальзываю из-под прикрытия с противоположной стороны.

Я бегу в сторону корабля – быстрее, пока меня еще никто не преследует. Слышу сзади тявканье: собака бродит вокруг лодки, совершенно не сомневаясь, что я до сих пор сижу под ней.

Еще мгновение, и я увижу огромный, возвышающийся над берегом силуэт корабля.

Да, вот оно – то место. Я подбегаю к каменной тумбе, помеченной моими экскрементами. Но где же швартовы? Где толстые узлы? Я поднимаю голову, вытягиваю шею, ищу знакомые темные контуры. Бегу по причалу в ту сторону, где всегда был трап. Но трапа нет. Лишь мелкие волны бьются о берег. Чуть дальше – еще одна помеченная мною тумба. Петля швартовочного каната исчезла и отсюда.

Я возвращаюсь. Обегаю кругом весь причал. Ищу. Корабля нет. Небо потихоньку светлеет. Я слышу шум просыпающегося города, голоса птиц и людей. Там я не смогу спрятаться. Но я не могу остаться и здесь, на открытом со всех сторон причале.

Я быстро нахожу стоящий неподалеку другой корабль и по спущенному трапу пробираюсь наверх.

Ни в одном городе я не мог задержаться надолго. Я убегал отовсюду.

Вся моя жизнь была бегством. Бегством от других крыс, ненавидевших меня за другой запах, за то, что я чужой, за то, что появился на их территории. Я бежал в надежде, что приближаюсь к тому месту, откуда начались мои скитания, к тому городу, где жила моя семья, где ни одна крыса не бросится на меня, не учует во мне чужака.

Я перемещался с места на место в багажных отсеках, мешках, ящиках, коробках, в картошке, в зерне, в сене, среди фруктов, рулонов тканей и бумаги, на маленьких и больших судах, поездах – на всем, что двигалось, ехало, плыло и где при этом можно было найти укромное, безопасное местечко.

Я бежал от крыс, бежал от людей, бежал от самого себя, бежал в поисках завораживающих звуков флейты. Вперед, вперед – в панике, в страхе, с истрепанными нервами – вперед и дальше, вперед и дальше. И все же не везде враждебность крыс к чужакам была постоянна и не все крысы относились ко мне одинаково. Нападали на меня преимущественно самцы, реже – самки, к тому же они никогда не делали этого в период течки, когда нуждались в самце.

В некоторых городах крысы гонялись за мной стаями, погони продолжались долго и на большой территории. В своем ожесточении, ярости и ненависти они даже не обращали внимания на грозящие им опасности – на людей, птиц, змей, машины.

Я был чужой крысой – самым ненавистным для них врагом.

В других местах оседлые крысы просто отгоняли меня от своих гнезд в подвалах и сточных каналах и от мест своей кормежки, но спокойно позволяли находиться на некотором расстоянии от них.

Иной раз бывало и так, что крысы не нападали сразу, сначала шли на сближение. Это чаще всего происходило во время еды – на помойке, в амбаре или на складе. Крысы как будто сначала не замечали моего присутствия.

Я спокойно ел, не подозревая, что через какое-то мгновение их настроение неожиданно изменится. Ко мне приближается молодой самец. Он подходит совсем близко, своими вибриссами касается моих вибрисс. Втягивает в ноздри запах моей шерсти, обходит меня вокруг, и, когда я уже почти уверен, что сейчас он отойдет в сторону, он вдруг ощетинивается, подскакивает, резко машет хвостом и издает короткий резкий писк. Он пытается укусить меня за хвост. Настроение окружающих нас крыс меняется: растревоженные, разъяренные, они тут же бросаются на меня.

Огненный, жгучий солнечный шар. Я ненавижу этот свет, этот слепящий блеск, эти бьющие в глаза, всепроникающие лучи.

Свет пробивается сквозь полузакрытые веки, сквозь кожу, ввинчивается в мозг. Я чувствую, как он переполняет меня, обволакивает, лишает сил.

Я боюсь света. Я создан для жизни во тьме, в сумраке, в ночи.

Я осматриваюсь вокруг, пытаюсь найти сам себя в лишенном полутонов и полутеней мире света – ярком, цветущем, шумном, крикливом.

Нет, здесь для меня нет места. Здесь я не мог бы существовать, не мог бы жить, охотиться, нет... Свет преследовал бы меня всюду, выставлял на всеобщее обозрение, убивал... Каждый блеск, каждый лучик, каждое ясное, яркое пятно – как будто один из преследователей, участник огромной облавы, которая пытается настичь меня, обнаружить, поглотить.

Свет – это опасность, это ужас, это смерть.

Я весь дрожу – открытый, голый, беззащитный, один на один со своим страхом, на грани истерики. Я ослеплен, разбит, я ничего не соображаю. Меня окружает слепящий барьер света – препятствие, через которое нельзя перескочить, которое нельзя перегрызть. Оно окружает меня со всех сторон, как обжигающий купол – как будто меня накрыли раскаленным абажуром.

Я никогда еще не видел столько света, столько такого света! Я даже не подозревал, что такой свет существует.

Сквозь сузившиеся зрачки мой мозг воспринимает контуры ближайших ко мне предметов. Раскаленный, размякший асфальт и валяющиеся кругом гниющие остатки фруктов, рыбьи головы, куски обгоревшего полотна, посеревшие обрывки газет, пыль, грязь, горячий ветер.

Я потею, шерсть становится мокрой – я вот-вот совсем расплавлюсь под этим солнцем.

Блохи кусаются все более остервенело, они присасываются ко мне, втискиваются в поры, как будто хотят спрятаться под кожей, внутри меня. Они все перебираются со спины ко мне на брюхо – блохи, которых я забрал с собой из холодного северного города.

Вдалеке виднеется высокая бетонная стена с колючей проволокой наверху. Над этой серой плоскостью склоняются странные чужие деревья – высокие, без ветвей, увенчанные огромной короной похожих на перья листьев. Я должен добраться туда, чтобы остаться в живых.

Я двигаюсь в сторону стены – иду вдоль огромных жестяных ящиков, которые совершенно не защищают меня от лучей стоящего прямо в зените солнца. Меня вдруг охватывает непреодолимое желание взглянуть вверх, прямо в середину этого лучащегося шара. Я поднимаю голову и стою, ошеломленный ясным простором неба.

Высоко надо мной парит хищная птица – один из тех опасных хищников, которые охотятся на все, что движется.

В поле моего зрения появляется край солнечного диска – раскаленный, разрушительный, причиняющий боль. Я тут же отвожу взгляд и гляжу на испаряющиеся прямо на глазах пятна масла на бетонной поверхности погрузочной платформы.

Солнце впилось мне глубоко в зрачки, оставило в мозгу свои пульсирующие отблески, и скачущие перед глазами круги мешают видеть окружающий пейзаж.

Я боюсь солнца, боюсь света, боюсь пространства, боюсь ветра, боюсь птиц.

Жизнь на поверхности – это страх, это опасность. Жить по-настоящему можно лишь внизу, в глубине – в земле, в подвалах и погребах, в каналах и складах, в сети канализационных труб, – там, где царит постоянная, неизменная, стабильная атмосфера.

Добраться, добраться бы до тихих, погруженных во мрак и серость, затхлых подземных лабиринтов – быстрее, как можно быстрее! Вернуться, отыскать родной город. Танцующие перед глазами круги постепенно тускнеют и исчезают. Стена уже близко. Я вскарабкиваюсь вверх по шершавой жести контейнера и перепрыгиваю через цементный водосточный желоб, стараясь не зацепиться за завитки колючей проволоки. Соскальзываю вниз, на другую сторону, между стенками из фанеры и волнистого металла.

Крысы. Всюду крысы. Весь город принадлежит крысам. Он принадлежит крысам в большей степени, нежели людям. Крысы не прячутся, они выходят наверх, бегают в солнечном свете дня, под яркими обжигающими лучами.

Я живу с ощущением постоянной опасности. Я чувствую себя в окружении. Я боюсь.

Я избегаю нор, подземелий, каналов, лабиринтов. Я обхожу их стороной, но все равно постоянно натыкаюсь на крыс, которые тут же кидаются в погоню за мной.

Я стараюсь жить на границе двух миров – мира крыс и мира людей. Я живу скорее на поверхности, чем внизу, живу в страхе, в постоянном раздражении. Я все время начеку. Но здесь мир крыс и мир людей тесно сплелись друг с другом, они взаимосвязаны, соединены, перемешаны. Крысы везде – в домах, в лифтах, на чердаках, в садах, на улицах и площадях.

Хвост, уши и бока – в струпьях засохшей крови. Даже здесь, на залитом солнцем, обжигающем лапки и брюхо асфальте, я боюсь, что вот-вот раздадутся враждебный писк и скрежет зубов.

Я зарылся в тростниковую крышу стоящего на берегу канала глиняного домика.

Пока они меня не учуяли. Пока. Но как надолго они оставят меня здесь в покое – перепуганного, больного, с истрепанными вконец нервами? Здесь, между бамбуковыми стропилами, среди шуршащих длинных листьев.

Я ловил ящериц и тараканов, гусениц и длинных тонких червяков, пожирал тухлые рыбьи головы и собачьи внутренности, мертвых крыс и гнилые фрукты. Я прокрадывался на помойки и в выгребные ямы, спасался бегством, бежал скачками по улицам – лишь бы подальше от крыс, как можно дальше от крыс.

Я должен вернуться. Мне обязательно нужно вернуться. Иначе меня окружат, разорвут на куски и сожрут.

Я приближаюсь к кораблю, хочу добраться до швартовочных канатов или до трапа. Трап поднят, вокруг летают птицы с длинными темными клювами. Надо дождаться ночи, и я прячусь среди деревянных ящиков.

Меня мучает понос, шерсть вылезает клочками. Мне обязательно нужно попасть на корабль, покинуть этот жаркий, слепящий солнечный город.

Мертвые люди – окровавленные, раздавленные – посреди пустой улицы.

У человеческого мяса нежный, сладковатый вкус, похожий на вкус свинины. Неожиданное появление автомобиля прерывает мою трапезу, и я прячусь в сточной канаве. Люди бросают останки в кузов, уже почти доверху заполненный трупами. Я чувствую запах горы уезжающего от меня мяса.

Самое опасное время – это ночь. Ночью крысы толпами выходят из своих нор, каналов и лабиринтов. Ночь, более прохладная, чем день, окутанная мраком, спокойная на вид, выводит их на улицу.

Я помню. Помню, как попытка пробраться подальше в город чуть не закончилась трагически. По темному переулку я приблизился к широкой улице и лишь тут заметил, что за мной по пятам следует целая толпа крыс, обеспокоенных появлением чужака.

Я кинулся вбок и побежал по ведущей в сторону порта узкой улочке. Мой единственный шанс на спасение – побыстрее оказаться среди людей, поближе к шуму и свету, притаиться в таком месте, где крысы не рискнут напасть на меня. Мне надо пробраться в какой-нибудь дом, где живут люди, забраться в угол и переждать.

Я мчался в темноте, а за мной гнались разъяренные крысы. В тот момент, когда огромный самец схватил меня зубами за хвост, на перекресток вдруг вылетела на полной скорости машина. Крысу колесом раздавило в лепешку. Преследователи приостановились, а я удрал.

Я снова был неподалеку от порта. Издалека доносился приглушенный шум волн.

Мне нужно было побыстрее найти подходящее укрытие. Я уже чуял в ноздрях запах приближающейся погони.

Удалось. На сплетенных из растительных волокон циновках спят люди.

Рядом, в деревянной колыбельке, спит маленький человечек.

Храп спящих и отблески горящего в очаге пламени обеспечат мне безопасность. Крысы, которые гонятся за мной, сюда не пойдут.

Я спрятался в углу, в небольшом ящике швейной машины. Усталый, измученный, я сразу же закрываю глаза. Я отдыхаю. Вспоминаю далекий порт, кирпичные стены, горячие печные трубы, снег, кровати с перинами, одеялами, подушками. Вдруг – резкий скрип автомобильных шин. Приближаются люди. Они идут сюда. От резкого удара дверь падает посреди комнаты. На улице светает. Скоро наступит яркий солнечный день. Люди вскакивают, кричат, стоят у стены с поднятыми руками. Те, которые пришли, переворачивают все вещи в комнате. Я пробираюсь внутрь большого глиняного кувшина. Как раз вовремя – из швейной машины выворачивают все ящики.

Маленький человечек просыпается и кричит. Они вытаскивают его из колыбели и кладут на землю у стены.

Людям связывают руки, их бьют, пинают ногами, выводят на улицу. Лежащий в углу маленький человечек кричит. Я сижу в кувшине. Жду.

В помещении появляются крысы. Надо бежать. Я спрыгиваю на пол.

Серые тени движутся к свертку с маленьким человечком. Они не замечают меня, возбужденные представившейся возможностью набить желудки человеческим мясом и теплой кровью.

Сквозь щель в стенке остывшего очага я втискиваюсь в длинную жестяную трубу, ведущую на крышу.

Слышу затихающий голос маленького человечка.

Змея застывает в полной неподвижности. Она смотрит на меня, поднимает вверх голову. Из пасти то и дело высовывается узкий раздвоенный язык. Она готовится к прыжку. Я вижу, как под ее матовой шкурой напрягаются мышцы.

В моем городе я однажды видел, как змея пожирала крысу. Но та змея, жившая в стеклянном ящике, была все же намного меньше этой.

