1

Поздний вечер. Синие сумерки легли на дальневосточные сопки. В открытом кинотеатре монотонно стрекочет кинопередвижка. От нее протянулись к экрану голубые лучи. Бойцы смотрят фильм «Александр Невский». На экране развертывается страшная картина тевтонского нашествия. Лежат в поле убитые и раненые, валяются в траве мечи, копья, щиты. Кружат над полем черные вороны. Полыхают огнем русские деревни, покачиваются на виселицах люди, отовсюду слышится плач детей и душераздирающие крики женщин.

Все дальше и дальше продвигаются враги в глубь Русской земли, все больше льется крови и слез. Город за городом, деревня за деревней переходят к немцам. Уже захвачена Изборская крепость, пал и Псков из-за предательства посадника Твердилы Иванковича. На коленях стоят избитые псковские воеводы. Великий магистр Тевтонского ордена требует, чтобы псковитяне покорились Риму и отдали Русь ему под начало…

Нервы Ивана Озерова напряжены до предела.

— Вот, гад, чего захотел! — со злостью шепчет он. — Русь им понадобилась, а!

— Молчи, Ваня, — сжимает его локоть Чайка. От волнения у него дрожит рука, и Иван чувствует на своем локте эту дрожь. — Молчи.

… Воеводы угрюмо смотрят в землю, молчат. Безмолвствует и народ, собранный на площади. Магистр, взбешенный непокорностью русских, взмахивает рукой: «Сжечь, стереть с лица земли!» Затрубили трубы, кнехты ринулись к толпе, стали избивать людей, вырывать из рук женщин малолетних детей и бросать их в огонь. Плачут, рвут на себе волосы и мечутся из стороны в сторону обезумевшие от горя матери.

А за крепостными стенами города, за лесами и долами, словно из-под земли, уже возникала призывная песня и разносилась из края в край:

И люди вставали. Ковали оружие, со всех концов Новгородско-Псковской земли шли пешие, ехали конные к Александру Невскому. Требовали, чтобы он вел их «супротив» немецких псов-рыцарей и мстил за отчий дом, за русский край…

Затаив дыхание бойцы следят за тем, как бронированным клином на русские дружины надвигаются немецкие рыцари. От напряжения у Ивана даже пот холодный выступил на лбу. Ему кажется, что против такой силы не устоят русские.

— Очень уж наши легко вооружены… — с тревогой шепчет Валерий.

— Ничего, Голубь. Не робей. Все одно наша возьмет. Вот побачишь, — не отрывая глаз от экрана, так же тихо отзывается Бандура. Он уже видел эту картину и знает, чем она кончится.

Грудь с грудью сошлись противники. Русская дружина рубит рыцарей мечами, топорами, сокрушает их оглоблями. Идет в ход все, что попадается под руки.

— Дави их, дави гадов! — вскочив с места, кричит Ваня Озеров.

Опасаясь, что за такое бурное проявление чувств Ивану будет сделано замечание, Чайка пытается утихомирить друга:

— Сиди спокойно.

Но как мог Иван сидеть спокойно, если в это время два всадника — князь Александр и магистр Тевтонского ордена — на полном галопе, с пиками наперевес летели навстречу друг другу. Замерло поле боя. Взоры воинов обращены только на этих двух всадников. Только на них. Они сейчас решали судьбу битвы.

От страшного удара грудь в грудь обезумевшие кони поднялись на дыбы, захрапели. Пики, вонзившиеся в кольчуги, сломались. В дело пошли мечи. И вдруг клинок Александра раскололся, половина каленого лезвия отлетела в сторону.

— Ах, черт!.. — с досадой выдохнул Иван и ударил пудовым кулаком по спине Чайки. Тот ткнулся головой в плечо впереди сидящего красноармейца.

— Ты чего? — удивился Иван и машинально, словно пушинку, поднял друга, посмотрел ему в лицо.

— Ничего… — морщась от боли, ответил Чайка. — Ты перебил мне хребет. Только и всего.

Озеров, думая, что тот шутит, отмахнулся от него и снова обратил свой взор на экран. Иван не заметил, каким образом в руках у князя оказался топор. Он взглянул на Невского в тот момент, когда Александр с силой ударил этим топором по противнику. Магистр зашатался и рухнул с коня на землю.

— А-а-а-а-а!! — словно эхо, вырывается из могучей груди вскочившего на ноги Ивана. И он уже два кулака обрушивает на спины товарищей — Чайки и Голубя, — срывает с себя фуражку и бросает ее вверх. Потом рывком поднимает с лавки друзей и, словно медведь, тискает их своими ручищами. Ликует весь полк, все бойцы, словно победа над немецкими захватчиками одержана была не семьсот лет назад, а только что, и одержали ее не дружины Александра Невского, а их дивизия, их полк, они сами.

Картина кончилась. Чайка, с трудом разгибая спину, двинулся к проходу.

— А все-таки наша взяла!.. — в радостном возбуждении промолвил Иван. Он сейчас был похож на человека, только что вышедшего из боя. Смертельно усталый, но довольный и непомерно счастливый. — «… Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет Русская земля!» Это хорошо… Очень хорошо сказал князь Александр.

— Хорошо… Но зачем же людей калечить?! — пожаловался Чайка.

Иван был возмущен этими словами.

— А что же ты хочешь? Они жгут нашу землю, бросают в огонь детей наших, убивают женщин, а мы должны по головке их гладить?!

— Да не их, а нас. С ними ты можешь делать что хочешь. Только нас не уродуй, — усмехнулся Голубь.

— А вы тут при чем? — заморгал глазами Озеров.

— Видал? Он не понимает! — обращаясь к Валерию, иронически проговорил Чайка. — Нет, с меня хватит! Возьму себе другого напарника в пулеметный расчет.

Прихрамывая, к ним подошел капитан Кожин.

— Что, Чайка, заболел?

— Да нет, товарищ капитан, тут…

— А почему за плечо держишься?

— То наш Ваня, товарищ капитан. Хотел помочь князю Александру. Да вгорячах не разобрался где кто и вместо тевтонца шарахнул кулаком по горбу Миколы. Обмишулился малость, — с улыбкой объяснил Бандура.

— Что ж ты делаешь, Озеров? Лучшего пулеметчика батальона вывел из строя. Да и Голубь, смотрю, потирает плечо. И к нему ты приложил свою ручку?

Иван смущенно потупился:

— Виноват, товарищ капитан, так получилось… Прямо не пойму, что со мной и было…

Старший лейтенант Соколов построил первый батальон и увел к палаткам. Кожин достал папиросы, закурил и не спеша зашагал вслед за батальоном. Возле командирской палатки его поджидал Голубь.

— Ужинать будете, товарищ капитан? Каша еще горячая.

— Нет, Валерий, не хочется. Иди спать, — ответил Кожин и, отвернув брезентовую дверцу, вошел в палатку, разделся и стал растирать руками больную ногу. Сегодня на полевых учениях ему пришлось много ходить, делать перебежки. Потому она и разболелась…

После окончания высших военных курсов Кожин был направлен в Киевский Особый военный округ на стажировку. Там и застала его война. Под Киевом Александр был тяжело ранен, и его эвакуировали в Новосибирск. В госпитале он пролежал больше месяца, а после выписки был направлен в дивизию, в которой служил до поездки на учебу…

Боль в ноге стала постепенно утихать. Александр потер ее еще с минуту и лег в постель. Горнист протрубил отбой. Лагерь начал успокаиваться, а вскоре и совсем затих. А Кожину не хотелось спать. Он лежал на спине и думал о бойцах полка, которые так бурно обсуждали кинокартину. Александр понимал их. Потомки псов-рыцарей, которых громил Александр Невский, опять хлынули на Русскую землю. Так же, как семьсот лет назад, они предают огню города и села, убивают женщин, детей, стариков. И снова русские люди смертным боем бьются с заклятым врагом… Чем кончится эта страшная битва, они не знают, но очень хотят, чтобы она так же, как много веков назад, закончилась победой русских людей…

На дворе уже была глубокая ночь. Постепенно поднялся ветер и пошел гулять между сопками, а затем, свернувшись в тугой, пружинистый клубок, ринулся на палаточный городок, захлопал незастегнутыми парусиновыми дверцами. Хлопал так громко, так весело, словно аплодировал сам себе за разгульный нрав и небывалую лихость.

«На Кубани не бывает такого сильного и порывистого ветра, — мелькнула мысль у Кожина, и вдруг на него повеяло каким-то далеким и безмерно родным теплом. — Кубань…»

Александр очень любил этот край — за его просторы, за буйно цветущие сады, бурные реки и раздольные, напевные песни…

 

2

Кубанский казак Петр Кожин уехал на фронт, когда его сыну Сашке было всего полгода от роду. Уехал да так и не вернулся больше. Началась империалистическая война. Где-то на западной границе Русской земли в боях с немецкими интервентами сложил он свою чубатую голову.

Мать Александра, Дарья Спиридоновна Кожина, больная, убитая горем женщина, с утра до поздней ночи гнула спину на станичных кулаков, а он, Сашка, рос, как перекати-поле. То, умчавшись далеко в степь, он играл с ребятами в «красных» и «белых», то бежал к пруду и, сбросив с себя нехитрую одежонку, по-обезьяньи вскарабкивался на макушку огромной вербы. Ветер раскачивал его вместе с вершиной дерева, пытался сбросить в пруд, а он, цепко ухватившись за ветви посиневшими ручонками, не обращал внимания на это. Только страшно было смотреть вниз, в зеленоватую воду, в которой отражались покачивающиеся деревья и облака.

— Эге-ге-е-ей! Саш-ко-о! — кричал снизу Петька Буржуй, прозванный мальчишками так за непомерную полноту. — Чего ж ты не сигаешь?!

— В коленках заслабило, да? — вытягивая вверх тонкую худую шею, ехидно спрашивал Степка Бураков.

Разве можно было после этих слов не спрыгнуть с дерева? Навек прослыл бы трусом.

— Я зара-аз!.. — кричал в ответ Сашко и, закрыв глаза, прыгал вниз. А выбравшись на берег, вновь карабкался на дерево.

Когда Сашке исполнилось одиннадцать лет, он пошел в подпаски к деду Свириду. Старик почти всю свою долгую жизнь пас скот. Каждый год — весной, летом и осенью — можно было видеть на станичных выгонах высокую как жердь, сутулую, сухощавую его фигуру. Он ходил в соломенном бриле и длинном домотканом зипуне. По этой одежде, седой, давно не чесанной бороде и огромному арапнику, который свисал с его плеча и на добрый десяток метров змеею тянулся за ним по земле, его можно было узнать даже издали.

Дед Свирид с охотой взял к себе в подпаски Сашку. С отцом мальчика, Петром Денисовичем Кожиным, жили рядом, дружили, службу царскую ломали вместе, да и в Красной Армий послужить довелось в одном эскадроне. Старый солдат часто рассказывал мальчику о давно минувших войнах. Однажды он сообщил Саше даже о том, что его прадед — Прокопий Кожин — вместе с другими станичниками служил в коннице самого Платова. В 1812 году под командованием этого прославленного атамана громил французов на Бородинском поле. Правда, за достоверность этих сведений Свирид не ручался, потому как сам он не был свидетелем тех событий. Но, судя по утверждениям покойного Сашкиного деда, такой факт имел место.

Но больше всего старый Свирид любил рассказывать о тех событиях, участником которых был сам, или о том, что происходило на его веку. Это от него Сашка узнал о своем отце, который за храбрость и мужество еще при царе был награжден двумя Георгиевскими крестами, а в гражданскую войну — орденом Красного Знамени.

Под впечатлением рассказов Свирида в детском воображении Саши возникали сказочные видения. Вот вихрем несется на врага красная конница. Шашки сверкают на солнце как молнии. А впереди всех на лихом скакуне — его отец. Молодой, красивый, сильный. Вот сошлись… Грудь с грудью столкнулись с врагом. Ничего нельзя разобрать в этом людском месиве. Только доносится тревожное ржание лошадей, свист клинков да скрежет железа. Мелькают разгоряченные, перекошенные ненавистью лица людей, вздымаются на дыбы перепуганные кони. Кажется, что эта страшная битва длится бесконечно долго. И вдруг у людей вырывается вздох облегчения, а за ним ликующие возгласы: «Ур-рр-ра-а-а!» — и красная конница, сметая всё на своем пути, мчится дальше…

«Вот каким был мой батька!..» — восхищенно думает мальчик, и ему хочется, чтобы Свирид еще и еще говорил об отце и вообще о всех героях, которые так смело защищали Русскую землю. И старик рассказывал ему о легендарных походах Первой Конной армии, о Семене Буденном и Климе Ворошилове, о Чапаеве и Кочубее, Котовском и Щорсе.

Когда Свириду уже не о чем было рассказывать, Сашка стал осаждать станичную и школьную библиотеки. И чем больше он читал о героях гражданской войны, тем сильнее было желание самому записаться в Красную Армию, стать командиром.

Через год, в марте, умерла Дарья Спиридоновна. Накануне, когда ей стало совсем плохо, она подозвала притихшего сына к себе, долго смотрела на него, потом сказала:

— Ты вот что, сынку… Ты деда Свирида слухай. Он плохому не научит… — И, помолчав, добавила: — Эх, тебе бы учиться, Сашко.

Осиротевший мальчик решил ехать в город. В станице была только начальная школа, а ему обязательно хотелось выполнить наказ матери и закончить полную среднюю школу, а там видно будет. Он вспомнил, что Хмелевы переехали в Подмосковье, а сына устроили в Москве, у дяди.

«Вот туда я и поеду, — решил Сашка. — Там небось всякие школы есть. Раз Женька учится, и я буду учиться».

Нахлобучив на голову серую отцовскую кубанку, положив в котомку буханку хлеба и шматок сала, Сашка двинулся в путь.

Дождливым майским утром тысяча девятьсот двадцать седьмого года пассажирский поезд «Москва — Сочи» подкатил к Курскому вокзалу. С тендера паровоза на перрон спрыгнул босоногий, чумазый мальчишка лет тринадцати с тощей холщовой котомкой за плечами. Это был Сашка Кожин. Не зная, что делать дальше, он некоторое время потоптался на месте, затем вслед за пассажирами направился к выходу в город.

Весь день ходил он по улицам Москвы, но так и не смог найти своего станичника — Женьку Хмелева, потому что не знал его адреса. В полдень он оказался на каком-то мосту, откуда был виден весь Кремль. Как зачарованный смотрел на златоглавые церкви, красивые дворцы и башни. От моста Сашка пошел к шумному центру, потом попал на Тверскую. И чем дальше шел он, тем сильнее гудели ноги от усталости. Ему очень хотелось есть. Да и ночевать надо было где-то, а где — неизвестно. Нет, хоть и красивая Москва, хоть и большая, а Сашке она не понравилась. В станице лучше. Там и накормят, и ночевать пустят, а тут…

Выбившись из сил, Сашка лег на первой попавшейся скамейке, закутался как мог в свой куцый пиджачок и тут же уснул. Через несколько минут его разбудил милиционер.

— Тут нельзя спать, мальчик, — строго сказал он.

— А где можно? — поеживаясь от холода, спросил Сашка.

Милиционер что-то долго объяснял ему. Но мальчик так ничего и не понял. Он встал и побрел в сторону от милиционера. А вскоре устроился на другой скамейке. Но и тут ему не удалось поспать.

— Эй ты, «карась — вырви глаз»! Ты чего тут разлегся?

Сашка с трудом открыл заспанные глаза. Над ним стоял чумазый плечистый парень лет шестнадцати и с аппетитом жевал булку с колбасой. Сашку поразил необычайный наряд незнакомца. Он был одет в дамское зимнее пальто без единой пуговицы. На его голове была бескозырка, а на ногах… Правая обута в огромный желтый ботинок, а левая — в изящный лаковый туфель с утиным носом.

— Шамать хочешь? — спросил он у Сашки.

— Шо? — не понял Сашка.

— «Шо», «шо»! — передразнил его тот. — Есть, говорю, хочешь?

Сашка даже слюну проглотил.

— А то нет? С утра ничего не ел.

— Почему?

— Хлеба нема.

— Так достань.

— Де ж я его достану?

— Укради.

Сашка удивленными глазами смотрел на этого парня и не понимал, шутит он или говорит серьезно.

— Ты шо, надсмехаешься надо мной? — насупив брови и вставая с лавки, сказал Сашка. — Шо я тоби, падло последняя, чтоб воровать? Це ж дюже соромно.

— «Соромно»! Эх ты, тюфяк! Ладно, на, ешь. — Парень протянул ему полбулки и кусок колбасы.

Сашка взял хлеб, колбасу и недолго думая стал есть.

— Вкусная… Спасибо.

— Ешь, ешь.

Когда Сашка поел, парень сказал:

— Пойдем со мной, а то замерзнешь тут.

— Куда?

— В наш «люкс».

— Это постоялый двор, что ли?

— Он самый, — ответил парень и, запахнув полы пальто, пошел вперед.

Сашка последовал за ним. Пока они шли, парень расспрашивал Кожина, откуда он и зачем приехал в Москву.

Вскоре они оказались в каком-то переулке, между Петровкой и Неглинной. Там на стальных треножниках стояли огромные котлы, в которых разогревался асфальт. Вокруг этих котлов, сгрудившись, сидели такие же чумазые ребята, как и тот, за которым шагал сейчас Сашка.

— Слухай, Таран, а де ж той проклятый «люкс», про якой ты казал мне? — удивленно глядя по сторонам, спросил Сашка.

— А вот он! — И парень широким жестом руки показал на собравшихся: — Знакомься, братва! Кубанский казак — Сашко Кожин. Он приехал поступать в Московский университет! А что вы думаете? Может, из него второй Ломоносов выйдет. Маэстро, туш!

Чумазая братия шумно приветствовала вновь прибывшего постояльца. Стучали ложками в пустые котлы из-под асфальта, в оловянные немытые миски, а то и просто по взлохмаченной нечесаной голове товарища, припевая:

И зажил Сашка новой, не знакомой ему жизнью. Спал прямо на земле, укрывался небом, а ел то, что давали ребята.

Однажды его разбудил Таран.

— Пойдешь со мной, — коротко, тоном приказа бросил он. — Дело есть.

— Какое дело? — не понял спросонья Сашка.

— Там узнаешь… Если удачно сработаем, фартово заживем. Понял?

Сашка исподлобья смотрел на Тарана.

— Все понял. Только не пойду я с тобой.

— Как это не пойдешь? — удивился Таран. — Нет уж, брат, раз пошел с нами — иди до конца.

— Да ты не дрейфь, парень, — вмешался в разговор другой обитатель «люкса». — Ты только на стреме стоять будешь, а остальное мы сами сработаем.

— Вы мне голову не дурите, — стоял на своем Сашка. Беспризорники, плотным кольцом окружившие Кожина, смотрели на него с ненавистью.

— Ты что же, шамать хочешь, а работать?.. — с ехидной улыбкой спросил одноногий парень.

«Какая же это работа? — насупившись, думал Сашка. — Вот если б ему дали настоящую работу — другое дело, а воровать!.. На это он не согласен. Да, верно, были случаи, когда он в станице лазил в чужой сад за яблоками или на баштан к кому-нибудь за дынями-репанками. Но то совсем другое дело. Так многие поступали в станице, и это не считалось воровством. А украсть хлеб или другое что!..»

— Все равно не пойду, — после долгой паузы отрезал Сашка. — А на хлеб я и без этого заработаю.

В другое время Таран и его друзья не стерпели бы такой дерзости от новичка, а тут… Они впервые видели человека, который отказывался от легкой добычи.

Так и ушла на «дело» группа Тарана без Кожина. А на утро исчез и сам Сашка. Его след отыскался только через неделю.

Как-то на Сухаревском рынке Таран увидел паренька в серой кубанке. Он с трудом толкал впереди себя тележку, нагруженную большими тюками. Паренек изредка останавливался, вытирал пот с лица и снова налегал на поручни своей тележки. Позади него важно шагала хорошо одетая полная женщина.

В этом пареньке Таран узнал Сашку Кожина.

— Эй, «карась — вырви глаз», что это ты вместо ломовой лошади вкалываешь? Лучше хозяйку впряги. Смотри какая она толстенная.

— Какая же я лошадь? — смущенно отозвался Сашка. — Работаю вот.

— «Рабо-отаю»… — передразнил его Таран. — И много тебе платят за эту работу?

— На хлеб хватает.

— Не густо. Только с тачкой и промышляешь?

— Нет, что ты! Делаю все, что под руки подвернется. Жить-то надо. Когда уголь на станции сгружаю, а когда и улицы приходится подметать.

Таран смотрел на этого мальца и удивлялся его упорству. «Ведь вот никто из нас не захотел взяться за такую работу, а Сашка…» Он даже подумал, а не бросить ли ему свои ночные похождения и не взяться ли вместе с Кожиным за это презренное, как говорили его друзья, занятие?..

Но видно, одного этого примера было недостаточно, чтобы Таран смог уйти от чумазой братии и взяться за честный труд.

— Ну, бывай, казак, — с сожалением сказал Таран и, запахнув полы пиджака (дамское пальто он проиграл в карты), зашагал в сторону. Отойдя довольно далеко, он обернулся и крикнул:

— Э-эй, Сашко-о, заходи к нам!.. Ребята будут рады!

— Зайду-у-у!.. — ответил Кожин и снова налег на поручни тележки.

Летом было хорошо. Он и работал, и ел, и спал под открытым небом. Но когда наступили осенние холода, стало совсем плохо. Волей-неволей пришлось ночевать вместе с беспризорниками в полуразрушенных подвалах домов или вокруг котлов, в которых разогревался асфальт.

В одну из осенних ночей подвал, в котором спал Сашка, оцепили какие-то незнакомые люди. Беспризорники бросились врассыпную, некоторые успели скрыться, а остальных задержали, посадили в машины и повезли прямо… в баню. У-ух, с каким наслаждением Сашка смывал с себя грязь!

Утром их накормили, а потом они по очереди предстали перед комиссией Московского отдела народного образования.

Худощавая, совсем седая женщина, в белой кофточке с кружевным воротничком, ласково спросила Сашку:

— Учиться хочешь?

— Хочу. За тем и приехал в Москву. Мне маманя велела… перед смертью.

Все молча, с сочувствием смотрели на него. Рассказывая о погибшем отце, о матери, о том, как он оказался среди беспризорников, Сашка заметил, что с него не спускает глаз пожилой рабочий с добрыми, как у деда Свирида, глазами.

Когда Сашка вышел в коридор и задумчиво стал смотреть в окно, он вдруг почувствовал на своей голове чью-то руку. Мальчик поднял глаза и снова встретил ласковый взгляд пожилого человека, который только что сидел за столом комиссии.

— Хочешь быть моим сыном? — глядя в лицо мальчику, спросил пожилой мужчина.

Сашка задумался. Странным ему показалось это предложение. Как это — стать сыном? Разве так бывает?

— Ну ладно, я тебя не тороплю с ответом. Поживешь у нас, обглядишься, а там видно будет. Согласен?

— Ага. Согласен… — неуверенно ответил Сашка.

Они вышли на улицу и сели в трамвай. На площадке вагона никого не было. Злой, холодный ветер проникал и сюда. Сашка переступал с ноги на ногу, дул на пальцы, но никак не мог согреться.

Степан Данилович Пастухов (так звали пожилого рабочего) снял со своих рук теплые варежки и протянул ему.

— А ну-ка надень. Теплее будет.

— Что вы, дяденька, я… я совсем… Мне нехолодно.

— А я и не говорю, что ты замерз. Только в варежках сподручнее будет.

Сашка взял шерстяные, теплые варежки, надел их.

Невдалеке от Беговой улицы они сошли с трамвая и направились к трехэтажному дому, в котором жил Пастухов. Поднялись на второй этаж. Степан Данилович достал ключ и открыл дверь. Сашка оказался в небольшой квадратной прихожей. Направо — дверь в одну комнату, налево — в другую, а прямо — еще какая-то дверь. «На кухню, наверное», — подумал мальчик. Тут было чисто, тепло и пахло свежими домашними щами. Сашка даже слюну проглотил от этого вкусного запаха.

Из кухни вышла невысокая полная женщина в белом фартуке.

— Вот, принимай, Мария Григорьевна… — радостно сказал Степан Данилович.

Женщина всплеснула руками и прижала фартук к глазам.

— Вот тебе раз! Я сына привел, а ты в слезы.

— Да это я так… от радости… — И заторопилась, забегала по квартире, отыскивая и доставая одежду, оставшуюся от сына, которого она похоронила два года назад.

— А ну-ка пойдем, сынок, пойдем… Вот сюда, в ванную. Раздевайся…

Выкупавшись и переодевшись в чистую, хорошо выглаженную одежду, Сашка сел к столу.

Мария Григорьевна засуетилась, стала угощать парнишку:

— Вот, возьми еще пирожочек. Смотри какой поджаренный.

— Спасибо… Я не хочу больше, — отказывался Сашка.

— Ешь, ешь. Поправляться надо. Ишь как подвело тебя, — сказал Степан Данилович.

После обеда они втроем пошли в магазин. Купили Сашке новые ботинки, пальто и шапку.

«Добрая одежа. Такой я сроду не носил», — глядя в зеркало, думал мальчик.

Ночью, лежа в чистой, мягкой постели, Сашка рассуждал: «А ничего… И в Москве, оказывается, есть добрые люди».

На другой день, когда они со Степаном Даниловичем пошли гулять, Сашка уже совсем другими глазами смотрел на Москву. Все ему тут нравилось — и дома, и улицы, и люди. И день какой-то был особенный — солнечный, радостный.

Дом, в котором жили Пастуховы, находился недалеко от казарм пехотного полка. Сашка любил после школы приходить к казармам. Придет, бывало, отвернет неприбитую доску в заборе, пролезет во двор и, спрятавшись за какой-нибудь старой, отжившей свой век тачанкой, смотрит, как красноармейцы учатся на полковом плацу, прыгают через «коня» и крутят на турнике «солнышко». Особенно ему нравилось смотреть, как бойцы взвода конной разведки занимались вольтижировкой на тонконогих, поджарых лошадях или рубили лозу.

Со временем красноармейцы привыкли к мальчику. Стали давать ему небольшие поручения: то подержать коня, а то и поводить его по плацу после рубки лозы.

Однажды на манеж пришел не очень высокий, грузный военный в широченных бриджах.

«Как Тарас Бульба», — подумал Сашка, глядя на его седеющие, обвислые усы.

Заметив мальчика, державшего в поводу серого высокого коня, седоусый спросил:

— А это что за герой?

Командир взвода, руководивший занятиями, рассказал о том, с какой любовью Сашка относится к лошадям, оружию, интересуется всем, чем занимаются красноармейцы.

— Вот как! — воскликнул военный в широких бриджах. — Ну-ка, мы сейчас проверим, на что он годится. Садись на коня.

— Это вы мне, дяденька? — нерешительно переспросил мальчик.

— Конечно, тебе. Можешь проскакать два круга. Только смотри не упади.

Сашка шмыгнул носом, схватился за луку и одним махом взлетел в седло. Потом, пригнувшись к гриве, пустил коня с места в карьер так, что даже рубашка надулась сзади пузырем и ветер засвистел в ушах.

Когда мальчик, резко осадив коня, соскочил на землю и подошел к командиру, тот довольно крякнул и, разглаживая рукой пышные усы, сказал:

— Ну что ж, видать, и вправду добрый казак получится из тебя. А учишься как?

— Хорошо!

— В каком классе?

— В восьмом.

— Та-а-ак… Окончишь школу — приходи ко мне. Спросишь заместителя командира полка Семена Петровича Потапенко. Помогу поступить в военное училище и стать командиром. Не возражаешь?

— Ой, что вы? Я же сам хочу этого. Давно. С самого детства…

… А через пять лет после этого разговора Александр, скрипя новыми ремнями, стоял навытяжку перед Потапенко, который к этому времени был переведен на Дальний Восток, и докладывал о том, что успешно закончил училище и прибыл в его распоряжение.

— А поворотись-ка, сынку! — словами Тараса Бульбы обратился к Александру Семен Петрович, а потом уже от себя добавил: — Хочу посмотреть, каким ты стал.

Кожин повернулся кругом. Командир, пряча довольную улыбку в усах, внимательно рассматривал его со всех сторон, затем сказал:

— С виду ничего… Посмотрим, каким будешь в деле…

* * *

Дела долго ждать не пришлось. Вскоре японцы спровоцировали военный конфликт у озера Хасан. Дивизия, в которую входил и полк Потапенко, была брошена в бой. Завязалась непродолжительная, но ожесточенная схватка.

Рота Кожина, занимавшая оборону на высоте, была окружена самураями. Бойцы отбивали одну атаку за другой, а самураи упорно лезли вперед, пытаясь захватить господствующую высоту.

На высоте осталось в живых всего пятнадцать человек — раненый Кожин, командир артиллерийской батареи Асланов, наблюдательный пункт которого был на той же сопке, и тринадцать бойцов. А самураи все лезли и лезли.

Кожину было ясно, что с такими силами долго не продержишься. Продолжая стрелять из пулемета, он попросил командира батареи вызвать огонь артиллерии на себя. Другого выхода не было.

Асланов флажками стал передавать эту команду на батарею. Через несколько секунд на высоту обрушились снаряды. От взрывов погибло два бойца, а Кожина и Асланова засыпало землей. Подоспевшие на выручку бойцы других рот еле откопали их. Когда Кожин пришел в себя и огляделся, он увидел, что склоны сопки завалены трупами самураев.

 

3

Кожин проснулся задолго до подъема, но вставать не торопился. Сегодня выходной день — первый выходной за все время службы на Востоке.

«Наверное, командира полка куда-то вызвали», — строили догадки офицеры.

Командир стрелкового полка Потапенко и раньше отличался беспокойным характером, а как только началась война, он совсем забыл об отдыхе. Никто в полку не мог бы сказать, когда он отдыхает. Он всегда был с людьми: в расположении батальонов, в артпарке, в поле, на стрельбище. Дни и ночи полк по его приказу штурмовал сопки, форсировал реки, окапывался, шел в атаку. Люди возвращались в лагерь такими усталыми, что сразу же валились с ног и засыпали.

После каждого такого возвращения с полевых учений Кожин думал: «Ну, теперь отосплюсь». Приходил в палатку, ложился, и… вдруг среди ночи — сигнал тревоги. Вскакивал на ноги, строил батальон и бегом вел его к месту сбора.

Потапенко приходил туда раньше всех. Проверял, кто и в какое время привел свое подразделение. Потом отдавал распоряжение:

— Командиры батальонов, рот и батарей, ко мне!

Все мчались к нему, докладывали.

Он выслушивал их, делал замечания, затем давал вводную:

— «Противник» форсировал реку, обошел нас с флангов и угрожает окружением. Наша задача…

И снова марш-бросок, снова атаки и контратаки.

Только заканчивались полковые учения, как тут же начинались дивизионные. И так проходил день за днем…

Послышались чьи-то тихие шаги. Кожин понял, что к палатке подошел кто-то, но не решается войти.

— Валерий, это ты?

— Я, товарищ капитан. Разбудил вас?

— Нет, я не сплю.

— Можно взять котелки? Мне помыть их надо.

— Бери.

Голубь откинул полу палатки и вошел. Это был светловолосый парень, с тонкой, девичьей талией. Кожин повернул голову, посмотрел на своего ординарца и первый раз не увидел на его лице улыбки.

— Ты что такой невеселый сегодня? Не выспался, что ли? — спустив ноги с топчана, спросил Кожин.

— Да нет, выспался, хотя…

— Что?

— Мы почти и не спали в эту ночь.

— Ка-ак не спали? Почему?

— Из-за картины вчерашней. Очень уж она растревожила всех.

— Да, фильм хороший. Я тоже долго не мог заснуть… — ответил Кожин, потом спросил: — Пойдешь в поселок?

Лицо Валерия зарделось. Километрах в десяти от лагеря, в небольшом посёлке, жила семнадцатилетняя Леночка, с которой он познакомился еще в прошлом году. Кожин знал об этом и, когда выпадал свободный воскресный день, выписывал увольнительную записку Валерию, и тот, словно на крыльях, летел в поселок.

Александру было хорошо знакомо это прекрасное и в то же время мучительное чувство. Оно пришло и к нему. Это случилось в Москве в прошлом году. Там он встретил Наташу и полюбил ее…

Он учился на курсах «Выстрел» и нередко из-за города приезжал в столицу к приемным родителям. В один из таких дней к нему пришли ученики из школы, в которой он когда-то учился, и пригласили его на первомайский вечер.

Концерт самодеятельности уже начался, когда Кожин вошел в актовый зал. Пройдя в самый дальний угол, он сел у окна… Сперва пел хор, затем ребята читали стихи. Александру стало скучно, и он пожалел, что согласился прийти на этот вечер. Он уже не смотрел на сцену, а размышлял о том, как бы незамеченным уйти домой. И вдруг по залу поплыли тихие звуки песни:

Кожин прислушался, затем поднял голову и посмотрел на сцену. Там стояла тоненькая, стройная девушка в белом платье. Ее пышные волосы отливали золотом. Она пела так увлеченно и с таким чувством, что казалось, нет на свете другого такого голоса, другой такой девушки, которая могла бы петь так, как эта.

неслось со сцены… Голос то поднимался и звенел серебристыми переливами, то падал вниз, доходя до нежного, еле слышного шепота, потом снова взлетал вверх и несся по залу.

Девушка кончила петь, смущенно поклонилась, а ученики, очарованные ее голосом, сначала молчали, а потом вдруг неистово зааплодировали.

— Браво, Наташа!

— Бра-во-о!!! — неслось со всех сторон.

Занавес закрылся. Ученики бросились растаскивать стулья, готовя зал для танцев. Среди них Кожин заметил рыжеволосого мальчика лет тринадцати. Он активнее всех передвигал стулья, с кем-то спорил, кому-то что-то доказывал, — словом, действовал так, будто именно он являлся распорядителем вечера, именно ему предстояло первым открывать вечер танцев.

В дверях появился директор школы. Увидев его, мальчик нырнул в гущу ребят и через мгновение уже был за спиной Кожина, уселся на подоконник и закрылся портьерой. Он только изредка высовывал из своего убежища голову с взъерошенными волосами и тихим шепотком спрашивал Александра:

— Дяденька, не ушел он еще?

— Кто «он»? — не оборачиваясь, спросил Кожин.

— Ну, директор… Тот, высокий… Знаете, какой он у нас?

— Сердитый?

— Ага, Большим все можно, а нам нельзя. А разве я мог не прийти, если сегодня тут Наташа выступала? Слыхали, как она пела? Правда, хорошо?

— Правда. А зовут-то тебя как?

— Вообще-то меня зовут Олегом, но чаще — Олежка. По-разному зовут…

Кожин назвал ему и свое имя.

— В каком же ты классе учишься?

— А! — он безнадежно махнул рукой. — Мне еще долго учиться. В шестом…

— А Наташу откуда знаешь?

Из-за портьеры на Александра смотрели удивленные глаза Олега.

— Ну как же? Ведь она же училась в этой школе. И вожатой была у нас. Она мне первому повязала красный галстук. Не верите?

— Нет, почему же, верю.

— Я и маму ее знаю. Во учительница! — показывая большой палец, с восхищением произнес мальчик. — Только она уезжает от нас. Директором школы ее назначают. В Березовок. Наташа здесь, конечно, останется. У бабушки. Она в институте учится. Как окончит, будет немецкий язык преподавать в школе.

Олег так уверенно рассказывал о Наташе и ее матери, будто на много лет вперед знал, что те будут делать и как построят свою жизнь.

Заиграл оркестр. Начались танцы. Александр опустился на стул у стены и стал наблюдать за танцующими. Он словно искал кого-то. Чем больше он всматривался в танцующие пары, тем озабоченнее становилось его лицо.

«Ушла, наверное… Спела — и ушла», — подумал Кожин и, поднявшись с места, направился к выходу. Когда он был уже у самой двери, его вдруг окликнули.

Кожин обернулся и увидел возле сцены невысокую женщину с гладко зачесанными седеющими волосами. Александр сразу узнал свою бывшую учительницу русского языка и литературы Ермакову Надежду Васильевну. Она была такая же, как и в те годы, когда он учился. Только тогда в ее волосах не было седины, а у глаз — морщин. Ермакова стояла рядом с какой-то высокой худощавой женщиной и приветливо улыбалась ему.

— Здравствуйте, Надежда Васильевна! — шагнув ей навстречу, с радостью произнес Кожин, потом поклонился ее собеседнице — Дроздовой Ирине Михайловне.

— Здравствуй, здравствуй!.. — подавая ему небольшую полную руку, проговорила Надежда Васильевна и, обращаясь к подруге, сказала: — Нет, ты только посмотри на него, Ира. Совсем недавно этого человека не было видно из-за парты. А уж был озорник!.. Каждый день получал двойки и за ответы, и за поведение.

— Не было этого, Надежда Васильевна, — смущенно возразил Александр.

— Нет, было, — настаивала Ермакова, хотя хорошо помнила, что Кожину она никогда не ставила двоек. Он был хорошим ее учеником.

— Вы лучше не возражайте ей, Саша, а то ведь она под горячую руку и сейчас может влепить вам двойку… за поведение. Она у нас строгая, — предостерегла его Ирина Михайловна. — Учителю возражать нельзя.

— Есть не возражать!

— То-то… — с напускной строгостью проговорила Надежда Васильевна и снова осмотрела Кожина с ног до головы. — Подумать только! Прошло всего каких-нибудь восемь лет, а смотри как человек возмужал… и кубики на петлицах, и орден на груди. Ты что, уже и повоевать успел?

— Пришлось и повоевать, Надежда Васильевна.

— Неужели на финской?

— Нет, на Хасане.

— Понятно. А в Москве служишь или, может, в отпуск приехал?

— Ни то и ни другое. Служу я по-прежнему на Дальнем Востоке. А здесь учусь. На курсах переподготовки командного состава.

— Генералом мечтаешь стать?..

— Что вы, Надежда Васильевна! Какой же из меня генерал! После боев на Хасане назначен командиром батальона. А знаний военных не хватает. Вот я и решил…

— И правильно сделал. Ну ладно, иди потанцуй, а то мы совсем заговорили тебя.

— Да нет… Я домой, пожалуй, пойду.

— Домой? Вам что, девушки наши не нравятся? — спросила подруга Надежды Васильевны.

— Нет, что вы, Ирина Михайловна!..

— Ну а раз нравятся, так зачем же дело стало? — спросила Дроздова и, заметив Наташу, подозвала ее.

Девушка отделилась от своих подруг и направилась к ним. Чем ближе подходила Наташа, тем сильнее охватывало Кожина какое-то непонятное волнение. Он никак не ожидал, что еще раз увидит ее в этот вечер. И вот она перед ним.

— Знакомьтесь, Саша. Это дочь Надежды Васильевны, — сказала Дроздова.

Кожин был приятно удивлен. Он не знал, что у Ермаковой есть такая взрослая и красивая дочь.

— Наташа, — смущенно проговорила девушка и протянула ему руку.

— Что же это вы так нехорошо поступаете? Пригласили человека на вечер и бросили на произвол судьбы, — журила Наташу Ирина Михайловна.

— Ой, простите, пожалуйста, мы действительно… — обращаясь к Кожину, проговорила Наташа.

— Это я у вас должен просить прощения, что из-за меня попало вам, — ответил Кожин.

— Честно говоря, мне уже второй раз попадает из-за вас.

— Второй? У меня, оказывается, есть неизвестный покровитель?

— Да еще какой! Сын Ирины Михайловны, — ответила Наташа.

— Олег? — удивилась Дроздова.

— Он самый. Прибежал за кулисы и давай нас ругать. «Эх вы, — говорит, — организаторы! Пригласили человека, а сами!.. А он знаете какой?» Это он о вас… — взглянув искрящимися глазами на Кожина, сказала Наташа. — «Рост — во! Плечи — во! Не верите?» — подражая Олегу, выпалила Наташа и тут же засмеялась.

Вместе с ней смеялись и Кожин, и Надежда Васильевна, и Ирина Михайловна.

— Ну, я же ему задам!.. — вытирая платочком глаза, пригрозила Дроздова. Она так смеялась, что у нее даже слезы выступили. — Пусть только он придет домой!

— Не ругайте его, Ирина Михайловна. Он нам так помогал сегодня!..

— Ладно, хватит об этом. Идите лучше танцевать, — вмешалась в разговор Надежда Васильевна.

Кожин и Наташа вышли на середину зала и закружились в вальсе. Наташа украдкой снизу вверх смотрела на загорелое скуластое лицо Кожина, на его большие, карие глаза. И Александр не сводил глаз с лица девушки. Ему с ней было хорошо. Он хотел только одного: чтобы как можно дольше звучала музыка. Ему казалось, что, если закончится танец, Наташа тут же убежит от него и он уже больше никогда не увидит ее.

Уже перед концом танца Кожин почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. Повернув голову к сцене, он увидел молодого человека в черном вечернем костюме.

Александр заметил, что и Наташа посмотрела на молодого человека, вроде даже улыбнулась ему.

— Кто это? — не удержался Кожин.

Наташа с лукавой улыбкой посмотрела на Александра. Они встретились взглядами.

— Он аккомпанировал мне. Разве вы не видели? — после паузы ответила девушка.

— Нет, не видел, — сказал Александр.

— Интересно, куда же вы тогда смотрели? — с шутливой улыбкой спросила она.

— Я смотрел на вас, Наташа, — сказал Александр и покраснел от такого признания.

Смутилась и девушка. Потом, придя в себя, ответила:

— Ну и пожалуйста. Можете смеяться сколько вам угодно. Я сама знаю, что плохо пела.

— Плохо? Да вы изумительно цели! Может, я не совсем разбираюсь, но мне кажется, что такого голоса, как у вас, нет ни у кого больше.

— Послушайте, если вы не перестанете, мы поссоримся, — нахмурилась девушка.

— Я сказал то, что думал. Извините.

Наташа посмотрела ему в глаза. «Какой все-таки странный… Стоило ему перехватить взгляд Евгения — и уже… подозрение, ревность! Глупости. Какая ревность, если человек впервые видит меня! А потом… Какое он имеет право?» И все-таки ей почему-то нравилось, что Александр не безразлично отнесся к ней.

Как только кончилась музыка, к ним подошел молодой человек в черном костюме. Он поклонился Александру и, обернувшись к девушке, спросил:

— Наташа, ты не забыла, что завтра выступаешь в концерте?

Александр, глядя на подошедшего парня, мысленно спрашивал себя: «Где я видел его?» И вдруг вспомнил. Ну, конечно, это Женька Хмелев. Он учился с ним в станичной школе. В четвертом классе они сидели за одной партой. Это его он хотел разыскать в свой первый приезд в Москву. «Так вот он каким стал, наш Женька-композитор!» Евгений и в станице играл на школьных вечерах, а однажды даже песенку сочинил про двоечников. За это ребята его и прозвали композитором.

И Хмелев вначале не узнал Кожина, но когда тот сказал: «Эх ты, а еще композитор…» — догадался, кто перед ним.

— Сашка? Казачонок?

— Он самый.

Они обнялись.

— Да вы, оказывается, уже знакомы, — глядя то на одного, то на другого, произнесла девушка.

— Конечно. Мы же из одной станицы. Учились вместе, — ответил Хмелев.

— Правда? — обрадованно спросила Наташа.

Ученики пели, танцевали, а они стояли в стороне, разговаривали, вспоминали разные эпизоды из их школьной жизни. То и дело слышались восклицания: «А помнишь?», «А знаешь?». Оказалось, что Евгений после окончания школы учился в Московской консерватории, а потом заболел. Врачи установили, что у него нервное истощение, и порекомендовали на некоторое время прервать учебу» Хмелев ушел с четвертого курса и поступил работать заведующим клубом одного из крупных заводов столицы. По совместительству он руководил самодеятельностью педагогического института, в котором училась Наташа…

Пока они разговаривали, окончился вечер. Ученики высыпали на улицу. Кто-то начал песню. Ее подхватили остальные:

Не успевала отзвучать вдали одна песня, как над новой группой ребят, только что вышедших из здания, быстрокрылой птицей взмывала ввысь другая, еще более задорная и звонкая песня:

Молодке люди, остановившись у ворот школы, слушали песни учеников и вспоминали то не столь далекое время, когда сами были такими же веселыми и жизнерадостными, как эти ребята.

— А все-таки школьные годы — самая лучшая пора в жизни, правда? — с сожалением сказала Наташа.

— Правда, — согласился Евгений.

— А вы как думаете, Саша?

Кожин сделал вид, будто задумался.

— Мне трудно оказать что-нибудь определенное. Но раз вы утверждаете… Спорить не стану. С вершины вашего возраста видней.

Наташа рассмеялась.

— А я… Я думала, вы станете спорить.

— Ну что вы!.. Разве я посмел бы.

И снова они смеялись. А Хмелев снисходительно улыбался. Своим видом он давал Наташе понять, что лично ему совсем не смешно от этой довольно плоской шутки. Но девушка не заметила иронии. Успокоившись, она предложила:

— Давайте погуляем немного, — и, не ожидая согласия, взяла своих друзей под руки.

Дойдя до остановки, они сели в автобус и поехали на Ленинские горы. Минут через тридцать они уже стояли на высоком берегу реки. Отсюда, с пятидесятиметровой высоты, город был виден как на ладони. Вдали рубиновым светом горели Кремлевские звезды. Над Москвой-рекой горбились мосты, а в притихшей, сонной воде отражались электрические огни.

Наташа как зачарованная смотрела то на предпраздничный, залитый огнями город, то на серебристый диск только что народившейся луны, который медленно скользил по темно-серому небосводу.

— Я никогда не думала, что отсюда открывается такая чудесная панорама! — продолжая любоваться предпраздничной Москвой и ночным небом, восхищалась Наташа.

— Ты разве никогда не была здесь? — спросил Хмелев.

— Никогда. Много раз намеревалась приехать, но так и не собралась.

— Знаменитое место. Здесь в 1827 году Александр Герцен и Николай Огарев поклялись посвятить свои жизни революционной борьбе.

— Верно. Только это было на год позже — в восемьсот двадцать восьмом, — поправил его Кожин.

— Может быть, ты и прав… — согласился Евгений и заговорил о музыке.

Здесь он был в своей стихии. По его словам получалось, что только музыка способна взволновать человека до глубины души, заставить его смеяться или плакать.

Кожин соглашался, что хорошая музыка действительно может раскрыть душевный мир человека, всколыхнуть самые сокровенные его чувства. Но разве только музыка способна на это?

Они долго говорили о музыке, а Наташа молча слушала их. Хмелев старался поразить собеседника эрудицией. Вначале он что-то говорил о Глинке, а потом, с пафосом, о Чайковском.

— Чайковский — это целый мир. С ним нельзя сравнить никого другого. Музыкальный публицист, дирижер, величайший композитор. Его творчество отличается огромной силой эмоционального воздействия, широтой содержания, многообразием жанров.

Если бы рядом с Хмелевым стоял незнакомый человек и слушал его, то решил бы, что перед ним — композитор. Видно было, что о музыке Хмелев может говорить бесконечно. Но странно было то, что рассказывал он о ней как-то по-казенному, без подъема. Говорил, как экскурсовод, который долгие годы работал в каком-нибудь музее, водил по залам экскурсантов и твердил им одни и те же слова.

Кожин был менее подготовлен в музыкальном отношении. Но говорил он о музыке гораздо теплее, чем Евгений. Говорил горячо, вдохновенно.

Было два часа ночи, когда молодые люди подошли к пятиэтажному кирпичному зданию.

— Вот я уже и дома, — улыбаясь, сказала Наташа и протянула сразу обе руки: одну — Кожину, другую — Хмелеву. — До свидания…

Александр ожидал, что вот сейчас девушка произнесет еще какие-то слова, после которых они договорятся о новой встрече. Но она не сказала ни слова, повернулась и молча вошла в подъезд.

Назад Кожин шел вместе с Хмелевым. Оба молчали. У клуба летчиков остановились. Прощаясь с Александром, Хмелев спросил:

— Понравилась тебе Наташа?

Кожин пристально посмотрел на него. Он догадывался, что вопрос задан не ради простого любопытства. Скорее всего, Хмелев был влюблен в Наташу и теперь, увидев возле нее другого, стал ревновать. Своим вопросом он хотел вызвать Александра на откровенность, узнать, как он относится к девушке.

— А разве может такая девушка не понравиться? — вопросом на вопрос ответил Кожин. — Тебе-то она нравится?

— Я люблю ее…

Эти слова больно задели Александра. Он попрощался с Хмелевым и медленно зашагал по мокрому тротуару, думая о Наташе…

И еще очень многое вспомнилось Кожину в палатке, на которую всю ночь разъяренной кошкой набрасывался ветер. Глядя на задумчивое лицо командира, Валерий решил, что тот забыл о нем, и забеспокоился, как бы не сорвался поход в поселок.

— Так пойдешь? — после продолжительного молчания спросил Кожин.

— Пойду, если… если можно, — ответил Валерий.

— Можно. — Александр взял со стола ручку, выписал увольнительную и протянул ее ординарцу. — И чтобы передал от меня привет Леночке.

— Передам… Обязательно передам.

— Вот и хорошо. Позавтракай и можешь отправляться.

— Слушаюсь! Можно идти?

— Иди.

 

4

После ухода Валерия Александр натянул брюки, надел тапочки и пошел на спортивную площадку. Сделал зарядку. Потом направился к турнику. Отвел руки назад, присел и, как внезапно распрямившаяся пружина, легко прыгнул вверх и схватился руками за перекладину. С ходу сделал «склопку», выжал стойку, вдруг свое мускулистое тело бросил вниз и… закружился вокруг перекладины.

Кожин работал на турнике и не замечал, что из расположения артиллеристов шел к нему темнолицый, горбоносый старший лейтенант. Если бы он посмотрел в ту сторону, то в этом человеке узнал бы командира полковой батареи Асланова.

— Смотри, пожалуйста, немцы творят на нашей земле черт знает что, а он как ни в чем не бывало «солнышко» крутит! — гневно, с восточным акцентом произнес старший лейтенант.

Кожин спрыгнул с турника:

— Здравствуй, Вартан!

— Здравствуй! — сверкнув большими черными глазами, ответил Асланов. — Ты что, в цирк готовишься?

— А примут? — в свою очередь шутливо спросил Александр.

Этот вопрос еще больше разозлил старшего лейтенанта.

— Нет, вы посмотрите на него! — развел руками Вартан. — Он еще и шутит!

Только теперь Александр обратил внимание на побледневшее, хмурое лицо Асланова.

— Что случилось?

— «Что случилось»… — сердито повторил Асланов. — Новый цирк открыли в Москве. Принимают даже таких акробатов, как ты.

— Ты серьезно можешь разговаривать?! — нахмурился Кожин.

— «Серьезно»… — уже не так сердито проворчал Асланов. — Наши войска оставили Киев.

— Киев? — насторожился Александр.

— Да, Киев… Девятнадцатого сентября противник полностью овладел городом.

— Врешь ты! — с гневом крикнул Кожин. — Врешь! Этого не может быть. Ты не знаешь, какие там люди, не видел их, а я видел… Разве они могли отдать врагу Киев?

— Эх, Саша… Я тоже думал, что не может быть.

— Но кто сказал тебе? Ведь газет-то еще не было.

— Только что по радио приняли сводку Информбюро… — угрюмо отозвался Асланов.

— Ты сам ее читал или?..

— Сам, своими глазами.

Кожин, не сказав больше ни слова, быстро зашагал к палатке. Войдя в нее, он торопливо натянул сапоги, надел гимнастерку, туго подпоясался ремнем и, пытаясь осмыслить услышанное, опустился на топчан, задумался. А Асланов не мог сидеть на месте. Он ходил от одной брезентовой стены к другой, размахивал руками, доказывал что-то.

— Как же так?.. Столько времени обороняли этот город, а потом вдруг взяли и оставили фашистам. Сколько же можно отступать? Киев, Гомель, Могилев, Смоленск… Даже Смоленск в их руках… — не слушая друга, сердито проговорил Александр.

— Немцы занимают один советский город за другим, а мы тут сопки штурмуем и японцев караулим. Сколько можно их караулить здесь? Год, два? Что тут, без нашей дивизии войск не хватит?

Вгорячах Асланов налетел на центральный столб палатки и больно ударился о него лбом.

— А, ч-черт! — схватившись за ушибленное место, воскликнул Вартан. — Что мы торчим в этой проклятой палатке?!

— Сядь. Не мельтеши перед глазами! — сердито крикнул Александр.

Асланов хотел возразить, но потом, махнув рукой, опустился на топчан рядом с Кожиным.

— Киев… Смоленск… — тяжело вздохнул Кожин. — От Смоленска до Москвы меньше четырехсот километров. Это же совсем рядом!..

— Слушай, что ты меня географии учишь? Что я, не знаю, где Смоленск, а где Москва?! — снова вскочив с места, заговорил Асланов. — Разве за этим я к тебе пришел?

Кожин поднял на него задумчивый взор и спросил:

— А зачем же ты пришел ко мне?

Асланов вытащил из нагрудного кармана гимнастерки листок бумаги и протянул его Кожину.

— Вот, читай. А потом садись и тоже пиши рапорт. Вместе поедем на фронт.

Кожин взял из рук Асланова сложенный вдвое листок и, развернув его, стал читать:

— «Командиру Краснознаменного

Командир полковой батареи ст. лейтенант Асланов В. С.».

стрелкового полка

подполковнику тов. Потапенко С. П.

Рапорт

Над моей Родиной нависла смертельная опасность. Немцы уже захватили Киев, Смоленск. Рвутся к Москве и Ленинграду. Я не могу больше сидеть здесь и спокойно читать сводки Совинформбюро. Я должен быть сейчас там, где идет бой, где мои братья проливают кровь. Я должен помочь им. Я хочу с оружием в руках защищать Родину, а если нужно, и умереть.

Очень прошу Вас разрешить мне добровольно выехать на фронт и выполнить свой долг.

Дочитав последнюю строчку, Кожин задумался. Он хорошо понимал, какие чувства обуревают сейчас Асланова. Был уверен, что его друг написал искренне, от всего сердца, что он пойдет в любой огонь и, если будет надо, погибнет с честью. Но правильно ли он поступает? Если бы Вартан находился на гражданке — работал или учился, — тогда другое дело. Но ведь он — в армии и находится на очень ответственном участке. Не будь на дальневосточной границе советских войск, японцы немедленно нанесли бы предательский удар нам в спину!

— Разорви, — возвращая Асланову рапорт, сказал Кожин.

— Разорвать? Почему я должен разорвать его?! — опять начал горячиться Вартан.

— Потому что ты делаешь большую ошибку.

— В чем тут ошибка, я не понимаю! Когда в тридцать шестом году фашисты напали на республиканскую Испанию, многие наши товарищи добровольно уехали туда и дрались в интернациональных бригадах. Они сражались и умирали за Испанию. А сегодня фашисты не за морями и за горами, не в Испании, а здесь, на нашей земле. Они жгут наши деревни и города. Убивают наших детей. Насилуют наших сестер, невест. Они продвигаются к Москве!.. Почему же я не могу добровольно отправиться на фронт и драться с фашистами? Почему? В чем моя ошибка?

Все это Асланов выпалил одним духом. Он так был возбужден, что больше не мог говорить. Он перевел дыхание, помолчал немного и снова накинулся на Александра:

— Слушай, почему ты молчишь? Скажи, что, я не прав, что, добровольцы не принесут пользу фронту?

— А кто сказал, что они не принесут пользу? По всей стране идет запись добровольцев…

— Ну вот, видишь?

— Вижу. Но кто записывается? Рабочие, колхозники, служащие — гражданские люди. А наше дело другое. Мы с тобой — в армии. Что же получится, если все мы попросимся на фронт?.. Другое дело, если поступит приказ и мы двинемся против врага всем полком, дивизией — сильной, монолитной — и ударим по фашистам так, чтобы чертям тошно стало.

— Когда?

— Что «когда»?

— Когда получишь ты этот приказ?

— Когда Верховное командование сочтет нужным.

— О-очень тебе благодарен за разъяснение, но… Но вечно сидеть у моря и ждать погоды Асланов не намерен. Он сейчас пойдет к командиру полка и подаст рапорт.

— Не ходи. Советую как другу. Старик очень рассердится.

— Не рассердится. Он не такой твердолобый, как ты…

 

5

В комнату вошел грузный, седоусый военный, в белой нижней рубахе, заправленной в широченные бриджи с темными подтяжками. От него пахло душистым мылом и свежей ключевой водой. Вошедший вытирался мохнатым полотенцем. Делал он это не спеша, обстоятельно. Сперва докрасна растер могучую шею, затем осушил мясистое лицо, провел полотенцем по седеющим волосам и только после этого стал массажировать свои большие, с синими прожилками руки.

Закончив это занятие, он повесил полотенце на крючок, надел защитную гимнастерку, подпоясался и подошел к карте, которая висела на стене, позади его письменного стола. На ней маленькими флажками была обозначена изломанная линия советско-германского фронта.

Семен Петрович Потапенко ежедневно наносил на карту военную обстановку. Получит газету со сводкой Совинформбюро и, если в ней сообщается, что на каком-нибудь участке фронта Красная Армия нанесла контрудар по немецко-фашистским войскам, освободила тот или иной город, сразу же подходит к карте и переносит флажки западнее освобожденного города. Но когда узнавал об отходе советских войск и сдаче врагу какого-либо населенного пункта, не торопился с нанесением новой обстановки. «Подожду, может, произошла ошибка». И когда через день-два убеждался, что ошибки никакой нет, он подходил к карте, долго в задумчивости стоял перед ней и нехотя переносил красный флажок на новое место. При этом он старался воткнуть его как можно ближе к восточной окраине оккупированного врагом пункта.

Вот и сегодня утром радио принесло весть о сдаче Киева. Услышав об этом, Семен Петрович приблизился к карте, вытащил флажок, подумал немного и воткнул его в то же место. «Дождусь газет, может, радисты ошиблись… Бывает и такое. Подожду».

Ординарец принес на блюдце большую кружку крепко заваренного чая с двумя кусочками сахару.

— Спасибо, Тимоша, — поблагодарил командир очкастого бойца.

— Пожалуйста, товарищ подполковник. Пейте, я еще принесу.

— Хватит и этого.

Тимоша вышел. Потапенко взял кружку, откусил кусочек сахару и запил горячим чаем. Пил он чай стоя. Семен Петрович никак не мог успокоиться после только что услышанного сообщения о сдаче Киева. Отпил половину кружки, поставил ее на блюдце и снова с горечью посмотрел на карту. Скользнул взглядом по извилистой линии фронта с севера на юг и остановил свой взор на Украине. — Э-эх, Украина, Украина, ненька моя ридная! Тебя ворог топчет сапогами, а я — сын твой — сижу за тридевять земель и ничем помочь не могу!.. — со вздохом сказал он. Сказал так, будто стоял не перед картой, а перед живым существом.

В дверь постучали. Потапенко сразу же задернул шторку над картой и обернулся.

— Войдите.

Вошел Асланов, вскинул руку к козырьку:

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

— Здравствуй, старший лейтенант. Что так рано поднялся? Я же приказал сегодня отдыхать.

Вартан беспокойно переступил с ноги на ногу. Он был готов сорваться с места, подбежать к командиру полка и доказывать, что сейчас, когда на фронте такие неудачи, не до отдыха.

— Какой может быть сейчас отдых!.. Сейчас воевать надо.

— Так ты что, со мной хочешь воевать?

— Что вы, товарищ командир!.. Я воевать хочу с фашистами…

Семен Петрович сразу понял, куда клонит старший лейтенант. К нему чуть ли не каждый день приходили вот такие горячие головы и умоляли отпустить их на фронт.

— Давай, — протянув к Асланову руку, тихим, даже каким-то усталым голосом попросил он.

— Что? — не понял Асланов.

— Рапорт. Ты же с рапортом пришел.

— А, да, да…

Вартан торопливо расстегнул кармашек гимнастерки, достал сложенный вдвое листочек и положил его перед командиром полка.

— Вот, пожалуйста.

Потапенко взял красный карандаш и, не присаживаясь к столу, даже не читая рапорта, написал на нем: «Н. Ш. Разрешаю» — и размашисто расписался.

— Возьми, — протягивая листок с резолюцией, равнодушно сказал Семен Петрович. — Перед отъездом зайдешь. Попрощаемся.

— Есть зайти! — принимая рапорт, ответил Асланов. — Разрешите идти?

— Иди.

Асланов вышел из кабинета и прямо за дверью остановился в задумчивости. Он не знал, радоваться ему или огорчаться. Произошло невероятное. Потапенко за все время войны никому не давал такого разрешения. Когда командиры или бойцы приходили к нему с рапортами, он очень сердился и просто-напросто выпроваживал их из кабинета. А тут, ни слова не говоря, подписал…

 

6

Капитан Кожин пришел к комиссару полка и сам прочел сводку Совинформбюро. Ошибки не было. Советские войска действительно оставили Киев. Возвратился в расположение своего батальона, собрал командиров и политруков рот. Прочел сводку и приказал провести с бойцами беседу.

В первую роту Кожин пошел сам. Бойцы уже знали о случившемся и шумно обсуждали сводку. Особенно болезненно переживал Ваня Озеров. Он уверял бойцов, что если хорошо попросить командира полка, то он согласится отпустить их добровольцами на фронт. Товарищи с ним не соглашались. Они говорили, что Потапенко не отпустит ни одного человека.

— Рапорты подавались уже не раз. А что получалось? — спрашивал Карасев, низкорослый, на вид щупленький боец с белесыми, еле заметными бровями. — Получалось то, что их всегда возвращали с резолюцией: «Отказать!»

Иван оставался при своем мнении. Огромный, плечистый, широко расставив ноги, он стоял среди спорящих товарищей и, набычившись, упрямо твердил свое:

— Отказывал, верно. Но тогда положение было совсем иное. Немцы находились еще в Западной Украине, Западной Белоруссии и Прибалтике. А сейчас?.. Видите, куда шагнули они? Что же, подполковник Потапенко или тот же комдив не понимают, что дальше выжидать нельзя?..

— Есть и другие войска! — выкрикнул кто-то.

— Что?! — загремел Иван. — Как это «другие»?! Другие, значит, должны воевать, а мы будем сидеть тут и прятаться за их спинами?!

Озеров, наверное, еще долго спорил бы со своими товарищами, если бы в расположении роты не появились комбат Кожин и командир роты Соколов.

Капитан поздоровался с бойцами, разрешил им сесть и стал объяснять создавшуюся в районе Киева обстановку.

— Разрешите, товарищ капитан? — хмуро обратился к Кожину Иван.

— Пожалуйста, Озеров. Что у тебя?

Пулеметчик поднялся с места, машинально заложив два пальца под ремень, расправил гимнастерку на животе, повел сильными плечами, словно готовился к тяжелой борьбе, и только после этого выдавил из себя:

— Отпустите меня на фронт, товарищ комбат. Я… Я не могу больше читать такие сводки. Душа горит…

— Кто еще хочет добровольно поехать на фронт?

Все бойцы подняли руки. Поднял руку и Александр.

— Ка-ак? И вы? — не удержался от вопроса Чайка.

— А у меня, по-вашему, вместо сердца камень?

— Нет, но…

— Что «но»… Что я все эти две недели, как вернулся в полк, отговаривал вас?

— Да. А то бы мы уже давно написали… — пояснил Чайка.

— «Написали»… Долго собирались, Чайка. — И Кожин достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги. — Этот рапорт я написал в первый же день, как вернулся в часть.

Красноармейцы ничего не понимали. С тех пор как он приехал в полк, они ходили не раз к нему с просьбами об отправке на фронт, он всегда отказывал в их просьбе, а оказалось, что он и сам в кармане носил такой же рапорт.

— Ну и как, подавали вы его подполковнику? — спросил Карасев.

— Нет. Вгорячах написал, а потом одумался. Что же получится, если каждый из нас поодиночке отправится на фронт? Если не будет здесь, на Дальнем Востоке, ни нашего полка, ни дивизии, ни армии? А правительство надеется на нас, знает, что у него тут имеется надежный щит, прикрывающий Советский Союз от японцев, которые стоят у границы и ждут удобного момента, чтобы нанести в спину нашего государства смертельный удар. Зажать нас между двумя фронтами…

После беседы с бойцами Кожин вернулся к себе в палатку. Валерий Голубь принес завтрак. Александр сел к столу, но есть не хотелось. Повертел в руках ложку и отложил ее в сторону.

В палатку вошел Асланов и молча опустился рядом с Кожиным на скамью. Александр вопросительно посмотрел на него.

— Ну? Чем увенчался твой поход к старику?

Вартан, ни слова не говоря, положил перед ним рапорт.

Кожин дважды прочел резолюцию Потапенко. Он не верил своим глазам. Вартан как командир батареи был в полку на хорошем счету. Командир полка не раз в приказе объявлял ему благодарности за умелое руководство батареей и отлично проведенные стрельбы.

Почему же Потапенко разрешает лучшему своему артиллеристу оставить батарею и добровольно уехать на фронт?

— Этого не может быть!

— Ты что, читать разучился? Тут ясно написано: «Разрешаю».

— Не понимаю… Как он с тобой разговаривал?

— Никак. Поздоровался. Я ему прочитал целую лекцию о добровольцах. Он молча выслушал, молча протянул руку за рапортом. А когда я отдал ему рапорт, он, не читая, наложил эту резолюцию. Только велел, чтобы перед отъездом я зашел попрощаться.

— Нет, тут что-то не так. Не мог он так просто отпустить тебя.

Асланов угрюмо молчал. И ему уже теперь казалось, что Потапенко сыграл с ним злую шутку. Посмеялся над ним.

— Понимаешь, Вартан, старик кровно на тебя обиделся. Сколько лет он сколачивал наш полк, воспитывал нас и был уверен, что мы его не подведем. А тут… лучший командир батареи приносит ему рапорт, другого он просто выгнал бы из кабинета. Ты знаешь его крутой характер. А тебя… Он, наверное, так был возмущен в душе, что уже не мог говорить с тобой на эту тему. Если, мол, Асланов до сих пор не понял главного, то зачем тратить на него слова.

— Слушай, откуда ты все это знаешь? Может, он совсем не так думал, — сердился Асланов.

— А как?

— Не знаю. Но видно, я действительно свалял дурака.

— Хочешь послушать моего совета?

— А что мне остается делать?

— Сейчас же иди к Семену Петровичу и попроси у него прощения за свой необдуманный поступок. А на фронт мы с тобой поедем вместе. Думаю, что это не за горами.

— Нет, так не получится. Старик не простит.

— Простит. Только иди и честно все скажи ему.

— Хорошо, пойду. Только дай успокоюсь немножко… Нет, ты смотри, как эта чертова «цыбуля» обвел меня вокруг пальца: не накричал, не выгнал, а наложил эту хитрую резолюцию. Умный, мол, поймет мой ход, а дурак… Дурак пускай остается дураком.

— Я же тебе говорил: не ходи.

— Что ты говорил! — сверкнул на него белками больших глаз Асланов. — Разве так надо было говорить? Надо было доказать, связать мне ноги, ударить по башке. Делать что угодно, но не допустить такого позора!

— Выходит, я виноват?

— А, молчи, пожалуйста! — ответил Вартан и, схватив со стола рапорт, пошел в сторону штаба полка.

Через полчаса он вернулся назад.

— Как старик?

— Как тигр. Нет, что я говорю! Как тысяча тигров!!! Думал, живым от него не вырвусь. Ругал на всех языках мира, а в конце перешел на свой родной, украинский. «Дурный ты, дурный. У свити вон що робится, а вин тут партизанщину разводить… Геть видселя! Геть, щоб мои очи не бачили такого дурня, як ты!!»

Кожин улыбнулся. Он знал, что, когда Потапенко волновался, всегда переходил на смешанный русско-украинский диалект.

— Так и выгнал?

— Выгнал.

— Значит, все в порядке, можешь радоваться.

— Слушай, как я могу радоваться, если он ничего не ответил мне. Только ругался.

— Раз ругался, значит, простил.

— Правда?

— Правда. Я характер старика знаю.

Асланов вытер пот со лба.

— Жарко стало?

— Как в хорошей парилке… — понемногу успокаиваясь, ответил Вартан. — Слушай, ты уже завтракал?

— Нет, садись, вместе поедим.

Асланов заглянул в котелок.

— Опять каша?.. Пойдем ко мне. Дед из дому посылку прислал…

 

7

Александр сидел в палатке Асланова и смотрел, как Вартан выгружал на стол из объемистой посылки все, что прислал из Армении его дед.

Сперва он достал рулон тонкого, как бумага, белого хлеба и пояснил: «Лаваш. Пекут в тундырах. — Затем из ящика извлек несколько больших круглых пышек. — Кята. Советую попробовать. Очень вкусная штука. — После кяты на свет появилась связка каких-то необычных сосисок. — Рахат-лукум с орехом. Жевать не надо. Сам тает во рту». Достал копченую колбасу, а под конец в руках у Асланова оказалась грелка. Самая обычная резиновая грелка, наполненная чем-то жидким.

— А это зачем? — поинтересовался Кожин.

— Животы будем греть. У тебя не болит, случайно, живот?

— Пока не болит.

— Умный человек, а говоришь такие вещи. Ты знаешь, что в этой грелке?

— Не знаю.

— В том-то и дело. В грелке коньяк.

— Да ну?!

— Вот тебе и «да ну». Я всегда говорил, что у меня гениальный дед! Попробуй придумай такое. А он придумал. В бутылках коньяк не пошлешь? Так он в грелку перелил. Давай попробуем, какой он на вкус.

— Не возражаю.

Асланов отвернул пластмассовую пробку и понюхал.

— Пах, пах, пах!.. — от удовольствия зачмокал губами Вартан. — От одного запаха можно сойти с ума!

Кожин подставил стаканы.

— Наливай. Только немного.

Асланов налил понемножку, потом снова завернул пробку и отложил грелку на край стола.

— Ну, давай выпьем, — предложил Кожин.

— По такому случаю полагается тост. За что выпьем?

— За тех, кто сейчас там, на фронте… — произнес Александр и поднес к губам стакан.

Вместе с ним выпил и Асланов.

— Крепкий, проклятый! — сказал Кожин.

— Не меньше пяти звездочек. Долголетний.

Через несколько минут Асланов опять взялся за грелку.

— Я больше не буду, — остановил его Кожин.

— Пять капель! — настаивал Асланов.

— Нет.

— Ну, черт с тобой. Нет так нет. — И он завернул пробку.

Коньяк понемногу начал действовать на друзей. Вначале они говорили о последней сводке Информбюро, гадали, скоро ли их дивизия будет направлена на фронт и надолго ли затянется война. Затем разговор зашел о том, кто где родился. Как только заговорили об этом, Асланов начал доказывать, что прекраснее края, чем его Армения, невозможно отыскать ни в одной части света, и в самом конце разговора рассказал о своем дедушке — ашуге, который поет так, что даже горы склоняют свои седые головы перед ним.

Кожин рассказал о своей Кубани, о Москве, о Пастуховых, которые стали его приемными родителями.

— Слушай, Саша, а почему ты больше не рассказываешь о той девушке, которую встретил в Москве? Наташей, кажется, зовут ее?

— Наташей… — потускнев лицом, ответил Александр. — А что рассказывать? Я уже говорил тебе о ней.

— Что ты мне говорил? Говорил, что встретил ее на школьном вечере и что потом этот самый Хмелев сказал тебе, что любит ее. А дальше что? Неужели ты больше так и не встречался с ней?

— Встречался… — с грустью ответил Александр и пододвинул к нему свой стакан. — А ну-ка налей еще немножко.

Асланов налил. Кожин чокнулся с ним и начал рассказывать:

— Ты знаешь, когда он мне сказал, что любит ее, я чуть не бросился на него с кулаками. Долго после этого бродил по городу и думал, думал… и решил выбросить ее имя из головы. Больше не вспоминать о ней. Да и зачем? Как говорится, третий лишний…

Вартан, слушая Кожина, запоминал чуть ли не каждое его слово, переживал его сердечную боль, как свою собственную…

После признания Хмелева Александр больше двух недель не искал встреч с Наташей, не звонил по телефону. Делал все, чтобы отвлечься от мыслей о ней. Он в первую половину мая нарочно не ездил в Москву. Много занимался. Ходил в наряды и за себя, и за товарищей. Ничего не помогало. Не думать о Наташе он уже не мог. Где бы ни находился, что бы ни делал, он постоянно теперь помнил о ней. Он стал неразговорчивым, замкнутым. Когда товарищи спрашивали, что с ним, он отмалчивался или переводил разговор на другое.

Наконец не выдержав, приехал в Москву и сразу же позвонил Наташе. Ее не оказалось дома. Не было и Надежды Васильевны. Она уехала в Березовск принимать школу. Об этом сказала ему бабушка Наташи. Звонил еще несколько раз, и все безрезультатно.

Александр стал приезжать в Москву почти каждый день. Несколько раз ходил к ее институту. Но и здесь его ожидала неудача: возле института, как бессменный часовой, дежурил Хмелев. Александру волей или неволей приходилось сворачивать в сторону, чтобы не встретиться с ним.

Евгений, видимо, уже знал, что Кожин ищет встречи с Наташей, и поэтому делал все, чтобы помешать ему. Конечно, Александр мог бы открыто подойти к вестибюлю института и просто как знакомый встретить девушку. Но он хорошо знал, что просто не получится. Евгению она будет рада. Они любят друг друга. А ему? Обрадуется ли она встрече с ним?

Когда Кожин видел Хмелева, его всегда терзала одна и та же мысль: а правильно ли он делает, что ищет встречи с Наташей? Ведь Евгений когда-то был его товарищем. Вместе учились в станичной школе, вместе гуляли…

Сколько ни ломал Александр голову над этим, ответа не находил. Разумом он понимал, что это нехорошо и даже, может быть, подло, а сердцем… Сердце твердило ему другое. И все-таки если бы Александр был уверен, что Наташа любит Хмелева, он забыл бы навсегда о ней. А вот в этом как раз он и не был уверен.

В мучениях прошло еще несколько дней. Он похудел, осунулся. Даже Мария Григорьевна и та стала замечать, что с ним творится неладное.

Отчаявшись, Кожин решил пойти к Наташе домой… Пусть люди думают о нем что хотят. Пускай осуждают его за этот поступок, а он откроет перед ней свое сердце, скажет, как сильно любит ее.

Дом, в котором жили Ермаковы, находился как раз напротив той школы, где он познакомился с Наташей. Почти во всех окнах горел свет. Где-то звучала музыка.

Александр вошел в подъезд и, быстро поднявшись на пятый этаж, позвонил. Он думал, что вот сейчас в коридорчике послышатся легкие шаги, затем дверь широко распахнется и Наташа радостно воскликнет: «Здравствуйте, Саша! Как хорошо, что вы пришли!» Но он не услышал ни легких шагов, ни радостного восклицания девушки. Никто не отозвался на его звонок.

Кожин постоял возле закрытой двери, потом спустился по лестнице вниз и направился к телефонной будке. Он никак не хотел смириться с тем, что у Ермаковых никого нет.

Опустив монету в автомат, он снял трубку и набрал номер. Послышались редкие, продолжительные гудки. «Странно… Неужели даже бабушки нет дома?» — мысленно задал он себе вопрос и позвонил еще раз. К телефону никто не подходил.

Обескураженный неудачей, Александр вышел из будки, прикрыл за собой дверцу. Он не хотел уходить, не повидавшись с Наташей. Перейдя на другую сторону улицы, Кожин стал ходить вдоль чугунной ограды школы. Шагая туда и обратно по тротуару, он то и дело посматривал в сторону Ленинградского шоссе. Он хорошо знал, что девушка должна была появиться с той стороны.

Подождав еще немного, Кожин с тревогой подумал, что Наташе не обязательно идти именно по этой улице. Она могла проехать остановку, зайти к подруге или в магазин, оттуда добираться до дома переулками и со двора войти в свой подъезд.

— Дядя Саша, вы чего здесь? Меня ищете, да?

Кожин обернулся и за оградой школьного двора увидел Олега.

— Да нет, я, собственно… — не сразу нашелся Александр.

— А я думал, вы на рыбалку собрались, — разочарованно сказал Олег. — Я много раз приходил к вам, но никак не мог застать вас дома.

Кожин вдруг вспомнил, что Олег еще тогда, на вечере, говорил о рыбалке, даже приглашал его с собой.

— Прости, пожалуйста. Я все это время почти не бывал дома. Вот теперь… если пригласишь, я с большим удовольствием поеду.

— Правда? — обрадовался Олег.

— Честное слово. Тем более что завтра воскресенье. Говори: где и во сколько встречаемся?

— У пригородных касс Белорусского вокзала. Я и Наташу уговорю поехать — соседку нашу, с которой вы танцевали на вечере в школе.

«Неужели это возможно?» — с радостью подумал Кожин, но вслух возразил Олегу:

— Нужна ей твоя рыбалка! Девушки не любят это занятие. Это наше, мужское, дело.

— Да не рыбалка ей нужна. Она любит природу, и особенно если большой костер… Сидит и смотрит и смотрит на него, а то уставится на звезды и тоже смотрит. Мы много раз, когда она была нашей вожатой, в походы с ней ходили…

— Хорошо, Олег. В двадцать три ноль-ноль буду на месте, — сказал Кожин, а сам невольно посмотрел на окна дома.

Олег перехватил его взгляд и, лукаво улыбаясь, сказал:

— Да вы совсем не туда смотрите, дядя Саша. Ее окна вон там. — Он указал на те, которые были ближе к углу. — Только она еще не пришла.

Кожин смутился. Черт знает что с ним происходит. Оказывается, он ведет себя так глупо, что о цели его прихода догадывается даже этот мальчишка!

Как раз, когда он и Олег стояли у ограды школы и говорили о Наташе, она вместе с Хмелевым со двора вошла в свою квартиру.

Наташа еще не успела зажечь свет, когда Евгений подошел к окну, машинально отодвинув штору, стал смотреть на улицу. Вначале он увидел прохожих, идущих по той стороне улицы, затем обратил внимание на маленькую девочку с большим белым бантом в волосах, выбежавшую на середину мостовой за своим мячом, а потом… остановил взгляд на фигуре военного, который разговаривал с каким-то мальчиком. В этом военном он узнал Кожина, и сразу же его лицо потускнело. Если бы месяц назад спросили Хмелева, любит ли он Наташу, он, пожалуй, ответил бы не сразу, да никогда и не задумывался над этим. Он не знал, любит ли он вообще кого-нибудь по-настоящему… А сейчас, когда появился соперник, он готов был утверждать и даже поклясться, что любит только Наташу.

Сняв в передней плащ, в комнату вошла Наташа.

— А почему ты без света?..

Хмелев опустил штору и отошел от окна. Он не хотел, чтобы Наташа видела Кожина.

— Да так… Забыл…

Заметив замешательство Хмелева, Наташа, так и не включив света, бросилась к окну и внизу увидела Кожина.

— Саша?.. А почему ты не сказал мне? — обернулась она к Евгению.

Не отвечая ей, Хмелев включил свет и сразу же заметил румянец на ее лице.

— Потому что я не хочу его видеть! Зачем он здесь? Что ему надо под твоими окнами? — уже не в силах сдержать себя, с раздражением выпалил Евгений.

Наташа вначале даже не поняла, почему Хмелев сердится. Она сейчас думала не о нем, а об Александре, чувствовала, что он не случайно пришел к ее дому…

У Наташи остались приятные воспоминания о встрече с Александром. Он ей понравился своей скромностью и искренностью. Она была с ним всего лишь несколько часов, но и этого времени оказалось достаточно для того, чтобы понять, что перед ней цельный, честный и содержательный человек. Ей вдруг захотелось настежь распахнуть окно, позвать Александра и поговорить с ним. Она даже потянулась руками к створкам, чтобы сейчас же выполнить свое желание, но, посмотрев на побледневшее, злое лицо Евгения, остановилась. До нее только теперь дошел смысл его слов. Она не знала, что делать. Ведь и Евгений нравился ей. С ним было интересно, весело. А главное, Евгений любил ее. Позавчера он даже сделал ей предложение. Но Наташа не решалась на этот серьезный шаг. Она была уверена, что настоящее счастье приходит к человеку только один раз в жизни… Это случается тогда, когда и он и она до краев переполнены чистой и бескорыстной любовью, когда они не могут жить друг без друга. А у нее не было такого, чувства. Ей порой казалось, что она любит Евгения, но эта любовь была совсем не такой, о которой она мечтала и которую ждала. В ее отношениях с Хмелевым действовал, пожалуй, рассудок, а сердце молчало.

«Нет, все это глупости! Конечно же, я люблю только Женю!.. — как бы подвела итог своим мыслям Наташа. — Но если это так, то… то почему я все время помнила о Саше? Почему при виде его у меня так сильно забилось сердце?..» — мучительно думала Наташа.

В комнату ворвался Олежка и, не видя Хмелева, стоящего в углу, как из пулемета, выпалил целую очередь слов:

— Наташа, ты дома, да? Эх как нехорошо получилось!.. Понимаешь, дядя Саша пришел, стоит и все на окна поглядывает. Только он не знал, где твои. Ну, я ему показал, конечно. Знаешь, как он тебя видеть хотел? Эх ты! Ничего ты не знаешь… А хочешь, я его сейчас догоню? Хочешь?.. — И тут Олег увидел Евгения. — А-а-а… так бы и говорила, — недовольно буркнул он и пулей выскочил из комнаты.

 

8

Москва была окутана темно-синей пеленой июньской ночи, когда Александр с удочками в руках и рюкзаком за плечами подошел к пригородным кассам Белорусского вокзала. Он был точным человеком, но сейчас не доверял часам, все время спешил, боялся опоздать. И все-таки он никак не думал, что придет сюда задолго до назначенного часа. Чтобы как-то скоротать время, Александр стал ходить взад и вперед у пригородных касс.

На часы он решил не смотреть, чтобы не замечать, как медленно тянется время. Но взгляд его против воли то и дело останавливался на огромных стрелках вокзальных часов.

Мимо него с большими авоськами и хозяйственными сумками в руках пробегали москвичи, уезжающие за город. Он пристально всматривался в пеструю толпу, искал глазами Наташу.

— Дядя Саша, ну что же вы? Садитесь скорее! Поезд отходит!.. — крикнул внезапно выросший перед ним Олег.

— Как «отходит»? — удивился Александр.

В это время поезд тронулся с места, и Олег на ходу вскочил в вагон. За ним прыгнул и Кожин.

«Ну, значит, не пришла», — решил он, пробираясь вслед за мальчиком по проходу вагона.

— Садитесь, дядя Саша. Вот наши места, — сказал Олег.

Кожин прошел на свое место, снял рюкзак, повесил его на крючок и стал смотреть в окно. Поезд все ускорял свой бег. За окном мелькали телеграфные столбы, будки стрелочников, разноцветные сигнальные огни.

Чем дальше удалялся поезд от вокзала, тем темнее становилась ночь, тем пасмурнее делалось на душе у Александра.

«Значит, не пришла…» — еще раз с сожалением подумал он, но когда обернулся, то на противоположной скамье увидел улыбающуюся Наташу.

Он так обрадовался, что не сразу сообразил, как должен поступить, что сказать ей.

— Здравствуйте… — сдерживая волнение, наконец произнес он.

— Здравствуйте, Саша. Куда же вы запропали? О вас даже мама спрашивала несколько раз.

Кожин молчал. Разве мог он рассказать ей о том, как искал ее, сколько раз звонил, приезжал к институту, приходил к ее дому, видел во сне…

— Я был очень занят, Наташа… — солгал Александр.

Олега удивил такой ответ. Беда с этими взрослыми!

Нет, чтобы сказать прямо: «Приходил к твоему дому, хотел увидеться…» А то: «Я был очень занят…» Разве это честно? Конечно, он понимает, что незачем перед девчонками до конца раскрывать душу. А то они, чего доброго, возгордятся и носы задерут. Но и подводить друзей тоже нельзя. Он, Олег, чтобы организовать эту встречу, вон сколько приложил усилий. После разговора с Кожиным у школьной ограды он сразу же побежал к Наташе. Правда, тогда он не смог договориться с ней. Хмелев помешал. Ему пришлось дежурить у подъезда. Когда гость ушел, Олег снова забежал к Наташе и уговорил ее поехать с ними на рыбалку… А теперь получается, что он напрасно старался. Вроде дядя Саша вовсе и не приходил к ее дому и не искал с ней встречи.

Через два часа рыбаки уже были на берегу реки. Выбрав подходящее место для ночлега, они поставили переметы, собрали в ближайшем лесу сучьев, разожгли костер и попили чаю с дымком. После ужина Олег с головой залез в копну прошлогоднего сена и, свернувшись калачиком, притих.

А Кожин и Наташа еще долго сидели у костра и разговаривали. Наташа расспрашивала Александра о его детстве, родителях, о том, как он попал в Москву… Из слов матери она уже кое-что знала о нем, но ей хотелось знать еще больше. Александр как мог рассказал о себе. Вспомнил и друзей детства.

— Теперь не знаю, где их искать. Разлетелись из станицы в разные стороны. А Петька Буржуй, я говорил вам о нем, он погиб на Карельском перешейке.

— На Карельском? — переспросила Наташа.

— Да. В январе прошлого года.