Еще миг – и она бросится на меня, вытянется в струну, чтобы обвить меня кольцами своего тела, раздавить, задушить. Она будет впихивать меня – с переломанным хребтом и треснувшими ребрами – в свою широко раскрытую пасть, будет жрать меня, заглатывать целиком. Крысы тщетно пытались найти выход из стеклянного ящика, куда их бросал человек. Змея съедала их всех по очереди, наблюдая за тем, как они боятся. Все попытки атаковать змею кончались ничем – зубы только скользили по твердой чешуе.

Пролетевшая птица отвлекла внимание змеи. Я прыгаю вбок, в ту сторону, которая кажется мне наиболее безопасной: в присыпанные пылью перистые листья. Змея делает прыжок прямо за мной, но ее останавливают колючки, на которых я оставил серые клочки шерсти и капли своей крови.

Передо мной возвышается крупный темный силуэт. И лишь взобравшись на самый верх, я чувствую под собой резкие движения – я оказался на спине у вола. Мои ноздри вдыхают коровий запах. Убийственные удары хвоста с кисточкой жесткой щетины на конце едва не задевают меня.

Я продвигаюсь по костлявому хребту поближе к голове. Рассвирепевшее животное вскакивает и несется вперед. Я с трудом удерживаю равновесие, вцепившись всеми коготками в неровную серую шкуру.

Вол резко останавливается. Я с писком перелетаю через голову, ударяюсь о твердую землю и отталкиваюсь от нее ногами, ведь он же может растоптать меня копытами!

Рядом со мной – лицо человека с блестящими глазами и темными зубами. По лицу стекают струйки пота. Я чувствую кислый запах его горячечного дыхания, слышу доносящиеся из легких хрипы. Ошеломленный падением, я лежу совсем рядом с его руками. Сейчас он убьет меня, швырнет о стену, растопчет... Человек отодвигает меня в сторону и оставляет в покое.

Я смотрю на него, не в силах даже пошевелиться. Человек падает на сплетенный из каких-то растений коврик. Изо рта у него бежит тонкая струйка крови. Он не дышит.

Как только ко мне возвращаются силы, я убегаю.

Был ли я там наяву, или все это только приснилось мне? Приснилось, когда я, тяжело больной, маялся в лихорадочном бреду на дне корабельного трюма? В котором порту это произошло? В каком городе? На каком этапе моей жизни? Явь и сон иной раз почти неразличимы.

Удирая от преследующих меня крыс, я совсем забыл о других подстерегающих меня опасностях, как будто они перестали существовать, как будто больше не таятся где-то совсем рядом – за солнечным лучом, за углом стены, за решеткой канала.

Только что я избежал смерти в зубах местных крыс. Избежал практически в последнюю секунду, отбросив задними лапами самца, уже склонявшегося над моим горлом. Измазанный маслом, с прилипшей к спине соломой и перьями, я забился в длинный темный туннель, выдолбленный потоками стекающей дождевой воды в матовой поверхности холма.

Крысы остановились и дальше за мной не побежали.

Я съежился в кругу просачивающегося сверху тусклого света. И тут заметил быстро, бесшумно скользящую вниз по стене серую тень.

Ко мне приближался паук размером с большую крысу. За ним виден был еще один. На противоположной стене я тоже вижу движущиеся пятна. Теперь я заметил, что дно туннеля покрыто высохшими, выеденными изнутри телами крыс, летучих мышей, птиц, ящериц.

Я отскочил, в последнее мгновение ускользнув от косматых лап черного паука.

Когда-то, сидя у воды рядом с портом, я видел, как большие крабы разорвали клешнями гнавшуюся за мной крысу. Этот самец гнался за мной до самого берега – прямо к серым камням, торчащим среди белоснежного песка. С высоты разогретого солнцем каменного уступа я смотрел, как он скалит зубы и подпрыгивает, пытаясь добраться до меня.

Вдруг появились большие плоские крабы, прижали его к земле, разорвали и растащили по своим глубоким норам.

Я помню: достаточно было одного движения клешни – и голова крысы покатилась по песку. Крабы дрались за разбросанные окровавленные останки, тянули их в разные стороны, резали, рвали.

Я опять на ярко освещенном солнцем берегу, рядом со стоящими у причала кораблями.

Я решил уплыть отсюда – подальше от раскаленного, враждебного города, полного неизвестных мне опасностей, ловушек, стай озлобленных крыс, резкого, слепящего солнечного света.

Побыстрее забраться на корабль. Солнце начинает припекать. Я чувствую, как капли пота стекают по слипшейся клочьями шерсти.

Корабль стоит у причала, а мощные стрелы подъемных кранов выносят из его трюмов платформы с деревянными ящиками. По трапу рабочие сносят на берег мешки.

Я кружу неподалеку, под стеной.

Спрятаться бы в ящике с копрой или в мешке с бананами. Прогрызть доску, распороть мешок.

Я сную между подготовленными к погрузке ящиками. А если попробовать прошмыгнуть по трапу? Нет, это невозможно. Я нахожу до половины съеденную корабельную крысу. Она лежит с перегрызенным горлом и вырванными внутренностями. На зубах и на ушах запеклась кровь.

Неподалеку замечаю дыру в асфальте – вход в крысиную нору.

Неожиданно на меня бросается огромный, чуть не вдвое больше меня старый самец. Я пищу и вырываюсь. Он пытается схватить меня за горло. Я вонзаю зубы ему в ноздри и сжимаю изо всех сил. Он освобождается, разрывая нежные ткани, а я вскакиваю на колесо стоящего рядом грузовика, а оттуда – в засыпанный цементной пылью кузов. Притаившись в углу, я замечаю парящую в небе птицу.

Уставший, напуганный, голодный, я нахожу укрытие в старой дырявой скорлупе кокосового ореха и сижу в ней до самого вечера, не обращая внимания на ужасающую жару.

В порту темно. Корабль освещен лишь неяркими фонарями. Я жду, когда наступит ночь. По швартовочному канату осторожно взбираюсь вверх над покрытой слоем машинного масла водой у причала.

Наконец-то я на борту, на палубе. Здесь мне все знакомо. Счастливый, я залезаю в шумящее отверстие вентилятора.

Я ненавижу море – его огромные просторы, штиль и бури.

Море пугает так же, как небо, как солнце. Это враждебная сила – чужая, опасная.

Волны бьются о стальной корпус. Каждая из них может потопить, убить, уничтожить. Меня охватывает страх.

Корабль больше не кажется мне безопасным убежищем.

Океан – чужая стихия. Мне он не по нраву, он злой и коварный. Я не рожден для того, чтобы плавать, – мне это чуждо, это противоестественно. Я этого не хочу!

Я прижимаюсь брюхом к металлическому ящику, пытаясь заснуть. Море не дает спать, оно вливается в меня, хлюпает, бьет, трясет, колышет, стонет. Я не могу забыть о воде, от которой меня отделяют лишь несколько слоев стального листа.

Шторм. Корабль накреняется, и ящики кидает из стороны в сторону. Попасть между ними – верная смерть. По спине вдоль позвоночника пробегают искорки страха.

Больше всего я боюсь, что меня найдут, обнаружат, боюсь оказаться на открытом пространстве. Там я беспомощен, мне некуда деваться. В подобной ситуации каждая крыса впадает в панику, бежит куда глаза глядят, теряет ощущение направления.

Уютные узкие коридоры, сумрачные или вовсе темные подвалы, глубокие убежища, каналы с постоянно влажными стенами – как же я тоскую по просторному безопасному лабиринту.

Ящики, хотя и закрепленные канатами, все равно срываются со своих мест. Слышны грохот сталкивающейся тары, бульканье волн, отдаленный шум моторов и рев винта.

Жизнь в переполненных трюмах, почти на самом дне, в непрекращающейся качке... Вибрация, шум холодильных установок, удары по корпусу.

Я совсем одурел, устал, меня охватывает апатия. Я не хочу ни есть, ни грызть. Мои резцы слишком сильно отросли. Я замечаю, что другие крысы тоже ведут себя не так, как обычно, – даже самые злые и задиристые утратили всякое желание за кем-то гоняться, не хотят больше ни провоцировать, ни нападать.

Больше всего беспокоит бессонница: стоит только заснуть, как начинают преследовать кошки, птицы, змеи, огромные пауки, потоки воды, стальные рычаги ловушек, огонь... Все это окружает меня, гонится за мной, настигает.

Я тут же просыпаюсь. Я устал и от снов, и от скитаний. Я мучаюсь и засыпаю снова.

В глубинах сна меня ждет толпа голодных крыс. Их зубы все ближе и ближе. Я убегаю, но крысы окружают меня со всех сторон, бросаются на меня, кусают. Мне не скрыться от них – у меня нет никаких шансов.

Я снова на улице тропического города, кишащего пауками, ядовитыми насекомыми, змеями. Я бегу. Улица неожиданно кончается, и я падаю. Пищу. Просыпаюсь.

Корабль сотрясают резкие толчки, ящики ездят по полу, трещат, скрипят.

В этом городе крысы не реагируют на мой запах. Может, потому, что сразу по прибытии я поселился в покинутом гнезде и пропитался его запахом, а может, это именно тот город, который я ищу?

Сначала я соблюдаю все необходимые предосторожности. Избегаю подвалов и каналов, где полно крысиных гнезд и нор. Питаюсь на помойках, внимательно наблюдая за поведением местных крыс, которые как будто не обращают на меня никакого внимания.

Я все еще боюсь внезапного нападения и потому никогда не захожу в их гнезда, не приближаюсь к ним, не касаюсь их вибриссами, выбираю жизнь одиночки.

Я живу рядом с людьми, в их помещениях. В толстых стенах старого дома скрыто множество щелей и трещин, ветхих вытяжных труб и проржавевших дымоходов.

Я устроился высоко – под полом последнего этажа, рядом с крытой жестью крышей. Я часто вслушиваюсь в доносящиеся снаружи звуки – это птицы прогуливаются по металлической поверхности.

Я поселился здесь в самом начале зимы. В комнате живет человек, который, как мне кажется, совсем не замечает моего присутствия.

Даже громкий скрежет зубов, которые я стачиваю о доску в полу, не отрывает его от разложенных на столе бумаг.

Рядом стоит пианино. Человек подходит к нему и ударяет по клавишам. Потом возвращается к своим листкам. Поначалу я побаивался резких звуков этого инструмента, а теперь привык и часто пробегаю по комнате за его склоненной над столом спиной. Время от времени он готовит черный пахучий напиток, запах которого вызывает у меня судороги в желудке, потому что здесь, кроме высохших сороконожек и бумаги, нет совершенно никакой еды. Я спускаюсь вниз, к мусорным бачкам, и притаскиваю наверх шкурки от ветчины, недоеденные куски мяса, куриные потроха. Сейчас, зимой, я не выхожу никуда дальше помойки. Это было бы слишком рискованно, ведь все вокруг покрыто снегом и изголодавшиеся здешние крысы с трудом добывают себе пропитание.

Человек заметил меня. Я высунул голову из стоящей у дверей корзинки для мусора, в которой, как всегда, не нашел ничего съедобного. Я спрыгнул на пол, но человек даже не шевельнулся.

Сквозь сон я чувствую, как из комнаты доносится восхитительный аромат сыра.

Я высовываю из норы вибриссы и кончик носа. Сыр лежит на полпути между столом и моей норой. Я долго борюсь с собой. Я боюсь, что таким образом человек просто хочет выманить меня. Но он снова ударяет по клавишам.

Я осторожно вылезаю из норы, бегу в сторону кусочка сыра и хватаю его. И тут я замечаю, что рядом стоит блюдце. Молока я не пил давно, очень давно. Я быстро утаскиваю сыр в нору. Человек смотрит на меня, подняв голову от клавиатуры. Я съедаю сыр и снова выхожу – к блюдцу с молоком. Он смотрит, как я пью. Вдруг он перестает ударять по клавишам. Я в страхе удираю.

С тех пор я постоянно нахожу на полу еду – кусочек хлеба, сыра или сала, рыбий хвост. В блюдце – молоко, иногда вода. Я перестаю бояться. Человек настроен дружелюбно. Он не кричит, не кидается всякими предметами. Теперь я уже не уношу еду в нору. Я съедаю ее на месте, зная, что он наблюдает за мной.

За окнами свистит холодный ветер. Сквозь дымоходы и вентиляционные отверстия ветер врывается в дом, воет и стонет в трубах. Шустрый ядовитый паук кружит по комнате в поисках спящих насекомых и личинок. Я вижу, как он бегает по кровати спящего человека, бесшумно проползает по его лицу.

Зима продолжается. Я просыпаюсь. Выхожу, как обычно, из норы за едой. Ничего нет. Только прокисшее молоко в блюдце.

Человек лежит на кровати неподвижно, тяжело дышит, стонет.

Слышу шаги на лестнице. В комнату входят люди. Мне страшно. Я снова прячусь в нору и вдоль водопроводных труб спускаюсь вниз, на засыпанную снежной пылью помойку.

Противно скрипят тяжелые башмаки. В комнате теперь все время какие-то люди. Я слышу, как они булькают, шипят, свистят, сопят.

Ночью зажженная свеча освещает лицо лежащего человека и согбенные плечи сидящего рядом с ним.

Я снова не нахожу еды. Отправляюсь в подвал и утоляю голод сырой картошкой. Когда я просыпаюсь снова, человек все еще лежит. Его дыхание становится все более свистящим, он кашляет, задыхается.

Я снова спускаюсь в подвал. Встреченные по пути крысы больше не относятся ко мне с тем же безразличием, что и раньше. Они нападают. Я возвращаюсь. В комнате пусто. Человека нет. Исчезли разбросанные везде листы бумаги, выветрился запах черного напитка.

Людей нет. Только паук плетет по углам свою паутину.

Темнота. Заполненное темнотой пространство. Темнота в начале, темнота в конце.

Странствия начинаются и заканчиваются в темноте. Я возвращаюсь.

Где-то вдалеке, на самом горизонте, вспыхивает пламя. Вспышка, еще вспышка, огонь охватывает все большее пространство, он пожирает все на своем пути.

Достаточно бывает сильного порыва ветра, чтобы пожар на свалке вспыхнул с яростной силой – внезапный, обжигающий, страшный.

Струи сжатого гнилостного газа распирают свалку снизу, они рвутся на поверхность и воспламеняются при соприкосновении с воздухом. Люди гасят их, засыпают мусором и песком, заливают водой и жидким цементом.

Из-под земли сочатся струйки дыма. Облако дыма висит над холмами, дым проникает даже в порт. Птицы тогда взлетают как можно выше – их почти не видно снизу. Вокруг меня все окутано дымом. Дым щиплет глаза и ноздри. Но здесь я в безопасности. Пропитавшись вонью горящей свалки, я избавился от своего собственного запаха и почти утратил обоняние.

Живущие здесь крысы пахнут гарью, пеплом, дымом. Они уже не чувствуют старых, привычных запахов, по которым отличали своих от чужих. Все семьи, пропитанные вонью и смрадом пожарищ, мирно живут рядом – без драк, без похищений потомства, без ненависти.

Но когда сильный ветер с моря гасит пожары и очищает местность от летучего дыма, когда люди засыпают пламя привезенным на машинах песком, когда огонь умирает, а дождь смывает с земли все его следы и толстый слой сажи – тогда мы, крысы, вновь обретаем утраченную чувствительность к запахам и, избавившись от ощущения нависшей над нами опасности, мгновенно вступаем в смертельную борьбу друг с другом, в войну против всех, кто не входит в круг членов нашей семьи. Мы ненавидим друг друга, воюем, загрызаем, изгоняем.

Это продолжается до тех пор, пока из глубин свалки не пробьются на поверхность новые пузырьки горючего газа и нас не окутает вонючий дым очередного пожара.

По очищенному от коры сосновому стволу стекает струйка жидкости.

Выше на столбе висит человек – его голова болтается между раскинутыми в стороны руками.

От ужасающей жары жажда становится непереносимой. Человеческая кровь, лимфа, пот. Сухой ветер выдирает из десен остатки влаги. С открытым ртом, вытягивая вперед шею, я крадусь к гладкому столбу.

Мои ноздри чувствуют запах. Я встаю на задние лапы, опираюсь на хвост, вытягиваю шею, шевелю вибриссами, высовываю язык. Уже близко, совсем близко. Темная жидкость густеет от жары, застывает на раскалившемся дереве. Я обхожу столб со всех сторон, но все напрасно. Яркий солнечный свет слепит глаза. Я опускаюсь на передние лапы и прижимаюсь к горячей земле. Отдыхаю. Делаю еще одну попытку.

Человеческая кровь утолила бы мою жажду и голод, прибавила бы мне сил.

Я оказался здесь случайно. Вытащенный из корабельного трюма ящик привезли сюда вместе со мной. Поразительно светлый песок, ползающие среди камней змеи. Отсюда надо бежать как можно скорее. Я – крыса холодных подвалов и сточных канав, крыса темных каналов и тенистых дворов, я – крыса тьмы. Бежать! Бежать подальше отсюда!

Я тянусь к струйке крови, хочу наполнить брюхо еще живой жидкостью, которая возвращает, умножает силы.

Но кровь останавливается. Она впитывается в дерево. Я не могу дотянуться до нее. Не могу. Я хожу вокруг, вытягиваю шею, подпрыгиваю.

Меня спугнула скользнувшая надо мной тень. Я скатился по запыленному склону холма в яму между воняющими бензином автомобилями. Тут можно найти хоть что-нибудь: клочок бумаги, человеческие испражнения, мух, живущих в выгребной яме. Можно поесть, подготовиться к путешествию, к бегству.

Когда ночная тьма накроет землю, я попытаюсь еще раз. Заберусь наверх по склону, встану под столбом на задние лапы, вытяну шею.

Вместо запаха крови – запах воды, слегка солоноватый, с привкусом смолы. Может, это дождь, а может – высыхающий пот или моча. Висящий надо мной человек неподвижен, тих, мертв. С его стороны мне ничто не угрожает. Шум падающего камешка предупреждает о приближении змеи, и я убегаю, а точнее – скольжу и скатываюсь вниз по склону.

Сквозь щель между прикрывающими машину кусками брезента я пролезаю внутрь и засыпаю. Меня будит шум заведенного мотора.

Я забываю. Забываю и удаляюсь. Опять погоня, опять бегство. Корабль. Город. Я вспомнил это место лишь теперь. Оно всплыло из тьмы в моей памяти вместе с другими неясными, размазанными, как в тумане, образами.

Я громко, пронзительно пищу, пытаясь проснуться. От этого крика и ощущения горячих камней под лапками сознание возвращается ко мне – я начинаю понимать, где я, куда я вернулся.

А может, я все еще там, и окружающий меня мрак – это ночная тьма над холмом, окруженным вонью бензина и выхлопных газов, запахами машинных масел?

Я топчусь по каменистой земле вокруг столба, с которого стекает кровь. Жажда мучает меня все сильнее, болят высохшие десны. И к тому же еще ветер – сухой, горячий, гнетущий.

Всюду опасность. Я не знаю, не кинется ли на меня в следующее мгновение самец или самка из этой пары разъяренных крыс. Самка появилась здесь во время стоянки в порту и связалась с постоянно живущим на корабле молодым самцом.

Своими крайне жестокими атаками они вызывают ужас у всех корабельных крыс. От них нет никакого спасения. Они вездесущи и могут застать врасплох в любую минуту. Ночью я часто покидаю трюм и по вентиляционным трубам выбираюсь на палубу.

Уж лучше находиться на открытом месте, чем ждать во тьме неожиданного нападения, которое может закончиться смертью. Эта пара крыс устроила свое гнездо в моем трюме, и я стал главным объектом их преследований. Уверенные в своих силах, они стремятся завладеть всем кораблем, гоняя с места на место немногочисленных крыс-одиночек. Их преследования очень мучительны. Они бесшумно подкрадываются к спящей или поглощенной едой крысе и атакуют сбоку, кусая в шею, прыгая сверху на спину, нанося сзади укусы в хвост, хребет и мошонку.

Их агрессивность резко возросла, когда самка начала готовиться к тому, чтобы произвести на свет потомство. Трудно стало найти безопасный угол, потому что эта пара стремилась очистить всю территорию корабля от чужаков, не принадлежащих к их новообразованной семье.

Самец в основном охотился на самцов, а самка – на самок, но часто они бросались на жертву вместе, вдвоем. Запуганные, живущие в постоянной опасности, уставшие от бессонницы крысы стали болеть, падать, умирать. В разных местах я натыкаюсь на покусанных, с порванной шкурой, покрытых струпьями и ранами крыс, готовых в любую минуту сорваться с места и бежать, пугающихся каждого шелеста и шороха. В закоулках машинного отделения я обнаружил труп истекшего кровью самца с глубокой раной на шее. Не найдя лучшего места, он спрятался здесь – между гудящими, трясущимися стальными листами. Это последнее, не считая палубы, убежище, где можно было чувствовать себя в безопасности.

Я жду, когда корабль пристанет к берегу.

Каждая секунда заполнена страхом. Страх отбирает сон, ослабляет, лишает воли. Я нахожу все больше сдохших от истощения, искусанных крыс.

Мы причаливаем к берегу. Не считая той пары и их только что родившегося потомства, я – последняя оставшаяся на судне в живых крыса.

Я заблудился. Напрасно я пытаюсь вырваться из замкнутого круга дворов, подвалов, котельных, помоек, нор, каналов. Каждая попытка заканчивается возвращением. Обескураженный бесплодными стараниями, я бегаю кругами, стараясь вспомнить дорогу, приведшую меня сюда. Я перепрыгиваю через пороги, протискиваюсь в щели, взбираюсь по растрескавшимся стенам домов и снова возвращаюсь в подвал, который недавно покинул. Огромные горы ящиков, старой мебели, тряпок, бочек, рухляди создают здесь очень подходящую для меня обстановку, но я не могу здесь остаться – меня выгонят крысы. Я останавливаюсь перед отверстием, ведущим в гнездо. Может, оттуда есть другой выход?

Я ухожу. Я боюсь острых зубов, резких ударов когтей, пронзительных криков. Я снова отправляюсь в путь и снова возвращаюсь на прежнее место. Я засыпаю на высокой, доходящей почти до потолка куче ящиков.

Меня будят ритмичные звуки музыки и топот людей – тяжелый, громкий, вибрирующий. Жестяная тарелка абажура над лампой качается прямо у меня над головой.

Когда я прятался под плитой тротуара, я слышал топот шагов проходящих надо мной людей... Я слушал шум волн, ударяющих в жестяной корпус...

Я вижу широкое, уходящее вверх отверстие. Это оттуда доносятся звуки. Они вызывают в памяти полузабытые шумы, шорохи, эхо, они похожи на голоса музыкальных инструментов, на журчание воды в канале.

Это выход! Здесь можно выбраться наружу. Наверху воцаряется тишина, затихают шаги. Я втискиваюсь всем телом в щель и ползу. Я – под полом помещения, откуда доносятся негромкие звуки. Может, мне удастся незаметно вылезти?

Широкая освещенная щель между досками. Я выпрыгиваю наверх. Вокруг люди. Крыса вертится на месте, как будто ищет возможность сбежать, и, перепуганная, залезает обратно в нору.

Лихорадочные поиски другого выхода. Я бегу по подвалу, в котором был уже столько раз, по помойкам, сточным канавам, коридорам, дымоходам. И снова оказываюсь там же, в том же самом месте. В той же точке, откуда начал путь.

Я удираю от крысы, пожирающей корку хлеба прямо у меня на дороге. Внимательно осматриваю стены, проверяю уже сто раз проверенные трещины и щели. Есть! Вот оно – спрятанное в глубокой тьме отверстие.

Матовые поверхности твердые и в то же время мягкие, прилегающие, без острых углов и выступов. Коридоры разветвляются, соединяются, пересекаются друг с другом, расходятся, сходятся вместе. Все они ведут к цели. Нет глухих тупиков, где можно ненароком разбить голову. Каждый избранный путь – правильный, достаточно лишь бежать вперед и вперед.

Серая поверхность отражает падающий сверху свет. Этот свет не раздражает глаз неожиданными вспышками.

С того момента, как я попал сюда, я не ощущаю опасности, не чувствую себя окруженным, гонимым, преследуемым.

Малыши наползают прямо на меня. Я отодвигаю их осторожно, беззлобно. Подползаю под брюхо крупной самки. Она не отталкивает меня.

В гнезде лежит много крыс – они спят вповалку.

Это мой запах, моя семья – большая крысиная семья. Я наконец нашел ее.

Как я здесь очутился? Вдруг. Неожиданно. Надо все обнюхать, проверить, убедиться, пощупать вибриссами.

Стены, пол, закругленные поверхности, выгрызенные в досках отверстия, протоптанные коридоры – все кажется знакомым, как будто я жил здесь всегда, как будто никуда отсюда не уходил.

Еда, много еды – кровянистого мяса, жира, сыра, рыбы, зерна. Крысы жрут, грызут, рвут, раздирают, давят, поглощают.

Нет ловушек и отравы, нет опасностей, кошек, людей, собак, змей. Все звери здесь мельче меня, слабее, они чувствуют свою зависимость от меня. Я убиваю маленькую птичку, разгребаю мышиное гнездо – съедаю мышат.

Я сильная, ловкая крыса, я очень быстр и умен.

Между погружением в сон и пробуждением, между пробуждением и погружением в сон... В каком месте? Где?

Крысы пожирают мертвого человека. Они сидят вокруг него, сидят прямо на нем. Отрывают мясо от костей, объедают мягкий жир, подкожные ткани, вытягивают жилы, мышцы, нервные узлы. Забираются внутрь – в нескольких местах кожа рассечена клыками, в ней выгрызены отверстия. Крысы пробираются вглубь, заползают, протискиваются. Человек как будто оживает. Мы в нем, в его внутренностях. Кожа на нем шевелится. Мы прогрызаем в нем коридоры, рассекаем ткани и пленки, разгрызаем хрящи и кости. Сквозь широко открытый рот, в котором уже нет языка, я пробираюсь внутрь, к мозгу.

Вдруг все это обрывается. Я в том же самом месте, где и был. В том же подвале, куда каждый раз возвращаюсь, под шумящими, прогибающимися от топота балками потолка. Где-то рядом мяукают кошки, лают собаки, бормочут люди, пищат и гудят инструменты.

Я жду, когда наконец опустеют окрестные улицы, чтобы вновь пуститься в странствия.

В высоком стеклянном сосуде я вижу большую белую крысу. У нее блестящая светлая шерсть, чуть свалявшаяся на спине, почти прозрачные уши, покрытый белым пушком хвост.

Она сидит, толстая и неподвижная, – только шевелит ноздрями.

Крыса чувствует, что я рядом.

Я приближаюсь к стеклу, встаю на задние лапы. Она просыпается. Прямо на меня смотрят глаза, каких я никогда в жизни еще не видывал у крысы. Ноздри поднимаются вверх и расходятся в стороны, обнажая слишком длинные, переросшие резцы.

Я грызу стекло. Я ненавижу эту крысу. Я все время прихожу сюда – каждый день, как только люди покидают помещение. Я обхожу кругом прозрачный предмет. Пытаюсь перегрызть металлические опоры. Бегаю сверху по прикрывающей ящик сетке, пытаюсь подцепить ее когтями, отодвинуть.