Наташа помолчала немного, а потом стала рассказывать о своем отце, Петре Ивановиче Ермакове, который до начала войны с белофиннами работал в одном из научно-исследовательских институтов Москвы. В ноябре тридцать девятого он был мобилизован и отправлен на фронт, а в декабре пришла на него похоронная.

— Мы с мамой очень любили его, и он нас любил, — с грустью сказала девушка. — Нам трудно было поверить, что папа… здоровый, жизнерадостный человек — и вдруг… его уже нет на свете. Сразу же после войны мы с мамой поехали туда, на места боев. Две недели искали его могилу, но так и не нашли.

— Надо было пригласить с собой человека, который знал, где похоронен ваш отец.

— Мы так и сделали. В папином полку дали нам такого человека.

— И он не нашел? — удивился Кожин.

— Не нашел.

— Странно. Он что, забыл место?

— Говорит, не забыл. По его словам, слева от могилы отца была высокая сосна, а справа — кустарник. Но это, наверное, было в начале боев. А потом там не осталось ничего — ни сосны, ни кустарника. Один горелый бурелом да земля, изрытая глубокими воронками. Поди разберись, где чья могила…

— Да, это верно.

— Представляете, какой ужас! Жил, жил человек, имел семью, был любим, радовался жизни — и вдруг нет его. Даже могилу найти невозможно…

Часа в два ночи Александр заметил, что его собеседницу стало клонить ко сну.

— Ложитесь-ка вы спать, Наташа, — предложил он. — Вон там, возле Одежки.

— Ой, извините, пожалуйста. Я действительно уснула, — сказала девушка и направилась к копне сена.

— Погодите, я помогу вам…

— Да что вы, я сама!

— У вас так не получится. Подбросьте лучше в костер хворосту.

Наташа пошла к лесу, чтобы собрать сучьев.

— Далеко не уходите, — предупредил ее Александр.

— Ладно-о-о! — крикнула уже издали Наташа.

Кожин надергал из копны сена и устроил для нее мягкое ложе. Затем достал из своего рюкзака два военных одеяла. Одно из них постелил на сене, а другое оставил, чтобы девушка могла укрыться.

Вскоре Наташа принесла небольшую охапку сучьев, бросила их в костер и подошла к Кожину.

— Ну, вот вам и постель, — сказал он. — Ложитесь и хорошенько укройтесь одеялом, а то замерзнете.

— Спасибо… А вы как же?

— У меня шинель. Не замерзну.

Наташа легла, укрылась одеялом.

— Спокойной ночи, Саша.

— Спокойной ночи, — ответил Александр и отошел к костру. Там расстелил шинель, лег и, заложив руки за голову, стал смотреть в темно-серое небо и вслушиваться в ночь.

Было тихо. Только кузнечики трещали в траве, да коростель напоминал о себе однообразным скрипом. Изредка в эти звуки вплетались глухие удары по дереву: «тук… тук… тук…» Это дятел долбил своим крепким клювом березу, чтобы напиться живительного соку. «Ку-ку! Куку!..» — перекликалась с кем-то кукушка. И вдруг, перекрывая все ночные звуки, запел соловушек. Спрятавшись в прибрежных кустах, он затянул свою бесконечную прекрасную песню. Хрустально чистая, серебристая трель его голоса то взлезала ввысь и разносилась из края в край, то словно падала с поднебесья и сладостно замирала в кустах…

Вдруг Олег перестал храпеть и, приподняв рыжую взлохмаченную голову, прислушался на миг к каким-то звукам.

— Ну, будет клев, — буркнул он, поворачиваясь на другой бок и натягивая на голову воротник пиджака. — Вот увидите. Слышите, как рыба плещется? — Сказал и тут же снова уснул.

А Кожин лежал и не мог оторвать глаз от неба. Казалось, что он не лежит на земле, а какой-то неведомой силой поднят вверх и несется в безбрежном воздушном пространстве.

Это впечатление создавалось оттого, что густой белесый туман, который по ночам, словно молочный пар, поднимался над рекой, лугом и лесом, перед рассветом окутал всю окрестность и образовал величественный шатер над тем местом, где молодые люди расположились на ночлег.

Хорошо вот так, как сейчас, лежать рядом с ярко горящим костром, смотреть в безбрежное небо, слушать дыхание летней ночи и вместе с ее прохладой вбирать в себя пьянящий, душистый аромат полевых цветов.

На рассвете первым проснулся Олег. Вскочив на ноги, он сладко, с хрустом в костях, потянулся и по росистой траве побежал к реке. Она была покрыта еще молочно-серым туманом. То там, то тут плескалась рыба.

— Славная рыбалочка будет нынче! — потирая от удовольствия руки, произнес Олежка и вприпрыжку побежал обратно. — Эй вы, сони! Вставайте! Всю рыбалку проспите!

— Тише, горластый! Наташу разбудишь.

— Так ведь пора!

— Ничего. Пусть она поспит еще немного. Мы с тобой и сами управимся.

— Ну и пусть спит. Мне-то что. Только она сама просила… — с обидой сказал Олег и, развязав свой рюкзак, почти с головой влез в него, видно отыскивая что-то.

Кожин занялся костром: Подбросив в него охапку сучьев, он обернулся и посмотрел на спящую Наташу. Та ежилась от утренней прохлады. Александр тихонько подошел к девушке и, стараясь не разбудить, бережно укрыл ее своей шинелью.

Наташе стало теплее. Заложив обе ладошки под правую щеку, девушка продолжала безмятежно спать.

— Ну, теперь все пропало, — вытянув наконец из рюкзака взлохмаченную голову, с грустью произнес Олег.

— Что случилось? — обернулся к нему Кожин.

— Банку с червями забыл дома.

— Так у нас же были черви, когда мы вечером переметы ставили?

— Так то ж крупные!.. Их только на переметы и хватило. А что помельче — в другой банке были. Придется бежать в Сосновку… А что? Я мигом слетаю.

Кожин не успел в ответ и слова промолвить, а Олег уже мчался в ближайшую деревню.

— Куда это Олежка побежал? — проснувшись, спросила Наташа.

— За червями.

— Вот чудак. Ему обязательно хочется угостить нас ухой.

— А разве это плохо? Я бы не прочь отведать хорошей ухи.

— Представьте, я тоже.

Они посмотрели друг на друга и… рассмеялись.

— Ой, кто это укрыл меня шинелью? — вскакивая на ноги, спросила Наташа.

— Это, наверное, Олег. Я костром занимался.

Наташа недоверчиво посмотрела на Александра, но ничего не сказала. Подошла к костру, погрела руки.

Было уже совсем светло, но солнце еще не всходило.

— Сколько времени? — спросила Наташа.

— Три тридцать две.

— О, скоро взойдет солнце. Пойдемте во-он туда. На вершину холма. Оттуда лучше будет видно.

Молодые люди пересекли луг и вступили на давно неезженную лесную дорогу. Они шли, а с обеих сторон им низко кланялись молодыми ветвями деревья. Их ноги мягко ступали по зеленому травянистому ковру, разрисованному темно-малиновыми гвоздичками, голубыми колокольчиками и множеством других не менее красивых цветов.

По обочинам дороги стояли огромные сосны и ели, подпирающие своими вершинами голубое утреннее небо. Они образовали в лесу длинный зеленый коридор, прикрытый сверху пахучими кронами.

Александр и Наташа вышли к противоположной опушке. Поднялись на холм с двумя деревцами на вершине. Отсюда было видно все как на ладони…

Над Подмосковьем медленно, величественно поднималось солнце, поджигая снизу облака багровым пламенем.

Было тихо-тихо. Веяло прохладой, пахло цветами и утренней росой. Наташа стояла возле молодых березок и любовалась восходом солнца. Она была такой же молодой и красивой, как эти березки. Такой же свежей, как это утро, эти цветы.

— Вы только поглядите, Саша, какое чудесное утро, какой замечательный восход солнца! Я раньше никогда не видела такого утра…

А Кожин видел только Наташу. Перед его глазами была только она — одна-единственная. Ему захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, такое, чтобы запомнилось на всю жизнь. Но ничего подходящего не приходило на ум. И тут он увидел цветы. Ими было густо усеяно подножие высотки, зеленая поляна и вся окрестность. Кожин сбежал вниз и быстро-быстро стал рвать цветы. Нарвал большой букет и передал Наташе. Затем заметил в сторонке кусты черемухи. Они стояли, словно невесты в кружевных, белоснежных подвенечных платьях. Кожин, не задумываясь, ринулся к ним и начал ломать ветки с нежно-белыми гроздьями очень пахучих цветов. Наломал целую охапку и снова передал Наташе. Потом стал ломать еще и еще. Ломал до тех пор, пока чуть не завалил ее цветами.

— Что вы делаете со мной, Саша? — взмолилась девушка.

Кожин остановился. Перевел дыхание. Возбужденными, любящими глазами посмотрел в ее встревоженное лицо.

— Я люблю вас, Наташа, — тихо произнес Кожин. — Очень люблю….

Лицо девушки вспыхнуло румянцем. Она опустила глаза и стала смотреть себе под ноги. Кожин с волнением следил за ней, ждал ответа. Наташа долго молчала. Потом, не выпуская из рук охапки цветов, спустилась с высотки и медленно зашагала по лесной тропинке. Александр шел рядом и тоже молчал.

— Да помогите же мне! — взмолилась Наташа. — Руки онемели.

Александр взял у нее часть цветов.

И снова Наташа молча шагала по лесной дорожке, слыша сбоку прерывистое дыхание Кожина. Наконец она остановилась и не совсем уверенно проговорила:

— Напрасно все это, Саша… Я не могу…

После этих слов она долго молчала. Не произнес ни слова и Кожин. Только сердце билось в груди часто-часто и дышать стало труднее.

— Не обижайтесь на меня, Саша… Я знаю, что причиняю вам боль. Но… иначе я не могу. Мы очень давно дружим с Женей…

* * *

Возвратившись из деревни и не найдя своих друзей на месте, Олег начал ловить рыбу. Недаром же он, заядлый рыбак, ехал сюда! Клев был такой хороший, что мальчик еле успевал подсекать рыбу и вытаскивать ее из речки.

— Эх вы, рыбаки! Смотрите сколько!.. — заметив Кожина и Наташу, с радостью воскликнул Олег и вдруг умолк. По их лицам он понял, что между ними произошло что-то неладное.

Наташа подошла к костру, села на пенек и, глядя на огонь, задумалась.

— Много наловил? — приблизившись к Олегу, спросил Кожин.

— Много. А вы не хотите половить?

— Да нет, не хочется что-то… — опустившись рядом с Олегом, ответил Александр.

— А почему? Поссорились, да? — тихо, так, чтобы слышал только Кожин, спросил Олег.

— Ну что ты выдумываешь?! Просто нет желания.

Но эти слова не убедили Олега. Он знал, что так просто настоящий рыбак не станет отказываться от хорошей рыбалки…

«Все полетело вверх тормашками — не удастся ни порыбачить как следует, ни ухи поесть на вольном воздухе, ни позагорать на солнышке! — сердился мальчик. — Они теперь ждут не дождутся, чтобы я скорее свернул удочки. А я и не подумаю! Пусть уезжают! Что я, без них дороги не найду?»

Домой молодые люди возвращались без Олежки. Он наотрез отказался уезжать с рыбалки так рано. Решили, что Кожин проводит Наташу к ее матери, посмотрит город, а в пять часов дня будет ждать Олега на вокзале.

До города шагать пришлось довольно долго. Прошли лес, две небольшие деревни и только тогда увидели Березовск. Он был расположен на горе, и потому вся его западная часть хорошо просматривалась. Издали первым бросался в глаза большой собор, выстроенный из красного кирпича. Он стоял левее дороги, над самым обрывом, и его позолоченные купола сверкали на солнце.

Перед самым городом дорога, по которой шли Наташа и Кожин, свернула влево и стала спускаться в овраг, потом начала загибать вправо и пошла вдоль возвышенности, на которой расположился Березовск. Затем она медленно вскарабкалась вверх, еще раз свернула влево и побежала по городу, утопающему в белоснежье буйно цветущих садов.

В другое время Александр, наверное, радовался бы этой красоте. Но сейчас он ничего не видел вокруг. После объяснения с Наташей все померкло для него. Он шел и думал только о том, чтобы скорее добраться до школы, проститься с Наташей и остаться одному со своими нерадостными мыслями.

Наконец девушка подошла к двухэтажному зданию школы, в которой теперь и работала, и жила Надежда Васильевна. Открыла калитку, прошла во двор.

— Вы не хотите повидаться с мамой? — спросила она.

— Нет, Наташа… Как-нибудь в другой раз.

— Если вы не зайдете, она обидится.

— Прощайте и… и, пожалуйста, простите меня. Может, я не должен был говорить об этом…

Наташа подала ему руку и, когда Александр протянул ей свою, крепко пожала ее.

— До свидания, Саша. Я никогда не забуду ваших слов… того, что вы сказали мне сегодня. Мне никто не говорил так искренне, как вы. Обещайте, что мы останемся друзьями. Обещаете?

— Прощайте, — еще раз сказал Кожин.

Домой он приехал поздно вечером. Ужинать не стал. Прошел к себе в комнату, стянул с ног сапоги, не раздеваясь, лег на тахту, долго лежал с открытыми глазами и думал о том, как трудно и как нескладно сложилась его судьба. Все было в его жизни: и смерть родной матери, и скитания по стране в поисках лучшей доли, и годы учебы, и бои на Хасане… Не было только женщины, которая бы полюбила его чистой, нежной любовью.

«Ч-черт, я какой-то неприспособленный… Другие парни живут совсем не так, как я… Живут легко, весело. Влюбляются, женятся, радуются детям, а я как прокаженный, которого все обходят стороной… — думал Кожин. — Обходят, обходят, обходят…»

Это неприятное, тяжелое слово не оставляло его в покое, то и дело приходило на ум, сверлило мозг, и он мысленно, словно в бреду, повторял его. Мысли начали путаться, перескакивать с одного на другое. Сильно болела голова. Что-то огромное, тяжелое давило на грудь, прерывало дыхание.

«Что это со мной? — думал Кожин, дрожащими пальцами пытаясь расстегнуть ворот гимнастерки. Но не смог. Тогда он рванул ворот так, что отлетели все пуговицы. Но легче от этого не стало. — Уж не заболел ли я?.. Нехорошо. Перед самым выпуском — и вдруг такое несчастье!..»

Если бы Александр все это произнес не мысленно, а вслух, то собеседник его, пожалуй, не смог бы понять, что означает в его представлении слово «несчастье»? То ли оно относилось к его болезни, которой, по существу, не было, то ли к отрицательному ответу Наташи.

Всю ночь, до самого утра, Кожин не мог заснуть. Он то лежал с открытыми глазами, то поднимался с постели и ходил по комнате, подолгу стоял у раскрытого окна и без конца курил, включал настольную лампу, раскрывал первую попавшуюся в руки книгу и долго сидел над ней, ничего не видя.

Нет, хватит с него! Он больше не станет встречаться с ней и, как только закончатся занятия, уедет на стажировку. Вдали от Москвы он постарается реже о ней вспоминать. Он будет среди новых друзей. Скорее забудет о том, что здесь произошло. Во всяком случае, постарается забыть…

Так в то время думал Александр. Но, несмотря на все старания, забыть Наташу так и не смог — ни на фронте, ни в госпитале, ни здесь, на Дальнем Востоке…

— Вот и вся моя история… Думал, уеду подальше от Москвы и сумею забыть ее. Но не сумел. Видно, такое не забывается.

— Э-эх, черт! — ударил Асланов кулаком по столу и вскочил с места, зашагал по палатке. — Жаль, что идет война. Иначе взял бы отпуск, поехал в Москву и сказал бы ей такое!.. Такое, что она сама бы прилетела к тебе! Пешком пришла бы! В ногах бы твоих валялась. Прощения просила. Но все равно. Я напишу ей все это. Давай адрес!

— Не надо, Вартан. Это теперь ни к чему. Она сказала мне все, что хотела сказать.

Асланов возмутился:

— Слушай, почему ты рассуждаешь, как маленький ребенок! Ты что, женщин не знаешь? «Сказала все». Тогда сказала одно, теперь скажет другое. Такой у них характер.

— Не знаю. Может, она и скажет другое, но я уже не смогу сказать ей того, что сказал в то утро…

 

9

Из-за стола, уставленного бутылками с вином и закусками, поднялся высокий, худощавый человек со всклокоченной черноволосой головой и заявил безапелляционно:

— А теперь будем танцевать.

— Правильно, Полынин! — поддержал его Евгений.

— К черту танцы! Давайте лучше петь!.. — заорал толстый, бритоголовый мужчина лет пятидесяти и тут же запел:

— Танцевать! — заглушая песню толстяка, хором закричали женщины.

Петр Сергеевич Полынин подошел к пианино и опустился на вращающийся стул. Затем высоко вскинул руки над клавишами и заиграл. Поднялись пары, закружились по комнате.

Наташа с Хмелевым танцевала возле высоких окон, зашторенных черной светонепроницаемой бумагой. Она была в темном вечернем платье, хорошо оттеняющем ее белую шею и светло-золотистые волосы. Положив руку на плечо Евгения, девушка быстро переступала стройными ножками по паркетному полу, легко и плавно кружилась в вальсе.

Со стороны могло показаться, что Наташа всецело поглощена танцами. На самом же деле ни эта музыка, ни танцы не приносили ей радости…

Наташа до этого никогда не бывала на таких вечеринках. Не хотела идти сюда и сегодня. Ей стыдно было даже подумать о каком-нибудь развлечении в то время, когда сводки ежедневно сообщали то об одном, то о другом захваченном немцами городе. Но одно обстоятельство изменило ее решение. Сегодня к ней пришел Евгений и вторично сделал предложение.

— Сейчас же идем в загс и зарегистрируемся. Я больше не могу жить так, как живу сейчас. Не могу без тебя, — уговаривал он.

— Господи! Женя, ну о каком загсе, о какой женитьбе можно говорить сейчас? В другое время…

— Боюсь, что у меня теперь очень долго не будет другого времени, — грустно и даже с какой-то отрешенностью ответил Хмелев. — Да и будет ли оно вообще, это другое время?!

— Почему?

— Я добровольно записался в отряд народного ополчения, — соврал Хмелев. Ложь его заключалась в том, что он записался не добровольно, как говорил Наташе, а только после того, как к нему дважды обращались с вопросом: «А вы, товарищ Хмелев, не желаете записаться в отряд?» — Через три дня уходим на фронт.

Эти слова обезоружили Наташу. Она поняла, что теперь не вправе отделываться отговорками. Да и надо ли отговариваться? Подруги, которые знали Евгения, были в восторге от него. Говорили ей, что Евгений красив и хорошо воспитан, что такие, как он, встречаются не часто и что она будет дурой набитой, если упустит такого парня. «Да, конечно… Конечно, они правы… — думала Наташа. — Сколько можно водить его за нос? Мы с ним давно дружим. Он любит меня. Если бы не любил — не стал бы ждать столько времени. И потом… Он уходит на фронт. Вправе ли я отпускать его на войну без ответа, с тяжелым сердцем?.. Может, нам не суждено больше увидеться…»

— Все это так внезапно… Я даже с мамой не могу посоветоваться…

— Мама не будет возражать. Ты же знаешь, как она ко мне относится. Оформим брак — и сразу к ней. Сделаем для нее приятный сюрприз.

Наташа не была уверена в том, что все это будет матери приятно, но возражать больше не стала.

— Не знаю, Женя… Делай как хочешь.

Этого было достаточно. Евгений тут же бросился к Наташе, расцеловал ее, стал отдавать распоряжения:

— Одевайся, бери паспорт, пошли!

Наташа оделась, взяла документы и вместе со своим женихом вышла из дому.

У подъезда Евгений посмотрел на часы и заторопил Наташу:

— Скорей, а то можем опоздать!

Быстро дошли до угла. Хмелев у цветочницы купил букет роз и передал Наташе.

— Побежали! — предложил Евгений и взял ее за руку. Он знал, что до закрытия загса остались считанные минуты.

— Побежали!

Но как они ни торопились, попасть в загс ко времени не смогли. Это они поняли еще издали. Дверь, к которой они так стремились, была уже заперта, а изнутри висела табличка: «Закрыто». Евгений снова посмотрел на свои часы.

— Ч-черт! Опоздали на пять минут. Но сотрудники еще в здании. Я войду туда через другую дверь, упрошу… — И он быстрыми шагами направился к воротам, намереваясь войти во двор.

— Женя, погоди!

Хмелев остановился. Наташа подошла к нему.

— К чему такая спешка? Давай лучше придем завтра. Сегодня все равно ничего не получится.

— Почему?

— Я точно не знаю, но, по-моему, нужен свидетель.

— Свидетель? Как же я раньше не подумал об этом? — с досадой проговорил Евгений. — Ну да ладно. Завтра уж мы не опоздаем. И свидетелей приведем целую дюжину. А сейчас нам надо поехать куда-нибудь и кутнуть как следует. Оформили мы свое решение на бумаге или нет — не имеет значения. Главное, что ты уже завтра станешь моей женой.

— Перестань, Евгений! Какой может быть кутеж в такое время? Ты что, забыл, что идет война?

— Нет, не забыл. Но по такому случаю даже в войну не грех выпить. Эх, черт, жаль, что рестораны закрыты. Ну да ничего. Придумаем что-нибудь.

Евгений проводил Наташу домой и велел ждать, а сам поехал к друзьям. К вечеру он возвратился назад и прямо с порога спросил:

— Наташка, ты готова?.. Поехали. Все сделано как нельзя лучше. На наше счастье, из Березовска приехал мой хороший знакомый — Петр Полынин. Мировой мужик. Он все и организовал. У своей тещи.

— Женя, а может, не поедем? Неудобно как-то. Такое время, а мы…

— Ерунда! Мы же не каждый день ходим на такие гулянки. Поехали! — И он, схватив ее за руку, потащил к выходу.

Вот так Наташа и попала на эту вечеринку. Евгений познакомил свою невесту с Полыниным, его женой, тещей и еще какими-то гостями. Сразу же сели за стол. Наташа понемногу стала осваиваться. Все ее сомнения сами собой отодвинулись на второй план. Налили вина. Чокнулись звонкими бокалами и выпили за любовь. В голове у Наташи зашумело, она начала шутить, смеяться.

В самый неподходящий момент — в разгар танцев — Полынин вдруг перестал играть на пианино и предложил что-нибудь спеть. Хмелев воспользовался заминкой, сел к инструменту и сыграл Шопена. Потом, по просьбе гостей и хозяев дома, пела Наташа.

Затем наступила тишина. Как Евгений ни уговаривал гостей, никто больше не хотел петь.

— Лучше вы сами сыграйте еще что-нибудь, — попросила жена Полынина, чрезмерно полная, флегматичная женщина.

— Сыграть?.. Нет, если вы позволите, я лучше прочту что-нибудь.

Хмелев поднялся со стула, облокотился на крышку пианино, резким движением головы отбросил со лба волосы и начал читать Есенина:

Наташа не понимала, почему Евгений в такой день выбрал именно эти стихи. А он продолжал:

Когда утихли робкие аплодисменты, Полынин снова сел к инструменту и заиграл танго. Хмелев пригласил Наташу. Она поднялась с места, машинально положила руку ему на плечо, и они пошли по кругу.

Наташа не понимала, что с ней происходит. У нее сейчас было такое чувство, будто она кого-то сильно обидела и даже предала. Но кого?.. И тут она вспомнила то весеннее утро, березки на высоте, восходящее солнце и Александра Кожина, который осыпал ее цветами, а потом с волнением говорил о своей любви. Наташа помнила, как сильно огорчился он, когда услышал, что она не может ответить ему взаимностью.

Обо всем случившемся в то утро Наташа рассказала матери. Мать расстроилась и стала убеждать Наташу, что она сделала непоправимую ошибку: «Я ничего не имею против Евгения. Может, он и хороший человек. Но он не любит тебя. Он смотрит на тебя, как на красивую игрушку. У него нет к тебе глубоких чувств. Да и у тебя их нет. Тебе только кажется, что ты любишь его, а на самом деле… Любить надо так, как любит Кожин. Я знаю его с детства. Он слов на ветер не бросает».

Наташа так задумалась, что стала сбиваться с. такта, а потом вдруг остановилась.

— Ты чего? — удивленно глядя на нее, спросил Хмелев.

— Ничего, давай сядем. У меня голова закружилась, — ответила она, подошла к столу и села на свое место.

— Что же все-таки произошло? — присаживаясь рядом с ней и приглаживая рукой свою темную шевелюру, снова спросил Хмелев.

— Я же тебе сказала… Не обращай внимания. Пройдет.

— Ничего не понимаю. Танцевала, танцевала — и на тебе!.. Может, выпьешь чего-нибудь?

— Нет, мне не хочется.

Евгений пожал плечами и машинально взялся за маленькую хрустальную рюмку. Повертел ее в руках с минуту и отставил в сторону. Затем пододвинул к себе большой фужер. Наполнив его водкой, залпом выпил и стал закусывать.

Наташа не притрагивалась к еде. Она молча смотрела на Хмелева и мысленно спрашивала себя: «Неужели мама права? Неужели он действительно не любит меня?.. Да нет!.. Я знаю его лучше. Женя любит…»

— Женя, налей мне, пожалуйста, сухого вина, — попросила Наташа.

— Вот это другой разговор! — обрадовался Евгений и налил ей в рюмку «Цинандали», а себе — водки. — За что же мы выпьем?

Наташа пожала плечами.

— Не знаю. Наверное, в таких случаях пьют за счастье…

— И за нашу любовь… — Евгений поднялся с места. — Товарищи, прошу всех наполнить свои бокалы и выпить за наше счастье!..

— Че-пу-ха! За какое там счастье? — пьяным голосом прокричал толстяк. — И почему вы не хотите спеть мою любимую песню? — И тут же затянул:

— Перестань, Галкин! Надоело! — оборвал его Полынин. — Говори, Женя.

Хмелев продолжал:

— Дело в том, что у нас с Наташей помолвка сегодня. Завтра идем с ней в загс.

Гости оживились:

— Ах, вот, оказывается, в чем дело!

— Такое важное событие, а вы молчали!

— Не надо упрощать! — крикнул со своего места толстяк, с трудом поднялся на ноги и продолжал: — Не надо! Они, вот эти, предали нас. А потому… Пусть целуются. Горь-ко-о!

— Но это же еще не свадьба… — запротестовала Наташа.

— Все равно горько! — стоял на своем толстяк.

— Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!!! — закричала вся компания.

Хмелев наклонился к Наташе. Она попыталась отстраниться, но он успел все же поцеловать ее. Все зааплодировали и стали пить за молодых. Евгений залпом выпил свой бокал и налил еще.

— Ты много пьешь, Женя.

— Ничего. Сегодня можно… Сегодня у меня самый счастливый день!

«Нет, конечно же, мама ошибается. Он любит меня… — подумала Наташа. — Если бы не любил — не говорил бы таких слов».

— Я очень люблю тебя, Наташка. Очень! — склонившись к ее уху, шептал Евгений.

Девушка на секунду зажмурилась и еле заметно кивнула головой.

— Почему ты молчишь?

— Я не молчу. Я ответила, что я тоже…

— Что ты тоже?

— Люблю.

— Кого ты любишь?

— Тебя, конечно.

— Честно?

— Честно.

— Не верю. Докажи.

— Как же я могу это доказать?

— Можешь. Поедем ко мне. Ты у меня никогда не была.

— Ну, что ты…

— А что особенного? Я не виноват, что мы не успели оформить наши отношения на бумаге. Не оформили сегодня — оформим завтра. Пойдем в загс прямо к открытию.

— Не в этом дело. Разве мне нужна бумажка?

— А что тебе нужно?

— Нужна настоящая любовь. Не минутная, а на всю жизнь…

— Значит, ты мне не веришь?.. — обиделся Евгений. — А я-то, дурак, думал…

— Что ты думал?

— Думал, что своим трехлетним ожиданием, своей верностью заслужил твое доверие и твою любовь…

«Что я с ним делаю, идиотка? Какое доказательство мне еще нужно от него?.. — мучительно думала Наташа. — И его мучаю все время и себя!..»

— Я тебя хорошо понимаю. Моя настойчивость пугает тебя. Но и ты должна понять меня. В моем распоряжении только три дня. Понимаешь? Не год, не месяц, не неделя, а всего лишь три дня.

— Молчи… — прошептала Наташа и закрыла ему рот ладонью. — Не надо больше об этом. Не надо, я прошу тебя. Успокойся…

Но было видно, что сама она волновалась больше Хмелева. Краска внезапно схлынула с ее лица, еле заметно задрожали пальцы рук. И она никак не могла унять эту дрожь. Ее состояние сразу же заметил Евгений и поцеловал ее вздрагивающую ладонь.

— Ты умница, — тихо прошептал ей на ухо Евгений и тут же предложил: — Давай улизнем от них, а?..

 

10

По высокой старинной лестнице они спустились вниз. От выпитого у Евгения кружилась голова, но он старался идти прямо, не позволял Наташе поддерживать его. На улице у подъезда увидели длинную легковую машину. Хмелев подбежал к ней, пошептался с водителем и, открыв заднюю дверцу, пригласил Наташу:

— Пожалуйста!

Девушка пригнула голову, осторожно переступила порожек и опустилась на заднее сиденье. Рядом сел Евгений и захлопнул дверцу. Машина тронулась с места и понеслась по затемненным улицам Москвы.

Наташа не прилегла на спинку, не облокотилась на подлокотник, а примостилась на самом краешке сиденья — прямая, настороженная. Казалось, вот-вот она крикнет водителю: «Остановите!» — и выскочит из машины.

Хмелев обнял ее, привлек к себе, поцеловал в мочку правого уха и стал шептать:

— Ты хорошая. Очень… Я люблю тебя!..

Евгений прижимался к Наташе, целовал руки, шептал на ухо нежные слова, а она сидела и словно в лихорадке дрожала всем телом. Всю дорогу, пока они ехали до Измайловского поселка, ее бил нервный озноб.

Ехали довольно долго. Миновали Политехнический музей, улицу Чернышевского, сад Баумана, Елоховскую церковь, а конца пути еще не было видно. Евгений быстро хмелел. Он теперь все реже и реже говорил с Наташей, а потом, склонив голову ей на плечо, и совсем притих.

Наконец машина остановилась у четырехэтажного кирпичного дома.

— Приехали! — сказал водитель.

— А, что?.. — очнувшись, спросил Хмелев.

— Первомайская. Вы в этом доме живете?

Евгений открыл дверцу, затуманенным взором посмотрел на дом.

— А черт его знает… вроде в этом, — ответил он и, достав из кармана деньги, расплатился.

— Счастливо! — крикнул им водитель и, развернувшись, поехал назад.

— Привет вашей маме! — махнул в сторону машины Евгений и взял Наташу под руку.

Когда они подошли почти к самой двери, из темного подъезда вышла пожилая женщина и преградила им путь. Она была в мужском пиджаке, перепоясанном широким ремнем. На боку у нее висел противогаз в брезентовом чехле.

— Стой! Кто такие? — В темноте женщина не сразу узнала своего соседа по квартире.

— Тетя Настя, это ж я, Евгений.

Женщина шагнула вперед и близорукими глазами всмотрелась в лицо Хмелева.

— И вправду ты. А эта?..

— Это моя жена.

— Жена?.. — в замешательстве переспросила соседка и, обернувшись, посмотрела на лестницу, ведущую к их квартире.

— Да, мы только сегодня поженились. Знакомьтесь, Наташа, — представил он соседке свою невесту. — А это — тетя Настя. Самая строгая и самая лучшая женщина в мире!

— Женя, ты… там…

Соседка хотела что-то сказать Хмелеву, о чем-то предупредить его, но не знала, как это сделать. Она не могла говорить в присутствии Наташи.

— Ты, Женя…

— Ладно, тетя Настя, потом, потом… — сказал Евгений и, поддерживая Наташу под руку, стал подниматься по лестнице.

На третьем этаже он достал из кармана ключи, открыл входную дверь и ввел Наташу в прихожую. Здесь он снова обнял Наташу, поцеловал ее и подвел к своей комнате. Наташа заметила, что из-под двери пробивался свет.

— Что за черт, неужели я забыл выключить лампу!.. — воскликнул Евгений и английским ключом попытался отомкнуть замок. Но дверь оказалась незапертой. Он распахнул ее и пропустил Наташу вперед.

— Входи…

Наташа вошла в комнату и… остолбенела. Напротив нее, в кресле, сидела молодая темноволосая женщина, в цветастом халатике, с полуобнаженной полной грудью. Нервно покачивая ногой, она вопросительно смотрела ей в глаза. «Ну, что скажешь, милая?» — можно было прочесть в ее взгляде.

Наташа смотрела на эту женщину и не знала, что делать. Конечно же, перед ней сидела любовница Хмелева. Это можно было понять сразу — по ее независимой позе, взгляду, по халату и женским комнатным туфлям… У нее, конечно, имеется и ключ от квартиры. Она приходит к нему и уходит, когда ей вздумается. Вот почему при виде их так смутилась его соседка! Она хотела сказать ему об этой женщине, хотела предупредить, что ему нельзя входить в дом с другой женщиной. Нельзя, если даже эта другая — его невеста. Хотела, но не смогла…

По мере того как до сознания Наташи начал доходить смысл всего происшедшего, как она стала понимать весь ужас своего положения, от ее лица постепенно начала отливать краска. Ее охватило такое бешенство, что она готова была тут же, на месте, уничтожить своего обидчика. Резко обернувшись назад, она бросила гневный взгляд на Хмелева и с угрозой спросила:

— Ты куда меня привел?..

— Понимаешь, я…

— Мне не нужны твои оправдания! Я тебя спрашиваю только об одном: зачем ты меня привел сюда?

Хмелев, словно рыба, выброшенная из реки на берег, только беззвучно открывал рот и заглатывал воздух. Наташа с минуту смотрела на него с омерзением, потом оттолкнула его от входа, в слезах выскочила в прихожую, оттянула защелку замка, настежь распахнула наружную дверь и сломя голову ринулась вниз по лестнице.

Евгений выбежал вслед за ней на лестничную площадку.

— Наташа, погоди! Постой!

В ответ он услышал только, как там, внизу, хлопнула дверь. Он хотел последовать за Наташей, но не сделал этого, так как знал, что она не станет разговаривать с ним, слушать его оправдания. Разве она сможет поверить, что с этой женщиной он порвал очень, давно? Да, одно время она приходила к нему каждый день. Имела свой ключ, чувствовала себя как дома. Потом между ними все кончилось, и они не виделись больше года. Кто мог подумать, что эта взбалмошная баба выкинет такой номер — безо всякого предупреждения, без предварительного звонка заявится к нему…

«Все испортила, стерва! Все!..» — наливаясь гневом, подумал он и направился в свою комнату.

 

11

Стрелки будильника не показывали еще и четырех часов, а Надежда Васильевна уже была на ногах. Запахнув на груди пестрый байковый халатик, она направилась к комнате дочери, осторожно открыла дверь и переступила через порог. В комнате никого не было. Постель Наташи не разобрана.

«Не приходила, значит…» — пятясь назад и прикрывая дверь, с горечью думала мать. Собственно, Ермакова могла бы и не заглядывать к дочери. Она вчера вечером приехала из Березовска и, не застав Наташу дома, стала звонить ее подругам, спрашивать, не знают ли они, где ее дочь. Но никто не мог сказать ей ничего определенного. Никто из них не видел ее в этот день.

Надежде Васильевне ничего не оставалось, как набраться терпения и ждать. До двух часов ночи она не смыкала глаз, прислушивалась к каждому шороху на лестничной клетке, к каждому скрипу, думала, что вот-вот откроется дверь и войдет ее дочь. Но так и не дождалась ее.

«Куда же она подевалась?.. А может, заночевала у какой-нибудь новой подруги? — Эта мысль немного успокоила ее. — Как же я об этом раньше не подумала? Ничего, переночует, а утром явится домой».

Ермакова прилегла на диван, подложила под голову маленькую подушечку и задремала. Если бы во время этого короткого и чуткого сна кто-нибудь вошел в квартиру, она обязательно услышала бы. И тем не менее сейчас, поднявшись с дивана, она не утерпела, заглянула в комнату дочери. А вдруг она так крепко заснула, что не слышала, как открылась дверь и как вошла Наташа.

Надежда Васильевна постояла еще немного возле спальни, затем ее потянуло к комоду, на котором в красивой деревянной рамке стояло фото мужа. Она всегда поступала так, когда ей было трудно. Хотелось еще раз взглянуть на верного друга, вспомнить совместно прожитые годы, пожаловаться на судьбу.

Она с грустью смотрела на фотографию и вспоминала, как они вместе с дочерью два года назад провожали его на финскую кампанию. Перед ее глазами возникли перрон вокзала, огромный состав товарных вагонов, в одном из которых в тот осенний день уезжал на фронт ее муж — Петр Иванович Ермаков. Он стоял у вагона и виновато смотрел на нее и Наташу. Надежда Васильевна помнила, каким неуклюжим выглядел Петр в новой цигейковой ушанке, в грубой, топорщившейся шинели и больших кирзовых сапогах. Когда эшелон тронулся, он, сильно волнуясь, обнял двумя руками их с дочерью, поцеловал и вскочил в вагон… Поезд, набирая скорость, уходил от них все дальше и дальше. Петр высунулся из вагона и, махая рукой, что-то кричал им, но слов его уже нельзя было расслышать. Они с дочерью бежали вслед удаляющемуся поезду, махали платочками и тоже что-то кричали и на ходу вытирали свои заплаканные лица…

«Эх, Петр, Петр!.. Подвел ты меня, милый. Очень подвел. Оставил меня одну со взрослой дочкой. А как я одна справлюсь с ней, подумал ты об этом?.. Не подумал? Вот то-то и оно… — мысленно упрекала мужа Ермакова. — Если бы ты был с нами, все было бы иначе. Ты же знаешь, как она тебя любила. Тебе она скорее открыла бы душу, хоть ты и мужчина. А мне… Видно, не все говорит она мне, не все думы выкладывает передо мной. Вот чувствую сердцем, что с девкой что-то неладное творится, а что — не знаю…»

Щелкнул замок наружной двери. В квартиру вошел кто-то. Надежда Васильевна вскочила с места, выбежала в прихожую и у порога увидела дочь, С того момента, когда они виделись в последний раз, прошло всего шесть дней. Но за это короткое время, Наташа так сильно изменилась, что ее трудно было узнать.

В первую минуту Надежде Васильевне пришла в голову мысль о том, что Наташа попала под бомбежку. Она даже подумала, что ее вместе с другими завалило в каком-нибудь подвале и, пока к ней пришли на помощь, она пережила много тяжелых минут, была, быть может, на волоске от смерти.

Но когда она перевела свой взгляд с ее лица на совершенно чистое вечернее платье, на незапыленные лаковые туфельки, ей в голову пришла другая мысль. Она теперь знала, что с дочерью случилась беда. Теперь она думала только о том, что ее дочь не ночевала дома. И была она не у подруг, не у знакомых, а у мужчины. Для него она и надела свой лучший наряд.

— Ты… Ты где была? — еле сдерживая себя, спросила Надежда Васильевна.

Наташа не ответила. Она смотрела на, мать так, словно впервые видела ее. Этот безразличный, усталый взгляд, это молчание еще больше взвинтили Надежду Васильевну.

— Где ты была, я тебя спрашиваю?! — с угрозой еще раз спросила мать. — Ты!.. Тебя убить мало за твои ночные похождения!

— Убей… Ты даже не знаешь, какое доброе дело сделаешь для меня… — безразличным тоном ответила Наташа и усталой походкой, волоча за собой газовый шарфик, побрела в свою комнату.

Сердце Надежды Васильевны дрогнуло. Все ее прежние догадки показались теперь неправдоподобными и ничтожными. По отрешенному тону дочери, по ее словам Надежда Васильевна поняла, что с Наташей произошло что-то еще более страшное. Случилось, видимо, такое, после чего человек уже не дорожит ничем, даже собственной жизнью.

«Вместо того чтобы выслушать дочку, приласкать ее, сказать умное слово, ты, старая, бездушная женщина, начинаешь ругаться, грозишь ей…» — направляясь вслед за Наташей, мысленно ругала себя мать.

Минутой позже Надежда Васильевна вошла в спальню. Наташа, уткнувшись головой в подушки, лежала на неразобранной постели и плакала. Плечи ее судорожно вздрагивали. Надежда Васильевна подтянула к кровати стул, села и стала молча гладить дочь.

— Успокойся, Наташа. Успокойся и расскажи, что случилось?

Наташа продолжала всхлипывать.

— Не хочешь поделиться своим горем с матерью?.. Ну, что ж… Дело твое. Значит, не любишь, не видишь во мне друга. А я-то считала, что мы с тобой большие друзья. Что делим пополам и наше горе, и радость. Выходит, ошиблась.

— Молчи, мама, — сквозь слезы с волнением проговорила Наташа. — Молчи. Об этом… О том, что случилось, что я видела своими глазами, невозможно говорить… После этого нельзя жить!..

— Не говори глупостей.

— Нет, это не глупости, мама. Как он мог дойти до такой мерзости!.. Пасть так низко!.. Ведь он же говорил, что любит, что не может жить без меня. Разве можно говорить одно, а делать другое?..

Из путаных слов Наташи Надежда Васильевна в конце концов начала понимать, что произошло с ее дочерью за последние сутки.

— Он много пил, много говорил о своей любви ко мне. Потом стал настаивать, чтобы я поехала к нему. Я не хотела ехать. После этого он снова напомнил, что через три дня он уезжает на фронт.

— И ты согласилась?

— Да. Я подумала: раз мы завтра, то есть сегодня, поженимся, то я не вправе… Но не в том дело, что я поехала к нему. Не это самое страшное. Самое ужасное то, что у него уже была женщина. И может быть, не одна… Он запутался в них. Он привез меня к себе в то время, когда у него была другая женщина. Она была в распахнутом халате. Почти голая. Она сидела и ждала Евгения. Понимаешь? В его комнате сидела женщина, ждала его, а он привез туда другую. Привез меня, которой клялся в любви!.. На которой хотел жениться!.. Разве это не ужасно? Если бы раньше мне кто-нибудь рассказал такое, я не поверила бы! Никогда не поверила бы!..

Надежда Васильевна тяжело вздохнула.

— Я… Я одна виновата во всем, что произошло. Я не должна была оставлять тебя одну. Не должна была уезжать в Березовск.

— При чем тут ты, мама?.. Я же не маленькая.

— Да, конечно. Ты не маленькая. Но ты еще не знаешь жизни. А главное — не можешь отличить хорошего человека от плохого.

— А ты?.. Ты можешь?

— Не знаю. Во всяком случае, я не с такой меркой подхожу к людям, с какой подходишь ты. Что тебя привлекало в Хмелеве? Его внешность. Умение одеваться, хорошо говорить, казаться остроумным, играть на рояле, петь. Вот и все его качества. Все это хорошо. Но этого ведь мало. У человека должна быть еще и красивая душа. Он должен быть прежде всего человеком.

— Боже мой, какая я дура! Ведь ты говорила мне, что не веришь в его искренность, в его глубокие чувства. Говорила, а я не верила, не послушалась тебя. Продолжала встречаться с ним и даже согласилась выйти за него замуж.

— И это в такое страшное время! Кругом идет война, люди думают только о том, чтобы как-нибудь отбиться от фашистов, отстоять от врагов свою землю, а вы… Нет, больше ты не останешься здесь ни одной минуты. Поедешь со мной в Березовск.

— А институт?

— Ничего, доучиваться будешь после войны. Да и не до учебы сейчас. Ты сама говорила, что половина ваших студентов ушла на фронт…

 

12

Темно. Тихо. Ни огонька в окнах домов, ни звука. Только изредка по улицам проезжают конные патрули. Приглушенно цокают копыта, да слышатся строгие окрики: «Стой! Документы!» И опять цокот копыт…

Иван Антонович Воронов, рослый, сухощавый человек в военной форме, вышел из подъезда старинного дома. Он остановился и посмотрел на угловое окно второго этажа. В это время по стене дома скользнул луч прожектора, и за окном с приподнятой темной шторой он увидел женщину в накинутом на плечи теплом платке. Она стояла и молча смотрела на него. Воронов помахал ей рукой и, повернувшись, решительно зашагал по улице.

Месяц назад началась эвакуация завода, срочно демонтировали оборудование цехов, грузили на платформы и в сопровождении рабочих направляли на восток. В разгар этой работы случилось непредвиденное — на завод с фронта стали прибывать поврежденные в бою танки. Их надо было немедленно восстанавливать, возвращать в строй. Но как это сделать, когда завод остановлен и станки вывозятся?

— Надо часть оборудования оставить на месте и приступить к ремонту танков. Другого выхода нет, — сказал Воронов на совещании у директора. С ним, заместителем секретаря парткома, согласились.

На этом же совещании решили из добровольцев организовать отряд народного ополчения. Командиром этого отряда назначили Воронова.

Теперь Иван Антонович так был загружен всякими неотложными делами, что по целым неделям не появлялся дома. И работал, и ел, и спал на заводе. Работал и за себя, и за секретаря парткома, который находился в больнице. Нужно было заботиться о том, чтобы эвакуируемые на восток рабочие и их семьи были обеспечены продовольствием на дорогу. Приходилось ездить в различные военные организации, доставать оружие и обмундирование для отряда народного ополчения, налаживать питание. А к вечеру он отправлялся на площадь перед заводом, где после многочасовой смены рабочие проходили военную подготовку.

Вчера вечером его вызвали на совещание в Московский комитет партии. Перед собравшимися выступил секретарь ЦК. Он сказал, что обстановка на фронте резко ухудшилась, над Москвой нависла угроза. Чтобы отвести эту угрозу, необходимо всех москвичей поднять на защиту города. Москва должна направить на фронт боевые резервы, в которых нуждались войска Западного фронта, и в то же время резко увеличить производство военной техники, вооружения и боеприпасов.

Воронов тут же попросил разрешения уйти на фронт с отрядом, сформированным из рабочих завода. Тем более что на следующий день на завод после болезни должен был вернуться секретарь парткома Колчин. Просьба Воронова была удовлетворена. Прямо с совещания он отправился оформлять документы, потом забежал на несколько минут домой, переоделся и сейчас вот снова шел на завод…

— Стой! Пропуск!

Воронов поднял голову и прямо перед собой увидел двух патрульных — пожилого рабочего с усталым, строгим лицом и молодого капитана милиции. У обоих за плечами были винтовки, а на рукавах — красные повязки. Иван Антонович предъявил ночной пропуск и воинское удостоверение. Капитан, осветив фонариком документы, внимательно прочел их. Потом стал вглядываться в фотографию.

— Товарищи, нельзя ли поскорее? Я очень спешу.

— Нельзя, — отрезал милиционер. — Это ваша фотография на удостоверении?

— Конечно. Разве вы не видите?

— Не вижу. На ней вы совсем не похожи на себя. Посмотрите сами.

Воронов всмотрелся в маленькую карточку.

— Да, действительно. Мало похож. Когда выдавали удостоверение, с собой у меня была только эта, любительская. Потому…

— Потому и непонятно, гражданин.

Милиционер подошел к стене дома, открыл металлическую дверцу ящика, в которой находился служебный телефон, и позвонил на завод, стал выяснять, действительно ли Воронов работает там.

Потом капитан вернул Воронову документы.

— Вы что, только этой ночью получили удостоверение?

— Да. И обмундировался только что.

— То-то я смотрю, не очень складно сидит на вас форма, — заметил рабочий.

Воронов улыбнулся.

— Не обмялась еще. Да и отвык я от нее. С финской не надевал.

— Понятно.

Патрульные откозыряли Воронову и пошли дальше. Иван Антонович не успел сделать и несколько шагов, как из репродукторов послышалось: «Граждане, воздушная тревога!.. Воздушная тревога!»

Воронов ускорил шаг. Ему не хотелось спускаться в бомбоубежище, да и времени не было. Уже через несколько секунд завыли сирены. Вскоре загромыхали зенитные орудия. С крыш домов, с балконов застрочили спаренные и счетверенные пулеметы.

Воронов, перескакивая через груды обвалившейся штукатурки, кучи кирпича, бежал вперед. Он то забегал в подворотню или открытый подъезд, пережидал минуту-другую, то снова устремлялся вперед. Несмотря на бомбежку, по улице неслись грузовики с бойцами в касках, мчались юркие, быстроходные мотоциклы с выставленными вперед стволами ручных пулеметов, двигалась артиллерия, тяжело ползли приземистые танки.

 

13

В заводской проходной дежурила Мария Григорьевна Пастухова. Вот уже месяц она работала вахтером, с тех самых пор, как бывший вахтер старик Потапов вернулся в цех. Пастухова была в теплом стареньком пальто, валенках и сером шерстяном платке. На ее левом боку в брезентовом чехле висел противогаз. Только что кончилась бомбежка. Мария Григорьевна, тяжело опираясь руками о колени, опустилась на табурет возле стены. Задумалась о Саше: «Может, он давно уже воюет, а я ничего об этом не знаю. Непременно воюет, потому от него так долго и писем нет…»

Открылась дверь. В проходную вошел запыхавшийся Воронов.

Мария Григорьевна поднялась и, поправив очки с проволочными дужками, стала всматриваться в его лицо, потом взглянула на его новую не по росту сшитую шинель, на петлицы.

— Что, Григорьевна, не узнаешь?

— Да, никак, Иван Антоныч?

— Он самый.

— А чего это ты в форму вырядился? Неужто опять военным заделался?

Мария Григорьевна давно знала Воронова. Он жил почти рядом, часто бывал у них, с Данилычем ходил на завод, ездил на рыбалку с Сашей, когда тот приезжал в отпуск, разговаривал с ним о политике, о том, что нового в армии и за рубежом.

— Ничего не поделаешь, Мария Григорьевна, приходится… Небось каждый день слушаешь радио, знаешь, что творится на фронте…

— А-а… — женщина горестно махнула рукой, потом концом платка вытерла набежавшую слезу. — Лучше б уж не слушать нам это радио. Иной раз такое передают, что аж кровь застывает в жилах. То один город сдадут немцам, то другой… А то немец Москву бомбит… Разве же это порядок?

— Непорядок, Мария Григорьевна, большой непорядок… — ответил Воронов и направился к двери. — Степан Данилович в цехе?

— Та-ам. Третьи сутки из него не вылезает. Совсем рехнулся старый…

Выйдя из проходной, Воронов быстро зашагал по темному двору. Впереди виднелись силуэты огромных заводских корпусов. Мощно постукивал пневматический молот в кузнечном. Со стороны моторного цеха, натужно пыхтя, показался маневровый паровоз. Он тащил за собой целую вереницу открытых железнодорожных платформ, до отказа загруженных станками, электромоторами, разобранными кранами. У железнодорожной ветки Иван Антонович вынужден был задержаться и пропустить состав.

«Экая махина! — глядя на тихо ползущие товарные вагоны, думал он. — Месяц эшелоны уходят с территории завода, а все еще не закончили вывоз оборудования».

На одной из платформ Воронов увидел седого, сутуловатого человека. Тот тоже заметил Ивана Антоновича и соскочил с подножки.

— Ты что же это глаз не кажешь? — подходя к Воронову, спросил он и подал руку. — Нехорошо забывать родной цех. У народа вопросов всяких накопилось, а тебя днем с огнем, ночью с фонарем не разыщешь.

— Опять прорабатываешь, дядя Гордей?

— Ас вашим братом иначе нельзя. Пока в учениках ходил — слушался, а теперь…

Дядя Гордей был первым учителем, первым мастером Ивана Антоновича. Это он много лет назад ввел в свой цех застенчивого худощавого подростка — Ваню Воронова и начал учить ремеслу.

— Не сердись, дядя Гордей. Вчера целый день меня не было на заводе, потому и к вам не показывался. Как там у вас? Все уже вывезли?

— Где там! — махнул рукой мастер. — Дай бог к утру управиться… А что с фронта слышно, Иван Антонович?

— Вести пока малоутешительные. Ты куда сейчас?

— К главному инженеру.

— Потом приходи в механо-сборочный. Расскажу поподробнее.

— Добро. Мы всем цехом придем. Все равно, пока новые вагоны не подадут, делать нечего…

Воронов вошел в огромный механосборочный цех. Здесь в два ряда, справа и слева от железнодорожной линии, которая тянулась во всю двухсотдвадцатиметровую длину помещения, стояли поврежденные в бою танки, ждущие ремонта.

Откуда-то вылетела черноглазая девушка лет семнадцати и загородила ему дорогу. Она затараторила так быстро, что Воронов еле успевал улавливать смысл ее слов.

— Что случилось, Катюша? Да успокойся ты!

— Понимаете… Они совсем не слушают меня. Я им говорила, чтобы скорее шли в бомбоубежище, а они не слушают. А Колька Сычев… так тот даже мухой обозвал меня. «Отвяжись, — говорит, — муха, надоела!» А какая же я муха, если у меня противогаз и я дежурная? — И тут же, без всякого перехода, всплеснув руками, спросила: — Ой, а чего же это вы переоделись?..

Воронов не ответил: где-то неподалеку разорвалась бомба. Сильнее заработали зенитки. Катюша с тревогой поглядывала на застекленную крышу цеха и все ближе жалась к Воронову. Ей было страшно. Хотелось бежать в убежище, забиться в какой-нибудь угол, переждать. Но как же она убежит отсюда?! Ведь дежурная должна пример показывать. Вот если бы все пошли — и Воронов, и этот противный Колька, — тогда другое дело.

— Иван Антонович, ну скажите же им!..

— Боюсь, не послушают они меня, Катюша.

— Нет, вас они послушают. Я знаю.

Зенитки били уже где-то далеко. Потом и они смолкли. Объявили отбой воздушной тревоги.

— Вот видишь, все и кончилось, — сказал Иван Антонович.

Катюша отошла от Воронова. Проходя мимо молодого парня в серой ушанке, который работал вместе с Пастуховым, она бросила:

— У-у-у, злюка! Сыч несчастный!

Николай Сычев, который слышал, как она жаловалась Воронову, неприязненно посмотрел в ее сторону:

— Ябеда!..

Иван Антонович шел между рядами танков и с грустью смотрел на зияющие пробоины в бортовой броне, на разбитые гусеницы. «Неужели же так будет и завтра, и послезавтра?.. Неужели мы слабее немцев? — подумал он и сам же резко возразил себе: — Нет! Это неверно. Это не так… Мало у нас танков, вот в чем беда. Но их будет у нас больше, обязательно будет. Урал даст, и мы поможем. Будем работать еще лучше, чем работали до этого».

Но лучше работать, казалось, было невозможно. Возле каждого верстака, каждого танка хлопотали люди. Здесь были и рабочие в синих замасленных спецовках, и красноармейцы в ребристых танковых шлемах и темных комбинезонах.

Они почти не разговаривали между собой. Каждый молча делал свое дело. В одном месте молнией вспыхивали огни электросварки, в другом клепали что-то, в третьем натягивали на катки стальную многопудовую гусеницу, в четвертом снимали двигатель…

Воронов знал, что большинство из этих людей, несмотря на холод, усталость и недоедание, по нескольку суток не отходили от станков. Когда одолевал их сон, они ложились на верстаке или где-нибудь в углу и два-три часа отдыхали…

— Ну погоди же!.. — косо поглядывая вслед удаляющейся Катюше, сказал Сычев.

— Молчи. Работай… — Пастухов быстро отсоединял коробку передач от бортовых фрикционов.

— Я и так работаю, Степан Данилович, но… разве тут утерпишь? Не успел Иван Антонович войти в цех, а она уже тут как тут. Все выложила.

— Поддержи здесь.

— Есть поддержать! — по-военному ответил Николай и стал делать, что приказал мастер.

— Таль.

— Есть таль!

Коля потянулся рукой к крюку лебедки, подвел его ближе, зацепил за трос, подведенный Пастуховым под коробку передач, помог поднять деталь и перенести на верстак, стоящий вдоль стены.

— Разбирай.

Сычев приступил к работе. Степан Данилович подошел к соседней машине, где старик Потапов возился с танковым двигателем, а два бойца в темных ребристых шлемах трудились возле правой гусеницы. Старик так усердно работал, что с его морщинистого лба, несмотря на холод, катился пот. Непомерно большим торцовым ключом, натужно кряхтя, он завинчивал гайки на крышке блока цилиндров.

— Ну как, Сидор Петрович? Справитесь с танком до утра?

— До утра не знаю, а к вечеру, пожалуй, — тяжело разгибая спину, ответил Потапов.

— Да ты что, Петрович? Сейчас каждый танк на счету, а ты… Давай вместе. — Пастухов взял торцовый ключ и ловко стал закручивать гайки.

— А ну, отойди, — сказал Потапов, оттесняя Пастухова от мотора.

— Ты что? — удивился Степан Данилович.

— Ничего. И вообще, что ты ко мне пристал?

— Фронту танки нужны, понимаешь? — уже начал сердиться Данилыч.

— Понимаю. Не агитируй. Нужны, — значит, сделаем, — сказал Потапов и с остервенением начал завинчивать гайку за гайкой. — А ты… Тебе вообще сейчас полагается не ругаться тут со мной, а спать. Третьи сутки глаз не смыкал.

— Ладно, слыхали…

Воронов подошел к Пастухову и Потапову, поздоровался с ними, спросил:

— Давно не курили?

— Какое уж тут курение! И так неуправка, — ответил Пастухов и, посмотрев на хмурое лицо Воронова, на его военное обмундирование, положил ключ, вытирая паклей руки, спросил: — Никак, с худыми вестями пришел, Антоныч?

— Давайте сделаем перерыв на пяток минут. Я расскажу.

По указанию Пастухова все прекратили работу, собрались в центре цеха.

Воронов поднялся на танк, чтобы его могли все видеть. Он стоял на башне, рослый, суровый, с обнаженной седой головой, и не спеша протирал очки, ждал, когда установится тишина.

Ивану Антоновичу было не больше сорока лет, а выглядел он гораздо старше. Воронов очень рано остался без отца. С пятнадцати лет трудился на этом заводе. Работал и учился по вечерам. Окончил среднюю школу. Одно время был секретарем подмосковного, Березовского, райкома комсомола. Потом после окончания института снова вернулся на завод, но уже инженером. В тридцать девятом из молодых рабочих сформировал лыжный батальон и ушел с ним на фронт. С финской кампании весной сорокового года возвратился совершенно седым.

Все делал он не спеша, по-хозяйски, основательно. Никогда не произносил длинных речей, да и сам не любил их слушать. Он считал, что, если тебя люди уважают и если ты призываешь их на дело, нужное для народа, они и без того пойдут за тобой и сделают все, что требуется…

Пожилые, усталые рабочие смотрели на этого седого, сухощавого человека и ждали, что он скажет. Его они знали давно. Знали как справедливого, честного товарища.

Воронов протер очки, надел их и оглядел собравшихся.

— Ти-ише! Говори, Иван Антонович! — крикнул Сычев.

— Что там на фронте? — со всех сторон раздавались голоса.

— На фронте плохо, товарищи. Тридцатого сентября немцы начали новое наступление на Москву. Третьего октября они взяли Орел, а на следующий день захватили Спас-Деменск и Киров, пятого числа пали Мосальск и Юхнов. Войска нашего Западного фронта с тяжелыми боями отходят к Вязьме…

В цехе стало так тихо, что можно было услышать тяжелые прерывистые вздохи людей.

— Господи, да что же это такое?! Что же будет с Москвой, с нами?! — прошептала немолодая темнолицая женщина, стоявшая возле танка.

Мужчины молчали.

— Над Москвой нависла серьезная опасность, товарищи. Очень серьезная. Враг находится от нашей столицы всего лишь в двухстах — двухстах пятидесяти километрах. Чтобы ликвидировать эту угрозу, все москвичи должны подняться на борьбу с врагом. Должны встать на защиту родного города.

Воронов сделал паузу. Он хотел было сказать, что партия знает, как трудно сейчас им, рабочим, и всему народу, и что, несмотря на это, надо устоять, выдержать, но сказал другое:

— Организованный нами отряд народного ополчения выступает на фронт. Но завод должен работать по-прежнему. И даже лучше. С такой просьбой обращается к вам Московский комитет партии, товарищи…

Когда Воронов кончил говорить, на танк взобрался старик Потапов. Он снял с головы кожаную фуражку, помял ее в руках, подумал и сказал:

— Нехорошо… нехорошо говоришь, Иван Антонович.

Воронов поднял голову и вопросительно посмотрел на Потапова: «Что я не так сказал?»

— Да разве мы сами не понимаем, что нельзя немца пускать к Москве? Лучше уж умереть, чем допустить в наш дом фашиста. А ты с просьбой своей в душу ко мне лезешь.

«Вот дьявол въедливый!.. И чего привязался к человеку?» — с недовольством поглядывая на Потапова, думал Степан Данилович.

«Он прав… Не так надо говорить с ними, не теми словами…» — мелькнуло в мозгу Воронова.

— Тут ведь много таких, которые в третий раз берут в руки винтовку, — продолжал Потапов. — Вот хотя бы Данилыча взять, — кивнул он в сторону Пастухова. — В Декабрьском восстании пятого года участвовал? Все скажут, что участвовал. В октябре семнадцатого воевал? Воевал. Да и мы вроде не отставали. Так разве же мы теперь не поднимемся, не встанем на защиту Москвы?

Цех зашумел:

— Правильно!

— Верно!

— Может, я что не так сказал? Может, ты со мной не согласный? — снова напустился на Воронова Потапов.

— Да так, все так. Спасибо за науку.

Воронов обнял его и крепко, по-мужски, расцеловался с ним.

— Спаси-и-ибо, а в отряд небось не записал, — спускаясь на землю, добродушно проворчал Потапов.

На танк вскарабкалась Катюша.

— И до чего же все несправедливо делается у нас! — зачастила она. — Ведь почему здесь так говорил дедушка Потапов? Почему нападал на Ивана Антоновича? Потому, что он тоже хочет на фронт уйти. Каждый о себе думает, а о нас — никто. Как будто мы, женщины…

Раздался смех.

— Да неужто ты — женщина? — выкрикнул из переднего ряда Колька Сычев.

Катюша даже не посмотрела в его сторону.

— Как будто мы, женщины, хуже мужчин. Вон Кольку записали в отряд, а меня — нет. А он только на два года и старше меня. Несправедливо это…

— Вот язва! Ну и язва! — сказал Сычев низкорослому татарину.

— Она тебя в гроб-могилу вгонит, Колька. Вот увидишь, — ответил тот и тут же крикнул Кате: — Ладно, кончай базар! Детскому саду слова не давали!

— А ты молчи, Султан-Гирей!..

Парня звали Гиреем, но с легкой руки Катюши молодые рабочие прибавляли к его имени устаревший титул восточных монархов, и получалось: Султан-Гирей. Это очень злило парня, но он уже ничего не мог поделать — прозвище приросло к нему.

— Ты же мазила, каких свет не видел… — обращаясь к Гирею, продолжала девушка. — Все знают, как ты стреляешь из винтовки. Ты не то чтобы в яблочко, но даже в фанерный щит попасть не можешь. А я двадцать пять из тридцати выбиваю да еще на курсы санитарок хожу. — Она спрыгнула с танка. — Что? Съел?

Гирей шарахнулся в сторону и потащил за собой Николая.

— Отойдем, Коля, она сейчас кусаться начнет.

— Да замолчите вы! — шикнули на них рабочие.

— У меня вот какая думка, товарищи, — поднявшись на танк, сказал Пастухов. — То, что мы всем цехом остались здесь и наладили ремонт танков, хорошо. Но ведь для танков нужны и снаряды…

— Ну уж это не наша забота! На это есть снарядные заводы! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Не спорю. Есть такие заводы. А если ко времени не подвезут к фронту эти снаряды, тогда как? Дорогу разбомбили, скажем, или еще того хуже: город окруженным оказался?… — И Степан Данилович вдруг смолк, пораженный своими последними словами.

Все зашумели:

— Да ты что, Данилыч?

— Об этом и подумать-то страшно!

— Страшно. А думать надо. Если бы мне четыре месяца назад кто-нибудь сказал, что немец зайдет так далеко, как он зашел теперь, я бы!.. — Степан Данилович поднял вверх большие, сильные руки с сухими, узловатыми пальцами. — Я бы этому сукиному сыну ребра переломал!.. А вот поди ж ты! Выходит, не я, а он оказался бы правым.

Так-то вот. На войне по-всякому дело обернуться может…

— Чего ты тянешь? Говори, что надумал?! — крикнул снизу Потапов.

— Я скажу… — сердито буркнул Пастухов и повернулся к Воронову. — Решение о том, чтобы порушить литейку, а ее оборудование вывезти, неправильное. Разве там, куда эвакуируется завод, оборудования не найдется для такого цеха? Найдется.

— Да зачем она понадобилась тебе тут, литейка?

— Снаряды и мины лить. Вот зачем.

— Правильно, мастер!.. — крикнул какой-то танкист из задних рядов и стал проталкиваться вперед.

Когда он поднялся на танк, все увидели, что его лицо было покрыто багровыми шрамами. Ни ресниц, ни бровей. Виднелись одни глаза с красными веками, хрящеватый нос да зубы. Став рядом с Пастуховым, он заговорил резко, отрывисто:

— Очень правильные ваши слова, товарищи… Без вашей помощи мы там, на фронте, ничего не сделаем. Вы же знаете… у нас пока мало танков, да и снарядов не так уж много. И все-таки нас не сломить. Насмотрелся я тут на вас. Без сна, без отдыха работаете. Раз у нас и здесь такие люди, как на фронте, не видать немцам Москвы. — И, сделав паузу, продолжал: — Я вот хочу сказать о своем командире лейтенанте Сорокине. Под Смоленском нашу тридцатьчетверку подбили. Башню заклинило. Радист и заряжающий убиты, пулемет разбит, а лейтенант истекает кровью… Я уже хотел повернуть назад и выйти из боя. Но тут машина загорелась. «Что делать?» — кричу я Сорокину. «Вылезай через нижний люк!» — приказывает он. «Один не пойду!» — говорю ему. А он на своем стоит. Приказывает покинуть танк. Не знаю, правильно я сделал или нет, а только из машины вылез. Он, наш лейтенант, дал полный газ и в охваченном огнем танке устремился на немецкую машину. Пошел на таран. Ну и… немецкий танк он вывел из строя, а потом и сам взорвался… Вместе с машиной…

Закончив свой рассказ, старшина сошел с танка. Люди, пораженные подвигом лейтенанта, молчали. Каждый из них теперь еще явственнее понял, какое важное дело делают они для фронта. Как дорог в бою каждый танк, каждый снаряд, каждая мина…

 

14

Недалеко от Белорусского вокзала, в тихом переулке, выходившем на Ленинградское шоссе, стоял четырехэтажный дом, выложенный из красного кирпича. Старые, ветвистые клены с пожелтевшей и уже опадающей листвой окружали его со всех сторон. Они заглядывали через запыленные стекла в опустевшие, притихшие квартиры, которые не так давно звенели детскими голосами.

Ранним утром к подъезду здания быстро подкатила «эмка». Из нее вышел высокий, немолодой генерал, вошел в вестибюль, торопливо поднялся на второй этаж и остановился у массивной резной двери, на которой была укреплена медная дощечка с надписью: «Громов П. В.». Генерал посмотрел на дощечку и невесело усмехнулся: «В последнее время вы все реже видите эту табличку, Павел Васильевич. Нехорошо…» Он достал из кожаного чехольчика английский ключ на тоненьком ремешке, открыл дверь.

Павел Васильевич ждал, что вот сейчас он войдет в квартиру, его шаги, как всегда, услышит Аленушка и, бросив все свои дела, побежит ему навстречу с радостным криком: «Папа приехал! Папа приехал!» — и тут же, не дав ему снять шинель, потащит в свою комнату показывать рисунки.

Но на этот раз все было по-другому.

В прихожей на него пахнуло холодом нежилой квартиры.

«Не топят, наверное», — подумал Громов и, включив свет, огляделся. Первое, что бросилось ему в глаза, — это вешалка. На ней не было никакой одежды, кроме его старого прорезиненного плаща. «Неужели?.. Да нет, этого не может быть… За семьями военнослужащих были посланы машины в первый же день войны. Их должны были вывезти из приграничного города. Конечно, они дома. Спят, наверное», — подумал он, но закравшаяся в сердце тревога не проходила.

— Нина! — не выдержав, крикнул Павел Васильевич.

Никто не отозвался.

Громов, не раздеваясь, вошел в столовую, которая одновременно служила и гостиной. Буфет, стол, радиоприемник толстым слоем покрывала пыль. Он бросился в спальню, в кабинет. Никого нет.

В комнате дочери, как и прежде, стояла маленькая кроватка, застланная светло-розовым одеялом, у стенки — низенький столик со стопкой тоненьких книжек. Над столиком висели картинки, нарисованные Аленкой. На средней, самой большой, — косой, хлещущий дождь. Его изображали жирные синие линии, которые пересекали весь лист ватманской бумаги. В то же время на рисунке ярко светило солнце, уместившееся прямо на трубе домика. В левом углу рвалась с цепи дворняжка с задранным кверху хвостом. Собака, судя по всему, громко лаяла, возмущенная тем, что солнце совсем не на том месте и светит в неположенное время.

В другом углу комнаты Павел Васильевич увидел Люду — самую любимую куклу Аленки. Она сиротливо лежала среди игрушек.

Павел Васильевич нагнулся и взял куклу на руки. Машинально вытер с ее головки пыль…

«Что же все-таки произошло с ними? — в который уже раз спрашивал себя Громов. — Может, они застряли где-нибудь в пути?» Но тут же неожиданно родилась другая мысль: «Нет, они наверняка добрались до Москвы. Приехали, пожили, а потом эвакуировались. Ну, конечно, как я раньше об этом не подумал?!»

С куклой в руках Павел Васильевич вернулся в столовую и стал искать глазами конверт. «Если они уехали, Нина обязательно оставила хотя бы маленькую записку, чтобы я мог отыскать их». Не найдя письма в столовой, Павел Васильевич пошел к себе в кабинет и посмотрел на письменный стол. Потом, посадив куклу на диван, стал рыться в ящиках стола.

Задвинув последний ящик, Громов тяжело опустился в кресло и, глядя на куклу, с горечью сказал:

— Вот так, Люда. Нет ни письма, ни Аленки, ни тети Нины…

В прихожей раздался звонок. Громов подошел к входной двери, открыл ее. На пороге, приложив руку к ушанке, стоял батальонный комиссар Воронов.

— А, сосед! Входи, входи!

— Извините, что вторгаюсь без приглашения. Мне только что Кленов сказал о вашем приезде. Вот я и решил забежать на минутку к вам.

— И очень хорошо сделал. А то во всей квартире только я да Аленкина кукла.

— А разве вы не вместе с семьей вернулись? — спросил Воронов, когда Громов провел его в кабинет и усадил в кресло напротив себя.

Генерал с грустью смотрел в глаза гостю и молчал. Вспомнилось ему то ужасное воскресное утро, когда части его корпуса и жители приграничных сел и городов были подняты не звонком будильника, а взрывами снарядов и бомб…

Последнюю мирную ночь Громов провел в своем штабе, потом ездил в части. А перед утром заехал домой. Не успел он переступить порог дома, как услышал настойчивые звонки телефона. Звонил оперативный дежурный штаба корпуса. Он доложил, что немецкая артиллерия ведет массированный обстрел города и частей первого эшелона, немцы уже начали наводить переправы через Западный Буг…

— Сейчас приеду, — бросил в трубку Громов.

Павел Васильевич положил трубку и выскочил во двор. И тут только он вспомнил о жене и дочурке, которые накануне приехали из Москвы. Громов обернулся и на крыльце увидел полуодетую, насмерть перепуганную жену. Она держала на руках плачущую Аленку, с тревогой смотрела на него, ждала, что он скажет. Громову никогда не забыть этого взгляда.

Генерал побежал назад, к крыльцу, обнял их своими большими, сильными руками, прижал к себе. Аленка потянулась к нему. Он взял ее на руки. Прижавшись пухлой щечкой к щеке отца и крепко обхватив его шею руками, она никак не хотела отпускать его от себя.

— Что это, Паша? — вздрагивая от взрывов, сотрясавших воздух, вымолвила Нина Александровна.

— Это война, Нина… Уезжайте из города. Я пришлю машину.

Нина заплакала.

— Ну что ты, Нина, родная!.. Вы же у меня самые умные и самые смелые…

Громов поцеловал дочь, передал ее жене, в последний раз обнял их и, не оглядываясь, побежал к машине.

— Гони! — с ходу упав на сиденье, приказал он водителю.

Когда машина тронулась с места, генерал в заднее стекло еще раз увидел жену и дочь. Нина все так же сиротливо стояла на крыльце и не в силах была поднять руку и помахать ему на прощание. Аленка бежала вдогонку за машиной и плакала…

«Эмка» неслась по окраинам города. Громов видел, как небо над Бугом полыхало огненными отблесками артиллерийских залпов. В западной части города горели и рушились дома. Из подъездов, ворот и калиток выскакивали наспех одетые, ошеломленные люди. С детьми на руках, с узлами и чемоданами, они бежали к вокзалу и к восточной окраине города…

* * *

Воронов, глядя на пустую квартиру, на осунувшееся, хмурое лицо генерала, понял, что не надо было ему лезть с расспросами.

— Ты меня спрашиваешь, Иван Антонович, о моей жене и дочери, а я сам хотел тебя спросить о них.

— Но… они же к вам уехали перед войной. Я сам их провожал.

— Да, да… Ты проводил, а я встретил… В субботу приехали они ко мне. А на следующее утро — война… Вынужден был уехать и оставить их в горящем городе одних. Оставить там, где они не знали ни одного человека и их никто не знал. За ними были посланы машины. Мы хотели, чтобы они вывезли из города все семьи командного состава штаба корпуса…

— Ну и?..

Громов развел руками:

— Больше я ничего не знаю. На телефонные звонки город не отвечал, а потом… потом в него вошли немцы.

Долго сидели молча, думали.

— Как же так, Павел Васильевич?.. — не выдержал тягостного молчания Воронов. — Как могло случиться, что гитлеровцы застали нас врасплох? Неужели вы там, на западной границе, не чувствовали, что фашисты готовятся к нападению на нас?

— Э-эх, Иван Антонович!.. — тяжело вздохнул Громов и, поднявшись с места, заходил по комнате. — Чувствовали, не чувствовали… Разве в этом дело? И чувствовали, и готовились к встрече с ними. Но не все успели сделать. Не рассчитывали, что Гитлер так быстро повернет свои армии и двинет их на восток.

Произнеся эти слова, Громов некоторое время задумчиво смотрел в окно. Он видел, как осенний ветер налетал на старые клены. Деревья сердито шумели под порывами ветра, но стояли крепко, не гнулись.

— Ты вот задаешь вопросы мне, советскому генералу. А кого должен спрашивать я? Кто мне ответит на все мои «почему»? — не оборачиваясь, спросил Громов.

Воронов тяжело вздохнул. Ему нечего было сказать.

— Ты не видел первых дней войны, Иван Антонович. Не знаешь, как чувствует себя командир, когда враг с каждым часом продвигается на его участке все дальше и дальше, захватывает советские города и села, когда на его глазах погибают люди. А он уже ничего не может сделать. Ему остается или пустить себе пулю в лоб, или, стиснув зубы, отступать вместе со всеми. И мы, собрав в кулак остатки войск, с боями отступали. Это было тяжелое и страшное время.

— «Было»… А разве сейчас легче? — в раздумье вымолвил Воронов.

Громов задумался и не слышал вопроса. Воронов не стал переспрашивать.

— А вас что, в Москву отозвали? — уже прощаясь, поинтересовался Иван Антонович.

— Отозвали… С Юго-Западного… — с тяжелым вздохом проговорил Громов.

— Ну а сейчас? Опять на фронт?

— Да. Формирую новую армию… А ты? Тоже собрался воевать?

— Собрался, Павел Васильевич. Через час с отрядом ополчения ухожу на фронт, в район Березовска.

— Березовска? Значит, вместе воевать будем. В этом районе сосредоточиваются части моей вновь формируемой армии.

— Вот это здорово!

Раздался резкий телефонный звонок. Генерал взял трубку. Звонили из Генерального штаба.

— Ну, извини, Иван Антонович! Срочно вызывают к маршалу, — положив трубку, сказал Громов и заторопился.

— До свидания, товарищ командующий!

— До встречи в Березовске, Иван Антонович.

На этом они расстались.

 

1

Темная осенняя ночь. Разгулявшийся на просторе холодный ветер гудел в телефонных проводах, с бешеной силой налетал на железнодорожную будку, рвал с нее дощатую крышу, тушил огонек, еле мерцавший в небольшом окошке.

Где-то вдали послышался протяжный гудок… Из-за перелеска с шумом и грохотом вырвался товарный состав. Он стремительно приближался к будке. Словно огромное трехглазое чудище, сердито пыхтел паровоз, выбрасывая из стальных ноздрей клубы пара.

На открытых платформах мелькали неясные силуэты орудий, счетверенных зенитных пулеметов, полевых кухонь, смутно виднелись часовые…

Под самой крышей одной из теплушек мерно покачивалась «летучая мышь», освещая нары, лежащих и сидящих на них людей неярким желтоватым светом.

Посредине вагона жарко топилась железная печка. Возле нее на перевернутом ведре сидел Голубь и, склонив голову к баяну, тихо играл. Бойцы не спали. Музыка наводила их на раздумья о войне, о доме, родных, близких…

Когда вагон сильно качнуло, желтоватый сноп света метнулся в сторону и на секунду выхватил из полумрака человека с мужественным скуластым лицом и густыми черными бровями. Это был капитан Кожин. Он лежал на топчане у наглухо закрытой двери и думал о Москве, к которой почти вплотную подступили фашисты…

Еще недавно он был уверен, что Киев — последний город, которым сумели овладеть фашисты, что восточнее этого города гитлеровцы будут наконец остановлены, а потом Красная Армия сама перейдет в наступление и погонит их на запад. Но этого не случилось. Положение на фронтах все больше и больше осложнялось. И вот тогда, потеряв всякое терпение, он явился к командиру полка и подал рапорт с просьбой отпустить его в действующую армию. Ему не было известно, что дивизия вот-вот погрузится в эшелоны и двинется на фронт.

Это была та самая капля, которая переполнила чашу терпения командира полка. Нахмурившись, он несколько секунд повертел в руках рапорт Кожина и, не читая, стал рвать его на мелкие части.

— Но, товарищ подполковник!.. — попробовал возразить Кожин.

— Сгинь с моих глаз, нечистая сила! — закричал Семен Петрович и двинулся на Александра. — Сгинь! Щоб я тебя, чубатого дьявола, не видел тут больше!..

Вскоре после этого был получен приказ об отправке на фронт. Дивизия срочно погрузилась в эшелоны и двинулась на запад, к Москве. Судя по тому, как их торопили, дела на подступах к столице были невеселыми.

… А поезд, все так же постукивая стальными колесами на стыках рельсов, мчался вперед, спешил к Москве. Все так же задумчивы были бойцы. Так же тихо играл баян.

— Давай споем лучше, Голубь, — предложил баянисту Иван Озеров.

Как только он поднялся на ноги, в вагоне стало тесно. Головой он доставал чуть ли не до самого потолка, а широкими плечами закрыл весь проход между нарами.

Голубь через плечо посмотрел в сторону командира батальона.

— Да не спит товарищ капитан, чего ты оглядываешься? — успокоил баяниста Чайка.

— Пой, Валерий, я не сплю… — сказал Кожин.

Голубь снова склонился над баяном, тонкими пальцами пробежал по клавишам и красивым, грудным голосом начал:

Видно, Голубь очень любил музыку. Когда он играл и пел, он весь сразу как-то преображался. Лицо делалось вдохновенным, большие карие глаза горели каким-то внутренним огнем, и, казалось, ничто не интересовало его в эту минуту, кроме музыки, кроме той песни, которую он пел.

Бойцы прислушивались к песне, поднимались, устраивались поудобнее, а некоторые подсаживались ближе к Валерию и начинали подпевать.

Кожину сегодня не хотелось петь. Но он был благодарен пулеметчикам Чайке и Озерову, этим двум неразлучным друзьям, за их попытку отвлечь людей от невеселых дум…

Александр поднялся с топчана, подошел к противоположной двери вагона, откатил ее в сторону, опершись руками о перекладину, стал всматриваться в темноту. Когда глаза его немного привыкли к мраку, он начал различать проносящиеся мимо дачи. Сиротливо прижимаясь друг к другу, они выглядели сейчас какими-то заброшенными и никому не нужными. Наконец впереди Кожин увидел темные очертания зданий большого города. Москва…

Кожину и раньше много раз приходилось ночью подъезжать к столице, и всякий раз перед его глазами открывалась величественная картина: Москва была огромная, сверкающая, залитая электрическим светом.

Но это было давно. А сейчас взору Кожина открывалось совсем иное. В вышине над черными, словно пережившими невиданный пожар, силуэтами зданий покачивались большие, бесформенные предметы. Это были аэростаты воздушного заграждения.

Вдруг за западной окраиной города вспыхнул луч прожектора и, словно гигантский клинок, рассек небо пополам. За первым лучом появился второй, третий, они расходились и скрещивались в вышине. Басовито заговорили зенитные орудия, и в ночное небо устремились светлые пунктирные линии трассирующих пуль и снарядов. В тот же миг где-то на окраине Москвы раздались мощные взрывы.

— Немцы бомбят Москву, — тихо прошептал Голубь. Он стоял рядом с командиром и тоже смотрел в небо.

— Вот тебе и бронепоезд на запасном пути, — тяжело выдохнул Озеров.

— Ах, шакал проклятый!.. Ты смотри, что делает! — сказал и словно кувалдой ударил по перекладине жилистым кулаком командир полковой батареи Асланов.

От возмущения Вартан не мог стоять на месте. Размахивая руками, посылал свои проклятия Гитлеру и всем его предкам до девятого колена. Кожин молчал. Вцепившись руками в перекладину, он смотрел в московское небо. Глядел на тот город, куда четырнадцать лет назад босоногим, чумазым парнишкой приехал, чтобы выполнить наказ матери — учиться. В Москве он нашел новых родителей, в ней встретил свою первую любовь… И этот город сейчас бомбит враг!..

Прямые бледно-голубые лучи мощных прожекторов, рыскавшие в ночном небе, поймали наконец в свои слепящие объятия вражеский бомбардировщик. Тот скользнул в сторону… Но это не помогло. Лучи прожекторов цепко держали его в своих щупальцах.

Вокруг самолета вспыхивали десятки огненных разрывов. Наконец бомбардировщик задымил, как-то неестественно клюнул носом и пошел вниз, к земле.

У воинов, сгрудившихся у двери, вырвался вздох облегчения.

 

2

Вчера генерала Громова принял начальник Генерального штаба. Не успел Павел Васильевич войти в кабинет маршала, как тот, поздоровавшись и пригласив к столу, протянул ему донесение командующего Резервным фронтом.

— Читайте.

— «Положение на левом фланге Резервного фронта создалось чрезвычайно серьезное… — читал Павел Васильевич. — Образовавшийся прорыв вдоль Московского шоссе закрыть нечем…»

Громов с тревогой посмотрел на маршала.

— Наш фронт прорван?..

— Да, голубчик, прорван… — ответил начальник Генерального штаба и, подойдя к карте, стал рассказывать о том крайне тяжелом положении, которое создалось на дальних подступах к столице.

Оказалось, что в начале октября вторая, третья, четвертая танковые группы и полевые армии противника при мощной поддержке авиации почти одновременно нанесли удары по войскам Брянского, Западного и Резервного фронтов, прорвали нашу оборону, окружили часть советских войск в районе Вязьмы и развивают наступление на Гжатск — Березовск — Москву. Одновременно гитлеровцы наступали на столицу и с других направлений.

— Беда наша в том, голубчик, — продолжал маршал, — что между Вязьмой и Березовском у нас нет мощных оборонительных рубежей и войск, способных задержать наступление врага. Вот почему на березовский рубеж обороны мы в самом срочном порядке и стягиваем сейчас стрелковые, артиллерийские и танковые части. Они и составят костяк вашей армии.

— Ясно, товарищ маршал…

— Теперь вся надежда на вас. На этом направлении, кроме вашей армии, нет других войск. Вы должны, опираясь на Березовский укрепленный район, разгромить передовые части противника или хотя бы задержать их на несколько дней. Нам нужно выиграть время для того, чтобы подтянуть к фронту наши резервы, — сказал маршал.

* * *

Прибыв вчера утром в Березовск и ознакомившись с обстановкой на месте, Громов убедился в чрезвычайной сложности положения, которое создалось на этом участке фронта.

Гитлеровцы быстро приближались к городу. Надо было срочно преградить им путь, организовать прочную оборону, а войск было мало. Пока что в его распоряжение поступили запасной стрелковый полк, две танковые бригады, с боями отошедшие от Вязьмы, мотоциклетный полк и выгружающаяся на станции Березовск Дальневосточная дивизия. Правда, на следующий день должны были подойти еще две танковые бригады. Но успеют ли они к назначенному времени? Все остальные соединения, выделенные в его распоряжение, ожидались только через пять — семь дней.

Всю ночь Павел Васильевич просидел над картой. К утру у него созрело решение. Отдав необходимые распоряжения начальнику штаба, он сел в машину и выехал на левый фланг своей армии. Он хотел лично переговорить с командирами частей и на месте поставить перед ними конкретные задачи.

Всю дорогу Павел Васильевич тщательно присматривался к окружающей местности. Когда машина спустилась в лощину, генерал тяжело вздохнул.

— Узнаете это место, товарищ генерал? — спросил водитель.

— Узнаю, Петя… — ответил Громов.

* * *

В январе нового, тысяча девятьсот сорок первого года они всей семьей приезжали сюда на лыжную прогулку. Аленка на своих совсем крохотных лыжах сразу же вскарабкалась на невысокую горку и оттуда закричала:

— Папа, смотри, как я умею!..

— Упадешь! — крикнула ей мать.

— А вот и не упаду! — ответила девочка и, выставив вперед руки, держа на весу бамбуковые палки, неуверенно стронулась с места. Уже через несколько метров ее лыжи пошли в разные стороны. Она упала и кубарем покатилась вниз.

Перепуганная Нина Александровна бросилась к ней, но Аленка уже стояла на ногах. Вся обсыпанная снегом, она крикнула матери:

— А мне нисколечко и не бо-о-о-льно, ага!..

Вспомнив об этом, Громов улыбнулся.

За поворотом внезапно появились люди. Они шли по обеим сторонам дороги. У всех были усталые, изможденные лица. Многие опирались на палки. Одни из них несли на руках маленьких детей, закутанных в разноцветные теплые шали и пальто. Другие тащили на себе или везли на самодельных тележках чемоданы и узлы.

И было так странно, так нелепо беженцам, этой толпе усталых и озлобленных людей, видеть человека, как ни в чем не бывало едущего им навстречу с улыбкой на лице.

— Э-эй, Аника-воин! — зло крикнул высокий, седой старик с котомкой за плечами. — Чему радуешься-то?..

Услышав эти слова, генерал обернулся. Он не знал, к кому обращался старик с суковатой палкой, и все же почувствовал себя неловко.

— Пороха еще не нюхал, потому и улыбается… — сказал кто-то из толпы.

«Улыбается?.. Кто улыбается?» — задал себе вопрос Павел Васильевич и тут же сообразил, что именно он, наверное, и улыбался. Конечно, глупо в такое время ехать среди усталых, измученных людей, поспешно уходящих от гитлеровцев, и улыбаться.

Павел Васильевич посмотрел в другую сторону и на обочине увидел женщину с ребенком на руках. «Может, и моя жена с Аленкой вот так же, как эта женщина, бредет на восток по какой-нибудь дороге…» — с горечью подумал командующий и стал торопить водителя:

— Ты можешь побыстрее ехать, Петя?

— Могу, но народу очень уж много на дороге, — отчаянно сигналя, ответил тот.

Чем ближе машина командующего подъезжала к переднему краю обороны, тем сильнее чувствовалось вокруг дыхание войны. Все чаще приходилось объезжать воронки от бомб, на обочинах виднелись остовы обгоревших машин, валялись убитые лошади, перевернутые повозки… В селах, через которые проходила машина генерала, то и дело попадались дымящиеся пепелища, и на них — закопченные русские печи.

На окраине одной из деревень генерал увидел небольшую группу военных. Многие из них были с окровавленными повязками на голове, руках, шее. Усталые, голодные и злые, шагали они в сторону Москвы, к местам формирования новых частей.

— Стой, Петя!

«Эмка», завизжав тормозами, остановилась. Громов вышел из машины.

— Подполковник, ко мне! — крикнул он высокому военному с забинтованной рукой, который шагал чуть впереди группы.

Подполковник подошел к генералу, приложил здоровую правую руку к запыленной, измятой фуражке и, глядя хмурыми, злыми глазами в лицо генералу, представился:

— Подполковник Овчинников… — И, заметив на себе острый, изучающий взгляд Громова, не сдержавшись, вдруг закричал: — И вы допрашивать будете? Где моя часть? Почему отхожу? Куда? Зачем?..

Командующий пропустил мимо ушей эти слова. Он видел перед собой человека, который был доведен до отчаяния.

— Сильно болит? — стараясь быть спокойным, указал Громов глазами на раненую руку.

Подполковнику стало неловко от этих простых человеческих слов. Он понял, что генерал не намерен его отчитывать.

— Э-эх, товарищ генерал!.. — с горечью сказал Овчинников. — Не рука, а сердце болит. Куда идем?! До Москвы довоевались…

— Сколько с вами людей?

— Сто три человека. Это все, что осталось от моего полка, — ответил командир. — Идем в Березовск на формирование.

— Знамя цело?

— Так точно.

Подполковник рассказал, что его полк с боями отступал от самой границы. Дрался за Минск, Смоленск. В районе Вязьмы бился в окружении, потом ему удалось с остатками людей прорвать кольцо и выйти к своим.

— Вот что, подполковник… Дальше вам идти незачем. Располагайте людей в этом населенном пункте, — указывая на деревню, сказал Громов. — На дорогах выставьте посты. Задерживайте всех, кто способен держать в руках оружие. Отбирайте здоровых бойцов и сколачивайте из них роты, батальоны. Сейчас нам дорог каждый человек.

— Ясно, товарищ генерал. Но у меня нет…

— Я понимаю… — сказал Громов и, достав из полевой сумки блокнот, написал несколько слов, вырвал листок и передал его Овчинникову. — Вот записка к моему начальнику штаба генералу Тарасову. Пошлите с ней кого-нибудь в Березовск. Тарасов сделает все, что в его силах. Вы поняли меня, подполковник?

— Так точно! Понял! — ответил Овчинников.

— Действуйте. На обратном пути заеду посмотрю, что вами сделано. — Громов снова сел в машину.

Когда «эмка» тронулась с места, он в зеркальце обзора увидел, как Овчинников, выстроив своих людей, отдал им какое-то распоряжение. Из строя вышли три человека с винтовками в руках и стали на дороге. И еще две такие же группки отделились от строя и пошли в разные стороны от дороги.

 

3

Через полчаса командующий уже был у автострады. Вправо и влево от нее виднелись еще не занятые войсками окопы, дзоты и ходы сообщения.

Громов по опыту знал, что немцы обычно наносят главный удар вдоль магистральных дорог, с ходу пытаясь прорвать оборону советских войск. Он и сейчас был уверен в том, что основной бой с гитлеровцами придется принимать здесь, на этом рубеже.

Именно поэтому Павел Васильевич распорядился после рекогносцировки местности всем командирам соединений и частей прибыть к автостраде. Выслушав их мнения, он решил отдать приказ об организации обороны.

Прохаживаясь вдоль окопов, Громов еще раз окинул взглядом поля, овраги, перелески, церквушки с золочеными куполами на горизонте. Он стоял на возвышенном месте и поэтому видел, как со стороны Березовска в направлении еще не занятых окопов двигались красноармейские части. Это были дальневосточники. Выгрузившись на станции из эшелонов, они спешили к участкам обороны.

Впереди колонны, немного наклонившись вперед, размашисто шагал высокий, плечистый капитан. Громов невольно засмотрелся на это подразделение. Батальонная колонна была похожа на тело хорошо натренированного спортсмена — мускулистая, маневренная. В людях чувствовался какой-то внутренний накал.

Когда голова колонны поравнялась с командующим, капитан подал команду:

— Сми-и-ирно!.. Равнение налево!

Повернув разгоряченные лица в сторону генерала, прижав свободные левые руки к бедрам, печатая шаг, как на параде, бойцы батальона шли мимо Громова.

Командующий подозвал капитана. Тот подбежал, бросив правую руку к ушанке, доложил:

— Командир первого батальона капитан Кожин! Приказано выдвинуться к этой автомагистрали и занять рубеж обороны.

— Кто командует полком?

— Подполковник Потапенко.

— Потапенко?! — обрадовался командующий. — Знаю его. Я же два года назад с комиссией Наркомата обороны инспектировал вашу дивизию, и в частности ваш полк. Постойте, постойте… Да ведь я и вас, кажется, знаю!

Кожин чуть заметно улыбнулся. С одной стороны, ему было приятно, что его узнали, а с другой — уж очень нехорошей была его первая встреча с командующим.

До тридцать девятого года Громов работал в Наркомате обороны и часто ездил в войска. Однажды он попал в полк Потапенко. Вместе с подполковником они шли по двору, смотрели хозяйство части. Вдруг на плацу, где проводились занятия по строевой подготовке, он увидел молодого командира в серой каракулевой кубанке.

— Смотри как нарядился! И ведь не жарко человеку! — невольно вырвалось у Громова.

Потапенко посмотрел в ту сторону, куда показывал генерал.

— А вот мы сейчас проверим его температуру, — буркнул в усы командир полка и сердито крикнул: — Старший лейтенант Кожин, ко мне!

Отдав приказание, Потапенко обернулся к представителю Наркомата обороны с видом человека, уверенного в том, что его распоряжение будет выполнено немедленно. И в самом деле, не прошло и нескольких секунд, как к ним подбежал Кожин и, четким движением бросив руку к головному убору, доложил о прибытии.

Подполковник свирепо посмотрел на Кожина и уже хотел было начать «проверку температуры», но… не увидел серой кубанки. Вместо нее на голове старшего лейтенанта, чуть сбитая к правому уху, была обыкновенная пилотка. Из-под нее выбивался и падал на лоб пышный темно-каштановый чуб.

— Ты что мне тут комедию с переодеванием устраиваешь, дьявол чубатый, а?..

Подполковник с пристрастием «проверял температуру», а Кожин, вытянувшись в струнку, ел глазами начальство. Отпустив наконец «чубатого дьявола», Потапенко сказал:

— Всем хорош командир, а вот насчет формы… сладу с ним нет. Без кубанки жить не может. А то заявится в белой черкеске, бурке и с огромным кинжалом на поясе. Ну, просто Заур-абрек, да и только.

— Он что же, горец?

— Какой там! Казак кубанский. Начитался про Ваню Кочубея, про Чапаева, вот и подражает им.

Представитель наркомата хитро улыбнулся и как бы между прочим предложил:

— Так что же вы с ним мучаетесь? Отдайте его командиру кавполка Степаненко. Ему как раз эскадронный нужен. Он с удовольствием возьмет у вас этого «чубатого дьявола».

Подполковник с беспокойством посмотрел на генерала и решительно запротестовал:

— Нет, товарищ генерал, Кожина я никому не отдам. Я добре знаю того Степаненко. Этот чертов куркуль хочет у меня лучшего командира забрать. Не выйдет, не отдам!..

По автостраде подъехала машина полковника Полозова, командира Дальневосточной дивизии. Разрешив Кожину вести батальон дальше, генерал обратился к комдиву:

— Ну, что скажешь, Владимир Викторович?

Полозов развел руками: он только что закончил объезд всей многокилометровой полосы, которую должна была занять его дивизия, и ему стало ясно, что для организации глубоко эшелонированной обороны у него не хватит ни сил, ни средств.

Слушая Полозова, Павел Васильевич молча ходил взад-вперед вдоль окопа и думал. Громов знал, чем так обеспокоен полковник. Те же мысли тревожили и его. Вновь формируемая им армия, в которой находилось пока еще мало войск, обязана была занять огромный по протяженности фронт обороны. То есть вытянуться в ниточку. И эта ниточка должна была удержать моторизованные и танковые дивизии врага. «Да, значит, опять приходится обращаться к этой злосчастной «ниточке», — думал Громов. Он еще в первый месяц войны понял ошибочность такой тактики. В то время некоторые командиры, опасаясь окружения, старались как можно больше растянуть свои части по фронту. А это приводило к тому, что плотность боевых порядков становилась явно недостаточной. Немецкие танки без особого труда прорывались через них. Когда же это случалось, предпринимались бесплодные попытки залатать дыры небольшими подразделениями.

Громов был убежден, что надо не распылять силы, не бросать их в бой по частям, а создать мощный кулак и в подходящий момент обрушить его на голову противника и таким образом добиться решающего успеха.

Подъехали командиры остальных частей. Командующий выслушал и их соображения.

— Пойдемте к машине, — после долгого молчания сказал Громов и первым направился к «эмке». — Кленов, карту! — обратился он к своему адъютанту.

Адъютант достал из полевой сумки километровку и расстелил ее на капоте машины.

— Смотрите сюда…

Командиры подошли ближе, окинули взглядом карту, всю испещренную красными и синими знаками.

— В район Кубаревки, — острый конец красного карандаша с запада на восток прочертил в воздухе невидимую линию и опустился на черные квадратики, — прибывают новые части и соединения. Чтобы обеспечить сосредоточение и развертывание основных сил нашей армии, я решил: на главную полосу обороны, — карандаш скользнул далеко на северо-запад от Кубаревки, на секунду задержался на северном берегу Москвы-реки и, оставляя за собой извилистую линию, пополз на юг, пересек железную дорогу, автостраду, уперся в лесной массив и остановился, — выдвинуть части Дальневосточной дивизии, обе танковые бригады, запасной полк и батальон курсантов. Двумя другими танковыми бригадами, которые прибудут завтра, и небольшими отрядами пехоты мы будем вести подвижную оборону на подступах к переднему краю, перехватывая автостраду и железную дорогу… Если же противник сломит сопротивление наших передовых отрядов и двинется вперед — в дело вступаете вы. — Он посмотрел на командиров. — С фронта сдерживайте его пехотой и огнем артиллерии, а фланги и тыл атакуйте танками из засад. Оборону стройте очаговую, с отдельными опорными пунктами на наиболее опасных направлениях, иначе у нас не хватит сил: фронт широкий, а войск мало.

Командующий, изложив общий замысел, стал давать более конкретные указания командирам частей. Те, слушая, делали пометки на своих картах.

Полозову нравился замысел Громова. В создавшихся условиях это было, Пожалуй, единственно правильным решением. И все-таки его не покидала тревога. Он знал, что две танковые бригады, которые должны были действовать из засад, имели очень мало танков, да и те не подошли еще. Этого было явно недостаточно для выполнения такой серьезной задачи. А подвижные отряды!.. Пехотные подразделения он, конечно, выделит из своей дивизии. А танки?.. Когда они подойдут?

О своих сомнениях он доложил генералу.

— Понимаю, Владимир Викторович. Но что делать? Пока будем обходиться наличными силами, — сказал генерал и, подумав, добавил: — Впрочем, в моем распоряжении есть один отряд москвичей-ополченцев. Кремень народ. Отдаю вам и их.

— Спасибо, товарищ командующий.

— Товарищ генерал, подполковник Протасов возвращается с полигона, — сообщил капитан Кленов.

Генерал посмотрел в сторону автострады. По ней на предельной скорости неслась полуторка. Домчавшись до развилки, она свернула на проселочную дорогу и, подскакивая на ухабах, разбрызгивая по сторонам грязь, подкатила к «эмке». Из нее выскочил невысокий, подвижный подполковник, с большими светло-рыжими бакенбардами и тоненькими усиками.

Громов выжидающе смотрел на приближающегося к нему работника штаба армии. Еще ночью, размышляя над тем, где ему взять силы и средства для организации обороны, генерал вспомнил, что в Кубаревке до войны имелся танковый полигон. Он тут же приказал Протасову отправиться туда и выяснить, не остались ли на этом полигоне какие-нибудь танки.

— Ваше приказание выполнено, товарищ командующий! — доложил подполковник. — На танкодроме обнаружено восемнадцать танков Т-28.

— Вы сами видели их? — обрадовался Павел Васильевич.

— Так точно, сам! Все танки вооружены семидесятишестимиллиметровыми пушками, но они без моторов.

— Ничего, что без моторов. Мы их используем как неподвижные огневые точки, — ответил генерал и обратился к Полозову: — Берите эти танки себе, полковник. Прибуксируйте и поставьте их на танкоопасных направлениях.

— Слушаюсь, товарищ командующий!..

— Это пока все, что я могу дать вам, товарищи, — обратился Громов уже ко всем. — Остальное зависит от вас и ваших людей. — Громов сделал несколько шагов вперед, потом вернулся назад, остановился и, окинув взглядом командиров, произнес: — Пусть каждый из нас помнит, что нам придется столкнуться с гитлеровцами на том поле, где сто двадцать девять лет назад наши деды и прадеды насмерть стояли за Русскую землю, били французов, где враг узнал и навеки запомнил, на что способен русский солдат…

Командиры танковых, артиллерийских и пехотных частей слушали командующего, и перед их взором, словно наяву, возникали картины давно отгремевших боев. Они как бы видели тех русских людей, которые смело бросались в атаку на французов, рубили их палашами, кололи штыками, разили картечью…

— Так неужели же мы не потомки тех героев, которые много лет назад стояли здесь, под Москвой, насмерть?! — спросил Громов.

Ему никто не ответил. Но у каждого были те же мысли. И каждый твердо решил про себя: победить или умереть.

 

4

Над Подмосковьем с запада на восток низко плыли темные тучи, и все вокруг — поля, сады и рощи, еще недавно весело желтевшие в лучах осеннего солнца, — казалось таким же мрачным, как эти тучи. Всей своей громадой двигались они в сторону холма, на вершине которого две молодые белоствольные березки тревожно перешептывались о чем-то пожелтевшей листвой. Словно огромные птицы, прикрыв высоту тенью темных крыльев, тучи двинулись дальше на восток — в сторону Березовска.

В эту пору обычно здесь безлюдно и тихо — урожай собран, грибной сезон закончился, — и потому редко можно встретить человека в поле или на лесной тропинке. Только по шоссе изредка проносились грузовики, развозившие овощи для жителей Москвы, Березовска и других городов. И так день и ночь. Проурчит трехтонка, прошипит шинами по накатанному асфальту легковая машина — и снова тишина кругом, только ветерок посвистывает в кронах, да где-то далеко, сразу и не поймешь, в какой стороне, замычит теленок или залает собака.

Но в эту осень здешнюю тишину вспугнули люди. Их очень много. Они приходили сюда уже не первый день — мужчины, женщины, подростки.

У автострады, ближайшего села и дальше, насколько мог видеть глаз, трудились люди в телогрейках и пальто, в кепках и шляпах, меховых шапках и шерстяных платках… Разбившись на группки по десять — пятнадцать человек, они делали на этой знакомой им земле то, что в отчетах коротко именовалось строительством оборонительного рубежа.

Одни рыли окопы и ходы сообщения, другие копали противотанковые рвы, ставили надолбы, третьи натягивали на колья в несколько рядов колючую проволоку.

У самой автомагистрали вместе со своей бригадой трудился сухощавый старик, одетый в изношенный полушубок и шапку-ушанку. Это был Филипп Дмитриевич Шмелев, которого звали просто Митрич. Когда-то он работал в Москве и жил в одном доме со Степаном Даниловичем Пастуховым. Уйдя на пенсию, он купил на окраине Березовска небольшой домик и переселился туда на постоянное жительство, а московскую комнату оставил сестре.

Митрич работал сосредоточенно. Левой рукой он натягивал колючую проволоку, ловким ударом молотка вгонял в торец кола гвоздь, загибал его и переходил к другому колу. Там он повторял ту же операцию и шагал к следующему. Обычно он проделывал это с шутками и прибаутками.

Но сейчас Митрич был не в духе. Закрепляя проволоку на кольях, он то и дело сердито поглядывал туда, откуда, покачиваясь из стороны в сторону, шел высокий, худой человек в драповом пальто. Прижимая к груди небольшую охапку кольев, он тянул пьяным голосом какую-то песню.

— Во, как развезло человека! Отродясь так не напивался, а тут на тебе — в стельку!..

— Кто «в стельку»? — не поняла Надежда Васильевна Ермакова, работавшая рядом с Митричем.

— Да этот… Полынин, заведующий столовой. Видите, как его из стороны в сторону кидает.

В это время подошел Полынин и небрежно швырнул к ногам Митрича несколько кольев.

— Вот, пожалуйста… Принес.

Он сказал это таким тоном, будто сделал старику величайшее одолжение.

— Чего принес? — въедливо спросил Митрич.

— Колья. Разве не видите?

— Не вижу. Полтора колышка принес и думаешь, дело сделал!

— A-a-а!.. Все равно ни к чему все это, — безнадежно махнул рукой Полынин.

— Как это ни к чему? Как это ни к чему, я тебя спрашиваю?! — наступая на Полынина, загремел Митрич.

Полынин в испуге попятился назад.

— Сдаюсь на милость победителя.

— «Сдаюсь». Эх, ты!.. — передразнил его Митрич.

— Да разве я!.. — пытался оправдаться Полынин.

— И не перечь ты мне. Не перечь! Иначе я не поручусь за себя. С одного удара насмерть зашибить могу. Не посмотрю, что ты такая орясина! — сердито сказал Митрич и быстро пошел в сторону. — Присылают тут всяких, понимаешь, — ворчал он на ходу.

— Ну, вот и все, Надежда Васильевна. Дипломатические отношения с бригадиром прерваны раз и навсегда, — развел руками Полынин.

— Что с вами сегодня, Петр Сергеевич? Сами не работаете и другим мешаете.

— А-а, напрасно все это, Надежда Васильевна… Все напрасно… — горестно покачал головой Полынин и, напевая ту же песню, побрел вслед за Митричем.

Ему навстречу попалась Наташа. Шлепая по осенней грязи огромными сапогами, она подносила тяжелые мотки колючей проволоки, которую Надежда Васильевна вместе с Митричем натягивала на колья.

Положив на землю один моток, Наташа шла за следующим. Озябшими, заскорузлыми от холода и грязи руками брала она очередной моток колючей, ржавой проволоки, с трудом поднимала его на плечо и шагала обратно.

Надежда Васильевна уже давно с тревогой поглядывала на дочь, которая вторые сутки вместе с другими работала без отдыха.

Когда Наташа опустила на землю очередной моток, Надежда Васильевна, взглянув на ее осунувшееся лицо, на клок золотистых волос, выбившихся из-под шерстяного платка, сказала:

— Ты бы отдохнула, дочка.

— Спасибо, мама, я не устала, — с трудом разгибая спину, ответила Наташа.

— Вижу, как ты не устала. — Мать поправила на ее голове сбившийся платок. — Хочешь, я тебя обрадую?

Наташа с удивлением посмотрела на мать. Она не понимала, чем можно обрадовать человека в эту трудную пору. И вдруг услышала:

— Тебе письмо.

— От кого? От Евгения? — безразличным тоном спросила она.

После того вечера, когда Наташа застала у Хмелева другую женщину и ушла от него, он прислал ей шесть писем. Оправдывался, убеждал ее в том, что с этой женщиной порвал очень давно и что в тот злосчастный вечер она сама пришла к нему без разрешения. Просил Наташу забыть об этом случае, уверял, что он не может без нее жить. Первые два письма Наташа прочла, а остальные, не распечатывая, рвала и бросала в огонь.

— От Асланова, — сказала мать и, заметив на лице дочери удивление, спросила: — Разве у тебя нет знакомого с такой фамилией?

— Нет… Я не знаю никакого Асланова. Ты ошиблась, наверное.

Надежда Васильевна подала ей письмо:

— Прочти сама.

Наташа взглянула на конверт. На нем совершенно четко были написаны номер полевой почты и… фамилия адресата: «Асланову».

— Ничего не понимаю.

— А ты прочти, и все станет ясно.

Наташа вскрыла конверт, вытянула листок бумаги, исписанный неровным почерком, и стала читать:

«Наташа!

Очень прошу извинить меня, что я, незнакомый Вам человек, пишу без Вашего разрешения. Да, Вы меня не знаете, но зато я знаю Вас очень хорошо.

Не удивляйтесь! Впервые я услышал Ваше имя в госпитале. Там после тяжелого ранения лечился мой лучший друг Саша Кожин…»

У Наташи сжалось сердце. Заметив, как сильно побледнела дочь, Надежда Васильевна с тревогой спросила:

— Что? Что там написано?..

— Кожин… Саша Кожин тяжело ранен.

— Ранен? Разве он был на фронте?

— Не знаю. Здесь написано только о том, что он после тяжелого ранения попал в госпиталь…

В это время Надежду Васильевну позвал бригадир. А Наташа, оставшись одна, продолжала читать:

«Когда я приехал в госпиталь, он был без сознания. Медсестра сделала ему укол. Я сел возле него и стал ждать. Он долго не приходил в себя, только ворочался в постели, произносил мужские имена, кому-то приказывал держаться, не отходить… Потом неожиданно я услышал женское имя. Это было Ваше имя, Наташа. Ваше… Он несколько раз произнес: «Наташа… Наташа… Наташа-а-а!..» Когда он, уже под вечер, пришел в себя, я спросил его: «Что это за девушка, имя которой ты упоминал в бреду?» Он не хотел говорить; потом все же коротко рассказал, как познакомился с Вами на школьном вечере в Москве.

Вартан Асланов.

Месяц назад Кожин выписался из госпиталя и приехал в нашу часть. Я не узнал его. За то время, как я не видел его, он сильно изменился — стал задумчивым, хмурым. Я решил, что на него так угнетающе подействовала война. Оказалось, это не совсем так. Кроме войны, кроме нашего общего несчастья у него было и свое, личное несчастье, личное горе.

И это горе причинили ему Вы, Наташа. Вы отвергли его любовь, а он… до сих пор любит Вас.

Вот все, что я хотел написать Вам. Перед тем как этот листок вложить в конверт, я перечитал его и остался недоволен. Письмо получилось мягким, слова какие-то обтекаемые, не мои. Если бы я говорил с Вами с глазу на глаз, Вы бы услышали немало резкостей и, может, даже обиделись бы на меня.

Вы прочтете это письмо и, наверное, подумаете: «Зачем этот сумасшедший человек написал мне обо всем этом?»

Чтобы Вы напрасно не ломали голову, я отвечу Вам сразу: не знаю. Скорее всего, затем, чтобы излить свою душу и хоть немного отомстить за своего друга.

Прощайте!

P. S. Советую Вам не напоминать о себе Саше. Не пишите ему. Он все равно не ответит. Но если все-таки напишете, то не упоминайте обо мне и моем письме. Если он узнает, что я раскрыл тайну, очень обидится. Скажет, что предал его. Он мне не давал даже Вашего адреса. Я в отсутствие Александра нашел Ваш адрес в его записной книжке».

Как только Наташа поняла, что Кожин выздоровел, что она до сих пор еще любима им, ее охватило волнение. Буквы начали расплываться перед ее глазами.

Но может, она не так поняла написанное? Может, в письме содержится совсем не тот смысл? Чтобы окончательно разобраться в своих сомнениях, она дрожащими руками перевернула листок и стала перечитывать послание Асланова.

Нет, ошибки не было. Кожин до сих пор помнит о ней и любит ее.

Когда Надежда Васильевна вернулась назад и увидела Наташу, от сердца у нее сразу отлегло. Дочь была одухотворенной, счастливой. Лицо ее светилось радостью, а по губам блуждала еле сдерживаемая улыбка.

Подойдя к матери, Наташа заглянула ей в глаза, потом порывисто обняла и принялась целовать. Она поняла, как права была мать, когда год назад говорила о верности Кожина, о его прекрасном сердце, о его способности любить по-настоящему. Она была благодарна ей за те слова, за то, что поняла Сашу.

— Пусти, Наташка! Да пусти же, сумасшедшая! Люди смотрят.

— Ну и пусть смотрят. Хочешь, я сама им скажу обо всем?

— Да что с тобой? Что ты можешь сказать людям?

— Мама, он любит! Понимаешь, любит!.. Этот Асланов… Этот милый человек так и пишет. Саша даже в госпитале, даже в бреду упоминал мое имя! — в радостном возбуждении выпалила она.

 

5

Наташа еще разговаривала с матерью, когда к ним подбежал Олег. Он со своей мамой работал здесь же, на строительстве оборонительных рубежей.

— Наташа! Надежда Васильевна! Бросайте работу! — прерывающимся голосом крикнул мальчик.

— Почему? — удивилась Наташа.

— Не знаю. Говорят, на фронте что-то случилось… Местному населению приказано расходиться по домам.

— Как же так? Ведь мы работу не закончили? — недоумевала Надежда Васильевна.

— Без нас закончат. Бросайте!

— Как это без нас?! — крикнула девушка.

Тревожно переговариваясь, люди стали собираться на опушке леса.

К ним подбежал растерянный, запыхавшийся Полынин. Чуть отдышавшись, он с болью произнес:

— Товарищи! Немцы фронт прорвали…

— Где немцы?!

— Откуда?

— Неправда это! — зашумели люди.

— Правда. Они уже совсем близко…

Митрич пробился сквозь толпу и, остановившись напротив Полынина, зло сказал:

— Ведь опять врешь, Полынин!

— Зачем мне врать? Я… Мне шофер один сказал. Он сам, своими глазами видел их. Их танки ворвались в Гжатск.

— Значит, это не ты, а он видел? — наседал на него Митрич.

— Да врет он все! — крикнула пожилая женщина в сером платке.

— Залил глаза, вот и мелет несуразное! — возмущенно кричали люди.

В это время к собравшимся на опушке строителям быстро подошли батальонный комиссар Воронов и Степан Данилович Пастухов. Их отряд прибыл сюда вчера вечером. По приказу командующего ополченцы были приданы полку Потапенко, а Воронов назначен комиссаром вместо убитого осколком бомбы старшего батальонного комиссара Прокофьева. Командиром отряда остался Пастухов.

Заметив военных, встревоженные люди бросились к ним, стали спрашивать:

— Как же это, а?

— Неужели правда, что наш фронт прорвали? Воронов не знал, как сказать людям о том тяжелом положении, которое сложилось на фронте.

— Да, товарищи! Дела на фронте резко ухудшились… — сказал он и сделал небольшую паузу, чтобы немного успокоиться. Он не хотел, чтобы его волнение передалось другим. Люди молча ждали, когда снова заговорит этот седой военный с лицом человека, уставшего от забот и бессонных ночей. — Но… но это, — продолжал Воронов, — не значит, что мы должны впадать в уныние, опускать руки. Советское правительство, командование Красной Армии делают все, чтобы ликвидировать опасность…

Неожиданно из задних рядов раздался голос Полынина:

— А верно говорят, что наши Москву хотят сдать немцам?

Все повернулись и с удивлением посмотрели на него.

— Москву?

— Как Москву?

— Господи, что же это он говорит? — переводя растерянный взгляд с Полынина на Воронова, спросила Надежда Васильевна.

— Нет, что хотите делайте со мной, а я все равно прикончу этого человека нынче, — сказал Митрич и, схватив с земли лопату, бросился на Полынина. Но ударить ему так и не пришлось. Его схватили за руки, оттащили назад.

— Да ты знаешь, кто ты есть после этих слов?! — продолжал бушевать Митрич. — Ты… провокатор! Вот кто ты такой!

— Но позвольте… — возмутился Полынин.

— Не позволим!.. — оборвал его Воронов.

Воронов не понимал, как этот человек мог произнести такие слова. Да, наша армия отступает пока. Но ведь она отступает с боями… Все было за эти тяжелые месяцы войны, обо всем приходилось думать, но ни у кого никогда не возникало мысли, что Москва может быть сдана врагу.

— Мы знаем, что в последние дни вражеские агенты распространяют слухи, будто бы наше правительство, наша армия готовятся сдать Москву. Это гнусная клевета, товарищи!..

Полынин стал проталкиваться вперед.

— Нет, позвольте. Что ж, по-вашему, и я агент? И я провокатор, да?!

— Не думаю. Иначе бы мы с вами не так разговаривали. Вы услышали где-то голос провокатора или просто паникера и, вместо того чтобы пресечь на месте эти слухи, сами стали распространять их. Вы еще не видели немцев, а уже растерялись, струсили.

— Кто? Я струсил? Да я… я на финской воевал!.. Артиллеристом был, а вы!..

— А если воевали, так не хнычьте. Становитесь к орудию и бейте врага.

— И встану! Хоть сейчас встану, только…

По толпе прошел вздох облегчения. Люди были довольны, что Воронов правильно оценил положение. Один Митрич по-прежнему хмурился.

— А теперь отправляйтесь по домам, товарищи, — сказал Воронов. — Вам нельзя здесь больше оставаться. Спасибо за помощь.

В толпе зашумели, заспорили. Видно было, что решение Воронова отправить людей по домам большинству пришлось не по душе.

— Нет, ты погоди, товарищ хороший! Как же это так «отправляйтесь»? Куда я должен отправляться? — наступал на него Митрич. — Это вот такие, — он указал на Полынина, — пускай отправляются, а мы… нам прикажи выдать винтовки. Не можем мы дома сидеть, раз такое дело. Вот так… Так? Так я сказал? — оглядел толпу Митрич.

— Так, все так, папаша. Только годы у вас уже не те, чтобы с винтовкой… Вы свое отвоевали, — сказал Воронов.

— А ты мои годы не считай. На это у меня старуха есть. У нее точная бухгалтерия. Ты лучше винтовки нам выдай да определи куда следует.

— Правильно, Митрич!

— И опять же несправедливость. Почему Данилычу дадена винтовка, а нам нет? А ведь я с ним, со Степаном Пастуховым, вместе воевал в гражданскую. Вот как, значит…

Воронов многозначительно переглянулся со Степаном Даниловичем. Тот подошел ближе и, улыбаясь в седые усы, сказал:

— Ты лучше возьми его в полк, Иван Антонович, иначе он покою тебе не даст.

 

6

Всю ночь и весь следующий день бойцы Дальневосточной дивизии Полозова трудились почти без отдыха. Артиллеристы выдвигали орудия на прямую наводку, вдоль дорог устанавливали танки, доставленные из Кубаревки. Пехотинцы минировали подступы к переднему краю, углубляли окопы, пристреливали пулеметы, налаживали связь.

Возле большого, кряжистого дуба работал Иван Озеров. Он был гол до пояса. Казалось, его молодое, мускулистое тело не чувствовало пронизывающего осеннего холода. Иван действовал увесистой киркой. Широко размахнувшись, Озеров чуть не по самую рукоятку вонзал кирку в землю, выворотив здоровенный пласт, снова вздымал над головой кирку и с громким, сердитым гиканьем всаживал ее в неподатливую землю.

Озеров родился в сибирской тайге, в семье потомственного охотника. Рос он как-то незаметно и тихо, не то что другие. «Нет, не будет из него охотника. Не та хватка», — говорили соседи. А он тем временем рос и наливался силой.

Когда Ивану перевалило за пятнадцать, отец заболел и слег в постель. Скучно стало парню в селе. Раньше они с отцом неделями пропадали в тайге, а тут — школа да дом. Вот и все занятия. Он стал просить отца, чтобы тот отпустил его одного на охоту. А старик — ни в какую! «Не дорос еще, — отрезал он. — Мало ли что может случиться!»

Тогда Иван решил самовольно уйти в лес. Встал утром рано, взял ружье, заткнул топор за пояс, надел лыжи и… только его и видели. Ушел и целых двое суток пропадал в тайге. Вернулся на третий день. Мать как посмотрела на него, так и ахнула. Одежда на нем висела лохмотьями, вся правая щека ободрана, а на плечах котомка с мясом и шкура медведя.

Как только Иван сбросил с плеч шкуру, его тут же обступили охотники.

— Каким же манером ты подвалил его, паря? — с удивлением спросил один из соседей.

— Подранил из ружья, а потом…

— Что потом?

— Он меня, леший, чуть было не задрал. Хорошо еще, что топор был под руками. Пришлось обухом добить.

— Ну и ну!.. Сколько живу на свете, а такого не видал. Ведь на такую страхолюдину не каждый мужик пойти решится, а ты такой шпингалет — и не струсил!..

— Не кряхти так громко, Ваня, а то немцы услышат и не дадут тебе пробиться к центру земного шарика, — сказал напарник Озерова Николай Чайка.

— Как же, пробьешься тут! — незлобиво ответил Озеров и, словно невесомую щепочку, отбросив кирку в сторону, взялся за лопату. — Не инструмент, а детская забава.

— Зря сердишься, Ваня. Для нормального бойца это — инструмент, а для тебя… Тебе, брат, землеройная машина и та игрушкой покажется, — пошутил телефонист Павлов.

— Вам все хаханьки, а у меня… А если у меня душа горит, тогда как? — спросил Озеров.

— И хорошо, что горит. Злее будешь.

Несколько минут трудились молча.

— А мы их все равно побьем. Вот увидите!.. — сказал низкорослый, на вид щупленький боец с белесыми, чуть заметными бровями на потном, раскрасневшемся лице. Он работал в соседнем окопе, рядом с пулеметчиками.

— Оно, конечно, если уж сам Карасев прибыл на фронт, то тут немцам деваться некуда. Одна дорога им — в могилу, — сказал кто-то из бойцов.

Вокруг засмеялись.

— Чудаки, — беззлобно буркнул себе под нос Карасев и снова взялся за лопату.

В ходе сообщения появился капитан Кожин. Окинув опытным глазом окопы, Александр заметил, что бойцы перестарались.

— Взвод, сми-и-ирно! — подал команду Чайка. — Товарищ капитан…

— Отставить! Командира роты ко мне!

Через минуту к комбату, придерживая на боку полевую сумку, подбежал старший лейтенант Соколов и доложил, чем занимается рота.

Перед Кожиным стоял невысокий, по-спортивному подтянутый человек, с худощавым, бледным лицом.

Кожин любил этого командира за храбрость и находчивость. Александр вместе с ним участвовал в боях с японскими самураями у озера Хасан и сам видел, как тот вел себя в бою. А тут с окопами старший лейтенант допустил явный просчет.

Сначала командир батальона хотел ограничиться замечанием. И этого было бы вполне достаточно для Соколова. Но сейчас важно было, чтобы не столько командир роты, сколько сами бойцы поняли, что надо не закапываться в землю по самую макушку, а готовиться к жесткой, но активной обороне. Окопы делать такие, чтобы из них в удобный момент можно было быстро подняться в контратаку. Эту мысль надо было довести до сознания каждого красноармейца. И он решил тут же на наглядном примере показать бойцам их ошибку.

— Прикажите людям разобрать оружие и занять свои места. Быстро! — распорядился Кожин.

Старший лейтенант с удивлением посмотрел на комбата. «Зачем это?» — хотелось спросить ему.

— Ро-та-а-а… в ружье! — Когда оружие было разобрано, Соколов добавил: — По местам!

Красноармейцы заняли свои места. — Изготовиться к стрельбе! — приказал Кожин.

Соколов повторил команду. Красноармейцы положили винтовки на бруствер и стали готовиться к стрельбе по одиноко стоявшему дереву. Те, кто был повыше ростом, хорошо видели свои секторы обстрела и дерево, а остальные, могли стрелять только по самолетам. Стволы их винтовок, как они ни старались направить их на цель, были задраны вверх.

— Карасев, что вы видите перед собой? — спросил комбат.

— Небо, — чистосердечно признался тот.

Соколов покраснел. Рота всегда была на хорошем счету — и вот на тебе!

— Карасев! — снова обратился Кожин к невысокому солдату. — В чем ваша ошибка?

Карасев встал по стойке «смирно». Его глаза были устремлены в землю.

— Понятно, товарищ капитан.

— Что вам понятно?

— Окоп очень глубокий.

— Вот именно. — И к Соколову: — Старший лейтенант, проводите меня.

Когда они отошли довольно далеко от окопов, Кожин, строго посмотрев на Соколова, спросил:

— Вы что, таких элементарных вещей не знаете, старший лейтенант?

Соколов в душе был благодарен Кожину за науку, а главное — за то, что тот пощадил его самолюбие и не стал отчитывать при подчиненных.

— Я вас понял, товарищ капитан, — ответил наконец Соколов.

— Вечером лично проверю, как вы меня поняли! — жестко сказал Кожин.

Кожин по лесной, давно не езженной дороге шел к своему наблюдательному пункту, не спеша переставлял ноги в облепленных глиной сапогах по мягкому, отсыревшему ковру из пожухлых листьев. Внимательно присматривался к местности. Чем дальше он шел, тем больше убеждался в том, что уже однажды был в этих местах. Ну конечно же! Вон на опушке леса высотка с двумя березками на вершине. Кожин ускорил шаги, быстро поднялся на холм и подошел к молодым деревцам. Он даже потрогал их руками, как бы проверяя, те ли это березки… Сколько раз вспоминал он о них, видел даже во сне. И всегда рядом с этими ласковыми шептуньями был образ Наташи — милый, дорогой его сердцу образ…

Из добровольцев сформировали роту, которая должна была влиться в отряд Московского ополчения.

Уже к вечеру ополченцы были вооружены и выстроены на полянке. На самом левом фланге вытянулся Митрич. Он был очень доволен тем, что сумел настоять на своем и вместе с молодыми мужчинами стоял теперь в строю защитников Москвы.

Его хотели назначить на какую-нибудь нетяжелую работу в тылах полка или пристроить в санитарной роте. Но Митрич категорически отказался от такого предложения.

— Я еще, слава богу, покамест не старый человек, и нечего меня в интенданты записывать.

Было непонятно, чем так не угодили Митричу интенданты, но он был, как видно, невысокого мнения о них. Скорее всего, это мнение создалось у него после размолвки с Полыниным — бывшим заведующим столовой. Очевидно, и его причислял он к категории интендантов.

Так и пришлось оставить его в роте народного ополчения.

Олега же, сколько ни просился он, даже ординарцем не взяли. Мужчин старше пятидесяти лет, подростков и женщин в роту не записывали. Исключение было сделано для одного Митрича.

Надежде Васильевне, Олегу и его матери, Наташе и другим строителям, не принятым в полк, ничего не оставалось делать, как закинуть за спину вещевые мешки и тронуться в путь, в сторону Березовска.

Когда Наташа проходила мимо выстроившихся добровольцев, до ее слуха донеслись слова:

— Отряд займет оборону левее батальона капитана Кожина…

Это говорил Воронов перед строем новых бойцов народного ополчения.

«Кожин? Какой Кожин?» — вихрем пронеслось в голове Наташи. В ту же минуту она метнулась к Воронову. Подбежав к нему, она схватила его за рукав:

— Где он?.. Где? Вы об Александре говорили?

— Да, об Александре Кожине. А в чем дело? — в свою очередь спросил Воронов.

Но Наташи рядом с ним уже не было.

Она побежала к автостраде. По пути девушка спросила какого-то красноармейца, где ей найти капитана Кожина. Тот, указывая в противоположную сторону, сказал, что он только что видел комбата на опушке леса.

Радости Наташи не было предела. Случилось невероятное. Она только что читала письмо, написанное Аслановым, думала, что Кожин со своим другом находятся еще там, на Дальнем Востоке, а оказалось…

И оттого, что этот сильный, любимый ею человек был рядом с ней, она чувствовала себя увереннее.

«Теперь все будет хорошо… — думала Наташа. — Теперь не так страшно. Раз Саша здесь… Раз сюда вместе с ним прибыли дальневосточники… Раз со всех концов страны на помощь Москве спешат свежие силы, значит, немцы не пройдут. Значит, их не пустят дальше…»

Наташа бежала так быстро, что стала задыхаться. Видно, сказывались бессонные ночи и трудная, изнурительная работа на строительстве оборонительной полосы. Наташа все время смотрела на ту высотку, где они с Сашей когда-то встречали восход солнца. Она знала, что, если Кожин здесь, он обязательно придет на то знакомое место. На вершине холма, возле молодых березок, она заметила силуэт человека. Ей показалось, что это был Александр. Она пробежала вперед еще несколько метров и вдруг остановилась за кустом. «Куда я бегу? Зачем? — неожиданно спросила она себя. — Ведь я сама оттолкнула его в то утро. Разве мог он забыть такую обиду?..»

И тут ей вспомнились строчки из письма Асланова: «… И это горе причинили ему Вы, Наташа. Советую Вам не напоминать о себе… Не писать. Он все равно не ответит…»

С болью в сердце она шептала:

— Да, конечно… конечно, не ответит. Не захочет видеться со мной. Я же должна буду рассказать ему все — о себе, о Хмелеве, о том, что я уже готова была стать женой Евгения, если бы… если бы не эта женщина. А узнав всю эту мерзкую историю, он станет презирать меня. Подумает, что мне ничего не стоит переметнуться от одного мужчины к другому. Решит, что я самая низкая, самая падшая женщина. Да и сама я не смогу смотреть ему в глаза. Я же сказала в то утро, что мы давно дружим с Женей. Намекнула, что люблю его. Как же после этого я буду говорить с ним — Сашей? Как я смогу сказать, что никогда не любила Хмелева, что просто привыкла к нему и мне только казалось, что люблю его… Разве Кожин поверит этим словам? Ни он и никто другой не поверит этому. Никто и никогда…

Придя к такому неутешительному заключению, Наташа повернулась и медленно побрела обратно. И слова Асланова, и ее собственные выводы убедили ее в том, что она не имеет права показываться Кожину на глаза, не имеет права даже напоминать о себе.

 

7

В новой, еще не обжитой землянке жарко топилась железная печка. От стен, сделанных из свежевыструганных бревен, сильно пахло смолой.

Возле печки на березовом чурбачке сидел грузный, седоусый подполковник Потапенко и грел свои большие, с синими прожилками руки.

Батальонный комиссар Воронов стоял с другой стороны печки и, похлопывая ладонями по горячей трубе, тоже грел руки. Они оба весь день ходили по переднему краю обороны полка, проверяли готовность подразделений к встрече с врагом, давали советы, указания. К вечеру, окончательно выбившись из сил, они добрались до командного пункта первого батальона и отдыхали, дожидаясь капитана Кожина.

— Я все время думаю, Семен Петрович, что мы с тобой не доделали еще? Чего не учли? Где наше слабое место? — задумчиво спросил Воронов.

Потапенко, открыв дверцу, подбросил в печку несколько чурок, потом сказал:

— В мозгах, Иван Антоныч.

— Где?

— В мозгах командиров подразделений. Не думают, дьяволы! Не могут самостоятельно решать серьезные задачи. Вот где наша ахиллесова пята.

— Так уж все и не думают?

— Не все, конечно. Но есть и такие. По каждому поводу приказов и распоряжений ждут. А вот мы с тобой не ждали, когда мне с японцами пришлось встретиться на Хасане, а тебе с белофиннами на Карельском перешейке. А почему теперь наши молодые командиры боятся самостоятельно решать задачи? — спросил Потапенко и сам же ответил на поставленный вопрос: — Потому, что мы частенько за ручку их водили. Без нянек ни шагу им не давали ступить. Вот и доводились.

Потапенко знал, что это не совсем так, но сегодня ему пришлось столкнуться с одним таким командиром. На вопрос: «Почему не ведете наблюдение?» — тот ответил: «На это не было приказа». После этого разговора подполковник долго не мог успокоиться.

В землянку быстро вошел капитан Кожин, доложил, чем занимается батальон.

— Где вас носит до сих пор? Мы с комиссаром уже полчаса… — Заметив, что Воронов взглянул на часы и улыбнулся, подполковник поправился: — Ну, в общем, долго заставляете ждать себя. — И, поднявшись с места, потребовал схему обороны батальона.

Кожин вытащил из сумки лист ватманской бумаги и развернул его на столе перед командиром полка.

— Разрешите доложить?

— Не надо. Я сам разберусь.

Внимательно всматриваясь в схему, Семен Петрович увидел, что Кожин умело организовал оборону: хорошо использовал местность, заминировал подходы к переднему краю, удачно расположил приданную полковую батарею, минометную роту, пулеметчиков…

Послышался треск мотоцикла. Командиры прислушались.

— Кто бы это мог быть? — спросил Воронов.

— Из штаба дивизии, наверное.

— Разрешите? Я сейчас… — спросил Кожин и, не ожидая ответа, бросился к двери. Распахнув ее, хотел выбежать из землянки, но невольно отступил назад. На пороге стоял высокий, худой немец в прорезиненном черном плаще, каске, в больших очках, какие носят мотоциклисты, и в кожаных перчатках с широкими раструбами. Перешагнув порог, немец выбросил правую руку вверх и крикнул:

— Хайль Гитлер!

Секунду командиры молча, непонимающе смотрели на немца, а тот на них.

— Зиг хайль! — еще раз прокричал фашист. В ту же минуту кто-то сильно толкнул его в спину. Он опустил руку и поспешно отступил в сторону, пропуская вперед человека, одетого в пятнистый маскировочный костюм, с немецким автоматом на груди. Это был старшина Бандура.

На его обветренном рябоватом лице рельефно выделялись пышные рыжие усы. Свирепо взглянув на фашиста, Бандура хотел доложить командиру, но тот опередил его.

— Ты что же это, чертов сын, спектакли тут устраиваешь, а? — напустился на разведчика командир полка. — Почему руки не связал? Что он у тебя тут разгуливает, как у себя дома?

— Он был связан, товарыш подполковник. Я его развязал только перед входом в землянку. Хотел доставить в штаб полка, но мне сказали, що вы здесь. Потому я…

— Хорошо, докладывай.

— Немцы в двадцати километрах — в Андреевне.

— Сам видел или этот… сказал? — командир кивнул в сторону немца.

— В Андреевке видел сам. В бинокль. Мы всего двух километров не доехали до Андреевки: немцы как вошли туда, так сразу выслали свою разведку на двух мотоциклах. Одну машину мы перехватили, а другая удрала. Мотоциклист вовремя свернул в сторону и умчался.

— А этот что, один ехал? — спросил Воронов.

— Нет, товарыш комиссар… Только второго не удалось живьем взять.

— Та-ак. А ну-ка, комиссар, потолкуй с немцем.

— Вы из какой дивизии? — спросил Воронов по-немецки.

Мотоциклист презрительно с ног до головы осмотрел Воронова и молча отвернулся от него.

— Говорить не хочет. Ничего не поделаешь — «высшая раса», — сказал Семен Петрович и вдруг с легкостью юноши вскочил с места, скомандовал: — Сми-ирно! Отвечать, когда с тобой разговаривает советский офицер!

Гитлеровец, прижав руки к бедрам и щелкнув каблуками, вытянулся перед Потапенко.

— Ну вот. Теперь другое дело, — садясь на свое место, сказал подполковник. — Спрашивай, Антоныч.

— Какая дивизия перед нами? — снова задал вопрос Воронов.

— Перед вас не есть дивизия. Перед вас есть большой армейский групп немецки войск! — запальчиво ответил фашист, сильно коверкая русские слова.

— Да он, оказывается, и по-русски говорит! — воскликнул Потапенко и уже сам стал задавать вопросы: — Сколько дивизий в этой группе?

— Я можно сказаль, но… это не есть хорошо вам.

— Говори.

— Два немецки моторизованный корпус. Семь дивизия!

— Кто командует армейской группой?

— Господин генераль фон Мизенбах. О-о о!.. Это ест большой генераль!..

— Танки есть в вашей армейской группе?

— Много. Очень много. Завтра немецки танк будет взяль Березовск. Послезавтра пойдет нах Москау!.. Герм…

Семен Петрович, все чаще затягиваясь табачным дымом из своей огромной люльки, исподлобья посмотрел на немца таким колючим взглядом, что у того застряли в горле слова.

— Видали, хлопцы? Он со своим генералом пойдет «нах Москау», а мы… Нас и за людей уже не считают, — наливаясь гневом, сказал командир полка. — Убери его отсюда, Бандура, к чертовой матери, иначе я ему сам покажу дорогу «нах Москау» и обратно!

Старшина открыл дверь, крикнул в темноту ночи:

— Чобот! Возьми его!

Когда дверь за мотоциклистом закрылась, Потапенко сказал:

— Возвращайтесь назад, старшина. Наблюдение за противником продолжать. О всех передвижениях немцев докладывать немедленно. Ясно?

— Так точно!

Бандура вышел из землянки. Потапенко склонился над картой.

— «Нах Москау»!.. — повторил Семен Петрович. Видно, его сильно задели эти слова.

— И главное — не скрывают своих намерений, подлецы!.. — сказал Воронов.

— Обнаглели, потому и не скрывают… — ответил Потапенко. — Нет, вы подумайте только: «нах Москау»! Ах ты, скотина!.. — выругался Потапенко и решительно поднялся с места.

 

8

Широкая асфальтированная дорога, словно быстро бегущая река, стремительно уносилась на запад. Вот она с ходу пересекла поляну и стала спускаться в лощину, которую огромной подковой охватывал подмосковный лес. В самом низу автострада нырнула в белесый туман и, выскочив с другой стороны, начала подниматься вверх. На гребне противолежащей возвышенности она проскользнула мимо рощицы, похожей на большой, грубо сделанный сапог, и скрылась с глаз.

По опушке этого охватывающего лощину леса проходила линия обороны батальона Кожина.

Морозило. На деревьях, опавших листьях, плащ-палатках и даже касках солдат серебрился иней. Бойцам сегодня не спалось. Они стояли возле орудий, выдвинутых вперед для стрельбы прямой наводкой, у пулеметов, нацеленных на лощину, и настороженно посматривали в сторону Андреевки. Смотрели туда, откуда с минуты на минуту должны были появиться немцы. Те самые немцы, которые, как утверждал пленный гитлеровец, сегодня намеревались достигнуть Березовска, а завтра пойти «нах Москау».

— Уж скорее бы, что ли… — плотнее кутаясь в плащ-палатку, сказал Озеров.

Иван был не из трусливого десятка, но он очень волновался перед первым боем. Да и не только он… Волновались все.

— Торопишься? — протирая пулемет, спросил Чайка.

— Ждать не люблю.

В ходе сообщения появился Кожин. Он подошел к окопу, укрепленному сверху двумя накатами толстых бревен. Метрах в двухстах от переднего края у Кожина был хорошо оборудованный наблюдательный пункт, и он мог бы руководить батальоном оттуда. Но этот день, когда его подразделения впервые должны были встретиться с немцами, он решил провести именно здесь, среди своих бойцов, и отсюда управлять боем.

— Асланов еще не вернулся? — спросил он своего ординарца.

— Никак нет, товарищ капитан, — ответил Валерий.

— Павлов, проверьте, когда от Щербинина ушел Асланов.

— Асланов здесь, товарищ капитан! — вывернувшись из-за кустов, сказал командир полковой батареи.

— Где тебя черти носят? — спросил Кожин.

— Ва, зачем черти?! Ноги носят, — подходя к окопу комбата, ответил старший лейтенант. — Не ругайся. Сам понимаю, но там, — он показал в сторону рощицы, — очень хороший НП. Все как на ладони видно.

— Как там Щербинин?

— Замаскировался. Ждет…

— Павлов, вызови еще разок сержанта Щербинина.

Но телефонисту не пришлось никого вызывать. Командир разведотделения позвонил сам и сообщил, что со стороны Андреевки показалась группа мотоциклистов.

— Это разведка, — сказал в трубку Кожин. — Замри. Главное, чтобы они тебя не заметили. Понял?

— А если они вздумают прочесать рощу? — спросил сержант.

— Вряд ли. Если немцы станут прочесывать каждую рощицу, которая встречается им на пути, то… — усомнился Кожин, но по напряженному молчанию Щербинина понял, что этот ответ не удовлетворил его. — Ну а если все-таки решатся — отходи.

Тревога Щербинина была не напрасной. В этом Александр вскоре убедился. Мотоциклисты, поравнявшись с рощей «сапог», сошли с машин и с автоматами наготове хотели углубиться в лесную чащу. Но в это время сзади подкатил еще один гитлеровец и сказал что-то. Один из немцев вскинул бинокль и внимательно стал вглядываться в рощу.

Александр хорошо представлял, как сейчас чувствуют себя Щербинин и его бойцы под таким пристальным, ощупывающим взглядом.

Но, видно, мотоциклист не заметил ничего подозрительного. Опустив бинокль, он сел на свою машину и дал газ. Остальные последовали за ним.

Немецкие мотоциклисты быстро приближались теперь к подковообразной опушке. Остановившись на дороге, они подняли бинокли и снова, как возле рощицы, издали стали осматривать опушку леса. Перед их глазами почти сплошной стеной стояли приземистые дубы, конусообразные, вечнозеленые ели, стройные сосны-великаны, своими вершинами подпирающие облака, кусты орешника, а за ними — чуть заметные холмики, усыпанные пожухлой, отсыревшей листвой.

Закончив осмотр, гитлеровцы приникли к пулеметам, установленным на мотоциклетных колясках, и дали длинные очереди по опушке. Бойцы батальона, затаившиеся в окопах, не ответили им. Только раскатистое эхо от выстрелов пронеслось по лесу.

— Ну, кажется, пронесло! — обрадованно вымолвил Кожин, когда немецкие мотоциклисты, дав еще несколько пулеметных очередей по лесу, помчались дальше. — Павлов, сообщи командиру резервного взвода: пусть готовится к встрече «гостей».

— Бараны! Ослы!.. — возмущался Асланов, с удивлением глядя вслед немецким мотоциклистам. — Ишак моего деда в десять раз был умнее, чем эти идиоты. Честное слово!

Кожин с осуждением посмотрел на командира батареи:

— Ослы, говоришь?..

— Конечно, ослы. Какая же это, к черту, разведка?!

«Нет, ослами их никак не назовешь, — мысленно рассуждал Кожин. — Конечно, сейчас их разведка допустила большую оплошность, но… Если бы немцы были глупыми, они не смогли бы пройти по нашей земле столько, сколько прошли. Им вскружили головы их победы. Вот почему они так нагло ведут себя…»

Командир батальона хотел возразить Асланову, поделиться с ним своими мыслями, но не успел. Настойчиво зазуммерил телефон. Кожин взял трубку.

— В трех километрах от меня — пехота противника… — донесся издали взволнованный голос Щербинина.

— Много?

— Вся дорога забита машинами.

— Танков не видно?

— Нет. Одни бронетранспортеры.

— Отходи к нам.

— Есть!

Кожин положил трубку и вызвал к себе командира первой роты Соколова.

— У тебя все готово? — спросил он.

— Все.

— Добро. Только не торопись. Когда головные машины спустятся в лощину, тогда и рвани. Понял?

— Так точно!

— Действуй.

Соколов, пригибаясь, побежал в сторону дороги.

Кожин соединился по телефону с командиром полка и доложил ему о приближении к переднему краю батальона немецких бронетранспортеров.

— Ясно. Держись… — сказал Потапенко и положил трубку.

Комбату стало как-то не по себе от этих двух коротких слов. Раньше командир полка никогда не разговаривал с ним так сухо.

Кожин еще не знал, что в это утро немцы начали наступление по всему фронту. Он медленно опустил трубку на рычаг, поднял к глазам бинокль и сразу же вдали увидел тупорылые бронированные машины. Первые из них, миновав рощу, в которой до того находился Щербинин, начали спускаться в лощину.

Из-за рваных облаков, словно крадучись, выглянуло скупое осеннее солнце. Гитлеровцев теперь видели все. Бойцы стояли в своих окопах и смотрели на приближающиеся бронетранспортеры. Заняв всю дорогу, они двигались по два в ряд, с интервалами в глубину в двадцать-тридцать метров. За их высокими бронированными бортами, плотно прижавшись друг к другу, сидели автоматчики в касках.

Тяжелые, закованные в броню машины шли так уверенно, такой монолитной массой, что у многих бойцов от подползающего к сердцу страха забегали по спине мурашки.

Тревожными были эти минуты ожидания. Люди молчаливо готовились к схватке.

Бронетранспортеры подходили все ближе.

— Э-эх, сколько и-их!.. — с тревогой протянул Карасев. «Боится…» — подумал Кожин.

— Карасев, у тебя есть спички? — спокойным голосом спросил комбат, у которого в правом кармане лежала полная коробка.

Карасев повернул голову и посмотрел на командира. «Какие тут могут быть спички в такую минуту?» — говорил его растерянный вид.

— Ну, нету, что ли? — разминая в пальцах папиросу, спросил комбат.

— Есть, есть! — заторопился красноармеец и, подойдя к Кожину, зажег спичку.

Прикуривая, Александр заметил, что руки у Карасева дрожат.

— Ну, а ты почему не закуриваешь?

— Какое уж тут курево…

— А почему?

— Боязно малость, товарищ командир, — откровенно признался красноармеец. — Вчера совсем не боялся и даже, наоборот, храбрился… А вы не боитесь?

— Честно говоря, тоже побаиваюсь немного.

— Значит, и вы… тоже?

— А что же я, не человек, по-твоему? Только мы их все равно побьем, Карасев. Вот увидишь.

— Больно уж много их, — немного спокойнее сказал тот.

— Это ничего. Ты убьешь нескольких, я убью… Если все мы как следует возьмемся, то их основательно поубавится.

Карасев отошел. Кожин все внимательнее всматривался в приближающуюся колонну.

«Только бы не заметили…» — с тревогой думал Александр. Он хорошо понимал, что если это случится, если гитлеровцы догадаются, что дорога заминирована, а по опушке леса проходит передний край советских войск, то они раньше времени развернутся в боевой порядок и своей массой захлестнут всю линию обороны его батальона…

Головные немецкие машины, достигнув лощины, стали взбираться на подъем, и тут раздался сильный взрыв. Передний бронетранспортер, опрокинутый воздушной волной, загорелся. Задние, не успев затормозить, на полном ходу врезались в опрокинутую, объятую огнем машину. Вражеская колонна смешалась.

— Огонь! — скомандовал Кожин и нажал на спусковой крючок ракетницы. Вверх с шипением взметнулась красная ракета.

В ту же минуту безмолвная темно-зеленая лесная подкова, с трех сторон охватывающая лощину, ожила. По гитлеровцам кинжальным, ружейно-пулеметным огнем ударили пехотинцы, по бронемашинам прямой наводкой били артиллеристы полковой батареи.

В голове немецкой колонны поднялась суматоха. Сквозь дым было видно, как уцелевшие бронетранспортеры, надрывно ревя моторами, ринулись в разные стороны от дороги и стали рассредоточиваться. Теперь огонь орудий и минометов уже не наносил им такого урона, как вначале.

Стрельба из винтовок и пулеметов как-то сама собой смолкла. Били только полковая батарея и минометы.

В лощине бронетранспортеры остановились и под прикрытием тумана стали высаживать пехоту. «Сейчас начнут расчищать минное поле…» — подумал Кожин и приказал усилить огонь артиллерии и минометов.

Минут через десять Кожин увидел, как из редеющего тумана показались немецкие автоматчики. Не открывая огня, они надвигались на передний край батальона.

— Почему они не стреляют? — спросил Карасев.

— А черт их знает!.. — зло ответил Чайка:

Рядом с окопом комбата находился молодой, черноволосый лейтенант с бледным, продолговатым лицом. Он две-три минуты следил за наступающими гитлеровцами, а потом, не выдержав напряжения, обратился к комбату:

— Разрешите поднять людей в контратаку, товарищ капитан? Сейчас самое время.

Александр так свирепо посмотрел на него, что тот сразу же осекся. «Дурак! Ты и подняться не успеешь, как тебя срежут пули!..» — мысленно выругался Кожин.

Немцам нелегко было бежать снизу вверх, но они упорно рвались вперед. Гитлеровцы на ходу застрочили из автоматов, когда до опушки осталось метров сто пятьдесят.

Красноармейцы затаив дыхание ждали команды «Огонь!». Вот до гитлеровцев осталось метров сто двадцать… сто… Команды не было.

— Ну, стреляй же, стреляй!.. — вытирая рукавом шинели со лба холодный пот, торопил своего напарника Озеров. — Чего тянешь?

Чайка, прижав приклад ручного пулемета к плечу, молча следил за гитлеровцами.

И вот, когда до автоматчиков осталось не больше восьмидесяти метров, Александр одну за другой выпустил вверх две ракеты — красную и зеленую. Прямо в лицо гитлеровцам с разных сторон полыхнули огнем спаренные зенитные пулеметы. Длинными очередями стал бить из своего пулемета и Чайка.

— Ну, брат, и нервы у тебя, птица Чайка! — с восхищением сказал Иван.

— Диск! Давай диск!..

Озеров подал. Чайка быстро сменил магазин и снова нажал на гашетку, даже не ответив другу.

Встреченные сильным огнем, гитлеровцы хлынули назад, к бронетранспортерам, оставив перед окопами раненых и убитых солдат. Весь пологий откос пестрел теперь серо-зелеными мундирами фашистов.

Бойцы, окрыленные первым успехом, возбужденно переговаривались.

— Ты смотри, оказывается, они тоже умеют давать задний ход, — глядя вслед отходившим немцам, сказал Озеров.

— Драпают как миленькие, — согласился с ним Чайка.

Даже раненые и те не могли скрыть своей радости. Кожин был доволен первым успехом, хотя и знал, что это только начало — основные бои впереди. Но люди отбили первую атаку, сами убедились, что фашистов можно повернуть вспять, что они такие же смертные, как и все. А это было сейчас главное.

Мимо комбата пронесли санитарные носилки. На них лежал Карасев. Он только что был ранен в плечо. Его перевязали и решили вместе с другими отправить в санроту.

— Остановитесь, — приказал Кожин санитарам и подошел к носилкам.

Карасев и так был низкорослым, а тут, на носилках, казался совсем уж маленьким, худым, беспомощным…

— Ведь правда же, мы их разбили, товарищ капитан? — морщась от боли, спрашивал он.

— Правда, Карасев, правда… — пожимая его правую, здоровую, руку, сказал комбат. — Выздоравливай и скорей возвращайся…

В десять часов в расположении батальона начали падать и рваться немецкие снаряды.

«Подтянули артиллерию… — подумал Кожин. — Теперь жди новой атаки».

Не успел прекратиться артналет, позвонил командир левофланговой роты и, волнуясь, доложил, что у него в тылу появились немецкие танки. Через минуту точно такое же донесение поступило и от командира третьей роты, которая занимала оборону правее шоссе.

— Алло, алло!.. Товарищ комбат!.. Почему вы молчите?! — с тревогой в голосе добивался ротный.

— Павлов, командира полка! Быстро! — не отвечая ротному, приказал комбат.

Телефонист связался с Потапенко и передал Кожину трубку.

— Товарищ десятый! Докладывает двенадцатый. Меня с флангов обходят танки противника. Да, да! Что?!

 

9

По автостраде мчался закамуфлированный «хорьх». На заднем сиденье, закрыв глаза, полулежал сухощавый человек в форме гитлеровского генерала. Это — фон Мизенбах. Нет, он не спал. Разве мог он заснуть в дни, когда его соединения двигались вперед, когда начала осуществляться его заветная мечта! Мизенбах грезил об этом с давних пор. Особенно эта мечта укрепилась в нем, когда он попал в милость к Максу Гофману, который в семнадцатом-восемнадцатом годах во главе немецкой делегации вел переговоры с русскими в Брест-Литовске. Мизенбах, вместе со своим шефом генералом Гофманом, еще тогда считал себя победителем той России, которая пришла в Белый дворец Брестской крепости подписывать мирный договор. Ему казалось, что немецкая армия вполне могла бы триумфальным маршем пройти от Бреста до Москвы. «Зачем этот договор, зачем мир? — думал он. — Надо отказаться от него и немедленно пойти походом на Москву».

Но поход пришлось отложить. Германия шла к революции. Немецкая армия под ударами красноармейских частей покатилась домой, на запад.

Мечта Мизенбаха тогда так и осталась мечтой. Но вот наконец наступило тридцатое января тысяча девятьсот тридцать третьего года. Он уже в чине генерала генштаба вместе с некоторыми своими сослуживцами стоял недалеко от имперской канцелярии. По Унтер-ден-Линден и Вильгельмшграссе с факелами в руках двигались колонны эсэсовцев и штурмовиков. А из окна имперской канцелярии доносился голос нового рейхсканцлера Германии — Адольфа Гитлера.

В его решительных словах Мизенбах уловил интонации бывшего своего шефа генерала Гофмана.

Однако это были только интонации, намеки. Пришлось ждать еще семь лет. Только в сентябре тысяча девятьсот сорокового года его пригласил к себе незадолго до этого назначенный на пост первого обер-квартирмейстера генштаба генерал Паулюс.

Полученное задание было чрезвычайно важным и секретным. Мизенбах включался в группу особо доверенных офицеров, которые под руководством Паулюса должны были приступить к разработке плана кампании против Советского Союза — плана «Барбаросса».

О, Мизенбах трудился на совесть! С этого дня он и его коллеги чуть ли не до начала восточной кампании день и ночь штудировали походы шведского короля Карла XII и Наполеона I. Кампания тысяча восемьсот двенадцатого года стала предметом особого изучения Мизенбаха. С большим вниманием он читал отчеты генерала де Коленкура об этой кампании. Все места боев наполеоновской армии он нанес на свою карту. (Впрочем, впоследствии так делали и другие генералы, которым стало известно о плане нападения на Советский Союз.)

Кроме того, генерал по весьма секретным разведывательным данным знакомился с состоянием и боеспособностью Красной Армии. И хотя это скрупулезное изучение походов на Россию показало все трудности, которые могли возникнуть на этом обширном театре военных действий, хотя он знал о предостережении бывшего командующего рейхсвера генерала Ганса фон Секта: «Если Германия начнет войну против России, то она будет вести безнадежную войну», — разгоревшиеся страсти Мизенбаха не угасли.

Он пришел к выводу, что предупреждения фон Секта не имеют под собой почвы, а что касается Карла XII и Наполеона I, то ни тот ни другой не воевали с русскими так, как может и будет воевать армия Гитлера.

В предстоящей войне он надеялся на блестящий успех германской армии, личную славу и благополучие. Мизенбах не только сам готовился к русской кампании, но заставлял готовиться и своего единственного сына — Макса фон Мизенбаха. Тот работал в военной академии и вполне мог спокойно просидеть там всю войну. Но Мизенбах-отец считал, что настоящую карьеру и он сам и его сын смогут сделать только в действующей армии фюрера — в армии, которая с победой пройдет по полям России. Правда, Макс не был так оптимистически настроен, как его отец, но все же подал рапорт и попросил перевести его в войска, отправляемые на Восточный фронт…

Фон Мизенбаху вспомнился и первый день войны с русскими. Накануне он всю ночь провел в своих войсках, стоящих совсем недалеко от Западного Буга, а перед рассветом прибыл почти к самому берегу реки и поднялся на высотку.

Вскоре высоко в небе появились армады немецких боевых самолетов. Они летели на восток, удаляясь все дальше и дальше. Начало светать. Мизенбах увидел Брестскую крепость. Ту самую крепость, где в Белом дворце велись переговоры с русскими в тысяча девятьсот восемнадцатом году и где был подписан договор. Он считал это хорошим предзнаменованием. Тогда русские подписали договор в Белом дворце этой крепости, а через несколько недель они подпишут безоговорочную капитуляцию в Москве, в Кремлевском дворце.

Затаив дыхание он и его офицеры ждали первого выстрела. И вот ровно в три часа тридцать минут весь западный берег Буга осветился яркими огненными вспышками. Тысячи орудий открыли огонь. Немецкие снаряды обрушились на нашу землю, рвали ее на части, огромными фонтанами поднимали в воздух. Это была артподготовка.

Так началась война с русскими.

В три часа сорок минут в небе показались новые армады бомбардировщиков. Они тоже летели на восток.

В четыре часа пятнадцать минут началась переправа через Буг передовых частей его корпуса. А в пять тридцать на штурмовой лодке переправился на восточный берег и сам фон Мизенбах.

О, он был в великолепном настроении в те памятные дни! Его корпус, сломив сопротивление пограничных подразделений, двинулся дальше, в глубь русской территории. Вскоре пали Вельск, Волковыск, Барановичи, Минск…

Настроение Мизенбаха особенно поднялось в конце сентября, в тот день, когда в Смоленске, в салон-вагоне командующего группой армий «Центр» фельдмаршала фон Бока, обсуждался и был принят план нового, генерального наступления на Москву. На совещание из Берлина специальным самолетом прилетел начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Франц Гальдер.

Эта операция в целях конспирации была названа «Тайфун».

Генерал Гальдер с указкой в руках стоял у карты с синими стрелами, словно огромными клещами охватывающими Москву. Остальные с напряженным вниманием слушали его. Чем дальше развивал Гальдер свою мысль, тем ярче загорались глаза у Мизенбаха.

Идея этой операции сводилась к тому, чтобы мощными ударами крупных танковых групп из районов Духовщины, Рославля и Шостки прорвать оборону Красной Армии и вместе с пехотными соединениями окружить и уничтожить у Вязьмы и Брянска основные силы советских войск, прикрывавших русскую столицу с запада. После этого четвертая полевая армия фельдмаршала фон Клюге и танковая группа генерал-полковника Геппера должны были развернуть фронтальное наступление на Москву, а остальные две танковые группы и две полевые армии обойти советскую столицу с севера и юга.

Мизенбаха радовало то, что на Москву были нацелены огромные силы: семьдесят семь дивизий — более одного миллиона человек, тысяча семьсот танков, около двух тысяч самолетов, почти девятнадцать с половиной тысяч орудий и минометов…

В ночь на второе октября во всех частях и соединениях группы армий «Центр» был зачитан приказ Гитлера: «Создана наконец предпосылка к последнему огромному удару, который еще до наступления зимы должен привести к уничтожению врага. Все приготовления, насколько это в человеческих силах, уже окончены».

А утром следующего дня на соединения Западного и Резервного фронтов обрушился немецкий «Тайфун». Несмотря на бешеное сопротивление русских, первая фаза операции прошла удачно. На юге армии фюрера захватили Брянск и Орел, на севере — Нелидово, Оленине и Ржев, а в центре — окружили вяземскую группировку советских войск.

Вначале Мизенбаху казалось, что окруженные войска скоро капитулируют и сдадутся на милость победителей. Но этого не случилось. Они не сложили оружия. Больше того. Активной обороной окруженные советские войска приковали к себе значительные силы группы армий «Центр». Даже там, в котле, судя по настроениям пленных, взятых его разведчиками, русские сейчас думали не столько о собственной судьбе, сколько о том, чтобы затормозить движение немецких войск на восток, ослабить удар по их столице. Того же добивались и те советские войска, которые не попали в окружение. Каждую деревню, каждый метр своей земли они защищают до последней возможности.

И ему, фон Мизенбаху, и командованию группы армий «Центр» было ясно, что русские хотят выиграть время. Оно им нужно было для того, чтобы из глубины страны подтянуть к фронту резервы и закрыть немецким войскам дорогу к своей столице. Это обстоятельство не могло не встревожить и фюрера, тем более что зима была уже не за горами. Именно поэтому в группу армий «Центр» прилетел главнокомандующий сухопутными войсками фельдмаршал Браухич и потребовал от фон Бока форсировать наступление на московском стратегическом направлении.

Командующий четвертой полевой армией фон Клюге, возвратившись от главкома, решил в срочном порядке создать ударную армейскую группу. В ее состав вошли два моторизованных корпуса, танковая дивизия и специальные артиллерийские части. Командиром группы был назначен генерал фон Мизенбах. На эту группу Клюге возлагал большие надежды. Она должна была стать тем тараном, которым бы он сокрушал советскую оборону на пути к Москве.

Выполняя приказ фельдмаршала, группа Мизенбаха наступала вдоль московской автострады. И вдруг сегодня утром до генерала дошли тревожные сигналы: передовые части столкнулись с русскими и завязали встречные бои; головной отряд дивизии, которой командовал его сын, понес большие потери. Пришлось выехать на место, чтобы точнее ознакомиться с создавшейся обстановкой…

* * *

«Хорьх» командира армейской группы въехал в деревеньку. Слева и справа от дороги тянулись невысокие одноэтажные деревянные домики.

— Впереди машина полковника фон Мизенбаха, господин генерал, — сообщил обер-лейтенант, сидевший рядом с водителем. Это был Вебер. Он совсем недавно получил новое офицерское звание и гордился этим.

Генерал открыл глаза и посмотрел вперед. Правее дороги, возле нового, рубленого домика со ставнями, окрашенными в голубой цвет, стояло несколько машин и мотоциклов. Около калитки, в кругу офицеров, он увидел своего сына.

Подкатив к домику, «хорьх» остановился. Обер-лейтенант Вебер первым выскочил из машины и открыл заднюю дверцу. Не успел еще генерал вылезть из машины, как к нему подбежал полковник Мизенбах.

— Почему затормозилось движение вашей дивизии? — пожимая руку сына, спросил генерал. При посторонних он всегда обращался к сыну официально.

— Я вам докладывал, господин генерал… — также официально ответил полковник.

— У вас есть где поговорить?

— Да, пожалуйста. Вот сюда. — Полковник открыл калитку и пропустил вперед отца.

Они вошли в дом. Командир дивизии на большом, чисто выскобленном столе развернул перед генералом карту.

— Как я уже говорил, сегодня в семь ноль-ноль моя дивизия начала наступление на Березовск. Сначала все шло хорошо. Но в пятнадцати километрах от этого города передовые отряды неожиданно наткнулись на передний край обороны советских войск. Все наши попытки прорвать оборону с ходу ни к чему не привели.

Полковник сделал небольшую паузу, потом снова заговорил:

— По всему видно, что перед нами новая полоса обороны советских войск, отец.

— Полоса? — удивился генерал.

Нет, это невероятно! Другое дело — небольшие подразделения, вышедшие из окружения, или отдельные, наскоро сформированные и выдвинутые вперед части, которые, согласно данным авиаразведки, еще вчера выгружались на станции Березовск, но чтобы после Вязьмы и Гжатска советское командование могло так быстро… Да нет, Макс, как всегда, преувеличивает силу и способность русских. Еще вчера штаб фельдмаршала фон Клюге информировал, что почти до самой Москвы у большевиков нет ни промежуточных оборонительных сооружений, ни войск, способных задержать наступление немецких соединений. А теперь получается, что на ближайших подступах к Москве советское командование успело организовать новый рубеж обороны? Этого не может быть! Когда русские успели подтянуть свои резервы к фронту? Построить оборонительные сооружения, заполнить их войсками?

Генерал хотел спросить: уж не шутит ли его сын? Но по встревоженному лицу Макса понял, что тому сейчас было не до шуток.

— По неточным данным, перед нами, в районе города Березовска, обороняется целая русская армия, — ответил Макс.

— Откуда получены эти сведения? — рассматривая нанесенную обстановку, спросил генерал.

— Взят в плен русский солдат. Только что я лично допрашивал его.

— Я не верю его показаниям. Откуда солдат может знать все это? — недовольно проворчал генерал и нервно забарабанил по столу тонкими, сухими пальцами. «Черт возьми, неужели мне и здесь, у какого-то никому не известного Березовска, так же как под Ельней и Смоленском, придется топтаться целыми неделями?» Генерал тут явно кривил душой. Из истории он знал, что через этот город шли на Москву войска Наполеона, что невдалеке от него произошло большое сражение с русскими войсками, что именно здесь был надломлен хребет французской армии.

Командир армейской группы, оторвавшись от карты, подошел к окну. Он сразу же обратил внимание на то, что через дорогу на большом, приземистом доме развевался флаг с красным крестом. К этому и соседним домам то и дело подъезжали санитарные машины. Генерал видел, как из них выгружали раненых и на носилках уносили в помещения.

— И большие потери? — не оборачиваясь от окна, спросил генерал.

— Да, отец. Особенно сильно пострадал полк Хубе.

Генерал еще долго стоял у окна и молча смотрел через улицу на деревянные домики с заколоченными ставнями, на небольшие скамеечки, прижавшиеся к дощатым заборам. Особенно удручающе на него действовали трубы. Ни одна из них не дымила. Вся деревня словно вымерла. Мизенбаха злило это безмолвие. Злило то, что ни один из жителей деревни не пожелал остаться и жить рядом с ним и его соотечественниками. «Ушли, мерзавцы!.. А ведь, наверное, немало было здесь мужчин, способных держать в руках оружие. Не они ли сейчас там, впереди, сражаются против моих солдат?..»

— Вот что, Макс, — обернувшись, сказал генерал. — Необходимо взять еще нескольких пленных, желательно офицеров. Надо точнее разведать, какими силами располагают русские в полосе нашего наступления. Я не хочу верить, что советское командование так быстро сумело создать перед нами новый фронт обороны.

— Хорошо, отец, я постараюсь.

— И не останавливайся, Макс. Ни на одну минуту не останавливайся. — Генерал склонился над картой. — Сегодня, видимо, нам не удастся достигнуть Березовска, а завтра… Завтра к вечеру я жду твоего доклада о взятии этого города.

 

10

К полудню напряжение боя достигло своей высшей точки. Над передним краем обороны батальона Кожина и других подразделений полка стоял сплошной гул и треск. Все впереди затянуло черным дымом, и Потапенко из своего НП уже не мог видеть, что делается на поле боя. Семен Петрович вышел из блиндажа на воздух и, остановившись на высотке, возле расщепленной сосны, стал всматриваться в сторону автострады. По всему было видно, что основной удар немцы наносили по первому батальону. Хотя Кожин несколько минут назад и доложил, что его батальон держится, но Потапенко понимал, что держится он из последних сил.

Сквозь непрерывный треск пулеметов и грохот рвущихся снарядов командир полка услышал приглушенный, все нарастающий гул. Семен Петрович поднял голову и увидел, как из густых, свинцово-сизых облаков вываливались самолеты с черными крестами на крыльях.

Они начали бомбить передний край обороны и тылы его полка. Свистели и рвались бомбы, а Семен Петрович смотрел вперед, туда, где истекал кровью первый батальон. Кожину нужно было немедленно помочь. Но чем? В резерве не было ни одного взвода. Все брошено на передний край.

— Семен Петрович, ты что, не в уме?! — крикнул Воронов, появившийся в ходе сообщения, и потянул Потапенко за полу.

— Сейчас, Антоныч, — ответил Потапенко и начал спускаться с высотки.

В это время недалеко от него разорвалась бомба. Семен Петрович пошатнулся, одной рукой схватился за грудь, а другую поднял вверх, как будто хотел дотянуться до вершины расщепленной сосны, сделал шаг, другой и… упал на бруствер.

Воронов и выскочивший из землянки адъютант подхватили его на руки и бегом внесли в блиндаж, уложили на топчан.

Вскоре туда же прибежали начальник санитарной службы полка Карпов и военфельдшер Светлова. Они осторожно сняли с него шинель и стали осматривать рану.

Здесь же находился недавно прибывший в полк заместитель командира полка, временно исполняющий обязанности и начальника штаба (тот неделю назад был тяжело ранен и отправлен в госпиталь), Сергей Афанасьевич Петров.

Воронов помогал раздевать командира, то и дело справлялся у доктора: «Ну как? Это очень опасно?» По каждому движению медиков, по выражению их лиц он пытался определить, насколько опасна рана для жизни командира.

Петров ходил из угла в угол. Несколько раз вынимал папиросы, пытаясь закурить, но, спохватившись, снова засовывал их в карман. Он хмурился, но не только потому, что случилось несчастье с командиром. Причина была и в другом. Уже целых два месяца Сергей Афанасьевич был молчалив, раздражителен, хотя и неплохо выполнял свои обязанности. Началось это со Смоленска. В то время он командовал полком. В одном бою, когда немецкие танки прорвали первую линию обороны, во втором батальоне поднялась паника, полк без приказа оставил позиции, отступил. За это подполковник Петров был снят с должности, понижен в звании до майора. Больше месяца находился он в резерве, а потом был послан к Потапенко заместителем.

Это строгое наказание Петров сперва принял как должное. Приехав в полк, он с головой ушел в работу. Все силы и знания отдавал делу. Но чем дальше, тем труднее было сознавать, что ему чуть ли не сначала приходится начинать свой путь, что его сверстники и однокурсники по академии уже дивизиями командуют, а он… Успокоение майор Петров находил только в самые горячие часы боя, когда было не до обид, не до честолюбия. Тогда все — от командира до солдата — казались ему хорошими, заботливыми людьми. А когда затихал бой и он оставался один со своими мыслями, все представлялось ему в мрачном свете. Он снова делался молчаливым, хмурым и думал только о том, как несправедливо обошлись с ним, как сильно обидели его. И ведь он понимал, что в такое время глупо думать о личных обидах, но ничего не мог поделать с собой.

— Его надо немедленно эвакуировать в госпиталь, — сказала Нина, когда Потапенко была оказана первая помощь.

Услышав эти слова, Петров подумал: «Если не умрет, то по крайней мере надолго выйдет из строя. Кто будет командовать полком? Кого назначат вместо него?»

— Перестаньте, Светлова! У человека перебит позвоночник, а вы… — тихо буркнул доктор и, вынув из кармана папиросы, пошел к двери.

У выхода его остановил комиссар.

— Почему вы против эвакуации? — с тревогой спросил он.

Военврач взял Воронова за руку, и они вместе вышли из блиндажа. Закурив и несколько раз подряд жадно затянувшись пахучим дымом, военврач наконец ответил:

— Ему осталось жить один, от силы два часа.

— Вы с ума сошли, Карпов! Вы!.. Я сейчас же вызову санитарный самолет! — рассердился Воронов.

— Иван Антонович, дорогой! Вы же знаете меня. То же самое вам скажет любой врач.

Но тут из блиндажа выбежала Нина и позвала комиссара:

— Командир пришел в сознание. Хочет видеть вас.

Все вернулись в блиндаж. Потапенко лежал на правом боку и почти не дышал. Лицо его было белое как полотно.

Воронов сел рядом с ним и с тревогой стал смотреть в болезненное лицо командира.

Вдруг до его слуха, как из подземелья, донеслись слова:

— Это ты, Ваня?

— Я, Петрович. Я, Семен.

— Прощай, друже… Жаль. Не довелось…

Комиссар молчал. Не хотел говорить лишних слов. Не хотел лгать, успокаивать командира, видя, что тот действительно доживает последние минуты.