Запах сидящей внутри белой крысы, до которой я не могу добраться, раздражает, нервирует, приводит в ярость.

Белая крыса тоже обеспокоена. Она наблюдает за моими попытками пробраться внутрь, бегает, взъерошенная, вдоль стен своего ящика.

Мы разглядываем друг друга, стоя по разные стороны стекла. Прижимаем к гладкой поверхности носы и ноздри, показываем зубы. Мне хочется вцепиться ей в глотку, опрокинуть, кусать, давить, убить.

Ненависть не проходит, не проходит ярость – неудовлетворенная, не нашедшая выхода. Разделенные стеклом крысы мечутся, кидаются друг на друга, издают пронзительный боевой клич. Взъерошенная шерсть, широко раскрытые глаза, вытянутые шеи. Сидят на задних лапах, опираясь на хвосты, со свистом втягивая в себя воздух, ловя ненавистные, враждебные запахи.

Никогда, никогда я не загрыз белой крысы, никогда с ней не сразился, хотя так жаждал этого, искал возможность добраться до нее. Ее всегда отделяла от меня стальная сетка или толстое стекло, и, хотя я не раз пытался пробраться на ту сторону, мне так и не удалось этого сделать.

А ведь я жил рядом с ними, почти что среди них – в занятом ими и пропитанном их запахом помещении.

Белые крысы встают на задние лапы, поворачивают головы в моем направлении, подпрыгивают, пытаясь дотянуться до верхнего края стеклянной стены, грызут металлический каркас.

Они везде – в высоких банках и прозрачных ящиках, прикрытых сверху густой сеткой, в клетках из стальных прутьев. Их густой запах в душных, закрытых комнатах вызывает ярость, пробуждает ненависть. Мой собственный запах растворяется в этой субстанции, он здесь не существует, даже я сам его не чувствую.

Они неподвижно сидят в клетках, ритмично двигая головами. Бегают вдоль стеклянных стен и внутри крутящегося барабана. Настороженный, злой, полный ненависти, я взбираюсь на ближайшую ко мне клетку и ползу по прикрывающей ее сетке. Перебираюсь на следующую, с нее на другую и дальше... Запах чужой семьи, который поначалу так трудно было вынести, перестает раздражать меня. Отгороженные от меня стеклами и сетками, крысы живут своей, особой жизнью. Они ничего не могут мне сделать, они никогда не выберутся из своих прозрачных гнезд, а мне никогда не добраться до них.

И все же, возбужденный и готовый к бою или к бегству, я кручусь среди этих клеток, пытаюсь проникнуть внутрь, стираю свои зубы о металлическую окантовку и прутья, прижимаю ноздри к стеклу в надежде на то, что оно вдруг расступится передо мной, исчезнет, откроется. Но сетки плотно прилегают к ящикам, металлическая окантовка прочна, а стекло отодвинуть не удается.

Через некоторое время белые крысы перестают существовать для меня, я двигаюсь среди этих прозрачных гнезд так, будто их просто нет. Крысы в ящиках привыкли ко мне и теперь даже не поднимают головы – сидят неподвижные, вялые, мерно двигают челюстями, пожирая корм, принесенный им людьми. Им не приходится добывать еду, убивать, охотиться, скитаться, спасаться бегством. Люди кормят их, наполняют водой или молоком металлические ванночки, пересаживают из клетки в клетку, втыкают им в хвосты и шеи длинные иглы. Крысы только трясут своими свернутыми на одну сторону головами.

Обилие еды привлекает и возбуждает.

Я поселился под полом. Дом старый, в нем полно вентиляционных отверстий, поддувал, щелей, раскрошившихся кирпичей. По трубам, ведущим вниз, расходится тепло.

В холодную осеннюю пору здесь уютно и спокойно, и я не покидаю этого дома, где живут белые крысы.

В соседней комнате, пол которой выложен блестящими скользкими плитками, люди готовят еду. Рядом с этой комнатой – кладовка, куда я без труда пробираюсь по изъеденной ржавчиной вытяжной трубе.

Сушеная рыба, зерно, горох, хлеб, овощи. Белые крысы получают все.

Они болеют. Черные опухоли распирают кожу на шее, на голове, на брюхе. Сначала небольшие, едва заметные, они разрастаются, как будто сжирая изнутри тело крысы, уничтожая мышцы, ткани, кости. Черные наросты просвечивают сквозь белые нежные волоски, становятся все больше и больше.

Крысы худеют, линяют, сохнут. Некоторые умирают быстро, другие живут дольше – скрюченные, парализованные, покрытые черными шишками.

Люди разрезают наросты, рассматривают, что там внутри.

Белый самец смотрит сквозь стекло, словно не замечая меня. Огромная черная опухоль на брюхе не дает ему ходить. Хвост и задние лапы болтаются в воздухе. Пользуясь только передними, он подползает к ванночке и пьет. Рядом с ним – самка с громадной лопнувшей шишкой на шее и чуть меньшей по размерам у основания хвоста.

Страх. Страх все возрастает. Крысы дохнут, бьются в конвульсиях, в предсмертных судорогах отшвыривают лапами куски моркови и хлеба. Пары совокупляются – покрытые черными наростами тела заползают друг на друга. Больные самки рожают потомство.

Я наблюдаю за всем этим с другой стороны, сбоку, из своей собственной жизни – не обнесенной стеклянными барьерами, не закрытой сеткой. Из жизни не замкнутой, не разгороженной.

Я привыкаю к смерти белых крыс, к их медленному умиранию. Я – сильный, здоровый, толстый. Моя шерсть блестит, вибриссы упруги и чувствительны. Резцы разгрызают самое твердое дерево и оловянную оплетку электрокабелей. Я перестаю бояться: смерть белых крыс мне никак не угрожает. Она – вне меня, вне моего страха.

Люди приходят редко, только утром. Я в это время чаще всего сплю после ночных прогулок. Я просыпаюсь, когда они покидают здание.

Я присматриваюсь к людям, наблюдаю за белыми крысами. Залезаю на чердак. Здесь полно разных ящиков, помеченных крысиными экскрементами. Я пролезаю в дыру и продвигаюсь по боковому коридору. Утыкаюсь в глухую стену. Отступаю назад. Захожу с другой стороны – то же самое. Ищу другой проход. Иду прямо – опять тупик. Проверяю еще раз первый проход – ага! Выход есть, но не в конце коридора, а не доходя до него. Я вылезаю с противоположной стороны и делаю еще одну попытку. Не сразу, но все же нахожу выход. Только на третий раз прохожу, не сделав ни одной ошибки.

Во всех ящиках проходы разные. Вдруг я чувствую, что попался. Мечусь по тесному помещению, пытаясь носом приподнять опустившуюся за моей спиной жестяную заслонку.

Ловушка, я в ловушке, в ловушке... Я бегаю, проверяю все углы, бросаюсь на стены, бьюсь головой о стекло, которым сверху прикрыт ящик. Кружусь волчком.

Вдруг одна из стенок уступает под моим напором и поднимается вверх. Остается пробежать по короткому коридору – и я выбираюсь из ящика.

Придя на чердак в следующий раз, я по забывчивости залезаю в тот же самый ящик. Ситуация повторяется. Поначалу мне никак не удается выбраться. Ничего не помогает, хотя я и нажимаю на все возможные места. Но потом стенка опять уступает. Второе попадание в ту же самую ловушку сильно меня напугало. Я запомнил этот ящик и впоследствии обхожу его стороной.

Люди переносят ящики в соседнее помещение и расставляют их так, чтобы белым крысам приходилось проходить через них за едой и питьем. Я наблюдаю за ними сверху, через стекло.

В подвале появляется серый самец из местных крыс. Мы обнюхиваем друг друга, ощупываем вибриссами. Вдруг он издает пронзительный писк и кидается на меня. Краем глаза я замечаю приближение еще одного его сородича. Борьба проиграна, надо спасаться бегством, придется покинуть удобное, теплое место. Пора опять пуститься в скитания.

Но пока я прячусь на чердаке. Меня спасают белые крысы, отвлекшие внимание моих преследователей. Когда голод заставляет меня спуститься снова, серых крыс уже нет – их спугнули люди.

Они приходят ночью. Исхудавшие, голодные, озябшие, задиристые. Сквозь дыру в фанере, которой закрыто чердачное окно, я вылезаю наружу. Морозный ветер швыряет снег прямо мне в глаза.

Меня прогонят и отсюда. Идти дальше через кладбище не имеет смысла. Живущие здесь крысы, вскормленные гниющим людским мясом, не позволят мне остаться. Внутри, под тяжелыми плитами надгробий, глубоко в земле царит беспечная, спокойная атмосфера. Звуки снаружи почти не проникают сюда. Самое главное – еда, много еды – мяса, жира, хрящей.

Крыса, бегущая по каменному парапету, спрыгивает вниз, подходит ко мне. Наши вибриссы касаются друг друга. Пронзительный писк. Бегство.

Меня ждет новое путешествие, поиски города, в существовании которого я уже начинаю сомневаться. У меня нет выбора. Нет выбора. Надо уходить.

Крысы – соединенные друг с другом хвостами, сросшиеся, слипшиеся. Каждая стремится вперед. Ни одна не обернется, чтобы перекусить зубами кончик собственного хвоста. Я наблюдаю за ними. Они сидят в огромном ящике, как неподвижный серый цветок. Откормленные, тучные, им не нужно добывать себе еду – люди подсовывают им ее прямо под нос, и это окончательно парализует их.

В углу стоит банка с темной жидкостью. Оттуда распространяется совершенно невыносимый запах. Мне вдруг становится страшно. Ловушки, которые я видел в подвале, свидетельствуют о том, что люди ищут и ловят крыс, людям нужны крысы. Старых и больных они заменяют на новых.

Отупевшие толстые крысы сонно взирают на то, как я проскальзываю по гладкой поверхности стекла, прикрывающего ящики, и спускаюсь вниз.

Я испражняюсь прямо на ловушку – вскакиваю на клетку из стальных прутьев и смотрю, как мои экскременты падают прямо на ароматную рыбью голову. Это – предостережение. Теперь ни одна крыса не войдет туда, внутрь.

Сквозь неплотно прикрытое подвальное окошко я выбираюсь на улицу. На помойке в груде апельсиновых корок я замечаю обвязанный веревкой сверток бумаги. Я грызу его, рву, режу зубами до тех пор, пока от бумаги не остаются лишь клочки, которые ветер разносит кругом.

Шум моря напоминает мне о необходимости покинуть город, подсказывает, что мне надо поискать более благоприятное для жизни место. И я иду в сторону моря.

Неподалеку, в круглом каменном здании, я нахожу блюдце с остатками прокисшего молока и старательно вылизываю все до последней капли. Отсюда уже недалеко до порта, до корабля. Слышится знакомый вой сирен. Я покидаю построенное из крупных камней здание и отправляюсь по берегу туда, откуда доносятся эти звуки. Я стараюсь бежать как можно быстрее, лишь бы оказаться подальше от заселенных крысами каменных руин. Ветер доносит до меня их чужой запах.

Я осторожно высовываюсь из бочки. Пробегаю по широкой гладкой полосе пола и сквозь дырку в разбитом стекле вылезаю наружу. Я сижу неподалеку от большой, освещенной солнечными лучами помойки. Мне ужасно хочется есть. Я внимательно вслушиваюсь в звуки окружающего меня мира – не грозит ли откуда-то непредвиденная опасность. Из расположенных поблизости домов доносится приглушенный стенами вой запертого в помещении пса.

Но в остальном это место кажется мне спокойным.

Я карабкаюсь по кирпичной стенке и протискиваюсь между кучами гниющих фруктов, протухших кочанов капусты, очисток, мясных обрезков и рыбьей чешуи. Набрасываюсь на еду. Среди восхитительно ароматных лакомств, обилие которых – после долгой голодовки – просто ошеломило меня, я забываю об опасности и спокойно насыщаюсь, ощущая, как роскошное тепло растекается по брюху и внутренностям. Я совсем расслабился под успокаивающее жужжание больших блестящих мух, покрывших почти всю свалку сплошной темной массой.

Вдруг я почувствовал сильный удар в бок и острую боль в шее. На меня неожиданно напал разъяренный самец. Я занял оборонительную позицию, но он еще раз набросился на меня с такой силой, что я перевернулся на спину. Он неминуемо загрыз бы меня, если бы я не отбросил его от себя резким ударом задних лап.

Самец издает пронзительный писк – сигнал о появлении чужака.

Еще одна крыса тут же прыгает мне на спину. Эта – значительно меньше, и я без труда сбрасываю ее с себя. Но тут же появляется еще одна. Я в панике бросаюсь бежать, зная, что местные крысы, обеспокоенные моим присутствием, будут теперь преследовать меня. Выскакивая из помойки, я сталкиваюсь нос к носу с крупным самцом.

Я бежал вдоль стены склада, панически избегая всяких нор и отверстий, которые в этой ситуации могли оказаться самой страшной ловушкой. Загнанный в подвал, канал или гнездо, я не имел бы никаких шансов на спасение. Я не был знаком с этой местностью и бежал наугад – в панике и в отчаянии, мечтая только о том, чтобы остаться живым. Вдруг я почувствовал сильный укус в заднюю часть спины. Боль прибавила мне сил. Я несся вдоль стен, перебегал через открытые пространства и наконец оказался среди деревьев с низко растущими ветками. Я знал – преследователи бегут за мной, и я погибну, если не найду хорошего укрытия. Цепляясь когтями за шероховатую кору дерева, я забрался наверх и устроился меж ветвей, спугнув несколько птиц. Я притаился среди шелестящих на ветру листьев в страхе, что могу упасть отсюда, что меня обнаружит какая-нибудь хищная птица, и просто оттого, что попал в незнакомое мне окружение. Но этот страх быстро сменился другим, потому что под деревом появились преследовавшие меня крысы. С вытаращенными глазами и взъерошенной от возбуждения шерстью, они бегали между деревьями, натыкались друг на друга, обнюхивая все вокруг и продолжая искать меня.

Со все возрастающим напряжением, замученный страхом, я наблюдал сверху за тем, как они все кружат поблизости, разъяренные неожиданным исчезновением чужака.

И в тот момент, когда я уже находился на грани полного истощения, почти умирал от страха и нервного напряжения, прибежали другие крысы и с ненавистью накинулись на моих преследователей, загрызая и прогоняя их. Я долго еще сидел среди ветвей в ожидании, когда они перестанут грызться друг с другом и разойдутся. Если бы я спустился вниз, они напали бы на меня и, скорее всего, разорвали бы на части.

Я попал в пограничную зону между территориями, которые занимали ведущие постоянную войну друг с другом крысиные семьи.

С дерева я спустился лишь вечером – меня испугало появление поблизости черной птицы с мощным клювом. Крысы ушли. Я не знал, в какую сторону идти. Ведь пограничная зона между крысиными кланами невелика, и в любую минуту на меня могли напасть.

Я сижу неподвижно рядом с трупом загрызенного самца. Страх отнимает силы, а мне еще надо добраться до корабля и уплыть отсюда.

Шорох.

Я так напуган, что, не обращая внимания на кружащих рядом птиц, снова прячусь среди ветвей – в месте, совершенно не соответствующем крысиным привычкам и столь отличном от среды нашего обитания. Но только здесь я сейчас чувствую себя в безопасности.

Старый самец, которому когда-то переломили хребет, волочит задние лапы. У него совсем уже не осталось сил. Я бегаю вокруг него, то приближаюсь, то отскакиваю в сторону, кусаю его за бока, за мошонку, в основание хвоста. Он пищит при каждом моем нападении и пытается укусить меня.

Теперь я кусаю его в самое чувствительное место – в шею. Я чувствую, как мои зубы разрывают проходящую под кожей артерию. Старик тщетно пытается дотянуться до меня зубами. Он становится все слабее, его охватывает ужас.

Он падает на бок, дрожит от страха. Из ран и изо рта у него течет кровь. Он издыхает. Это единственная крыса, которую я обнаружил на небольшом корабле, куда попал после долгого вынужденного сидения среди ветвей. Я загрыз его сразу же, как только появился здесь, когда борта судна еще терлись о причал.

С дерева меня согнала ночная птица. Мне пришлось выбирать: то ли погибнуть у нее в когтях, то ли попытаться все же добраться до порта. Изо всех сил я бросился вперед – в ту сторону, откуда ветер нес запах рыбы. Встреченные по пути крысы тут же бросались в погоню за мной.

В порту у освещенного лунным светом причала стоял только один корабль – тихий, черный, неподвижный. Его борта покачивались ниже уровня причала, и, когда я спрыгнул на палубу, раздался глухой стук.

Живший здесь больной самец тут же выполз из своего укрытия и яростно бросился на меня. Он думал, что я убегу, что я испугаюсь и покину судно. Но я не мог бежать – на берегу меня ждали крысы из враждующих друг с другом семей.

Я плыву. Громкий стук моторов проникает всюду. Я занял уютное гнездо убитой крысы – оно устроено между досками и стальной плитой. Старый самец натаскал сюда тряпок, обрывков бумаги.

Я плыву. Постоянное пребывание в столь ограниченном пространстве раздражает и приводит в ужас. В больших трюмах я и представить себе не мог, что это такое – недостаток движения, недостаток места. Там мне не угрожали люди, о существовании которых я порой вообще забывал. Здесь все не так. Люди здесь везде. Только ночью, когда море успокаивается, а люди спят, я могу свободно передвигаться по темным помещениям, заставленным картонными ящиками, от которых неприятно пахнет табаком.

Я знаю этот порт: причалы, невысокие постройки на берегу, ветер гонит тучи пыли – все это кажется мне знакомым, как будто я видел это во сне. Но это не сон, хотя я уже не раз просыпался с чувством, что действительность – это всего лишь другой сон, сон, в котором я живу, чувствую, существую. Нет, это не сон – это моя память.

Судно причаливает к берегу. Я немного подожду и сойду на землю. Мне надоело бегать по ограниченному пространству между скрипящими бортами.

Уже ночь. Я сбегаю вниз по опущенному трапу.

Огромная сверкающая луна освещает полосу причала и первые дома ближайших к порту улочек. Я был здесь, когда этот город горел, когда рвались снаряды. Теперь здесь спокойно. По улицам гуляют люди, я слышу отдаленное мяуканье кота, собачий лай.

Я сомневаюсь: идти дальше или забраться на палубу другого корабля и избежать встреч с местными крысами, кошками, собаками?

В конце концов я решаюсь поискать еду на ближайших помойках и свалках. Меня манит резкий аромат высушенной рыбы.

Целая гора высохших хвостов, голов, потрохов. Я жадно ем, на зубах хрустят кости и сухие жабры.

Первая крыса уже рядом. Она небольшая, с длинным туловищем. Обнюхивает меня. Пронзительным писком дает сигнал тревоги и кусает меня в основание хвоста. Я поворачиваюсь и вонзаю зубы в ее ногу. Она отскакивает в сторону. Из раны течет кровь. Хромая, крыса уходит в сторону.

Здешние крысы не преследуют меня – им достаточно прогнать чужака, достаточно почувствовать мой страх.

Закопченные, изуродованные взрывами стены. Я вспоминаю этот город. Точно так же светила луна и тогда, когда я пробирался по опустевшим темным улочкам.

Теперь здесь много света. Слышны булькающие голоса людей, доносится музыка.

Меня не покидает ощущение, что когда-то я шел этой же дорогой, ступал по той же неровной мостовой, покрытой пылью и высохшим навозом.

Мимо меня проходят люди. Я всем телом прижимаюсь к стене и на какое-то время замираю. И чего я боюсь? Ведь серость делает меня незаметным. И все же страх не проходит. Та встреча с крысами напугала меня. Я вспомнил высокие ветви дерева, на котором я в панике прятался от погони.

Я сам не раз преследовал других крыс, наносил им раны, кусал, грыз, убивал. Мне хорошо знакома эта ненависть, ненависть к вторгшемуся в твои владения чужаку, прибывшему неизвестно откуда, ведь за ним могут прийти и другие, и из преследуемых и гонимых они легко могут превратиться в преследователей и убийц.

Из сточной канавы доносится писк. Мною овладевает страх. Я плохо знаю местность. Если меня станут преследовать, у меня почти нет шансов уйти от погони.

Я сворачиваю на поднимающуюся в гору улочку, вымощенную овальными булыжниками, которые блестят в свете зависшей прямо посреди неба луны. Я знаю эту улицу, я ее отлично знаю, но что же все-таки здесь произошло?

Дверной проем с болтающейся рваной занавеской, сквозь которую сочится слабый свет, мне тоже знаком. Я проскальзываю внутрь. Сидящий на корточках на ковре человек ловит упавший с полки кувшин и ставит его на место. И вдруг я все вспоминаю. Ведь это из-за меня упал тот кувшин. Курица, сидящая на полке в клетке из деревянных прутьев, кудахчет, учуяв мое присутствие.

Так, значит, все, что случилось с того момента, как я бежал отсюда, длилось всего лишь мгновение? Столько же, сколько падал глиняный кувшин?

Но я же слышал грохот разлетевшихся по полу обломков! Я слышал это, но я уже не верю, потому что в тот момент, когда я снова очутился здесь, тот же самый человек поймал прямо над самым полом упавший с полки кувшин. Может, я заснул? Может, все это был лишь сон – все эти города, дороги, путешествия, погони, бегства? Но разве сон может быть так насыщен событиями?

Итак, я снова оказался в самом начале своего путешествия – после долгих скитаний в трюмах перевозившего сахар судна, после того, как я покинул город, где умер человек, игравший на флейте.

Человек заметил пробегающую крысу, схватился за оловянную гирьку. Бросает. Я убегаю.

Я медленно обхожу вокруг дома. В яме на помойке нахожу черепки от множества разбитых кувшинов. Это была иллюзия – тот кувшин разбился тогда на мелкие кусочки. Человек поймал другой кувшин.

Вокруг раздается возмущенный, злобный писк. Крысы окружают меня. Они подходят все ближе. Я отталкиваюсь от твердых черепков и перепрыгиваю через стену. Замедляю бег только перед освещенным причалом.

Едва живой от усталости, я ищу укрытие. Я ведь не знаю, гонятся за мной преследователи или они давно отказались от погони.

Вдоль рельсов портового крана бегу к большим железным машинам, крытым сверху брезентом. Достаточно нескольких движений зубами – и сквозь прогрызенное отверстие я забираюсь внутрь.

Все попытки выбраться из трюма напрасны. Створки люков прилегают друг к другу так плотно, что не остается ни малейшей щели, чтобы можно было бы протиснуться. Все вентиляционные трубы забраны густой сеткой и решетками, которые я тщетно пытаюсь перегрызть. Я в ловушке. В огромной ловушке, полной стальных машин, стоящих вплотную друг к другу.

Мне грозит голодная смерть. Я съедаю все, что годится в пищу: найденные внутри металлических корпусов обрывки бумаги, промасленные льняные тряпки, высохшие стружки, немногих случайно попавших сюда насекомых, муравьев и пауков, прилипший к брезентовым покрышкам высохший птичий помет. Неудовлетворенное чувство голода сжигает внутренности.

Больше всего меня мучает жажда. Я высасываю влагу из самых нижних слоев рассыпанных по полу трюма опилок, пью собирающуюся на дне стальных корпусов маслянистую жидкость. Но этого слишком мало. Изголодавшийся и измученный жаждой, после долгих поисков я нахожу струйку воды, по капле сочащейся из стены. Она солоноватая, с крошками ржавчины. Я жадно слизываю каждую появляющуюся на стене каплю. Жду, пока она соберется, набухнет и скатится вниз.

Я долго живу так, очень долго. Сначала я в ужасе беспрерывно метался в поисках выхода. Меня душили отчаяние и ярость. Я пытался забраться вверх по стенам трюма, но, хотя несколько раз мне удалось добраться до прикрывающих трюм сверху стальных плит, я нигде не нашел ни единой щели.

Я часто залезал на стальной корпус машины, опираясь на хвост, вставал на задние лапы и поднимал голову повыше, стараясь уловить отголоски доходящих снаружи запахов, пытаясь услышать предвещавшие скорый конец моим мучениям звуки.

Путешествие продолжалось. Качку я переносил нормально, но бури меня пугали. Особенно страшны были сильные удары волн о стены корабля и резкий крен, когда толстые стальные тросы натягивались и стонали, как будто вот-вот лопнут. И после того как шторм кончался, я еще долго чувствовал болезненные судороги в спине и в шее.

Я был единственной крысой в огромном помещении трюма. Я без устали кружил вдоль стен, изучая каждую деталь поверхности. Я обследовал изнутри и все стальные машины. И вдруг – это стало происходить все чаще – мне явственно почудился скрежет крысиных зубов, шорох пробирающегося под брезентом зверька, пронзительный боевой клич – как на острове, который я недавно покинул. Частенько сквозь сон мне казалось, что я ощущаю прикосновения вибрисс обнюхивающей меня крысы и тепло ее ноздрей. Поначалу я мгновенно просыпался и пускался в длительные лихорадочные поиски.

Никаких следов пребывания в трюме чужой крысы я не обнаружил, хотя проверил все углы и закоулки. Но видения повторяются, они являются во время каждого сна, как только я устраиваюсь отдохнуть. Моя реакция на звуки, издаваемые несуществующей крысой, становится все более нервной. Стоит мне только услышать шорох, почувствовать прикосновение вибрисс, как я яростно бросаюсь за чужаком, догоняю, преследую, ищу его.

Я болен. Осовело сижу на куче опилок. Меня бьет дрожь. В животе страшно жжет и ноет. Все, что я ем, вытекает из меня в виде густой слизи. Я худею, теряю шерсть, на коже появились кровоточащие язвы – засыхая, они покрывают тело твердой коркой. Болезненный зуд заставляет меня чесаться. Каждое движение ногой, каждая попытка дотянуться коготками до спины утомляет меня, раздражает, лишает остатков сил.

Больше всего мне бы хотелось застыть неподвижно. Я бы так и сделал, если бы не эта проклятая чесотка.

Из ноздрей сочится густая, солоноватая на вкус слизь. Она стекает прямо мне в рот. Мне становится все труднее дышать. Я чихаю, фыркаю, кашляю.

Я становлюсь все более сонным и апатичным. Я сижу, сжавшись в комочек, равнодушный ко всему – и к качке, и к ударам волн, и к далекому завыванию ветра, и к голосам собственного воображения, к снам и миражам, к воспоминаниям, к чесотке, к голоду, к жажде, к боли.

Я перестаю мыться, чиститься и ловить блох. Я медленно умираю и, хотя знаю об этом, не могу сопротивляться. Я не могу защищаться – я чувствую, что у меня нет никаких шансов выжить в этой плотно закрытой стальной коробке.