— Ваня… Слышишь, Ваня? — снова заговорил командир. — Скажи моим хлопцам, щоб воны не журились… Щоб дрались як те черти… Скажешь?

— Скажу, Семен. Скажу.

— И еще скажи… нельзя нам отдавать Москву ворогу… Никак нельзя…

Силы оставляли командира, и он говорил все тише и тише. И все же ему хотелось сказать еще многое. В последние минуты жизни он хотел напомнить своим товарищам о самом главном, сделать то, что считал недоделанным.

— А зараз… покличь до мэнэ того «чубатого дьявола». Пускай он оставит за себя… Соколова.

Воронов на листке блокнота быстро написал одно слово: «Кожина» — и передал его адъютанту командира, сиротливо стоявшему у двери. Тот вышел.

Как только командир приказал позвать комбата, майору Петрову стало ясно, что не он, а этот мальчишка будет назначен командиром. «И опять в который уже раз судьба обходит меня», — думал майор. Он вытащил из кармана папиросы и, со злостью рванув на себя дверь, вышел из блиндажа.

Воронов недовольно посмотрел ему вслед.

— Ты поговори с ним, Ваня… — указал Потапенко глазами на дверь. — Он хороший. Но… муторно щось у него на душе… А разве можно командовать людьми, когда на сердце такое? Как ты, Ваня?..

— Правильно, Петрович. Правильно. Я согласен.

— Это добре… А чубатому помоги, Антоныч… Он хорошим командиром полка будет. Це я дюже добре знаю…

В блиндаж вбежал бледный, запыхавшийся Кожин.

Докладывая о своем прибытии, он вдруг осекся на полуслове и замолчал. Понял, в каком тяжелом состоянии находится командир.

— Что, чертов сын, волнуешься? — глядя на Кожина, спросил Семен Петрович.

— Батя… как же это вы?..

— Ну как ты там?.. Чи есть еще порох в пороховнице?.. Чи не гнутся казаки?

— Есть, батько. Есть порох в пороховнице, — дрожащими губами ответил Александр. — Не гнутся… держатся казаки…

— То добре… — ответил Потапенко и после продолжительного молчания, переведя затуманенный взгляд на комиссара, сказал: — Ты скажи ему, Ваня… все скажи, что мы тут порешили с тобой… Думаю, и комдив, и командующий… согласятся. Ты…

Воронов передал Кожину последнее желание командира.

Через десять минут Потапенко умер. Карпов был прав. Командир не прожил и одного часа.

Утром следующего дня его похоронили на опушке рощи. А к вечеру пришел приказ о назначении капитана Кожина на должность командира полка.

Воронов решил с приказом прежде всего ознакомить ближайших помощников Кожина, а потом уж довести его до всего личного состава. Собрав в землянку работников штаба и политчасти полка, Иван Антонович зачитал перед ними этот приказ.

Все присутствующие назначение Кожина приняли как должное. Только майор Петров был недоволен. Стоял позади всех и нервно курил папиросу за папиросой.

Когда комиссар кончил читать, Петров едко бросил:

— Ну что же, командуйте, товарищ капитан. Приказывайте.

Кожин долгим, внимательным взглядом посмотрел в глаза Петрову. Александр уже готов был вспылить, высказать ему все, что он думает о нем; Но, встретившись с умным, испытующим взглядом комиссара, сдержался и подчеркнуто спокойно ответил:

— Командовать мы будем вместе, Сергей Афанасьевич. «Молодец, Саша, так держать!» — подумал комиссар.

 

11

— «Сосна»!.. Сосна»!.. — Александр Кожин с забинтованной головой сидел на деревянном ящике из-под гранат и, наблюдая в смотровую щель за ходом боя, охрипшим, простуженным голосом вызывал кого-то по телефону.

— «Сосна»!.. «Сосна»! — все громче кричал в трубку командир. Но ответа не слышал. Думая, что это происходит из-за повязки, он резким движением сдвинул бинты вверх и снова настойчиво стал повторять: — «Сосна»!.. «Сосна»!..

Военфельдшер Светлова, приходившая перевязывать Кожина, укладывала в санитарную сумку медикаменты. В стороне над небольшим дощатым столиком склонился майор Петров. Сергей Афанасьевич по телефону выслушивал доклады командиров подразделений о ходе боя и делал необходимые пометки на карте. Теперь он, увлеченный работой, не хмурился, как прежде.

Заметив, что командир никак не может связаться с полковой батареей, Петров строго посмотрел на связиста Павлова, который в углу склонился над третьим телефонным аппаратом и монотонно повторял в трубку:

— «Дуб»! «Ду-уб»! «Ду-уб»!

— Скорее на линию! Видите, связь не действует!

Павлов, захватив сумку с инструментами, запасной аппарат и катушку с кабелем, выбежал из блиндажа.

Петров снова взялся за телефонную трубку.

— Лазарев! Ну как у тебя там?.. Что?.. Хорошо, доложу. — Петров положил трубку и, прислушиваясь к затихающему бою, сообщил: — На правом фланге атака отбита.

— Танки появлялись перед ним? — спросил Кожин.

— Нет.

В блиндаж вошел Воронов. Он только что вернулся от члена Военного совета армии, который вызывал его, чтобы назначить начальником политотдела дивизии.

Поставив в угол свой автомат, комиссар вопросительно посмотрел на Светлову:

— Когда его ранило?

— Только что, — ответила Светлова и протянула Воронову руку. На ее ладони лежал крохотный кусочек металла.

— Кость не задета?

— Нет. Только кожу рассекло.

Нина ушла. Комиссар тяжело опустился у стены на землю и вытащил из кармана папиросы. Закурил. Кожин внимательно следил за каждым его движением. Он хорошо знал, зачем комиссара вызывали в армию. Ему очень не хотелось, чтобы Воронов уходил из полка, хотя бы и на выдвижение. Поэтому теперь он молча наблюдал за комиссаром, пытаясь определить, чем кончились переговоры с членом Военного совета.

— Надень шапку, простудишься, — сказал Воронов.

Александр пристально посмотрел ему в глаза.

— Это надо воспринимать как указание нового начальника политотдела?

— Как предложение друга.

— Спасибо, но… ты ответь нам прямо: согласился на выдвижение или…

— С вами выдвинешься…

— Отказался?! — еле сдерживая радость, спросил Кожин.

Воронов не ответил. Все и так было ясно: Иван Антонович оставался в части. Александр не мог себе представить, как бы он управлялся с полком в такое трудное время без этого умного, душевного человека.

Он надел шапку, потом потянулся к пачке «Беломора», которую держал в руках комиссар, взял папиросу и стал ее разминать в своих смуглых, сильных пальцах.

— Ну, что там, в Березовске? — уже успокоившись, спросил он.

— Березовск горит… Даже пройти страшно по улицам.

— Да-а-а… — только и сумел сказать командир. Он хотел еще о чем-то спросить комиссара, но сдержался, боясь, что тот поймет его неправильно. У Александра, несмотря на беспрерывные бои и страшную занятость, все время не выходила из, головы мысль о Наташе. И чем дальше, тем больше он беспокоился о ней. Нет, теперь уже Кожин не мечтал о скорой встрече с ней. Сейчас ему хотелось только одного: чтобы она была подальше от этого города, подальше от опасностей.

— А как тут, все так же? — в свою очередь спросил Воронов.

— Так же… — задумчиво ответил Кожин.

— Только что отбили третью атаку, — не отрывая глаз от карты, сказал Петров.

— Не нравятся мне сегодня их атаки… — неожиданно проговорил Кожин.

Комиссар и начальник штаба не поняли, что этим хотел сказать командир.

— Вот ответьте мне, зачем немцы сегодня навалились на наш левый фланг?

— Как зачем? — спросил Петров.

— А вот так. Ведь там танки пройти не могут. А они атакуют. Зачем? Что им дают эти атаки? — Кожин повернулся к смотровой щели, посмотрел вдаль. — Нет, други мои, я уверен, что главный удар гитлеровцы в запасе держат. Вот увидите.

— Что ты предлагаешь? — спросил Воронов.

— По-моему, надо усилить стык между ополченцами и вторым полком дивизии…

Петров с удивлением смотрел на командира.

— А если гитлеровцы снова ударят по второму батальону? — спросил наконец он.

— Не думаю. Немцы не такие идиоты, чтобы зря губить своих людей, — сказал Александр и схватился за голову, морщась от боли.

Воронов взял карту, на которой был нанесен передний край обороны полка, и еще раз попытался проверить предположение Кожина. Командир был прав. Атаками на левый фланг нашей обороны фашисты хотят обмануть нас, отвлечь наши силы от какого-то другого, более уязвимого участка. Но какого? Куда они нанесут свой очередной удар?

— А почему бы гитлеровцам не ударить в стык между нашим правым соседом и нами, а? — снова проговорил Кожин, повернувшись к товарищам.

Начальник штаба посмотрел на комиссара. По всему было видно, что и он с этой мыслью согласен, но сказать ничего не успел: над передним краем обороны полка послышался гул моторов. Александр, а за ним и Воронов выбежали из блиндажа в ход сообщения.

Немецкие бомбардировщики медленно, волна за волной летели в сторону Москвы. Тяжелый гул, словно прессом, давил на людей, заставляя сжиматься, втягивать голову в плечи.

— Опять на Москву пошли… — сокрушенно проговорил Воронов.

И всем, кто видел эту армаду самолетов в своем небе, было так обидно, так больно. Больно потому, что они ничего не могли сделать, чтобы задержать этих воздушных пиратов, не пропустить к столице. Единственный зенитный дивизион, направив вверх длинные стволы своих орудий, бил по самолетам врага, но никак не мог сломать их строй и приостановить движение.

— Неужели прорвутся?.. — с тревогой выдохнул Кожин.

И хотя он знал, что Москва на своих ближних подступах опоясана десятками зенитных батарей, что над столицей постоянно барражируют наши истребители, а все-таки было страшно за нее. А вдруг… вдруг фашистам удастся проскочить к городу?..

Кожин видел, как побледнело лицо комиссара, который глядел вслед удаляющимся бомбардировщикам.

— Смотри, комиссар! — воскликнул Александр. Воронов обернулся и снова услышал гул приближающихся самолетов.

На этот раз их было не так много. Дойдя до переднего края обороны полка, они построились в круг и стали пикировать на окопы. Грохот рвущихся бомб слился с пронзительным воем самолетов. Земля черными всплесками поднималась в воздух и потом медленно оседала вниз. Впереди, за вторым батальоном, загорелась роща. Дымом затянуло весь передний край.

— Ты понимаешь что-нибудь в этой карусели, Саша? — спросил Воронов.

— Бомбят наш центр.

— И правый фланг. Видишь? Скорее всего, они ударят в двух местах.

Кожин, ничего не ответив комиссару, вбежал в блиндаж, схватился за трубку и поочередно вызвал к аппаратам командиров первого, третьего батальонов и отряда народного ополчения. Выяснив, что солдаты отведены в укрытие, он приказал им сразу же после бомбежки возвратить людей на первую линию и готовиться к отражению атак врага. «Особенно ты будь бдителен, батя, — предостерег он Пастухова. — Не дай обойти себя с фланга».

— Есть. Понял… — глуховатым голосом ответил Пастухов с другого конца линии.

Кожин положил трубку. А уже через полчаса его вызвал к аппарату Степан Данилович. Он доложил, что до двух батальонов немецкой пехоты, развернувшись в цепь, наступает на его передний край.

Вскоре после этого позвонил Соколов, а потом и Бурлаченко. Они сообщили, что их подразделения вступили в бой с пехотой противника.

— Сергей Афанасьевич, сообщи в дивизию обстановку, — приказал Кожин начальнику штаба и вызвал к телефону командира второго батальона. — Лазарев, ты? Немедленно сними и направь четвертую роту ко мне. Не перебивай. Снимай скрытно. Через тридцать минут рота должна быть здесь.

Минут через десять, чувствуя, что на правом фланге бой разгорается все сильнее, командир полка хотел позвонить Степану Даниловичу, но связь с ним уже не работала. Чертыхаясь, Кожин швырнул трубку на пол. В это время в блиндаж, наступая на полы своей шинели и спотыкаясь, ворвался бледный, запыхавшийся Митрич. Он был утомлен быстрым бегом и, как рыба, выброшенная на берег, только открывал и закрывал рот, а слов его не было слышно. Наконец кое-как отдышавшись, он заговорил:

— Давай подмогу, командир, а то… А то худо наше дело. Немцы большими силами наступают… Комиссар отряда убит…

— Проскуров? Я же совсем недавно разговаривал с ним, — волнуясь, сказал Воронов.

— Убит. Начальник штаба…

— Тоже убит?

— Ранен. Тяжело. Считай, что один Данилыч из командиров и остался… Совсем умаялся человек… А немцы прут и прут. Ну, словно ошалели они нынче…

Комиссар медленно встал, протер платком очки, водрузил их на нос, взял из угла свой автомат и двинулся к двери.

Александр бросил ему вслед:

— Ты куда?

— К Пастухову. Посмотрю, что там у него.

Он это сказал таким тоном, будто речь шла не о том, чтобы идти туда, где создалось трудное положение, а как о самом обыкновенном деле — выйду, мол, погляжу, как там погода.

— Тебе нельзя туда, Антоныч. Ты ранен.

— А ты? — обозлился Воронов.

Командир и комиссар в упор посмотрели друг на друга.

— Не спорь, к Пастухову направим резервную роту, — сказал Кожин.

— Вот я с ней и пойду.

Воронов и Митрич скрылись за дверью. Кожин, выйдя вслед за ними, стоял в ходе сообщения и прислушивался к перестрелке, доносившейся с правого фланга. Смотрел туда, где московские рабочие вели тяжелый, неравный бой с гитлеровцами.

 

12

Митрич говорил правду. За три часа боя в отряде ополчения выбыло из строя не менее одной трети личного состава.

Блиндажи, окопы, ходы сообщения — все было разрушено. Всюду виднелись вывороченные из перекрытий бревна и расщепленные сосны, валялись под ногами сучки, сбитые с деревьев, зияли глубокие воронки.

Три раза подряд атаковали немцы передний край отряда и столько же раз отбрасывались назад.

В уцелевших блиндажах, полуразваленных окопах — всюду лежали и сидели, прислонившись к стенкам, тяжелораненые. Санитары не успевали их выносить.

Обескураженный Степан Данилович стоял в траншее и, пропуская мимо себя санитаров, заглядывая в изменившиеся лица, совсем не по-командирски спрашивал:

— И тебя, Лазуткин? Ах ты, горе-то какое!.. Как же я теперь жене твоей скажу об этом?.. — Потом обратился к Катюше: — Ты быстрей поворачивайся, дочка, а то не успеешь всех раненых перевязать и отправить в тыл.

Катюша за эти несколько часов, пока шел бой, натерпелась такого страху, что у нее до сих пор не сходила с лица меловая бледность. Она никогда до этого не видела столько человеческой крови. В первые минуты боя девушка так растерялась, что не могла ничего делать. Трясущимися руками она хваталась то за бинты, то за вату; чтобы успокоить раненых, говорила им какие-то невнятные слова. На нее со всех сторон кричали, ругались, а она никак не могла перебороть свой страх и приступить к делу.

В самое трудное для нее время к ней подошел Степан Данилович и, указывая на свою левую руку, совсем просто, по-отцовски, попросил:

— А ну-ка, дочка, перевяжи. Зацепила-таки, проклятая.

Девушка неуверенно приступила к перевязке.

— Ты смотри, как у тебя ловко получается, — похвалил он девушку. — Вот спасибо. А теперь другими займись. И не бойся. Мы немцев все равно не пустим сюда.

— Да я вовсе не немцев боюсь… Я на кровь смотреть не могу, — чуть не со слезами отвечала она. — Очень уж ее много…

— А ты сделай так, чтобы ее не было. Ты же умеешь.

— Хорошо, я постараюсь, — неуверенно ответила Катюша, но с ранеными стала обращаться смелее.

Когда она перевязывала одного бойца, к ней, хромая на правую ногу, подошел Гирей. Это был тот самый парень, с которым она на заводском митинге ругалась, называя его мазилой и вообще человеком, который не может попасть из винтовки даже в фанерный щит.

— Султанчик, милый, подожди немного. Я сейчас… — вытирая рукавом шинели со лба бисеринки пота, попросила девушка.

— Ты опять со своими штучками? — со злостью спросил Гирей.

— Какими штучками? — не поняла Катюша.

— Такими. Почему понапрасну обзываешь человека? Я не Султанчик, а Гирей Юсупов. Понимаешь?

— Ты не сердись, я совсем не хотела… — ответила девушка и подошла к Гирею. — Садись…

Юсупов нехотя опустился на пустой патронный ящик. Катюша стала ощупывать ногу. Потом она стащила с его ноги сапог, разрезала штанину и начала обрабатывать рану.

— А он с тобой был? — тихо, чтобы никто не слышал, спросила она.

— Кто «он»?

— Будто сам не знаешь!..

— Не знаю. Я не пророк, — блеснул глазами Гирей.

— Ну, Коля… Сычев… — вынуждена была признаться Катюша.

— А, Коля?.. Жив твой Коля!

— Да не кричи ты!.. — шепнула обрадованная Катюша.

Пока она перевязывала раненых, Пастухов обходил позиции, своего отряда и готовил людей к новому бою. Он знал, что гитлеровцы не успокоятся до тех пор, пока не добьются своего.

— Товарищ командир, смотрите! — вдруг крикнул Николай Сычев, указывая рукой вдаль.

Степан Данилович обернулся к брустверу окопа и стаз всматриваться в надвигающиеся цепи фашистов. Но сколько ни напрягал он зрение, ничего не мог понять.

— Что за черт!.. Ну-ка еще разок посмотри ты, Сычев, у тебя глаза позорче. Вроде бы это совсем и не немцы.

Сычев еще раз внимательно посмотрел вперед. Вместе с ним настороженно вглядывались в даль и другие бойцы.

— Ур-ра-а-а!.. — вдруг радостно воскликнул рябой парень, которому Катюша только что перевязала руку. — Наши это! Честное слово, наши! Смотрите, и форма, и…

— Наших там не может быть, — с тревогой в голосе сказал Евгений Хмелев. Он стоял рядом с Сычевым и от напряжения кусал сухие, посиневшие губы.

— Это немцы, товарищ командир, — сообщил Сычев. — Переоделись, гады.

Пастухов не хотел верить этому. Он видел, что люди, быстро надвигающиеся на передний край его отряда, не похожи на переодетых немцев.

— Плохо смотришь, Сычев. Как же они идут в атаку, если у них нет оружия? Не на прогулку же они собрались?..

— Товарищи, это наши, пленные… — с тревогой произнес Гирей Юсупов, который только что подошел к Николаю.

— Верно, Гирей. Теперь и я вижу, что наши! — сказал Сычев.

— Да что вы, ослепли, что ли?! — нервничал Хмелев. — Впереди наши, а сзади немецкие автоматчики.

— Как же это, а? — растерянно спросила Катюша. — Ведь они же погибнут…

По всему было видно, что люди не до конца понимали коварный замысел гитлеровцев. Они сейчас беспокоились только о судьбе военнопленных, совсем не думая о том, в какое безвыходное положение попадали сами. А когда поняли — растерялись, не знали, что делать.

Немцы под прикрытием советских военнопленных подходили все ближе. Уже хорошо были видны русские пилотки без звездочек, командирские фуражки с красными и черными околышами, хмурые, настороженные лица, порванные и измятые гимнастерки. Среди всех особенно выделялся рослый, молодой парень со светлой шевелюрой. Он был в одной нижней рубашке.

Степан Данилович, нахмурившись, вместе со всеми смотрел на эту необычную процессию, а сам мучительно думал, искал выход из создавшегося положения.

Когда до переднего края отряда осталось метров полтораста, русоволосый пленный вдруг закричал надрывным, хрипловатым голосом:

— Стреляйте, товарищи, стреляйте! Позади нас фаш…

Парень не успел договорить. Ему в спину ударила автоматная очередь. Он схватился обеими руками за грудь, спотыкаясь, сделал еще несколько шагов и упал на землю вниз лицом.

— Ах, сволочи!.. — зло, сквозь зубы процедил Сычев и одним прыжком выскочил из окопа. Гирей Юсупов рванулся за ним.

— На-за-ад! — крикнул Степан Данилович и, ухватившись за шинель Сычева, стащил его в окоп. — Я тебе покажу, как самовольничать!

— А что делать?! — все больше бледнея, огрызнулся Сычев. — Пока мы будем думать да гадать!..

— Не паниковать прежде времени, — сердито ответил Пастухов и обернулся к телефонисту: — Командиры рот на линии?

— На линии… — протягивая трубку Пастухову, дрожащими губами прошептал телефонист.

Степан Данилович взял трубку:

— Разин, Вавилов, Грачев!.. Слышите меня? — И, услышав их торопливые, взволнованные ответы, приказал: — Как только пленные дойдут до кустов рябины… Все видите их? Вот и ладно. После этого открывайте огонь по фашистам. Попробуем отсечь их от наших…

Другого выхода Пастухов не находил. Вначале он хотел две фланговые роты поднять в контратаку и отрезать гитлеровцев от пленных, потом вынужден был отказаться от этой мысли. Немцы шли вплотную за пленными. Бойцы отряда не успели бы сделать и нескольких шагов, как автоматчики перестреляли бы людей, идущих впереди них.

«И связь с полком, как назло, не работает, — глядя на приближающиеся цепи, лихорадочно думал Пастухов, — и Митрич как в воду канул. Надо было кого-нибудь помоложе послать».

Нестройные ряды пленных были уже совсем близко от кустов рябины. Пастухов, напрягая зрение, настороженно смотрел на них из-под седых, нависших на глаза бровей. Смотрели на пленных и все бойцы отряда. Сычев, Юсупов и другие ополченцы, стоявшие вблизи от Пастухова и слышавшие его разговор с командирами рот, приободрились. Они считали, что решение Степана Даниловича правильное, что только таким образом можно отразить атаку фашистов и хоть как-то помочь пленным.

Вот наступающие цепи сделали вперед еще шаг, еще, и… над полем из конца в конец пронесся громкий и немного хрипловатый голос командира отряда:

— Ложи-и-ись!

Большинство пленных сразу же попадало на землю. А некоторые не поняли смысла команды. Одни из них повернули назад и с поднятыми кулаками ринулись на гитлеровцев, а остальные бросились бежать прямо на передний край отряда. Фланговые роты открыли было огонь по немцам, но тут же прекратили его. Стрелять было нельзя. Все смешалось, перепуталось. Трудно было разобрать, где свои, а где гитлеровцы.

Немцы тоже растерялись на какое-то короткое время, а потом пришли в себя и, не обращая внимания на пленных, вырвались вперед, ринулись на окопы москвичей.

Степан Данилович поднял людей в контратаку. Но время было уже потеряно, да и силы были слишком неравными. Гитлеровцы давили их своей массой, теснили к окопам.

«Ну, все, разобьют нас, подлюги, прорвут оборону полка… Нет, не так, совсем не так надо было!..» — отстреливаясь от наседающих гитлеровцев, с горечью думал командир отряда. Хотя, пожалуй, вряд ли кто смог бы с уверенностью сказать, как именно следовало поступить в таком безвыходном положении, в котором оказался Пастухов со своими людьми.

— Смотрите за ходами сообщения!.. И в тыл… в тыл не пускайте их! — напрягая голос, кричал Степан Данилович, а сам все с надеждой посматривал влево: не покажется ли помощь оттуда?..

Но там никого не было.

Гитлеровцы заняли почти всю первую линию окопов и по ходам сообщения стали просачиваться в тыл. Вот они уже приблизились к землянке, где лежали еще не отправленные в санроту раненые. Катюша не знала, что ей делать, как спасти беззащитных людей и помочь бойцам отряда. Она совсем забыла про винтовку, про то, что неплохо умеет стрелять.

Из землянки, помогая друг другу, стали выходить раненые бойцы.

— Ой, куда же вы?.. Перебьют вас!.. — дрожащим голосом кричала им Катюша.

— А в землянке, думаешь, помилуют? — ответил высокий пожилой боец с рябым лицом и рыжими, сильно прокуренными усами. Это был Гордей Прохорович Иванов. Он был ранен в бедро и не мог подняться на ноги. С трудом выбравшись из землянки, Иванов сел недалеко от двери, прислонился спиной к стене и не спеша стал стрелять из винтовки по гитлеровцам, пытавшимся приблизиться к медпункту.

— Вы же в своих попадете! — с тревогой снова воскликнула Катюша.

— Не бойся, дочка. Я стреляю на выбор… — ответил Иванов. — А ты что стоишь? В тире так хорошо стреляла, а тут…

Эти спокойные слова пожилого рабочего отрезвляюще подействовали на девушку. Она вбежала в землянку, схватила винтовку, подсумок и, возвратившись назад, встала за ствол сосны и начала выпускать по немцам пулю за пулей. Но вдруг она перестала стрелять.

— Ты чего? — удивился Иванов.

— Смотрите… — тихо прошептала она, указывая рукой влево. С той стороны с винтовками наперевес бежало человек сто красноармейцев. — Да это же наши!.. — На-ши-и-и!!! Гордеич, родненький, смотрите! Это Иван Антонович идет к нам на помощь…

— Ур-р-ра-а-а!.. — донесся до бойцов отряда громкоголосый, перекатистый боевой клич.

Немцы заколебались и, что-то крича, повернули обратно. Резервная рота во главе с комиссаром полка и ободренные подошедшей помощью бойцы отряда смяли немецких автоматчиков. Только отдельным гитлеровцам удалось спастись бегством.

Вконец выбившиеся из сил ополченцы с благодарностью пожимали руки красноармейцам, которых привел с собой Воронов.

Степан Данилович подошел к комиссару.

— Ну, спасибо, Антоныч! Выручил. Если бы ты не подоспел, худо бы нам пришлось.

— Подоспел, да не вовремя. Раньше бы надо…

— Да ведь не все делается так, как хочется.

К Воронову и Степану Даниловичу приблизилась большая группа пленных с немецкими автоматами и русскими винтовками. Это были в основном те, которые по команде Пастухова сразу же припали к земле. Широкоплечий, приземистый человек, с забинтованной шеей и свежим, кровоточащим шрамом на правой щеке, выступил вперед:

— Старший лейтенант Прохоров. Разрешите обратиться, товарищ батальонный комиссар?

Получив разрешение, Прохоров доложил, что советские военнослужащие, которых немцы использовали в качестве живого щита во время сегодняшней атаки, в одиночку и мелкими группами были взяты в плен в районе Смоленска.

Он рассказал, что всех их около месяца гнали за наступающей немецкой армией, почти не кормили, избивали до полусмерти, а вот сегодня устроили неслыханную подлость…

Данилыч вместе с Вороновым молча слушал старшего лейтенанта, а потом спросил:

— Как же это вы не выполнили команду?.. Или не все слышали?

— Слышать-то все слышали. Но не сразу сообразили, что к чему. Мы вот… — он указал рукой на пленных, которые стояли позади него, — сразу поняли, упали на землю, а остальные… те поступили по-своему. Вот и поплатились жизнью. — Он замялся и с волнением добавил: — У нас только одна просьба к вам, товарищ батальонный комиссар. Только одна: дайте нам оружие и разрешите участвовать в бою с фашистами.

Иван Антонович стал расспрашивать каждого из них о том, при каких обстоятельствах попал в плен, какую должность занимал в Красной Армии, проверял документы, у кого они сохранились.

— Да вы не сомневайтесь, товарищ батальонный комиссар. Мы не подведем, — сказал кто-то из пленных. — Вы только примите нас в свою часть и дайте оружие.

В это время вдали появились немецкие танки. Их было не менее двадцати.

— Танки справа! — крикнул Николай Сычев.

— Товарищ комиссар… — снова обратился к Воронову Прохоров. — Разрешите… Вас же очень мало. Дайте хоть гранаты!..

— Степан Данилович, прикажи выдать товарищам оружие, — распорядился Воронов и, подбежав к телефонисту, спросил: — Связь работает?

— Только что восстановили.

— Вызови штаб полка. Скорей!..

 

13

Полковник Полозов находился на своем наблюдательном пункте. Он стоял у дощатого столика и, положив руку на телефонный аппарат, мучительно думал о создавшемся положении.

В оборону его дивизии глубоко вклинились немецкие танки и пехота. Опи заняли Сосновку, потом, повернув на юг, двинулись к автостраде. Подразделения Кожина оказались в полном окружении. Чтобы преградить путь врагу, командир дивизии выслал навстречу немецким танкам разведывательный батальон и один артиллерийский дивизион гаубичного полка. Но немцы вводили в бой все новые силы. Создалась угроза прорыва всей глубины обороны дивизии. Для того чтобы задержать гитлеровцев, требовались новые силы, а их не было.

Здесь же, в блиндаже, находился и комиссар дивизии Михаил Георгиевич Мартынцев. Мартынцев был под стать Полозову — высокий, подтянутый, с твердой походкой. Разница между ними заключалась лишь в том, что у Владимира Викторовича лицо было округлое, с мягкими чертами и широко открытыми голубыми глазами. Он всегда был сдержан, корректен. Михаил Георгиевич — сухощав, с продолговатым лицом и крутым характером.

Мартынцев весь день находился на правом фланге дивизии, в третьем полку, где немцы также бешено атаковали позиции соединения, пытаясь продвинуться вдоль южного берега реки Москвы к Березовску. Но, узнав о прорыве противника в тыл через позиции второго полка, он возвратился на наблюдательный пункт командира дивизии.

Когда Полозов рассказал ему о случившемся, он решил сейчас же направиться к месту прорыва и сделать там все, чтобы спасти положение, но комдив попросил его задержаться на несколько минут. И он, не снимая с головы каски и не выпуская из рук автомата, стоял посреди блиндажа и нетерпеливо ждал, что еще скажет ему Полозов. Он догадывался, что Владимир Викторович сейчас тоже думает над тем, откуда взять дополнительные силы, чтобы, бросив их против гитлеровцев, ликвидировать прорыв и восстановить положение.

— Надо просить помощи у командующего, Владимир Викторович, — не выдержав наконец тягостного молчания, предложил Мартынцев. — Другого выхода нет.

Полозов поднял глаза, посмотрел на своего друга так, будто он впервые видел его.

— У нас с тобой сорок километров фронта, а у командующего? — вместо ответа спросил Полозов.

— Знаю, что фронт армии гораздо больше, но дивизия попала в тяжелое положение, и, если мы не примем срочные меры, гитлеровцы прорвут нашу оборону на всю глубину и захватят Березовск…

Зазуммерил полевой телефон. Владимир Викторович взял трубку.

— Слушаю. Что?! Куда прорвались?! Опенки?.. — переспросил Полозов.

Мартынцев с тревогой посмотрел на начальника артиллерии, который только что вошел в блиндаж.

— Взяли все-таки деревню, сволочи! — шепотом, чтобы не мешать комдиву, вымолвил тот.

— Смотрите за автострадой. К ней нельзя подпускать танки… Продержитесь еще немного. Я сейчас приму меры!.. — Полозов положил трубку и сразу же обратился к начальнику артиллерии: — Битюков, немецкие танки ворвались в деревню Опенки. Прикажи дивизионной артиллерийской группе открыть заградительный огонь по восточной окраине Опенок и преградить танкам противника путь к автостраде.

— Есть! — ответил начальник артиллерии и взялся за телефонную трубку аппарата, который стоял на другом столике.

В блиндаж вошел невысокий, полный полковник. Это был начальник штаба дивизии, он тоже уже знал, что в Опенки ворвались немцы.

— Что слышно от командира первого полка Кожина?

— От него уже целый час нет донесений. Судя по непрерывному огню, который ведут гитлеровцы, полку приходится очень трудно.

— Надо идти к Кожину на выручку, — сказал Мартынцев, — иначе погибнет весь полк.

— Записывай, Константин Васильевич, — приказал начальнику штаба Полозов. — Сформировать отряд в составе отдельного разведывательного батальона, отдельного пехотного батальона, присланного из резерва армии, первого и третьего дивизионов гаубичного полка. Командиром отряда назначаю начальника пятого отделения штаба майора Вербицкого. Комиссаром… — Полозов посмотрел на Мартынцева. — Кого назначим комиссаром отряда, Михаил Георгиевич?

— Батальонного комиссара Ефимцева.

— Якова Ивановича? Согласен. Кандидатура самая подходящая.

Через десять минут майор Вербицкий и батальонный комиссар Ефимцев уже стояли перед командиром дивизии.

— Разведывательный батальон и первый дивизион уже на месте и ведут бой с прорвавшимися танками. Резервный пехотный батальон и третий дивизион гаубичного полка по моему приказу также выдвигаются в район Опенок, — сказал Полозов. — Берите машину и немедленно отправляйтесь к месту сосредоточения этих подразделений. Задача: овладеть деревней Опенки, соединиться с первым полком и не допустить прорыва противника к автостраде. Вопросы есть?

— Нет, — ответили командир и комиссар вновь сформированного отряда.

— Отправляйтесь. Жду от вас добрых вестей, — пожимая им руки, уже совсем неофициально сказал Полозов.

Вербицкий и Ефимцев четко повернулись кругом и вышли из блиндажа.

— Поезжай вместе с ними и ты, Михаил Георгиевич. Проследи за выполнением нашего приказа.

— Хорошо, — ответил Мартынцев и направился к выходу.

Когда за комиссаром закрылась дверь, снова позвонил командир разведывательного батальона и доложил, что немцы продолжают расширять прорыв, а сил у него недостаточно, чтобы сдержать их натиск.

— Я понял тебя, Романов. Понял… Направил к тебе два новых хозяйства во главе с Вербицким. Им нужно час времени, понимаешь?.. Продержись до их подхода…

В блиндаж по ступенькам кубарем скатился смуглолицый лейтенант с черными волосами, выбившимися на лоб из-под серой ушанки. Это был адъютант командира дивизии Федор Иванников.

— Танки, товарищ полковник! — с радостью сообщил он.

Все посмотрели на него, не понимая, чему он радуется.

— Да не немецкие, наши танки!

— Фу, черт!.. — с облегчением произнес командир дивизии.

Тут же вслед за адъютантом на пороге блиндажа появился плечистый, молодой сержант и доложил, что к наблюдательному пункту подошла машина командующего. Полозов выбежал на улицу, чтобы встретить генерала. Через минуту в блиндаж в сопровождении Владимира Викторовича вошел Громов.

— Что тут у вас происходит? — здороваясь с командирами, находящимися на НП, хмуро спросил он.

Полозов подробно доложил о создавшейся обстановке и принятых им мерах. Слушая командира дивизии, командующий сделал вывод, что на переднем крае создалось критическое положение. Думая об этом, он с благодарностью смотрел на Полозова: в дивизии такое трудное положение, а он не просил помощи…

Все шесть прошедших дней, в течение которых его армия на огромном фронте, истекая кровью, сдерживала механизированные соединения гитлеровцев, командиры без конца звонили ему и требовали одного и того же: пехотных подразделений, танков, артиллерии. Не звонил один Полозов. Два часа назад в его распоряжение прибыла танковая бригада, и он решил ее бросить туда, где положение сильно осложнилось, — в дивизию Полозова.

— С принятыми вами решениями я согласен. Только отряд товарища Вербицкого надо укрепить. Выделенных вами сил недостаточно для выполнения такой серьезной задачи. В ваше распоряжение направлена танковая бригада, она уже на подходе… Сделайте все, но прорыв ликвидируйте, соединитесь с полком Кожина и восстановите положение. Если будет необходимо, я прикажу дивизиону гвардейских минометов дать залп по цели, которую вы укажете ему.

 

14

Отрезанный от основных сил дивизии, обескровленный в пятидневных боях, первый полк еле удерживал свои позиции. На шестой день Кожин услышал, что бои идут не только здесь, в центре, но и правее его полка, а также в тылу, в районе деревни Опенки. Части дивизии продолжали удерживать свои позиции, а прорвавшиеся в тыл немецкие танки были остановлены.

К вечеру Александр получил зашифрованную радиограмму: «Держитесь, идем к вам на помощь. Полозов». Больше в ней ничего не было сказано. В какое время и где именно будет нанесен удар по гитлеровцам, неизвестно. «Значит, так надо», — решил Кожин и уточнять не стал, а тут еще осколок мины попал в рацию и вывел ее из строя. «Видимо, Полозов время и направление контрудара держит в секрете или хочет сообщить об этом позднее».

Подумав, Кожин пришел к выводу, что командир дивизии внезапным ударом намеревается отбросить немцев назад и восстановить прежнее положение. Было ясно, что подразделения, выделенные для этой цели, начнут действовать с наступлением темноты и главный свой удар нанесут со стороны деревни Опенки. Чтобы помочь им, командир полка решил незаметно снять две роты первого батальона и укрепить ими отряд народного ополчения, который располагается теперь фронтом на восток. Этому усиленному отряду было приказано с началом атаки подразделений дивизии с востока на Опенки нанести встречный удар по той же деревне с запада, прорвать кольцо окружения и соединиться со своими.

Командир полка не ошибся в своих предположениях. Ровно в двадцать ноль-ноль бойцы созданного им отряда увидели, как вдали в темное ночное небо взметнулись десятки хвостатых стрел и понеслись на запад, а потом, описав в воздухе огненную снижающуюся траекторию, стали падать и со страшной силой рваться в районе западной окраины деревни.

— Что это, а? — с удивлением глядя вперед, шепотом спросил Иван Озеров.

— Наверное, какие-нибудь сверхмощные снаряды… — не совсем уверенно ответил Чайка.

— А почему же у них хвосты огненные? — поинтересовался Николай Сычев.

— Это ты, брат, у изобретателя спроси.

— Вот, не дай бог, шарахнет в нас такая страсть — на век заикой сделаешься, — вставил свое слово и Митрич.

«Катюши»… — подумал Кожин, который стоял здесь же, рядом с бойцами штурмового отряда. Об этом новом оружии он слышал несколько дней назад, но до сих пор не приходилось его видеть в действии.

Вместе с гвардейскими минометами открыла огонь по Опенкам и артиллерия. Кожин с нетерпением ждал конца артподготовки, чтобы одновременно с подразделениями дивизии атаковать немцев и выбить их из деревни. Но тут произошло непредвиденное. Гитлеровцы, которые находились западнее полка, открыли такой ураганный артиллерийский огонь по подразделениям Кожина и с такой яростью ринулись в атаку, что ему уже было не до того, чтобы думать о прорыве кольца окружения.

Ведя ночной бой с наступающими с запада гитлеровцами, Кожин все время прислушивался к артиллерийской перестрелке, которая доносилась с севера — со стороны правого фланга дивизии: там тоже шел бой. К двенадцати часам ночи гитлеровцы прекратили атаки на позиции полка. Огонь начал затихать, откатываясь куда-то на северо-восток и юго-восток.

Стало так непривычно тихо, что казалось, все солдаты той и другой стороны забрались в землянки и забылись тяжелым сном.

Но люди не спали. В каждом окопе, каждой траншее первого полка можно было заметить человека, стоявшего с винтовкой в руках и настороженно всматривающегося в темноту ночи, или группу бойцов, перекатывающих орудие на другое место, устанавливающих пулемет на огневой позиции или просто сидящих на корточках в ходе сообщения с кисетами в руках и тихо переговаривающихся между собой.

В одном из ходов сообщения стояли Александр Кожин, Воронов, Степан Данилович Пастухов и тихо разговаривали. Со стороны могло показаться, что они любовались тем, как в темное ночное небо то и дело с шипением взмывали бледно-зеленые ракеты и, описав в воздухе светящуюся дугу, почти внезапно гасли, словно падали в черную как деготь морскую пучину. Но не красота ночного зрелища привлекала их внимание в эту минуту. Эти ракеты, словно светящиеся пунктиры, очерчивали линию фронта вокруг полка капитана Кожина.

— Вон оно как получилось… — с тяжелым вздохом сказал Степан Данилович. — Думали, соединимся, фронт восстановим, а вышло по-другому…

На заре немцы возобновили атаки. Подразделения Кожина были выбиты из своих окопов и оттеснены к центру участка обороны. Кольцо окружения сжалось еще сильнее. Теперь бойцы лежали в неглубоких, наскоро вырытых окопах и стреляли по гитлеровцам. Вела огонь и полковая батарея, позиции которой находились в расположении первого батальона.

Тут же, рядом с батареей, в воронке от разорвавшегося тяжелого снаряда, располагался и наблюдательный пункт Кожина. Относить НП куда-нибудь в тыл было нельзя: тыла просто не существовало. А кроме того, отсюда все было видно: первый батальон, отряд ополчения, артиллерийскую и минометную батарею — весь передний край.

На обочинах проселочной дороги, которая пролегала через участок обороны, и посреди пожелтевшего луга уже громоздились подбитые немецкие танки, валялись убитые солдаты в серо-зеленых шинелях. Только что было подожжено еще два танка. Черный, удушливый дым, относимый ветром на восток, темной пеленой затягивал весь луг, где находился Кожин, и не давал возможности следить за тем, что делалось вокруг.

После очередной неудавшейся атаки гитлеровцев в воздухе появилась большая группа их бомбардировщиков. В течение нескольких минут оглушительный вой самолетов и разрывы бомб сотрясали воздух и землю.

Когда самолеты отбомбились и осела пыль, Александр увидел страшную картину. Все было изрыто воронками. Валялись разбитые орудия, зарядные ящики. Много было убитых и раненых красноармейцев.

Вслед за налетом авиации вдали снова показались немецкие танки.

— Сидоренко, вызывай по рации артдивизион! Скорее! Танки снова пошли в атаку! — крикнул Кожин, не отрывая глаз от бинокля, черноусому лейтенанту, который лежал здесь же, рядом с Александром, и, держа перед собой микрофон, кричал в него: — «Буря»! «Буря»!

— Что?! — переспросил лейтенант. В грохоте рвущихся снарядов он не разобрал слов капитана.

— «Бурю» вызывай! — в самое ухо ему крикнул командир полка.

— «Буря» не отвечает!..

— Вызывай! Иначе сомнут они нас!..

Немецкие танки подходили все ближе. А по ним стреляло только одно орудие. Стреляло прямой наводкой. Остальные орудия были разбиты.

Кожин, ожидая, пока лейтенант свяжется с артдивизионом, не спускал глаз с батарейцев. Израненные, с грязными, обгорелыми повязками, потные, чумазые артиллеристы работали без устали. Один подавал заряжающему очередной снаряд, другой разворачивал орудие, третий наводил его на цель и стрелял.

За наводчика у орудия стоял сам Асланов. Он весь был обожжен боем. У него недобрым огнем горели большие черные глаза, а горбатый нос, как кривая турецкая сабля, грозно нависал над белозубым ртом.

Стреляя по наседающим танкам, Асланов заметил, что около сотни автоматчиков прорвались с севера и грозили зайти орудию в тыл. Из-за грохота командир батареи не слышал, как, захлебываясь, пулемет Чайки и Озерова бил длинными очередями по автоматчикам.

— Почему спишь, Чайка?.. Почему не стреляешь?! — не оборачиваясь, Асланов крикнул Николаю, который со своим пулеметом лежал недалеко от орудия.

Чайка не ответил.

— Ствол!.. Надо сменить ствол! — кричал в ухо Чайке Озеров, — Он раскалился! Пули не долетают!

— Не могу! Эти гады не дадут! — крикнул в ответ Чайка.

Наконец лейтенанту удалось связаться с артиллерийским дивизионом, огневые позиции которого находились в трех километрах от первого полка. Оказалось, что радиосвязь некоторое время не действовала из-за того, что на огневых позициях был убит радист. Теперь у рации дежурил сам командир дивизиона. Узнав, в каком положении находится полк Кожина, он коротко приказал своему представителю: «Давай командуй!»

— По та-а-нкам. Фугасным. Заряд полный. Буссоль сорок два — двадцать. Уровень тридцать — ноль. Прицел сто. Первому. Один снаряд! Огонь! — командовал лейтенант.

Прошло несколько долгих секунд, и вот над головами бойцов просвистел снаряд и разорвался правее немецких танков.

Лейтенант внес коррективы в свои расчеты и вновь скомандовал:

— Левее ноль — шестнадцать. Прицел девять — два. Огонь!

Теперь снаряд разорвался левее наступающих танков.

— Правее ноль-ноль — восемь. Прицел девять — шесть. Дивизионом. Один снаряд. Огонь!

Новые снаряды рванули землю прямо впереди немецких машин.

Кожин на секунду оторвался от бинокля, обернулся к лейтенанту и с восхищением крикнул:

— Хорошо стреляешь, Сидоренко! Давай беглый! Пока дивизион примет команду, танки подойдут еще ближе. Будет полный порядок. Давай!

— Цель! — кричит в трубку лейтенант. — Четыре снаряда. Ого-онь!

Снова над головой прошумели снаряды и разорвались прямо среди немецких танков.

— Ого-о-онь! — все больше распаляясь, кричал Сидоренко.

Когда танки отошли в лощину и батареи перестали стрелять, Кожин взял микрофон из рук лейтенанта, шифрованным текстом запросил командира артдивизиона, где штаб дивизии и почему он не отвечает на радиосигналы. Тот сообщил, что штаб и другие полки, по всей вероятности, оттеснены на север и прижаты к реке, что и к его дивизиону начали просачиваться немцы.

Кожин с минуту молчал, а потом, шифруя текст, передал: «Держись. Вечером буду пробиваться к тебе».

Ответа не последовало.

— «Буря»!.. «Буря»!.. — кричал в микрофон Кожин. Но «Буря» не отвечала больше. Последняя нить, связывавшая его с артдивизионом, оборвалась.

— Что? Не отвечает «Буря»? — подойдя к капитану, с тревогой спросил Асланов.

— Не отвечает, — передавая микрофон лейтенанту, ответил Кожин. — Или их рация выбыла из строя, или…

— Совсем плохо… — с горечью сказал Асланов. — Без огня артиллерии мы долго не продержимся…

Слушая Асланова, Кожин посматривал на подбитые немецкие танки. На изрытом снарядами, исполосованном гусеницами поле замерли девять черных громадин с белыми крестами на броне.

— Слушай, Асланов, а что, если…

Асланов насторожился.

— Я знаю, где взять орудия, — продолжал Кожин. — Орудия? Какие орудия?

— Да вон они.

— Где? Не вижу.

— На подбитых танках, — уверенно сказал Кожин. — Вон, видишь, сколько ты их наколотил? К дальним немцы не подпустят, а к этим… Я уверен, что в них и снаряды найдутся.

Асланов несколько секунд смотрел на танки, потом с яростью обеими руками стал колотить себя по голове, приговаривая:

— Ах, осел! Ишак! Настоящий карабахский ишак! Почему я не сообразил, что на танках могут оказаться неповрежденные орудия и их…

— Нет, Асланов, от этой затеи не будет толку, — с сомнением сказал Соколов.

— Почему? Почему не будет толку? — набросился на него Асланов.

— А что же они, дураки, чтобы исправными оставлять нам орудия? Да еще с боекомплектом. Ясно, что они там все покорежили.

— Правильно, Соколов. Так бы они и сделали, если бы… — вмешался в разговор Воронов.

— Что?

— Если бы у них было время.

— Верно, Иван Антоныч, — поддержал его Петров и добавил: — Нам бы сейчас хоть два-три орудия, и то хлеб.

— Но между танками засели автоматчики, — напомнил Соколов.

— Автоматчиков выбью! — горячился Асланов.

Кожин обернулся к Соколову:

— Подними роту Давыдова. Пусть она вон по тому овражку зайдет к ним в тыл и ударит в спину. Ясно?

— Ясно! — ответил Соколов и побежал к первой роте, которая располагалась неподалеку от батареи.

Через минуту человек шестьдесят бойцов во главе с командиром роты, пригибаясь, бежали по указанному Кожиным овражку.

Пока Давыдов совершал обходных! маневр, Асланов из своих батарейцев отбирал бойцов, которые знакомы были с орудиями, установленными на немецких танках. Таких оказалось шесть человек. Еще в первом бою его батарее удалось подбить несколько танков. Один из них, с разбитой гусеницей, стоял совсем рядом. К вечеру, когда затих бой, Асланов, осмотрев машину, приказал командиру огневого взвода познакомить артиллеристов с ее вооружением. После этого бойцы нередко, когда выпадала свободная минута, подходили к танку, забирались внутрь, с любопытством рассматривали немецкую технику.

— Ну, что он там копается до сих пор? — нервничал Асланов.

— Не горячись. Прошло еще очень мало времени, — сказал Кожин. — Ты вот что, возьми своих пушкарей, стрелковый взвод Сидорова и отвлеки автоматчиков от роты Давыдова.

Вартан подбежал к артиллеристам, сидевшим в неглубоком окопе.

— Гранаты к бою! — крикнул он и, схватив из открытого ящика несколько лимонок, бросился в ту сторону, где стояли подбитые танки. За Аслановым устремились батарейцы и взвод Сидорова. Не успели они пробежать и пятидесяти метров, как по ним открыли огонь гитлеровцы. Группа залегла. Рота Давыдова не появлялась. Это сильно встревожило командира полка. Он знал, что немецкие танки вот-вот снова начнут атаку. Знал и о том, что если артиллеристы еще несколько минут пролежат на виду у автоматчиков, то всех их перестреляют. Это видел и Воронов.

— Не успеют наши, — с опаской сказал он.

Но как раз в это время в тылу у немецких автоматчиков раздалось раскатистое «ура».

— Это наши! — с радостью воскликнул Голубь. — Они уже совсем близко от автоматчиков.

Асланов со своими людьми поднялся и бросился вперед. Среди танков завязался рукопашный бой… Наконец с фашистами было покончено. Кожин видел, как батарейцы перебегали от одного танка к другому, забирались на башни и скрывались в люках. «Ищут уцелевшие орудия», — подумал Александр.

— Смотрите, танки снова пошли на нас! — воскликнул кто-то из артиллеристов и первым подбежал к единственному орудию.

Кожин поднял к глазам бинокль. Из лощины, которая находилась примерно в километре от него, медленно выползали немецкие танки.

Поднявшись на косогор, они прибавили газу и на полной скорости понеслись вперед. Кожину хорошо было видно, как тяжелые, поблескивающие на осеннем солнце ребристые траки гусениц жадно тянули, подминали под себя податливую землю, мелкий кустарник, пожелтевшую траву — все, что встречалось на их пути.

Снова батарейцы открыли огонь из орудия. Оно стреляло, как и раньше, а людям чудилось, что в нем не было прежней мощи. Стреляло оно с большими паузами: кончались снаряды, и батарейцы экономили их. Кожину казалось, что это орудие похоже сейчас на измученного, охрипшего певца, которого заставляли петь через силу. Он помолчит, отдышится и подаст свой слабый голос. Потом опять помолчит…

Танки уже подошли примерно на расстояние пятисот метров. «Нет, не успеет Асланов. Или в подбитых танках нет снарядов, или…» — нервничал Кожин.

— Противотанковые гранаты к бою!.. — скомандовал он.

Бойцы первого батальона, на которых шли танки, взялись за противотанковые гранаты, за бутылки с горючей смесью. Все готовились к последней встрече с врагом.

И тут прямо в упор по наступающим немецким танкам ударило орудие. Потом еще одно. А вскоре четыре или пять немецких орудий били по своим же танкам.

— Ур-ра-а-а! — ликовали бойцы.

Кожин молча опустился на корточки у зарядного ящика и, стащив с забинтованной головы шапку, вытер со лба холодный пот.

— У вас что, голова кружится? — услышал Александр над собой чей-то голос и поднял голову. Над ним стоял Голубь с потным, разгоряченным лицом.

— А, Валерий… Ты чего?

— Я думал, вам плохо.

— Нет, ничего. У тебя есть курево?

— Есть. — Голубь достал из кармана кисет с махоркой. — Может, свернуть?

— Спасибо, я сам.

Кожин взял из рук Валерия кисет, достал бумагу, насыпал в нее щепотку табаку, свернул папиросу толщиной с палец и жадно затянулся.

 

15

Время перевалило за полдень, а бой не прекращался. Атака следовала за атакой. Гитлеровцы бросались на подразделения полка то с запада, то с севера, а то одновременно со всех сторон. Немецкая петля все туже затягивалась вокруг окруженных советских бойцов. Территория, которую еще удерживал полк Кожина, в длину составляла всего около шести километров, а в ширину и того меньше.

Александр с нетерпением ждал ночи. Он решил, как только наступят вечерние сумерки, идти на прорыв. «Только бы выстоять до вечера!.. Только бы выдержать!..» — с тревогой думал он.

Перед ним словно из-под земли появился Бандура. Его рыжий чуб, выбившийся из-под шапки, мокрой прядью прилипал ко лбу, а осунувшееся, небритое лицо было залито потом. Видно было, что Бандура очень долго и быстро бежал.

Еще утром Кожин перед разведчиками поставил задачу: в кольце немецкого окружения отыскать слабое место или стык между частями. Александр целый день ждал возвращения старшины. И вот он возвратился. «С чем он пришел? С удачей или?..»

— Ну как? — спросил Кожин.

— Есть дорога, товарищ капитан! — с радостью выпалил Бандура.

— Где, какая? — светлея лицом, переспросил Кожин.

— На север… Через Сосновку. Там уже нет немцев. Я со своими хлопцами целый день на животе проползал, и ничего, а тут… Прошли оврагами до самого села. Нету там немцев.

— Как нет? Не станут же фашисты добровольно открывать нам дорогу?

— Не знаю, а только немцев в Сосновке нет.

Кожин сперва никак не мог понять, почему гитлеровцы ушли из Сосновки. «Уж не ловушка ли это?» Но, подумав, он пришел к выводу, что им, пожалуй, нет никакого смысла приковывать к его полку так много сил.

Кожин, отпустив старшину, пригласил Воронова и Петрова, которые находились в подразделениях. Когда те добрались до командного пункта, Александр, глядя на их усталые, осунувшиеся и небритые лица, сказал:

— Ну и видик у вас.

— Ты на себя посмотри лучше, — присаживаясь возле командира, улыбнулся Воронов.

Кожин медленно провел ладонью сперва по одной, затем по другой щеке.

— Да, действительно… На свидание, пожалуй, не пойдешь в таком виде.

— Вот именно. Дай закурить.

Голубь достал пачку махорки и передал комиссару. Все закурили.

Кожин сообщил им, что из Сосновки ушли немцы. Петров не удивился этому.

— И правильно сделали, что ушли. Какой смысл им держать вокруг нас столько частей? Им важно как можно скорее захватить Березовск и вырваться на оперативный простор. А с нашими частями, оставшимися у них в тылу, они могут бороться и меньшими силами.

Сообщение Бандуры несколько облегчало выход полка из окружения, но и при этом положении нужно было ждать ночи, чтобы с наступлением темноты отходить на Сосновку. Потом предстояло повернуть на юго-восток, в районе Опенок соединиться с дивизионом и уже вместе с ним пробиваться к Березовску.

Пока совещались, ветер усилился, с запада сильно потянуло гарью. Кожин, Воронов, Петров обернулись в сторону лощины и… онемели от удивления. Нескошенный луг, на котором залегли подразделения полка, горел. Огонь, раздуваемый ветром, быстро надвигался на людей.

— Подожгли, гады! — выругался Кожин.

— Надо уходить. Теперь нам до вечера не продержаться, — сказал начальник штаба.

Кожин угрюмо молчал. Петров был прав. На полыхающем огнем поле держаться дольше было невозможно, но и уходить по открытой местности…

— Павлов, всех командиров подразделений — на линию! — приказал Кожин.

Телефонист быстро выполнил приказание и передал Кожину трубку.

— Все на проводе? — спросил командир полка.

— Все, — ответил Павлов.

— Говорит Кожин…

— Товарищ капитан, немцы подожгли… — услышал Александр взволнованный голос командира второго батальона.

— Погоди, Лазарев. Я сам вижу, что подожгли… Знаете, как опахивают поле во время степного пожара? Вот так и мы сделаем. Срочно прикажите людям вырыть впереди своих окопов полосу шириной не меньше метра. Через вскопанное поле огонь не пройдет. Ясно? Приступайте к выполнению приказа. Надо успеть окопаться до того, как огонь подступит к нашему переднему краю. Все!

Бушующее на ветру море огня подступало все ближе. Бойцы, обливаясь потом, задыхаясь от удушливого дыма, с лихорадочной быстротой вскапывали землю впереди своих окопов, с корнями рвали пучки высохшей травы и отбрасывали их в сторону.

— Скорее, скорее, товарищи! — торопили их командиры и сами, обдирая пальцы о колючки, с корнями рвали все, что попадало им под руки, и охапками относили в сторону.

Рота Озерова вплотную примыкала к правому флангу москвичей. Быстро окопав свою пулеметную точку, Николай Чайка и Иван Озеров стали помогать соседям.

— А ну-ка, девочка, дай мне свою лопату, — сказал Озеров Катюше и, взяв из ее рук большую саперную лопату, словно плугом, стал бороздить ею землю. Он работал так усердно, что массивный черенок лопаты жалобно поскрипывал в его руках.

Степан Данилович не торопил людей. Они и так работали изо всех сил. У него от усталости тряслись коленки, а в спине ломило так, будто по ней били тяжелыми кувалдами. И все же он не выпускал лопаты из рук.

Как ни торопились люди преградить путь огню, он уже был рядом и обдавал бойцов своим жарким дыханием. Багровые языки пламени лизали ноги людей, дымились на их одежде, обжигали руки.

В это время среди бойцов появился комиссар. Сдернув со своих плеч плащ-палатку, он занес ее над головой.

— Плащ-палатками сбивайте пламя!.. — закричал он и сам, взмахивая плащ-палаткой, стал тушить наступавший на бойцов огонь. Его примеру последовали остальные.

Люди, увлекшись борьбой с огнем, не заметили появления гитлеровской пехоты. Прикрываясь естественной дымовой завесой, фашисты без единого выстрела двигались по почерневшему полю.

— Смотри, Антоныч… — незаметно толкнув в бок комиссара, сказал Степан Данилович.

Воронов, опустив плащ-палатку, вытер рукавом шинели пот с лица и посмотрел в ту сторону, куда указывал Пастухов. Сквозь рассеиваемый ветром дым он увидел силуэты приближающихся немецких солдат.

— К бою! — скомандовал Иван Антонович.

Бойцы бросились к оружию и открыли огонь по гитлеровцам. Чайка, зло прищурив глаза, бил из пулемета короткими очередями. Стрелял только тогда, когда в дыму видел мелькающие фигуры немецких автоматчиков. Было жарко. Вокруг него ползали огненные змейки, слизывая с поверхности земли остатки примятой травы. Николай стрелял из пулемета и не чувствовал, что подстилка, на которой он лежал в окопе, уже начала тлеть, а вместе с ней тлела и его шинель. Все его внимание было приковано к прицельной рамке пулемета, сквозь прорезь которой он видел ненавистных ему гитлеровцев.

— Горишь, Коля! — крикнул Озеров своему другу, совсем не замечая, что левая пола его шинели, откинутая в сторону, давно уже сгорела. — Передвинься на мое место.

— Ладно, смени диск, — пробурчал Чайка и, приподнявшись немного, выгреб из-под себя тлеющие пучки травы и снова припал к пулемету.

Стрелял и Воронов, Он старательно целился из автомата. Стреляя, с горечью думал о том, что хотя и твердо держится их полк и вся армия, а все-таки верх берут пока что враги.

 

16

К вечеру, когда уже начало смеркаться, полк оставил свои позиции и, сбив слабый вражеский заслон, стал отходить на Сосновку. На людей страшно было смотреть. Измученные многодневными боями, голодные, в обгорелой одежде, с черными от гари лицами, с кровавыми повязками, бойцы угрюмо шагали по проселочной дороге.

Через полчаса полк вступил в Сосновку. Подразделения шли посредине улицы, а Воронов, Асланов и Кожин — слева, вдоль заборов. Хмурый и злой Кожин шагал рядом с Вороновым и думал невеселую думу. А из некоторых окон домов, из-за заборов в спину ему и его товарищам смотрели грустные укоряющие глаза…

— И чего нас черт понес через это село? — глядя по сторонам, возмущался Кожин.

— А чем тебе не нравится этот путь? — спросил Воронов, делая вид, будто он не понимает, почему недоволен командир.

— Чем?.. Ты взгляни в их лица.

— Смотрят так, будто мы их должники вечные. Как на дезертиров смотрят. Честное слово! — горячился Асланов.

Так они дошли почти до середины села. Возле большого дома, с резными наличниками на окнах и окрашенными в голубой цвет ставнями, Кожин увидел девушку в белом свитере. В ее добрых, широко раскрытых глазах было, скорее, сочувствие, чем укор. Она понимала, что эти командиры и бойцы, проходящие сейчас по ее селу, сражались с врагом до последней возможности, сделали все, что могли.

Кожину страшно хотелось пить.

— У вас есть вода, девушка? — обратился к ней Александр.

— Есть, как же…

— Дайте попить. А то все во рту пересохло.

— Я сейчас… сейчас принесу, — ответила девушка и скрылась за калиткой. Через минуту она уже снова была на улице. Зачерпнув из ведра полную кружку воды, сказала: — Пейте, пожалуйста…

Александр потянулся рукой к кружке. Но в это время позади них раздался чей-то властный голос:

— А ну-ка стой, Нюша!

Кожин обернулся. От ворот соседнего двора быстрым, твердым шагом шла к ним высокая, темнолицая женщина лет сорока пяти. Она была в больших мужских сапогах и теплом сером платке.

Подойдя к Нюше, она вырвала из ее рук кружку, ведро и всю воду выплеснула на землю.

— Не дам. Нет у нас воды для них! — сказала она и с гневом посмотрела на Кожина.

— Вы что, тетя Даша?.. Разве можно отказывать им в кружке воды? Это же не по совести… — краснея, сказала Нюша.

— Не дело делаешь, Дарья, — произнес худощавый дед с большой суковатой палкой в руках. — Они животы кладут за нас, а мы им кружку воды жалеем.

— «Не по совести»? «Не дело делаю»? — набросилась на них женщина. — А они по совести с нами поступают?.. На кого они оставляют нас? Вот шестилетнего Андрюшку моего, — показала она на мальчика, прижавшегося к забору и во все глаза смотревшего на военных. — Или, скажем, тебя с больной матерью, от которой ты и шагу сделать не можешь! На кого они оставляют всех нас? Чтобы враги издевались над нами? Мучили и убивали? Так, что ли?

Кожин был потрясен. Суровые слова этой женщины острой болью отдались в сердце. И с этим ничего нельзя было поделать. Никакими словами невозможно было оправдаться перед этой женщиной. Разве можно было объяснить ей, что там, позади, у автострады и на выгоревшем лугу, его батальон держался целых семь дней, что на том клочке советской земли остались лежать сотни его товарищей… Что и у них были дети, отцы, матери, любимые девушки… Женщина не поняла бы этих слов. Она думала только о том, что та армия, которая должна была отстоять ее деревню, дом, семью, уходит и оставляет ее детей беззащитными. Только об этом думала она сейчас, только это волновало ее.

Уткнув взор в землю, Александр молчал. Не проронил ни слова и Воронов. Только Асланов не мог вынести такой незаслуженной обиды. Бледный, злой, разъяренный, Вартан выступил вперед и сказал запальчиво:

— Я очень люблю свою мать, гражданка. Очень. Но если бы она поступила вот так же, как вы, я убил бы ее. Своими руками убил. Такое… такого не было с тех пор, как стоит земля. Не было! Это Асланов вам говорит. Кто может поверить, что русская женщина не дала глоток воды русскому, советскому воину? — волнуясь, с трудом выговорил командир батареи. А потом все-таки не сдержался, резко бросил ей в лицо: — Плачешь, что оставляем тебя с сыном?.. А почему не эвакуировалась? Фашистов ждешь?.. — Асланов понимал, что говорит не то, что следует, но уже не мог остановиться. — Для них бережешь холодную воду, молоко, продукты?

— Прекрати, Асланов! — приказал Воронов. — Как я могу прекратить, если она…

— Ладно, Вартан, хватит, — сказал Кожин и обернулся к плачущей Нюше: — Спасибо тебе, девушка. Огромное спасибо… — И, круто повернувшись, зашагал к восточной окраине села.

— Э-эх, люди!.. — выдохнул Асланов и последовал за командиром.

Воронов постоял еще немного и пошел за своими друзьями. Но вскоре его догнала Нюша. Вытирая слезы, она сказала:

— Вы не обижайтесь на тетю Дашу. Она хорошая, добрая. Только… горе у нее большое. Похоронную получила на мужа, вот и ожесточилась. А так она совсем, совсем другая. И остались мы в селе по необходимости. У меня мать прикована к постели, а она колхозное добро бережет. Все зерно зарыла, чтобы фашистам не досталось, и инвентарь тоже. Многие уехали из села, а какие в леса вместе с партизанами подались. В селе совсем мало осталось людей.

— Я понимаю, Нюша. Понимаю… Ты не волнуйся. Иди. Спасибо тебе.

Уже за околицей Воронов догнал Кожина. Когда Иван Антонович поравнялся с ним, тот обернулся и злыми глазами посмотрел на него:

— Ну что, комиссар?.. Слыхал? Видел, как некоторые встречают нас?

— Ты путаешь. Не встречают, а провожают. Провожают тех, которые не отстояли этот клочок земли, это село, не сумели защитить этих людей от врага.

— «Защитить». А может, она ждет не дождется фашистов. От такой стервы всего можно ожидать.

— Правильно, командир. Такая ведьма на все способна!.. — поддержал Кожина Вартан.

— Глупости. Ни черта вы не поняли! — разозлился Воронов.

— Я не понял? — с обидой спросил Александр.

— Да, ты. Если бы не вы, я бы расцеловал ее за то, что она сделала. А вы что же хотели? Мы оставляем эту девушку, этих людей, а они должны бросаться нам на шею, с хлебом и солью провожать нас? Так, что ли?

Кожин не ответил. Он чувствовал, что в словах комиссара есть большая доля той горькой правды, с которой, видно, придется еще не раз столкнуться на этой длинной и трудной дороге войны.

 

17

В кабинете было прохладно. Тускло, вполнакала, горел электрический свет. Командующий сидел за письменным столом и, обхватив большую седую голову руками, угрюмо смотрел на развернутую перед ним карту.

Гитлеровцы бросали на московское стратегическое направление все новые и новые силы. Только против одной его малочисленной, еще полностью не укомплектованной армии действовала целая армейская группа, поддерживаемая большим количеством танков и авиации. Силы этой группы по численности личного состава, танков и артиллерии в два с лишним раза превосходили силы его армии.

Как ни стойко оборонялись солдаты, как ни упорствовал сам командующий, в районе Березовска сложилась трудная обстановка. Немцы, прорвав оборону, подошли к городу и охватили его с трех сторон. С некоторыми частями была потеряна связь. Дивизия Полозова оказалась рассеченной. Пехотный полк и артиллерийский дивизион дрались в окружении. Полчаса назад группа немецких танков с десантами автоматчиков прорвалась с северо-запада к окраинам города и завязала уличные бои.

«Не оправдал я доверия москвичей, — с грустью думал командующий. — Не сумел удержать противника…» Да, его малочисленная, еще не сумевшая как следует закрепиться армия задержала фашистов на неделю. Но ведь можно было, наверное, продержаться и больше, воевать лучше. Сколько же можно отступать? Гитлеровцы захватили уже огромную территорию советской земли, отбили у нас тысячи деревень и сел, сотни городов, почти вплотную подошли к Москве. А почему? Где наша ошибка? В чем?..

Русский генерал хмуро разглядывал синие стрелы, в нескольких местах пронзившие линию фронта его армии, а в это время с большой, отпечатанной на хорошей бумаге фотографии, небрежно брошенной на карту, смотрел другой генерал. Чисто выбритое, холеное сухощавое лицо. Волосы зачесаны на две стороны. Тонкий, хрящеватый нос, тонкие черты лица. Тонкие, сжатые губы. Острый, ехидный взгляд.

Этого немецкого генерала, видимо, уже не интересовала карта. Он был уверен в своем успехе. Он прямо, в упор смотрел на русского командующего. «Ну, что? Ты в смятении? Твоя воля подавлена?» — казалось, спрашивал немец.

Командующий оторвал свой взор от карты и посмотрел на немецкого генерала.

— Фон Мизенбах… — тяжело выдохнул Громов.

Громов лично никогда не встречался с Мизенбахом, но знал, что это очень упорный и умный человек. Ему не раз приходилось сталкиваться с войсками этого генерала.

Четыре месяца Павел Васильевич собирал сведения о Мизенбахе — из разведданных, из дневников, показаний пленных офицеров. Ему удалось составить сравнительно полное представление о нем — его характере, знаниях, привычках. «Фон Ми-зен-бах… — еще раз мысленно произнес это имя командующий. — Не-ет, врешь, господин Мизенбах. Рано радуешься. Ты со своим фельдмаршалом решил поступить с моей армией так же, как ваше верховное командование в начале августа поступило с шестой и двенадцатой армиями под Уманью и две недели назад с некоторыми соединениями Западного и Резервного фронтов в районе Вязьмы… Хотите частью своих войск сковать мою армию, а основными силами ринуться на Москву? Нет, господа, ни Умани, ни Вязьмы, больше не будет. Можете не надеяться».

Командующий встал, несколько раз прошелся по кабинету, потом возвратился к столу и снова склонился над картой.

В кабинет быстро вошел адъютант, на его худощавом лице светилась радость.

— Товарищ командующий, пробился!

— Кто?

— Кожин с полком. И сам пробился, и гаубичный дивизион вывел. Только что об этом сообщил подполковник Овчинников.

— Капитана Кожина и командира артдивизиона ко мне…

* * *

По темной окраинной улице Березовска шла колонна солдат. Многие из них несли на носилках, плащ-палатках и шинелях раненых товарищей. Позади этой войсковой части тракторы, надрывно урча моторами, тянули массивные гаубицы. Чем дальше люди продвигались вперед, тем становилось светлее. Почти в самом конце улицы горел дом. Когда бойцы проходили мимо охваченного огнем здания, на их усталых грязных лицах заиграли ярко-оранжевые блики пламени.

В первом ряду с пулеметом на плечах шагал Ваня Озеров. Правая пола его шинели была заткнута за пояс, а левая… Она сгорела на том лугу, где полк принял свой последний бой. Не лучше выглядел и Николай Чайка. Его шинель и гимнастерка спереди прогорели насквозь. Только нижняя рубашка и прикрывала сейчас отощавший живот Николая.

Когда их полк, прорвав вражеское кольцо, вместе с артиллеристами вышел на юго-западную окраину Березовска, бойцы надеялись, что теперь-то им обязательно удастся отдохнуть и выспаться как следует. О голоде они уже не думали, только бы прилечь где-нибудь, закрыть глаза и заснуть. Но, оказавшись в городе, они поняли, что мечтали о несбыточном.

Березовск был охвачен немецкими войсками с трех сторон. Его защитники еле сдерживали их натиск.

— Так-то вот, Ваня, улыбнулся наш отдых, — сказал Чайка, шагая рядом с другом. — В такой проклятой обстановке не до отдыха. У нас получается как в той пословице: прямо из огня да в полымя…

Озеров не слышал разглагольствований друга. Он шел и спал на ходу. Порой сквозь дрему до его слуха доносилась сильная перестрелка. Откуда доносилась она, он не знал, но хорошо слышал орудийную и ружейно-пулеметную пальбу. Он только никак не мог сообразить, почему стрельба то затухала, будто удалялась, то вновь вспыхивала совсем рядом. В эти минуты он с большим трудом раскрывал тяжелые веки и. невидящими глазами смотрел вокруг, а потом веки снова смыкались, и перестрелка отдалялась куда-то.

— Ты чего молчишь, Иван? Спишь, что ли? — снова спросил Чайка.

Иван и на этот раз не ответил. А когда раздалась команда и рота остановилась, Озеров все в том же размеренном темпе продолжал шагать вперед.

— Э-э-э, ты куда? — спросил Чайка, хватая его сзади за шинель и возвращая обратно.

Озеров не сопротивлялся. Он покорно вернулся назад, припал спиной к стене какого-то дома и медленно стал сползать по ней на землю. Чайка крепился еще несколько минут, а потом, не выдержав, устроился рядом с Озеровым, склонил голову к его плечу и… заснул.

Капитан Кожин попросил Воронова разместить людей в пустых домах, а сам вместе с помощником по тылу пошел к командиру того полка, в расположение которого он вывел людей. Кожин надеялся достать у него продовольствие для своих бойцов и заодно познакомиться с обстановкой.

Войдя в подвал двухэтажного каменного дома, где был командный пункт полка, Кожин представился подполковнику Овчинникову и изложил ему свою просьбу.

— Хорошо, продуктами и боеприпасами мы поделимся с вами. Хотя, если говорить честно, и у нас не густо с этим, — сказал подполковник. — Оставляйте своего помощника, а сами — в штаб армии. Вас вызывает командующий. Я только что разговаривал с ним. Он ждет.

— Не знаете, зачем вызывает?

— Точно не знаю. Но думаю, что это связано с прорывом немцев к северо-западной окраине города. Мы-то еще кое-как держимся, а там плохо… Есть на чем доехать?

— Есть, — ответил Кожин и тут же спросил: — Где найти командующего?

Овчинников объяснил. Кожин распрощался с ним и вышел.

* * *

— Капитан Кожин прибыл по вашему приказанию! — войдя в кабинет Громова, доложил Александр.

Генерал, не отрываясь от карты, показал на кресло, приглашая садиться. Кожин продолжал стоять. Он знал, что если сядет в мягкое кресло, да еще в кабинете, где тепло и нет пронизывающего ветра, то обязательно уснет.

Этот кабинет, видимо, недавно занимал какой-нибудь районный начальник. В нем были ковры, люстра, мягкая мебель, большой резной стол…

Наконец командующий бросил карандаш на карту и нажал кнопку звонка.

Вошел адъютант.

— Кленов, генерала Огородникова на провод, — распорядился Громов.

— Со штабом Огородникова прервана телефонная связь, товарищ командующий.

Громов взял листок бумаги, быстро написал на нем несколько строк и протянул Кленову:

— Пусть зашифруют и передадут по радио.

— Слушаюсь! — сказал адъютант и скрылся за дверью.

Генерал встал, внимательно посмотрел на осунувшееся, усталое лицо Александра, на его забинтованную голову и совсем мягко, по-домашнему спросил:

— Очень трудно пришлось?

Кожин коротко рассказал о том, как его полк дрался в окружении и как вместе с артиллеристами прорвался к Березовску.

Громов отметил про себя, что Кожин говорит обо всех — комиссаре полка, начальнике штаба, бойцах, командирах подразделений, а себя оставляет в тени.

— А почему вместе с вами не прибыл командир дивизиона?

Кожин не сразу ответил. Ему тяжело было говорить о той страшной картине, которую он увидел на огневых позициях дивизиона.

— Капитан Проскуров умер от тяжелых ран, товарищ командующий… Он сам и все люди его дивизиона стояли до последнего на автостраде. Стояли даже тогда, когда у них кончились снаряды. Отбивались гранатами. А немецкие танки, прорвавшись к огневым позициям, почти в упор расстреливали тягачи, гаубицы и людей из пушек и пулеметов. От всего дивизиона осталось только тридцать два красноармейца, шесть орудий. Теми, кто остался от артдивизиона, командует теперь мой командир полковой батареи старший лейтенант Асланов.

Доложив обо всем, что интересовало командующего, Кожин спросил, где ему найти свою дивизию.

Громов сообщил, что Полозов со своим штабом и остальными частями ведет бой на левом берегу Москвы-реки, Потом он спросил:

— Где сейчас находится ваш полк?

— На юго-западной окраине города. Люди выбились из сил. Я хотел, чтобы они…

— Отдохнули немного?

— Да, товарищ командующий. Хотя бы до утра.

— Отдыхать не придется, Кожин. Я понимаю, как людям сейчас нужен отдых, но… немцы не позволяют. — Генерал подошел к карте: — Смотрите сюда. Вот здесь, западнее Березовска, почти в полном окружении дерется дивизия Огородникова, юго-западнее — полк Овчинникова. Он тоже выбивается из сил. Гитлеровцы просочились к северо-западной окраине города. Их сдерживает там один танковый батальон. Кроме него и вашего полка, у меня здесь больше ничего нет.

— Я понял вас, товарищ командующий.

— Вот и хорошо. Срочно перебрасывайте полк туда, берите под свое командование танковый батальон и постарайтесь выбить гитлеровцев из окраинных улиц города.

— Есть.

— Как у вас с боеприпасами и продовольствием?

— Плохо, но подполковник Овчинников обещал поделиться с нами всем, что у него есть.

— Хорошо, на первый случай возьмите у него, а через час или два вам подвезут все необходимое.

— Спасибо, товарищ командующий. Разрешите выполнять приказ?

— Выполняйте.

Разместив в опустевших домах людей, расставив караулы, командиры батальонов и работники штаба по приказу майора Петрова ушли отдыхать в домик, который стоял невдалеке от перекрестка. Их быстро сморил сон. Они спали вповалку в большой жарко натопленной комнате. Спали на русской пышущей жаром печке, на полу, на составленных вместе стульях — везде, где только можно было прислонить голову. На полу лежал Бурлаченко. Он разбросал в стороны огромные, сильные руки. На нем была распахнута шинель, с одной ноги сапог был снят. Рядом с ним, подложив кулаки под голову и свернувшись калачиком, спал Соколов. Левее него — Степан Данилович. У этого все было сделано по-хозяйски. Под ним подстелена шинель, вместо подушки — свернутый ватник, на сапогах, стоящих у ног, развешаны портянки. Асланов устроился на стульях, спал неспокойно. Он скрипел зубами и отдавал какие-то распоряжения.

Бодрствовали только двое — начальник штаба и комиссар. Сергей Афанасьевич Петров, склонившись над столом, внимательно рассматривал план Березовска. Ему хотелось до возвращения Кожина от командующего ознакомиться с расположением улиц и переправ через Москву-реку.

Изучая план города, Петров все время чувствовал вкусный запах ржаного хлеба и колбасы, которые лежали на другом краю стола. Полчаса назад им принесли продукты, полученные в полку Овчинникова. Но командиры не притронулись к еде. Всем хотелось прежде всего выспаться. Тогда отказался от пищи и Петров, а сейчас… Не вытерпев, Сергей Афанасьевич отрезал хлеба, отломил кусочек колбасы и стал есть.

Иван Антонович Воронов, закончив свои дела, снял с ноющих ног сапоги, хотел было прилечь на кровать, но, заметив, что майор ест, тоже решил закусить. Шлепая босыми ногами по полу, комиссар подошел к столу, взял в руки хлеб, колбасу, опустился на железную кровать и так, сидя, с едой в руках, и уснул… Вскоре прямо за столом заснул и Петров.

В одиннадцатом часу вечера тихо скрипнула дверь. В комнату вошел Кожин. Он остановился у порога, оглядел спящих товарищей. Жалко было будить их. Словно для того, чтобы протянуть время и дать людям поспать еще минуту, Александр подошел к столу. Хотел вытащить из-под локтей Петрова план города, но не смог. Потом, увидев в руках Воронова хлеб и колбасу, подошел к нему, взял все это и, рассматривая утомленное, похудевшее лицо Ивана Антоновича, стал медленно жевать, не переставая думать о том, как лучше выполнить приказ командующего.

— Антоныч… — тихо позвал Кожин.

Воронов с трудом открыл глаза.

— А, ты?.. Ложись. Поспи немного, — сказал он и снова заснул.

— Подъем! Вставайте, товарищи! — крикнул Кожин.

Комиссар в полусне схватился за сапоги, стал натягивать их на ноги. Проснулись и остальные. Только Бурлаченко продолжал еще громко храпеть.

Соколов толкнул его в бок. Бурлаченко приподнялся на локте и, с недовольством глядя на него, пробурчал:

— Ну, что ты меня тычешь в бок. Я же уже давно не сплю.

Когда командиры привели себя в порядок, Кожин пригласил всех к столу, познакомил со сложившейся обстановкой и с задачей, поставленной командующим.

— Мы вместе с танковым батальоном должны выбить гитлеровцев с северо-западной окраины города. Приказываю… — И командир полка наметил каждому батальону пункты сосредоточения, рубежи и время атаки.

 

18

К часу ночи полку Кожина удалось выбить гитлеровцев с северо-западной окраины города. Видно, немецкое командование не успело еще подтянуть основные силы и закрепить успех своего передового отряда.

Организуя оборону полка уже в готовых окопах, охватывающих кольцом город, Кожин предполагал, что гитлеровцы попытаются пойти в контратаку и восстановить прежнее положение. Но кругом было тихо.

— Нет, теперь они до самого утра не сунутся сюда, — сказал Воронов, вглядываясь в ночь.

— Похоже на это, — поддержал его Петров.

— Хорошо бы за это время покормить людей горячим завтраком, — сказал Александр и, подумав немного, добавил: — Иван Антонович, займись этим, а я…

— А ты поедешь на командный пункт спать, — твердо сказал Воронов. — Еле на ногах стоишь.

— Какой тут сон! Надо срочно выслать разведку и не спускать глаз с немцев. Следить за каждым их движением.

— Это я беру на себя, — сказал Петров. — Все, что надо, мы сделаем с комиссаром, а вам действительно необходимо отдохнуть. Мы хоть немного прикорнули, а вы…

Кожин больше не стал спорить. Он пешком дошел до домика, стоявшего на окраине города, сел там на коня и вместе с Голубем поехал на командный пункт, который находился метрах в пятистах от переднего края.

Не успели они проехать и двухсот метров, как над городом появились немецкие самолеты и стали сбрасывать осветительные ракеты. Над домами, улицами и садами, словно в праздничную ночь, повисли яркие «фонари». Чем ниже они спускались на парашютиках, тем светлее делалось на улицах. Самолеты пошли на второй заход.

— Со всеми удобствами работают, сволочи!.. — выругался Александр и, пригнув голову к гриве коня, пустил его галопом.

Когда всадники были уже недалеко от перекрестка, из-за поворота выскочила девушка и стала перебегать улицу. Пальто на ней было распахнуто, волосы рвал холодный ветер и с силой отбрасывал назад. В это время неподалеку, на другой стороне улицы, разорвалась бомба. Воздушной волной девушку откинуло назад.

Не раздумывая, Кожин пришпорил лошадь и еще быстрее помчался вперед. Подскакав к месту, где лежала женщина, он спрыгнул с коня, взглянул ей в лицо и… содрогнулся. Перед ним на каменистой мостовой лежала Наташа.

— Наташа… родная, милая!.. — шептал потрясенный Кожин и гладил ее волосы, щеки, тормошил за плечи. — Как же ты оказалась здесь?

Но девушка молчала. Тогда он резко повернулся к Валерию и приказал:

— Скачи к Светловой! Скажи, человек умирает!

— А куда ее доставить?

— Сюда. Только скорее. Хотя нет. На Пушкинскую, десять. Это рядом здесь. За углом.

Валерий с силой стеганул коня плетью, тот поднялся на дыбы и рванул вперед. Александр бережно взял Наташу на руки и пошел на Пушкинскую, к дому, где жила Надежда Васильевна Ермакова. Кожин никак не мог понять, как в такое время Наташа оказалась в Березовске. Конечно, она могла приехать к матери, ее могли послать на строительство оборонительных сооружений. Но рабочих со строительства давно распустили по домам. И рабочим, и всем жителям окрестных деревень, насколько ему известно, было приказано уехать из прифронтовой полосы. Почему же Наташа не эвакуировалась? И потом… зачем она ходила по осажденному городу, да еще ночью?..

Охваченный этими мыслями, Александр шел по улице, освещенной пламенем пожаров, вспыхнувших во время последней бомбежки. Позади шагал вороной, боязливо косясь на огонь…

 

19

В доме Ермаковых было неуютно. Отопление не действовало, свет выключен. На небольшом письменном столе горела керосиновая лампа. У дивана стояло два чемодана и лежал узел с одеждой.

Хозяйка квартиры, Надежда Васильевна Ермакова, кутаясь в белый пуховый платок, ходила из угла в угол, порой останавливалась и с тревогой прислушивалась. Тишина, наступившая вслед за грохотом бомбардировки, оглушала. Только что кругом творилось невообразимое: все гремело, рвалось, рушилось — и вдруг эта жуткая, выматывающая душу тишина.

Надежда Васильевна со своей подругой Ириной Михайловной Дроздовой, работавшей с сыном на строительстве оборонительных рубежей, еще вчера приготовились к эвакуации. Но та давно уже ушла из города, а она до сих пор не могла тронуться с места. Ермакова ждала свою дочь, которая вчера утром ушла в какой-то госпиталь помогать эвакуировать раненых и до сих пор не вернулась. Отчаявшись, Надежда Васильевна уже хотела было пойти на ее розыски, но потом передумала. В такое время легче было отыскать иголку в стоге сена, чем человека в осажденном городе. «Ладно, подожду еще немного…» — решила она, прикрутила фитиль в лампе, опустилась на стул возле окна и задумалась. Занятая своими мыслями, Надежда Васильевна не слышала, как приоткрылась дверь и в ней показалась рыжая, взлохмаченная голова Олега.

Мальчик зыркнул глазами сперва в одну сторону, потом в другую. В темноте он никого не заметил. «Ну, значит, и они улизнули», — подумал Олег, поправляя на плече небольшой рюкзак. Но тут Ермакова тяжело вздохнула, вытерла набежавшие слезы.