Блохи начинают разбегаться из выпадающей шерсти, с разгоряченного лихорадкой тела. Они предчувствуют надвигающуюся смерть. Выбора нет – съедаю извивающегося среди опилок червяка. Поворачиваюсь на бок, застываю без движения и жду... жду... Засыпаю.

Просыпаюсь. Корабль больше не качает, моторы не гудят. Снаружи доносятся приглушенные звуки портовых кранов.

Открываются стальные створки люка. Меня слепит свет, которого я так давно не видел. Собрав последние силы, я заползаю в темное чрево машины.

В трюм спускаются люди. Они трогают крепежные тросы, разговаривают.

Заключенный в толстом панцире машины, я вместе с ней взмываю вверх. Внутрь проникают порывы холодного ветра. Качка прекращается – я на суше.

Слышу уличный шум, рев моторов, крики пролетающих птиц, незнакомые мне шорохи.

Я хочу жить, хочу жить... На подгибающихся ногах выползаю из-под стального листа и бреду в направлении портовых складов.

Больной, в лихорадке, полуживой, я забиваюсь в угол и лежу. У меня все болит... Нет сил вылавливать зубами копошащихся на брюхе блох. Они больно кусают меня, вонзая в кожу свои маленькие иголки, и пьют мою кровь.

Я лежу в своем укрытии, спрятанном глубоко в лабиринте нор и проходов. Силы покидают меня, я чувствую себя все более безвольным, все более испуганным.

Шорох... Это самец из соседней норы пришел посмотреть, жив я еще или уже умер. Почуяв запах вспотевшей, горящей в лихорадке кожи, он уходит.

Снова шорох. А вдруг это змея? Здесь нет змей, нет! Змеи никогда сюда не доберутся – их остановят вонь сточных канав, гниющие отбросы, грязная, вонючая вода. И все же даже здесь я боюсь змей – здесь, в месте, которое кажется безопасным и спокойным. Шорох удаляется, затихает, умолкает. Я пытаюсь заснуть. Кладу голову на передние лапки, выпрямляю задние, потягиваюсь.

Лихорадка все усиливается. Я падаю в огромную яму. Лечу, как птица, – все дальше, все ниже. Вдруг меня охватывает страх: там, внизу, подо мной, в этом колодце ждет смерть. Я разобьюсь о невидимое отсюда дно, о воду, которая при падении с такой высоты покажется тверже бетона.

Я пищу, кричу, пытаюсь зацепиться коготками за гладкие, блестящие от воды стены, сворачиваюсь в клубок и резко распрямляюсь.

Увы – стены гладкие, как стекло, уцепиться не за что. С ужасающей скоростью я лечу вниз. Неужели я умираю? Я в старом семейном гнезде. Я играю с малышами. Мы все пищим.

Вдруг вход в гнездо расширяется. Широко распахнута змеиная пасть. Сейчас, еще мгновение – и она проглотит меня.

Я пищу, пытаюсь бежать. Все напрасно – окаймленное сотнями плоских чешуек огромное отверстие склоняется надо мной, втягивает меня, поглощает.

Я просыпаюсь весь в поту. Шерсть слиплась и встала дыбом. Блохи кусаются все злее. Они уже ходят прямо у меня по усам. Я сгоняю их лапой.

Все это сон, бред, мираж. Я лежу, истощенный и больной, в холодном помещении между складом универмага и каналом главного коллектора. Меня бьет дрожь. Все сильнее хочется пить. Чтобы напиться, нужно выйти отсюда и добраться до каменной стены, по которой стекает вода. Но хватит ли мне сил на это? Шатаясь из стороны в сторону, я медленно и осторожно добираюсь до коридора.

С трудом доползаю до растрескавшейся каменной стены. Вода сочится капля за каплей.

Прижимаю нижнюю челюсть к стене и поднимаю голову повыше.

Уже давно я не пил такой холодной воды. Я пью долго, стараясь не упустить ни капли. Холод постепенно проникает из гортани все ниже и ниже – наполняет желудок, охлаждает разгоряченную кровь. Я чувствую, что мне становится лучше, намного лучше, и тут же пытаюсь расправиться с замучившими меня блохами.

Я выздоровел. Облезшие места обрастают новой шерстью. Гнойные нарывы зажили и зарубцевались. Ко мне возвращаются силы.

Скорее всего, в первое время моего пребывания на новом месте жизнь мне спасла именно болезнь. Почуяв лихорадку и резкую вонь поноса, крысы оставили меня в покое. После заключения в темном и душном трюме мир кажется мне слишком ярким и шумным.

Корка хлеба и вытащенные из скомканной промасленной бумаги колбасные очистки так вкусны, как будто раньше я никогда не пробовал ничего подобного.

Столь обильная еда просто потрясла весь мой организм. Я проснулся от сильной боли в раздувшемся, отвердевшем брюхе, у меня начались понос и рвота.

Я снова впал в глубокий, горячечный сон. Проснувшись, я почувствовал себя лучше, и, что самое главное, ко мне вернулся мой неуемный аппетит.

Я укрылся в стоявшем на берегу канала высоком здании. С его башен в подвал часто доносился вибрирующий звон колоколов. Этот звук напоминает мне далекий голос флейты.

И все же главной причиной, заставившей меня поселиться в этом высоком здании, в башнях которого гнездились ястребы, был страх встречи с местными крысами – с тех пор, как я выздоровел, они вновь начали преследовать меня. В порту ведь никогда не прекращается охота на крыс, прибывающих с моря.

Этот район принадлежит семье крупных и сильных особей, яростно преследующих всех вторгшихся в их владения чужаков.

Если бы не моя лихорадка и отпугнувший их запах болезни, они загрызли бы меня сразу же по прибытии. И несомненно, именно поэтому место неподалеку от складов, элеваторов, амбаров и свалок – самое безопасное из всех возможных. Крысы редко заглядывают сюда в поисках еды, отлично зная, что, кроме немногочисленных отбросов, свечей, мышей и стеблей всевозможных цветов, ничего съедобного здесь не найти.

Я удовлетворяю свою ежедневную потребность в пище тем, что удается найти на ближайшей помойке, расположенной рядом с окруженными небольшим фруктовым садом постройками.

Я живу внутри пустой гипсовой фигуры. Незаметное отверстие, которое служит мне входом, находится в подставке. Сначала меня очень нервировали собиравшиеся время от времени рядом с фигурой группы людей, которые вели себя довольно шумно. Но, поскольку все это было связано с приятными для моих ушей звуками музыки, я быстро привык и просто оставался внутри до тех пор, пока люди не уходили.

Так же быстро я привык и к безопасным, спокойным помещениям.

Полые гипсовые фигуры, толстые свечи, цветы в стеклянных сосудах, приглушенный свет, тишина, каменный пол...

Я бы остался там надолго, но в один прекрасный день все фигуры убрали в сторону, полы покрыли брезентом, а вдоль стен воздвигли леса.

Во мне вновь проснулась сильная потребность отыскать свое крысиное семейство, отыскать тот город, в котором я родился, ту старую пекарню и подвал со следами зацементированных нор. Внутри высокого здания теперь постоянно были люди, и я чувствовал себя в опасности.

Я пустился в странствия ночью – проскальзывая под стенами домов, вдоль садовых заборов, пересекая площади и улицы, я бежал от далекого шума волн, от запаха моря и голосов плывущих по каналу кораблей. Я бежал туда, где находился мой родной город, где было мое первое гнездо.

Города похожи друг на друга. Чаще всего я приезжаю и покидаю их по ночам. Меня постоянно преследуют крысы.

Собратья, принадлежащие к моей семье, должны сразу узнать меня. И я жду того момента, когда приблизившаяся ко мне крыса не бросится на меня, чтобы перегрызть горло, не издаст пронзительного писка, призывающего сородичей к нападению на чужака.

Я путешествую, перебираюсь с места на место. Меня толкает в путь стремление вернуться в некогда покинутые мною места, непреодолимое желание найти их... Меня гонит в дорогу память.

Может, это уже последний город? Последний из тех, так похожих на город моей памяти. И все же я не могу сразу вспомнить, те ли это подвалы, те ли каналы, те ли подземные ходы, те ли сточные канавы? Я не узнаю их. Я прибыл сюда в самом начале зимы, и первые же порывы ледяного ветра загнали меня глубоко под землю.

Давным-давно во всех городах я ищу пекарню в боковой улочке – с подвалом, в который прямо с улицы ссыпают уголь. В этом подвале, рядом с насосом на стене должны были остаться следы зацементированных крысиных нор.

У меня остается все меньше времени – я старею, теряю нюх, слух, зрение. Только что я бросился на паука, приняв его по ошибке за сороконожку или жука. Я уже не так силен, я слабею. Я бегаю медленнее, прыгаю не так высоко, как раньше, быстрее устаю.

Я стараюсь избегать опасностей. Уступаю дорогу крысам, кошкам, собакам. Не нападаю больше на поросят и кур. Питаюсь выброшенными в сточные канавы корками хлеба, огрызками. Обхожу стороной магазинные склады и кладовки в квартирах людей – я боюсь, что меня поймают. Я боюсь смерти.

Моя темная шерсть поседела вдоль хребта, на ушах, на боках. Когти стали часто ломаться. Резцы растут медленнее и, что еще хуже, стали очень хрупкими. Недавно верхний зуб вдруг сломался, когда я пытался перегрызть твердую дубовую доску.

Вибриссы, до сих пор помогавшие мне безошибочно ориентироваться в полной темноте, вдруг стали подводить меня, начали гнуться и ломаться. Раньше они упруго торчали в стороны вокруг мордочки, а теперь совсем обвисли, опустились вниз.

Я состарился. Я чувствую это каждым своим мускулом, каждой косточкой.

Старость – это просто сильная слабость, одряхление, усталость, это болезнь времени. Я долго сопротивлялся старости, я вел себя так, как будто все еще был молод.

Ядра уже не наполняются спермой при виде каждой самки в период течки. У меня давно уже не было своего постоянного гнезда. А впрочем, я уже не испытываю желания – этой необыкновенно сильной потребности совокупления, которая некогда заставляла бросаться в бой, гнала в странствия и в поиски. Со времени последнего путешествия на корабле мое половое влечение ослабло, а в последнее время и вовсе исчезло.

В каналах города, где я живу, я открыл нору, переходящую в удобное широкое гнездо, одна из стенок которого проходит рядом с горячей поверхностью толстой трубы теплоцентрали. В норе жила одинокая молодая самка, она так долго вертелась вокруг меня, подставляя набрякшие от желания половые органы, что я в конце концов покрыл ее.

Я прервал свои скитания. В норе уютно и тепло. Рядом со встреченной здесь самкой я как будто помолодел. Она заставила меня вспомнить, каким самцом я был когда-то. Улицы, подвалы, каналы казались мне такими знакомыми – как будто я раньше уже все это видел. И я остался.

Пронизывающий холод, густой снег, проникающие всюду порывы ветра не благоприятствуют путешествиям. И я довольно долго не выхожу за пределы ближайшей к гнезду сети каналов.

Крысята подрастают. Несколько самых любопытных не вернулись со своей первой прогулки. Я сижу, прижавшись к теплой бетонной плите, греющей мне брюхо и лапы.

Я боюсь. Страх становится все сильнее. Я боюсь подрастающего самца, который недавно бросился на меня и больно укусил за ухо. Я пытался помешать ему совокупляться с моей самкой – его матерью. Во мне вдруг проснулось чувство собственника, но я ведь уже немолод. Он бросился на меня, перевернул на спину, побил. Ухо распухло и болит. Я сижу с криво повернутой набок головой, наблюдая за приставаниями молодого самца к моей самке.

Я хотел иметь свое гнездо, хотел командовать живущими в нем крысами, прогонять чужаков со своей территории.

Но все получилось совсем не так, потому что иначе и быть не могло. Я стал чужаком в собственном гнезде. Старая, ослабевшая крыса, дни которой уже сочтены, возможности исчерпаны. Моя самка перестала быть моей – теперь она самка молодого самца. Она прогнала меня от куриной головы, выловленной мною из сточной канавы, и теперь вместе с молодым самцом выгрызает из нее вкусный нежный мозг. И я не сделаю ничего, чтобы прогнать соперника.

Меня выгонят, выбросят, вышвырнут, вытолкают из теплой норы на мокрый холодный берег сточного канала. Молодой самец ненавидит меня, он беспрестанно кружит рядом – хочет напасть. Меня спасает только мое безразличие, иначе он уже давно бросился бы на меня, перевернул на спину и перекусил артерию.

Мне не хочется покидать гнездо, но и оставаться здесь я больше не могу – в стычке с молодым самцом у меня нет никаких шансов на победу.

На поверхности меня поражает утреннее солнце – весеннее, но все еще холодное.

Еще рано, день только начинается.

Улица и стена, вдоль которой я иду, кажутся мне знакомыми. Как будто я уже когда-то был здесь, как будто уже видел все это: и каменный край сточной канавы, и прикрывающие сток решетки.

Где же я это видел? Не помню.

Сквозь широкую щель между мостовой и металлическими воротами я пролезаю во двор, в середине которого стоит чугунная колонка – насос для воды. Из окружающих двор построек доносятся запахи муки и горячего хлеба.

Здесь находится пекарня. Вон с той крыши без труда можно проникнуть в полную запасов кладовку, та дверь ведет прямо в помещение с огромной печью, а там, чуть-чуть повыше, должно быть окошко в подвал. Сейчас его почти не видно за кучей сваленных у стены железных труб. Окно так плотно заколочено досками, что через него не пролезешь.

Я уже почти совершенно уверен – это именно то место, та пекарня, тот дом, тот подвал. Всю зиму я прожил так близко от места, куда так давно жаждал вернуться. Если бы я раньше выбрался на поверхность, если бы раньше обследовал ближайшие окрестности...

Бачки для мусора теперь другие – не такие, как те, которые я помню, а место, где они стоят, огорожено кирпичной стенкой. Я осторожно обнюхиваю незнакомые мне детали. С крыши пристройки пытаюсь пролезть внутрь сквозь вентилятор в кладовке, но отверстие забрано вделанной в стену металлической сеткой. Я решаю забраться по водосточной трубе на самую крышу, а оттуда спуститься в подвал. Я лезу вверх по узкому отверстию трубы, цепляясь за все неровности металла. Получилось. И вот я уже на чердаке.

Я выхожу на лестничную клетку. Здесь все новое – пахнущее краской, светлое, сверкающее. Я быстро спускаюсь по ступенькам, прислушиваясь к доносящимся шорохам. В новом, отремонтированном доме нет ни дыр, ни щелей. Что делать, если люди увидят меня на лестнице? Большую, облезшую от старости крысу с длинным безволосым хвостом, с подвижными ноздрями, из-под которых торчат острые зубы. Дверь в подвал приоткрыта, в нос бьет резкий запах краски.

В подвальном коридоре я вижу знакомый мне каменный пол. Канализационные трубы покрыты толстым слоем гипса и краски – пространство между ними и стеной исчезло.

В подвале я останавливаюсь у стены рядом с пожарным краном – на ней нет никаких следов. Стена покрыта свежей краской и поблескивает в полумраке. Может, нора была здесь? А может, там? А может, в том месте, мимо которого я только что прошел, или чуть дальше? А может, это вовсе не тот подвал? И куда подевался уголь? В кране все так же булькает вода, сквозь забранное металлической сеткой окошко сочится сверху слабый свет.

Неужели я действительно нашел свой город, нашел то место, где было мое старое гнездо, моя первая нора? Я бегаю по всему подвалу. Сток прикрыт новой металлической крышкой. Теперь туда влезть невозможно – раскрошившиеся кирпичи заменили, а края вокруг стока укрепили стальным листом. Может, в соседнем помещении остались старые, знакомые мне предметы?

В следующем подвале вдоль стен стоят все те же деревянные полки. На них всевозможные банки и баночки, наполненные ароматным содержимым. Посередине – деревянный остов кресла. Если внимательно обнюхать, осмотреть его со всех сторон, можно найти следы крысиных зубов – их оставила устроившая когда-то в нем гнездо самочка. Есть, есть следы! Значит, я нашел место своего рождения. Отсюда, из этих подвалов, я вышел в свет, отсюда начал свои странствия.

Встреченные в каналах крысы, которые прогнали меня из гнезда, – это моя семья. Я нашел то, что искал. Нашел.

Вернись в соседний подвал, сядь у стенки рядом с краном. Слушай голоса, слушай шорохи, шумы... Слушай. Ты прибыл сюда, чтобы слушать, чтобы видеть, чтобы знать... Ты прибыл, веря в невозможное, в то, чего не может быть, – веря в то, что услышишь скрежет зубов самки-матери, тщетно пытающейся прогрызть стену. Я сел, прижался боком к стене, закрыл глаза и прислушался.

Нет, ничего не слышно. Невозможно что-то услышать, и я отлично это знаю. Нора в фундаменте пекарни замурована навсегда, и ни один звук оттуда не донесется до моих ушей.

Немая, тихая, мертвая стена. Пятнышки света на полу медленно перемещаются. Меня мучают голод и жажда. Их усугубляет доносящийся из пекарни запах только что вынутого из печи хлеба.

Я направляюсь в сторону известных мне проходов, щелей, коридоров. Но их нет, не осталось и следа. Они зацементированы, замазаны, закрашены. Во всех окнах – плотно прилегающие к рамам металлические сетки. Только дверь подвала осталась все та же, и под ней хотя и с трудом, но все же можно протиснуться.

Выйти отсюда можно только тем же путем, каким я попал сюда, и этот путь – самый опасный.

От запаха свежего хлеба все сильнее хочется есть, от голода сводит пищевод и желудок. Я поднимаюсь по лестнице. Шаги. Сверху кто-то спускается. Из коридора рядом с лестничной клеткой слышен шум воды. Я прыгаю туда. Может, удастся выбраться по канализационным трубам прямо в сеть подземных туннелей? В ярко освещенном помещении раздаются крики. Сидящий в ванне человек орет, извещая других о моем появлении, бросает в меня щетку и мыло, брызгает водой. Человек, стоящий в дверях, пытается поймать меня в тот момент, когда я проскакиваю у него между ногами. Я вбегаю в квартиру, слыша за спиной его шаги.

Я прячусь за диваном. Человек отодвигает мебель и находит меня. Палка ударяется об пол совсем рядом со мной. Я выскакиваю на балкон, на тот самый балкон, где некогда грелся на солнышке кот, наблюдая за двором. Человек бросается за мной. Я пытаюсь осторожно спуститься по стене – не получается, и я прыгаю вниз. Соприкосновение с твердой мостовой причиняет боль – я подвернул заднюю лапку. Поворачиваюсь набок и поднимаюсь на ноги. Человек с балкона кричит что-то стоящим внизу людям. Они бегут ко мне. Я удираю куда глаза глядят, пытаясь найти хоть какую-нибудь дыру, в которой можно спрятаться. Прямо передо мной – множество круглых отверстий. Это сложенные под окном металлические трубы. Я проскальзываю в одну из них и, хромая, бегу к светлеющему вдали выходу.

Внутри закрученной спиралью трубы ужасно шумно – все голоса и звуки со двора, улицы и из окрестных построек как будто встречаются здесь, сплетаются друг с другом, свиваются в клубок, отталкиваются друг от друга. Шелест моей шерсти и скрежет коготков о металлическую поверхность становятся вдруг очень громкими.

Освещенный конец трубы все ближе, он уже рядом, я почти касаюсь его вибриссами. И вдруг его заслоняет кусок жести. Я ударяюсь о нее носом, бьюсь головой, грызу, царапаю когтями. Я попался в ловушку. Слышны голоса людей. Я с трудом разворачиваюсь и быстро бегу обратно. Труба поднимается и наклоняется снова. Я скольжу, я падаю. В окне света, к которому я так торопился, вижу глаза человека. Слышу его хриплый, булькающий голос. Теперь оба конца трубы закрыты. Люди трясут трубу, переворачивают ее, резко наклоняют и ударяют по ней, вызывая резкие, пронзающие меня до костей звуки.

Перепуганный, я пытаюсь удержать равновесие на вытянутых во все стороны лапах. Но при резких наклонах и поворотах это невозможно. От страха меня тошнит. Люди ставят трубу вертикально.

Я поворачиваюсь и вгрызаюсь зубами в узкую щель, пытаясь расширить ее.

Трубу опять поднимают вверх, опять подбрасывают, раскручивают, трясут.

Свет. Наконец-то свет! Я бегу к освещенному концу. Влетаю в маленькую проволочную клетку, где невозможно даже повернуться. Меня поймали в стальную ловушку.

Тонкая стальная проволока ранит мне десны. Я грызу. Пытаюсь вырваться, кручусь вокруг своей оси, пищу.

Люди разглядывают меня, шипят и булькают. В бок мне впивается острая палка, и я тщетно пытаюсь схватить ее зубами. Бросают корку хлеба, но голод меня больше не мучает. Клетку перенесли поближе к печке. Оттуда пышет жаром, и жажда донимает все сильнее.

Люди смотрят на меня, трясут проволочную клетку. Я вижу их глаза, зубы, языки.

Человек берет со стола длинный, тонкий, наточенный с обеих сторон нож и внимательно рассматривает его острие.

Они хотят убить меня, хотят искалечить. Я упираюсь лапками в доску, до боли вжимаюсь спиной в металлические прутья. Я ничего не могу сделать. Я пойман. Мне некуда деваться. Они приближаются.

Над моей головой сверкает острие ножа.

В конце концов они просовывают нож сквозь прутья клетки и тянутся к моей голове.

Они хотят добраться до глаз. Я резко дергаю шеей. Тогда они просовывают нож снизу, и воткнувшийся в горло клинок больше не дает мне пошевелить головой.

Из печки вытаскивают раскаленную добела тонкую проволоку. Она все ближе и ближе, глаз чувствует нарастающее тепло, жар, сверкание, страх. Люди вонзают проволоку мне в глазницу. Голова разрывается от боли.

Я пищу изо всех еще оставшихся у меня последних сил.

Теперь горячая проволока приближается ко второму глазу, проникает внутрь, и остаются только темнота, боль, кровь, голоса.

Я пробуждаюсь от долгого оцепенения, поднимаюсь на ноги. Я во дворе – чувствую лапами твердые бетонные плиты.

Темнота. Темнота, совсем как сразу после рождения. Похожая и все же совсем другая. Тогда это была тьма незнания, непонимания. Кроме нее, я еще ничего не знал. Теперь это тьма заката жизни, тьма приближающейся смерти.

Тогда я не знал о существовании мира, о его силе и блеске, о пространстве, о темноте, о человеке, о себе. Я не предчувствовал событий, которые должны были вскоре случиться.

Потом, напуганный светом, я искал полумрака, искал тени, предпочитал протухшую, застойную атмосферу подвалов и подземных каналов.

Я не знал, что я – крыса, что меня кругом подстерегают опасности, ловушки, враги, мои не знающие жалости сородичи.

Чувствую болезненное покалывание в глазницах. Кровь уже не стекает прямо в рот. Я стою неподвижно, слепой, обреченный искать дорогу прикосновением вибрисс.

Меня не убили, мне выкололи глаза и бросили живым во дворе. Боль становится все сильнее. Я катаюсь по бетону, грызу зубами камень. Все исчезает.

Я замечаю его издалека, совсем издалека.

Оно лежит на ровной, гладкой поверхности, а вокруг не видно ни малейшего холмика.

Оно выпуклое, огромное – самое большое из яиц, которые я видел в жизни, но и сам я чувствую себя сильным, ловким, способным на любой подвиг.

Я внимательно обнюхиваю блестящий предмет, обхожу его вокруг, трогаю зубами, пытаясь сделать царапину на ровной поверхности. Яйцо пульсирует, оно пахнет птицей, пахнет внутренней жизнью, желтком, белком, едой. Мне обязательно нужно откатить его в безопасное место, разбить, съесть. Длинным сильным хвостом я обхватываю яйцо и начинаю тащить его за собой. Неожиданно плоскость, по которой я продвигаюсь, накреняется, и я понимаю, что тяну яйцо вверх по все более крутому склону. Пока оно еще послушно тащится за мной, не сопротивляясь и не выскальзывая. И вдруг – страшная тяжесть в хвосте.

Я поворачиваю голову и с ужасом вижу вместо яйца овальный камень. Когда же это произошло? Откуда взялся камень? И где яйцо? Я поворачиваюсь – осторожно, чтобы не выпустить подозрительного камня. Придерживаю его своим боком. Изучаю его структуру, поверхность. Это камень, отшлифованный потоком воды. В отчаянии я закрываю глаза.

Передо мной снова яйцо – прекрасное, блестящее, пахучее, яйцо, о котором можно только мечтать. Камень подвергся очередной метаморфозе.

Опять толкаю яйцо наверх – головой, боком, лапками, зубами. Упираюсь ногами, соскальзываю, съезжаю вниз, напрягаю все мышцы, выгибаю спину. Мне все тяжелее, все труднее, я слабею. Еще чуть-чуть, и я сдамся, отступлю перед все увеличивающейся тяжестью.

Я вижу свою усталую спину, облезшую от старости шерсть. Чужая, совершенно другая, незнакомая мне крыса толкает перед собой сверкающее яйцо, завороженная его размерами и запахом. Яйцо, которое превращается в камень. Да ведь это же я и есть!

Но как я могу что-либо видеть, если меня ослепили, лишили зрения? Как я могу видеть? И все же я вижу. Я упорно толкаю вперед сверкающий шар.

На горизонте четко вырисовывается край склона. Сейчас ты достигнешь его и вкатишь яйцо на широкую поверхность, полную нор и укрытий. Там ты разобьешь его, закатив на острый камень, и съешь.

И вдруг, уже у самого края, ты с ужасом замечаешь, что яйца нет, что оно не существует, что нет также и камня. Огромная, все увеличивающаяся тяжесть – лишь плод твоего воображения, обыкновенный мираж, иллюзия. Тебе так кажется, ты веришь в это, ты уверен, что не существовало ни яйца, ни камня. И в этот момент, прямо перед вершиной, перед местом, где можно отдохнуть и перевести дух, крыса, о которой ты не знаешь – ты это или не ты, перестает толкать ничего не весящий предмет, предмет, существующий лишь в воображении, а значит – не существующий вообще. Она оборачивается и смотрит вниз.

Значит, я вижу? Или не вижу? Ослеп я или нет? А может, это не глазами я вижу мир? Все может быть.

Огромное яйцо падает по усеянному выемками склону, с грохотом катится по гладкой, как зеркало, поверхности. Ты видишь сверху, как, разгоняясь все быстрее, оно возвращается к тому месту, с которого ты начал свой путь.

Все вокруг начинает опускаться. Нет уже ни склона, ни горы, ни выемок.

Все находится на одной плоскости – и я и яйцо.

И издали ты замечаешь, что оно катится все медленнее и медленнее. Потом совсем останавливается и застывает неподвижно – почти в той самой точке, где ты впервые заметил его. Подойди к нему, начни все сначала. Ведь ты же знаешь, как оно пахнет, ведь этот запах манит тебя, притягивает, искушает. Ведь это такая легкая добыча, так начни же все сначала. У меня уже нет сил, нет сил! Я ничего не вижу, кроме темноты. Я не могу даже ползти.