— Надежда Васильевна, вы дома? — тихо спросил он.

Ермакова обернулась.

— Кто здесь?

— Это я, Олег… — переступая у порога с ноги на ногу и безжалостно терзая в руках ушанку, ответил мальчик.

— Господи, да как же ты попал сюда? — не на шутку взволновалась Ермакова.

— Попал, и все… — невнятно пробурчал себе под нос мальчик.

Надежда Васильевна выкрутила у лампы фитиль, подошла к Олегу. Он был весь грязный, с бледным лицом и злыми, заплаканными глазами.

Надежда Васильевна почувствовала, что с матерью Олега, Ириной Михайловной, случилось неладное. Ермакова невольно потянулась к мальчику, ласково, по-матерински погладила его взлохмаченную голову. Олег как-то сразу обмяк, подался вперед и прижался к учительнице. Как ни сдерживал он злые слезы, они сами потекли по щекам. А Надежда Васильевна все крепче прижимала к себе его голову и гладила, гладила дрожащей рукой рыжие жесткие волосы. Она боялась спросить, что же произошло с его матерью.

Немного помолчав, мальчик, всхлипывая, стал рассказывать сам:

— Они убили ее, Надежда Васильевна… Маму… Мою маму. Бомбой, с самолета…

— Где же это случилось, сынок?

— На переправе. Мы уже были на той стороне, и тут…

Она подвела его к столу, усадила на стул. Потом прошлась по комнате, думая, что же сказать ему, чтобы у него на душе стало хоть немного легче. И сколько она ни ломала голову, ничего подходящего не смогла придумать.

— А я все равно… все равно найду их. Отомщу. Вот увидите. Пусть все уходят, пусть бегут. Я один… Мне бы только гранат!..

Надежда Васильевна молча достала из узла бутылку с молоком, кружок колбасы и хлеб, которые хотела взять с собой в дорогу, и все это положила на стол перед мальчиком.

— Ешь, Олежка, ешь. Голодный небось.

Мальчик взял кусок хлеба, неохотно пожевал его и тут же отложил в сторону.

— Что же ты не ешь?

— Не хочется что-то… Я пойду лучше.

— Куда ты пойдешь в такую пору?

— Мне надо… — стоял на своем Олег.

— Нет, я тебя не отпущу. Ты же видел, что все уходят за реку — и население, и армия.

— А вот и не все. Я знаю… Мне сказали. Там, за городом, бьется полк дяди Саши.

Надежда Васильевна не стала расспрашивать Олега, кто этот дядя Саша. Она знала, что речь идет о Кожине. Несколько дней назад дочь рассказала, что в район Березовска с Дальнего Востока прибыла та дивизия, в которой служит Кожин.

— Я там всех командиров знаю. Они самые смелые, самые храбрые. Они не уйдут из города. И я буду с ними. Вот увидите. О дяде Саше мне повозочный сказал. — И Олег рассказал, как погибла его мать, как он встретил бойца из полка Кожина.

Ирину Михайловну сразил осколок бомбы. Олег бился над безжизненным телом матери и не знал, что же ему теперь делать, и тут он на своей щеке почувствовал ласковое прикосновение чьей-то заскорузлой ладони. Мальчик поднял вверх заплаканное лицо. Перед ним стоял невысокий, пожилой красноармеец.

— Ну, ладно. Будет убиваться. Слезами горю не поможешь, сынок, — с сочувствием сказал он и, взяв из своей пустой повозки лопату, добавил: — Давай лучше похороним родительницу твою.

Тело матери перенесли в ближайшую воронку. Когда мать похоронили, красноармеец спросил:

— Куда же ты теперь?

— Я в город, — твердо ответил мальчик. — Отсюда не уйду, пока не отомщу этим гадам за мою маму.

Уже по пути в Березовск он рассказал этому человеку о том, что у него в армии есть хороший друг — «дядя Саша Кожин». Красноармеец слушал его и все отмалчивался, а потом сказал:

— А ведь твой дядя Саша тут, в этом самом городе. Полком нашим командует.

— Правда? — обрадовался мальчик и попросил довезти его до командного пункта Кожина. Но оказалось, что красноармеец ехал в другую сторону, за ранеными. — Ну и ладно, я сам его найду, — ответил Олег и соскочил с повозки…

Олег хотел еще что-то сказать Надежде Васильевне, но, посмотрев на нее горящими глазами, крикнул:

— Я им отомщу! — и бросился в дверь, на улицу.

Ермакова еще долго стояла посередине комнаты и задумчиво смотрела вслед Олегу. Вдруг она услышала цокот копыт. Он становился все громче и громче. Скрипнула калитка. Надежде Васильевне показалось, что во двор школы въехал всадник и остановился под окнами ее квартиры. На крыльце послышались тяжелые шаги. Она бросилась к двери и настежь распахнула ее.

В небольшом коридорчике Ермакова увидела бывшего своего ученика — Сашу Кожина. Он держал на руках ослабевшую Наташу. Надежда Васильевна в страхе попятилась назад. Она с ужасом смотрела на Александра и ничего не могла сказать.

Кожин, тяжело переступив через порог, молча пронес мимо нее безжизненное тело девушки и опустил на диван.

Наконец преодолев оцепенение, она бросилась к Наташе.

— Наташенька!.. Доченька моя! — осыпая лицо дочери поцелуями, сквозь слезы шептала Надежда Васильевна. Потом обернулась к Александру, спросила: — Что произошло, Саша?.. Что же ты молчишь? Говори!..

— Ей доктора нужно, Надежда Васильевна, — сказал Александр, не зная, когда здесь появится Светлова.

— Да-да, конечно, — растерянно заговорила Ермакова. — Посиди с ней немного, я сейчас… Тут недалеко врач живет.

Дверь хлопнула. Послышались быстро удаляющиеся шаги.

В ожидании доктора время тянулось медленно. Прошло пять… десять минут… Дыхание Наташи стало выравниваться. Теперь она дышала глубже. Ему даже показалось, что к ее лицу постепенно начала приливать кровь.

Это немного успокоило Александра. Он мысленно перенесся к тому предмайскому вечеру, когда впервые увидел Наташу. Увидел и полюбил. Ему тогда показалось, что и она заинтересовалась им, полюбила его. Надеялся на то, что она принесет ему счастье — большое, долгожданное. Но получилось иначе…

Наташа застонала, потом медленно открыла глаза и долго смотрела на Кожина. Смотрела так, будто впервые видела его. Но затем ее глаза потеплели и она тихо спросила:

— Ты-ы?..

— Я… — с волнением ответил Александр. Он был рад, что она наконец пришла в себя.

— Ты-ы?.. — еще раз, но уже с облегчением произнесла она это слово.

— Тебе легче?

— Немного… — чуть слышно вымолвила она. Наташа молча смотрела на Кожина. Она пыталась отыскать в его глазах тот блеск, который видела в них до войны, хотела заметить то оживление, ту радость, которая вспыхивала на его лице при их встречах. Но от прошлого ничего не осталось. Его лицо осунулось, сильно похудело. На лбу, под сдвинувшейся марлевой повязкой, пролегла глубокая морщина, взгляд стал суровым.

И все-таки ей в эту минуту стало хорошо. Она была так счастлива, что на какое-то мгновение забыла о боли в позвоночнике, о войне, обо всем, что делалось там, за стенами дома… Она закрыла глаза и несколько секунд наслаждалась внезапно нахлынувшим на нее счастьем. Потом снова раскрыла глаза, еще раз пристально посмотрела на Кожина, и вдруг на ее ресницы навернулись слезы. В его взгляде она уловила теперь не только суровость, но и грусть, и даже укор. Ей казалось, что он смотрел на нее так, будто с болью в сердце спрашивал: зачем? Зачем ты так нечестно, так несправедливо поступила со мной?

Кожин заметил ее слезы и спросил:

— Что с тобой? Почему плачешь?

— Нет… Мне хорошо. Только ты забудь о моих словах. Обо всем, что я говорила тебе тогда… У тех березок. Я совсем не то сказала…

Кожин ничего не ответил. Он с грустью смотрел на нее и молчал. Было непонятно, слушает он ее или думает о чем-нибудь другом.

— Ты только не подумай, что я плохая… Мне ничего не надо от тебя. Я хочу только одного. Хочу, чтобы ты простил меня. Только это…

«Простил… — мысленно повторил Кожин. — Простить можно, но забыть нельзя. Такое не забывается…»

— Что ты молчишь, Саша? Неужели я такая страшная преступница, что меня невозможно простить?

— Успокойся… Ты ничем не провинилась передо мной. Разве ты виновата в том, что полюбила не меня, а Евгения? Давай забудем о том, что было, и не будем больше вспоминать…

Но Наташа не могла успокоиться. Он не произнес того единственного слова, которое хоть немного утешило бы ее.

«Не простил, не простил… — билась в ее голове навязчивая мысль. — И не простит, никогда не простит».

Этот разговор сильно взволновал ее. Она впала в забытье. А когда снова пришла в себя, заговорила совсем о другом.

— Саша… их задержали?.. — медленно, словно вспоминая что-то, произнесла она.

— Кого их?

— А разве… я тебе не говорила?

— Нет. Я ничего не знаю.

— Ну, как же… — И Наташа, волнуясь, путаясь, стала рассказывать.

Из ее слов Александр понял, что вчера с утра ее вызвали в райком комсомола, а оттуда вместе с другими девушками она была направлена в госпиталь, чтобы помочь быстрее эвакуировать раненых. Ей удалось освободиться только час назад. Выйдя из госпиталя, она побежала домой по центральной улице города. Наташа видела, как впереди показалась легковая машина. Ее остановили военные с красными повязками на рукавах. «Патруль», — подумала сна, невольно замедляя шаги. Девушка хорошо знала эту машину. На ней ездил секретарь райкома партии Рогов, с дочерью которого она училась в институте.

Когда открылась дверца машины, Наташа на переднем сиденье увидела отца своей подруги. Один из патрульных протянул к секретарю райкома руку. Рогов достал какой-то документ и вручил его неизвестному. Тот, внимательно посмотрев документ, вернул его хозяину, а потом… потом случилось невероятное.

Еще не успела захлопнуться дверца машины, как раздался выстрел. Рогов повалился вперед, ударившись лбом о ветровое стекло.

Вторым выстрелом был убит шофер. Девушка бросилась бежать в сторону от этого места, не разбирая дороги…

А потом… Потом она ничего не помнит. Взрывы бомб… удар о мостовую…

— Как же так, Саша?.. Почему наш патрульный застрелил Рогова? Почему? — закончив рассказывать, с волнением спросила Наташа.

Это сообщение сильно встревожило Кожина. «Значит, в город уже просочились фашисты, и теперь…» — Александр решительно поднялся с места.

— Ты уходишь? — встревожилась Наташа.

— Я должен идти…

На крыльце послышались чьи-то быстрые шаги. Распахнулась дверь, и в комнату вбежала Светлова. Кожин шагнул ей навстречу.

— Нина, помоги ей. При взрыве бомбы она сильно ударилась о мостовую. Возможно, что ее даже контузило. На несколько минут пришла в себя и вот, кажется, снова потеряла сознание.

— Хорошо. Сделаю, что смогу, — ответила Светлова и, подойдя к Наташе, взяла ее руку и стала считать пульс.

— Помоги, а я… Мне надо спешить. Эвакуируй вместе с ранеными. Ее и мать, она сейчас придет… В город проникли вражеские лазутчики, — сказал он и вместе с Голубем, ожидавшим у порога, вышел из комнаты.

 

20

Сбросив бомбы на город, немецкие самолеты улетели. Воронов стоял у входа в землянку и, прислушиваясь к удаляющемуся гулу бомбардировщиков, видел, как одна за другой стали затухать и осветительные ракеты. Когда погас последний «фонарь», над Березовском нависла гнетущая тишина. Внезапно в это безмолвие ночи ворвался глухой, все нарастающий перестук копыт. К командному пункту на полном аллюре подлетел всадник и, осадив коня, соскочил на землю. Это был Кожин.

— Ты что так быстро вернулся? — с недоумением спросил комиссар. — Еще и часа не прошло с тех пор, как ты отправился спать.

— В городе действуют переодетые немецкие лазутчики, — сказал Кожин, когда они вместе с комиссаром вошли в блиндаж.

— Лазутчики? Где?.. Когда они могли просочиться?

— А черт их знает… Людей накормили?

— Завтрак будет готов через полчаса.

— Надо поторопить старшин. Скоро утро. Могут не успеть, — распорядился Александр и, подойдя к телефонному аппарату, связался со штабом армии, доложил о проникших в Березовск гитлеровцах.

«Примите срочные меры и очистите все улицы города в вашей зоне обороны. Особенно следите за районом переправ», — было приказано ему.

Посоветовавшись с Вороновым и начальником штаба, Кожин из каждого батальона взял по одному взводу бойцов и выслал их на выполнение этой задачи. Вскоре на некоторых улицах стали вспыхивать короткие перестрелки с проникшими в город лазутчиками.

Так прошла эта ночь. С рассветом гитлеровцы возобновили штурм города. К вечеру они, прорвавшись в Березовск с запада, заняли вокзал.

В двадцать два часа, когда перестрелка немного утихла, Кожина вторично вызвали в штаб армии.

Подскакав к небольшому зданию, расположенному почти на самом берегу Москвы-реки, Кожин еще на ходу спрыгнул с коня и, бросив повод на руки Валерию, быстро пошел к крыльцу.

У самого входа в здание стояло несколько машин. В них бойцы грузили имущество связи, оружие, одежду. «Зачем это они? — пробираясь между грузовиками, думал Александр. — Неужели оставляем город?»

С бьющимся сердцем он взбежал по лестнице на второй этаж и вошел в небольшую, уже знакомую ему приемную командарма. Здесь царила тревожная обстановка. Люди, находившиеся в приемной, не сидели на месте. Одни спешно докуривали папиросы у выхода в коридор, другие ходили из угла в угол комнаты, дожидаясь вызова. Порой они поднимали головы и с тревогой прислушивались к реву самолетов, проносившихся над домом.

Дверь кабинета командующего почти не закрывалась. В нее входили штабные командиры, представители частей, оборонявших город. Получив необходимые указания, они спешно уходили.

Адъютант генерала, светловолосый капитан, увидев в дверях Кожина, доложил о нем командующему и, выйдя из кабинета, пригласил его войти.

Александр вошел.

Громов в накинутой на плечи шинели стоял у письменного стола и разговаривал с кем-то по телефону.

— Бросьте к вокзалу все, что у вас есть под руками. Не давайте им распространяться к центру города…

Кожин обратил внимание, как сильно за прошедшие сутки изменился командующий — лицо осунулось, стало каким-то серым, хмурым, глаза воспалены.

Положив трубку на рычаг, командующий подозвал капитана к столу.

— Слушайте меня внимательно, Кожин… — сказал он. — Десять минут назад Военный совет армии принял решение оставить город…

— Оставить? Почему? — невольно вырвалось у Александра.

Генерал молча смотрел на командира полка. Он не знал, как объяснить этому человеку, что только чрезвычайные обстоятельства заставили Военный совет принять такое решение.

— Не теряйте даром времени на вопросы, Кожин. Сейчас каждая минута дорога.

— Товарищ командующий… Я знаю, что в город снова прорвались фашисты. Знаю, что создалась трудная обстановка. Но… немцев можно выбить из города. Дайте мне хотя бы еще один батальон, и я вместе с приданными мне танками выбью их и восстановлю положение.

— Одного батальона вам не хватит, но если бы даже и хватило, я бы не смог дать его. У меня в резерве нет ни одного красноармейца.

— Но ведь… — снова хотел возразить Александр.

Генерал насупил брови:

— Полк Овчинникова и ваша сводная часть должны прикрывать отход соединений армии. — В словах его слышался тон приказа. — Части с фронта будут сниматься поочередно. К утру… оставит свои позиции и полк Овчинникова. После его ухода весь удар противника вам придется принять на себя и держаться до последней возможности… Держаться до тех пор, пока из города не уйдут все части, а потом…

— Что будет потом, не имеет значения, товарищ командующий, — усталым и уже каким-то безразличным голосом ответил Кожин. — Мне ясно.

Генерал строго посмотрел на него.

— Ничего вам не ясно. Вслед за последней частью отойдете и вы…

— Я совсем не о том.

— Не перебивайте! — прервал его командующий. — Дивизия Огородникова, артиллеристы, поддерживающие его, и другие подразделения, возможно, не сумеют пробиться на восток. Им придется отступать на север — через Москву-реку. Ваша задача обеспечить их переправу, потом отойдете на левый берег и сами. Отойдете и примете все меры, чтобы не дать противнику форсировать реку в районе города и на плечах наших частей выйти на тот берег.

Кожин ясно представил себе, какая трудная задача возлагается на полк. Но не это беспокоило его сейчас. Разумом он понимал, что при создавшемся положении, возможно, выгоднее оставить город, отойти, но сердцем был против этого приказа. «До каких же пор мы будем отступать, оставлять города? Ведь неделю назад сам же генерал говорил, что надо держаться до последнего, что отходить дальше некуда».

Понимая состояние капитана, командующий подошел к нему и, положив руку на плечо, просто, по-дружески сказал:

— Так надо, Кожин… — И повторил: — Так надо.

* * *

Березовск горел. В багровом зареве было видно, как по дороге, ведущей к Москве, и в сторону переправ сплошным потоком двигались войска. В отступающих частях было много раненых. В санитарных машинах, на повозках, орудийных лафетах — всюду виднелись люди с забинтованными головами, шеями, руками.

И чем больше уходило войск из города, тем труднее приходилось полку Кожина.

К трем часам ночи, когда батальоны полка Овчинникова тоже поочередно стали оставлять свои позиции и оттягиваться к деревянному мосту, положение резко ухудшилось. Уже не было сплошного фронта. Оборона стала очаговой, маневренной.

Гитлеровцы теснили защитников города к центру. В ночном небе с пронзительным воем проносились самолеты, на улицах рвались бомбы, гремели орудия, свинцовым огнем захлебывались пулеметы.

Кожин, находясь на своем командном пункте, еле успевал выслушивать по телефону тревожные сообщения командиров батальонов, батарей, отряда ополчения, отдавать распоряжения и маневрировать теми сравнительно небольшими силами, которые имелись в его распоряжении. Если на какое-то время нарушалась связь, на командный пункт один за другим врывались разгоряченные связные и докладывали о тяжелой обстановке. И Александр снова должен был принимать срочные меры, изыскивать новые силы, перебрасывать их с одного места на другое и восстанавливать положение.

Только что позвонил Бурлаченко и доложил, что против него немцы двинули танки.

— Я тебя понял!.. Понял, говорю! — кричал в трубку командир полка. — Продержись сколько можешь. Сейчас к тебе подойдут «гости» от Никитина.

Здесь же, в подвале каменного здания, где был устроен командный пункт полка, находился невысокий круглолицый капитан в черной кожаной тужурке, перепоясанной ремнями. Он сидел на каком-то ящике возле стены и ел из котелка холодную кашу, которой угостил его Голубь. Это и был командир танкового батальона Никитин. Он почти сутки со своими людьми не выходил из боя. Минут десять назад капитан по приказу Кожина отвел одну роту своего батальона к центру города, в резерв командира полка. Когда он вошел в подвал и доложил о выполнении приказа, Александр чуть не силой заставил его сесть и перекусить немного… И вот теперь, услышав последние слова Кожина, он отложил котелок в сторону, вытер ладонью короткие смоляные усы, надвинул на голову ребристый шлем и быстро поднялся со своего места.

Кожин подозвал его и, указывая на схему города, разостланную на столе, сказал:

— Бурлаченко со своими людьми обороняется вот на этих улицах. Немецкие танки наступают сюда.

— Ясно. Разрешите выполнять?

— Выполняй. Танки береги, действуй осторожно. Нам сейчас каждая машина дорога. Встречай их из-за укрытий, маневрируй.

— Будет полный порядок, товарищ капитан! — ответил Никитин и выбежал из подвала.

Не прошло и минуты после ухода танкиста, как на командный пункт, перепрыгивая сразу через несколько ступенек и громко стуча сапогами, влетел Бандура.

— Товарыш ка… товарыш капитан, — задыхаясь от быстрого бега, еле выговорил он, — на Калининской фашисты!..

— Как фашисты? Там же был первый батальон? — сердито спросил Кожин.

— Был… Он и сейчас там, только гитлеровцы прорвались по Кутузовской и отрезали их.

Кожин обернулся к телефонисту, строго спросил:

— Почему молчит Соколов?

Павлов безнадежно махнул рукой на телефонный аппарат:

— Не работает. Снова где-то порвалась нитка.

— Какого же дьявола делает Сапронов?! — обрушился на телефониста командир полка, хотя и знал, что тот был ни при чем тут. — Почему не выслал на линию людей и не восстановил связь?!

— Младший лейтенант сам вышел с Дергачевым на линию.

— Лазарева к аппарату, — не дослушав Павлова, приказал Александр. — Да побыстрей!

Телефонист крутнул ручку аппарата, вызвал командира второго батальона и передал трубку Кожину.

— Лазарев, ты? А где комиссар? Давай его к аппарату… Антоныч, это я — Кожин. Соколов отрезан от нас. Немцы уже заняли Кутузовскую. Да, да… Бери у Лазарева коробочки и иди на выручку Соколова. Да, туда же я сейчас вышлю Бандуру с его хозяйством.

Бросив трубку, Кожин обернулся к старшине:

— Поднимай своих разведчиков, Микола, и иди навстречу Воронову. Надо во что бы то ни стало очистить Кутузовскую и соединиться с Соколовым.

— Есть очистить улицу! — ответил Бандура и устремился к выходу.

На командном пункте появился майор Петров. Тяжело опустившись на табурет возле стола, он хотел сказать что-то, но не смог. У него сами собой закрылись веки, голова склонилась на грудь, и он заснул.

— Ну, что там? — спросил его Кожин.

Майор с трудом разлепил веки:

— Что?

— Как на переправах, спрашиваю?

— Столпотворение. Мосты трещат от людей и машин. Не успевают рассосать одну пробку, как образовывается другая…

— Плохо. Так они провозятся до самого утра, а мы уже выбиваемся из последних сил, — сказал Кожин и склонился над планом города. Минуту он сидел молча, потом снова обратился к начальнику штаба: — Слушай, Сергей Афанасьевич…

Остальных слов командира начальник штаба не слышал. Наверху раздался сильный взрыв, а вслед за ним на перекрытие подвала начало что-то рушиться, с потолка большими кусками посыпалась штукатурка, вдребезги рассыпалось стекло уже потухшей лампы.

— Дом рухнул… — хватаясь рукой за ушибленную кусками штукатурки голову, с трудом выговорил начальник штаба.

— Похоже на то. Павлов, посмотри, не завалило ли выход, — вновь зажигая лампу, сказал Кожин.

Бледный, перепуганный телефонист бросился к двери.

— Черт, не хватало, чтобы нас еще и завалило тут… — хмуря брови, сказал Сергей Афанасьевич.

Через минуту вернулся Павлов и с радостью сообщил:

— Выход свободен, товарищ капитан. Обвалилась только наружная стена.

Кожин облегченно вздохнул.

— Ну, значит, отделались легким испугом.

 

21

Последнее подразделение Овчинникова спускалось к реке. Вслед за ним Кожин начал оттягивать к переправам и свои батальоны.

Было сравнительно тихо. Только кое-где слышалась перестрелка.

Кожина удивляла эта необычная тишина. Он не понимал, почему немцы не преследуют их и не пытаются отрезать от реки. «Или еще не заметили, что мы отходим, или выбились из сил и решили передохнуть?»

Раздумывая над этим, Александр вместе со своим ординарцем ехал к Пушкинской улице. Чем ближе он подъезжал к школе, куда сам отнес вчера Наташу, тем сильнее тревожился. В последние сутки Кожин так был занят, что не имел времени даже подумать о Наташе. Только теперь вспомнил о ней. Ему хотелось хоть на минутку заехать в школу, узнать: уехала она со своей матерью или нет?

Александр не допускал мысли, что Светлова могла ослушаться, но в то же время он с беспокойством вспоминал, что Нина ему не докладывала об эвакуации этих женщин.

У ворот знакомой школы Александр осадил коня, соскочил на землю и, передав повод Валерию, быстро пошел к дому, поднялся по ступенькам крыльца и нажал кнопку звонка. Никто не отозвался. Тогда он начал стучать в дверь. «Ответит кто-нибудь или нет?» Втайне он надеялся, что Наташа и ее мать вывезены из города и находятся вдали от опасности.

Но вот он услышал, как в глубине коридора скрипнула дверь, послышались тихие, крадущиеся шаги. Кто-то подошел к двери и остановился. Кожин постучал еще раз.

— Кто там? — отозвался приглушенный женский голос.

— Это я, Надежда Васильевна. Кожин…

Застучал запор, дверь открылась, и появилась Надежда Васильевна с накинутой на плечи шалью. Она посмотрела на него с удивлением.

— Как ты попал сюда, Саша? Разве вы еще не ушли из Березовска? — спросила она.

— Нет. Часть города пока еще в наших руках. А вы почему здесь? Я же велел военфельдшеру заехать за вами.

— Она сделала все так, как ты ей велел. Но… мы сами отказались.

— Отказались? — удивился Кожин.

— Наташу нельзя перевозить. Доктор сказал, что она может умереть в дороге.

— Мама, кто там? — послышался из-за двери слабый голос Наташи.

Вслед за Надеждой Васильевной Александр вошел в комнату.

— Это я, Наташа, — приблизившись к дивану, на котором лежала девушка, сказал он.

— Саша?! — с радостью произнесла девушка.

— Саша, дочка, Саша! Ты только не волнуйся, — поправляя на ней одеяло, утешала ее Надежда Васильевна.

— Саша… Я знала, что ты придешь. Знала… Посиди со мной.

Кожин опустился на стул, придвинулся к дивану.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ничего, мне лучше… Только голова почему-то очень болит.

Он хотел сказать еще что-то, успокоить ее, но его насторожили выстрелы, доносившиеся с улицы. Судя по усиливающейся перестрелке, уличные бои шли уже совсем рядом.

— Кто это стреляет? — с тревогой спросила Наташа.

Кожин не успел ответить. В комнату вбежал Голубь и прямо с порога крикнул:

— Товарищ капитан, фашисты!

— Где они? — быстро поднявшись с места, спросил Александр.

— На соседней улице.

— Иди готовь лошадей. Я сейчас…

Голубь поспешно вышел из комнаты.

— Саша, — сказала Надежда Васильевна, — спеши, может, еще успеешь проскочить к своим.

— Собирайтесь, поедем вместе, — решительно сказал Кожин. — Все необходимое погрузим на лошадей, а Наташу… Наташу я понесу на руках.

— Не говори глупостей. Ее нельзя тревожить. Доктор сказал, что ее спасение в покое. Уезжай.

— Что вы, Надежда Васильевна! Как же я уеду один?

— Другого выхода нет. Если бы не этот случай с Наташей, и мы поехали бы с тобой, а теперь нельзя. Поезжай… О нас не беспокойся. Проживем как-нибудь до вашего возвращения, — вытирая слезы, проговорила Ермакова.

— Уезжай, Саша. Я прошу тебя… — слабым голосом сказала девушка.

Кожин не знал, как ему поступить. Конечно, необходимо немедленно ехать в полк, и в то же время он не мог уйти и оставить здесь, рядом с гитлеровцами, свою бывшую учительницу и ее больную дочь. Не мог оставить в оккупированном городе ту, которую несмотря ни на что, до сих пор еще очень любил.

— Саша, не медли. Ты погибнешь сам и погубишь нас! — торопила его Надежда Васильевна.

Последние слова Надежды Васильевны отрезвляюще подействовали на Кожина. «Она права. Если гитлеровцы увидят меня здесь, — думал он, — то станут подозревать, что эти женщины прятали меня, и тогда несдобровать им».

Александр с бьющимся сердцем подошел к Наташе. Ему трудно было говорить. Да и что он мог сказать в такую минуту?

— До свидания, Наташа… Выздоравливай скорей и береги себя. Мы скоро вернемся… Обязательно вернемся…

Наташа встревоженными глазами смотрела на Александра и не могла произнести в ответ ни одного слова. Ей было страшно… страшно оттого, что в город входили фашисты, что она и ее мать через несколько часов, а может, через несколько минут, должны будут лицом к лицу встретиться с врагом. Страшно было еще и оттого, что от нее уходил Кожин, и она не знала, увидит ли она его еще когда-нибудь, или… или это их последняя встреча. Что, если его убьют где-нибудь за городом?

— Са-а-ша!.. — со стоном выкрикнула она, протянула к нему руки, обхватила за шею и прижала его голову к своему заплаканному лицу, порывисто стала целовать в щеки, нос, губы…

Наташа впервые целовала мужчину. И ей не было стыдно ни перед матерью, ни перед Александром. Она поступила бы точно так же, если бы на нее в эту минуту смотрел весь мир. Она только теперь по-настоящему поняла, как бесконечно дорог ей этот человек и как она была глупа, что раньше не понимала этого.

— Ну а теперь иди. Иди, Саша… — проговорила она сквозь слезы.

Александр поднялся на ноги и несколько секунд молча стоял возле нее, не зная, как ответить на этот ее внезапный порыв….

Выстрелы раздавались все ближе и ближе. Кожин понимал, что ему надо было немедленно уходить из этого дома и догонять своих.

— До свидания, Наташа… — сказал Александр и повернулся к ее матери: — Простите меня, Надежда Васильевна. Простите, если можете. Я не знаю, как помочь вам сейчас.

Ермакова придвинулась к нему ближе, положила руки на его плечи и поцеловала в лоб.

После ухода Кожина Ермаковы долго прислушивались к его шагам, а затем к удаляющемуся перестуку копыт. Надежда Васильевна в страхе думала о том, что с ними будет, когда весь город окажется в руках немцев, когда все будет не так, как до сих пор?..

Наташа лежала как окаменевшая.

— Ты о чем думаешь, дочка? — взглянув на нее, спросила Надежда Васильевна.

Наташа, занятая своими мыслями, не расслышала вопроса. Надежда Васильевна подошла к ней, опустилась на стул и еще раз спросила:

— Тебе плохо?

Дочь и на этот раз не ответила ей, а через минуту сама спросила:

— Мама, неужели он никогда не забудет обиды?.. Не простит меня?..

* * *

Выскочив от Надежды Васильевны, Олег побежал к западной окраине города в надежде добраться до полка дяди Саши.

«Я обязательно найду дядю Сашу. Тот возьмет меня в свой полк. Он даст мне винтовку… Нет, лучше автомат и гранаты, а сам ляжет за пулемет, и тогда уж фашисты пусть не просят пощады, — рассуждал по дороге Олег. — Они увидят, как советский командир и пионер умеют бить врага. Еще как увидят!..»

Но Олегу не удалось найти Кожина. Целые сутки мальчик колесил по городу, во время усиленных перестрелок прятался в полуразрушенных подвалах. Обессилев, он снова решил вернуться к Ермаковым.

«Разве найдешь теперь его?» — с грустью думал Олег, подходя к школе, в которой жила Надежда Васильевна.

 

22

Светало. Генерал фон Мизенбах, широко расставив длинные, худые ноги в хорошо начищенных сапогах, стоял на высоком холме и в большой бинокль смотрел на горящий город, где дивизия его сына вела уличные бои.

Да, Макс был прав, когда неделю назад в небольшой деревушке сказал, что здесь перед ними, словно из-под земли, возник новый фронт русских. Всю эту неделю его соединения при поддержке бомбардировщиков день и ночь атаковали русских, прорывались к ним в тыл, окружали, а они продолжали сопротивляться. Дрались в любых условиях, в любом положении и не помышляли об отходе. И только когда он получил солидное подкрепление, когда фронт русских был уже прорван в двух местах, советское командование решило отвести свои войска за реку.

«Войска»! Командующему четвертой полевой армией Мизенбах доложил, что против него обороняется целая русская армия, но сам-то он хорошо знал, что в этой армии были всего две стрелковые дивизии, четыре танковые бригады, четыре артиллерийских противотанковых полка, два отдельных стрелковых полка и другие специальные подразделения. А вначале не было даже и этих сил.

Черт возьми, чем дальше продвигается он по этой земле, тем его настроение делается все хуже и хуже. Он все чаще ловил себя на мысли, что не так уж не правы были те историки, которые в своих исследованиях писали о трудностях этого театра военных действий, о том сопротивлении, которое способны оказать русские войска.

Но к дьяволу историков с их предположениями и выводами! К дьяволу Секта с его карканьем о безнадежности русской кампании! Несмотря на все их предостережения, армия фюрера находится уже на подступах к самому сердцу этой страны. Еще натиск — и его армейская группа ворвется в Москву. Должна ворваться!

Генералу несколько минут назад по радио доложили, что вся западная половина Березовска уже занята немецкими войсками и что части полковника фон Мизенбаха успешно продвигаются вперед. Он приказал усилить натиск и вырваться к реке.

По замыслу генерала, после взятия Березовска главные силы армейской группы должны наступать на восток вдоль двух шоссейных дорог, которые самым кратчайшим путем вели к советской столице. Соединение же его сына имело другую задачу. Оно должно было овладеть переправами, вырваться на левый берег реки Москвы и разгромить те русские части, которые отходили на северо-восток.

Хотя прошло еще очень мало времени с тех пор, как генерал отдал последнее распоряжение, а он уже с нетерпением смотрел в сторону города, пытаясь определить, что там делается. Но на таком расстоянии трудно было разглядеть что-либо. Весь город застилали густые черные клубы дыма.

Мизенбах устало опустил бинокль.

К генералу подбежал невысокий ефрейтор и молча, как статуя, вытянулся перед ним. В одной руке у него был большой термос, в другой — раскладной стул.

— А, Адольф… Что тебе?

— Ваш кофе, мой генерал, — уставившись на Мизенбаха, ответил ефрейтор.

Мизенбах отвернул обшлаг рукава, посмотрел на часы.

— Ну хорошо, налей стаканчик.

Только теперь Адольф позволил себе сдвинуться с места. Он поставил стул возле тополя. Потом, быстро отвернув стаканчик с головки термоса, налил в него горячего черного кофе и подал генералу. Тот взял в рот несколько капель, почмокал губами, словно дегустировал долголетнее вино. Адольф затаив дыхание ждал, понравится или не понравится шефу сваренный им кофе. Но тревога ефрейтора была напрасной. Мизенбах медленно, мелкими глотками стал пить этот черный напиток.

Адольф облегченно вздохнул. Значит, кофе понравился генералу. Слава богу!

Адольф Бруннер еще совсем недавно был ординарцем адъютанта генерала — обер-лейтенанта Вебера. Но неделю назад русские убили Петера Асмана, которого Мизенбах любил за его предупредительность и умение варить крепкий кофе. И вот теперь Бруннеру приходилось обслуживать не только обер-лейтенанта, но и его шефа — генерала фон Мизенбаха. А эта задача была не из легких.

Когда ординарец, забрав стакан и термос, ушел, Мизенбах снова посмотрел в сторону города, где сейчас дралась дивизия его сына. Она спешила к переправам, чтобы на плечах отступающих частей Красной Армии ворваться на тот берег и разгромить отходившие части русских.

Эта операция была так важна, что Мизенбах-старший сам приехал сюда, чтобы вовремя повлиять на ход боя, в случае если произойдет какая-нибудь заминка.

— Вебер! — крикнул генерал с высотки. К нему подбежал обер-лейтенант.

— Судя по всему, там еще идут уличные бои, — продолжая вслушиваться в звуки боя, сказал командир группы.

— Полковник фон Мизенбах передает, что уже почти весь город очищен от русских. В их руках находятся только набережная и переправы.

— Поезжайте к полковнику, Вебер!.. — приказал генерал. — Скажите ему, что мне нужны переправы, понимаете?

— Да, мой генерал.

— Скажите Максу, что я надеюсь на него, — уже мягче произнес командир группы. — Да, вот еще что. Передайте: мой штаб будет находиться на западной окраине города.

Вебер с удивлением посмотрел на своего шефа:

— Но ведь это… это очень опасно, мой генерал. Русская артиллерия…

— На войне всегда опасно. Я не могу сидеть за два десятка километров от передовых частей, как это делают некоторые командиры, — сказал генерал. — Я должен быть среди своих солдат и сам лично влиять на ход боевых действий.

— Но-о… — снова хотел возразить Вебер.

Генерал перебил его:

— С богом, друг мой.

Обер-лейтенант бросился к броневику, стоявшему у подножия высотки, сел в него и помчался к городу.

К генералу подошел радист с листочком бумаги в руках.

— Радиограмма от фельдмаршала, мой генерал.

Мизенбах взял листок из рук солдата и прочитал. В радиограмме говорилось:

«Генералу фон Мизенбаху. От Вас уже два часа нет донесений о продвижении вверенных Вам войск. Жду подробного доклада.

Фельдмаршал фон Клюге».

— Записывайте…

Радист выхватил из кармана блокнот и карандаш. Приготовился писать.

— «Командующему четвертой полевой армией фельдмаршалу фон Клюге. Нахожусь на главном направлении, в пяти километрах от Березовска. С минуты на минуту город будет взят, и вверенные мне войска, преследуя врага, устремятся дальше.

Генерал фон Мизенбах».

Все. Передавайте.

Радист дописал последнее слово и побежал к радиостанции.

 

23

Шмелев лежал за штабелем бревен недалеко от небольшого, приземистого домика. Просунув ствол винтовки в щель между бревнами, он пулю за пулей выпускал в наседающих гитлеровцев. Ему хорошо были видны фашисты, цепью идущие по фруктовому саду.

Когда атака была отбита, Митрич облегченно вздохнул и вытер пот с морщинистого лба.

— Никак, вспотел, дед? — крикнул Николай Сычев. Он лежал невдалеке от Митрича.

— Вспотеешь, пожалуй… Нет, ты посмотри, какой нахальный германец пошел. В моем собственном саду разгуливает, как у себя дома, — возмущался старик.

— Это ваш сад? Правда?

— Конечно, правда…

— А дом и бревна, за которыми мы лежим, тоже ваши?

— Мои. Собрались было новый дом ставить, а тут эти пожаловали, — сквозь зубы процедил Митрич. — Если бы попался мне сейчас этот Гитлер, я бы его в мелкие клочья растерзал, сукиного сына! Вот какая злость меня взяла на этого черта криворотого, заразу плешивую.

— Что вы на него напали?

— А на кого же я должен нападать теперь? Если бы не этот косолапый дьявол, и войны бы не было, и сад бы мой был цел, и люди бы не мытарились по свету, не клали своя животы зазря.

— Это, конечно, верно, но… почему же он вдруг стал косоротым, плешивым, да еще и косолапым? Он совсем и не такой.

— Ничего, будет такой. Если я до него, психованного черта, доберусь, я его еще не так изуродую… — сказал Митрич.

В это время фашисты снова пошли в атаку, и Митрич начал вымещать свое зло на них. Он быстро перезаряжал винтовку и стрелял в атакующих врагов.

Из-за домика выскочил Степан Данилович Пастухов и, низко пригибаясь, побежал к штабелю бревен. Добежав до места, он упал между Митричем и Сычевым.

— Не торопись, стреляй с расчетом, — взглянув на Митрича, сказал Пастухов и, подняв винтовку, крепко прижал приклад к плечу, не спеша прицелился, нажал на крючок. Степан Данилович воевал так же, как работал на заводе, — не спеша, умело.

— Ты вот что скажи, командир… — начал Митрич. — Что мы дальше делать будем?

— Во-е-вать. Ясно тебе?! — вспылил Степан Данилович.

Он знал, что волновало Митрича. Ополченцы оказались отрезанными от основных сил полка. Только узенький коридор, ведущий к каменному мосту, и оставался пока я руках ополченцев. Но каждому было ясно, что долго они не смогут удерживать этот коридор. С минуты на минуту гитлеровцы могли с двух сторон прорваться к переправе, перехватить последний путь отхода и окончательно отрезать их от левого берега.

— Оно, конечно, ясно… — после некоторого раздумья ответил Митрич. — Только как воевать будем?

Пастухов презрительно глянул на него.

— А еще отделенным был у меня в гражданскую. Людьми командовал, а никакого в тебе понятия. Ну чего ты паникуешь?

— Я паникую? Да у нас же скоро патроны кончатся, понимаешь?

— А ты понимаешь, что у меня нет приказа на отход?! — в сердцах крикнул командир отряда.

— Пошли к командиру полка связных. Пускай доложат все как есть.

— Он и сам не хуже нас знает обстановку. Нужно будет, пришлет человека.

— А может, он посылал к нам, а посыльный не дошел. Тогда как? — снова возразил Шмелев. — Как ни крути, а человека посылать надо.

— Пошлите меня, товарищ командир. Я тем берегом мигом домчусь, — сказал Сычев и, приподнявшись, ждал ответа.

— Нет. Подождем еще немного… Ложись, ты что высунулся, как гусак?

— Ничего… — сказал Сычев и тут же почувствовал, что его чем-то хлестнуло по макушке. Припав к земле, он стал ощупывать голову, потом посмотрел на пальцы. Они были в крови. Кровь тоненькой струйкой текла и по виску, и по правой щеке.

— Зацепило все-таки, — с сожалением сказал Пастухов и, обернувшись к домику, крикнул: — Катюша-а-а!

Из домика выскочила худенькая девушка в военной форме и метнулась на крик. Она с разбегу плюхнулась возле Степана Даниловича, быстро подползла к Николаю. Увидев на его лице кровь, Катюша с дрожью в голосе спросила:

— Как же это ты, а?..

— Ты мне вопросы задавать будешь или перевязывать?! — рассердился Николай.

— У-у-у, злюка…

Катюша достала из санитарной сумки пузырек со спиртом, йод, вату, бинт и стала обрабатывать рану. Когда она промывала рану спиртом, Сычев поморщился от боли.

— Ты что, рехнулась? Кто же целый пузырек спирта выливает в рану?

— Не учи. Сама знаю, что делать.

— Смотри, командир, похоже, кто-то бежит к нам, — глядя в сторону реки, сказал Шмелев.

Катюша тоже посмотрела в ту сторону, куда указал Митрич.

— Так это же наш Султан-Гирей! — обрадовалась девушка.

Гирей со вчерашнего дня находился при штабе полка и выполнял роль связного.

— Правда он! — воскликнул Сычев, увидев своего друга.

— Товарищ командир отряда!.. Товарищ командир! — еще издали крикнул боец.

— Гирей, я здесь! — отозвался Пастухов.

Парень подбежал к нему и, тяжело дыша, заговорил.

— Фу ты черт, насилу добежал до вас. Пока бежишь по тому берегу — дух из тебя вон. А тут еще эта проклятая нога, — сказал Гирей.

— Ты прямо от командира полка? — спросил Пастухов.

— Да.

— Ну как у вас там?

— Плохо. Еле держимся, — ответил Гирей и, достав из-за пазухи листок бумаги, передал его Степану Даниловичу. — Вот приказ командира.

Пастухов развернул листок. На нем было написано: «Батя, отходи к каменному мосту и переправляйся на левый берег. Как переправишься, дай мне знать. Сигнал: одна красная, две зеленые ракеты. Кожин».

— Командиров рот ко мне! — распорядился Пастухов. Четыре бойца поднялись и побежали в подразделения.

 

24

Озеров, пристроив ручной пулемет на выступе полуразрушенной каменной стены, то короткими, то длинными очередями вел огонь по гитлеровцам. Николай Чайка стоял левее, у выбитого окна. Рядом с ним находились другие бойцы. Они уже не помнили, когда отрывали приклады пулемета и винтовок от своих плеч, когда отдыхали и брали в руки кусок хлеба. Они знали только о том, что нельзя отходить без приказа, нельзя прекращать огня, что надо во что бы то ни стало держаться. И бойцы держались. Они ничего не видели вокруг, кроме немцев. Их взоры были прикованы к прицельным рамкам и мелькающим перед глазами серо-зеленым шинелям. Только к ним. Надо было остановить врага. Сделать так, чтобы фашистов стало как можно меньше.

Невдалеке от дома, в котором засели пулеметчики, в развалинах каменного здания находился новый командный пункт полка. Капитан Кожин сидел на обломках обвалившейся стены и охрипшим голосом отдавал распоряжения командирам батальонов. Вокруг стоял грохот. Надо было громко кричать в телефонную трубку: только тогда его могли услышать на другом конце линии. Переговариваясь с командирами подразделений, Александр то и дело оглядывался назад, в сторону понтонного моста, по которому сплошным потоком двигались остатки разрозненных подразделений отходивших за реку частей. Жители Березовска выскакивали из улиц, примыкающих к реке, из садов, огородов, поспешно бежали к мосту и тоже устремлялись на левый берег.

Гирей, который был послан к Пастухову с приказом, так и не вернулся. Час назад командир полка велел своему ординарцу верхом переправиться на ту сторону, добраться до каменного моста, выяснить, отошел отряд Пастухова на левый берег или нет. Не дожидаясь возвращения Валерия, Кожин решил позвонить командиру второго батальона Лазареву, который находился ближе всех к отряду, и через него узнать, что с ополченцами. Но и Лазарев не мог ответить, где находился отряд: еще на рассвете между его батальоном и москвичами вклинились немцы.

Не добившись ничего от Лазарева, Кожин опустил трубку на аппарат и задумался. Надо было решать, что делать дальше — отводить подразделения полка на тот берег или дожидаться вестей от Пастухова. Но ждать было нельзя. С минуты на минуту могли появиться немецкие танки и отрезать пути отхода. А в том, что гитлеровцы попытаются отрезать его полк от переправы, Кожин не сомневался.

Из-за полуразрушенной стены дома, весь обсыпанный белой штукатуркой, хромая на одну ногу, показался Воронов с автоматом в руках.

— Ну, что слышно от Степана Даниловича?

— Пока ничего, — мрачно ответил Кожин. — Только что разговаривал с Лазаревым. Он ничего не знает об отряде.

Тяжело вздохнув, Воронов опустился на груду кирпичей. Ему сейчас было тяжелее всех. Ведь отряд ополчения был его детищем. Он лично сформировал его из рабочих завода, обучил военному делу и привел на фронт. Он знал каждого в отряде по имени и отчеству. Что же он скажет их семьям, если в первых же боях погибнет весь отряд, все его товарищи?

— Нет, я должен сам поехать к Лазареву, — вставая, решительно сказал Воронов. — От него ближе до того места, где еще утром находился отряд. Пошлем разведчиков. Может, им удастся просочиться сквозь расположение немцев и найти Пастухова с его людьми.

Кожин не стал возражать, хотя не знал, как можно добраться до отряда в этой трудной, часто меняющейся обстановке.

Воронову подвели коня. Он с трудом забрался на него и уехал, К Кожину быстро подошел начальник штаба.

— Тылы полка на той стороне, — хмурясь, коротко доложил Петров. — Надо переправлять и остальные подразделения.

— Подождем еще немного.

От моста к ним подбежал охрипший, разъяренный подполковник Протасов и с ходу набросился на Кожина и Петрова. Размахивая огромным маузером, он кричал:

— Кто здесь командует?.. Почему не отходите?! Уже все части на той стороне, а вы топчетесь тут, как бараны!

Кожин смотрел на этого маленького, юркого, ни минуты не стоявшего на одном месте человека и думал: «Ну чего кричит? Вместо того чтобы спокойно выяснить обстановку и отдать распоряжение, он…»

— Мы не топчемся, товарищ подполковник, а прикрываем переправы. А это, я думаю, не одно и то же, — выступив вперед, с раздражением сказал Кожин.

— Что-о?.. Как вы смеете?!

— Я действую в интересах общего дела, товарищ подполковник…

Но подполковник накалялся все сильнее. За эти сутки, которые ему пришлось провести на переправе, он так был издерган, что теперь, сорвавшись на крик, уже не мог сдержать себя.

— Почему не отводите людей, я вас спрашиваю?!

— Я уже отдал приказ об отходе: первым должен переправиться через реку отряд ополчения. Как только он перейдет на тот берег, начнем отходить и мы.

— Начинайте переправу! У нас нет времени.

— Этого нельзя делать, товарищ подполковник.

— Вы что, отказываетесь выполнить приказ?! — закричал Протасов.

— Я этого не сказал. Но пока отряд ополчения не перейдет на ту сторону, я не стронусь с места, — еле сдерживая себя, ответил Кожин.

— Что-о?! Да за это в трибунал!.. За это расстрелять мало!!

Петров видел, что дело принимает плохой оборот. Пожалуй, этому подполковнику ничего не стоило сообщить куда нужно, что в ответственный момент командир полка отказался выполнить приказ представителя штаба армии, и тогда не оберешься горя. Сергей Афанасьевич подошел ближе к Кожину, тихо, чтобы не слышал Протасов, сказал:

— Надо отходить, Александр Петрович.

Кожин, насупившись, молчал. «Ведь в отряде полтысячи человек. Как же их оставить?» — думал он.

— А как быть с мостами? — спросил Петров Протасова, чтобы как-то смягчить разговор.

— Мосты не взрывать.

Начальник штаба полка с недоумением посмотрел на представителя армии.

— То есть как?.. — снова вмешался в разговор Кожин. — Что же их, немцам оставить? Дать им возможность вслед за нами переправиться на тот берег и смешать все наши планы? Так, что ли?

Протасов и сам знал, насколько рискованно оставлять переправы в целости. Но ему никто не приказывал их взрывать, и он не хотел брать на себя ответственность.

— Вы будете выполнять отданный вам приказ?! — багровея, спросил Протасов.

Кожина доводили до бешенства и этот неразумный приказ, и маузер, которым размахивал Протасов перед его носом, и сам он, со своими короткими усиками и перекошенным от злобы лицом. Александр готов был послать его ко всем чертям и заняться своими неотложными делами, но ему был отдан приказ, и приказ этот нельзя не выполнить.

Поколебавшись, он с трудом процедил сквозь зубы:

— Хорошо, я выполню ваш приказ. Но если по вашей вине в тылу врага останется целый отряд…

— Меньше разговаривайте, капитан. Делайте, что вам приказано. Первыми переправляйте танковый батальон и артдивизион. Они поступают в распоряжение командующего армией.

Гневно посмотрев на подполковника, Кожин крикнул в сторону набережной:

— Асланов, ко мне!

Вартан подбежал к Кожину, приложил руку к головному убору:

— Асланов здесь, товарищ командир!

— Отводите дивизион к мосту и начинайте переправу! — приказал Кожин и, заметив, что подполковник отвернулся к Петрову, добавил: — Сниматься с позиций побатарейно.

— Есть сниматься побатарейно! — ответил Асланов и скрылся за развалинами дома.

Он хорошо понял командира. Тот не спешил с отводом. «И правильно делает, нельзя же уходить без отряда ополчения». Уже на ходу он крикнул:

— Гаркуша, ко мне!

К нему подбежал командир второй батареи.

— Снимайте батарею и — к мосту!

* * *

Танковый батальон и артиллерийский дивизион уже были на той стороне реки. Начали переправляться и пехотные подразделения. Бойцы шли не только по понтонному мосту, но и, по узкому деревянному настилу, который на скорую руку был сделан на еле выглядывающих из воды сваях, оставшихся от старого моста. Стучали по настилу конские копыта, скрипели повозки. Под тяжестью людей, лошадей и телег жалобно скрипели и прогибались доски, касаясь холодной, взлохмаченной от порывов ветра-воды.

Капитан Кожин, переправившись на левый берег с группой командиров, стоял и молча всматривался в хмурые лица своих воинов, проходивших мимо него.

Немцы, заметив движение на мосту, усилили огонь.

— Ши-ире ша-аг! Не задерживаться на переправе! — приказал Кожин.

Он то и дело оглядывался назад. Смотрел, не покажется ли Голубь, которому было приказано найти отряд москвичей. Кожин почти был уверен, что Пастухов вместе со своими людьми благополучно переправился на эту сторону. И все же он тревожился за него. Все как-то не клеилось сегодня. Вот потеряли связь с отрядом… По чьему-то несуразному приказу забрали у него танки, даже артиллерию…

Немцы все ближе подходили к переправе. Одна группа автоматчиков даже попыталась сбить с позиций батальон Соколова и с ходу ворваться на мост. Но в это время справа во фланг немецким автоматчикам кинжальным огнем ударили два пулемета. Автоматчики отхлынули назад.

Когда переправа полка уже подходила к концу, с правого берега ушла последняя рота, последний солдат простучал сапогами по настилу моста. Над переправой, описывая в небе светящиеся дуги, взметнулось несколько ракет. Командир полка взглянул в ту сторону и увидел танки. На полном ходу они неслись к переправе.

— Семенов! — крикнул Кожин.

К нему тут же подбежал начальник инженерной службы полка.

— Все готово для взрыва моста?

— Готово!

А танки уже достигли переправы. Три из них с ходу устремились к восточному берегу. Остальные развернули башни и открыли огонь по подразделениям Кожина.

Дальше ждать было нельзя. Если бы отряд Пастухова и появился на том берегу, к этому мосту он уже не смог бы пробиться.

— Ло-жись! — скомандовал Кожин.

Инженер взялся за ручку взрывного аппарата. Кожин не спускал глаз с танков, ползущих по мосту. Когда головной танк достиг середины моста, Кожин скомандовал:

— Давай!

Грохнуло сразу несколько взрывов. Мост как-то странно вздыбился и вместе с огромными столбами воды и танками рухнул вниз.

— А-а-а!.. — вырвался у всех вздох облегчения.

В ту же минуту к Кожину подскакал Голубь. Он с тревогой сообщил:

— Товарищ капитан, отряда ополчения нет на этой стороне!..

— Как нет? — поразился Кожин.

— Не знаю. Танковая рота переправилась, а отряда нет… Комиссар остался у танкистов. Выясняет, как это произошло.

 

1

Наташа еще спала, когда в окошко несмело заглянуло утреннее солнце. Почувствовав на своем лице теплые, ласковые лучи, она улыбнулась и открыла глаза. Поднявшись с постели и набросив на себя халат, девушка неуверенной поступью прошлась по комнате. С каждым шагом ее сердце все больше наполнялось радостью. «Могу, могу ходить!..» — ликовала она.

Наташа прошла к окну и стала смотреть на небольшую окраинную площадь города. Она так была поражена увиденным, что в первую минуту даже отступила назад. Перед ней была совсем не та площадь, которую она знала, не тот город. Ей казалось, что она находится сейчас не в Подмосковье, а в какой-то чужой стране… На той стороне площади, над зданием районной библиотеки, развевался красно-черный флаг со свастикой в центре, напоминавшей паука. По мостовой проходили колонны вооруженных немецких солдат, проносились приземистые автомашины, броневики. По тротуарам расхаживали чужие офицеры в серо-зеленых шинелях и фуражках с высокими тульями. Наташу поразило то, что гитлеровцы шагали с важным видом победителей, а жители города шли по обочинам мостовой, втянув головы в воротники своих пальто, ссутулившись, уступая тротуары пришельцам.

«Да что же это такое? Почему они так унизительно ведут себя перед этими… — думала девушка и тут же поймала себя на мысли: — А как ты сама будешь вести себя?»

Она не могла сразу ответить на это, но знала, что не так, совсем не так надо жить… И тут Наташа обратила внимание на пожилого, коренастого человека в коротком черном пальто и серой ушанке. Он уверенно шагал по тротуару, так, как ходил, наверное, всю жизнь по этим улицам. Иногда уступал дорогу встречным гитлеровским офицерам, но не склонял голову перед ними, не боялся их…

Показалась небольшая группа пленных красноармейцев, конвоируемых немецкими автоматчиками. Они шли по мостовой как раз мимо ее окна, и она хорошо видела каждого из них.

Пленные были в изорванных, обгорелых шинелях, а некоторые — без шинелей и головных уборов. Большинство из них — с марлевыми повязками. Они двигались медленно. Среди них особенно выделялся черноволосый красноармеец в одной нижней сорочке. Он не был ранен, но его почему-то поддерживали с двух сторон. Этот красноармеец шел и все время смотрел в окно, перед которым стояла Наташа. Она вначале не обратила на это внимания, потом присмотрелась к нему и… вскрикнула:

— Евгений?! Нет, нет!.. Этого не может быть!..

Наташа еще раз всмотрелась в лицо этого человека и окончательно убедилась, что это Евгений Хмелев. За окном, в колонне пленных советских солдат, находился человек, который совсем еще недавно должен был стать ее мужем и который не стал им потому, что она узнала о его связи с другой женщиной. Конечно, Евгений тогда поступил мерзко. Но он воевал с фашистами, подвергал себя опасности… Его каждую минуту могут убить.

Наташа забегала, заметалась по комнате, отыскивая какую-нибудь одежду для Евгения. Но ничего не попадалось под руку. Тогда она сорвала с вешалки свое пальто и устремилась к двери. Но на пороге столкнулась с матерью.

— Ты зачем встала?

— Пусти, мама, пусти! Там Евгений. Его надо догнать. Помочь… Хоть чем-нибудь помочь.

Но мать преградила ей путь:

— Сумасшедшая, тебе же нельзя вставать. Ложись. Успокойся.

Наташа растерянно досмотрела на мать:

— Что ты говоришь, мама? Ведь там наши красноармейцы. Там Женя…

— Не надо говорить об этом человеке! — рассердилась Надежда Васильевна. — Хватит. Я больше не хочу слышать о нем.

— Я тоже, мама… Но он попал в беду. Ему очень плохо. Ты подойди к окну. Сама увидишь.

— Я видела.

— Видела и молчишь? Ты же… Ты же самая справедливая, добрая. Давай придумаем что-нибудь. Ведь надо же ему помочь!

— Надо. И не только ему. Но ведь ты знаешь, что мы сейчас ничего не можем сделать. Только навредим человеку.

Мать обняла дочь за плечи и притянула к себе. Та как-то сразу обмякла, припала к ее груди и залилась слезами.

— Ну, успокойся. Успокойся… — приговаривала Надежда Васильевна, усаживая Наташу на кровать…

С треском распахнулась дверь, и на пороге вырос огромный рыжеволосый детина с массивной челюстью. Он был в черной форме офицера СС. За ним в прихожей топтался солдат с автоматом на груди и двумя чемоданами в руках.

С минуту гитлеровец острым, пронизывающим взглядом смотрел на Наташу, потом на Надежду Васильевну и вдруг рявкнул:

— Вста-ать, русский свинья!

Наташа вздрогнула, прижалась к матери. Надежда Васильевна какое-то время тоже была в замешательстве — с ней никогда никто не разговаривал подобным образом. «Да как он смеет?! — возмущалась она. — В конце концов, не мы с дочкой пришли к нему, а он ворвался в наш дом».

Все это она хотела выпалить в лицо фашисту, но сдержалась, только молча смотрела в его глаза.

Гитлеровец сделал шаг вперед и, положив руку на кобуру парабеллума, висевшего с левой стороны живота, нагло скомандовал:

— Встать! Разве вы не видите, что перед вами офицер германской армии?!

— Вот теперь вижу… — продолжая в упор, с ненавистью смотреть ему в лицо, ответила хозяйка квартиры.

У гитлеровца все больше сужались глаза, а массивная челюсть выдвигалась вперед. Он медленно привычным движением пальцев большой волосатой руки расстегнул кобуру и ухватился за рубчатую рукоятку револьвера.

— Я научу вас, как надо разговаривать с представителем великой нации, — зловеще процедил он сквозь крупные, желтые зубы.

Надежда Васильевна побледнела, но не отвела своего взора от лица фашиста. Все ее нервы собрались в один комок, и она уже не боялась врага, не скрывала своего презрения к нему.

Наташа попыталась встать, но Надежда Васильевна придержала ее за плечо:

— Сиди, дочка, не бойся.

— Мама, он же убьет тебя, — прошептала Наташа.

— Не вста-вай!

В это время в коридорчике послышалась возня. В раскрытую дверь было видно, как солдат, пришедший с этим офицером, преграждал кому-то путь.

Офицер с недовольным видом обернулся к двери.

— В чем там дело, Бломберг?

Но тот не успел ответить. Оттеснив Бломберга в сторону, в дверь ввалился ефрейтор Адольф Бруннер. Собственно, ввалился не Бруннер, а гора вещей, из-под которых высовывался только один его нос. Перешагнув порог и сбросив на пол чемоданы, баулы и рюкзаки, он, прижав руки к бедрам, вытянулся в струнку перед офицером. Этот ефрейтор сейчас совсем не был похож на дисциплинированного, вымуштрованного солдата германской армии — гимнастерка была не заправлена, пилотка сползла на глаза.

— Ты что, Адольф? Кто тебе позволил? — строго спросил офицер.

— Приказ обер-лейтенанта Вебера. Здесь будет его квартира.

— Пошли ты к черту своего обер-лейтенанта.

— Хорошо, господин капитан. Но… я не знаю, что ответить генералу фон Мизенбаху. Это он пожелал…

Капитан Шлейхер сбавил тон.

Ч-черт, всегда этот Вебер стоит на его пути. Мальчишка! Если бы он не был адъютантом командира армейской группы!..

— Ну хорошо, занимай эту квартиру для своего Вебера. Я все равно не стал бы жить с этими волчицами, — сказал Густав Шлейхер и направился к выходу.

Когда за ним и его ординарцем Бломбергом закрылась дверь, Адольф хитровато улыбнулся и, повернувшись к хозяйкам дома, поздоровался:

— Гутен морген. Гештаттен, дас их михь форштелле: Бруннер Адольф, гефрайтер, фирцихь яре альт.

Наташа некоторое время настороженно смотрела на этого маленького, подвижного немца, объявившего, что он ефрейтор и ему сорок лет.

— Гутен морген, герр Бруннер, — наконец произнесла она в ответ.

— О-о, фройляйн говорит по-немецки?..

 

2

Надежда Васильевна еще с утра ушла в Сосновку. Там у знакомой женщины она надеялась достать хоть немного муки и картофеля.

В комнате было темно. Наташа лежала на диване и настороженно вслушивалась в разноголосицу звуков фронтового города.

Вот громко, размеренно стуча каблуками по тротуару, под окнами прошли двое, — наверное, патруль… Где-то глухо била артиллерия, и, кажется, совсем рядом застрочили пулеметы. Наташа знала, что стрелять могут только на той, восточной, окраине города. Вдруг в эту военную разноголосицу вплелись дребезжащие звуки губной гармошки. Это развлекался ефрейтор Бруннер. Адольф не остался утром у Ермаковых. Узнав, что через коридорчик есть совершенно свободная двухкомнатная квартира завуча школы (тот еще неделю назад эвакуировался с семьей), он со своим ворохом вещей перетащился туда. Почти целый день Бруннер устраивался на новом месте, и вот, наконец сделав, видимо, все необходимое, он решил развлечься музыкой.

Веселые звуки губной гармошки послышались ближе — в коридорчике. В дверь постучали.

— Войдите, — после некоторой паузы нерешительно сказала девушка по-немецки.

Держа в одной руке включенный фонарь, а в другой губную гармошку, в дверь вошел Бруннер.

— Гутен абенд, фройляйн Наташа, — сказал Адольф.

— Гутен абенд, герр Бруннер.

— Почему вы сидите в темноте? — спросил он и, не дожидаясь ответа, тщательно проверил светомаскировку на окнах, достал спички и зажег большую керосиновую лампу. — Вот теперь будет очень хорошо… Может, фройляйн желает послушать музыку?

Наташа молча пожала плечами. Бруннер поднес гармошку к губам и сыграл какую-то веселую песенку.

— Не Чайковский, конечно, — смешно развел руками Адольф, — но… как это говорят русские? На бе-ез раак и риба… риба… Ага! Риба — рак. Так?

«Что он пристал ко мне? — думала Наташа. — Какое мне дело до его неумелых упражнений в русском языке, до его гармошки и вообще до всех его дел?»

— Может быть, я что-нибудь неправильно сказал? — снова спросил он Наташу.

— У нас в народе говорят: на безрыбье и рак рыба.

Адольф вынул блокнот.

— На бе-ез риба и рак ри-ба, — записал он. — Данке. Спа-си-бо.

Бруннер суетился, что-то спрашивал, записывал в блокнот, а Наташа отсутствующим взглядом смотрела на него и не могла дождаться, когда же наконец он уйдет.

Но Адольф вовсе и не собирался уходить. Вебер с генералом уехали принимать какую-то новую дивизию, а его оставили дома. Надо же ему как-то убить время.

Разговаривая с Наташей, Бруннер все время посматривал на книжный шкаф. Наконец он не выдержал и подошел к нему, раскрыл. Первое, что ему бросилось в глаза, — учебник немецкого языка.

— О-о-о, дойч! Гут, гут! Гёте? — Он обернулся к Наташе: — Вы читаете нашего Гёте?

— Ва-ше-го? Да вы, вы!.. — Наташа задохнулась от возмущения и, не помня себя, стала бросать в лицо Бруннеру гневные слова: — Вы способны только убивать, рушить, уничтожать все прекрасное. А Гёте воспевал это прекрасное. Нет, он не мог родиться в той Германии, в которой родились вы — фашисты.

Бруннер опешил. Он был поражен не тем, что эта русская девушка причисляла его самого к фашистам и ругала всех ему подобных, а тем, что она с такой решительностью защищала и отгораживала великого немецкого поэта от него, Адольфа Бруннера, чистокровного немца. Он внимательным, изучающим взглядом смотрел на нее и не знал, что же ей ответить. Наконец он сказал:

— Вы не правы, фройляйн. Не все же немцы такие, как капитан Шлейхер, которого вы видели утром.

Наташа ничего не ответила. Ей не хотелось продолжать бесполезный спор.

«Все они из одной стаи, — думала Наташа. — Если бы среди них было много настоящих, честных людей, они не делали бы того, что делают, — не застрелили бы в ту ночь секретаря райкома, не убили бы Ирину Михайловну и не оставили Олежку сиротой… Боже мой, неужели этот кошмар может длиться бесконечно?.. Да, может длиться долго, очень долго, если все будут отсиживаться в домах и только возмущаться, а не бороться».

Эти слова Наташа относила и к себе. Но она не знала, что надо делать, чтобы хоть как-то оправдаться перед своей совестью, перед Олегом и перед всеми теми, которые не лежат вот так, как она, а с оружием в руках воюют против гитлеровцев.

Наташе за эти военные месяцы не раз приходилось читать в газетах о героических действиях партизан и партизанок, сражавшихся в тылу врага. Она завидовала их смелости и находчивости. Примеряла свои силы — мысленно прикидывала, смогла ли бы она сделать то же, что делали ее сверстницы в Белоруссии и других оккупированных врагом местах? И это сравнение было не в ее пользу.

Оставшись одна, Наташа, обняв обеими руками колени, задумалась. Ее мучил вопрос: как жить дальше? Она понимала, что нельзя молодой, сильной девушке сидеть сложа руки и ничего не делать. Наташа была уверена, что в городе есть люди, которые готовятся к борьбе, а может, уже и борются, а она… Она не знала, к кому пойти, с кем посоветоваться.

В это время в комнату вошел Олег. Он был в расстегнутой куртке, в старой ушанке, одетой задом наперед, в грязных, изорванных штанах с отдутыми карманами.

Плотно притворив за собой дверь, он сразу же бросился к голландской печи, прижался к ней.

— У тебя фрицев нет? — подозрительно поглядывая в сторону спальни, спросил Олег.

— Нет, только там, в соседней квартире, — показала она на дверь.

— Хорошо. У-ух, холодина! — шлепая по теплым кафельным плиткам посиневшими пальцами, проговорил Олег.

— Ты где пропадал все эти дни? — спросила Наташа.

— Везде. Хотел переплыть к своим — не удалось. Вода как лед. Кругом фрицы. Так и шпарят из пулеметов, так и шпарят. Честное пионерское. Не веришь?

— Верю. Только тише говори. Услышать могут. Ну а потом?

— Потом махнул в лес. Хотел к партизанам добраться. Они у Горелого леса бьются с фашистами.

— А ты уверен, что там партизаны?

— Ну а кто же еще? Раз фашисты воюют с ними, значит…

— А может, это какая-нибудь наша воинская часть не успела отойти и теперь бьется одна…

— Может, и часть, — моргая от удивления глазами, сказал Олег. — Я и не подумал об этом. А что, если это дядя Саша со своим полком, а?

— Саша? — переспросила Наташа. Эта мысль не приходила ей в голову.

— Ты знаешь, они их там так окружили. Все дороги, просеки и тропки перехватили, гады.

— А ты откуда знаешь об этом?

— Как же мне не знать, если я трое суток колесил по этому лесу. Хотел проскользнуть к своим. Да разве там проскользнешь, — безнадежно махнул рукой Олег и, опустившись на колени возле книжного шкафа, стал вытаскивать из карманов какие-то круглые предметы и засовывать под шкаф.

— Ты что там прячешь?

Мальчику не хотелось, чтобы другие знали о его тайне, но от Наташи у него не было секретов.

— Гранаты. Вот, смотри какие. Я их в лесу нашел. Четыре штуки. Я этим гадам теперь покажу!.. Я им за все отомщу!

Наташа побледнела.

— Ты с ума сошел, Олежка! Сейчас же забери эти гранаты и выбрось в колодец.

— Не выброшу! — ощетинился Олег. — Не для того я их тащил сюда.

— Глупый ты. Разве так делают? Бели фашисты найдут эти штуки — повесят нас. Давай их хоть в подвал перенесем.

 

3

На другой день Наташа снова была одна. Мать еще не возвратилась из деревни, а Олег опять куда-то запропастился. Наташа взяла книгу, попробовала читать. Ничего не вышло. В голову лезли одни и те же мысли — мысли о том положении, в котором она оказалась.

В ставню тихо постучали. Наташа подошла к окну. У дома стоял невысокий, сухощавый старик, тяжело опершись на большую суковатую палку. Он был в рваном полушубке, старых валенках и с большой сумой, сшитой из белой мешковины. Поеживаясь от холода и часто переступая ногами, он уныло тянул:

— Подайте, ради христа, кусочек хлеба погорельцу… По-да-а-айте, ради христа, кусочек…

Наташа выбежала на крылечко.

— Заходите, дедушка! Заходите, погреетесь… Чайку горячего выпьете?

Старик шагнул к крыльцу.

— Вот спасибо, доченька. Пошли тебе бог хорошего жениха и большого счастья, — поднимаясь по порожкам на крыльцо, причитал он.

Наташе его голос показался знакомым.

Войдя в комнату и поставив у двери свою палку, нищий повернулся к красному углу и, сняв шапку с плешивой головы, перекрестился. Наташа сразу узнала его. Перед ней стоял Митрич — старик Шмелев, тот, который был у них бригадиром на строительстве оборонительных сооружений.

— Филипп Дмитриевич! — не выдержав, воскликнула Наташа.

— Тссс… — старик приложил палец к губам. — Кто есть в доме окромя тебя?

— Никого. В соседней квартире два немца, но их нет дома.

— Ну и ладно, — более спокойно ответил Митрич. — Где же твой чаек? Я и вправду до косточек продрог.

— Сейчас. Я сейчас. Он у меня еще горячий. Раздевайтесь.

Наташа бросилась к голландке, вытащила чайник и налила в большую фарфоровую кружку чая, где-то отыскала единственный кусочек сахару, ржаной сухарь и все это положила перед Митричем.

— Пейте на здоровье и расскажите, как вы сюда попали.

Шмелев, грея замерзшие руки о чашку и по глоточку отпивая горячий чай, рассказал Наташе, как его отряд вел бои в городе, как был отрезан от своих и как добрался до каменного моста.

— Ну, а дальше? Почему же вы не ушли на тот берег? — торопила его Наташа.

— А дальше не получилось у нас, дочка. Маху мы малость дали… Нам бы надо под прикрытием танков, которые нас поддерживали, пехоту сначала переправить… Ведь нам командир полка приказывал так сделать. А мы не послушались, по-своему решили, вот и…

— Почему же вы не сделали, как вам приказали?

— Танков жалко было. У нас их и так кот наплакал.

— Так, ну а что потом было? — торопила старика Наташа.

— Потом совсем нескладно вышло. Отрезали нас от реки. Мы было бросились к другому мосту, а немцы по нас из танковых пулеметов. «Пропали», — думаю. И тут слышу, Данилыч подает команду: «Приказываю пробиваться назад!» Как это так назад? Куда назад, если в городе уже немцы? А он свое: «Пробиваться к Горелому лесу». Ну и началось. Бросились мы взводами, отделениями… через дворы, огороды. И что ты думаешь, пробились-таки. Немецкой пехоты на нашем пути не больно много было. Она, видно, хотела скорее захватить мосты и перебраться на тот берег…

Рассказывая, Митрич упомянул завод, на котором был сформирован отряд московских ополченцев. Наташа хорошо знала, что Хмелев тоже работал на этом заводе. «Значит, он пришел вместе с отрядом?» — думала Наташа.

— Филипп Дмитриевич, а Евгений Хмелев был в вашем отряде?

— Хмелев?.. Как же, как же, был. В третьей роте. Только не повезло ему, бедняге. Погиб. До каменного моста отходил вместе с нами, а как мы пошли на прорыв, через город, так я его уже не видел больше. Убили, наверное, парня.

— Нет, дедушка, его не убили. В плену он… Я сама видела, как его вели по городу.

— Вот оно как? А мы думали, что убит.

Помолчали немного. Потом Наташа спросила:

— Дедушка, а после того вы не пробовали переправиться на левый берег?

— Как не пробовали? Три раза пробовали, да ничего не получилось. К берегу и подступиться-то нельзя. Куда ни кинешься, всюду танки, пушки. Хотели разведчиков переправить на ту сторону, и то не получилось. Все дырки законопатили, сучьи сыны. Нигде не проскользнешь.

— И как же вы там живете, в этом лесу? У вас же, наверное, ни продуктов, ни теплых вещей?

— А вот так и живем. Первые дни плохо было, а потом, когда соединились с партизанами, легче стало.

«А я-то голову ломала… Надо сейчас же уходить отсюда… Напишу маме записку и уйду со стариком», — подумала Наташа и спросила:

— Вы когда идете назад, Филипп Дмитриевич?

— А вот обогреюсь у тебя малость — и в дорогу. Я ведь с утра по городу шатаюсь. Пора и назад.

— И я с вами, — решительно сказала Наташа и, найдя свой рюкзак, стала укладывать в него теплые вещи.

Старик молчал. Допив чай, он взял чайник и налил себе еще полкружки.

— Нет, дочка, тебе нельзя туда, — наконец ответил Шмелев.

Наташа, не выпуская рюкзака из рук, резко обернулась к нему:

— Почему нельзя?

— Потому, что здесь ты нужнее…

— Кто сказал?

— Сказали те, кто послал меня сюда.

— А почему мне нельзя с вами? Ведь я… я тоже хочу бороться с фашистами.

— А ты и борись.

— Как же я буду бороться, если я одна, если у меня нет оружия?

— Тебе оно и не нужно, дочка, — сказал Шмелев. — Стрелять всякий сумеет, а вот знать, куда стрелять, где ударить… это посложнее. Сидим мы там, в лесу, и ничего не знаем, что тут у немцев делается. А надобно знать, и не только нам. Всей Красной Армии надобно знать, чего замышляют эти сукины сыны. Вот затем я и пришел к тебе, дочка. Ты по-немецки хорошо понимаешь, и… и сосед у тебя подходящий, знающий человек.

— Какой сосед?

— А тот, что через коридор живет. Говорят, он в адъютантах у самого ихнего генерала ходит.

Наташа задумалась…

* * *

Через час после ухода Митрича в комнату с небольшой охапкой дров вошла Надежда Васильевна. Она только что вернулась из деревни, принесла немного муки, картофеля и сейчас хотела растопить голландку и приготовить ужин. Паровое отопление школы не действовало. Голландкой уже лет десять, с тех самых пор, как построили котельную, никто не пользовался. Укладывая в печку дрова, Надежда Васильевна спросила:

— Ну как ты себя чувствуешь, дочка?

Наташа, занятая своими мыслями, не слышала вопроса матери.

«Спит», — подумала мать и, плеснув на поленья керосину, чиркнула спичкой. В печке весело запылал огонь. В комнате как-то сразу стало уютнее, теплее.

— Мама, как, по-твоему, я красивая?

Надежда Васильевна подошла к дочери, села на край дивана и пристальным, удивленным взглядом посмотрела на нее. «Вот, оказывается, чем заняты ее мысли. А я думала… Боже мой, она ведь совсем еще девочка. Маленькая, глупая девочка…»

— Конечно, красивая. Для меня ты всегда будешь самой красивой.

— А для других? Могу я, например, понравиться мужчине? Ну что ты на меня так смотришь?

— Я тебя не понимаю, дочка.

Наташа уже не слушала мать. Она усиленно думала над тем, сможет ли выполнить то трудное и опасное дело, за которое взялась.

 

4

В походном кабинете начальника контрразведки шел допрос русских пленных.

Посередине комнаты, перед письменным столом, стоял высокий, черноволосый красноармеец в грязной, окровавленной одежде. Яркий свет настольной лампы бил в его бледное, изможденное лицо. Этот сильный, режущий глаза свет ослеплял его, заставлял прищуриваться, закрывать глаза. Волосы красноармейца были взлохмачены, на разбитых губах запеклась кровь.

За письменным столом, в полумраке, видна была массивная фигура полковника Берендта. Бросался в глаза его огромный живот, стянутый широким офицерским ремнем, словно обручем.

Полковник пронизывающими глазами глядел на Хмелева и ждал ответа на только что заданный вопрос. Он внимательно следил за каждым движением пленного, за его взглядом, за малейшими изменениями в выражении лица.

Хмелев был взят в плен возле каменного моста, когда ополченцы мелкими группами прорывались через сады и огороды назад, к северо-западной окраине города. Берендт сам выехал на место, чтобы тут же допросить пленного, но Евгений еще очень плохо чувствовал себя.

Пришлось подождать, пока врачи приведут его в чувство. Только на другой день, уже после взятия города, Берендт получил возможность приступить к допросу. Но вот уже пять дней он, опытнейший контрразведчик, бьется с этим и тремя другими пленными — и никакого толку. На вопросы они не отвечают или говорят разные небылицы. Правда, ему все же удалось выудить у этого солдата, что он является рядовым третьей роты московского отряда народного ополчения, который вместе с регулярными советскими частями оборонял город Березовск. Больше пленный ничего не сказал.

Полковник настойчиво задавал Хмелеву вопрос за вопросом через своего помощника — рыжеволосого капитана Шлейхера, который, выставив вперед свою квадратную челюсть, стоял за спиной пленного и сверху вниз смотрел на него, готовый в любую минуту нанести тяжелый удар огромной рукой.

— Зачем этот человек остался в нашем тылу? — медленно, чуть не по слогам, спросил по-немецки Берендт.

Шлейхер шагнул вперед и с угрозой сказал по-русски:

— Господин полковник спрашивает: зачем вы остались в нашем тылу?

— Я уже говорил… — усталым, измученным голосом ответил Евгений.

— Что вы говорили? — все больше свирепея, переспросил Шлейхер.

— Я был ранен.

— Почему он не ушел вслед за своими? — снова спросил Берендт.

Капитан перевел вопрос Хмелеву.

— Я был без сознания. Вы же знаете. И потом, город уже был в ваших руках.

Густав Шлейхер переводил ответы пленного своему шефу, а тот задавал все новые и новые вопросы.

— Какое он получил задание от своего командования? Спрашивайте, Шлейхер, спрашивайте. Быстро! Не давайте ему раздумывать!

И Шлейхер спрашивал.

— Вы разведчик. Это нам известно. Какое задание вы получили от русского чека?

— Я не знаю никакого чека, был без сознания.

Шлейхер переводил ответы пленного, а полковник уже не вслушивался в смысл этих слов. Раскуривая сигарету, он смотрел куда-то мимо Евгения и думал. У него еще вчера возникла одна мысль, от которой он до сих пор никак не мог отделаться.

«А что, если одного из этих пленных… вот хотя бы этого, взять да и отпустить. Пусть идет назад. В свою часть. А в подходящий момент… Это было бы колоссально!»

Но как это сделать? На западе подобные эксперименты ему удавались легко. Там в таких случаях все решали деньги. А тут… Проклятая страна! Видимо, нужно изменить метод. Найти подход к этим русским, подобрать к ним другие ключи. И он, кажется, подобрал один из них.

— Что он сказал, Шлейхер? — после долгого молчания спросил полковник.

— Сказал, что он ничего не помнит. Что был без сознания, когда его взяли в плен.

— Не помнит? Гм-м. Может, он уж и родных своих не помнит? Где живут его родные? Мне нужно знать точный адрес его родителей.

Капитан Шлейхер быстро задал и этот вопрос Евгению. Тот медлил с ответом.

«Зачем им понадобились мои родные? Что они еще задумали?»

— Ну-у? — торопил Шлейхер.

— До войны жили в Гжатске. А где сейчас — не знаю.

— Улица? Дом? Квартира?

Хмелев ответил.

Берендт, склонившись над столом, записал адрес родителей Евгения и вновь спросил:

— Последний раз спрашиваю: с каким заданием он переброшен к нам?

Хмелев молчал. Он не знал, что сказать полковнику. У него уже больше не было сил. От усталости и побоев кружилась голова, подкашивались ноги.

— Я не знаю. Не знаю… — выдавил он из себя. Услышав перевод этих слов, Берендт презрительно посмотрел на Хмелева, сказал:

— Хорошо. Если он не хочет отвечать… его расстреляют.

Шлейхер перевел. Но Евгений не сразу понял, о чем идет речь. Потом, когда до его сознания дошел смысл сказанного; он с ужасом посмотрел на полковника.

— Рас-стре-ляют? Кого? — с трудом выговорил он.

— Вас, господин Хмелев, — услышал он голос Шлейхера.

— За что? Я вам ничего не сделал плохого.

— Но вы и хорошего ничего не сделали, господин Хмелев, — хитро прищурившись, проговорил Берендт.

— Я… я не понимаю…

Но тут, видно, терпение полковника лопнуло. Хмелева вытолкнули из кабинета и под охраной двух автоматчиков повели за город.

 

5

Сегодня Вебер встал позже обычного. Вчера они с генералом Мизенбахом очень поздно вернулись от фельдмаршала фон Клюге. Поэтому в это утро обер-лейтенант позволил себе лишний час поваляться в постели.

Теперь он сидел за столом в нижней рубашке и пил утренний кофе. Кончая завтрак, Вебер вдруг услышал русскую песню:

Обер-лейтенант не понимал слов этой песни, но голос, мелодия… Они сразу те привлекли его внимание, заставили прислушаться.

— Слушай, Адольф, кто это поет там, за стеной?

— Русская фройляйн, господин обер-лейтенант, — пришивая пуговицу к офицерскому кителю, ответил Бруннер.

— Но ведь она, кажется, была больна?

— Очевидно, ей стало лучше.

— Наверное, уродина какая-нибудь, а голос ничего, приятный.

— Она и сама…

— Красива?

— Даже очень, господин обер-лейтенант. Я таких красавиц никогда не видел.

— Вот как? Так что же ты молчал до сих пор, пройдоха? Или, может, для себя бережешь, а?

— Что вы, господин обер-лейтенант. Я для нее не пара, а потом… У меня жена есть.

— Жена-а? — Вебер громко расхохотался. Он сейчас смотрел на Бруннера так, как смотрел бы на человека, свалившегося с луны. — Да ты чудак, Адольф. И у меня есть жена. Ну и что из этого?

Бруннер неопределенно пожал плечами.

— Китель, фуражку! Быстро!

Адольф наскоро закрепил нитку, перекусил ее зубами и, поднявшись со стула, помог Веберу надеть китель. Застегнувшись на все пуговицы, обер-лейтенант подошел к зеркалу и стал внимательно смотреть на свое отображение. Выхоленное лицо, пышная шевелюра. Только рот великоват. Обер-лейтенант остался доволен собой. Черт с ним, с этим большим ртом. Настоящая девушка не обратит внимания на эту мелочь. Прежде всего ей бросится в глаза его офицерский мундир. Да, да, он знает, что женщинам нравятся офицеры.

— Адольф, дай духи. Самые лучшие.

Бруннер подал флакон французских духов. Вебер открыл пробку, понюхал.

— Прима! — сказал обер-лейтенант и стал из пульверизатора поливать себя духами.

А из-за стены, из соседней комнаты, доносилось:

Передав флакон Бруннеру, Вебер направился к двери. В коридорчике он остановился, послушал еще немного мелодию песни и без стука вошел в комнату Ермаковых.

Перед большим трюмо, спиной к двери, стояла молодая, стройная девушка в белоснежном платье и, причесывая свои пышные, светло-золотистые волосы, пела:

— О-о-о, фройляйн, вы очаровательны! — после долгого молчания по-немецки воскликнул Вебер.

Наташа вздрогнула и, обернувшись, испуганно посмотрела на него большими голубыми глазами.

«Боже мой, как она красива! — между тем думал Вебер. — А я, дурак, жил с ней рядом и до сих пор не знал».

— Простите, пожалуйста, мое самовольное вторжение к вам… Давайте познакомимся. Меня зовут Рудольф Вебер. А вас?

— Наташа.

— На-та-ша… Вы замечательно поете, фройляйн Наташа. Интересно, о чем же эта песня?

— О любви.

— О-о, это прекрасно! Это хорошо, что вы поете о любви. Но почему у вас такие грустные глаза? Когда человек поет о любви, он должен быть веселым.

— Это не всегда возможно, господин Вебер.

— Почему?

— Мне не хочется сейчас говорить об этом, — сказала девушка и вновь повернулась к трюмо.

Разговор явно не клеился. Вебера злило, что девушка отвернулась и, не обращая на него внимания, продолжала причесываться. Конечно, он мог бы не церемониться с этой русской фройляйн и сделать так, как делали многие из его друзей, да и ему приходилось. Но сейчас он не мог поступить так, как поступал прежде. Тогда пропало бы все очарование встречи. Да и потом он не был уверен, что этой девушкой можно овладеть силой.

— Видно, вы не очень-то расположены к нам, фройляйн, — насупившись, буркнул Вебер.

Наташа резко обернулась к нему:

— А если я сказала бы, что расположена к вам, вы поверили бы?

— Да, пожалуй, вы правы. Не поверил бы.

— Вот видите. Вы пришли в мой дом, вы рушите наши города, вы мучаете, убиваете… — Наташа понимала, что говорит лишнее, что совсем не так надо бы говорить с этим офицером, но уже не могла сдержаться. — Так за что же я вас должна уважать?

«Интересно, почему она не уехала из города, раз так ненавидит нас? Уж не шпионка ли она? — думал Вебер, но тут же отбросил эту мысль: — Нет, шпионка не стала бы так откровенно высказываться. Но почему же тогда она осталась? Ах да, Бруннер говорил, что в момент эвакуации она была больна и потому…»

— На войне как на войне, фройляйн. Но прошу вас поверить, что лично я совсем неплохо отношусь к русским. Можете вполне располагать мной. Если…

— Если что?

— Если вы не откажете мне в своей дружбе. Согласны?

— Я всегда рада дружить с хорошим человеком…

Когда Рудольф Вебер ушел, Наташа не двинулась с места. Глядя грустными, встревоженными глазами ему вслед, думала: «А что же будет дальше?» Она понимала, что затеяла опасную игру с немецким офицером. Было совершенно ясно, что Вебер теперь не оставит ее в покое.

 

6

Темное полуподвальное помещение. На грязной, облупившейся стене отражается тень от железной решетки. Тихо. Только за дверью в длинном пустом коридоре гулко раздаются размеренные шаги часового.

У стены на полусгнившей соломе в изодранной, окровавленной одежде лежал Евгений Хмелев. Он тяжело стонал, с трудом переворачивался с боку на бок. Но вот он замолчал, притих, как бы прислушиваясь к чему-то. И вдруг, вскрикнув, приподнялся на руках, сел и испуганными глазами уставился на стену. На том месте, где виднелись отраженные перекрестья решетки, что-то копошилось. Присмотревшись внимательнее, Хмелев увидел огромную серую крысу с длинным хвостом.

«Как же она оказалась на стене?..» — подумал Евгений и тут же вспомнил. Вчера ему дали кружку воды и кусок черного сухаря. Подобрав с попу какую-то тряпку, он положил в нее этот сухарь и, завязав в узелок, повесил на гвоздь, вбитый в стену. Вот этот узелок и терзала теперь крыса, не обращая никакого внимания на хозяина. Цепляясь коготками за тряпку, крыса хотела, видно, взобраться повыше, но сорвалась. Тяжело ударившись о ногу Евгения, она юркнула в темноту. «Меня уже и крысы не боятся, — думал Евгений. — Уж лучше бы расстреляли».

Но его не расстреляли. Автоматчики по приказанию Берендта вывели его тогда за город, дали в руки лопату и заставили рыть для себя могилу. И он рыл. Рыл долго, мучительно. Рыл и думал: «Ну, значит, это конец».

Когда работа была закончена, его поставили лицом к могиле, спиной — к солдатам. Он стоял на самом краю ямы. Из-под ног, шурша, осыпалась земля. Он стоял и кожей спины, всем телом чувствовал, что делается позади него. Вот встали с земли солдаты, сделали несколько шагов — отошли дальше. Стукнув каблуками, повернулись. Вот он слышит тяжелые, размеренные шаги. Это шаги Шлейхера. Евгений уже хорошо знал его походку. Вот капитан подал короткую, отрывистую команду. Солдаты вскинули автоматы.

— По врагу-у гер-ман-ского рейха!.. — растягивая слова, по-русски командовал Шлейхер.

Лес, земля — все, что было перед глазами Евгения, вдруг покачнулось, стронулось с места и… стало кружиться, теряя очертания.

— Ого-онь! — закончил Шлейхер.

Раздались выстрелы. Но Хмелев даже не слышал их. Он еще до выстрела, потеряв сознание, упал вниз лицом, в могилу. Очнулся он через шесть часов, в камере.

Потом этот кошмар повторялся еще несколько раз. Через два дня на третий его поднимали рано утром и выводили за город, заставляли копать себе могилу, ставили на край ямы и… открывали огонь. В бессознательном состоянии привозили Хмелева обратно и вновь бросали в вонючий подвал. Вечером вызывали на допрос. Говорили, что сопротивление русских сломлено, что на днях Москва будет взята и война закончится победой Германии. Убеждали, что он, Хмелев, может сделать большую карьеру, если будет лоялен к германской армии, если захочет помочь ей. А он может помочь. Он должен помочь.

На всех допросах Евгений держался стойко. Что бы ему ни предлагали, он отвечал односложно: «Нет». Его бросали на пол и били, били… После каждого такого допроса он еще больше озлоблялся и уже заранее, с ночи, готовился швырнуть в рожи палачей самое ненавистное для них слово: «Нет». Но на вчерашнем допросе в нем что-то надломилось. Он уже не мог говорить «нет». Он молчал и жаждал одного: чтобы скорее кончился этот кошмар, чтобы наступила смерть.

Кто-то подошел к камере. Звякнули ключи. Отодвинулся железный засов, со скрипом открылась тяжелая дверь. «Чего они еще хотят от меня?» — глядя из-под красных, опухших век, думал Евгений.

В лицо ему ударил сильный, слепящий свет карманного фонаря. Хмелев не видел никого, но уже знал, что это Шлейхер. «Значит, опять на допрос».

— Вам письмо, господин Хмелев.

«Я, наверное, схожу с ума… Письмо? Кто это сказал? Какое письмо? Кто может прислать мне письмо?»

— Я вижу, вы не очень-то рады?

— Чего вы еще хотите от меня, Шлейхер? — с трудом произнес Евгений.

— Хочу передать вам письмо от вашей матери.

«Он ненормальный. Нормальные люди не станут плести такое…» — закрыв глаза, думал Евгений.

— Возьмите же письмо. Я не могу по целому часу стоять перед вами.

Евгений разомкнул веки и увидел в протянутой руке Шлейхера конверт. С большим трудом дотянулся до него и взял. В ту же минуту солдат, стоящий позади капитана, выступил вперед и поставил перед Хмелевым фонарь «летучая мышь».

— Читайте, — приказал Шлейхер и вместе с солдатом направился к двери.

Оставшись один, Евгений дрожащими пальцами вскрыл конверт. Да, письмо было написано рукой матери. Правда, строчки шли вкривь и вкось, слова обрывались, но… На этот раз Шлейхер не обманул его.

«Но как? Как это письмо могло попасть сюда? Откуда мама узнала, что я здесь? — думал Евгений, а глаза уже пробегали по строчкам. Ведь это письмо было от его матери. — Боже мой, мама!.. Она писала это письмо. Она держала в своих ласковых руках этот листочек бумаги. Она…» Он задыхался от наплывших чувств, воспоминаний.

Евгений не сразу мог сосредоточиться и вникнуть в смысл написанного. Потом, когда волнение улеглось, он стал понимать содержание письма. Вначале мать сообщала, как они с отцом волновались, что от него так долго не было писем, потом… На лбу Евгения выступил холодный пот. Мать писала, что ее и отца арестовало гестапо. «… Не знаю, сынок, в чем наша вина. Что мы такое сделали?.. Чем провинились?.. Но нас вот уже неделю держат в сыром подвале, по три-четыре раза в сутки водят на допрос, бьют. Если бы ты знал, Женя, ка-ак они бьют!..»

На глаза Евгения навернулись слезы. Буквы расплывались, прыгали. Он по нескольку раз читал одно и то же слово. «… Отец так ослабел, что уже не может самостоятельно двигаться. Его волоком таскают на допросы… — читал дальше Евгений. — Мы, сынок, не боимся смерти. Нам теперь уже все равно. Мы только молим бога, чтобы перед смертью увидеть тебя. Но это невозможно. Через три дня нас повесят.

Прощай и прости, нас, родной!»

Это невероятно, чудовищно! За что его, Евгения, мучают, еще можно понять. Он — солдат. Он воевал против них. А вот за что старых, ни в чем не повинных людей бросили в тюрьму? За что их терзают там? Этого Евгений не мог постичь своим разумом. «Ведь не звери же они, в конце концов? Не-ет, что-то надо делать… Тут какая-то ошибка. Недоразумение».

Собрав последние остатки сил, Хмелев встал и, держась за стену, пошел к выходу. Обеими руками стал стучать в окованную железом дверь.

Тут же откинулся волчок, и перед глазами Евгения возникла голова немецкого солдата в каске.

— Вас ист лос? — гаркнул прямо в лицо Евгению часовой. — Почему ты есть стучаль?

— Господин солдат, мне нужен ваш начальник. Очень нужен.

Солдат моргал, не понимая, чего хочет этот русский. Хмелев не знал, как ему объяснить. Припомнив несколько немецких слов, путая русские слова с немецкими, он снова стал просить часового:

— Слушай. Руфен зи гер капитан Шлейхер… Позови сюда капитана Шлейхера. Понимаешь?

— Гут, гут. Корошо, — ответил часовой и закрыл волчок.

До самого утра Хмелев, не смыкая глаз, ждал Шлейхера, но тот так и не пришел.

Только в десять часов утра открылась дверь камеры, и Хмелева вызвали на допрос к Берендту. Здесь находился и Шлейхер.

— Ну-у, как чувствуете себя, господин Хмелев? — спросил Берендт. — Письмо получили?

— Да, спасибо. Но… Я не понимаю, за что арестовали моих родителей?.. — волнуясь, говорил Евгений. — Их хотят расстрелять. Это недоразумение… Они ни в чем не виноваты… Клянусь вам!..

Берендт пристально смотрел на Хмелева. Смотрел так, как садовник смотрит на плод, висящий на дереве, пытаясь определить, созрел тот или еще нет.

— Мы знаем, — после продолжительного молчания сказал полковник. — Их судьба в ваших руках. Если вы действительно любящий сын… вы можете спасти своих стариков. Ни один волос не упадет с их головы.

Теперь Евгений понял все. Его мать и отец взяты как заложники, и, если он не согласится на условия Берендта или, согласившись, не выполнит его задания, их расстреляют.

— Мы вас сегодня спрашиваем в последний раз. Если вы не согласитесь, через три дня в одно и то же время — вас здесь, а ваших родителей там, в Гжатске, — повесят.

Да, Евгений понимал, что это последний разговор. Самый последний. «Что же делать? Если раньше от моего решения зависела только моя жизнь, то теперь…»

Берендт встал, подошел вплотную к Евгению и строго приказал:

— Отвечайте. Согласны вы помочь германской армии? Согласны выполнить наше задание?

Хмелев молчал.

— Отвечайте. Да или нет? — повысил голос Берендт.

— Не-ет… — еле вымолвил Евгений.

Полковник внимательно посмотрел на Хмелева и ничего не сказал. Он понял, что это «нет» прозвучало как «да». Воля пленного была сломлена, он сдался и теперь будет делать все, что прикажет ему он, Берендт.

 

7

Наконец-то генерал фон Мизенбах достиг своей заветной цели. Его мечта осуществилась — немецкие войска сломили сопротивление большевиков и ворвались в русскую столицу. О, это было потрясающее зрелище. Толпы людей приветствовали его радостными возгласами, засыпали цветами, встречали хлебом и солью. Император французов сто двадцать девять лет назад так и не дождался русских на Поклонной горе, а он, фон Мизенбах, дождался. Ему с радостью преподнесли на цветных рушниках огромный белый каравай и вручили ключи от города.

На празднование этой величайшей победы прилетел сам фюрер. Он лично поздравил Мизенбаха с блестящей победой и сообщил, что ему за особые военные заслуги присвоено звание генерал-фельдмаршала! Да, да, сразу фельдмаршала. За праздничный стол Гитлер сел рядом с. ним, новым фельдмаршалом. На фон Бока, фон Клюге и других генералов фюрер даже не смотрел.

После того как Гитлер улетел в свою ставку, Мизенбах возвратился в Кремль, вошел в апартаменты русских царей и лег спать на широкую резную кровать. Ему было очень удобно на этой кровати. Только воротник ночной рубахи почему-то сжимал ему горло. Он попробовал расстегнуть ворот, но его тонкие пальцы вместо пуговиц нащупали узловатые, сильные руки какого-то человека. Он отдернул свои руки, открыл глаза и ужаснулся. На нем лежал огромный бородатый русский мужик и с ненавистью смотрел на него. Он словно стальными клещами сжимал ему горло и с угрозой спрашивал: «Ты зачем пришел в мой дом, немец? Зачем землю мою топчешь, паскуда?»

— Господин генерал, господин генерал, — тормошил Мизенбаха встревоженный Бруннер. — Вы заболели? Вам плохо?

Наконец генерал проснулся, спустил с походной кровати тонкие ноги в шелковой пижаме и с удивлением стал оглядываться.

… Не было ни Москвы, ни Кремля с просторными апартаментами и резными царскими кроватями, ни фюрера, который сообщил, что ему, фон Мизенбаху, за особые военные заслуги присваивается звание генерал-фельдмаршала.

— Вот наваждение, — еле выговорил генерал. — Я долго спал?

— Нет. Два часа. Только очень беспокойно спали. Что-то кричали во сне, а хрипели так… Может, доктора позвать?

— Не нужно доктора. Ванну.

— Все уже готово, господин генерал.

Мизенбах встал и прямо с постели прошел в соседнюю комнату, где была устроена для него походная ванна.

Приняв ванну и выпив кофе, Мизенбах подошел к окну и стал смотреть на заснеженные улицы города. Мела поземка, в трубе противно выл ветер. «И так настроение отвратительное, а тут еще это завывание ветра». Генерал не мог отделаться от кошмара, который приснился ему этой ночью. «Чертовщина какая-то… Какой там Кремль! Какая Москва, если за последнюю неделю мои войска не продвинулись ни на метр! Словно в каменную стену уперлись. А фельдмаршал Клюге твердит свое: «Вперед и вперед!» Нет, так дальше нельзя. Надо что-то делать, как-то сдвинуть соединения с места».

В комнату вошел обер-лейтенант Вебер.

— По вашему приказанию прибыл генерал Ольденбург, экселенц!

— Пусть войдет, — не оборачиваясь, буркнул Мизенбах.

Вебер вышел. В комнату вошел невысокий полный генерал с кирпично-красным, грубоватым лицом. Щелкнув каблуками, он доложил о прибытии. Мизенбах продолжал смотреть в окно, на заснеженную, почти безлюдную улицу. Только какой-то старик вез на санках хворост да солдаты, подняв воротники шинелей, быстро шагали по тротуару.

Ольденбурга злило невнимание к нему. Он знал, что командир группы это делает специально, чтобы уязвить его самолюбие. Но что поделаешь, приходится терпеть. Ведь он, Ольденбург, знал, зачем его вызвали сюда. Вчера он не выполнил боевого приказа — не смог прорвать оборону русских в районе той злосчастной деревеньки. И все-таки никто не имеет права так грубо издеваться над ним. Ольденбург уже хотел возмутиться и напомнить Мизенбаху, что, если он ему не нужен…

— Почему вы не выполнили приказа, генерал Ольденбург? — злыми глазами глядя на командира корпуса, спросил Мизенбах.

Этого уж Ольденбург не мог вынети.

— Смею напомнить вам, что я — фон Ольденбург, а не… — командир корпуса сделал особое ударение на слове «фон».

Но Мизенбах не счел нужным реагировать на слова Ольденбурга.

— Почему не продвигаетесь вперед, я вас спрашиваю?

Ольденбургу пришлось проглотить и эту пилюлю. Еле сдержавшись, он начал объяснять:

— Я продвигался до тех пор, пока это было возможно, пока… В частях большие потери. В первом полку второй дивизии осталось всего четыреста сорок солдат. Войска измотаны до предела, не хватает офицеров, нет зимнего обмундирования…

Мизенбах прервал его:

— Знаю. Но… если завтра вы не овладеете указанными населенными пунктами, вами займется военно-полевой суд.

Этого Ольденбург уж никак не ожидал. Его, боевого генерала, который со своим корпусом прошел чуть ли не всю Европу, без поражений привел полки почти к самым стенам Москвы, грозятся отдать под суд.

— Меня — под суд?

— Да, вас. Вы проявили нерешительность и тем дали возможность русским оправиться от удара и преградить нам путь на Москву.

— Вы не можете обвинять меня в нерешительности, генерал. Мы сегодня несколько раз атаковали позиции русских, трижды врывались в деревню Дубки, и каждый раз они отбрасывали нас назад. Мы никогда, нигде не встречали такого сопротивления. Я сам в бинокль видел, как два русских артиллериста стреляли до последнего снаряда, подбили несколько танков, а когда у них кончились снаряды, они взяли связки гранат и бросились навстречу другим нашим танкам. Взорвали их и сами погибли под гусеницами…

— Это делает честь им, а не вам, Ольденбург, — перебил Мизенбах.

— Я докладываю так, как это есть на самом деле.

— Мне все это известно… Но надо же наконец сломить их сопротивление! Примите все меры и завтра с утра возобновите атаки.

— Без пополнения моих частей я не могу поручиться за успех.

— Хорошо, я поговорю с фельдмаршалом…

Проводив Ольденбурга, Мизенбах сел за стол и, обхватив голову руками, уткнулся в карту. Он смотрел на условные знаки, на линию фронта и никак не мог понять, откуда же у русских берется сила. Как они могли выдержать октябрьское наступление немцев? Да, их удалось потеснить на несколько десятков километров, удалось приблизиться к Москве… А ведь надо было окружить и уничтожить всю русскую армию, сосредоточенную под Москвой. Надо было захватить Москву. Нет, как это ни горько, но приходится признать, что «Тайфун» не сумел сокрушить русскую мощь, потерял силу, угас.

Снова в комнату вошел Вебер.

— Прибыл полковник фон Мизенбах, мой генерал.

Генерал повернулся к адъютанту:

— Что?

— Полковник фон Мизенбах… — повторил Вебер.

— А-а, зови. Пусть войдет.

Вошел полковник Мизенбах. Он был подтянут, чисто выбрит, но даже на его еще не старом лице чувствовался отпечаток усталости. Лицо стало бледно-серым, под глазами появились отеки, у рта резче вырисовывались морщины.

— Ну, а ты чем обрадуешь меня, Макс? — спросил генерал. Слово «обрадуешь» он произнес таким тоном, что оно скорее звучало как «огорчишь».

— К сожалению, ничем. Я не могу дальше…

Мизенбаха словно пружиной подбросило из кресла. Он вскочил и забегал по комнате.

— Вы что, сговорились сегодня?! Ольденбург не может, ты не можешь, Шнейдер не может. Вы что, все сошли с ума? Кто же тогда может? Кто?!

Макс молча смотрел в усталое лицо отца и думал: «Устал старик. Нервничать начал. Нелегко нам дается этот поход на Москву. Нет, не знали мы всех трудностей русского похода, не знали и русских. Их знал только Наполеон».

Когда полковник ушел, Мизенбах вызвал по телефону Берендта и рассказал ему о создавшейся обстановке.

— Несмотря на наши старания, мы плохо знаем о действиях противника. У русских гораздо меньше сил, чем у нас, но они умело маневрируют ими, и мы все время натыкаемся на их артиллерию и танки. А я убежден, что у них есть слабые места… Помогите нам нащупать их.

— Я вас понял. В моем кабинете сейчас сидит пленный русский солдат.

— Так. И что вы от него хотите?

— Хочу, чтобы он бежал от нас к русским, а в подходящий момент… он сделает все, что нам нужно.

Мизенбах не очень-то верил в такие затеи, но сейчас, когда наступление застопорилось, когда его штаб почти ничего не знает о русских, не следовало отказываться и от этого.

— Не верю я этим русским… Достаточно ему перейти линию фронта, как он тут же забудет о вашем задании.

— Нет, не забудет. Не сможет забыть. Он у нас на веревочке.

— М-да… Ну что же, давайте попробуем.

— Хорошо. Утром я доложу вам план этой операции.

* * *

К вечеру настроение фон Мизенбаха немного улучшилось: фельдмаршал Клюге сообщил, что направляет в его распоряжение отдельный пехотный полк, переброшенный на советско-германский фронт из Дрездена.

На следующий день утром, позавтракав, Мизенбах вызвал Вебера. Когда тот показался в дверях, генерал распорядился:

— Ко мне никого не пускать. Я буду работать.

— Слушаюсь, мой генерал.

Вебер вышел. Мизенбах извлек из сейфа карту, развернул ее на большом письменном столе.

Три дня назад он был вызван на совещание высшего командного состава группы армий «Центр». Мизенбах ехал на это совещание с тревогой в сердце. Он хорошо знал, что после провала октябрьского наступления на Москву в штабе группы армий обсуждался вопрос, что делать дальше: переходить к обороне или продолжать наступление? Анализируя положение, которое сложилось к этому времени на советско-германском фронте, некоторые генералы высказывались за переход немецких войск под Москвой к обороне до весны тысяча девятьсот сорок второго года.

Мизенбах считал, что так могут рассуждать люди, ничего не понимающие ни в стратегии, ни в политике.

Переход к обороне на подступах к советской столице, до которой оставалось всего несколько десятков километров, по его мнению, означал бы признание провала «молниеносной войны» и подрыв политического престижа Германии.

К счастью, точка зрения оборонцев не разделялась и фюрером. Об этом на совещании ясно заявил фельдмаршал фон Бок. Он сообщил собравшимся, что сейчас Гитлер за решительное наступление на Москву, и коротко, в общих чертах, изложил план второго генерального наступления на русскую столицу.

И вот теперь он, Мизенбах, хотел замысел высшего командования нанести на свою карту и посмотреть, как это будет получаться. Генерал должен был планировать действия только своих корпусов и не думать за штаб группы армий «Центр». Но он не мог иначе. Привычка анализировать общую обстановку на советско-германском фронте, планировать наступательные операции осталась у него с того времени, когда он под руководством генерал-полковника фон Паулюса трудился над разработкой плана «Барбаросса».

 

8

Закончив работу, Мизенбах отложил в сторону большой карандаш и еще раз посмотрел на карту, на то место, где вокруг Москвы сходились огромные &шше стрелы…

В комнату без стука вошел полковник Мизенбах.

Не отрываясь от карты, генерал сердито спросил:

— В чем дело, Вебер? Я же просил…

— Это я, отец. Но, если ты занят…

Мизенбах повернул голову к двери и посмотрел на вошедшего сквозь квадратные толстые стекла пенсне.

— А-а-а, Макс! Входи, — сказал генерал и из-за стола шагнул навстречу сыну, взял его за плечи. — Ну, здравствуй, полковник. Ты не забыл, что завтра твой день рождения?

— Нет, отец, я помню об этом, — не очень весело ответил полковник.

— Завтра мы эту дату отпразднуем как положено. Не забудь. Ровно в двадцать ноль-ноль быть у меня.

— Хорошо, не забуду.

— Тридцать восемь лет! А кажется, совсем недавно я носил тебя на руках. Бежит, бежит время, Макс.

— Да, это верно, — ответил полковник и стал со стороны рассматривать карту. Мизенбах перехватил взгляд сына.

— Тебе говорит о чем-нибудь эта карта?

— Новый план генерального наступления?

— Да, примерно так выглядит план последнего и решающего наступления на Москву.

Макс склонился над столом и стал внимательно изучать карту.

— О, я вижу, ты по-прежнему не можешь жить без большой стратегии.

— Это моя слабость. Ты же знаешь.

— Может, ты немного пояснишь? Или это секрет?

— Да, секрет. Но тебе, бывшему офицеру академии генерального штаба и командиру дивизии…

Мизенбах подошел к столу и, снова взяв карандаш, начал излагать свои мысли.

— Понимаешь, Макс, сейчас мы не можем одновременно наступать на всех стратегических направлениях. Решено под Ленинградом и на других участках прекратить наступление и основные силы сосредоточить на московском направлении… — сказал генерал и, заметив, как помрачнело лицо сына, добавил: — Ничего не поделаешь, русские оказались не так беспомощны, как мы думали до начала кампании.

— Да, к сожалению… — с грустью в голосе отозвался полковник.

— Война есть война, Макс… И все-таки я уверен, что еще до наступления морозов мы возьмем Москву. Этот удар будет последним и решающим ударом. Смотри сюда… Девятая полевая армия и третья танковая группа наносят удар по левому флангу русских с северо-запада…

— Так, понимаю.

— Вторая танковая армия Гудериана бьет по правому флангу русских с юго-запада и соединяется с северной группой наших войск восточнее Москвы. Если нам это удастся…

«Если удастся…» — тут же про себя повторил Макс.

Всю прошедшую ночь полковник фон Мизенбах провел в частях своей дивизии — был в траншеях, говорил с офицерами, беседовал с солдатами. В дивизии усиленно готовились к новому наступлению на Москву. Когда начнется это наступление, никто не знал. Но приказ был готовиться, и части готовились. Макс решил лично проверить, как идет подготовка в полках дивизии. Чем больше он вникал в дели частей, тем сильнее хмурился. Внешне все шло неплохо. Каждый офицер и каждый солдат делали свое дело, но… не было той приподнятости духа, той уверенности в победе, как раньше.

Да и Он сам, Макс Мизенбах, в последние дни частенько задумывался над положением дел на советско-германском фронте. Черт возьми, оказывается, что разгромленные русские вовсе не перестали существовать как военная сила. Наоборот! В течение последних недель сопротивление Красной Армии усилилось, и бои приняли исключительно напряженный характер. Кто бы мог подумать, что обстановка может так сильно измениться!..

— А что же делают войска, стоящие против русского центра? — после долгого молчания спросил полковник.

— Здесь так же, как раньше, будут наступать наша четвертая армия и танковая группа генерала Гепнера. Перед нами поставлена задача: сковать русские соединения и не дать им возможности маневрировать против наших обходящих армий, а затем, по мере развития охватывающего удара на флангах, одним ударом расколоть фронт русских, уничтожить их по частям западнее Москвы и ворваться в советскую столицу. Этим ударом мы поразим сердце и мозг России и заставим русских встать на колени.

«Как всегда, увлекается старик…» — думал Макс. В комнату без стука вошел встревоженный обер-лейтенант Вебер.

— Господин генерал, в Москве, на Красной площади, военный парад!..

— Что-о-о? — поразился Мизенбах. — Переводчика ко мне! Быстрей!

— Здесь капитан Шлейхер.

— Зовите.

Вебер открыл дверь. В комнату вошел Шлейхер, вскинул руку в приветствии. Мизенбах подошел к приемнику, включил его, и сразу же всю комнату заполнил голос Сталина.

— … Несмотря на временные неуспехи, наша армия и наш флот геройски отбивают атаки врага на протяжении всего фронта, нанося ему тяжелый урон, а наша страна — вся наша страна — организовалась в единый боевой лагерь, чтобы вместе с нашей армией и нашим флотом осуществить разгром немецких захватчиков…

— Что он говорит? — обращаясь к Шлейхеру, спросил командир армейской группы.

Капитан начал переводить каждое слово, которое доносилось из приемника.

— Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад…

Чем больше вслушивался генерал в этот ненавистный ему голос, тем мрачнее становилось его лицо.

— Если судить не по хвастливым заявлениям немецких пропагандистов, а по действительному положению Германии, нетрудно будет понять, что немецко-фашистские захватчики стоят перед катастрофой…

Генерал Мизенбах слушал и не верил своим ушам. Ка-ак! Немецкие войска находятся в предместьях Москвы, а глава Советского правительства заявляет, что Германия — перед катастрофой?! Получается так, будто не над Москвой и всей Советской страной нависла смертельная опасность, а над Берлином и Германией.

— Германия истекает кровью, ее людские резервы иссякают, дух возмущения овладевает не только народами Европы, подпавшими под иго немецких захватчиков, но и самим германским народом, который не видит конца войны…

Генерал уже не мог стоять на месте. Он, как затравленный зверь, метался по комнате и придумывал тысячи казней человеку, который сейчас стоял там, в Москве, на трибуне и произносил эти слова.

А Сталин будто нарочно говорил все громче, все увереннее. И эта уверенность доводила Мизенбаха до бешенства.

— Смерть немецким оккупантам!..

Мизенбах подбежал к приемнику и о силой повернул ручку. В комнате стало тихо.

— Так нет же, нет!.. Русским не помогут эти пропагандистские трюки. Не мы, а они стоят перед катастрофой.

«Но зачем тогда так волноваться?» — мысленно спросил отца Макс.

— Я хочу, Макс, я мечтаю дожить до того дня, когда перед собой на коленях увижу не только русского солдата, но и советского Верховного Главнокомандующего вместе с его генералами. И я дождусь этого дня.

* * *

В комнате ночной полумрак. Неяркие лучи света от подфарников машин, проходящих мимо дома, скользят по стеклу, падают на генерала фон Мизенбаха, одиноко стоящего у окна.

Целый день он провел в размышлениях. Черт возьми, как хорошо начался сегодняшний день — и вдруг этот парад русских… Речь советского вождя не могла, конечно, поколебать веру генерала в победу, но… настроение было испорчено на целый день. И только сейчас, глядя на проходящую за окном мощную технику, которая была выделена ему из резерва группы армий «Центр», он понемногу начал успокаиваться.

— К тебе можно, Петер?

Генерал обернулся. На пороге комнаты отдыха стояла высокая миловидная женщина лет тридцати пяти, с ярко-рыжими волосами, собранными сзади в пучок. Это была знакомая генерала, журналистка, с которой до войны он провел не один день в ее одинокой, но довольно уютной квартире на Вильгельмштрассе. Журналистка только сегодня прилетела из Берлина. За месяцы войны генерал так соскучился без женского общества, что без малейшего колебания оставил ее у себя. Тем более что она не возражала.

— Да, да, входи, Эльза. Входи. Выспалась? — спросил генерал и, опустив штору, пошел ей навстречу.

— С самого Берлина не удавалось так хорошо поспать, как у тебя.

— Садись. Вот сюда. Здесь удобнее будет, — усаживая Эльзу на диван и садясь рядом с ней, сказал Мизенбах.

Эльза изучающим взглядом посмотрела на генерала, погладила его седые волосы.

— Ты очень постарел, милый.

— Это потому, что ты так долго не приезжала ко мне.

— Вот как? Тогда я постараюсь пробыть здесь столько, сколько потребуется для того, чтобы ты стал моложе по меньшей мере лет на пятнадцать.

— Благодарю, — сказал Мизенбах, целуя ее руку.

— А что скажет твоя супруга?

— Думаю, что за омоложение мужа она сделает тебе самый дорогой подарок… — шутливо проговорил Мизенбах и, заметив, что гостья зябко потирает руки, спросил: — Холодно?

— Немножко, — ответила Эльза.

Мизенбах нажал кнопку звонка. Вошел Бруннер.

— Затопи печь.

— Слушаюсь.

Адольф вышел из комнаты. Генерал сел напротив Эльзы.

— Ну, что нового в Берлине?

— Берлин ждет сообщения о взятии Москвы.

Мизенбах встал, прошелся по комнате и, остановившись возле Эльзы, сказал:

— Ничего, теперь уже недолго ждать.

— Откровенно говоря, после октябрьских неудач в Берлине кое-кто стал сомневаться…

— Октябрь больше не повторится, дорогая.

— Мы были бы очень рады этому. Но посуди сам. Вы не раз сообщали в Берлин, что дни русской столицы сочтены. Что она не сегодня-завтра падет к ногам нашей армии. Мы в газетах поднимаем шум по этому поводу. Даже оставляем свободными целые полосы, чтобы в любую минуту быть готовыми сообщить народу о взятии Москвы, а в это время русское правительство как ни в чем не бывало проводит парад своих войск на Красной площади.

— Надо больше верить в победу, друг мой. Ты же корреспондент знаменитой берлинской газеты. Если поживешь здесь, сможешь лично увидеть, как доблестные войска фюрера вступят в русскую столицу.

— Я для того и приехала. Мечтаю написать об этом книгу.

Мизенбах, не отвечая, выключил свет, подошел к окну и поднял штору. По окну заскользили неяркие лучи фар.

— Посмотри, какая колоссальная сила движется к нам, Эльза. Ты только посмотри.

— Солидно.

— Можешь начинать свою летопись, дорогая. Теперь уже не устоять русским. Против такой силы никто не устоит. На карту положено все. Все основные средства брошены сюда, под Москву. Теперь-то мы наверняка сломаем хребет русской армии… — Мизенбах опустил штору и включил свет. — Ну а что об англичанах и американцах слышно? Как они ведут себя?

Эльза пожала плечами:

— По-моему, так же, как и всегда. Тебе приходилось читать иностранные газеты после начала войны?

— Мне здесь не до газет.

— И все-таки ты напрасно не читаешь. В них много любопытного. В конце июня, к примеру, американский сенатор Трумэн, человек, который спит и видит себя на посту президента Соединенных Штатов, выступил в газете «Нью-Йорк тайме» с заявлением: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше…»

— Хитрая лиса! — со злостью сказал Мизенбах.

В комнату с охапкой дров вошел Бруннер, опустился возле голландской печи на корточки и разжег огонь в топке.

— Ах, скорее бы только это кончилось! Хочется как можно быстрее оказаться в Москве, увидеть этот город и всю страну побежденной, покоренной и засесть за книгу. Боже, неужели моя мечта осуществится когда-нибудь?

— Скорее всего, что Москву тебе не придется увидеть, Эльза, — понизив голос, сказал фон Мизенбах.

— Почему?

— Она будет уничтожена…

Бруннер, возившийся у печки, прислушался, украдкой взглянул на генерала: «Что он говорит?»

А генерал фон Мизенбах продолжал излагать свои мысли:

— Город будет окружен так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель не мог его покинуть…

«А дети? Женщины?» — чуть не вырвалось у Бруннера. Он был бледен.

— Ни одно живое существо не должно ускользнуть из города. Мы обрушим на город тысячи тонн артиллерийских снарядов и авиационных бомб. Мы превратим Москву в руины, затопим водой. Такова воля фюрера.

Бруннер, потрясенный этими словами, стоял возле печки и, словно сумасшедший, непонимающими глазами смотрел на своего шефа и его гостью.

— Тебя что, паралич хватил, Бруннер? Что ты стоишь как истукан? Затопил печь?.. Ну и уходи, — сердито приказал Мизенбах.

Этот окрик привел Бруннера в себя. Вытянувшись перед генералом и щелкнув каблуками, он повернулся и медленно побрел к двери.

 

9

В длинном деревянном бараке было тесно и душно, В городе не хватало помещений, и потому сюда втиснули один из батальонов полка, который два дня назад прибыл на Восточный фронт из Дрездена. Двухъярусные нары тянулись вдоль обеих стен. На нижних и верхних нарах, вплотную прижавшись друг к другу, в одном нижнем белье спали солдаты. От грязных, давно не стиранных портянок, развешанных на веревках, и потного белья стоял такой запах, что солдату Курту Штольману, сидевшему у одной из железных печек, было не по себе.

«Черт меня дернул вернуться снова в это пекло. Лучше бы отрубил себе кисть руки, чем… Другие же ухитряются как-то, а я струсил, не решился, — горестно думал Курт. — И почему это я должен терпеть такие муки и, быть может, умереть здесь? Что мне за это, чин генерала дадут или министром сделают? Как был я простой сапожник, так и останусь им. Если, конечно, удастся живым вырваться отсюда».

Скрипнула дверь, в барак хлынул холодный воздух. Обернувшись к двери, Штольман увидел Бруннера.

— А, Бруннер! Проходи сюда, к печке! — обрадовался он.

— Ты что не спишь?

— Повышен в чине. Генерал-истопник. Сам Адольф, твой тезка, пожаловал мне этот высокий титул.

Бруннер невольно оглянулся: уж не услышал ли кто?

— Тише ты, Эйфелева башня! — (Курт был очень высокий и худой, за что и получил это прозвище.) — Знаешь, что может быть за такие слова?

— А что я сказал? Я, наоборот, с большим уважением…

— Ладно, хватит. Мне некогда слушать твою болтовню. У нас там праздничный ужин.

— В честь кого же? Уж не в честь тебя ли? А что? Ты Адольф и он, — Штольман многозначительно поднял палец вверх, — Адольф. Так что…

— Интересно, все сапожники такие трепачи или только один ты?

— Чу-удак! Ты не видел настоящих, первоклассных трепачей. Вот те…

— Неужели еще посильнее, чем ты?

— У-у-у! Куда мне до них.

— Кто же этот человек, который сумел даже тебя обскакать во вранье?

Штольман посмотрел по сторонам, потом, склонившись к уху друга, шепнул:

— Геббельс.

Бруннер чуть не подавился смехом. У него даже слезы выступили на глазах.

— А он, бедняга, при чем здесь?

— Эх ты, темнота! Сидишь в этой дыре и ничего не знаешь. Окажись ты сейчас в Германии, там бы тебе прочистили мозги. Там бы даже ты понял, что к чему. Я же читал газеты и слушал радио. Сам, своими ушами слушал доктора Геббельса. По его словам выходит, что мы еще в октябре взяли Москву. Что войне скоро конец, что скоро каждый немец получит много русской земли, много русских работников. В общем, русские будут трудиться на нас, а мы — жить и веселиться.

Бруннер посмотрел на часы.

— Я с тобой заговорился, а меня там, наверное, уже ищут. Ты не знаешь, где Шульц? Он, говорят, завтра едет домой. Это правда?

— Да. У него случилось большое несчастье. Скоропостижно умерла мать. Остались две маленькие сестренки. Надо их пристроить как-то. А зачем он тебе?

— Хочу передать с ним письмо сестре. Где он сейчас?

— Он спит на верхних нарах. Давай я передам.

Бруннер достал из кармана письмо и вручил его Курту. Когда Адольф Бруннер вышел из барака на крыльцо, на него сразу же налетела вьюга. Она с силой ударила в грудь, лицо, заставила втянуть голову в поднятый воротник шинели и прикрыть рукавом глаза.

— Фу-у, ч-черт! Еще сильнее разыгралась эта проклятая буря, — недовольно проворчал Бруннер.

— Да, у нас в Германии такой страсти не бывает, — сказал часовой. Он стоял на крыльце и, прижимаясь к дощатой стене, пытался хоть немного укрыться от метели. Часовой с ног до головы был покрыт густым слоем снега: вывернутая и натянутая на самые уши пилотка, шинель, автомат и огромные соломенные ботфорты, надетые прямо на сапоги.

— Ты, наверное, из новеньких? — спросил Бруннер.

— Да, из новых. Скажи, тут всегда так метет?

— Нет, изредка бывают и хорошие дни, — сказал Бруннер и, спустившись с крыльца, направился к воротам.

«Бывают. Успокоил, называется… — глядя на удаляющегося Бруннера, думал часовой. — Чертова страна! Здесь это еще полбеды, а вот как будет там, на позициях? Ну да теперь ничего не поделаешь… Надо походить немного, а то так и замерзнуть можно».

Часовой сошел с крыльца и, медленно ступая в соломенных ботфортах, прошелся к углу барака. В стороне мелькнула какая-то тень. Часовой насторожился, взяв автомат наизготовку, сделал несколько шагов вперед. «Показалось, наверное. Никого нет. Да и какой дьявол в такую погоду решится высунуть нос?» Постояв еще немного, часовой побрел к крыльцу.

Олег лежал совсем недалеко от барака, за стволом яблони, в наметенном сугробе и затаив дыхание зоркими глазами смотрел вслед часовому. Он лежал и думал: «Нет, я не стану выжидать да подыскивать удобный момент, как Наташа. Ей нужны какие-то связи, советы. А чего тут советоваться? Видишь врага — бей его. Вот и весь совет. Так все делали: и Чапаев, и Щорс, и Котовский, и матрос Железняк».

Вначале Олег собирался, долго не раздумывая, подползти ночью к немецкому штабу и забросать его гранатами. Но потом понял, что с такой задачей ему не справиться. Штаб хорошо охранялся, и его могли схватить еще до тоге, как он приблизился бы к дому. Тогда мальчик решил переключиться на этот барак, в котором все время жили какие-то солдаты. Он тут знал каждый кустик. Здесь, совсем рядом, находится школа, в которой живет Надежда Васильевна. Олег не раз приезжал с мамой к тете Наде, ловил в речке рыбу и лазил с местными ребятами в сад, в котором он теперь находится. Чтобы вернее было, он подговорил трех березовских ребят во главе со своим закадычным другом Мишкой Соловьевым.

К поджогу готовились целую неделю. На окраине города, в бывших мастерских МТС, достали два ведра солярки, а потом после долгих споров разработали наконец подробный план действий. Теперь каждый из ребят точно знал, что и когда он должен делать. И вот Олег с Мишкой Соловьевым здесь, в саду, почти рядом с бараком, в котором спят немецкие солдаты. Он лежит против одного входа в барак, Мишка — против другого, а двое других ребят находятся за оградой сада, следят, чтобы вовремя предупредить о приближении к воротам фашистов. План был простой. Как только часовой зайдет в барак греться (а он уже дважды делал так), Олег с Мишкой стремглав ринутся к помещению, обольют тамбуры соляркой и подожгут. Потом они забросают окна гранатами и — кто куда! «Пускай они нас потом ищут. Все равно не найдут. Дудки!»

Нет, они сделают сегодня такое, что их навек запомнят эти проклятые фашисты. И другие запомнят. А что?! Имя матроса Кошки вон сколько лет помнят, и их будут помнить. Он, Олег, совсем не боится фашистов. Только вот сердце почему-то сильно бьется в груди и руки дрожат. «А может, я боюсь?» Ну и что же? Все боятся, когда идут на такое дело, только надо побороть в себе страх. И он, Олег Дроздов, поборет этот страх. А может, это вовсе и не страх? Может, это он от холода так дрожит? Ну, что бы там ни было, а свое дело Дроздов сделает. Недаром же он надел сегодня чистую рубаху и пионерский галстук. Он много раз читал в книжках, что раньше перед большой битвой русские солдаты надевали чистые рубахи. И Олег надел. А разве они с Мишкой пришли не на большую битву? Перед ними вон сколько фашистов, а их тут только двое.

В голове Олега молнией проносились эти мысли, а глаза неотрывно следили за часовым. Тот, засунув озябшие руки в рукава шинели, ходил от одного угла барака к другому. «Ну, входи же, входи!» — мысленно уговаривал его мальчик. Но мольба Олега, видимо, не действовала на часового. Он еще долго, поеживаясь и пристукивая соломенными ботфортами, танцевал возле барака. «Замерзнешь ведь, чучело огородное!»

Наконец гитлеровец не выдержал. Поднявшись на крыльцо правого тамбура, он с минуту потоптался в нерешительности, потом открыл наружную дверь и вошел в тамбур. Олег продолжал лежать, чутко прислушиваясь к ночным звукам. Скрипнула вторая дверь. «Вошел!»

Олег мгновенно приподнялся, схватил бидон с соляркой и, низко пригибаясь, побежал к бараку. Левее, ко второму тамбуру, метнулась тень Мишки Соловьева…

 

10

Вечер был в самом разгаре. В соседней с кабинетом Мизенбаха комнате был накрыт большой стол. Гостей собралось немного. Сам командир группы, виновник торжества, Макс Мизенбах, начальник штаба генерал Шредер, полковник Берендт и Эльза. Личный повар Мизенбаха, пожилой, полный человек, с лоснящимся лицом, и Адольф Бруннер ухаживали за гостями, подавали закуски, разливали по бокалам вино. Королевой вечера была Эльза. Каждый в меру своих возможностей ухаживал за ней. Однако никто не забывал, что Эльза личная гостья генерала Мизенбаха и его давнишняя знакомая.

Эльза только что рассказала все берлинские новости, ответила на все многочисленные вопросы сидящих за столом.

— Ну что же, господа, я еще раз предлагаю тост за нашего юбиляра! За тебя, Макс! — сказал фон Мизенбах-старший.

Гости встали с мест, подняли свои бокалы.

— За ваше здоровье, господин полковник! — сказал Берендт.

— За успехи! — официально провозгласил генерал Шредер.

— И… — все повернули головы к Эльзе, — и за то, чтобы одним из героев моей будущей книги были вы, Макс.

— О-о-о, за это стоит выпить! — вновь подал свой голос Берендт.

— Спасибо. Если это зависит только от меня, то я готов, — не очень уверенно ответил Макс Мизенбах.

Ему не понравилась затея отца с этим вечером. Не понравилось и то, что отец без стеснения оставил у себя эту женщину, о которой в Берлине ходили довольно нелестные слухи.

Гости выпили.

— Господа, а куда же подевался Вебер? — спросила Эльза. — Он ведь обещал преподнести нам сюрприз.

В это время в комнату вошел сияющий Вебер.

— О-о-о, вы легки на помине, господин обер-лейтенант. Где же ваш обещанный сюрприз? — снова спросила Эльза.

— Здесь. Если господин генерал разрешит, я…

— Надеюсь, это не бомба?

— О нет, экселенц!

— Тогда, пожалуйста, показывай нам сюрприз.

Вебер раскрыл дверь.

— Прошу вас, фройляйн.

На пороге появилась Наташа в светло-голубом крепдешиновом платье и в туфельках на высоких каблуках. Ее пышные светло-золотистые волосы были перехвачены такой же светло-голубой лентой, очень идущей к ее лицу. От сильного смущения она покраснела и стояла на пороге, не зная, что ей делать дальше.

— О, это действительно сюрприз! — с радостным удивлением воскликнул Мизенбах-старший.

— И восхитительный притом. Откуда ты выкопал эту русскую красавицу, Вебер? — сказал начальник штаба, вставая с места и идя навстречу Наташе.

— Разрешите представить, господа, русскую студентку, будущую преподавательницу немецкого языка. Она прекрасно говорит на нашем языке и еще прекраснее поет русские песни.

— Проходите, фройляйн, проходите. Что же вы стоите на пороге?

Наташе дали стул, посадили между старым Мизенбахом и начальником штаба. Подали закуски, налили вина. Все это с удовольствием делал генерал Шредер.

«Сюрприз» Вебера не понравился Эльзе. Рядом с молодой, красивой русской девушкой она явно проигрывала. Вольно или невольно взоры хозяев были устремлены на эту русскую студентку. «Идиот, ничего умнее не мог придумать, — мысленно обругала Эльза Вебера и обернулась к Шредеру, который предлагал Наташе то одно, то другое блюдо, предлагал фрукты. — Этот старый ловелас готов упасть перед ней на колени. Да и мой милый Петер не спускает глаз с этой девчонки».

Но среди присутствующих был еще один человек, который не спускал глаз с «этой девчонки». Этим человеком был полковник Берендт. Он пристально смотрел в глаза Наташе и думал про себя: «Интересно, откуда появилась здесь эта птичка?..»

Наташа чувствовала себя неловко. Она видела, как недоброжелательно смотрит на нее рыжеволосая немка, как сверлит ее глазами толстый полковник. Нет, конечно, она сделала ошибку, что согласилась пойти сюда. И все этот проклятый Вебер. Пристал как с ножом к горлу: «Вы должны, вы обязаны. Если не согласитесь, вами останутся недовольны…» Как будто она, Наташа, всю жизнь только и мечтала о том, чтобы эти сволочи остались ею довольны. Вебер был так настойчив, что даже мать, которая больше всех боялась за нее, и та сказала: «Лучше будет, если ты все же пойдешь, дочка…»

Генерал Мизенбах заметил, что русская девушка даже не пригубила свой бокал.

— Что делает время с человеком! Генерал Шредер, вы плохо ухаживаете за нашей гостьей. Она же ничего не пьет.

Шредер развел руками.

— Увы. Вынужден признаться, что мои чары на нее не действуют.

— Зато ее чары, кажется, на вас очень даже действуют, — кольнула начальника штаба Эльза и демонстративно вышла из-за стола.

Но ее слова словно и не были услышаны.

— Господа, давайте попросим фройляйн Наташу спеть нам, а? — предложил Шредер.

— Просим! — закричали и зааплодировали мужчины.

Наташа побледнела. Оказывается, еще и петь надо этим пьяным, ненавистным ей людям.

— Я не могу… Я не умею… — тихо проговорила она.

— Это неправда, — подал свой голос Берендт, вытирая салфеткой замасленные подбородок и руки.

— Спойте, Наташа, — попросил Вебер. — Я прошу вас.

«Боже мой, как же я буду петь, если слушать меня будут враги, если так сильно бьется сердце?» Наташа и сама не знала, почему так тревожно на душе. У нее было такое ощущение, — как будто вот-вот должно было случиться несчастье. Откуда, с какой стороны нагрянет это несчастье, она не знала, но чувствовала, что оно где-то здесь, близко. «А разве может быть более худшее несчастье, чем то, которое уже случилось, — фашисты здесь, под Москвой, а я, русская девушка, комсомолка, сижу среди этих людей, да еще должна развлекать их своими песнями».

Однако она видела, что дальше медлить было нельзя. Наташа вышла из-за стола, прислонилась спиной к стене я неуверенным, дрожащим голосом запела первое, что пришло ей на ум:

Она заметила, что немка, услышав ее прерывистый, не совсем уверенный голос, презрительно хмыкнула и отвернулась. Пусть, мол, эту безголосую азиатку слушают те, которые ничего не смыслят в пении. Наташа разозлилась. А собственно, почему она должна дрожать перед этими людьми? Ведь она находится на своей земле, в русском доме, и потом, она покажет этой рыжей немке, как хихикать и отворачиваться от нее.

вдруг к самому потолку взвился ее красивый, переливчатый голос.

Наташа теперь пела так уверенно, так задорно, что казалось, перед ней были не эти ненавистные ей люди, а широкая, раздольная степь и она, русская девушка, в цветастом сарафане, босыми ногами стоит на бричке и, крепко держа в руках вожжи, с быстротой ветра мчится по степной дороге, и над бескрайними полями, словно птицы, летят слова ямщицкой русской песни. И наплевать ей на то, как смотрят на нее и что думают о ней эти люди.

Она почти не смотрела на тех, для кого пела. Ее мысли были далеко отсюда. Теперь она уже видела на этой бешено мчащейся по степи повозке не себя, а Александра Кожина. Сбив шапку на затылок, он с сумасшедшей скоростью летел к ней. «А что, если и правда он примчится сейчас сюда, перестреляет этих людей и увезет меня с собой?» — подумала она.

— Браво, фройляйн Наташа.

— Браво-о-о!

— Хорошо, прекрасно вы пели. Я давно не слышал такого голоса, — восхищался Шредер.

Мизенбаху тоже понравилось, как пела Наташа, но он одерживался, чтобы окончательно не вывести из себя Эльзу.

— За такую песню надо выпить! — впервые подал свой голос Макс Мизенбах. Ему по-настоящему понравился голос этой девушки, да и сама она очаровательна. Если бы не такое трудное время, он, пожалуй, был бы не прочь поволочиться за ней.

Больше всех был доволен Адольф Бруннер. Наташа своим изумительным пением утерла нос этой фыркающей рыжей шлюхе.

Все снова подняли бокалы.

— За красивых женщин! — провозгласил Макс. — И за хорошую певицу!

— За нашу победу! — предложила Эльза, чтобы отвлечь внимание офицеров от Наташи.

— За победу! — поддержал ее генерал Мизенбах.

Все подняли бокалы. Но в это время недалеко от дома один за другим раздались четыре взрыва. Потом взвыла сирена. Гости переполошились. Кто-то потушил свет. Начальник штаба, Макс и Берендт тут же выбежали из комнаты, чтобы узнать, в чем дело, и принять меры. Мизенбах, поставив недопитый бокал на стол, подошел к окну и поднял штору. За окном полыхало большое пламя.

— Вебер, узнайте, что там случилось, — приказал генерал Мизенбах.

Но в это время в комнату ворвался дежурный офицер.

— Прошу простить, мой генерал…

— Что там стряслось? Кто бросал гранаты?

— Русскими партизанами подожжен барак, в котором спали солдаты.

— Поднимите людей, прикажите тушить!

— Поднял, тушат.

— Плохо тушат, раз помещение еще горит! Дежурную роту бросить на поиски поджигателей. Всех русских задерживать. Каждого второго — в заложники. Ну, быстро!

Дежурный выбежал из комнаты. Мизенбах стоял у окна и смотрел на бушующее пламя.

О Наташе забыли. Она все еще стояла у стены и смотрела на пожар. «Кто это сделал? Кто-то бьет фашистов, а я для них пою песни. А что, если это Олежка?.. Нет, до этого он не додумался бы. Организовать такой поджог непросто». Но очень уж странно вел он себя сегодня с утра. Где-то целый день пропадал, потом прибежал и попросил дать ему чистую белую рубашку и выгладить пионерский галстук. Когда Наташа стала спрашивать, зачем ему галстук, он ответил: «Хочу посмотреть на него. Как досмотрю, так сразу вспоминаю нашу школу, свой отряд и всех ребят».

— Варвары… — со вздохом вымолвил Мизенбах.

— Жгут, сами себя жгут, — сказала Эльза.

— Они не себя… они нас жгут. В этом бараке размещался целый батальон наших солдат.

 

11

Олежка бежал по снегу что было силы. Сзади, раздуваемый ветром, все сильнее разгорался огонь. Вот мальчик добежал до конца сада, словно кошка, вскарабкался на высокий забор, спрыгнул в сугроб и побежал через улицу к пустырю. Он знал, что там никого нет, что через пустырь он добежит до разрушенного кирпичного завода и спрячется в развалинах. Пусть его тогда ищут. Вот и последняя преграда. Он с ходу перемахнул небольшой штакетник и побежал по пустырю. Сердце часто-часто колотилось в груди, он уже стал задыхаться. Больно глубокий был снег. Если бы не снег, он был бы уже у завода.

Вдруг сбоку Олег услышал лай целой своры собак. «Неужели за мной?» — с тревогой подумал мальчик. Над головой просвистели пули. Олег припустился еще быстрее. Пот градом катился по его лицу.

— Хальт! Хальт! — неслось ему вслед.

«Врете, не поймаете!» — все ускоряя бег, думал мальчик.

До развалин кирпичного завода оставалось не больше пятидесяти метров, и тут случилось несчастье. Правая нога Олега угодила в какую-то яму, и он упал. Немецкая овчарка с разгона прыгнула ему на плечи и стала терзать одежду…

* * *

В комнату вернулся Берендт.

— Вы были там? — спросил его генерал.

— Да. Барак сгорел. Есть жертвы.

— Не удалось установить, кто это сделал?

— Пока нет. Но думаю, что это была небольшая диверсионная группа.

— Ну хорошо, а часовой? Что делал часовой?

— Часового не нашли на месте.

В это время в комнату вбежал Вебер.

— Поджигатель задержан, мой генерал!

— Ведите его сюда. Я хочу сам допросить этого негодяя.

В комнату под конвоем двух автоматчиков, хромая на правую ногу, вошел Олег. Его губы искусаны. Мокрая от растаявшего снега верхняя одежда была изорвана. Среди темных лохмотьев на груди мальчика выделялся красный пионерский галстук.

У Наташи от лица отхлынула кровь. «Так вот, оказывается, кто это сделал! Вот для чего нужна была чистая рубашка и красный галстук!.. Чистую рубашку надел. К смерти приготовился… А я не догадалась, не уберегла его. Я должна была сказать ему о партизанах, о том, что приходил ко мне Шмелев, что надо не в одиночку…»

Увидев перед собой мальчика, Мизенбах с негодованием спросил:

— Что это такое? Кого вы мне привели?

— Поджигателя, мой генерал.

— Поджигателя? Этого не может быть! Такое под силу хорошей, опытной диверсионной группе, а вы мне суете под нос какого-то сопливого мальчишку!

Олег не понимал по-немецки, но по резкому тону генерала, по тому, как он и все остальные смотрят на него, догадался, что речь идет именно о нем. Ему трудно было стоять на вывихнутой, опухшей ноге, но он стоял, гордо подняв вверх взлохмаченную, рыжеволосую голову, и, словно пойманный в капкан зверек, ненавидящими глазами смотрел на этого генерала в пенсне.

Но вот мальчик повернул голову в сторону и сразу увидел Наташу. Она стояла у стены и расширенными, испуганными, укоряющими глазами смотрела на него. «Что же ты наделал, Олежка? Что же ты наделал?..» — читал он в ее глазах. Испугалась. Девчонки, они все такие. Как чуть, так в истерику. Он, Олег, в эту минуту считал себя сильнее и взрослее Наташи. Он ведь мужчина. А Наташа думала о нем: «Глупый ты, глупый… Ты еще по-настоящему не понимаешь, что тебя ждет…»

Олег через Надежду Васильевну знал, что сегодня у этого генерала будет какой-то праздник и что офицер, который живет рядом с Ермаковыми, все время уговаривал Наташу пойти на этот вечер.

Олег любил Наташу. Она первая надела на него красный галстук на Красной площади, она первая рассказала о юных героях, которые участвовали в революции и в гражданской войне. Он верил ей как себе. И все-таки ему было обидно. В то время как он лежал там, у барака, в снегу и выжидал удобный момент, чтобы поджечь помещение и швырнуть в дверь одну за другой гранаты, она, его любимая вожатая, его воспитательница, была здесь и, может, даже пела для этих гадов…

В комнату вошел Шлейхер и сообщил Берендту, что действительно поджог совершен этим мальчишкой. Барак охранялся только одним часовым, да и тот, как сказал оставшийся в живых дневальный, в этот момент находился в помещении. Грелся у печки. К бараку примыкает сад. Вот по этому саду и подобрался мальчишка к казарме. Преступная беспечность командиров вновь прибывшей части позволила…

Полковник Берендт слово в слово передал услышанное от Шлейхера генералу.

— Это поразительно! — с возмущением развел руки Мизенбах, подошел ближе к мальчику и стал допрашивать его: — Это правда?

Шлейхер перевел мальчику вопрос генерала.

— Что «правда»? — переспросил мальчик.

— Правда, что именно ты поджег барак?

Лгать и выворачиваться было бесполезно. Олег знал, что сделал большую ошибку. Когда его поймали возле разрушенного кирпичного завода и привели к полыхавшему огнем бараку, он вгорячах с ненавистью бросил им в лицо: «Это я, я поджег… я швырнул гранаты! Так вам и надо, фашистам проклятым!»

Конечно, Олег понимал, что поступил опрометчиво, Надо было попробовать как-то выкрутиться из этого положения. Хотя вряд ли они поверили бы ему. Вон в руках этого немца с квадратной челюстью его ушанка. И когда она слетела с его головы!

— Отвечай. Это твоя шапка?

— Моя.

— Ты поджег барак?

— Я уже говорил. Чего вам еще?..

— Тебя спрашивают: ты поджег барак?

— Ну я…

— Ты что, партизан? — все больше удивляясь, спрашивал Мизенбах.

Олегу раньше не приходила в голову такая мысль. Он даже обрадовался.

— Да, партизан.

— Маль-чиш-ка! Кто тебя послал? Говори, сколько вас? — спросил Берендт.

— Я один.

— Как один?

— Очень просто. Один, и все.

— Где ты живешь? Кто твои родители? — спросил Берендт.

Этого вопроса больше всего боялся Олег. Он не хотел, чтобы немцы узнали, что он жил у Ермаковых, не желал, чтобы Наташа и Надежда Васильевна пострадали из-за него. Правда, офицер, Вебером, кажется, его зовут, никогда не видел его, а вот тот солдат, который стоит у окна и грустными глазами смотрит на него, он дважды видел его у Наташи. Он, конечно, выдаст Ермаковых, расскажет все. Ну и пусть, а он будет стоять на своем.

— У меня нет родителей и дома нет.

— Как нет?

— Вот так и нет. Была мама — вы убили ее. А теперь спрашиваете? — злился Олег.

Берендт обернулся к присутствующим:

— Кто знает этого мальчика?

«Скажет или не скажет?» — в упор глядя на Адольфа Бруннера, думал Олег. Но тот молчал.

— Может, вы знаете, фройляйн? — обратился он к Наташе.

Наташа в это время так же, как и Олег, думала о том, выдаст их Бруннер или не выдаст. Услышав вопрос, она не знала, что сказать в ответ. Наконец решилась:

— Знаю.

«Что она делает? Что она делает?! — возмущенно думал Олег. — Она же подведет себя и Надежду Васильевну».

— Я его видела на строительстве оборонительных сооружений. Он там был вместе с матерью.

— Так, так, дальше.

— Больше я о нем ничего не знаю.

У Олега отлегло от сердца. «Молодец, Наташка. Выкрутилась».

— Ну хорошо, допустим… — Берендт снова обернулся к Олегу. — Кто же тебе дал чистую рубаху и эту… эту красную тряпку?

— Это не тряпка. Это… это часть нашего Красного знамени. Это пионерский галстук!

— Ты — пионер?

— Да, пионер. И вы не смотрите на меня так… Я все равно не боюсь вас. Вот!

— Шлейхер, снимите с него эту тряпку! — багровея, приказал Берендт.

Шлейхер протянул к галстуку Олега свои большие волосатые руки. Олег отпрыгнул в сторону и обеими руками схватился за грудь, прикрыл галстук.

— Не подходите! Не дам!

 

12

Надежда Васильевна Ермакова, узнав от Наташи о случившемся, тут же решила бежать к немецкому генералу. Она хотела пасть к его ногам, просить, умолять, но… ее отговорили. Прибежала знакомая дочери и сказала, чтобы они с Наташей никаких мер не принимали. Если будет малейшая возможность, мальчика и без них попробуют спасти. Да Надежда Васильевна и сама теперь поняла, что просьбами она никого не разжалобит, а только подведет дочь. О себе она не думала. Вот и не родной ей Олег, а сердце ноет, как о родном сыне. Она Олега знала с пеленок. Когда бывала в гостях у Дроздовой, носила его на руках, а потом учила в школе. «Ах, Олежка, Олёжка… Ведь вот до чего додумался. На такое дело не каждый взрослый решится, а ты…»

Она прошлась по комнате, снова возвратилась к окну. «Куда же подевалась Наташка?» — с тревогой думала Ермакова.

Надежда Васильевна знала, что Наташе в конце концов удалось связаться с местным подпольем. Дочь ей рассказала о посещении их дома Шмелевым. Как ни болело материнское сердце, как ни боялась она за дочь, все-таки у нее не повернулся язык, чтобы отвлечь ее от борьбы с врагом.

Теперь Наташа чаще обычного уходила из дому. А иногда к ней прибегала эта невысокая девушка — Клава, которая говорит так быстро, словно из пулемета строчит…

Хлопнула калитка, кто-то пробежал под окном, часто-часто застучали каблучки по порожкам крыльца. «Это она…»

Надежда Васильевна бросилась к двери, открыла ее. В комнату вбежала запыхавшаяся от быстрого бега Наташа. Ермакова сразу почувствовала неладное.

— Что ты, доченька? Что случилось?

— Убили… Их убили, мама!.. — припав к груди матери, зарыдала девушка.

— Кого их?

— Олега и… и Евгения. Обоих.

— Ну что ты, что ты. Ты, наверное, ошиблась. Этого не может быть.

— Нет, мама, не ошиблась. Я сама видела, как вывели сперва Олега под конвоем, а через несколько минут Евгения… И выстрелы возле кирпичного завода слышала…

Надежда Васильевна усадила дочь на диван, сама села рядом и стала гладить ее волосы, как это делала, когда она была маленькой. Наташа склонила голову на ее плечо и заплакала оттого, что не смогла предотвратить несчастье и, когда оно пришло, ничем не смогла помочь Олегу. Ей и Евгения было очень жалко, но почему-то не так, как Олега. «Наверное, потому, что Олежка маленький. А как он смотрел на меня в тот вечер, у генерала! Боже мой, наверное, осуждал, думал, что мне нравилось там…»

Так, не раздеваясь, Ермаковы сидели чуть не до полуночи, тихо разговаривали, думали о случившемся.

— Опять что-то много танков появилось в городе… — наконец нарушила молчание Надежда Васильевна.

— По всему видно, готовят новое наступление.

— Надо бы сообщить нашим, предупредить.

— Это не так-то легко сделать, мама, и потом мы не знаем, когда они начнут свое наступление…

* * *

На дворе все сильнее мела метель. Олег, запахнув ролы своего изодранного пальто, по колено утопая в снегу, шел в сторону кирпичного завода. Впереди и позади него шагали по два автоматчика.

«Эх, припустить бы сейчас со всей силы, только б они меня и видели!.. — подумал Олег. Но не решался на такой шаг. Он знал, что с вывихнутой ногой далеко не убежишь. Автоматчики сразу же поймают или пристрелят. — Вот если бы сейчас появился тут дядя Саша! А что? Если бы он знал, что меня ведут на расстрел, он бы обязательно прибежал сюда со своими разведчиками, перебил бы всех фашистов, а меня бы увел с собой!»

Но так, как хотел Олег, не получилось. Вскоре его подвели к большому, глубокому карьеру, откуда когда-то добывали глину. «Значит, и вправду расстреляют».

Удивительное дело. До самой последней минуты Олегу казалось, что с ним этого не может случиться. Его не могут расстрелять. Как же так? Жил, жил, бегал — и вдруг оборвется его жизнь. Этого не может быть. Не может быть, чтобы он, как и те, которых он видел на дне этого карьера два дня назад, лежал в овраге посиневший, замерзший, чтобы его заносило снегом и он совсем не дышал. Нет, так с ним не могло случиться, думал он до той поры, пока не подвели его к краю того самого оврага, на дне которого лежали мертвые люди. На самом краю обрыва у него дрогнуло сердце, и ему вдруг очень жалко стало себя. Ребята будут учиться, гонять голубей, играть в футбол, а он, Олег, первый заводила среди ребят, будет лежать в этом овраге.

Сквозь пелену снега Олег увидел еще человека. Его вели по тому же пути, по которому шел он. Это был высокий человек в красноармейской форме. Его подвели и поставили рядом с Олегом. За ним показалось еще несколько человек. Их тоже стали выстраивать в ряд, спиной к оврагу.

— Дядя, кто вы? — дрожащими губами спросил мальчик.

— Я красноармеец, пленный…

— А как вас зовут?

— Евгений… Женя. А ты кто? Как сюда попал? — спросил пленный.

— Я Олег. Я барак с ихними солдатами сжег.

— Какой Олег?..

Раздалась команда. Против них выстроились автоматчики в касках. Олег инстинктивно прижался к красноармейцу, назвавшему себя Евгением.

— Дядя, неужели правда нас убьют? Может, они только пугают, а?

— Нет, милый. Они не пугают… Ты не жди выстрела, слышишь? Как они поднимут автоматы и офицер махнет рукой, ты прыгай в овраг, скатывайся вниз. Понял?

— Понял… А если он не махнет. Если они сразу?

— Держи мою руку… Готовься…

Вот офицер гортанным голосом подал команду. Солдаты вскинули автоматы. Шлейхер поднял руку.

— Прощайте, товарищи!.. — взволнованным, прерывающимся голосом крикнул кто-то. — Прощ…

И тут Олега сильно дернули за руку, и он прямо навзничь упал на склон оврага, покатился вниз и вскоре уже оказался на самом дне карьера. А наверху все еще стреляли.

— Мальчик, мальчик! Где ты? — услышал Олег чей-то голос.

— Здесь я…

Его схватил кто-то за руку и потащил за собой по дну оврага.

— Скорей, скорей… — задыхаясь, шептал пленный красноармеец.

— Дядя, тише. У меня нога… — просил Олег, но все же бежал что было силы.

* * *

В ту ночь Ермаковы ни на минуту не сомкнули глаз. Они все так же сидели на диване или ходили по комнате, а то прислушивались к ночным шорохам и думали, думали. Особенно тревожилась Наташа. Она подозревала, что Берендту все-таки удалось добиться от мальчика всей правды, узнать, что она тоже знала об этих гранатах, которые он швырнул в дверь казармы. Вообще ей казалось, что полковник Берендт и этот Шлейхер в последнее время, особенно после случая с поджогом, внимательнее стали присматриваться к ней. «Но почему же они тогда меня не арестовывают?..»

Как только Берендт узнал, что Наташа хорошо говорит по-немецки, он предложил ей работать переводчицей. Девушка сказала, что подумает, что пока еще не совсем здорова…

В коридорчике скрипнула дверь. Кто-то вошел. Наташе показалось, что вот сейчас откроется дверь и в комнату войдет этот человек с огромной челюстью. Шлейхер… О его жестокости она наслышалась немало. Да и самой недавно пришлось присутствовать на допросе, который он вел. Наташа так и не узнала, зачем он пригласил ее в качестве переводчицы. Может быть, не хотел, чтобы те пленные знали, что он понимает по-русски, а может, для того, чтобы проверить, насколько точно она переводит с русского на немецкий?

— Успокойся… Это, наверное, Бруннер.

Да, это был Адольф. Слышно было, как он зашел в свою комнату, а потом, выйдя оттуда в коридорчик, постучал в их дверь. Мать и дочь не знали, откликнуться ему или притвориться спящими.

— Войдите, — нерешительно сказала Наташа.

— Прошу простить меня, но я слышал ваши голоса. Конечно, ночь. Но я знал, что вы не спите.

Он по-хозяйски прошел к столу, положил что-то на него и, чиркнув спичкой, зажег лампу. Наташа увидела на столе кирпичик хлеба и банку рыбных консервов.

— Вы опять принесли хлеб, господин Бруннер… Я же просила вас не делать этого, — с недовольством сказала Наташа. — Заберите обратно свой хлеб и консервы. Я не возьму от вас ничего. Вы спорили со мной, говорили, что не все немцы такие, как Шлейхер. Но я теперь знаю: все вы одинаковые. Для вас нет ничего святого. Вам никого и ничего не жалко!

Бруннер молча смотрел на Наташу.

— Нет, фройляйн, не все такие, как Шлейхер… Вам в это трудно поверить сейчас.

— И сейчас, и никогда не поверю…

— Не надо ссориться со мной напоследок, фройляйн.

— Почему напоследок?

— Меня переводят в часть.

— Почему?

Бруннер пожал плечами.

— А когда вас отправляют? — после долгого молчания спросила Наташа.

— Завтра. Да и не только меня. Есть приказ: очистить все тылы; всех солдат и унтер-офицеров моложе сорока пяти лет отправить в передовые части, в окопы.

Наташа насторожилась.

— А зачем это?

Адольф пристально посмотрел на Наташу. Они встретились глазами. И поняли друг друга.

— Говорят, скоро мы уйдем отсюда.

— Куда? Назад? В Германию?..

— Нет, вперед. Нах Москау.

У Наташи защемило сердце: «Значит, правда, что скоро они начнут наступление».

— Ну что вы, господин Бруннер. Сейчас зима. А зимой трудно…

— С этим не считаются.

Насвистывая, в калитку вошел кто-то. Адольф насторожился, потом бросился к двери.

— До свидания, утром не увидимся. Я рано уеду.

Наташа чуть не умоляющими глазами смотрела на Бруннера.

— Когда?.. — наконец решившись, спросила Наташа.

— Через пять дней. Ровно через пять дней, фройляйн… Будьте счастливы! — И он скрылся за дверью.

«Через пять, через пять… — билась в голове тревожная мысль. — Сегодня одиннадцатое ноября. Значит… Что делать? Как побыстрее дать знать нашим?»

В окошко тихо постучали.

— Кто бы это мог быть? — спросила Надежда Васильевна. Но Наташа уже бросилась к двери.

— Осторожнее. Вебер вернулся домой.

— Знаю.

Наташа вышла на крыльцо.

На пороге стоял мальчик лет двенадцати. Наташа его знала. Олег всегда ходил с ним на рыбалку.

— Тетя Наташа, идите к нам, скорее. Там ваш Олежка…

— Что? — дрогнувшим голосом переспросила она.

— Олежка. Он от немцев убежал. И с ним еще какой-то дядя.

 

13

Небольшой островок, как белый, затертый во льдах ледокол, возвышался среди замерзшей реки. На его невысоком, обрывистом берегу, под разлапистой елью, покрытой пушистым снегом, за ручными пулеметами лежали Николай Чайка и Иван Озеров, одетые в белые маскировочные халаты. Находясь на ничейной земле, они чутко прислушивались к каждому шороху, доносившемуся с вражеского берега.

Но вот из глубины обороны немцев донесся приглушенный гул. Он то приближался, становился громче, слышней, то, сливаясь в монотонное урчание, отдалялся, уходил куда-то.

— Слышишь? — тихо спросил Чайка.

— Слышу… — ответил Озеров.

— Опять танки идут.

— И откуда они их столько берут?

— «Откуда»… На них, брат, вся Европа работает. А ты говоришь: откуда.

— Это верно… А чего ж они сюда их гонят? Ведь впереди — река.

— Такая река им ре преграда. Вброд пойдут, если надо, — ответил Чайка и крутнул ручку полевого телефона: — «Береза»! «Береза»! Я — «Резеда»… Голубь, ты? Двенадцатого мне… Докладывает Чайка. Да. Слышу гул танков. Нет, к берегу не приближаются. Есть. — И Чайка! положил трубку.

— Не спит командир?.. — довольным голосом спросил Озеров. Ему нравилось, что начеку были не только они здесь, в боевом охранении, но и Кожин там, в доме лесника.

— Уснешь тут… Того и гляди, снова двинут немцы на нас.

Друзья замолчали. Полной грудью вдыхали свежий, морозный воздух, перемешанный с запахом хвои, и смотрели вперед, на тот берег, который был всего в пятидесяти метрах от них.

Гитлеровцы почти не подавали признаков жизни. Слева и справа, у соседей, шла перестрелка, а здесь ни звука, ни выстрела, только ракеты взлетали в небо и освещали бледно-зеленым светом речку и остров. И вдруг в ночную тишину ворвались автоматные очереди, лихорадочно застрочил пулемет. Пачками взметнулись в небо ракеты.

— Чего это они?.. — встрепенулся Чайка.

— Может, разведчиков наших накрыли?..

И тут Чайка увидел, как с противоположного берега кубарем скатился вниз один человек, потом другой… Оба на минуту замерли на месте, потом вскочили и бросились вперед… С вражеского берега по ним ударили из автоматов.

* * *

С тех пор как выяснилось, что отряд народного ополчения был отрезан немецкими танками от каменного моста и остался на западном берегу реки, Александр не находил себе места. Вместе с Вороновым он принимал все меры, чтобы отыскать след отряда, найти его и помочь ему выйти к своим войскам, соединиться с полком. Каждую ночь разведчики уходили в тыл врага и пытались отыскать отряд, но всегда возвращались ни с чем.

Вот и сейчас перед хмурым, раздраженным командиром полка стоял старшина Бандура и докладывал о результатах вылазки в тыл врага.

— Нет, не верю. Не может этого быть. Не может целый отряд бесследно исчезнуть. Ты плохо искал, — сердито сказал Кожин.

Высокий, плечистый Бандура в своем маскировочном костюме был похож на огромного белого медведя. Командир ругал его, а он, как медведь, переступал с ноги на ногу, кряхтел и обескураженно разводил руками.

— Я хорошо искал, все излазил, товарищ капитан. Не был только в Горелом лесу. Туда не смог проникнуть. Он обложен со всех сторон немцами. Там идет сильный бой. Местные жители говорят, что в Горелом лесу партизаны, вот немцы и хотят выбить их оттуда.

Зазуммерил телефонный аппарат. Воронов взял трубку.

— Тринадцатый слушает… Что? Какие перебежчики? Погоди, — сказал в трубку комиссар и обратился к Кожину: — Чайка из боевого охранения передает, что на остров вышли перебежчики.

— Немцы?

— Нет, наши.

— Пусть держат их при себе. Сейчас за ними придут.

Воронов передал Чайке распоряжение командира.

— А ну-ка, Бандура, возьми двух бойцов и — на остров. За перебежчиками, быстро! — распорядился Кожин.

Бандура козырнул, четко повернулся и вышел из комнаты.

— Слушай, Иван Антонович, а что, если в Горелом не партизаны, а наш отряд бьется?

— Все может быть. Если это наши и они бьются в окружении, то им долго не продержаться.

Кожин встал, прошелся по комнате.

— Плохо мы с тобой воюем, комиссар. Пятнадцать дней отряд найти не можем, о целях перегруппировки немцев толком ничего не знаем. Третью ночь в глубине обороны врага гудят танки, куда-то передвигаются, что-то намереваются делать, а мы сидим и только догадки строим, а конкретно ничего не знаем о замыслах противника.

— Сейчас не самобичеванием надо заниматься, а усилить разведку, взять пленного, разгадать намерения гитлеровцев. Ясно, что они готовятся к новому наступлению.

— Это и мне ясно. А вот когда оно будет? Где они нанесут удар? Какими силами?..

В дверь постучали.

— Кто там? Войдите.

Вошел старшина Бандура.

— Так что доставил, товарищ капитан. Наши, русские. Из-под расстрела бежали — и прямо на боевое охранение. Один сам шел, а другой… Другого на руках пришлось нести. Ногу где-то повредил. Олегом зовут его. Шустрый парнишка.

Кожин встал, подошел к двери и, широко распахнув ее, прямо перед собой в прихожей, возле железной печки, увидел рыжую, взлохмаченную голову мальчика. Он сидел лицом к печке и грел над огнем закоченевшие пальцы. Услышав скрип двери, мальчик обернулся и посмотрел на Александра. Только на одну секунду встретились их взгляды, «Олег!» — пронеслось в голове у Кожина, и он сразу вспомнил Наташу, вечер, рыбалку… Кожин успел разглядеть, как сильно изменился Олег, Лицо почернело от мороза, возле рта пролегли морщинки, а на голове… снежно-белый клок волос.

Олег тоже сразу узнал Кожина. Лицо его зарумянилось, вспыхнуло радостью, и он, уже не помня себя, забыв о больной ноге, встал и шагнул к Александру.

— Дядя Саша…

Наступив на больную ногу, Олег чуть не упал. Кожин подхватил его, прижал к себе. Мальчик, не отрываясь от Александра, взволнованно шептал:

— Дядя Саша… дядя Саша…

— Олежка, сынок!.. — Кожин и сам не заметил, как произнес это слово.

Он бережно усадил его на табурет возле печки и не знал, что делать дальше: смотреть на него или спрашивать о немцах, от которых он бежал, о Наташе, обо всем, что связывало их?.. Наконец Кожин, заметив, что мальчик, не отрывая глаз от него, Александра, трет рукой ногу, вспомнил слова Бандуры: «Другого на руках пришлось нести» — и спросил:

— Что у тебя с ногой-то?

— Вывихнул…

— Так что же ты молчишь? Голубь! Светлову сюда, скорей. Или нет, погоди. Кладите его на носилки — и в санроту. Быстро! Пусть окажут помощь, переоденут, накормят.

— Дядя Саша, я не пойду. Мне надо поговорить с вами… Рассказать…

— Потом расскажешь. Я сам к тебе приду.

Когда Олега унесли, Кожин вспомнил, что перебежчиков было двое. Он огляделся вокруг и только теперь в стороне, в затемненном углу, увидел высокого, худого человека, заросшего черной бородой.

Это был Евгений Хмелев. Он сидел на ящике и уже давно наблюдал за Кожиным. Как только Александр обернулся к нему, Хмелев тут же вскочил на ноги и доложил:

— Рядовой отряда московского народного ополчения Хмелев. Был в плену. Бежал из-под расстрела…

Евгений докладывал Кожину, а в голове лихорадочно бились мысли: «А вдруг им известно… Выслушает и… передаст оперативникам, чтобы те допросили, разобрались, как, мол, и при каких обстоятельствах попал в плен? Как бежал…»

Но страх Евгения был напрасен. Кожин приказал ординарцу накормить его, помочь переодеться, а потом снова привести сюда.

Через полчаса Евгений, уже уверенный, что здесь о нем ничего не знают, сидел в комнате и рассказывал свою историю. Он подробно говорил о том, как его ранило в саду, недалеко от каменного моста, и как он отстал от бойцов отряда, и что до сих пор он не знает, пробились те из города или погибли все до одного. Потом начал рассказывать, как он очнулся уже у немцев, как допрашивали, били, водили на расстрел и как ему в конце концов удалось бежать и спасти этого несчастного мальчика.

— Вот и все. Хотите верьте, хотите нет… — тяжело вздохнув, закончил Хмелев.

Воронов и Кожин молчали, думали над словами бойца.

А Хмелев ждал, когда наконец они заговорят, хоть что-нибудь скажут ему. Особенно хотелось узнать, что о нем думает Кожин. Ведь они жили в одной станице, когда-то дружили, сидели за одной партой.

Но заговорил не он, а Воронов.

— Мне только одно непонятно, товарищ Хмелев, как все-таки вам удалось перейти линию фронта? — спросил Воронов. — Ведь весь берег занят немецкими войсками.

«Товарищ Хмелев»… Он и на заводе ко мне почему-то обращался официально». И от такого обращения Евгений почувствовал себя неуютно.

— Честно говоря, я и сам не знаю, как это получилось. Буран, наверное, помог. Как выбрались из оврага, сразу же бросились к лесу. Хотели к партизанам пробраться…

— От кого вы узнали о партизанах?

— От Олега. Он утверждает, что в Горелом лесу — партизаны. Потом решили, что к ним нам не добраться. Куда ни двинемся — везде немцы. Повернули назад. Олег привел меня на окраину города, в семью своего товарища. Кажется, они на рыбалке с ним подружились. Мальчишка этот сбегал за Наташей Ермаковой…

Услышав эти слова, Александр хотел тут же спросить: «Ну и как она? Как живет, как чувствует себя?» Но, перехватив косой взгляд Хмелева, промолчал.

— Минут через десять-двенадцать она прибежала… — продолжал свой рассказ Евгений. — Стала расспрашивать, как нам удалось бежать, что мы намереваемся делать. Узнав о том, что мы хотим перейти линию фронта, спросила, где именно мы собираемся перейти. Зачем это нужно было ей, я так и не понял. Сынишка хозяина сказал, по какой дороге он поведет нас. Она распрощалась с нами и ушла. Минут через пятнадцать и мы двинулись в путь. Товарищ Олега дворами и темными переулками довел нас до какого-то оврага и показал, в какую сторону нам следует идти. Мы простились с ним и спустились в овраг. Он вывел нас почти к самому берегу. И тут… нас заметили и открыли по нас огонь. Остальное вы знаете… Я до сих пор не могу понять, кто мог сообщить немцам о нашем побеге, о той дороге, по которой мы шли…

Пока Хмелев отвечал на вопросы Воронова, Кожин молча наблюдал за ним. Видя исхудавшее лицо, следы побоев на лице, руках, шее и слушая, как искренне рассказывал о себе Хмелев (он даже не утаил того, что в первом бою ему было очень страшно), Кожин склонен был поверить, что Евгений в плену вел себя достойно. Особенно ему понравилось, что он даже под дулами винтовок, когда до смерти оставались секунды, думал не только о себе, но и о другом, совершенно незнакомом ему мальчике… Прежде его столкнул в овраг и только потом сам спрыгнул. А мог ведь сам и не успеть.

«Но почему он говорит намеками о последней встрече с Наташей? Почему считает, что их кто-то мог выдать?.. — спрашивал себя Александр и мысленно ответил на вопрос: — Много пережил, потому и излишне подозрителен».

— Женя, — обратился к нему Кожин, — вы с Олегом видели танки?

«Женя»!.. Значит, поверил. Не отправит, оставит в полку».

— Видели. В одном месте нам целый час пришлось пролежать в сугробе. А по проселочной дороге все шли и шли танки.

— На карте сможешь показать эту дорогу?

— Смогу. — Хмелев подошел к столу и долго смотрел на развернутую четырехверстку. — Вот здесь.

— А в какую сторону двигались эти танки?

— К югу. В сторону этого леса.

Больше Евгений ничего не смог сказать о немцах.

— А как гитлеровцы к местному населению относятся? — после паузы вновь спросил Воронов.

— Лучше не спрашивайте, Иван Антонович. Вешают, убивают. Вы только посмотрите, что они с Олегом сделали. Ему тринадцать лет, а он уже седой. Его били так же, как взрослых, и на расстрел повели вместе со взрослыми. Только случай или уж чудо помогло нам с ним.

— Действительно, чудо… — после минутного молчания проговорил Воронов и поднялся с места, сказал Кожину: — Схожу к Соколову.

— Хорошо, — согласился Кожин и, когда тот вышел, спросил Хмелева: — Слушай, тебе отец того мальчика ничего не говорил о Ермаковых — о том, как они живут, с кем встречаются?

«Спросил все-таки! Я думал, не спросишь…» — подумал Хмелев. В эту минуту он ненавидел Кожина. Ему казалось, что во всех бедах виноват только он один: и в том, что у него испортились отношения с Наташей, и в том, что он попал в плен, что его так жестоко истязали немцы, и даже в том, что он, Хмелев, не выдержал на последних допросах, согласился на все условия Берендта и вернулся в полк с нечистым сердцем…

— Нет, — коротко ответил Хмелев.

— А сама Наташа не говорила тебе ничего? Не передавала какой-нибудь записки?

— Нет, не передавала, — так же коротко и довольно сухо ответил Евгений.