Головная боль, боль пустых глазниц под закрытыми веками. Немеет шея. По спине пробегает дрожь. Я лежу прямо на солнце, на нагретых плитах двора.

Люди оставили меня здесь. Я поднимаюсь и, пошатываясь, иду вперед. Ударяюсь головой о кирпич, останавливаюсь, медленно бреду вдоль стены. Слышу голоса. Люди разговаривают, наблюдают за моим поведением.

Меня охватывает паника; они могут убить меня, раздавить, растоптать, могут сделать со мной все, что угодно. Неуверенно, на подгибающихся ногах я кружу по двору. Я потерял чутье – стекавшая из глазниц кровь забила мои ноздри. Я не знаю, куда мне идти, а ведь мне надо добраться до моего гнезда, надо попасть в подземные каналы.

Я нахожу канавку, по которой стекает вода. Все время слышу вокруг голоса людей. Я добираюсь до сливного колодца, чувствую под лапками металлическую решетку. В этом месте, между чугунным конусом сливного колодца и разбитым каменным парапетом, вода выдолбила удобный проход, по которому можно спуститься вниз. Я слышу, как люди приближаются ко мне. Наверное, они хотят поймать меня! Я поспешно заползаю в щель. Спуск слишком круто ведет вниз, а я теперь не могу нормально спускаться. Я падаю.

Я скатываюсь вниз по инерции, безвольно, не сопротивляясь, в полубессознательном состоянии. Ударяюсь головой о выступающий угол кирпича и останавливаюсь на покатом краю подземного канала.

Подо мной шумит бурный поток, вобравший в себя воды недавно пролившегося дождя. Я слышу, как мелкие волны бьются о бетонный берег.

Из глазниц снова течет кровь. Я чувствую в горле ее теплый вкус.

Как же здесь холодно! В голове у меня все путается, я ощущаю только боль, только беспрерывное болезненное вращение.

Ко мне приближается крыса. Она обходит меня кругом, трогает своими вибриссами. Она могла бы загрызть меня, оборвать ту тонкую ниточку жизни, которая мне еще осталась. Но она уходит. Сверху течет вода, наверное, на улице снова ливень. Шум воды в канале усиливается, поток бурлит, я слышу все новые звуки, голоса, отголоски.

Вода охлаждает разгоряченную кожу, смывает запекшуюся кровь. Мне становится лучше, но я продолжаю лежать неподвижно – отупевший, слабый, больной.

Ты не предвидел, не предчувствовал такого конца. Впрочем, откуда тебе было знать, что с тобой произойдет именно это – что кому-то придет в голову ослепить старую крысу, которая и так скоро сдохла бы, забившись в какой-нибудь угол. И вот она лежит здесь, как обрывок старой тряпки или убитый голубь. А ведь ты еще жив, ты еще существуешь – застрявший между вспененным потоком сточных вод и обветшалым сводом канала, между бытием и небытием.

Стекающая сверху вода медленно возвращает мне силы, пробуждает желание жить. Как ты будешь жить без глаз? Как? Вернется обоняние, ноздри наполнятся множеством знакомых запахов, и ты вдохнешь их полной грудью. Запах поведет тебя, куда захочешь, он расскажет тебе, где ты находишься, объяснит, что тебя окружает. Ведь у тебя же есть вибриссы – длинные седые усищи, жесткие, торчащие во все стороны. Ты помнишь, как безошибочно ориентировался в темноте, полагаясь только на осязание, на эти упругие колебания при встрече с любым препятствием.

Я хочу попасть в свое гнездо. Он прогнал меня. Меня вышвырнул из гнезда молодой, сильный самец – такой же, каким и я был совсем недавно. Трудно с этим смириться, трудно расстаться с воспоминаниями о теплых стенах, прилегающих к трубам теплоцентрали... Хочется умереть там и только там.

Не смиряйся с изгнанием, но и не возвращайся. Он загрызет тебя, убьет, задушит.

Самке ты тоже больше не нужен, у нее теперь есть темпераментный крупный самец – самец, рожденный ею самой. Она тоже вцепится тебе в горло.

И все же так хочется вернуться! Это единственное желание, которое я ощущаю, лежа неподвижно среди стекающих по стенам струй воды.

Вернуться на подгибающихся, едва держащих тебя ногах. Вползти в нору, добраться до гнезда, лечь рядом с теплой стеной, отдохнуть.

И ждать смерти, ждать конца.

Я шевелю лапками, ворочаюсь на скользком полу, пытаясь принять более естественную позу. Боль в глазницах не прекращается, неповоротливая голова на окостеневшей шее кажется тяжелой как никогда.

Откуда-то рядом сверху доносится грохот, я чувствую, как вокруг дрожит земля. Откроешь глаза и увидишь сероватый, бледный свет.

Открываю, закрываю, снова открываю, нет... У меня нет глаз, но осознаю ли я это?

И все же откуда в мозг врывается яркий луч?

Откуда эта сероватая пелена? Эти отсветы? Эти тени? У тебя нет глаз. Ты – слепая крыса, умирающая среди мокрых растрескавшихся кирпичей.

Я поворачиваюсь, едва удержавшись, чтобы не свалиться в ревущий поток нечистот. Поворачиваюсь и прижимаюсь к скользкой стене.

Гром больше не гремит. Он прокатился и затих. Связанная с ним вспышка света не имеет значения, она меня больше не волнует, ее сила угасла. Теперь я не боюсь грома, не боюсь, потому что больше никогда не увижу молнии. Слепота разрушила страх, избавила от ужаса перед тем, что раньше заставляло спасаться бегством.

Переворачиваюсь на лапы, чувствуя под собой покрытую слоем скользкой глины поверхность, и подпираю хвостом уставшее тело. Прижимаюсь к земле – нет сил даже на то, чтобы приподнять отяжелевшую, израненную голову.

К тебе вернулось обоняние, ноздри заполняются запахами дождевой воды и поднимающихся из канала испарений.

Утоли жажду стекающей по стенам водой. Лихорадка еще не оставила тебя, челюсти стучат друг о друга. Пей! Долго, долго пей.

Вибриссами ощупываю место, куда я попал, – не угрожает ли мне что-нибудь, могу ли я чувствовать себя здесь в безопасности? Не обвалятся ли кирпичи под тяжестью моего тела? Не смоет ли меня стекающим сверху потоком воды?

Дождь уже кончился. Надо уходить, надо подкрепиться – съесть корочку хлеба, зернышко, кусочек рыбы...

Зрения не вернешь, это невозможно, ведь люди выкололи мне глаза, раскаленной проволокой выжгли глазницы... Этого уже не исправишь, от этого не уйдешь...

Я поднимаю голову, распрямляю спину, внимательно обнюхиваю все вокруг – бетон, камень.

Подожду, силы еще вернутся. Вот пройдет мимо крыса, которую я не раз уже встречал, и я соберусь с силами и укушу ее в ноздри, когда она начнет меня обнюхивать. И она с писком бросится бежать от меня, будет обходить меня стороной, будет меня бояться.

Она убегает, слышен скрежет когтей о камни. Надо бы почистить шерсть, поймать хоть пару блох. Мышцы головы все еще болят, резь в глазницах чувствуется при каждом движении. Зачем я мою лапками глаза, которых у меня уже нет? Боль валит с ног. Я лежу на боку и дрожу от пронзающего насквозь холода.

Наверху уже ночь. Воздух охладился. И день и ночь теперь одинаково темны для меня, и из этого мрака мне никогда уже не вырваться.

Я сползаю пониже, оставляя в стороне дыру в полу, сквозь которую я мог упасть прямо в густой поток нечистот. Протискиваюсь в узкую щель и останавливаюсь у стены, рядом с самым краем, за которым шумит вода.

Я возвращаюсь в гнездо, откуда меня выгнали, в гнездо, где выросло последнее поколение моих крысят. Я возвращаюсь в то место, которое перестало быть моим. И все же я возвращаюсь.

Я приближаюсь к нему. Осталось пройти уже совсем немного. Нахожу вибриссами вход и углубляюсь в длинный, ведущий вверх коридор. В сети подземных туннелей я на какое-то время теряю ориентацию. В конце концов нахожу гнездо. Самка и малыши обнюхивают меня. Я залезаю в самый дальний угол, в тупичок, защищающий меня со всех сторон. Когда молодой самец нападет на меня, ему будет очень трудно выгнать меня отсюда.

Я устал, я ужасно устал – как после долгого пути без сна.

Я ложусь, устраиваюсь поудобнее среди обрывков бумаги и высохших листьев. Веки слиплись над пустыми глазницами, и я уже не ощущаю ни боли, ни онемения, ни рези. Я отдыхаю, засыпаю, погружаюсь в свои сны, странствия, воспоминания.

Я вижу в них себя, всю свою жизнь. Все кружится, путается и в то же время вырисовывается намного яснее и четче, чем раньше.

Значит, я умираю? Неужели это смерть? Не бойся, ты просто засыпаешь и проживаешь жизнь еще раз, но только теперь – внутри, в себе. Находишь потерянные элементы, незначительные, казалось бы, эпизоды, сопоставляешь фрагменты случившегося в разных местах и в разное время. Внутри, в тебе самом концентрируются, сжимаются время и пространство – и неважно, что было раньше, а что позже.

Со спины исхудавшего вола я спрыгиваю на землю рядом с умирающим стариком, который всматривается в меня своими черными глазами, глубокими, как туннели, где я запросто мог бы спрятаться.

Музыка. Да, да. Ты слышишь музыку. Слушай ее внимательно – это флейта из приморского города. Флейта нашлась, и ты все более явственно слышишь ее звуки, они завораживают тебя – еще минута, и ты пойдешь за ней, куда бы она тебя ни привела.

Падает сброшенный взмахом птичьего крыла кувшин. Ты убегаешь и совершаешь путешествие далеко-далеко, видишь яркие пейзажи, горящий город.

А когда ты возвращаешься на то же самое место, человек прямо над полом ловит упавший кувшин.

Иллюзия. Вокруг дома полно черепков от разбитых кувшинов.

Вдруг ты замечаешь людей – они поднимают вверх старое рваное кресло. Злобно лает собака, маленькие крысята вываливаются из гнезда и гибнут под каблуками людей.

На голом, лишенном растительности холме люди прибивают человека к скрещенным бревнам. Они оставляют его под раскаленным небом. Он висит на столбе, вкопанном в каменистую землю. Подойди поближе, слижи капли стекающей вниз крови.

Не бойся кружащей высоко над столбом птицы, она не заметит тебя – все ее внимание поглощено умирающим человеком.

Он выпустил меня. Почему он открыл стальную дверцу клетки? Что произошло? А может, это был только сон? Он смотрит, как я убегаю, как удаляюсь от него, но не двигается – только стоит и глядит мне вслед.

На стене видны свежие цементные пятна. Издалека доносится приглушенный звук царапающих стену коготков. Это самка-мать пытается пробиться, пытается прогрызть стену. Ты знаешь, что ей не хватит сил, что она умрет от недостатка воздуха и воды, умрет, замурованная в гнезде, в котором родила тебя, в котором рожала твоих крысят.

Ты начинаешь грызть, вгрызаться в затвердевшую шероховатую стену – твои десны болят и кровоточат, а зубы стираются до основания.

Зачем ты грызешь? Зачем, если и так знаешь, что это бесполезно, безнадежно, бессмысленно? Этой стены тебе не прогрызть, даже если будешь грызть ее всю жизнь. Ты будешь много раз возвращаться сюда, прислушиваться к доносящимся с той стороны стены звукам, прислушиваться к давно уже живущим только в тебе самом голосам.

Ты уходишь отсюда навсегда. Тебя преследует змея из далекого города. Змея обхватывает крысу своими кольцами, давит, ломает кости, поглощает своей широко раскрытой пастью.

Полчища крыс бросаются в реку. Река огромная, безбрежная, серая, ее поверхность покрыта мелкой рябью. Крысы хотят переплыть на другой берег. Они все подходят и подходят к берегу, спихивая в воду идущих впереди, не позволяя никому остановиться, отступить...

Ты – один из них. Ты плывешь, плывешь, плывешь... Крысы вокруг тебя выбиваются из сил, тонут, вцепляясь зубами, тянут за собой плывущих рядом собратьев.

Плыви, не сдавайся. У тебя хватит сил, плыви. На горизонте вот-вот появится берег.

Вдруг неизвестно откуда – удар. Может, это волна, а может, молодой самец норовит выкинуть меня из гнезда?

Я плыву, плыву, плыву, берег все ближе и ближе. Плыви. Плыви вперед. Плыви в свой самый дальний путь.

Неужели зрение вернулось ко мне? А может, я никогда и не терял его?

Что со мной происходит? Где я? Множество крыс переплыло реку, они идут дальше, странствуют по суше, переплывают моря, путешествуют.

Как и в самом начале, я стремлюсь к свету и обретаю его – он ясный, сверкающий, яркий. Я бегу к свету. Я иду за ним, как за музыкой той флейты. Я прохожу подвалы, каналы, лабиринты – все дальше, дальше, дальше.

Впервые я чувствую себя в безопасности, мне ничто не угрожает, я спокоен. А может, свет – это ты, серый, резвый, хищный?

Неужели молодой самец перегрыз мне шею? Неужели это моя кровь стекает мне в горло? Я не чувствую боли, я бегу вперед по самому светлому туннелю в моей жизни. Какое прекрасное мгновение, какое прекрасное мгновение, какое...

Варшава, сентябрь – ноябрь 1979