— Странно… Ну а как она вообще? Как ее здоровье?

— Как? Какая была, такая и есть. Что с ней может случиться?

— Она болела. При бомбежке города ее контузило.

— Вот как?! Я этого не знал.

— А я знал. Потому и спрашиваю… Ну, а как немцы относятся к ним? Не трогают?

Хмелев медлил с ответом.

— Что же ты молчишь?

— Нет, их, по-моему, немцы не трогают, — наконец ответил Евгений.

Кожин заметил, что Евгений при ответе особое ударение сделал на слове «их».

— По тому, как ты это сказал, можно подумать, что для Ермаковых немцы делают какое-то исключение.

Евгений пожал плечами и усталым, безразличным голосом ответил:

— Не знаю… Все может быть.

— Ты что-то недоговариваешь, Женя. Говори все, раз начал!

— Ты меня лучше не спрашивай о ней, о ее делах. Не могу я спокойно говорить об этом.

У Кожина сжалось сердце. Он почувствовал недоброе. «Что же могло случиться с Надеждой Васильевной? Почему он так говорит о Наташе?»

— Не ходи вокруг да около, Женя. Говори все, что знаешь, — настаивал Кожин. — Говори, что с ними случилось?

— С Надеждой Васильевной — ничего…

— Ас Наташей?

— Наташа… — с трудом проговорил Хмелев, сделал паузу, перевел дыхание и закончил наконец свою мысль: — По-моему, с ней произошло то же, что происходит и с некоторыми другими женщинами…

— А что произошло с другими?

Хмелев с минуту молчал, видимо подыскивая подходящие слова.

— Женщина есть женщина… Я видел многих, которые без всякого стеснения, без всякого стыда разгуливали под руку с немецкими офицерами. Наверное, ходили и по ресторанам и спали с ними…

— Ты врешь! — оборвал его Кожин. — Когда же ты успел увидеть так много?

— Когда меня через улицу каждый день водили на допросы… Когда увозили за город на расстрел.

— Допустим, что какую-нибудь шлюху ты и видел с гитлеровцем, но почему ты говоришь: «многие», и какое отношение ко всему этому имеет Наташа? Разве ты и ее видел с немецкими офицерами?

— Нет, ее я не видел с офицерами.

— А зачем же ты наговариваешь, бросаешь тень на девушку?

И тут Хмелева взорвало. Глаза лихорадочно заблестели, голос задрожал, стал прерываться чуть не на каждом слове.

— Те-ень?! — крикнул он. — Какую тень?.. Какую тень, если у нее живут немецкие офицеры, если она присутствует на допросах в немецкой контрразведке!.. Если она для немцев концерты устраивает?!

Хмелев словно помешался. Глаза горели ненавистью, на лбу выступил пот, а руки дрожали.

— Эх, Женя, Женя… Я знаю, что ты много пережил, был на волоске от смерти. Но как ты можешь говорить о ней так?.. Как тебе не стыдно? Ведь и ты же любил ее.

— Ну, знаешь… Ты лучше не задевай эту тему. «Любил»… Я любил совсем другую девушку: честную и чистую, а не ту, которая забыла обо всем — о своей клятве, о чести и совести… Я любил не ту, которая с первого дня готова броситься на шею врагу!..

Кожин был потрясен. Ему не хотелось верить, что Наташа так изменилась, пошла на службу к фашистам, развлекает их своим пением и даже отвечает им взаимностью. И в то же время он не понимал, какой смысл Хмелеву наговаривать на Наташу. Фашисты могли принудить ее пойти к ним на работу, быть переводчицей или исполнять еще какие-нибудь обязанности… И в квартиру могли вселиться без ее разрешения. Так в чем же тут ее вина? Почему он так озлоблен против нее?..

 

14

Олег лежал в чистой, теплой постели и смотрел в брезентовую стену санитарной палатки. Теперь ему было хорошо.

Вчера его вымыли в жарко натопленной фронтовой бане. Потом одели в чистое солдатское белье и унесли прямо в операционную. К нему подошла молодая женщина в белом халате и такой же белой шапочке. Она ласково поздоровалась, осмотрела ногу и сказала: «Ну, это ерунда. К утру будешь прыгать. Так как? Хочешь бегать?» — «Хочу, — несмело ответил мальчик. — А не очень больно будет?» Олег думал, что врач начнет его успокаивать, скажет, что он и не услышит, как она вправит вывихнутую ногу. Но доктор коротко сказала: «Будет больно. Но ведь ты же мужчина!» И Олег решил доказать, что он действительно мужчина, а не какая-то там плаксивая девчонка. «Ладно, делайте уж», — разрешил Олег. «Вот и хорошо. С мужчинами всегда легче договориться», — подмигнула ему врач и взялась за ногу. Сперва доктор спокойно и даже ласково растирала рукой щиколотку, а потом… Потом она так рванула ногу, что у Олега даже искры посыпались из глаз и он не выдержал, закричал: «О-о-о-ой! Что вы делаете?.. Фашисты проклятые!..»

Уже засыпая, Олег думал: «Э-эх, не выдержал все-таки. И доктора ни за что оскорбил. Теперь она обязательно скажет дяде Саше».

Проснулся Олег только на следующий день, к обеду. Он еще лежал с закрытыми глазами, но чувствовал, что возле него кто-то сидит. «Наверное, доктор… — подумал он и решил не открывать глаз, притвориться спящим. — Как же я на нее смотреть буду!» Но вскоре не выдержал и сквозь узенькие щелочки приоткрытых век посмотрел — это был Кожин. Он сидел у кровати и смотрел в осунувшееся и повзрослевшее лицо Олега, на белый, слепящий глаза клок волос на голове мальчика.

— Дядя Саша, это вы? — обрадованно спросил Олег. — А я думал…

— «Думал»… Что же это ты, брат, так нехорошо ведешь себя? Люди тебе помощь оказывают, а ты их фашистами обзываешь.

— Я больше не буду так, дядя Саша… Я попрошу прощения.

— Вот и хорошо. Как нога? Хорошо?.. Теперь рассказывай, что с тобой было.

Олег стал рассказывать о том, как погибла его мать и как он, Олег, поклялся отомстить за нее. Как, увидев Кожина во дворе у Наташи, хотел с ним ускакать на фронт, чтобы вместе бить фрицев, но… оказалось, что тот поскакал совсем не навстречу им, а на восток… Он подумал, что немцы не будут остановлены, что они дойдут до самой Москвы. А потом он узнал, что гитлеровцев все-таки задержали за рекой… Рассказав историю с бараком, он закончил:

— И вот, когда барак загорелся, я крикнул Мишке, чтобы он уходил вместе с теми ребятами, какие за воротами стояли… А я гранаты стал швырять в окна. Из четырех — четыре попадания. Вот честное пионерское! Четыре окна высадил. Стекла все — вдребезги, гранаты падали в барак и рвались… Ну, а потом побежал… Да не получилось у меня. Поймали. Нога в яму попала. А если бы не это — только б они меня и видели. Слабо им догнать меня. Вы же знаете, как я бегаю.

— Знаю. А что было дальше?

— Привели к самому главному ихнему генералу. Важный такой, в очках. Не верите?

— Верю. Говори.

— Там не один этот генерал был. Еще были генералы, Ужинали они, что ли? На столе — всякие закуски, вино… И вот тут…

— Что?

— Тут я увидел Наташу.

У Кожина сжалось сердце.

— Да вы не хмурьтесь, дядя Саша, ее туда Вебер привел — квартирант. Она хорошая. Она еще больше, чем я, не любит немцев. Но она же девчонка, что она может им сделать? Они ее и переводчицей чуть не насильно заставили работать. Я знаю.

— А Хмелев говорит…

— Так дядя Женя ничего о ней не знает. Он слышал, что она бывает на допросах русских пленных, и все. И о том, как она попала на вечер к немецкому генералу, он тоже ничего не знал. Я ему сказал об этом. А потом к ней приходила Клава. Она — партизанка. Я через дверь слышал, как она говорила Наташе о партизанах. Наташа от меня скрывала все это. Маленьким считала. А я сам слышал их разговор. Только этой ночью, когда мы сидели у Мишки, она сказала, что к ней приходил Шмелев…

— Какой Шмелев? Митрич?! — обрадовался Кожин.

— Ага. Тот, которого вы приняли в отряд. Он еще бригадиром был, когда мы окопы рыли…

— Ну, ну? — торопил его Кожин. — Как он попал к Наташе?

— Из отряда.

— Из какого отряда? Из нашего? — переспросил Александр.

Олег удивленно вытаращил глаза.

— Ну конечно. А из какого же еще?

У Кожина гора свалилась с плеч. «Ну, значит, цел отряд!» — радостно подумал он и, повернувшись к брезентовой двери, закричал:

— Ни-на-а-а!

В палатку вбежала военфельдшер Светлова.

— Что случилось? Ему плохо?.. — глядя на Олега, спросила она.

— Плохо-о? Наоборот, Нина. Все наоборот! Звони Воронову. Пусть быстрее идет сюда.

— Да он здесь. С ранеными разговаривает.

— Давай его сюда. Скорей!

Но Иван Антонович уже сам входил в палатку.

— Что тут стряслось у вас?

— Пляши, комиссар. Сейчас же пляши! Нашелся твой отряд.

— Кто сказал? — спросил Воронов.

— Да вот… — указал Кожин на мальчика. — Пришел с такими вестями и молчит. Оказывается, в город к Наташе из отряда приходил Шмелев.

— Где же сейчас отряд?

— Точно не знаю. Раньше был в Горелом лесу, — сказал Олег.

— В Горелом? Значит, это его осаждали гитлеровцы?

— Ага. Но теперь фашистам слабо. К отряду на помощь пришли партизаны. Они вместе бились против карателей и, прорвавшись, все ушли в другой лес, за Сосновку.

— Ну, спасибо, брат, спасибо. Ты даже сам не понимаешь, какую ты нам радость принес, — сказал комиссар. — Надо срочно попытаться наладить с ними связь.

— Обязательно, — согласился Александр. — Скажи, Олег, а больше тебе ничего не говорила Наташа?

— А как же! Я об этом и хотел рассказать вчера, а вы меня отправили сюда. Наташа сказала, что ровно через пять дней… шестнадцатого числа немцы начнут большое наступление на Москву.

— Шестнадцатого?! Что же ты молчал? Это же самое главное!

— Откуда она узнала об этом? — спросил Воронов.

— Не знаю. Но она сказала, что это точно. Что шестнадцатого ноября немцы начнут новое наступление.

Теперь Кожину все стало ясно. Значит, Наташа неспроста пошла работать к немцам. Пошла не потому, что ее заставили. «А Хмелев думает, что она предала нас, перешла на сторону гитлеровцев. Чудак», — подумал Кожин и быстро поднялся с места, заторопился.

— Я должен немедленно ехать к командиру дивизии, Иван Антоныч. Надо с глазу на глаз сообщить ему данные, переданные Наташей, — сказал Александр и двинулся к выходу. У самой двери он вдруг остановился, обернулся к Олегу и спросил: — Ты говорил об этом еще кому-нибудь?

— Никому. Что же я, маленький, не понимаю? — обиделся мальчик.

 

15

Сведения о готовящемся новом немецком наступлении, полученные Кожиным от Ермаковой, подтвердились. Армейская и фронтовая разведка, внимательно следившая за действиями противника, еще в начале ноября заметила, что гитлеровское командование лихорадочно перегруппировывает свои силы и подтягивает к фронту резервы. Четырнадцатого ноября Военный совет Западного фронта предупредил командующих армиями о возможном переходе противника в новое наступление на Москву.

Через два дня немецкие армии перешли в наступление. Почти до конца ноября шла ожесточенная битва у стен Москвы.

На севере Красная Армия оставила Клин, Солнечногорск, Красную Поляну. На юге немецкие танки прорвались к окраине Каширы.

Казалось, что уже никакая сила не может остановить врага, и все-таки он был остановлен…

На некоторых участках фронта, особенно в центре, где действовала армия генерала Громова, наступило короткое затишье, Громов нервничал. Особенно встревожило его сообщение Полозова о том, что в тылу немцев происходит передислокация танковых соединений. Районы их передислокации установить пока не удалось.

До ноябрьского наступления Громову было ясно, что раз фон Клюге усиливает танками группу Мизенбаха, значит, он снова, как и в октябре, попытается нанести удар в центре, вдоль автомагистрали. К этому он и готовился. А теперь? Если верно, что танки ушли от Мизенбаха, значит, немецкое командование придумало что-то новое. Но что? Генерал прошел к столу, склонился над картой.

— Разрешите, товарищ командующий?

Громов повернул голову к двери. У порога стоял генерал Тарасов. Невысокий, сухощавый, лет пятидесяти, с кожаной папкой в руках, он, как всегда, был чисто выбрит, маленькие английские усики подстрижены, негустые, седеющие волосы аккуратно зачесаны назад.

— А, Владимир Иванович. Какие вести? — сказал Громов.

— Вести неважные, Павел Васильевич, — тяжело вздохнув, ответил Тарасов. — Вчера гитлеровцы в районе Яхромы подошли к каналу Москва — Волга, а сегодня форсировали его и вырвались на восточный берег.

В кабинете командующего нависла гнетущая тишина. Только маятник больших старинных часов, стоявших в углу, негромко отсчитывал секунды: «тик-так… тик-так!» Часы тикали совсем тихо, а командующему казалось, что над его ухом громыхает огромный колокол.

— Что же это такое, Павел Васильевич? — взволнованно сказал начальник штаба. — Немцы с севера и юга обходят Москву. Они уже в сорока — тридцати пяти километрах от столицы. Неужели это конец? Неужели мы позволим гитлеровцам замкнуть кольцо окружения вокруг Москвы?

Начальник штаба армии засыпал Громова вопросами, а тот, тяжело опершись руками о стол, усталыми, воспаленными глазами смотрел на черную линию фронта, которая огненной дугой охватывала Москву. Потом командующий вышел из-за стола и стал ходить по комнате. Это была его манера думать.

— Меня очень беспокоит сообщение Полозова!

— О танках?

— Да. Что обнаружила авиаразведка?

— На прежнем месте немецких танков нет.

— Я так и думал. Упустили мы их, Владимир Иванович. Не уследили. Надо найти их. Нельзя не знать, что намеревается делать твой противник.

— Да. Конечно. Я уже всю разведку поставил на ноги… — сказал Тарасов и тут же спросил: — А может, фон Бок забрал у Клюге эти танки?

— Зачем? Куда он их пошлет?

— Ну послать-то, положим, есть куда. Усилит Гудериана под Тулой, а то двинет их на север — Гепнеру или Ренгардту.

— В данной обстановке это маловероятно. Скорее всего, Клюге хочет обмануть нас, он делает вид, что отводит их, а сам уже наметил, где он их скрытно сосредоточит и в нужный момент нанесет внезапный, неожиданный удар.

— Вы все-таки думаете, что фон Бок свой главный удар перенесет в центр?

— Не уверен. Но я на его месте поступил бы именно так. На флангах для вида продолжал бы наступление, чтобы сковать войска противника, а главный удар нанес бы здесь. Расколол фронт врага и по кратчайшему пути ринулся бы к столице.

Начальник штаба задумался.

— Какие части у нас остались в резерве, Владимир Иванович?

Тарасов развел руками:

— Резервов больше нет, товарищ командующий.

— А стрелковая дивизия и танковая бригада, обещанные штабом фронта?

— Они еще в пути, Павел Васильевич.

Командующий все еще шагал по кабинету и думая, думал. Трудно принять какое-нибудь решение, если ты точно не знаешь о намерениях противника, если у тебя в резерве пока одни обещания.

А время неумолимо шло. Фон Клюге куда-то скрытно передвигал свои танки, подтягивал резервы, готовился к новому удару.

«Тик-так… Тик-так…» — маятник отсчитывал время.

 

16

К большому бревенчатому дому, стоявшему посреди лесной поляны, подъехал капитан Кожин. Соскочив с коня, он передал повод подоспевшему ординарцу и шагнул к парадному. Гордей Прохорович Иванов, который совсем недавно вернулся из санбата, встал по стойке «смирно». Кожин ответил на приветствие и, легко поднявшись по скрипучим порожкам на крыльцо, крикнул на ходу вывернувшемуся из-за угла дежурному:

— Начальника штаба!

Повторив приказание, дежурный побежал к видневшейся вдали землянке. Кожин через затемненные сенцы вошел в большую, хорошо освещенную переносной электрической лампой комнату. По всему было видно, что хозяин дома — лесник — любил все большое, крепкое, добротное. Слева стояла русская печка, занимавшая четверть комнаты, в переднем углу висело несколько больших икон с лампадой перед ними, вдоль стен — массивные, длинные лавки. Раздевшись, Кожин подошел к печке и стал греть посиневшие от холода руки.

В комнату вошел майор Петров.

Кожин обернулся, посмотрел на осунувшееся, утомленное лицо начальника штаба. Уже давно прошло то время, когда они не понимали друг друга, спорили, сердились. Время показало, что оба они были не правы. «Сдает Сергей Афанасьевич… Сдает. Похудел, под глазами темные круги». Командир полка только теперь по-настоящему понял, как много работы навалено на плечи этого человека. И он, как безотказная лошадь, везет этот непомерно тяжелый груз. Везет, не останавливаясь, не сворачивая с дороги…

— Добрый вечер, товарищ майор!

Кожин с удивлением посмотрел на начальника штаба:

— Ты что, уже заговариваться стал?

— Никак нет. — Петров раскрыл папку и достал лист бумаги. — Вот приказ командующего.

Александр взял из рук начальника штаба приказ и быстро пробежал его глазами. Этим приказом ему присваивалось звание майора.

Петров видел, как в руках командира полка дрогнул лист бумаги. «Волнуется…»

Кожин действительно был взволнован. На долю командира не часто выпадают такие радостные минуты. Ежедневно, ежечасно его бросают в огонь войны, ему приказывают, от него требуют и за малейшие промахи ругают, а то и грозят трибуналом…

— Ну что же, Сергей Афанасьевич, спасибо за добрую весть.

— Да мне-то за что? Ты командующему говори спасибо. — Петров, достав из нагрудного кармана маленький бумажный сверточек, протянул его Александру. — А это вот от меня.

Кожин взял сверточек и развернул его. В нем лежали четыре новых прямоугольника, поблескивающих эмалью. Растроганный Кожин крепко пожал Петрову руку.

— Ну, спасибо, друг… — еще раз сказал он и снова завернул подарок в бумагу, положил его в карман гимнастерки.

— Что же вы их в карман кладете? Прикрепляйте к петлицам.

— Ладно. Потом. Как думаешь, Сергей Афанасьевич, сможем мы наскрести в тылах полка хотя бы сотню красноармейцев для пополнения батальонов?

— Еще сотню? Мы уже, кажется, все выскребли.

— А что делать? На переднем крае не хватает людей. Так что… попробуй. Хорошо бы к утру сформировать резервную роту.

Петров, держа в тонких, длинных пальцах остро очинённый карандаш, записал в блокноте: «К 6.00 роту. 100 чел.».

— И еще вот что. Проверь, как работает связь. Сам лично проверь.

— Проверял. Работает надежно.

— Хорошо. Тогда займись формированием резервной роты.

— Слушаюсь.

— Кто из саперов дежурит у фугасов на рокадной дороге?

— У первого, самого мощного, — Хмелев и Карасев.

— Хмелев? Ты же хотел его при штабе оставить писарем?

— Не решился. Черт его знает, может, и зря, но что-то не лежит у меня душа к нему.

— Почему?

— Не знаю. В общем, не решился. После плена — и сразу в штаб.

— Ну, это еще не основание. Вон мальчишка рассказывает, как стойко он держался перед немцами. Сам ушел из-под расстрела и парнишку спас. Это, брат, не каждый бы сумел.

— Конечно…

— Ладно, действуй. Командиру саперной роты прикажи проверить, как несут службу его люди у фугасов. Боюсь я за эту дорогу. Там у нас, кроме этих фугасов, ничего нет. А что, если немцы прорвутся где-нибудь левее, у соседа, и по этой дороге ринутся к нам в тыл?

— Это не исключено. Но думаю, что нас немедленно поставят об этом в известность. А потом… на дороге наши посты.

Кожин ничего не сказал в ответ. После минутного молчания он вновь спросил:

— Пленный сказал, куда ушли танки от Мизенбаха?

— Нет.

— Надо снова посылать Бандуру.

— Он же только утром вернулся из разведки, — возразил Петров.

— Ничего, найдет танки, тогда и отдохнет. Пошли его ко мне.

Петров вышел из комнаты.

Через несколько минут в комнату вошел Бандура.

— Старшина Бандура прибыл по вашему приказанию! — доложил командир взвода разведки.

— Да тише ты! Мальчишку разбудишь, — сказал Александр, поглядывая на печь, на которой спал Олег. — Садись.

Бандура сел. Олег перевернулся с боку на бок и тут же поднял от подушки раскрасневшееся, заспанное лицо. С трудом разлепив ресницы, он посмотрел на старшину и обрадованно воскликнул:

— Ой, здравствуйте, дядя Коля!

— Здравствуй, солдат.

«Разбудили-таки парня», — подумал Кожин и, набросив на Олега шинель, сурово сказал ему:

— Спи.

— Я уже выспался, дядя… — начал Олег, но, заметив, что командир строго смотрит на него, тут же с головой закрылся шинелью. Своей, собственной шинелью. Он теперь был сыном полка, специально для него была сшита военная форма, и у него был карабин. Настоящий. Правда, он еще пока был без дела. Олега не пускали на передовую, не ставили на пост, а уж о том, чтобы отправить с дядей Колей в разведку, не могло быть и речи. Как он ни просил об этом Кожина — ничего не помогло.

— Придется тебе снова отправляться в тыл к немцам, Микола, — сказал Кожин.

— Есть отправляться! — усталым голосом, но с готовностью ответил тот.

— Пока мы не найдем эти проклятые танки, покоя нам не будет.

— Понятно. Значит, нужен «язык».

— Нет, пожалуй, «язык» нам ничем не поможет.

— Как так?

— А очень просто. Допустим, тебе и удастся захватить на переднем крае противника «языка». Что он нам скажет? Ему же не сообщил свои намерения Мизенбах.

— Это конечно.

— Вот видишь. Нет, тут что-то другое надо придумать.

Олег не спал. Он лежал под шинелью и внимательно слушал, что говорил Александр. Как только тот произнес последние слова, Олег откинул шинель и снова поднял свою взлохмаченную, рыжеволосую голову.

— Я уже придумал, дядя Саша! У меня план. Честное пионерское. Вы только послушайте.

— Ты опять? — крикнул на него Кожин, но вдруг, заинтересовавшись, смирился: — Ну, хорошо, выкладывай свой план.

Олега словно ветром сдуло с печки. Соскочив на пол, он прямо в трусах ринулся к столу, на котором лежала развернутая карта.

Кожин с улыбкой стал следить за пальцем Олега. Вот палец пополз к реке, к лесу и вдруг остановился.

— Вот, смотрите! Тут вот овраг, по которому мы с дядей Женей ползли к реке.

— Ты совсем не туда показываешь. Овраг вот где.

— Разве? — удивился Олег и передвинул палец в то место, куда показывал Кожин. — Ну да. Я и говорю, что здесь. Карта какая-то непонятная. Но все равно. Я точно знаю, где этот овраг. По нему мы и пройдем.

— Ну, допустим, что ты прошел по нему. А что дальше?

— А дальше вот что. Я дядю Колю оставлю у Мишки. Его дом совсем рядом с этим оврагом. Вот здесь, где овраг загибает влево. А сам… сам проберусь к Наташе. Она же лучше знает, что делается в городе и куда ушли эти самые танки.

— Ага, значит, дядя Коля остается у Мишки, а ты пробираешься?.. — поняв намерение Олега, сердито спросил Кожин.

— Конечно, я…

— Ну, вот что, ты сейчас пулей проберешься на печку, укроешься с головой и будешь лежать там без единого звука. Понял?

— Дядя Саша, честное пионерское, я проведу дядю Колю. И мы с ним все узнаем, а если надо, и «языка» притащим. Вот увидите!

— Увижу, увижу. Марш на печку! — повысил голос Кожин.

Олег вскарабкался на печку, но не лег.

— Умереть мне на этом месте, если я не узнаю, что надо! Вы только отпустите.

В комнату вбежал Голубь, доложил:

— Командир дивизии!

Кожин, нахлобучив шапку на голову, выскочил на крыльцо.

У дома стояла «эмка». От нее к крыльцу шел полковник Полозов.

Командир полка, вскинув руку к головному убору, доложил:

— Товарищ полковник, вверенный мне полк…

Выслушав рапорт, Полозов пожал Кожину руку и молча вошел в дом. Увидев в комнате вытянувшегося по стойке «смирно» старшину, поздоровался, отдав честь и протянув руку.

— Ну что, разведчик, проморгал танки?

— Выходит, так, товарищ полковник, — виновато ответил старшина. — Утром притащили пленного, а он ничего о них не знает. Вот хотим опять…

Полозов многозначительно посмотрел на Кожина.

— Пусть отдыхают сегодня разведчики.

— Слушаюсь, — ответил Александр. — Вы свободны, старшина.

Когда Бандура вышел из комнаты, полковник подошел к столу, посмотрел на карту.

— Знаете, куда ушли танки, которые мы искали? — взглянув на Кожина, спросил Владимир Викторович.

— Нет. А разве их нашли?

— Нашли. По данным армейской разведки, они направились вот куда, — указывая точку на карте, ответил Владимир Викторович.

— К Тарасовке?

— Да. Судя по всему, гитлеровцы готовятся нанести удары одновременно в двух направлениях: по правому флангу соседней армии и по нашей дивизии, — и очень возможно, что эти удары они нанесут в ближайшие дни…

Но как ни прозорлив был полковник Полозов, впоследствии оказалось, что ему удалось разгадать только часть замысла немцев; в действительности фон Клюге намеревался нанести удары не в двух, а в нескольких направлениях; по его замыслу, не только дивизия Полозова, а вся армия Громова должна была оказаться в кольце немецких войск. И до начала этого наступления оставались не дни, а считанные часы…

— Особое внимание обратите на танкоопасные направления, — продолжал Полозов. — Где стоит ваша полковая батарея?

— На юго-западной окраине деревни Щукино. Вот здесь, — показал Кожин на карте.

— А как прикрыта деревня со стороны рокадной дороги?

— На самой дороге установлены фугасы. Перед деревней — справа и слева от дороги — заложены противотанковые мины.

— Не густо, — промолвил Полозов, задумался, потом приказал: — Артиллерийский дивизион вы поставьте вот здесь и наглухо закройте дорогу в сторону Кубаревки.

— Какой дивизион, товарищ полковник? — не понял Александр.

— Я снова придаю вам второй дивизион легкоартиллерийского полка. Кстати, командует им ваш друг.

— Старший лейтенант Асланов?!

— Теперь уже капитан Асланов. Два дня назад ему присвоено очередное звание.

Кожин был доволен. Он радовался и дивизиону, и тому, что командует им его лучший друг — Асланов, и что тот тоже получил очередное звание.

— Спасибо, товарищ полковник. А то с артиллерией у нас совсем плохо. Когда же дивизион Асланова прибудет сюда?

— Завтра к ночи. Раньше не сможет. — И Полозов продолжал излагать свои мысли по организации обороны. Закончив, спросил: — Все ясно?

— Ясно. Разрешите распорядиться?

— Действуйте. — И Полозов, распрощавшись, поехал в другой полк.

 

17

Ночь. Снег, падая большими хлопьями, все толще покрывал подмосковную землю пушистым одеялом.

— Хороший снежок, — с радостью сказал Михаил Карасев Хмелеву, шагая с ним по неширокой дороге.

У Карасева было приподнятое настроение. Причин для этого было немало. Во-первых, он выжил и вот снова вернулся в полк. Правда, в свою роту он не попал — полковой врач не пустил. Сказал, что ему надо малость подкрепиться, а уж потом можно и на передовую. Но не мог же он сидеть сложа руки, когда в полку не хватает людей. Вот и упросил, чтобы его послали в саперную роту, тем более что он хорошо знает подрывное дело. Правда, и на этот раз полковой врач согласился только после того, как командир саперной роты заверил его, что Карасев не будет использоваться на тяжелых работах. Во-вторых, его вчера вечером приняли кандидатом в члены партии. Сам комиссар полка дал ему рекомендацию и даже выступил на бюро, хвалил за то, что хорошо воевал в октябрьских боях.

— Э-эх, в такую пору хорошо у нас в Заволжье, — сказал Карасев. — Возьмешь, бывало, ружьецо, станешь на лыжи и поше-е-ел. Только снег поскрипывает под лыжами… Ты приезжай после войны в наши края, Женя. Увидишь, как мы живем, а понравится, может, и насовсем останешься…

Карасев рассказывал ему о своей стороне, о том, как хорошо жилось ему там, а тот даже не слышал, не вникал в смысл его слов.

Хмелев был в замешательстве. Ему было дано задание «бежать» из-под расстрела, спасти этого мальчишку, чтобы у русских не возникло никакого сомнения в его непогрешимости, вернуться в свой полк и в удобный момент сигнализировать немцам, где самое слабое место в обороне полка Кожина. За двадцать дней пребывания в части он успел узнать, где стоит артиллерия, где стыки между батальонами, какие потери в полку. Ему надо было об этом сообщить Берендту. Сигнализацию установили такую: дорога свободна — две зеленые ракеты; плохо защищенный стык между батальонами — зеленая и желтая; прибыли танки — две красные; огневые позиции артиллерии — красная, зеленая, красная.

Но на месте оказалось, что подавать сигналы даже таким простым путем очень опасно. Евгений никак не мог достать ракетницу с набором ракет. Но если бы он даже и добыл все это, то и тогда, пожалуй, не смог бы осуществить свой замысел. На переднем крае, да и в тылу полка, бдительно следили за всем, что делается вокруг. И Хмелев не рисковал, боялся, что его обнаружат. И в то же время он знал, что если не выполнит задание немцев, то его родителей обязательно расстреляют, да и ему не поздоровится. Берендту, например, ничего не стоит информировать о нем какого-нибудь пленного красноармейца, а потом устроить ему «побег». Возвратившись к своим, этот красноармеец тут же расскажет командованию о том, что в части действует немецкий шпион. И все, конец.

Эти мысли не покидали Хмелева. Особенно тяжелой была первая половина этой ночи. Еще вечером, возвратившись во взвод с минных работ, он тут же, даже не притронувшись к еде, лег на земляные нары и с головой укрылся шинелью. Его трясло как в лихорадке, он никак не мог уснуть. Только к полуночи он забылся тяжелым, беспокойным сном. Через час он вдруг вскочил и, обливаясь холодным потом, ринулся к выходу. Он решил пойти к Кожину и поговорить с ним начистоту.

«Правильно, красноармеец Хмелев. Пойди к командиру и немедленно расскажи все как есть. Иди, не бойся. Он поймёт тебя и оценит твой поступок, и ты навсегда останешься в строю честных сынов своей Родины…» — твердил ему один голос. Но тут же он услышал другой, более настойчивый: «Остановись! Не ходи. Ты погубишь себя. Он не поверит тебе».

И Евгений не решился пойти к командиру. А в четыре часа ночи их с Карасевым подняли с нар и послали на пост. Ах, как не хотелось ему сегодня идти на этот пост! Почему-то особенно сильно ныло сердце, а голова просто разламывалась от боли.

— Что-то ты скучный сегодня, Женя? — снова заговорил Карасев.

— А? Что?

— Не в духе ты что-то, говорю.

— А-а-а… Настроение неважное.

— Вот и я об этом толкую. А может, нам спеть, а? Сразу веселее на душе станет.

— Кто же поет на передовой?

— Какая же это передовая? До нее добрых два километра, а то и больше.

— Перестань.

— Э-эх ты, сухарь-сухаревич! Вот если бы Голубь…

Тот бы понял, поддержал, а ты… — И он тихо запел один своим несильным, простуженным голосом:

— Да замолчи ты! — напустился на него Хмелев. — И чего тебя распирает нынче, понять не могу?

— Эх ты, чуда-ак. Меня же в партию приняли вчера. Можешь ты понять это или нет?.. — сказал Карасев и снова затянул песню:

Хорошо было шагать Михаилу Карасеву по дороге, покрытой свежим снегом, и хоть несколько минут не думать о немцах, о войне. Так бы вот и шел, и шел он по этой лесной дороге, полной грудью вдыхал свежий, морозный воздух и наслаждался этой тишиной.

Так Карасев со своим напарником дошли до места, приняли дежурство у взрывного аппарата.

Примерно через час после этого немцы выпустили в сторону рокадной дороги несколько снарядов и замолчали.

Начало светать. Карасев тихо переговаривался с Евгением, а сам не спускал глаз с рокадной дороги.

— Что-то больно тихо сегодня… — с неудовольствием вымолвил Михаил. Он не любил тишины на фронте. — Так тихо еще никогда не бывало.

— Даже из автоматов не стреляют, — согласился с ним Хмелев.

— Будто и войны никакой нет.

Прошло еще минут двадцать. И вдруг вдали раздались глухие артиллерийские залпы. Западнее того места, где находился пост Карасева, стали рваться немецкие снаряды.

— Бьют по переднему краю полка…

Но немецкая артиллерия в это утро наносила удар не только по полку Кожина. Весь передний край дивизии Полозова и соседа слева сотрясался от разрывов тяжелых снарядов. Через несколько минут появилась немецкая авиация и стала сбрасывать бомбы.

— Ну, теперь жди атаки, Женя… У них всегда так. Обрабатывают наш передний край снарядами и бомбами, а потом двинут танки и пехоту…

Через полчаса уже ничего невозможно было разобрать. Весь передний край клокотал в огне. Потом снаряды стали рваться в глубине обороны полка.

Подул ветер. Снежинки, как белые мотыльки, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее закружились в воздухе. Началась вьюга.

— Опять замело, — с недовольством вымолвил Хмелев.

— А ну, погоди, — прислушиваясь к чему-то, сказал Карасев. — Слышишь?

Хмелев тоже прислушался. Сквозь орудийный гул и завывание вьюги до его слуха донесся шум моторов.

— Танки! — все внимательнее всматриваясь вперед, воскликнул Карасев.

— Давно бы пора им появиться. А то фашисты наседают на нас на танках, а мы…

— Думаешь, наши?

— А чьи же?

— Постой, постой, а почему они оттуда идут? — встревожился Михаил.

— Какая тебе разница, откуда идут? Главное, чтобы у нас были танки.

— Нет, я все-таки побегу вперед, посмотрю. А ты будь начеку.

Карасев, утопая по колено в снегу, побежал навстречу танкам. Метрах в тридцати от дороги Михаил вдруг остановился. На броне переднего танка он увидел солдат в немецких касках.

— Женя, это немцы! — крикнул он и побежал обратно что было силы.

С танка раздался выстрел. Карасев упал в снег, но тут же, преодолевая боль в спине, приподнял голову.

— Подрыва-а-ай!.. Подрывай, Женя… Что же ты?.. — уже умирая, крикнул Карасев.

Хмелев видел танки и слышал слова Карасева, но не прикоснулся к ручке взрывного аппарата. Он не думал сейчас о том, какая страшная беда надвигается на его товарищей, полк, дивизию, армию. Ему казалось, что вместе с этими танками прибыл и Шлейхер. Нет, не один, а сотни, тысячи злых, беспощадных, звероподобных шлейхеров прибыло. Вот-вот они найдут его и расправятся с ним за то, что он ослушался их, не выполнил задания. А если он взорвет фугас и тем самым помешает немцам, то еще больше усугубит свою вину перед ними. Страх убил в нем человека. Он так боялся за свою собственную жизнь, за жизнь своих родителей, что забыл даже о том, что перед ним взрывной аппарат, что стоит ему только повернуть ручку, и танки на время будут остановлены… Да, очень возможно, что он и погиб бы в этом единоборстве, но предотвратил бы катастрофу, спас многих своих товарищей, спас бы свою честь — честь солдата! Нет, Хмелев уже не мог думать об этом. В его голове билась только одна мысль: «Жить… Жить!.. Жить!!»

 

18

Противник уже два часа атаковал передний край полка. Но атаки были вялыми, нерешительными. Подразделения Кожина без особого труда отражали эти атаки и отбрасывали немцев назад.

— Ничего не понимаю!.. — наблюдая в стереотрубу за отходившими назад гитлеровцами, сказал Петров. — После такой мощной артподготовки и вдруг такая атака…

Александр еще не успел ответить, как в глубине обороны полка раздался сильный взрыв. Командир и начальник штаба с беспокойством посмотрели друг на друга.

— Это на рокадной дороге, — бледнея лицом от страшной догадки, сказал Петров.

Раздался частый, тревожный зуммер телефонного аппарата. Кожин поднял трубку.

— Танки!.. — услышал Александр взволнованный голос Воронова.

— Что-о? Какие танки?! Где?! — переспросил Кожин.

— У нас в тылу… на рокадной дороге. Они уже в трех километрах от штаба полка. Принимаю меры… — снова донеслось до слуха Кожина.

— Понятно. Дивизион Асланова прибыл? Что?! Ладно, я сейчас сам приеду к тебе.

Кожин положил трубку.

— Голубь, коня! — распорядился он. Валерий бросился к выходу. — Сергей Афанасьевич, останешься здесь за меня. Смотри за немцами в оба, а я — к Воронову. У нас в тылу — немецкие танки и пехота на автомашинах!.. — сказал Кожин и шагнул к двери, потом обернулся к Петрову: — Свяжись со штабом дивизии, доложи…

* * *

— Асланова!.. Где хозяйство Асланова, я вас спрашиваю?! — склонясь над столом, кричал в трубку Воронов.

В комнату быстро вошел Кожин. Вслед за ним вбежал дежурный по штабу, который несколько минут назад был вызван сюда комиссаром.

Иван Антонович в сердцах швырнул на стол трубку.

— Как сквозь землю провалился этот проклятый дивизион. Командир артполка говорит, что он выехал, а его нет и нет…

— Ничего… Раз выехал, значит, вот-вот будет здесь. Расстояние большое… Откуда прорвались в наш тыл танки?

Иван Антонович коротко доложил о создавшейся обстановке.

Из его слов Кожин уяснил, что немецкие танки внезапно появились со стороны Тарасовки. Первый фугас, который находился от штаба полка на расстоянии пяти километров, почему-то не был взорван. Это и дало возможность гитлеровцам беспрепятственно пройти по тылам полка целых два километра. Второй пост вовремя заметил противника, взорвал большой заряд тола, вывел из строя дорогу и этим на некоторое время задержал прорвавшиеся танки, а также сигнализировал штабу об опасности.

Выслушав Воронова, Кожин сказал:

— Ясно. Какие приняты меры?

— Полковая батарея выдвинута на прямую наводку, к тому месту, где рокадная дорога из леса выходит на щукинскую поляну. Правее батареи я расположил роту, сформированную прошлой ночью, левее — саперную роту. У развилки проселочных дорог занял оборону секретарь партбюро полка с группой бойцов, которые к утру были вызваны на заседание, где должны были рассматриваться их заявления о приеме в партию.

— Согласен с твоим решением. Но этого мало… — сказал Кожин и обернулся к дежурному: — Поднимай разведчиков, комендантский взвод, музыкантов, химиков, командный состав штаба… Всех, кто окажется под рукой, — в окопы. Занять оборону и преградить путь танкам, не дать им возможности прорваться в сторону Кубаревки.

— Есть!

— Все противотанковые гранаты и бутылки с горючей смесью выдать людям на руки. Выполняйте!

Дежурный выбежал из комнаты. А за стенами дома лесника уже разгорался бой с танками и пехотой противника.

Зазуммерил телефон. Командир полка взял трубку.

— Двенадцатый… А вы спокойнее можете говорить, товарищ старший лейтенант? — без тени волнения в голосе спросил Кожин. — Вот теперь ясно.

Александр положил трубку.

— Командир батареи доложил, что танки уже вырвались на поляну и начали обходить наш заслон.

— Я — к развилке. Там мало людей и направление наиболее опасное.

— Хорошо.

Воронов вышел из комнаты.

— Голубь! — приказал Кожин ординарцу, который находился в той же комнате. — Помначштаба Сорокина ко мне!

— Есть! — ответил Валерий и выбежал за дверь.

— Олег! — обратился Кожин к мальчику, который уже давно не спал. — Знаешь, где стоят наши зенитчики?

— Знаю, — ответил Олег и, спрыгнув с печки, стал одеваться.

— Беги к ним. Передай мой приказ: зенитно-пулеметную установку — к штабу.

— Есть к штабу!

Мальчик скрылся за дверью. Тут же в штаб вбежал невысокий, пожилой старший лейтенант, с худощавым лицом и большим шрамом на правой щеке — след недавнего ранения.

— Садись к телефонам, Сорокин, — приказал командир. — Держи постоянную связь с майором Петровым. Он на энпе. Если что — доложи. Я буду на командном пункте тылового узла обороны…

Кожин вышел из дома и бросился к южной стороне усадьбы лесника, где находился командный пункт тылового узла обороны. По пути он успел заметить, как из штабных землянок выбегали люди с встревоженными лицами, держа в руках винтовки, гранаты, бутылки с горючей смесью, прыгали в заснеженные окопы, щели и готовились, быть может, к своему последнему бою.

Добежав до угла, Александр повернул направо, спрыгнул в ход сообщения и оказался у невысокого холма, в который был врезан блиндаж со смотровыми щелями и бойницами. В углу, над телефонным аппаратом, склонился связист и, прижимая к уху трубку, вызывал кого-то.

Командир полка огляделся. Впереди, метрах в двухстах от КП, уже шел бой с танками и пехотой противника.

Рокадная дорога, по которой прорвались немецкие танки и пехота, на всем пути с двух сторон сжималась подступившим к ней лесом. Поэтому немцам приходилось двигаться в одну колонну. Когда перед ними открылась огромная поляна, они сразу же рассредоточили свои силы.

Одна группа танков двинулась прямо на полковую батарею, пытаясь с ходу ворваться на ее огневые позиции и смести со своего пути орудия. Но артиллеристы не подпускали их к себе. Бронебойные снаряды рвали землю впереди фашистских машин и фонтанами поднимали ее вверх, обсыпая орудийные башни мерзлыми комками земли. Вот снаряд попал в гусеницу головного танка. Тот завертелся на месте и остановился. Второй снаряд угодил в соседний танк и поджег его. Остальные танки, извергая на ходу пучки огня из жерл своих орудий, упорно продвигались вперед.

Две другие группы танков пошли в обход. Не подозревая, что на их пути может сказаться препятствие, они быстро двигались вправо и влево от дороги — вдоль опушки леса. Раздался взрыв. Это один из танков наехал на мину и подорвался. Другие машины замедлили ход и стали выискивать наиболее безопасные направления. А со стороны Тарасовки, из лесу, по которому пролегала рокадная дорога, выползали все новые танки и грузовики с пехотой. С них соскакивали автоматчики и прямо с ходу вступали в бой.

— Командира дивизии! — не оборачиваясь от смотровой щели, сказал Кожин.

— «Волга»!.. «Волга»!.. — стал выкрикивать в трубку телефонист.

В ту же минуту Кожин увидел, как слева, из-за угла усадьбы, на полном галопе выскочила тройка, запряженная в большие розвальни со счетверенной пулеметной установкой. Возле командного пункта тройка развернулась и… полыхнула огнем четырех станковых пулеметов по автоматчикам, наступающим справа. Спасаясь от этого шквального огня, гитлеровцы хлынули назад, укрылись за танками…

В блиндаж вбежал возбужденный Олег.

— Есть, товарищ майор! Привел! — доложил он. — Видели, как зенитчики шарахнули по фашистам?!

— Видел, — взявшись за плечо мальчика, ответил Кожин. — Беги к командиру установки и передай, чтобы он долго не задерживался на одном месте. Ясно? Иначе его подобьют. Пусть меняет позиции.

— Ясно! Я сейчас! — И Олег бросился вон из блиндажа.

— «Волга» на линии, товарищ майор, — подавая телефонную трубку Кожину, сказал связист.

* * *

Хуже обстояло дело левее усадьбы лесника, где билась с немцами группа Воронова. Здесь было всего двадцать пять человек — сам комиссар, секретарь партбюро и бойцы, которые были вызваны перед этим на заседание. Иван Антонович с противотанковой гранатой в руках лежал в неглубоком кювете и следил за надвигающимся танком. Слева от него за ручным пулеметом лежали Чайка и Озеров. Справа от Воронова приник к земле секретарь партбюро полка политрук Платонов. Его только что ранили в плечо. Превозмогая боль, он старался не упустить момент, когда можно будет метнуть под гусеницы танка гранаты.

— Чайка!.. Чайка!.. Оставь танки. Бей по автоматчикам, отсекай их от машины!.. — сквозь грохот выстрелов кричал комиссар.

— Есть!.. Понял!.. — не отрывая глаз от прицельной планки, ответил Николай и стал длинными очередями бить по перебегающим автоматчикам.

— Бери правее… Вон за тем танком. Видишь? — то в одну, то в другую сторону указывал Озеров и сам приникал к своему пулемету.

Сверкнул выстрел из башни головного танка. Позади смельчаков загорелся стог сена и осветил эту маленькую группу коммунистов, преградившую фашистским танкам путь на Москву.

Когда первый танк приблизился метров на тридцать, политрук Платонов, собрав последние силы, размахнувшись правой, здоровой, рукой, бросил в сторону танка связку гранат. Она пролетела метров двенадцать и упала на землю. «Э-эх, не добросил… — мелькнула у Платонова тревожная мысль. — Ослабел». И тут же по нему полоснула пулеметная очередь. Он схватился за грудь и, не спуская глаз с надвигающегося танка, стал оседать на землю.

А Воронов не видел этого. Все его внимание было обращено на этот громадный, грохочущий, рассеивающий вокруг себя смерть танк. Вот до него осталось метров двадцать пять… двадцать… пятнадцать…

«Только бы не промахнуться… Только бы попасть…» — думал Иван Антонович.

Платонов еще был жив. Затаив дыхание, он ждал, кто же выйдет победителем в этом неравном поединке — человек или танк.

— Да бросайте же, бросайте, товарищ комиссар!.. — крикнул он слабеющим голосом. — Задавит!..

И вот когда танк, нырнув в кювет по ту сторону проселочной дороги, стал взбираться на проезжую часть, Воронов метнул гранату под гусеницу. Раздался взрыв, и танк, дрогнув всем корпусом, замер на месте…

В это время подбежал и с разбегу упал возле Воронова невысокий, щуплый лейтенант в больших роговых очках.

— Товарищ комиссар, докладывает лейтенант Прозоров. По приказанию командира полка прибыл с резервной ротой в ваше распоряжение.

— Противотанковые гранаты есть?

— Имеются.

— Занимайте оборону вдоль проселочной дороги. Задача: не пропустить танки к автостраде.

— Есть! — ответил Прозоров и обернулся в сторону дома лесника, откуда бежали его бойцы: — Рота, ложись! Командиры взводов, ко мне!..

* * *

Бои кипел и у самого дома лесника. Счетверенная зенитно-пулеметная установка переместилась вправо, поэтому автоматчики снова появились в рощице, находящейся метрах в пятидесяти левее усадьбы. Было хорошо видно, как между тонкоствольными невысокими деревьями мелькали их фигуры.

Возле угла усадьбы за ручным пулеметом лежал Валерий Голубь и строчил по наседающим автоматчикам. Своим огнем он прикрывал слева командный пункт Кожина и штаб полка. За второго номера был у него раненый красноармеец.

Позади них, от крыльца штаба полка, тоже раздавались выстрелы. Гордей Прохорович, прислонившись плечом к бревенчатой стене, словно охотник, с колена стрелял из винтовки по перебегающим в роще гитлеровцам. Но чем дальше, тем труднее было вести огонь часовому. Он был ранен и еле удерживал на весу винтовку. Если бы не стена, он, пожалуй, не удержался бы на ногах, упал на землю.

Возле Иванова с индивидуальным пакетом в руках топталась Катюша. В тот октябрьский день, когда отряд ополчения пробивался к переправе, она на двух повозках с ранеными первая достигла каменного моста и переехала на левый берег, а весь отряд не успел — на берегу появились немецкие танки и отрезали ополченцам путь отхода.

— Давай перевяжу, слышишь?.. Давай, я умею. Я на курсах училась.

— Отойди, дочка. Пока не сменят, не сойду с поста, — отвечал часовой, не выпуская из рук винтовки.

— Ну кто тебя сейчас сменит?.. Видишь, что кругом делается?..

* * *

Всюду, куда командир полка устремлял свой взор, полыхал огонь, гремели выстрелы. Люди стояли стойко, дрались до тех пор, пока не падали, сраженные осколком снаряда или очередью пулемета, пока через них не проходили танки. И все-таки он знал, что, если через несколько минут не подоспеет обещанная комдивом помощь, все будет кончено.

Не успел он подумать об этом, как в блиндаж ворвался Сорокин.

— Товарищ командир!.. Товарищ майор!.. — сильно волнуясь, обратился к нему помощник начальника штаба. — Танки обошли нас с двух сторон, рвутся к деревне Щукино…

Вот когда Кожин, быть может, впервые за дни боев, за всю свою жизнь по-настоящему ощутил, как откуда-то изнутри к сердцу подкрадывается страх.

Надо срочно принимать какие-то меры и преградить немцам путь, не дать им замкнуть кольцо окружения. Но у него не было сил. А те люди, которые бились рядом с ним, преграждали врагу путь вперед, большего не могли сделать. Совершить большее, чем они совершали, было не в человеческих силах.

В этот критический момент вдруг со стороны деревни Щукино раздались артиллерийские залпы. «Асланов!» — обрадовался Кожин.

В следующую минуту Кожин уже был на северной стороне усадьбы лесника. Оттуда он хорошо видел артиллеристов. Одна батарея уже заняла позиции и вела огонь по танкам. Другие орудия разворачивались, снимались с передков, открывали огонь по немецким танкам, двигающимся в обход деревни.

Артиллеристов увидели и бойцы.

— А-а-а-а!.. — как эхо, пронеслось над заснеженной поляной.

Люди, заметившие, что пришла наконец помощь, от радости кричали: «Ур-ра-а-а-а!», а до слуха Кожина доносился только этот последний звук: «А-а-а-а!»

 

19

На окраине Андреевки, почти у самого обрыва, возвышалась старая белокаменная церковь. За церковью на пологом склоне холма, окруженном массивной железной оградой, полузасыпанной снегом, раскинулся сад. Среди деревьев со свистом носился холодный декабрьский ветер. Вот он сорвал с белого наста снежную пыль, закружил в стремительном вихре, взметнул ее вверх и с силой бросил на штабных командиров, которые в этот утренний час находились на колокольне. Среди этой группы военных стоял командующий армией и смотрел в стереотрубу.

«Вж-ж-ж-ж… Вж-ж-ж-ж-ж…» — с визгом проносились над колокольней тяжелые немецкие снаряды и, падая где-то позади церкви, рвали на части тугой воздух: «А-ах!.» А-ах!..»

— Товарищ командующий, надо спуститься вниз. Здесь опасно, — шагнув вперед, предложил адъютант генерала Кленов.

Громов не ответил. Все его внимание было приковано к тому рубежу, где дралась дивизия Полозова… Где четвертые сутки не смолкал грохот боя, где самолеты врага висели над передним краем, где вся окрестность была затянута черным маслянистым дымом…

Три дня назад гитлеровцы, прорвав фронт в стыке между вторым полком дивизии Полозова и соединением соседней армии, по рокадной дороге устремились в сторону Кубаревки — во фланг и тыл соединений генерала Громова.

Полку майора Кожина при поддержке двух дивизионов артиллерии и других подразделений, присланных в его распоряжение, с огромными усилиями удалось остановить немецкие танки и пехоту севернее деревни Щукино.

На следующий день, подтянув новые силы, гитлеровцы двинулись на северо-восток, в сторону Голощекина. В этом направлении им удалось продвинуться почти на восемнадцать километров.

От острия немецкого танкового клина до Москвы оставалось теперь всего каких-нибудь сорок километров.

Навстречу прорвавшимся немцам были брошены резервные части Громова и соседней армии. В шести километрах от Голощекина немцы были остановлены и разгромлены. Но и после этого положение оставалось напряженным. Рокадная дорога, проходившая по тылам дивизии Полозова, до деревни Щукино находилась в руках противника. Соединение Полозова с трех сторон было охвачено гитлеровцами…

— Не смолкает огонь… — оторвавшись от окуляров стереотрубы, произнес командующий.

На колокольню чуть не бегом поднялся генерал Тарасов.

— Ну и лестница, будь она проклята, — тяжело дыша, сказал начальник штаба.

Громов обернулся и с тревогой посмотрел на него. Он боялся, что тот снова пришел с какими-нибудь недобрыми вестями.

— Опять стряслось что-нибудь? — с тревогой спросил он.

— Стряслось, Павел Васильевич, стряслось! Только не хмурь ты брови, ради бога. Не все же мне приходить с плохими вестями.

У командующего отлегло от сердца.

— Докладывай.

— Немцы выбиты из Щукино!

— Как выбиты?!

— А так и выбиты. Вчера вечером разведчики полка Кожина проникли в эту деревню и захватили пленного. Он оказался танкистом. На допросе сообщил, что танки, которые два дня назад ворвались в Щукино, стоят без горючего, а члены экипажей разошлись по домам и отдыхают в тепле. Кожин решил использовать этот момент. На заре первый батальон полка обошел деревню с тыла и ворвался в нее. В то же время майор с приданным танковым батальоном, резервной ротой и взводом разведки ударил с фронта и завершил дело. Захвачено в плен тридцать немецких солдат и один офицер. Трофеи: двенадцать средних танков, четыре противотанковые пушки, шесть минометов, две грузовые машины и до сотни автоматов.

— Так, а почему Полозов не доложил об этом раньше, не согласовал с нами?

— Он и сам не знал об этом.

— Как это не знал?

Тарасов развел руками:

— Кожин сперва выбил немцев, а потом уж доложил.

— Опять самовольничает, дьявол чубатый!.. — Громов не заметил, как у него вырвались эти слова относительно «дьявола чубатого». Наверное, он вспомнил, как Потапенко еще до войны ругал Кожина за кубанку. — Мальчишка! А если бы сорвалась атака? Если бы ни за что погубил людей?! — гремел его голос.

А Тарасов стоял и незаметно, одними уголками рта, улыбался. Он был уверен, что командующий отшумит сейчас, а потом станет оправдывать Кожина. Знал начальник штаба, что Громову нравятся именно такие инициативные, решительные командиры. Он терпеть не мог тех, которые шага не сделают без разрешения вышестоящего начальника.

— Чего улыбаешься? — спросил Громов. — Небось думаешь: зря только грозится командующий? Отшумит, мол, и все? Знаю я тебя… Нет, а что ему оставалось делать? Пока он стал бы согласовывать свои действия с комдивом, а тот с нами, прошло бы драгоценное время. Был бы упущен момент!.. Так или не так?

— Так, конечно, но…

— «Но». Вот это «но» нам зачастую и мешает. В общем, наградить. Сейчас же прикажи оформить наградной лист на него и на всех тех, кого он представит к награждению.

Генерал Тарасов развернул папку, взял карандаш. — Орден Красного Знамени?

— Орден Ленина! Что, не достоин?

— Нет, почему же, вполне достоин. Я просто хотел уточнить.

— Не хитри, Владимир Иванович. Не хитри. Я ведь знаю, что некоторые работники нашего штаба не очень-то жалуют Кожина, да и ты… Ты судишь о Кожине по информации Протасова. Кожин, видишь ли, без приказа взорвал переправы. А между прочим, если бы он тогда не взорвал эти самые мосты, плохо бы нам пришлось. Представитель штаба армии подполковник Протасов не решился взять на себя такую ответственность, а капитан Кожин, реально оценив обстановку, взял на себя эту ответственность.

— Насчет мостов молчу. Но отряд ополчения…

— В этом тоже не Кожина надо винить. Здесь ошибка командира отряда. Ты ведь сам знаешь, на войне еще не такое бывает. Нет, как хочешь, а Кожин достойный командир. Так стоять, как стоит он, не каждый бы сумел. Трое суток, семьдесят два часа, целая моторизованная дивизия всей своей мощью атакует его полк с приданными ему подразделениями, обрушивается на него танками, артиллерией, а он стоит. И не только стоит, но еще и переходит в контратаки, делает дерзкие вылазки в тыл врага, отбрасывает его назад. Молчишь? То-то. Так что оформляй. Надо будет — сам поеду к командующему фронтом. Докажу.

— И все-таки лучше подождать с этим, Павел Васильевич. Кожин — боевой командир. Этого никто не отрицает. Но у него в то же время много, я бы сказал, даже слишком много недостатков.

— А у нас с тобой нет недостатков? — в упор глядя на Тарасова, спросил Громов.

— Не знаю, товарищ командующий, может быть, и у нас немало недостатков, — перейдя на официальный тон, ответил начальник штаба. — Но я сейчас докладываю не о нас, а о майоре Кожине. Три дня назад в полку случилось чрезвычайное происшествие. В его тылу беспрепятственно разгуливают немецкие танки с десантами автоматчиков, почти вплотную подходят к командному пункту, а он, командир полка, ничего не знает об этом.

— Ты не точен, Владимир Иванович. Танки прорвались не у него, а на участке соседа слева.

— Да, но у него бездействовал пост у первого фугаса. Он слишком поздно узнал о прорвавшихся к нему в тыл танках. В полку сейчас находится комиссия и расследует…

— Комиссия? Почему не доложили мне, прежде чем высылать поверяющих?

— Вы были в штабе фронта.

— Надо было подождать! — сердился Громов. — Когда мы перестанем дергать людей?

— Но, товарищ командующий…

— Людям воевать надо, а не с комиссиями возиться.

— Воля ваша, товарищ командующий, но такое происшествие нельзя оставлять без расследования.

Командующий как-то особенно внимательно посмотрел на своего начальника штаба.

— Хороший ты человек, Владимир Иванович, но нет у тебя… Ведь ты сам только сейчас доложил, что Кожин выбил немцев из Щукино, отбросил их назад, и вдруг ты же высылаешь комиссию для расследования.

— Согласно уставу…

— Во, во! Согласно уставу ты абсолютно прав. За хорошие дела надо поощрять подчиненных, за упущения — наказывать. Все правильно. Но не надо забывать о человеке… О той главной задаче, которую он решает. А главное сейчас — бить фашистскую свору и гнать ее прочь с нашей земли. Выполняет Кожин эту задачу или нет? Выполняет, я тебя спрашиваю?!

 

20

Командир полка спал тяжелым, непробудным сном. За последние четверо суток ему только в эту ночь удалось поспать. Он так устал, что не смог даже раздеться. Как был вчера вечером в сапогах и шинели, так и свалился на пары, уснул. Ему снилась свадьба. Всем было очень весело. Гости смеялись, танцевали и поднимали тосты в честь молодых. Наташа была в белоснежной кружевной фате, точно такой же, в какой он когда-то видел свою мать на фотографии, висевшей рядом с портретом отца в их хате. Рядом с Наташей сидел Евгений Хмелев в своем дорогом, хорошо сшитом черном костюме. Почему рядом с ней был именно Евгений, он никак не мог понять. Склонившись к Наташе, Евгений что-то говорил ей, злорадно посмеивался и посматривал в его сторону. Но слов Хмелева Александр не слышал. Все звуки заглушались грохотом барабанов, которых в оркестре было почему-то очень много. Кто-то из гостей закричал: «Горько-о-о!» Евгений встал. Встала и Наташа. Наклонившись к ее лицу, он поцеловал ее в губы. Кожин даже зажмурился, так невыносимо больно было ему смотреть на все это. С бьющимся сердцем он вскочил из-за стола и шагнул к двери, чтобы поскорее убежать отсюда и не видеть больше ни Наташу, ни ее жениха, ни гостей — никого… Снова ударили барабаны… Кожин проснулся, спустил с нар затекшие в сапогах ноги и дикими глазами уставился на Воронова.

— Фу-у-у, черт! И приснится же такое, — вытирая со лба холодный пот, сказал Александр.

— Что же тебе приснилось? — невесело спросил Воронов.

— Чертовщина всякая… Свадьба какая-то.

— Ну, значит, сон в руку. И у нас начинается свадьба. Веселись — не хочу.

— Какая свадьба? — не понял Кожин.

— В полк приехала армейская комиссия. Будет расследовать, как прорвались к нам в тыл танки, почему не действовал пост у первого фугаса, куда подевался Хмелёв. В общем, вопросов хватает. Только успевай отвечать.

Морозная ночь. Дует холодный декабрьский ветер, да изредка, где-то за рекой, то в одном, то в другом месте взлетают к темному небу немецкие ракеты, освещая всю впереди лежащую местность мертвенным, бледно-зеленым светом.

Иногда ночную тишину нарушает треск немецких автоматов.

В эту ночь Ваня Озеров стоял на посту возле землянки командира полка. Он то и дело невольно прислушивался к громким голосам, доносившимся из-за двери. Там возбужденно спорили о чем-то. Озерову было известно, что еще вчера утром в полк приехала комиссия из штаба армии. После появления этой комиссии в землянку майора Кожина одного за другим стали вызывать командиров батальонов и рот.

Что именно представители штаба армии хотели выявить, Озеров не знал, но чувствовал, что их приезд связан с исчезновением Хмелева и всем тем, что случилось четыре дня назад.

Из землянки вышел Голубь.

— Ну, как там? — спросил у него Озеров.

— А, — безнадежно махнул рукой Валерий и быстро зашагал к землянке начальника штаба.

«Ну, значит, плохо дело. Раз Голубь так расстроен — не жди добра», — решил Озеров.

Через минуту мимо него с какими-то бумагами прошел майор Петров. Вскоре туда же вместе с Голубем спустились начальник инженерной службы полка Семенов и командир взвода полковой разведки старшина Бандура.

Скрипнула дверь. Озеров взял винтовку к ноге, замер. Из землянки вышел майор Кожин. Он был без шинели и ушанки. Постоял у двери минуту, словно раздумывая, идти ему дальше или вернуться. Потом медленно, тяжело ступил на первую ступеньку, вторую, третью… Молча прошел мимо часового, так же медленно поднялся на небольшой холмик и стал смотреть в сторону реки.

Он хотел увидеть город, из которого он ушел больше месяца назад, где осталась Наташа, а холодный декабрьский ветер безжалостно рвал на его голове густые темно-каштановые волосы. Кожин, казалось, даже не чувствовал ветра. Он думал только об одном: «Что случилось с Хмелевым? Почему не был взорван первый фугас на рокадной дороге?»

Озеров не видел лица командира. Он только замечал, как папироска в темноте то ярко-ярко разгоралась, то потухала и опять вспыхивала светящейся звездочкой в ночи.

Но вот снова открылась дощатая дверь землянки. Из нее вышел комиссар полка с шинелью и шапкой Кожина.

— Озеров, это ты?.. Где командир?

— Во-он, на высотке. — Кивком головы Озеров указал туда, где стоял Кожин.

Воронов поднялся на высотку, накинул на плечи майора шинель, нахлобучил на его голову шапку. Потом достал из кармана папиросы, молча закурил и, стоя рядом с командиром, стал глядеть за реку, в сторону города. Ему трудно было начинать разговор. Да и что он, собственно, мог сказать Кожину? Чем мог утешить его? Случилось, конечно, большое несчастье. Пост на рокадной дороге бездействовал. Красноармеец Карасев убит. Его труп нашли вчера, после того как немцы были выбиты из Щукино и отброшены назад. Хмелева рядом с ним не оказалось. Или взяли его в плен, или… Фугас остался невзорванным. Это привело к тому, что немецкие танки сумели незамеченными подойти почти к самому командному пункту полка и нанести внезапный удар в спину.

И обиднее всего для Воронова было то, что обвиняли почему-то одного Кожина! Вот только что он, комиссар, до хрипоты в горле спорил с членами комиссии, доказывал, что во всем, что случилось, виноват не командир, а та исключительно трудная, часто меняющаяся обстановка, которая сложилась к этому времени. Но разве комиссию, да еще под председательством такого человека, как Протасов, можно убедить такими доводами?

На небе понемногу рассеялись тучи, выглянула луна. Кожин поднял голову и стал смотреть на нее. Чем дольше смотрел он на светящийся серп, тем больше возникало в его голове новых, еще более тревожных мыслей.

— Что будем делать, Саша? — после долгого молчания спросил Воронов. — Протасов свирепствует. Его выводы…

— Черт с ними — и с Протасовым, и с его выводами.

— Да ты понимаешь, что тебя собираются судить?

— А, теперь мне все равно.

— Как это «все равно»? Если ты прав — отстаивай свою правоту. Дерись.

— «Если»… Даже ты стал сомневаться.

— А чего мне сомневаться? Я отвечаю за все наравне с тобой. Это они, по непонятной мне причине, окрысились почему-то только на тебя.

— Правильно.

— Что «правильно»?

— Все, комиссар. Правильно, что окрысились, правильно, что хотят судить. Все правильно. Надо же когда-нибудь навести порядок, заставить людей, а прежде всего нас — командиров, понять, что нельзя отступать больше ни на один шаг.

— Ну, знаешь…

— Что «знаешь»? Только жесткими мерами… А что касается нас с тобой и меня лично, так это все ерунда. Лес рубят — щепки летят.

— Нет, не ерунда. И ты эту теорию со щепками оставь при себе. Вредная теория. Если человек виноват, его надо наказывать, но, если он страдает потому, что какие-то паникеры хотят вину с больной головы свалить на здоровую, с этим я никогда не соглашусь, и я докажу…

Кожин скептически посмотрел на комиссара.

— Ты целые сутки доказывал им, а толку что? Они тебя слушают, а сами делают так, как считают нужным.

— Ну, это мы еще посмотрим.

 

21

Командующий стоял, опершись руками о стол, и сосредоточенно смотрел на развернутую карту.

Слева от Громова сидел генерал Тарасов. Перед ним лежал большой блокнот с потрепанной обложкой. В нем с исключительной аккуратностью были записаны номера всех соединений и частей, входивших в состав их армии, в том числе и тех, которые прибыли в последние дни из резерва Главного командования. Кроме того, в этом «талмуде», как называл его сам Тарасов, значилась численность личного состава, вооружения. Тарасов в любую минуту мог сказать, сколько в армейских складах обмундирования, продовольствия, боеприпасов и горючего…

Верхний свет был выключен. Горела только настольная лампа с выгнутой ножкой и со скошенным фибровым абажуром. Ее свет был направлен на карту. Чем больше командующий всматривался в нее, тем явственнее видел заснеженные поля, леса и рощи, которые на многие километры простирались за рекой.

Сейчас на той стороне реки были враги. В глубине леса проходит передний край гитлеровцев, подходы к которому прикрываются минированными завалами и обледенелыми снежными валами…

Оборону врага предстояло прорвать соединениями генерала Громова. Прорвать и взять город Березовск — первый город на пути его армии. Эту задачу перед ним поставили еще неделю назад, до прорыва немцев в районе Тарасовки. Громов был вызван в штаб Западного фронта. Тогда все с нетерпением ждали, что на этот раз скажет генерал армии, возвратившись из Ставки Верховного Главнокомандующего.

До этого Павлу Васильевичу не раз приходилось бывать у командующего фронтом. Тогда обычно весь разговор сводился к одному: ни шагу назад. На этот раз было иначе. Речь шла о переходе советских войск в решительное контрнаступление под Москвой.

Вернувшись в свой штаб, Громов отдал необходимые распоряжения, а сам вместе с генералом Тарасовым засел за разработку предстоящей операции. Собственно, план операции в общих чертах уже созрел в его голове. Не хватало «ключа» для того, чтобы наконец открыть «ворота» в обороне врага. Вот этот «ключ» и искал сейчас командующий. Он перебирал в уме различные варианты, прикидывал, как лучше, вернее проломить оборону противника на главном направлении, и тут же отбрасывал прочь все придуманные варианты.

«Нет, нет… надо найти что-то другое. Чтобы зря не губить людей, чтобы в первом же бою добиться ощутимого успеха», — думал Павел Васильевич.

— Э-эх, черт, жалко, что у нас мало сил, — сказал командующий.

— Да, немного… — подтвердил Тарасов. — Даже после прибытия к нам пополнения группировка противника, которую мы намереваемся разгромить, почти в полтора раза превосходит нашу армию по количеству людей, а по танкам и того больше.

— Да, да… к сожалению, ты прав, — задумчиво произнес командующий. — И все-таки мы должны одолеть Мизенбаха.

— Надо одолеть, Павел Васильевич. Пора…

— Резервные части Мизенбаха на прежних местах? — спросил Громов.

— Да, Павел Васильевич. Отдельный полк Гюнтера находится западнее Сосновки, а другая часть под командованием Штюбинга — здесь, северо-восточнее города.

— Штюбинг, Штюбинг, Штюбинг… — шагая по комнате, задумчиво повторял командующий. Затем подошел к столу, взял в руки карандаш, стал резкими, уверенными движениями наносить на карту большие красные стрелы, пронизывающие фронт немецких войск и с двух сторон охватывающие город Березовск. Он быстро подтягивал новые пехотные дивизии и танковые бригады в районы сосредоточения, прорывал фронт противника, окружал немецкие части, освобождал населенные пункты и двигался все дальше и дальше на запад.

Нет, Громов вовсе не думал, что победа достанется легко. Он знал, что гитлеровцы будут цепляться за каждый населенный пункт, за каждую высотку. Не за тем немецкое командование за тысячи верст гнало сюда свои войска, не за тем вгрызалось в советскую землю, чтобы теперь без жестокого боя отдать ее назад. Но Громов знал и другое. Знал, что войска его армии давно ждут того часа, когда можно будет ринуться вперед, на врага, и гнать его с родной земли, завоевать победу.

— Ну, что скажешь, профессор? — закончив работу, спросил Громов. Тарасов до войны работал преподавателем в Академии Генерального штаба, и потому Павел Васильевич иногда в шутку называл его профессором.

— Замысел мне нравится. Но что мы будем делать с Гюнтером и Штюбингом? Мизенбах в любую минуту может перебросить их части к участкам нашего прорыва и укрепить свою оборону.

— Правильно, профессор, правильно… — согласился генерал. — Хорошо бы, конечно, лишить Мизенбаха резервов, перехватить его питательные артерии, а потом навалиться на его фланги. Но как ты это сделаешь с такими ограниченными силами, как у нас?..

Их разговор прервал Протасов, пришедший в штаб. Он и члены комиссии только что закончили проверку обстоятельств прорыва немецких танков в тылы полка Кожина.

— Я слушаю, докладывайте, только покороче, — приказал командующий подполковнику Протасову, стоявшему перед ним навытяжку.

Протасов взглянул в бумаги, которые держал в руках, и стал докладывать:

— У одного из фугасов в ту ночь, когда по рокадной дороге прорвались в тыл полка немецкие танки, дежурил боец отряда народного ополчения Хмелев. Как выяснилось, он более двух недель был в плену. Потом при довольно загадочных обстоятельствах бежал из-под расстрела и вернулся в свой полк.

— Ну и что?

— А то, товарищ командующий, что Хмелев — друг детства Кожина. Они жили в одной станице на Кубани, учились вместе.

— Это тоже ставится в вину Кожину? — с раздражением в голосе спросил Громов.

— Нет, конечно. Но Кожин не доложил командиру дивизии о том, что к нему из плена возвратился боец, а самовольно оставил его в полку, послал на такой ответственный пост. И вот результат: фугас не сработал в нужный момент, танки прорвались в тыл наших частей, а боец Хмелев скрылся в неизвестном направлении. Во всяком случае, трупа его не удалось обнаружить. Нет никакого сомнения, что Хмелев или без приказа оставил свой пост, или преднамеренно не взорвал фугас и не подал сигнал о приближении немецких танков.

Громов не знал, насколько слова Протасова соответствуют действительности. Генерал даже склонен был считать, что все это правда. И все-таки он был возмущен. Возмущен тем, как легко этот подполковник осуждает поступки командира, человека, которого он, по существу, как следует и не знает.

— Значит, по-вашему, выходит, что Кожин — враг? Что он знал о гнусных намерениях этого Хмелева и специально поставил его туда, где он мог больше навредить нам и лично ему, майору Кожину? Так я вас должен понимать?

— Я это не утверждаю, товарищ командующий. Но случай с отрядом ополчения и это последнее событие, по-моему, говорят сами за себя.

Протасов, докладывая, все время чувствовал на себе неприязненный взгляд командующего. Он уже понимал, что переборщил, так грубо намекая на причастность Кожина к действиям Хмелева. Но, начав говорить об этом, он уже не мог остановиться.

Когда он закончил, Громов его спросил:

— У вас все?

— Все, товарищ командующий.

— Хорошо. Оставьте ваш доклад. Я подумаю. Вы свободны.

Протасов вышел. Громов, нахмурившись, стал быстро ходить по кабинету — даже половицы скрипели под его ногами.

Генерал Тарасов, все так же молча сидевший у стола, видел, что командующий остался недоволен докладом Протасова, и ему было понятно это недовольство.

— Ну, а ты что молчишь? — вдруг набросился на Тарасова командующий. — Твой Протасов тут такое наговорил, что… Кожин, которого я сам видел в бою, который насмерть стоял в труднейшей обстановке, который делает дерзкие вылазки, обращает противника в бегство, и вдруг — враг. Как тебе это нравится?..

— Он, конечно, не враг. Но с его стороны допущена преступная халатность.

Громов отвернулся от начальника штаба и стал смотреть в окно, на заснеженные дома поселка. Он не верил в виновность Кожина. С ним он встречался еще до войны и знал его как хорошего, честного командира. Он, командующий армией, хорошо помнил, как Потапенко, умирая, просил своим преемником назначить не кого-нибудь, а именно Кожина. И старый командир не ошибся в выборе. Тот оправдал его доверие — отлично воевал. И вот… случилось это.

 

22

Александр Кожин, подперев голову кулаками, сидел за столом и в упор смотрел на пустую бутылку из-под водки. Он уже выпил немало, но не пьянел. А ему сегодня хотелось напиться так, чтобы хоть ненадолго забыть обо всем и обо всех. В голову лезли мысли о прорвавшихся танках, об исчезнувшем куда-то Хмелеве, о выводах Протасова. Командиру полка было уже известно, что комиссия решила, после доклада командующему, материалы проверки передать военному прокурору армии.

«Ну, а там известно, как решают…» — думал Кожин.

И не то пугало Александра, что его будут судить судом военного трибунала. Он боялся бесчестья, позора.

У Кожина был не такой характер, чтобы сдаваться, сразу же склонять голову. За своих подчиненных он мог стоять до последнего, мог ругаться, доказывать. Доказывать до тех пор, пока не восторжествует правда, а. за себя… За себя бороться он не умел.

Кожин с сожалением потрогал пустую бутылку. В это время в землянку, низко пригибаясь, вошел Воронов. Он только что вернулся от комиссара дивизии. Иван Антонович ездил к нему с материалами, со свидетелями, доказывал, что нельзя отстранять Кожина от командования полком, а тем более судить. С ним соглашались, но… «С комиссией трудно спорить», — говорили ему. «Да почему? Почему трудно, если человек не виновен или не настолько виновен, чтобы его можно было судить?» Комиссар дивизии обещал съездить к члену Военного совета армии и даже поговорить с командующим, но не ручался за положительный результат.

Молча раздевшись у порога, Воронов как-то отчужденно, строго посмотрел на Кожина.

— Хоро-о-ош, нечего сказать.

— А-а-а, комиссар… Здравствуй. Привез нового командира?

— К сожалению, не привез. А надо бы, — ответил Воронов и прошел к столу, небрежно отодвинул пустую бутылку, миски с остатками пищи. — У тебя есть что-нибудь перекусить, Валерий? — спросил он у Голубя.

— Есть, товарищ комиссар, есть! — с радостью воскликнул Голубь, думая: «Теперь все будет в норме. Уж кого-кого, а Воронова майор Кожин послушается, перестанет пить».

— Тащи, а то я с утра ничего в рот не брал.

Голубь вышел. Александр с того момента, как Воронов переступил порог землянки, не спускал с него глаз, скептически смотрел на него. Он заранее знал, что поездка Воронова к комиссару дивизии ничего не даст. И сейчас по настроению Ивана Антоновича он видел, что не ошибался.

— Что же, тебя в дивизии даже не покормили?

— Не покормили, — коротко ответил Воронов.

— Попятно. С плохим командиром и комиссару неважно живется. Не тот почет.

— Не тот. Ты только посмотри, на кого ты стал похож.

Кожин потрогал расстегнутый ворот гимнастерки, ощупал густую щетину на бороде, хотел взяться за широкий командирский пояс, но не нашел его на месте.

— Да, действительно видик не того…

Катюша на подносе внесла ужин комиссару. Голубь принес чайник и поставил на стол.

— А водка? Где водка? — напустился Кожин на Валерия.

Валерий молча переступал с ноги на ногу и не знал, что ответить командиру. Катюша растерянно моргала глазами, глядя на комиссара.

— Принесите водки. Да побольше! — распорядился Воронов.

Теперь уж совсем растерялись и Голубь, и Катюша. Даже Кожин и тот с удивлением смотрел на Ивана Антоновича.

— Ну, что же вы стоите? Тащите все, что есть.

Голубь и Катюша со всех ног бросились к выходу и через несколько минут уже снова вошли в землянку, неся в руках по две поллитровые бутылки.

— И это все? — деланно удивился комиссар.

— Все. Больше нет… Вот честное слово, — ответила вконец растерявшаяся Катюша.

— Жаль, что так мало. Ну да ладно, я думаю, обойдемся.

Когда Катюша с Валерием вышли, Воронов ловким ударом ладони по донышку выбил пробку из бутылки и налил полный стакан водки Кожину, а потом себе.

— Давай выпьем! Гулять так гулять!

Кожин хитро поглядывал из-под густых, насупленных бровей на комиссара. Потом взял в руки наполненный доверху стакан. Чокнулись. Воронов, даже не пригубив, поставил стакан на стол и с аппетитом начал есть жареную картошку.

— Ну давай, что же ты? — предложил Кожин.

— Пей, я сперва поесть хочу. Нельзя же на голодный желудок.

— Нельзя-я-я… Эх вы, по-ли-тики! Думаешь, я не разгадал твой фокус?.. Вот, мол, мой ход конем. Умный поймет, а дурак… Только я так, брат, считаю. С дураков меньше спросу. И поэтому будь здоров! — И Кожиц залпом осушил стакан.

Воронов налил еще.

— Пей, — спокойно, как ни в чем не бывало, снова предложил он.

Кожин посоловевшими глазами смотрел на комиссара.

— Ты что, издеваешься надо мной?

— А почему бы и не поиздеваться над слабым человеком? У тебя же нет ни воли, ни характера.

— Ну, знаешь…

— Что, не согласен? Придется согласиться. Не успела надвинуться туча, а ты уже решил, что грянула гроза, и вместо того чтобы защищаться, бороться, ты поднял руки вверх, без боя сдался. И пусть, мол, будет что будет. Так поступают только слабые, малодушные люди.

— Не-ет, комиссар, я не слаб. И ты это хорошо знаешь. Но я могу драться только с врагом, а тут… С кем я должен драться? С представителями штаба армии? А может, с Протасовым ты прикажешь драться?.. Ему говоришь — белое, а он твердит — черное. Вот и весь разговор.

Наевшись, Воронов ушел, не сказав ни слова. Кожин позвал Голубя. Попросил его что-нибудь сыграть и спеть. Сам же, опять обхватив руками голову, сел за стол, задумался. Голубь, склонившись возле железной печки над баяном, начал играть.

Когда Валерий на минутку сдвинул мехи и перестал играть, Кожин поднял голову и вопросительно посмотрел на него:

— Ты чего?

— Я сейчас. Вот только ремень поправлю, — ответил Валерий и, подыгрывая себе, запел неторопливо, размеренно:

Кожин подхватил песню. Пел тихо, напевно. Казалось, что звуки этой песни исходят из самого сердца, будто кто-то умелой рукой осторожно прикасается к струнам его молодой, изболевшей души.

Вошел Воронов и, прислонившись спиной к бревенчатой стене землянки, слушал песню и наблюдал за Кожиным. Он знал, что сейчас в душе Александра клокочет буря, что он борется сам с собой. Знал, что этот человек не поддастся унынию, переломит себя и снова будет прежним — крепким как кремень, волевым, думающим.

Голос Кожина звучал теперь громче, увереннее, а взгляд с каждой минутой делался все более колючим, огненным. Он смотрел так, будто перед собой видел своих злейших врагов.

— Нет, не выйдет! — вскричал вдруг Александр и так шарахнул кулаком по столу, что посуда зазвенела.

— Что не выйдет? — спросил Воронов.

— Ничего не выйдет! Все равно им не удастся сломить Кожина, оторвать от полка!

— Вот это другой разговор. За это, пожалуй, и я бы выпил, — сказал Воронов и взялся за свой стакан. — Выпьешь со мной?

— Не-ет, — отрезал Кожин. — Не увидят они меня больше пьяным. Не доставлю я им такой радости. Играй, Голубь! — приказал Кожин и снова запел.

В землянку, словно вихрь, ворвался возбужденный Асланов.

— Тебя что, из пушки выстрелили? Что ты как ошалелый врываешься? Только песню зря испортил, — с неудовольствием сказал Кожин, вставая из-за стола.

— Зря? Я зря испортил песню?! — взорвался Асланов. — Я такое… такое принес!

— Что случилось? — спросил Воронов, вставая из-за стола.

— Ва! Они еще спрашивают, что случилось! Весь лес восточнее Андреевки забит резервными частями!

— Что-о?!

Эта весть так поразила Кожина и Воронова, что они несколько секунд молча смотрели на Асланова. Новость была потрясающая. Все хорошо понимали, что если к переднему краю скрытно подводятся новые части и если об этих частях молчат до поры до времени, то, значит, что-то готовится. И этим «что-то» может быть только одно — контрнаступление. Они еще не знали, когда именно наступит этот долгожданный день, но были уверены, что он на за горами. Иначе зачем было бы командованию стягивать сюда резервы.

— Вре-ешь!.. — вымолвил наконец Кожин.

— Пусть на мою голову обрушится вершина Арарата, если я вру. Сам своими глазами видел — пехота, орудия, танки. Все замаскировано так, что пройдешь мимо и не заметишь. Даже часовых и то трудно разглядеть.

— Ну, спасибо, друг. Спасибо за такую новость, — пожимая руку капитану, сказал Воронов.

Кожин не мог словами выразить свою радость. Он подбежал к столу:

— На, пей! Сколько душе угодно! — Александр наполнил водкой все стаканы и кружки, которые стояли на столе. — Пей, Антоныч! Валерий, пей и ты! За такую радость выпить не грех, — сказал Кожин.

Воронов медленно поднял свой стакан, обвел всех задумчивым взглядом и только тогда проговорил:

— Долго, очень долго мы ждали этого часа, друзья мои. Часа, когда наконец прозвучит команда: «Вперед!» Я пью за это простое русское слово: «Вперед!» И еще я пью за то, чтобы всем нам сопутствовала удача в боях.

Все сдвинули стаканы и выпили.

«Вперед!» — мысленно сказал Кожин долгожданное, ставшее бесконечно дорогим слово и снова вспомнил тот октябрьский день; тех потных, краснолицых гитлеровцев, идущих в атаку на его полк; тот полыхающий огнем луг и обгорелых, задыхающихся в огне и дыму своих бойцов, отражающих атаки гитлеровцев; женщину с грустными, укоряющими глазами, которая не дала ему кружку воды, ему, командиру Красной Армии, который не устоял против врага, отходил на восток и оставлял ее и таких, как она, на милость врага.

Сейчас, как никогда, он, Кожин, вместе со своими однополчанами должен думать только об одном — о том, чтобы скорее погнать эту фашистскую нечисть на запад, чтобы скорее дойти до того поля, где он увидел слезы на глазах своих солдат… Скорее добраться до околицы той деревеньки и взглянуть не в укоряющие, а в радостные глаза той женщины с ребенком, той милой девушки, тех людей, которые день и ночь ждут их там.

Перед этим великим делом, которое должна была выполнить Красная Армия, и в том числе он, Александр Кожин, со своим полком, такими мелкими и ничтожными показались все его обиды и переживания, что невольно подумал: «Да к черту все эти комиссии, всех этих Протасовых с их угрозами. Буду делать свое дело, и баста. Оно сейчас главное…» Он уже не мог ни минуты быть без дела, зная, что надо действовать, надо готовиться.

Олег и Голубь, задумавшись, сидели возле небольшого столика и ждали возвращения Кожина, который еще с утра уехал к командиру дивизии. Они не знали: по своей воле майор поехал в дивизию или его вызвали туда? Им казалось, что эта внезапная поездка связана с выводами армейской комиссии.

— Валера, а может, его решили снять с командиров?.. Может, хотят судить, а?.. — вдруг спросил Олег.

— Может, и хотят… — сокрушенно ответил Голубь. — Только не за что его судить. И снимать не за что. Разве в дивизии или, скажем, в армии не знают, какой он командир?

— А может, и не знают.

— Зна-ают, да только не хотят по-настоящему разобраться. Обидно даже.

— Конечно, обидно! Он знаешь какой? Он… он как Чапаев. Правда? — горячо вступился за командира мальчик.

— Ну, Чапаев там или не Чапаев, не в этом дело. А только воюет он — дай бог каждому.

— Это верно, — согласился Олег. — Только он совсем не такой стал, как раньше. Даже бредить начал по ночам… Слушай, Валера! Давай махнем к командиру дивизии или… или к самому командующему. Расскажем им все как есть. Они поймут. Поверят.

— «Махнем». Эх ты, солдат. Тут, брат, тебе не пионерский отряд, а армия. Тут свои законы.

В дверь просунулась голова Катюши. Она теперь работала в санитарной роте, но, когда выпадала свободная минутка, прибегала сюда и, вспомнив свою старую специальность, готовила для командира, комиссара, начальника штаба и всех, кто был возле них на командном пункте, обеды или ужины.

— Ну как, мальчики?.. Не приехал? — спросила девушка.

— Не приехал. Видишь ведь, — зло ответил Олег.

— А как же?.. — растерялась девушка. — У меня ведь пирожки остынут.

— Подогреешь, — буркнул Олег.

— Нельзя. Они тогда не такими будут. Пироги…

Олегу не понравилось, что вот ни с того ни с сего ворвалась к ним эта «тарахтушка» и прервала их серьезный, мужской разговор. Он слушал, слушал ее поучения относительно того, какие пирожки вкуснее — со сковородки или холодные, и наконец не выдержал:

— И до чего же вредные эти девчонки! Тут у людей горе, а она ворвалась и давай, как из пулемета, строчить. Уходи ты отсюда со своими пирогами!

Катюша не стала ссориться. Она молча двинулась к двери и только у порога обернулась и с обидой сказала:

— Эх вы, я хотела сделать как лучше, а вы… — И вышла.

— Ну вот. Эти девчонки всегда так. Им слова нельзя сказать.

— Слова тоже надо с умом говорить. Ну, чего ты на нее напустился?

За дверью послышались голоса.

— Командир! — обрадованно сказал Голубь и, вскочив с места, стал поправлять гимнастерку под туго затянутым поясом. Встал и Олег. Глядя на Валерия, он тоже проверил «заправочку».

Раздались быстрые шаги на скрипучих ступенях, ведущих в землянку. Через секунду широко распахнулась дверь. Быстро вошел хмурый, худой майор Кожин. Он еще на ходу сбросил с себя полушубок и присел к столу.

Майор был весь какой-то горячий, порывистый. Было видно, что его тревожит какая-то мысль, что он уже принял чрезвычайно важное решение и теперь горит нетерпением скорее приступить к выполнению этого решения.

— Товарищ майор, может, пообедаете? — осторожно предложил Голубь. — У Катюши все готово.

— Кушайте. Мне не хочется.

— Вы же сегодня даже не завтракали, — напомнил Олег.

— Ладно, ладно, идите. Я поем после.

Валерий и Олег вышли из землянки, а Кожин присел к столу и стал думать о последних событиях.

Как только Кожину стало известно, что к фронту скрытно подтягиваются новые соединения, он сразу же начал готовить свой полк к наступлению. Каждую ночь разведчики полка по его приказу делали вылазки в тыл к немцам — уточняли, где находятся артиллерия и танки, как построена система обороны, сколько перед ними немецких солдат…

Но и этого казалось мало Александру. Он вместе с комиссаром, начальником штаба и командиром приданного артиллерийского дивизиона Аслановым несколько раз лично вел командирскую разведку. Вместе с бойцами боевого охранения часами лежал на островке чуть не под носом у противника и до рези в глазах всматривался в противоположный берег…

Когда оборона противника была хорошо изучена, Кожин приказал в тылах полка создать точно такую же систему обороны, какая была у гитлеровцев, стоявших против его подразделений, — снежные валы, траншеи, проволочные заграждения и минные поля. В траншеях и за снежными валами он поставил наблюдателей с ракетницами. Каждую ночь очередная рота отводилась с переднего края и начинала прорываться сквозь эти позиции. Задача считалась выполненной, если рота бесшумно, не замеченная ракетчиками, преодолевала все препятствия и врывалась хотя бы в первую траншею.

Бойцам было нелегко еще и еще раз подползать по глубокому снегу к обороне «противника», резать колючую проволоку, делать проходы в минных полях и бросаться на штурм, а Кожин был неумолим. Он не отпускал людей до тех пор, пока они наконец не овладевали позициями «врага», не прорывались в его тыл.

Готовя подразделения к предстоящему наступлению, Кожин все время думал, какая же задача командованием будет поставлена перед их дивизией, и в частности перед его полком.

У него созрел даже свой собственный план. С ним он и ездил сегодня к полковнику Полозову…

В землянку спустились Воронов и Петров, через минуту туда же пришел Асланов.

Все они хорошо знали, с чем ездил Кожин к командиру дивизии.

— Ну, как Полозов? Одобрил?.. — поинтересовался Воронов.

— Не знаю… — после минутного молчания ответил Кожин. — Обещал подумать… Но сколько можно думать? Чего тут неясного?

Кожин вынул из полевой сумки карту, развернул ее на столе и хлопнул по ней ладонью:

— Смотрите сюда!

Основная мысль Кожина состояла в том, чтобы, когда будет получен приказ о наступлении, тихо, без артподготовки, без единого звука, подползти к самому переднему краю противника, сделать проходы в проволочных заграждениях, бесшумно снять часовых в траншеях и как снег на голову обрушиться на передовые подразделения, перестрелять их из автоматов, переколоть штыками, зайти главным силам противника в тыл, затем соединиться с отрядом ополчения, партизанами и в условленный день с разных сторон нанести удар по Березовску: сводным отрядом Кожина — с тыла, а остальными полками дивизии и приданными ей новыми частями — с фронта. Удар по замыслу Александра должен быть нанесен внезапно и с такой силой, чтобы разгромить березовскую группировку немцев еще до того, как гитлеровское командование сумеет выдвинуть на помощь Мизенбаху свои резервы.

Чем больше развивал свою мысль Кожин, тем сильнее возбуждался Асланов. Ему нравилась дерзкая идея командира полка. Когда Александр закончил, Асланов вскочил с места и горячо воскликнул:

— Пусть лопнут мои глаза, если ты не будешь маршалом!

Он прямо не подчинялся Кожину, кроме того, был его другом и потому часто обращался, к нему на «ты», особенно когда рядом не было подчиненных.

— Перестань! — остановил его Кожин и сделал паузу.

— Да, но… надо, чтобы нас кто-то сменил на переднем крае, перед тем как мы приступим к выполнению этого плана, — осторожно вставил начальник штаба.

— Если план будет утвержден — сменят. Я говорил об этом с комдивом.

— Идея, конечно, заманчивая, но…

— Что «но»? Какое тут может быть «но»? — горячился Вартан, глядя в глаза майору Петрову.

Спокойно выслушав Асланова, начальник штаба продолжал:

— Но мы не знаем замысла командующего. Очень возможно, что он решит для этой цели использовать совсем другие полки. Или вообще не станет засылать в тыл противника наши части… Дело это очень рискованное.

 

24

В то время, когда в землянке шел этот спор, к командному пункту полка тихо подкатила «эмка». В ней сидели Громов и Полозов. Увидев генерала, выходившего из машины, Голубь, который в эту минуту стоял у входа возле часового, метнулся к двери землянки, чтобы сообщить командиру о прибытии в полк командующего.

— Товарищ красноармеец! — окликнул его Громов. Голубь остановился. — Не надо докладывать. Мы и так…

Командующий, а за ним и Полозов прошли мимо него и бесшумно открыли дверь.

Землянка командира полка состояла из двух отделений. В первом спали Голубь и Олег, во втором — командир с комиссаром. Когда Громов вошел в первое помещение, он сразу же из-за перегородки услышал голос Кожина:

— Не может этого быть!

— Почему? — спросил другой голос.

— Да потому, что внезапным ударом с двух сторон — с запада и востока — легче покончить с березовской группировкой. Командующий не может не учитывать это обстоятельство при разработке плана контрнаступления. Это во-первых. Во-вторых, прорвавшись в тыл врага, мы будем действовать в тех местах, где в октябре оборонялись. Мы как свои пять пальцев знаем эту местность. Нам легче выполнить такую задачу.

«А ведь правильно рассуждает Кожин. Другие неизбежно понесут большие потери», — раздеваясь и вешая свою бекешу на вешалку у двери, подумал Громов.

— Командующий согласится со мной, — с уверенностью продолжал Кожин. — Мы же за это время хорошо изучили систему обороны противника, знаем, когда и как сменяются посты в траншеях, где секреты. Мы их накроем так, что они и опомниться не успеют. Прорвемся к ним в тыл, а там…

Громов многозначительно посмотрел на командира дивизии и откинул плащ-палатку…

— А там? — войдя за перегородку, спросил Громов.

Все обернулись и, вскочив с места, вытянулись. «Вот и все. Приехал снимать. Сам приехал», — мелькнуло в сознании Александра.

— Товарищ командующий, вверенный… — начал было докладывать Кожин.

Громов прервал его.

— Что «а там»? — снова спросил командующий. — О чем вы тут говорили?

— Обсуждали план разгрома березовской группировки, — смущенно ответил Кожин.

— Вот даже как?! — воскликнул Громов и обернулся к Полозову. — Мы так плохо командуем, что они махнули на нас рукой и сами принялись за разработку наступательной операции… Тоже мне Наполеоны! — беззлобно проворчал он, прошелся к печке, вернулся назад и, сердито глядя на Кожина, приказал: — А ну-ка изложите свою мысль. Докладывайте с самого начала.

Александр начал докладывать. Воронов следил за ним, за выражением лица, за интонацией его голоса и видел, что тот докладывает уже не с таким вдохновением. Уже не горели огнем его глаза, не было той уверенности в голосе. «Эх, Кожин, Кожин! Ведь именно сейчас в твоем голосе должна звучать та убежденность, та вера в успех дела, которая звучала всего несколько минут назад. А ты не выдержал, сдался».

Кожин излагал свою мысль, показывал места прорыва, говорил о том, как полк, отряд ополчения и партизаны будут действовать в тылу врага, а командующий молчал. Ни одним словом не обмолвился. И Александр не знал, согласен он с его планом или считает все это глупостью, детской забавой.

Но командующий был другого мнения. Ему нравился дерзкий замысел этого, в сущности, еще совсем молодого командира. И не над деталями этого плана думал он сейчас. Ему нравилось главное — широта командирской мысли. Нравилось то, что этот человек постоянно изучает противника, отыскивает его слабые стороны и думает о том, как лучше и с наименьшими потерями побить врага. «Черт возьми, а мне настоятельно предлагают снять его с командования полком и отдать под суд».

Наконец командир полка замолчал. Все ждали, что скажет командующий. Ждал этого и Кожин. Он стоял возле стола и молча из-под насупленных бровей смотрел на карту.

— Все это понятно. Но сумеете ли вы без авиационной и артиллерийской подготовки прорваться через передний край немцев?

— Сумеем, товарищ командующий. Вот здесь… — Кожин указал на карте. — Стык между немецкими подразделениями. Его прикрывает всего один взвод. Правда, подходы к переднему краю заминированы.

— Откуда известно, что стык прикрывается только одним взводом?

— Мы уже давно наблюдаем за их передним краем. А вчера взяли «языка». Он подтвердил результаты наших наблюдений.

— Чем же он объясняет такое положение?

— Говорит, что десять дней назад против нашей части стоял пехотный полк, а сейчас тот же участок занимает отдельный батальон.

— А куда подевался пехотный полк?

— Он не знает, товарищ командующий. Говорит, что ночью снялся с позиций и ушел куда-то.

— Ну, а вы что молчите? — вдруг обратился командующий к Воронову. — Сумеет ваш полк выполнить такую задачу?

— Выполнит, товарищ командующий, — уверенно ответил Воронов.

— «Выполнит», — повторил генерал, и было непонятно, осуждает он такой поспешный ответ комиссара или одобряет. — Так, а как артиллеристы думают? — обратился он к Асланову.

— Побьем немцев, товарищ командующий! — выпалил Асланов.

— Ну хорошо, а как вы через эту чащу протащите пушки? — указывая на лесной массив, обозначенный на карте, спросил Громов.

— По лесным дорогам, — сказал Асланов и, склонившись к карте, показал: — Вот здесь.

— Но ведь ваши пушки на колесах.

— Нет, товарищ командующий. Пушки будут на полозьях.

— Та-а-ак… — в раздумье произнес генерал и, поднявшись с места, зашагал по землянке. Через минуту он снова подошел к столу: — Вот что я вам скажу, товарищи!

Все невольно подвинулись ближе к столу и с волнением ждали, как отнесется Громов к плану майора Кожина.

— Первая часть вашего замысла мне нравится, товарищ майор. Он полностью совпадает с моим решением. И я пришел к выводу, что в тыл к немцам надо забросить усиленный подвижный отряд, который бы соединился там с ополченцами, партизанами и… намертво перехватил вот эти дороги, — Громов указал на карте, — и разгромил или хотя бы на короткое время приковал к себе резервный полк Гюнтера. Не сковав резервы противника и не перехватив его коммуникаций, мы вряд ли сумеем быстро и без больших потерь выполнить задачу, поставленную перец нашей армией. Речь идет о разгроме не только тех сил, которые находятся в Березовске, но и об уничтожении всей группировки, которую возглавляет генерал Мизенбах. Эта задача потруднее. Мы с полковником Полозовым решили в тыл к немцам послать ваш полк, но… Кто возглавит его, кто будет командовать этими объединенными силами в тылу врага? — обратился он к комиссару полка.

У Кожина словно тисками сжало сердце. «Значит, все. Не доверяет…»

— Командир полка, товарищ командующий. Тот, кому люди верят и за кем пойдут на любое дело, — твердо ответил Воронов. Он решил, что наконец пришло время выложить все генералу — рассказать, как несправедливо, необъективно подошла к человеку та комиссия, которая занималась расследованием.

— Командир? А где он? Где, я вас спрашиваю? — наступал на комиссара Громов.

— Перед вами, товарищ командующий. Или вы после доклада Протасова уже нас и в расчет не принимаете? — с нескрываемой злостью ответил Воронов. Он знал, что не совсем почтительно говорит с генералом, но уже не мог сдержаться.

— «Нас»?.. А почему «нас»?

— А потому, что я комиссар полка и за все отвечаю наравне с командиром.

— Это верно. И все-таки я не вижу здесь командира… Передо мной умный, думающий человек, но…

— Разве это плохо, товарищ командующий? — вмешался в разговор Полозов.

— Наоборот, очень хорошо. Но мало принять правильное решение. Надо его еще и выполнить, а для этого нужен твердый, волевой командир. Нужен человек, который бы до конца верил в правильность своего замысла. Сжав зубы, дрался бы за него.

Воронов начинал понимать тактический ход Громова.

Он вдруг увидел, что командующий хочет поддержать Кожина, вдохнуть в него веру в собственные силы.

— В его положении, товарищ командующий… — вмешался в разговор майор Петров.

— А какое его положение? Его что, казнят? Четвертуют?

— Всякое было… — поддержал Петрова Полозов. — Я считаю, товарищ командующий, что такие комиссии, которые были у нас, мешают воевать.

— Ну, об этом мы после поговорим. После разгрома группировки Мизенбаха. Тогда и решим, что делать с вашим Кожиным, за которого вы все стеной встали. Вон капитан даже кулаки сжал. Тоже, поди, хочет ринуться в атаку против командующего.

Все невольно посмотрели на сжатые, побелевшие от напряжения кулаки Асланова и рассмеялись. Асланов и сам удивился тому, что его кулаки оказались сжатыми так, будто он хотел броситься в драку. Да так, пожалуй, это и было бы, если бы перед ним снова сейчас появилась та же комиссия во главе с Протасовым.

— И еще хорошо, что я вовремя прекратил нападки на Кожина, а то, глядишь, дело дошло бы до драки.

Асланов покраснел.

— Что вы, товарищ командующий! Разве это против вас? Это против несправедливых…

— Ага, а я, значит, справедливый? Ну вот погодите, я вам покажу свою справедливость! Попробуйте только не выполнить задачу!.. Теперь вот что, — обратился Громов к Кожину, чтобы положить конец этому разговору. — Все материалы комиссии лежат у меня в сейфе. Не у прокурора, а у меня. Идите на выполнение задачи со спокойной душой. Думайте только о предстоящем деле.

У Кожина отлегло от сердца. Он верил Громову.

— Не забывайте, — еще раз повторил Громов, глядя прямо в глаза майору. — Эта магистраль и грунтовая дорога — жизненные артерии березовской группировки немцев. Но… Знаете ли вы, други мои, что значит такими сравнительно небольшими силами перехватить дороги и приковать к себе резервы врага?

— Знаем, товарищ командующий, — твердо ответил Александр.

Павел Васильевич долгим, внимательным взглядом посмотрел на него.

— Вот это другой тон, — с удовольствием отметил он и повернулся к Полозову: — Верно, полковник?

— Верно, товарищ командующий. Я не сомневаюсь, что полк во главе с таким командиром справится с задачей, — ответил Полозов.

— Ну, значит, договорились. Готовьтесь. Приказ получите, — сказал он Кожину. — А теперь поеду к себе. Надо хоть перекусить немного, а то вы только хмуритесь. А раз хозяева неприветливо встречают, гостю ждать угощения не приходится, — перейдя на шутливый тон, сказал Громов.

— Голубь! — крикнул в другое отделение землянки Кожин.

Валерий тут же появился в проеме двери.

— Пусть Катюша тащит все, что у нее там есть! Быстро!

Громов снова со смешинкой в глазах посмотрел на Полозова, потом на Воронова.

— А что, может, и в самом деле остаться? Хозяин сменил гнев на милость, так что…

— Оставайтесь, товарищ командующий, — за всех ответил Воронов. — Наша Катюша обещала вкусными пирогами покормить.

— Так и быть, остаюсь.

В комнату с подносом в руках вошла Катюша. Поздоровавшись и спросив разрешения, она быстро накрыла стол, разлила в стаканы крепкий, ароматный чай.

Генерал взял в руки стакан, поднял его на уровень глаз и, любуясь янтарным цветом чая, сказал:

— Хо-ро-ош чаек, ничего не скажешь. Сама заваривала?

Девушка зарделась и застенчиво ответила:

— Сама.

Она сейчас совсем не была похожа на ту Катюшу, которая работала на заводе в Москве. Тогда девушка любила поговорить, но здесь, в армии, и тем более в присутствии командующего она старалась сдерживаться, не говорить лишнего.

— Молодец. Хорошая хозяйка.

— Вы уж скажете, товарищ генерал, — все больше краснея, ответила девушка и, сняв с подноса белую салфетку, поставила посреди стола большую миску, доверху наполненную пышными, румяными пирожками с мясом.

— Скажи, пожалуйста, да здесь и покормить, оказывается, могут!

— А чего же… мы всегда гостям рады.

— Ну вот и ладно. А я уж думал, не покормите. Как вас зовут?

— Катя.

— Катюша… Хорошее имя. Сколько же тебе лет?

— Уже скоро восемнадцать, — неуверенно ответила девушка.

— Восемнадцать? А я думал… Это ты у немцев из-под самого носа вывезла раненых?

— Я, — грустно ответила девушка. — Раненых вывезла, а назад к отряду не сумела вернуться.

— Жаль, конечно, что отряд остался в тылу у немцев, но что поделаешь.

— Меня теперь там, наверно, дезертиром считают. Им теперь некому даже раны перевязать, а я тут сижу.

Девушка вышла из комнаты.

И тут же в полк позвонил генерал Тарасов и сообщил Громову, что на его имя поступило сразу два письма. Одно из Центрального адресного бюро по учету эвакуированных граждан, другое — из Управления милиции города Москвы.

Генерал заторопился. Распрощавшись со всеми, он выехал в штаб армии.

Когда «эмка» на предельной скорости подкатила к штабу армии, Павел Васильевич выскочил из машины и чуть не бегом поднялся по лестнице, открыл дверь в кабинет Тарасова.

— Где письма? — прямо с порога спросил Громов.

Генерал Тарасов с готовностью подал ему два конверта. Павел Васильевич сейчас же вскрыл письмо из Бугуруслана. В коротеньком сообщении говорилось:

«Уважаемый Павел Васильевич! В картотеке по учету советских граждан, эвакуированных из западных областей страны, Громова Нина Александровна не значится».

Тарасов видел, как побледнело лицо командующего и как дрожали пальцы его рук, когда он распечатывал второе письмо. Прочитав и его, Громов тяжело опустился на стул.

— Что, Павел Васильевич? Неужели опять отрицательные ответы?

— Опять… Теперь уж не знаю, куда и писать.

 

1

Полночь. Над лесом, над замерзшей рекой и всей окрестностью с бешеной скоростью носятся снежные вихри. Сквозь эту воющую, бурлящую снежную завесу упрямо пробиваются вперед люди в белых маскировочных халатах. Они уходят туда, где затаился враг, где из-за каждого дерева, каждого куста каждую секунду прямо в лицо может полыхнуть пулеметная очередь, застрочить автомат…

Впереди, на утопающем в снегу острове, под большой елью стоял командир полка и всматривался в противоположный берег, куда полчаса назад с разведчиками и большой группой саперов ушел Бандура. Его отряду предстояло проложить путь всему полку. Времени прошло не так много, а Кожину казалось, пролетела целая вечность. Он с минуты на минуту ожидал, что вот-вот оттуда будет подан условленный сигнал или появится связной с донесением от Бандуры. Но ни сигнала, ни связного не было. Только свирепствовала снежная пурга, взлетали вверх немецкие ракеты да нудно завывал ветер.

Сквозь снежную пелену Кожин увидел голову колонны солдат, подходивших к острову. Он отвернул рукав шинели и посмотрел на светящийся циферблат. Было ровно двенадцать.

От колонны отделился человек и, подбежав к Кожину, тихо, четко доложил:

— Первый батальон прибыл!

Через минуту подошел еще один.

— Второй батальон прибыл!

Когда возле Кожина собрались командиры всех подразделений, он сказал:

— Слушайте меня внимательно. Порядок движения…

Командирам подразделений задача была ясна. Они до этого провели не одно занятие, не один раз штурмовали позиции «противника» на специально сооруженной оборонительной полосе. Кроме того, накануне был отдан приказ, где подробно было изложено, кто и как движется, как действует… И все-таки майор Кожин еще раз коротко изложил задачу.

В стороне показался темный силуэт лыжника.

— Где командир? Где? — спросил он на ходу.

Через минуту он уже подкатил к Кожину. Тяжело дыша, стал докладывать:

— Товарищ, майор. Боевое охранение немцев снято. Саперами проделаны проходы в минных полях и проволочных заграждениях.

— Где сейчас группа Бандуры?

— Поползла к немецким траншеям.

— Та-ак… Соколов, вперед!

— Есть! — ответил тот.

Кожин подошел к нему, пожал руку.

— Смотри, Костя, ты идешь первым. От того, как ты будешь действовать, зависит успех всего полка.

— Все будет сделано как надо, товарищ майор.

— Действуй!

Соколов побежал к своему батальону. И вскоре его люди двинулись в путь…

* * *

По вражеской траншее взад и вперед ходит невысокий, очкастый часовой, с головы до ног укутанный всяким тряпьем. Это Адольф Бруннер, тот самый ефрейтор, который так хорошо умел варить кофе для Мизенбаха и Вебера. Конечно, в штабе армейской группы было совсем по-другому: тепло, сытно, а главное — не так опасно для жизни. Но, к несчастью, пришел этот проклятый приказ о чистке штабов. На передовую угодили не только такие, как он, но даже многие из тех, что обслуживали армейское начальство. Так волею судеб Бруннер оказался на самом переднем крае, в каких-нибудь ста метрах от русских солдат.

Несмотря на то что Бруннер накрутил на себя целый ворох одежды, ему было очень холодно. Адольфу казалось, что вокруг творится светопреставление, что никогда не будет конца этой войне, этой страшной метели. Но ничего не поделаешь. Солдат есть солдат, и он должен исполнять долг.

И Адольф Бруннер исполнял свой долг, хотя на сердце у него скребли кошки и он не мог ответить даже сам себе, ради чего, собственно, он тут, у этой проклятой реки, мерзнет, терпит лишения и каждую минуту рискует получить пулю русского солдата. Ради чего погибает столько немцев на полях России?

— Э-эй, Адольф! Что у тебя, ракеты кончились?

Бруннер поднял голову и посмотрел вперед, туда, где траншея делала изгиб. Оттуда навстречу ему шел высокий, худой человек, закутанный, как и он, в тряпье всех цветов и оттенков.

— А, Курт! Замерз, наверное?

— Очень. Удивляюсь, как я еще могу разговаривать. Почему ракеты не пускаешь?

— Та-ак, задумался… Пускай не пускай, все равно ничего не увидишь. Тут, наверное, и прожектор не поможет. Видишь, что делается?

— Еще бы не видеть! Ты хоть маленький, ходишь где-то там, внизу, а я весь на виду, как ветряная мельница в поле. Со всех сторон обдувает.

— Ты все шутишь, Курт!

— А нам с тобой больше ничего и не остается, Адольф. Скоро и плакать придется. Слыхал, что делается севернее Москвы?

— Нет.

— Говорят, там, да и под Тулой тоже, русские перешли в контрнаступление.

— Кто тебе сказал?

— Я вчера с командиром нашей роты был в Березовске, в штабе дивизии. Видел Нюренберга. Он там писарем работает.

— Знаю. Ну и что?

— Вот он мне и рассказал, как трудно приходится солдатам Гудериана… Там, говорит, идет страшная мясорубка. — Курт помолчал немного, а потом снова заговорил: — Нам все время твердили, что у русских уже иссякли силы, что у них нет больше людских резервов, что не сегодня, так завтра Москва будет взята, а с падением Москвы вся Советская Россия падет к ногам германской армии и кончатся наши муки, у нас будут теплые квартиры, хорошее питание, будет все, что захочет германский солдат! А что получается на деле?..

Бруннер не дослушал Курта. Ему почудилось, что сквозь завывание ветра он слышит чье-то тяжелое дыхание и шуршание снега. Так обычно шуршит снег, когда по нему ползет человек.

— Ты ничего не слышишь, Курт? — с тревогой спросил Бруннер.

— Нет. Да и что можно услышать в такую ночь?

— А мне показалось… — ответил Бруннер и, чтобы окончательно рассеять сомнения, решил осветить впереди лежащую местность ракетой. Подняв вверх ракетницу, он выстрелил. В завьюженное небо, по-змеиному шипя, взметнулась ракета.

Какое-то мгновение Бруннер ничего не видел. Только снежинки, как потревоженные серебристые мотыльки, беспорядочным роем носились над полем в бледно-голубом свете ракеты.

Но вот взор Бруннера упал туда, где должна была быть колючая проволока. Адольф даже вздрогнул от удивления. Там, в заграждениях, зияли большие просветы — отсутствовали целые секции. И в эти неведомо кем и когда сделанные проломы бурным потоком вливались какие-то люди в белых саванах. Их было много. Они шли со стороны реки, быстро поднимались на берег и один за другим, держа винтовки наперевес, бежали в сторону траншеи — к Бруннеру и его напарнику. Если бы эти люди в белом стреляли, было бы не так страшно. Но они не стреляли. Они бежали молча, бежали так уверенно, будто им было известно, что он, Адольф Бруннер, так поражен этой картиной, что даже забыл об автомате, который висит на его груди, о сигнале тревоги, который он обязан подать…

— Смотри… Смотри… — толкнул Бруннер локтем Курта, который как ни в чем не бывало наблюдал за полетом ракеты.

Тот, опустив голову, спросил:

— Что?

— Смотри. Видишь?..

Курт увидел и сейчас же схватился за автомат. Но было уже поздно. Сзади, с бруствера траншеи, на него обрушился Ваня Озеров и, словно огромный медведь, подмял его под себя. Тот было попробовал отбиться, но Иван крепко держал его в своих могучих руках.

— Ты еще сопротивляешься, гад?! — зло выдохнул Озеров и со страшной силой ударил гитлеровца в переносицу своим пудовым кулаком. Фашист, охнув, рухнул на дно траншеи.

А Бандура в это время расправлялся с Бруннером. Он схватил его за грудь, прижал к откосу траншеи и взмахнул над ним кинжалом.

Адольф в свете уже угасающей ракеты увидел тускло блеснувшее лезвие клинка и в отчаянии забормотал:

— Я есть ком-му-нист… Тельман!..

Рука Бандуры замерла в воздухе.

— Что-о? Ты — Тельман?!

— Я… Я… коммунист… гут. Ленин зеер гут…

Бандуре некогда было разбираться, кто в действительности этот немец.

— Возьми его на себя, Чобот, — обратился он к огромному, плечистому разведчику. — Да смотри, чтобы не сбежал.

— Есть взять на себя!

Подбежал Королев. Заметив его, Бандура спросил:

— Связь уничтожил?

— Все сделано, товарищ старшина.

До слуха командира взвода чуть слышно донеслась длинная автоматная очередь. Это стрелял Озеров, который вместе со своим отделением был включен в группу Бандуры. Сбив с ног долговязого немца и отобрав у него автомат, он метнулся к блиндажу, врезанному в откос хода сообщения. Ворвавшись в подземелье, при тусклом свете свечи он увидел спящих солдат. Закрывшись с головой шинелями и пятнистыми плащ-палатками, прижавшись друг к другу, они лежали на нарах. Прикрыв за собой дверь, Озеров свистнул. Немцы зашевелились, некоторые из них подняли головы и заспанными глазами посмотрели в сторону выхода. Заметив у порога человека в белом маскировочном халате, они метнулись к пирамиде с оружием. Но не успели. От двери полыхнула огнем длинная автоматная очередь.

Покончив с обитателями блиндажа, Озеров выскочил в ход сообщения. Тут уже было полно своих. По траншее, по брустверам окопов бежали люди в белых маскировочных халатах. Все они стремительно мчались в одну сторону — в тыл немцев.

Уже чаще над лесом стали взлетать немецкие ракеты, из глубины обороны бежали солдаты противника, то тут, то там вспыхивали автоматные очереди, со свистом проносились над головами атакующих трассирующие пули.

— Не задерживаться! — стоя на бруствере с пистолетом в руках, командовал Кожин. — Скорей!.. Скорей!..

Когда участились выстрелы немецких автоматчиков и Кожин увидел, что те могут перекрыть огнем дорогу подразделениям полка, он приказал пулеметчикам открыть огонь. С трех сторон одновременно полыхнул огонь ручных пулеметов — спереди, слева и справа. Бойцы теперь шли под прикрытием пулеметчиков, как по огненному коридору.

— Голубь, узнай, как там Асланов со своими орудиями, — распорядился Кожин и тут же, слева от себя, на лесной просеке, увидел силуэты лошадей в артиллерийской упряжке. Выбиваясь из сил, лошади тянули по глубокому снегу пушки, установленные на широкие полозья. Когда пушка упиралась в какое-нибудь препятствие, весь расчет сразу, облепив со всех сторон орудие, выкатывал его чуть не на руках.

— Асланов!

— Асланов здесь, товарищ майор, — с обнаженной шашкой в руках подбежал к Кожину командир дивизиона.

— Почему медленно двигаешься? Застрять хочешь?!

— Асланов не застрянет, товарищ майор! На себе пушки вытащим, но не застрянем!

— Тащи на себе. Что хочешь делай, только к сроку поспей!

— Хорошо, Асланов вытащит пушки! — словно угрожая кому-то, ответил он и бросился назад, к своим артиллеристам.

Метрах в тридцати от просеки, под сосной, Вартан заметил какого-то человека в накинутой на плечи пятнистой плащ-палатке. Он стоял за стволом дерева спиной к Асланову и, выставив ствол автомата в сторону артиллеристов, тщательно прицеливался. В стороне от него командир дивизиона увидел еще несколько человек. «Немцы!» Он, не задумываясь, бросился к ближайшему гитлеровцу.

— Ай, нехорошо, дорогой! Нехорошо поступаешь! — зловеще вымолвил Асланов и занес шашку над головой.

Услышав позади себя голос, человек в пятнистой плащ-палатке резко обернулся, вскинул автомат, хотел дать очередь, но Асланов опередил его. Со всего размаху слева направо он полоснул саблей по голове гитлеровца. Тот, схватившись за голову, рухнул ничком в снег.

Асланов выхватил из кармана две гранаты и одну за другой метнул их в немецких автоматчиков. Раздались взрывы, крики раненых. С трудом пробившись к дивизиону, Асланов стал торопить людей.

— Бистрей! Бистрей! — кричал он. Вартан сравнительно чисто говорил по-русски, но слово «быстрей» он никак не мог произнести правильно.

Бой разгорался все сильнее. Если первую линию траншей полк захватил быстро, то ко второй пробивался с большим трудом. Немецкое командование пришло в себя и стало бросать против полка Кожина все, что имелось под руками. Гитлеровцы усилили огонь, пытаясь заткнуть прорыв резервными подразделениями, преградить полку дальнейший путь, окружить и уничтожить его здесь, в глубине обороны своих войск.

Батальоны Кожина упорно двигались вперед. Основные силы полка уже вырвались на тактический простор, оказались в тылу немецких войск… Только третий батальон, вместе с которым шел Петров, запаздывал.

Вскоре майор Кожин в конце просеки увидел лыжника. Это был красноармеец Павлов. Он очень торопился.

— Что-то, видимо, случилось, — сказал Кожин Воронову, стоявшему рядом с ним.

— Да, судя по тому, как спешит Павлов…

— Товарищ командир, третий батальон отрезан! Майор Петров просит помощи!.. — еще издали, задыхаясь, крикнул Павлов.

Только несколько секунд размышлял Кожин, как лучше поступить. Но комиссар опередил его. Обернувшись к подразделениям, остановившимся на короткую передышку, он крикнул:

— Соколов, роту лыжников!

Первая рота быстро подготовилась к маршу. Воронов даже не стал объяснять ей задачу. Все слышали, о чем говорил Павлов.

— Может, кого-нибудь другого пошлем с ротой, Антоныч? — предложил Кожин, хотя и знал, что Воронов не изменит своего решения.

— За мной! — скомандовал комиссар и во главе этого небольшого отряда лыжников помчался вперед, скрылся в снежной метели.

 

2

Отряд Воронова, пробившись к третьему батальону, помог ему прорваться сквозь кольцо окружения и выйти к полку.

Полк тут же двинулся дальше. Чтобы сбить с толку немцев, Кожин сначала повел подразделения на северо-запад. Достигнув шоссейной дороги, он повернул на юго-восток. А через десять километров снова резко изменил направление. Этот маневр, ночная мгла и метель помогли полку оторваться от гитлеровцев. Через несколько часов полк втянулся в густой, заснеженный лес, находившийся километрах в пятнадцати юго-западнее Березовска. Здесь, среди вечнозеленых елей и сосен, почти не чувствовалось ветра.

— Сто-о-ой, привал! — скомандовал Кожин.

Командир полка знал, что в этом лесу в октябре находились тылы дивизии, которая занимала оборону левее его части. После них остались землянки. В них Кожин решил разместить людей и дать им отдых. Выставив наблюдателей, он приказал накормить бойцов.

Солдаты повзводно занимали нетопленные землянки, расстилали на полу и сохранившихся нарах хвойные ветки, ложились на них, укрывались плащ-палатками и тут же забывались тяжелым сном. Не спали только командиры и охрана этого необычного лагеря.

Шло время. Кожин чаще поглядывал на, часы, оборачивался назад и смотрел на лесную, занесенную глубоким снегом дорогу. Там, за лесом, была небольшая деревня. В крайнем доме должен был ждать представитель отряда, за которым несколько дней назад были высланы разведчики. Через этого человека Кожин собирался договориться о встрече с Пастуховым и о совместных действиях в тылу у немцев полка и объединенного отряда партизан и ополченцев.

— А может, представителя отряда по пути перехватили немцы? — спросил комиссар, которого тоже беспокоило то, что разведчики долго не возвращались.

— Кто знает. Может, и перехватили. Подождем еще немного. Если в деревне никого не окажется, пошлем Бандуру в Горелый лес. Давай пока пленным займемся. Ты не успел поговорить с ним?

— Нет.

— Валерий! — крикнул Кожин.

Валерий даже не шевельнулся. Он так устал, что спал стоя, прислонившись к сосне.

— Голубь! — еще раз позвал командир полка.

Голубь с трудом разомкнул веки, посмотрел в сторону поваленного дерева, на котором сидели командир и комиссар. Сделав над собой огромное усилие, он оторвался от сосны и неуверенными шагами подошел к командиру.

— Я вас слушаю, товарищ майор…

— Спишь?

— Сплю, — чистосердечно признался Голубь.

— Ладно, давай сюда пленного, а потом можешь спать.

Голубь направился в ближайшую землянку, где под охраной Чобота находился пленный.

Вскоре перед Кожиным и Вороновым предстал пленный в своем живописном наряде.

— Фамилия? — строго по-немецки спросил Кожин.

— Бруннер Адольф.

— Коммунист?

— Нет.

— А почему ночью назвался коммунистом?

Бруннер не знал, что ответить. Подумав немного, он решил сказать правду:

— Я не помню, что говорил ночью, господин майор. Ваши люди так внезапно появились перед нами, что… Я очень испугался, потому и вспомнил про коммунистов, про господина Тельмана.

— Значит, только в трудную минуту вспоминаете про Тельмана и коммунистов? — зло спросил Воронов. — А сами держите их в тюрьмах?

— Это не совсем так. Гестапо держит в тюрьмах не только коммунистов. Некоторые люди, которых я лично знаю, брошены в концлагерь только за то, что сочувствовали коммунистам…

Бруннер рассказал, где расположен штаб группы, о своей части, о настроениях среди солдат. Говорил он и о себе. Поведал о том, что некоторое время был ординарцем адъютанта Мизенбаха и самого генерала, и о том, как попал на квартиру Ермаковых.

Александр, услышав последние слова Бруннера, решил было как можно подробнее расспросить его о Наташе, о том, как она живет среди врагов, но сдержался. Не хотелось о самом светлом, самом дорогом человеке говорить с гитлеровцем.

— Ну, что скажешь, Иван Антонович? — спросил Кожин после того, как Голубь увел Бруннера.

— Я ему верю.

— Я тоже. Но он сообщил нам то, что мы и без него знали. А меня интересует Гюнтер.

— А чего ты еще хочешь? Место расположения его полка знаешь, численность и вооружение тоже известны.

— Это верно. Но ты забываешь, что сведения наши трехдневной давности. За это время Гюнтер мог уйти с прежнего места или получить новое пополнение. Скажем, танки, которых у него не было…

* * *

Бандура вернулся в часть только к вечеру. Вместе с ним пришел Митрич. Он и оказался тем человеком, которого с нетерпением ждал Кожин.

Войдя в землянку и вскинув к рваному малахаю окоченевшую от мороза руку, он стал докладывать прерывающимся от волнения голосом:

— Товарищ командир, боец отряда народного ополчения Шмелев…

Кожин не дал ему докончить. Улыбаясь, он шагнул к нему, обнял и расцеловал его небритое, заиндевевшее на морозе лицо. И комиссар тоже потискал старика в своих объятиях, а затем, усадив возле печки, попросил:

— Ну, рассказывайте, Филипп Дмитриевич, как вы там, в лесу? Как Степан Данилович, как остальные?

Митрич рассказал, что в отряде все в порядке. Люди все это время, пока находились в тылу у немцев, вместе с партизанами вели борьбу с врагом. Пустили под откос немецкий эшелон, взорвали три моста и два склада с боеприпасами.

В конце он сообщил о том, что, по мнению Данилыча и командира партизан, встречу лучше всего провести в Сосновке. Она как раз на полпути от расположения полка и отряда.

— А разве немцев нет в этой деревне? — спросил Воронов.

— Нету. День постояли и снялись, а теперь — ни одного фрица. Но разведку придется еще раз послать для верности. Дом, где будете совещаться, на краю деревни, у самого леса. В случае чего — скроетесь в лесу. Да и охрана будет. Наташа все рассудила как полагается. Бедовая девка. Она и дом выбрала сама, и про охрану не забыла…

Кожин с волнением слушал Митрича.

— Как же Наташа попала в Сосновку? Она же в Березовске находилась с матерью…

— Верно. Находилась. Только заболела она…

— Кто, Наташа?

— Нет, Надежда Васильевна заболела. От голода. В городе ведь ничего нет — ни муки, ни картошки. Все под метелку загребли, проклятые. Одним словом, новый порядок. Люди еле ноги таскают. Вот и с Ермаковой приключилась беда. Пухнуть начала от голода. А в Сосновке знакомая женщина оказалась. Дарьей зовут. У нее и живет Надежда Васильевна. А Наташа к ней наездами бывает.

— Ну а теперь как, поправилась Надежда Васильевна? — спросил Кожин.

— Сейчас ничего. Ходить начала. А то совсем худо ей было. Опять в город собирается.

 

3

Над Сосновкой опускались вечерние сумерки. Сильно похолодало. Дул низовой ветер, мела поземка. В деревне не было ни одной живой души. Все вокруг словно вымерло. Но вот в конце улицы показался какой-то человек. Глубоко засунув руки в карманы шинели, подняв воротник и нагнувшись немного вперед, он быстро шагал вдоль забора. Выли голодные, вконец одичавшие собаки. Этот вой раздражал его, бил в уши, холодил душу. Чтобы не слышать противного воя, человек зашагал еще быстрее, чуть ли не бежал по улице.

От противоположного конца деревни навстречу путнику шла женщина. Это была Наташа. Поравнявшись с неизвестным, она остановилась так внезапно, будто наткнулась на невидимую преграду.

— Женя?!

Она смотрела на Хмелева и не хотела верить, что перед ней именно тот человек, который не так давно вместе с Олегом бежал от немцев, спасся от смерти.

— Как ты попал сюда, Женя?.. Зачем пришел?

Хмелев не отвечал. Он стоял перед Наташей и молча смотрел ей в глаза.

После той жуткой ночи, когда на рокадной дороге появились немецкие танки, Евгений жил словно во сне. Что бы он ни делал, где бы ни находился — перед его глазами ежечасно, ежеминутно вставала одна и та же картина: танки с белыми крестами на броне врываются на щукинскую полянку, окружают усадьбу лесника и землянки, в которых находятся свои, русские люди… Бьют из пушек и пулеметов… Со всех сторон выбегают бойцы в одних гимнастерках, устремляются навстречу танкам, плюхаются прямо в снег, бросают гранаты и стреляют, стреляют… Хмелев видит, как танки ломают строения, убивают этих полураздетых людей, давят их своими гусеницами, а он, Евгений, стоит на опушке леса и даже не пытается прийти им на помощь. Хмелев до сих пор не мог сообразить, как он оказался на этой опушке — не то хотел хоть с запозданием, но добраться до штаба полка и что-то сообщить командованию, оправдываться, доказывать, не то заблудился и пошел не в ту сторону.

Хмелев не знал, что эта горстка людей в конце концов устояла, преградила гитлеровцам путь к автостраде, к Москве.

Одно Евгений осознавал ясно. Он понимал, что это чудовищный, предательский удар из-за угла. И этот удар в спину однополчанам был нанесен только потому, что он струсил, не сделал того, что ему надлежало сделать.

На опушке оставаться было нельзя. Оглядываясь по сторонам, он углубился в лес и побежал туда, откуда появились немецкие танки, где был прорван фронт советских войск. Ему хотелось как можно скорее уйти от этого страшного места, добраться до Березовска, где-нибудь отдохнуть и забыть обо всем.

Хмелев рассчитывал, что теперь-то уж немцы оставят его в покое. Но не успел он появиться в городе, как его тут же привели к Берендту.

— Вы нарушили данное нам слово. Вы бездействовали в расположении русских войск. За это вас следовало бы расстрелять, — строго выговаривал ему полковник. — Но, учитывая последний ваш поступок, я не отдам такого приказа. Я дарю вам жизнь. Но… в знак благодарности вы должны выполнить еще одно задание…

Евгению было приказано отправиться в лагерь к русским военнопленным и заняться вербовкой — уговорить их добровольно согласиться служить немцам. И Хмелев пошел в этот лагерь. Худые, изможденные, до полусмерти избитые люди с презрением и ненавистью смотрели на него, называли трусом, изменником, плевали ему в лицо, а он… он как заведенный говорил им то, что ему велено было говорить.

Там, в лагере, Евгений услышал страшную весть. Один из пленных, костлявый человек с изможденным лицом, узнав его фамилию, зло, сквозь зубы произнес:

— Шкура, ты здесь на задних лапках ходишь перед фашистами, а они целый месяц истязали твоих родителей в лагере, а потом повесили их.

Оказалось, что этот военнопленный только на днях был переведен сюда из гжатского лагеря. Он своими глазами видел, как казнили родителей Евгения.

— Нет, нет! Этого не может быть. Неправда! — закрываясь руками, как от пощечины, истерически закричал Евгений. А потом, когда это подтвердил еще кто-то из пленных, он сразу сник, замолчал и ушел из лагеря.

«Вот как повернулось все. Отец и мать казнены. Берендт обманул меня, не сдержал своего слова. А может, завтра, когда я ему буду уже не нужен, он и со мной поступит так же, как поступил с моими родителями?..»

Хмелев решил бежать от немцев. Но куда? Этот вопрос он задавал себе уже не один раз и не находил на него ответа. Назад, к своим, дорога отрезана. К партизанам? Но кто укажет путь к ним? Да и тот ли это путь? Партизанам ничего не стоит связаться по радио с Большой землей и узнать, что он за человек.

Хмелев думал об этом каждый день, час, минуту. Ему порой казалось, что он сходит с ума от этих мыслей.

Еще месяц назад у него было все: Родина, честь, товарищи, — и вот теперь всего этого не стало. А ведь только в этом и была жизнь.

В одну из ночей он долго плутал по улицам Березовска и вдруг оказался перед домом, где жила Наташа со своей матерью. Нет, пожалуй, это случилось не вдруг. Когда Евгений убежал из полка и снова вернулся к немцам, он старательно избегал встречи с Ермаковой. Он боялся, что, если девушка снова увидит его в городе, ей все станет ясно. Она возненавидит его, а может быть, сделает так, чтобы его уничтожили свои же, русские. Но постепенно, дойдя до отчаяния, он сам стал искать встречи с ней. В глубине души он надеялся, что Наташа выслушает его и все поймет, подскажет какой-нибудь выход… Он не мог больше один на один оставаться со своими мыслями. Не мог молчать.

Он подходил к ее калитке и раз, и два, но так и не решился войти во двор, постучать в окошко.

Сегодня утром он снова пришел к дому Ермаковых, поднялся на крыльцо и решительно постучал в дверь. Ему долго не открывали, потом на пороге появилась какая-то старушка. Она сообщила, что Наташа сейчас находится в Сосновке, у больной матери, рассказала, как найти ее…

— Что же ты молчишь, Женя? — еще раз спросила Наташа.

Не получив ответа, девушка невольно перевела взгляд с похудевшего, заросшего черной щетиной лица Евгения на его одежду. Ей бросилось в глаза, что он был в красноармейской шинели, но на воротнике не было армейских петлиц, а на шапке — пятиконечной звездочки. «Только вмятина осталась… Почему же он так одет? Почему он оказался снова здесь, в тылу у немцев?.. Ведь не по доброй же воле он вернулся сюда?.. А почему бы и не по доброй? Митрич же приходил ко мне. Да, но тот был переодет в гражданскую одежду. Он приходил в разведку. А этот? Кто же в таком виде ходит в тыл врага?»

Наташа еще раз внимательно посмотрела на Хмелева. И тут же испугалась мысли, которая пришла ей в голову. Она поняла все. И его наряд, и упорное молчание, и этот жалкий, бегающий по сторонам взгляд сказали больше, чем мог бы сказать ей сам Евгений. «Он дезертир! — словно электрическим током ударило ее. — Он бежал от своих… Предал!..»

Хмелев заметил, как сильно изменилось лицо Наташи. Он почувствовал, что напрасно искал с ней встречи, напрасно собирался рассказать обо всем, что с ним произошло.

— Прощай… — сказал он и, снова засунув руки в карманы, ссутулившись, побрел в сторону от нее.

Наташа думала, что он пойдет назад, в сторону Березовска, туда, где были немцы. Но Хмелев двигался совсем в другом направлении — к южной окраине Сосновки. Он, не оглядываясь, шел и шел вперед. Шел, не разбирая дороги, утопая в глубоком снегу, натыкаясь на кусты. Шел до тех пор, пока не скрылся с ее глаз, пока его не поглотила разгулявшаяся на просторе метель.

 

4

Наташа в растерянности стояла на том же месте, где только что рассталась с Хмелевым, и еще раз пыталась проанализировать то положение, в котором оказался этот человек, хотела понять, верно ли то ужасное предположение, которое она сделала несколько минут назад.

И чем настойчивее она думала, тем больше сумятицы возникало в ее мыслях. Да, она знала, что Евгений обманщик, что он аморальный человек. Но способен ли он дойти до предательства?

«Да и почему он обязательно должен оказаться предателем? Откуда я взяла это? — с волнением думала Наташа. — А если он снова оказался в плену? Разве так не бывает? Вторично попал в плен и опять бежал, а теперь не может добраться до своих… И к партизанам не знает дороги. Может, он приходил ко мне за помощью, а я…»

В смятении Наташа повернулась и пошла к дому тети Даши. На одном из перекрестков она заметила, как от противоположного угла бежала ей навстречу девушка.

— Наташа, ты?

— Я, Нюша… Как тут у вас?

— Пока все спокойно.

— Собираются?

— Ага. Пастухов уже там, ждет остальных.

— Беги к нему и передай, что я только что видела в селе Хмелева.

— А кто это?

— Он знает, — ответила Наташа и рассказала ей, что Хмелев был подавлен и на все ее вопросы не отвечал.

Нюша побежала к Пастухову.

Наташа медленно шла по улице и все время думала о Хмелеве, о его загадочном появлении в Сосновке. Потом мысли о нем постепенно стали сменяться другими думами. Образ Евгения словно во сне стал расплываться, заволакиваться туманом и наконец совсем исчез. Вместо него перед ней возник образ Александра.

Когда вчера Митрич сообщил ей о том, что Кожин со своим полком проник в тыл к немцам и находится где-то в окрестных лесах, Наташа обрадовалась. Она еще не знала, зачем здесь, в тылу врага, появился Александр, для чего назначена встреча представителя полка с Пастуховым и командиром партизанского отряда, но по возбужденному, сияющему лицу старика поняла, что это делается неспроста.

«Неужели все то, о чем мы мечтаем, скоро случится?.. Немцы будут изгнаны, и сюда снова вернутся наши?..» — с душевным трепетом думала она.

Но радость на ее лице тут же сменялась грустью. Ведь она не могла быть на этом совещании командиров, не могла видеть Сашу. Полковнику Берендту в любую минуту мог потребоваться переводчик, и за ней могли прислать из Березовска машину. Наташе нельзя было надолго покидать дом. А как ей хотелось пойти на эту встречу, увидеть самого дорогого для нее человека и хоть немного побыть с ним рядом!

«Но ничего, после совещания Саша сам придет ко мне или… А что, если он поручил своим помощникам зайти к нам еще до совещания и передать мне что-нибудь важное?» — вдруг задала она себе неожиданный вопрос и ускорила шаги.

С бьющимся сердцем вошла она во двор к тете Даше, быстро поднялась по ступенькам на крыльцо и толкнула плечом дверь. Та оказалась запертой. Тогда девушка протянула руку к окну и четыре раза стукнула пальцем в замерзшее стекло.

Когда дверь открылась, Наташа в заснеженной одежде влетела в избу и прямо с порога спросила:

— Кто-нибудь был у нас?

— Днем заезжал наш постоялец. Тебя спрашивал, — ответила Надежда Васильевна, когда они вместе с дочерью вошли в комнату и прикрыли за собой дверь.

— Вебер? Откуда же он узнал, что я здесь?

— Через Шлейхера, наверное. Он-то ведь знает, куда ты уехала.

— Да, конечно, и здесь нашел. Как тень, по пятам ходит, проклятый. Зарежу я его когда-нибудь. И себя зарежу. Доведет он меня до этого, — говорила Наташа, медленно снимая пальто.

Надежда Васильевна с грустью посмотрела на дочь. Она знала, как трудно приходится ей.

— Даже соседи замечать стали, как он вьется вокруг меня. Позавчера перед уходом к тебе я встретила старика Прохорова, поздоровалась с ним, а он вместо приветствия немецкой шлюхой обозвал меня, — с горечью сказала Наташа.

— Не об этом сейчас надо думать. Придет время, и люди поймут… Спасибо скажут.

— Не знаю, что они скажут после войны, а сейчас тяжело… А от Саши никого не было?

— Нет. А разве кто-нибудь должен был прийти? Ты же мне сказала, что совещание назначено в другом, месте.

— В другом, — задумчиво ответила Наташа. — Может быть, Саша захотел что-нибудь передать нам…

— У него важные дела. Разве ему сейчас до этого?

Наташа, подумав, снова стала одеваться. Ей пришла мысль о том, что она должна была не Нюшу посылать к Пастухову, а пойти сама. Ведь она более обстоятельно сумела бы рассказать о Хмелеве и о своих подозрениях…

Надежда Васильевна с удивлением смотрела на дочь:

— Ты куда?

— Туда, к ним… Мне надо…

Ермакова подошла к дочери и отобрала у нее пальто.

— Ты рехнулась, Наташка! Ведь сама говорила, что за тобой могут приехать в любую минуту. Если тебя не застанут здесь, начнут искать по всей деревне и могут нарваться на дом, где происходит встреча. Ты же этим все испортишь.

Эти слова матери отрезвили Наташу. В самом деле, ей нельзя появляться там. Она провалит все дело и погубит людей. «Значит, надо ждать». Наташа подошла к окну и стала вслушиваться в завывание ветра. Она так чутко прислушивалась, будто могла сквозь этот неустанный вой услышать голоса тех людей, которые собрались сейчас на западной окраине Сосновки, в маленьком домике у самого леса.

– А почему ты задержалась? — вдруг спросила мать.

— Так… Дел много было, — не сразу ответила Наташа.

Ей не хотелось рассказывать о явке, куда она ходила, о встрече с Хмелевым. Знала, что мать расстроится и начнет уговаривать ее больше не возвращаться в Березовск, не подвергать себя опасности.

Надежда Васильевна больше ни о чем не спрашивала Наташу. Закутавшись в теплую шаль, она дремала на никелированной кровати тети Даши. Та еще с вечера ушла куда-то по заданию командира партизанского отряда и не появлялась до сих пор. Рядом, на русской печке, сладко посапывал во сне шестилетний Андрейка. А Наташа даже не присела. Она то ходила по комнате, то стояла у окна и вслушивалась в звуки ночи, а то вдруг, услышав чьи-то приближающиеся шаги, выбегала на крыльцо и ждала, не откроется ли калитка. Но всякий раз человек, шаги которого она слышала, проходил мимо, и Наташа, поникшая, возвращалась в комнату и снова стояла у окна и ждала, ждала…

В первом часу ночи, когда Наташа уже совсем отчаялась и решила, что Кожин не придет, в окно тихо постучали.

Наташа насторожилась. Она знала, что это не немцы. Те бы не так стучали. Не раздумывая ни секунды, девушка бросилась к двери и широко распахнула ее. Через порог переступил высокий, плечистый человек в маскхалате, с автоматом на груди.

Окинув быстрым взглядом комнату и двух женщин, вошедший спросил, обращаясь к Наташе:

— Вы — Наталья Петровна Ермакова? — и, когда Наташа кивнула, продолжил: — Я от майора Кожина. Здравствуйте. Извините, що так поздно, но есть одно важное дело… Кто у вас в доме?

— Это, моя мама. Больше никого нет. Хозяйка еще не приходила. А вы кто?

— Николай Бандура, командир взвода разведчиков.

— Проходите, садитесь… Вы, наверное, голодны?

— Спасибо, ничего не надо. Скоро уходим…

Надежда Васильевна стояла в стороне. Она с радостью заметила, как повеселела Наташа. Но у нее самой на душе было тревожно. Она боялась, что в дом внезапно нагрянут немцы и… «Господи, какое ужасное время!..» Решив, что гостя надо покормить, Надежда Васильевна вышла в сени.

— Как прошло совещание? — спросила Наташа.

— Хорошо. Договорились обо всем и уже разъехались. Майор хотел сам зайти к вам, но не смог. Вот меня послал. Просил передать вам и маме вашей привет.

— Спасибо… — взволнованно ответила Наташа. — Что еще просил передать майор?

— Ему стало известно, що вы сегодня видели Хмелева…

— Да, видела.

— Где он сейчас? Нам надо найти его. Из-под земля вырыть, а найти.

— Зачем?

— Он предатель. Трудно говорить об этом, но он предал нас. Предал своих товарищей. Из-за него погибли десятки моих однополчан. А он еще жив, гад, еще ходит по земле, дышит воздухом…

Наташу охватил ужас. Ей снова пришлось пережить то, что она пережила во время встречи с Евгением.

— Я должен найти его, — снова услышала она гневный голос Николая. — Такой человек не может жить на свете. Он должен умереть.

— Скажите, Николай, когда Хмелев в ноябре вернулся в полк, он сообщил майору о дате наступления немцев?

— Нет, Наталья Петровна, ведь эти данные вы сообщили через Олега.

— Я просила порознь и того и другого. Я думала, так вернее будет. Если бы один из них погиб в пути, дошел бы другой и передал вам.

— Мы получили сведения только через Олега, а Хмелев об этом не сказал ни слова. А вот что он немцам потом об этом вашем поручении рассказал, это точно.

— Но почему же меня немцы не арестовали?

— Не арестовали, так арестуют. Вам нельзя больше возвращаться в город. Товарыш. майор советует уходить в лес, к партизанам.

«Уходить… С какой бы я радостью ушла к своим!» — подумала девушка, а вслух сказала:

— Нельзя мне уходить отсюда. И Кожин хорошо это знает. Другому человеку надо все начинать сначала, а я… Мне они пока верят.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно. Им не к чему придраться.

В комнату вошла Надежда Васильевна. В ее руках была тарелка с несколькими картошинами, сваренными в мундире, и кусок черного хлеба.

В этот момент распахнулась наружная дверь и на пороге появился Чобот. В белом маскировочном костюме, одетом поверх телогрейки и ватных брюк, он казался огромным. На поясе висели сумка с гранатами и ножевой штык. Автомат Чобот держал наготове — в правой руке.

— Що там случилось? — спросил Бандура.

— С западной окраины сигналят, что в деревню въехала машина.

Бандура еще не успел принять решение, как в дверь вбежал другой разведчик.

— У ворот остановилась легковая машина! — сообщил он.

Наташа побледнела.

— Товарищи военные, вам надо уходить отсюда! — предложила перепуганная Надежда Васильевна.

— Сколько людей в машине? — не ответив Ермаковой, спросил Бандура.

— Двое. Водитель и офицер.

— Это он, Вебер, адъютант Мизенбаха! — воскликнула Наташа.

— Адъютант Мизенбаха? — с какой-то затаенной радостью переспросил Бандура и, обернувшись к Чоботу, приказал: — Офицера пропустить, водителя…

— Ясно, товарищ старшина.

— Только без шума.

— Есть!

Разведчики вышли в сенцы. Надежда Васильевна быстро подошла к двери, накинула крючок и посмотрела на старшину.

— Что вы задумали? Он ведь может выстрелить… Поднимет тревогу.

— Ничего, обойдется.

На крыльце послышались шаги. И тут же кто-то нетерпеливо постучал в дверь.

— В спальню, скорей! — скомандовала Надежда Васильевна, не понимая еще, как намеревается поступить Бандура. — В случае чего выбейте там окно и уходите. Я задержу его.

— Ничего не надо делать, Надежда Васильевна.

Бандура по-прежнему стоял на месте, ждал немца. Наташа схватила его за руку и с силой потащила в соседнюю комнату. Надежда Васильевна подошла к двери, спросила:

— Кто там?

— Обер-лейтенант Вебер! — донесся голос из-за двери. Надежда Васильевна колебалась.

— Открой, мама, все равно от него не отвяжешься, — выйдя из спальни, сказала Наташа.

Ермакова откинула крючок. В комнату вошел разъяренный обер-лейтенант.

— Почему не открывайть?!

— Но ведь сейчас ночь, господин офицер.

— О-о-о!.. Ви есть сердитый женщин. Это есть не карошо! — выпалил Вебер и обернулся к Наташе: — Фройляйн, мне надо поговорить с вами.

— Я вас слушаю.

— Гм-м… но я думаль, мы можем говорить без… без наблюдатель…

— Оставь нас на минуту, мама.

Надежда Васильевна вышла. Наташа вопросительно посмотрела на Вебера.

— Вы сегодня как-то по-особенному смотрите на меня, фройляйн Наташа.

— А как я должна смотреть на вас? — Наташа тоже перешла на немецкий язык.

— Ну, вы сами знаете. Вы даже не пригласили меня сесть.

— Я нездорова, господин Вебер. Если можно, давайте перенесем наш разговор на другой раз.

Это окончательно вывело из себя Вебера. Он не для того пятнадцать километров тащился сюда в такой холод, чтобы уехать ни с чем. Если эта девчонка не сдастся по-хорошему, то он найдет способ заставить ее…

— Нет, черт возьми! Вы меня почти два месяца, как мальчишку, водите за нос. Я приехал за окончательным ответом.

— Я вам уже ответила.

— Не спешите. Подумайте хорошенько, прежде чем дать окончательный ответ. Поверьте честному слову офицера… Я не могу жить без вас.

— Я очень тронута вашим вниманием, но согласиться на ваше предложение не могу.

— Напрасно, — глядя ей в глаза, сквозь зубы процедил Вебер. — Я думал, вы будете посговорчивей, но теперь…

Мне, видно, придется действовать по-другому, и вы, фройляйн, придете ко мне сами, на коленях, со слезами станете молить, по будет уже поздно… На одном из допросов Хмелев, небезызвестный вам, проговорился, что отлично знает вас. Я предвкушаю услышать интересные подробности… Я сам лично допрошу его, вы поняли?

Из спальни вышла Надежда Васильевна и остановилась у порога. Вебер так был увлечен, что даже не заметил ее появления.

— Я прошу вас, господин Вебер, дать мне еще несколько дней на размышление…

— Нет, к черту! — заорал Вебер. — К черту! Вы и так слишком долго думали. Вы…

Обер-лейтенант не договорил. Он услышал какой-то неясный шум в соседней комнате и ринулся было туда.

— Кто там?

На его пути встала бледная, решительная Надежда Васильевна.

— Не пущу туда. Там спальня, — твердо сказала Ермакова.

Наташа в ужасе ждала, чем кончится этот неравный поединок.

Немецкий офицер оттолкнул в сторону Надежду Васильевну, решительно распахнул дверь и… стал пятиться назад. Прямо перед собой он увидел огромного русского автоматчика в белом балахоне. Тот стоял на пороге и грозно, исподлобья смотрел на него.

— С женщинами воюешь, обер-лейтенант?

Одновременно с появлением Бандуры бесшумно открылась входная дверь, и на пороге выросла мощная фигура Чобота.

Вебер секунду колебался, потом взялся за кобуру. Но в этот момент Чобот схватил его за кисть правой руки и крутнул ее с такой силой, что офицер, охнув, опустился к ногам разведчика.

— Только спокойно, господин фашист. Спокойно, — отбирая парабеллум, утешал обер-лейтенанта Чобот.

 

5

В эту ночь генерал фон Мизенбах не мог уснуть. Заложив руки за спину, ссутулившись, он долго ходил по поскрипывающим половицам кабинета и размышлял о том, как не повезло ему здесь, у стен русской столицы.

Особенно огорчало его то, что последняя операция по окружению русских группировок в районе Щукино и Голощекино, разработанная вместе с самим фельдмаршалом, провалилась в самом начале. Дивизии, обходящие русских с флангов, были остановлены на полпути и разгромлены. И обиднее всего было то, что вину за провал этой операции Клюге взвалил на него, Мизенбаха, и доложил об этом командующему группой армий «Центр», а тот — фюреру. Тут же от фельдмаршала фон Бока и из ставки посыпались грозные телеграммы. Его называли слабовольным и бездарным военачальником, грозили снять с должности и отдать под суд, если он не примет решительных мер и не продвинется со своими войсками вперед, как было намечено по плану операции.

Но было уже слишком поздно. Советские войска сами перешли в решительное контрнаступление под Калинином, Дмитровой и Тулой. Да и здесь, в центре, русские повели себя загадочно — начали скрытно перегруппировывать свои соединения, подтягивать резервы. Мизенбах чувствовал: они и здесь вот-вот перейдут в наступление.

Эта тревожная мысль еще больше овладела им позавчера, когда красные предприняли дерзкую вылазку. Какая-то воинская часть, численность которой пока установить не удалось, воспользовавшись бураном, прорвалась на участке одного из батальонов дивизии его сына, проникла в тыл и ушла в неизвестном направлении. В погоню за русскими были брошены два батальона из полка Гюнтера, но они до сих пор не смогли напасть на ее след.

«Проклятая страна!» — мысленно выругался генерал Мизенбах и, обернувшись к двери, сердито крикнул:

— Вебер!

На пороге появился щупленький молодой офицер.

— Я звал обер-лейтенанта Вебера. Вы что, не слышали?! — сердился генерал, забыв, что уже прошли целые сутки, как бывший его адъютант Вебер исчез куда-то и на его место поставлен пока этот офицер.

Офицер в растерянности стоял в дверях и не знал, что ему делать.

— Но я не знаю, — развел руками новый адъютант.

— Хорошо, хорошо, идите, — приказал генерал, вспомнив наконец, что Вебера нет в штабе. — Позовите ко мне полковника Берендта!

Через несколько минут перед Мизенбахом появился полковник Берендт.

— Вы узнали, где мой адъютант, господин полковник? — спросил Мизенбах.

— Нет.

— Позор!.. Через наш передний край проходят русские части, у командира группы пропадают адъютанты, а вы…

— Надеюсь, вы не станете лично мне ставить в вину, что через передний край дивизии полковника Мизенбаха прорвались русские? А что касается вашего адъютанта, то у него было очень любвеобильное сердце, и именно это его, очевидно, и погубило, господин генерал.

— Не знаю, что его погубило, но если он попадет в руки советского командования, то нам плохо придется. Он очень много знал…

— Да, конечно.

— Надо найти его. Живым или мертвым, но найти. И потом нам необходимо установить: с какой целью заброшена в наш тыл эта советская часть? Я должен знать, что задумали русские. Возьмите пленного, подошлите к русским своего человека. Что хотите делайте, но разгадайте замысел советского командования.

* * *

В тесной, полуобвалившейся землянке стоял обер-лейтенант Вебер и злыми, ненавидящими глазами смотрел на майора Кожина.

«Бог мой, кто мог подумать, что эта скромная, застенчивая русская красавица может оказаться партизанкой и так ловко обманет меня, обведет вокруг пальца?!»

Слушая русского майора, Вебер понял, что того главным образом интересует дислокация и численность резервных частей армейской группы. Он решил молчать.

— Какими силами располагает Гюнтер? — спросил Кожин.

— Не знаю.

— Знаете. Адъютант генерала Мизенбаха не может не знать об этом.

— Это ошибка. Я никогда не был адъютантом генерала Мизенбаха. Я — рядовой офицер.

— Вы лжете! Нам точно известно, что именно вы являетесь адъютантом командира армейской группы.

— Это только ваши предположения.

— Да?.. Голубь! — крикнул Кожин. — Адольфа Бруннера.

Услышав имя своего бывшего ординарца, Вебер не поверил своим ушам. Через минуту в дверях появился Бруннер и по старой привычке вытянулся перед ним. Потом, вспомнив, очевидно, где он находится, доложил русскому майору о том, что он, Адольф Бруннер, явился по его приказанию. Вебер так был поражен, что смотрел на Адольфа, как на человека, свалившегося с неба.

— Скажите, Бруннер, кто этот офицер? — спросил Кожин.

— Это обер-лейтенант Вебер, адъютант генерала фон Мизенбаха, — без колебания ответил ефрейтор.

— А вы не ошибаетесь, Бруннер?

— Нет, господин майор. До середины ноября я был ординарцем господина Вебера.

Майор Кожин обернулся к Веберу:

— Ну, что вы теперь скажете?

Вебер понял, что молчать бессмысленно. На вторично заданный вопрос Кожина он ответил, что полк Гюнтера дислоцируется в шестнадцати километрах западнее Березовска, в районе перекрестка дорог.

— Весь полк?! — усомнился Кожин. Он таким тоном задал этот вопрос, будто уличил Вебера во лжи.

— Нет. Два батальона этого полка выполняют особое задание генерала. Им приказано найти прорвавшуюся к нам в тыл русскую воинскую часть и уничтожить ее. Где они сейчас, этого я не знаю.

Кожин с недоверием посмотрел на офицера.

— Можете мне верить, господин майор. Я говорю правду.

Когда Вебера вывели из землянки, Кожин, улыбаясь, обратился к своим друзьям:

— Ну, что скажете?

— Если он говорит правду, то это намного облегчает нашу задачу, — сказал майор Петров.

 

6

Командующий армией лежал на походной кровати и во всех подробностях обдумывал ход предстоящей операции. В последние дни работники штаба и политотдела находились в войсках, придирчиво проверяли точное исполнение приказов. Да и самого командующего можно было видеть то у летчиков, то у танкистов, то у пехотинцев. Чем больше он ездил по соединениям, тем больше убеждался в том, что войска готовы к предстоящей операции. В частях царило оживление, все с нетерпением ждали, когда прозвучит команда: «Вперед!»

И все же Громов волновался. Его беспокоило множество вопросов, сомнений. Справится ли конный корпус с поставленной перед ним задачей? Где Кожин? Почему он молчит? Сумеет ли он в тылу у немцев соединиться с отрядом ополчения, партизанами и этими объединенными силами перехватить основную питательную артерию гитлеровцев и хоть на время удержать ее в своих руках? В то, что хорошо оснащенный моторизованный немецкий полк с приданными подразделениями может быть разгромлен такими сравнительно небольшими силами, какими располагал сейчас Кожин, Громов не очень верил. Но он знал, что если командир сводной группы будет действовать умело и решительно, он сумеет сковать на автомагистрали и этот немецкий полк, и те части, которые гитлеровцы попытаются двинуть к фронту с началом контрнаступления советских войск. А это намного облегчило бы выполнение общей задачи.

— Опять вы не спите, товарищ командующий?.. — войдя в кабинет, спросил адъютант.

— Ладно, не ворчи. После отоспимся.

— Но ведь это третья бессонная ночь у вас.

— Знаю… Кожин вот молчит почему-то. Третьи сутки молчит… — со вздохом сказал Громов, потом спросил: — У нас есть горячий чай? Налей-ка стаканчик, да покрепче.

Кленов, ничего не ответив, вышел из кабинета, чтобы принести чаю, но тут же возвратился назад с пустыми руками.

— Товарищ командующий, «Ястреб» нашелся!

— Нашелся? Кто сообщил? — светлея лицом, спросил Громов.

— Полковник Полозов. Он здесь.

— Так что же ты тянешь, голова! Давай его сюда.

Через несколько секунд полковник Полозов и начальник штаба армии Тарасов уже стояли перед командующим.

— Ну, что там? Докладывай! — приказал Громов. — Почему «Ястреб» молчал так долго?

— Не знаю, товарищ командующий. Об этом в радиограмме ничего не говорится. Кожин доносит, что ему удалось лично встретиться с командирами партизанского отряда и отряда народного ополчения. Договорились о совместных действиях. Полк и эти отряды уже вышли на исходные рубежи.

— Это хорошо. А что он сообщает о Гюнтере? Не передвинул Мизенбах его полк поближе к фронту?

— Нет, не передвинул, товарищ командующий. Два батальона взял он у Гюнтера, но совсем для других целей: им поставлена задача найти и уничтожить полк Кожина.

Генерал с недоумением посмотрел на полковника:

— Но откуда об этом знает ваш Кожин?

— Разведчиками полка взят в плен адъютант Мизенбаха. Он все и рассказал.

— Вот это да! С таким «языком» и я бы с удовольствием побеседовал, — сказал Громов и обернулся к Тарасову: — Может, пошлем за ним самолет?

Начальник штаба посмотрел на часы.

— Времени мало осталось, Павел Васильевич. Да и неизвестно, где искать Кожина с его трофеем. Точное свое местонахождение он не указывает.

— И правильно делает, — сказал Громов и тоже посмотрел на часы. — До начала операции осталось три часа сорок две минуты. Ну что же, товарищи, давайте по старому русскому обычаю присядем перед дальней дорогой.

Все трое молча сели. Через минуту Громов поднялся с места, крепко, двумя руками пожал руки Полозову и генералу Тарасову.

— Ну, в добрый путь, товарищи. Желаю всем нам большого успеха.

 

7

Полковник Берендт был в замешательстве. Двое суток два батальона пехоты рыщут по всем дорогам, прочесывают леса, деревни, но до сих пор не могут напасть на след… Русские, не принимая боя, ускользают из поля зрения немецких солдат.

Когда два часа назад от Гюнтера сообщили, что взяты в плен два русских разведчика, Берендт, несмотря на ночное время, вместе с одним из своих помощников и переводчицей сразу же выехал в расположение резервного полка, чтобы на месте допросить пленных. Целый час бился полковник с этими разведчиками, но так ни с чем и ушел от них. Правда, Краузе еще продолжал допрос, но Берендту уже было ясно, что те скорее умрут, чем дадут какие-либо показания.

Возвратившись в землянку начальника контрразведки резервной части, Берендт тяжело опустился на стул своего коллеги и стал думать о последних событиях.

«А что, если попробовать еще раз подослать к русским Хмелева? — пришло вдруг на ум Берендту. — Скажем, в качестве человека, вышедшего из окружения. Ведь трудно предположить, что в наш тыл заброшена именно та войсковая часть, в которой служил этот человек». Мысль, по мнению Берендта, была заманчива, однако он вспомнил, что Хмелев запропастился куда-то и Шлейхер никак не может найти его.

Берендта все сильнее беспокоило загадочное исчезновение Вебера. «Если действительно обер-лейтенант оказался у русских, — рассуждал он, — они из него выбьют все, что им нужно. Предположим, что Вебер действительно попал в руки советской разведки. Но как? Кто помог им заполучить такого ценного «языка»?»

Полковник долго ломал над этим голову и ни к какому определенному выводу не пришел. Вначале он вспомнил о Ермаковой, русской переводчице. Уж не она ли затащила этого офицера в свои сети? Но потом вынужден был отказаться от этой версии. Полковник знал, что в последнюю ночь Вебер по личному поручению Мизенбаха ездил в корпус Ольденбурга.

Дело осложнялось тем, что вместе с Вебером исчезла и машина, и ее водитель. Если бы хоть водитель нашелся…

Мысли Берендта вновь и вновь возвращались к русской фройляйн. «А почему бы Веберу после выполнения задания и не заехать в Сосновку, не повидать ее?..»

На этом размышления полковника прервались. Дверь без стука открылась, и в землянку, еле передвигая от усталости ноги, вошел полузамерзший и избитый Хмелев. Позади него грозной тенью следовал капитан Шлейхер.

Береждт страшно обрадовался. Он по-немецки обратился к Шлейхеру:

— Где был этот человек?

— Я его случайно встретил на лесной дороге. Вероятнее всего, он хотел найти русскую воинскую часть, которая действует у нас в тылу, и примкнуть к ней.

— Вернуться к русским?

Берендт с таким удивлением спросил об этом, будто в том, что русский человек хотел вернуться к русским, было что-то противоестественное.

— Да, господин полковник, — ответил Шлейхер.

Полковник был обескуражен. Значит, даже этот человек пытался ускользнуть из его рук? Берендт понял, что Хмелева уже нельзя посылать к русским.

— Почему он хотел бежать?

Капитан перевел вопрос полковника Хмелеву. Тот не отвечал.

— Вы хотели вернуться в свою часть?

Евгений тяжело вздохнул.

— Я вас спрашиваю, вы хотели вернуться в свой полк?!

— Нет.

— Вы лжете!

— Я говорю правду, — со злостью ответил Евгений. — Мне нельзя туда возвращаться.

— Почему?

— Да ведь я же пропустил ваши танки!

— Мы уже слышали об этом, — оборвал его Берендт и вдруг спросил: — Кто сообщил русским о дне, когда должно было начаться наше второе наступление на Москву?

— Я не сообщал об этом!.. — в отчаянии воскликнул Евгений.

Берендт вскочил.

— Но, значит, он был вам известен? Откуда? Шлейхер, переведите быстрее!

Когда Евгений услышал перевод, он понял, что проговорился.

— Я не знал о дате наступления…

— Лжете! Отвечайте, откуда вы узнали о ней? От кого?

Хмелев решил молчать. «Пусть бьют, пусть убивают, но этого я им не скажу, не выдам Наташу».

Евгения увели в другой блиндаж и там стали бить. Били до тех пор, пока он не потерял сознание. Потом окатили ледяной водой и в полуобморочном состоянии снова поволокли на допрос. Прислонившись к стене, он стоял на ослабевших ногах и почти ничего не видел. Все перед глазами расплывалось. Вот на какое-то мгновение он увидел сердитое лицо Берендта. Потом оно расплылось в тумане. Вместо него появились холодные, сверлящие глаза капитана Шлейхера.

— Кто сказал вам об этом? — снова услышал тот же вопрос Хмелев.

Евгений молчал, хотя и знал, что дальше он не выдержит. Вместе с телом ослабела и его воля.

— У вас что, язык есть больной? Почему ви молчайть?! — по-русски спросил Берендт.

— Она… Ваша переводчица… — вырвалось у Хмелева.

— Русская фройляйн?! — воскликнул полковник. — Шлейхер, позовите эту женщину! Она в соседней землянке.

Капитан вышел из блиндажа и вскоре вернулся вместе с Наташей.

Увидев у стены до неузнаваемости избитого Евгения, опустившего голову на грудь, Наташа вздрогнула. Она никак не ожидала, что он окажется здесь.

— Вы знакомы с этим человеком, фройляйн? — спросил ее Берендт.

— Да, я его знаю. Он музыкант. Иногда выступал на концертах в нашем институте, — ответила Ермакова. Она понимала, что открещиваться от Хмелева сейчас нельзя. «Интересно, что сказал им Евгений? Неужели выдал?..»

— Вы догадывались, какую роль выполнял этот человек здесь, у нас? — после небольшой паузы снова спросил по-немецки Берендт.

— Да. Он — военнопленный.

Берендт скептически улыбнулся:

— Вы, фройляйн, хотите казаться глупее, чем вы есть на самом деле.

— Я говорю правду.

— А ну-ка, спросите у него, кто сообщил русским о сроке нашего ноябрьского наступления.

Почувствовав недоброе, Наташа пристально посмотрела на выпрямившегося Хмелева. Вот когда она по-настоящему пожалела, что не ушла в прошлую ночь к партизанам.

— Итак, кто сказал вам, господин Хмелев, о дате наступления? — холодно спросил Берендт.

Хмелев не ответил. С закрытыми глазами он стоял у стены и пытался вспомнить, как же это получилось, что он не выдержал и выдал Наташу?.. «А-а, теперь все равно…»

— Ну, что же вы? — зло спросила девушка. — Говорите, раз сами явились к ним… Или, может, все сказано?

Эти последние слова Наташи подстегнули Хмелева. Словно невменяемый, он стал кричать:

— Да, да, сказано, сказано! И не смотри на меня так! Мне теперь все равно, что ты обо мне думаешь…

— Это я знаю, — презрительно сказала Наташа. — Для таких людей, как ты, нет ничего святого.

— А что святого есть у тебя?! Самое святое — это моя жизнь, и я не хочу… Не хочу! Не хочу!..

Шлейхер хотел вмешаться в разговор, но Берендт остановил его:

— Шлейхер, молчите! В чем дело, фройляйн? Почему вы не переводите его слова?!

— Нечего переводить, господин полковник. Этот человек сошел с ума.

Берендт глазами удава смотрел на Наташу.

— Вы, фройляйн, наверное, считаете, что не только он сошел с ума, но и мы… — сквозь зубы, с ехидством процедил полковник, встал из-за стола и подошел к Ермаковой. Ему захотелось наотмашь ударить по ее красивому лицу, сбить с ног, топтать ногами, но тут до его слуха неожиданно донеслись звуки внезапно вспыхнувшего боя.

Все прислушались. Берендт и Шлейхер — с удивлением, Хмелев — со страхом, Наташа — с надеждой. Она догадывалась, что высота Березовая и перекресток дорог, в районе которых был расположен штаб немецкого полка, сегодня будут атакованы подразделениями Кожина и партизанами. Она верила, что Александр где-то здесь, рядом. Что вот-вот распахнется дверь и он ворвется в блиндаж, спасет ее, вырвет из лап этих ненавистных людей…

Но, видно, не суждено было осуществиться тому, чего так страстно желала Наташа. В ту же минуту в блиндаж вбежал высокий майор в эсэсовской форме. Наташа знала его, не раз видела в кабинете Берендта, в Березовске. Это был начальник контрразведки резервного полка.

— Господин полковник, штаб полка с трех сторон атакуют русские!..

Наташа заметила, как изменилось лицо полковника. Обернувшись к Шлейхеру, он приказал:

— Уберите их отсюда.

— Выходи, — указывая на дверь, прохрипел капитан.

Когда Наташу и Хмелева вывели за дверь, Берендт спросил майора:

— Какие русские? Уж не те ли, за которыми гоняются два наших батальона?

— Не знаю. Может быть.

— А следовало бы знать… Вы с Гюнтером искали русских где-то в стороне, а они сидели у вас под носом и выжидали удобный момент для нападения на ваш штаб! — с гневом выговаривал полковник. — Сделано хоть что-нибудь для отражения их атак?

— Да. Подполковник Гюнтер по тревоге поднял третий моторизованный батальон.

— А где находятся два других батальона?

— За Горелым лесом. Они тоже скоро будут здесь. Так что вряд ли русским удастся…

— Не будем гадать на кофейной гуще. Черт побери, они удачно выбрали момент для нападения!

— Но я не понимаю, зачем им это? Ведь не думают же они, что смогут разгромить целый полк и перехватить наши коммуникации?

И словно бы в ответ на это где-то на востоке, за Березовском, как невиданный горный обвал, загрохотала русская артиллерия. Берендту показалось, что от этих мощных залпов под его ногами заколебалась земля.

— Вот и ответ на ваш вопрос, майор.

В землянку вбежал Шлейхер.

— Господин полковник, русские прорвались к штабу полка. Они уже совсем рядом… Здесь опасно оставаться! — в страхе выпалил он.

— Где переводчица? — хладнокровно спросил Берендт. Даже в такой критический момент он не забыл о деле. Он решил допросить эту фройляйн еще раз сам лично, любым путем вырвать у нее признание. Узнать, с кем была связана, что успела сделать.

— В машине. Под присмотром Краузе.

Берендт быстро оделся, попрощался с майором и поспешно вышел из землянки вслед за своим помощником.

 

8

Подполковник Гюнтер, невысокий, полный человек с багровым лицом, был в ярости. Ему пришлось-таки оставить перекресток дорог и отойти в лес вместе с остатками полуразгромленных подразделений полка. «Бог мой, откуда же мне было знать, что русское командование забросило к нам в тыл такие большие силы!» Он, Гюнтер, теперь готов был поклясться, что утром его штаб атаковала целая русская дивизия. Он так и доложил генералу Мизенбаху. Доложил и сам пожалел об этом. Командир армейской группы обрушил на его голову весь свой гнев.

Гюнтер понимал, что Мизенбах имел все основания сердиться на него. На фронте русские перешли в решительное контрнаступление. Генералу крайне нужны были дополнительные силы на передовых позициях, а они оказались скованными здесь, в тылу. Кроме всего, эти прорвавшиеся русские части перекрыли основную шоссейную магистраль на этом направлении и тем препятствовали подвозу к фронту снарядов, горючего, продовольствия.

В конце этого бурного разговора по телефону командир резервного полка заверил генерала Мизенбаха, что сегодня же советские части будут окружены в районе перекрестка дорог и уничтожены.

Мизенбах на том конце телефонного провода молча положил трубку. Он знал, что Гюнтер слов не бросает на ветер. Командир полка в кратчайший срок сумел собрать в один кулак все свои подразделения и начать операцию.

Гюнтер был уверен, что не пройдет и часа, как советские части в районе высоты будут стерты с лица земли. Но вот уже полдень, а высота и перекресток дорог еще не взяты, хотя поле боя сплошь покрыто воронками, снег пожелтел от пороховой гари и выброшенной земли. Подполковнику казалось, что в районе перекрестка не осталось ни одной живой души, что уцелевшие русские уже давно должны были сложить оружие, сдаться…

А они не сдавались.

Майор Кожин разместился на том же наблюдательном пункте, который занимал около двух месяцев назад и который пришлось оставить в октябре врагу и отступить, уйти на восток.

Кажется, тут ничего не изменилось с тех пор. Так же настойчиво и тревожно зуммерили полевые телефоны. Так же в углу над походной рацией склонился очкастый Гришин и, держа перед собой микрофон, повторяет одни и те же слова: «Буря»! «Буря»!.. Я — «Ястреб»!.. Я — «Ястреб»!.. Перехожу на прием. Прием…»

«Ничего не изменилось…» Разве только то, что в октябре рядом с его частью стояли и другие полки. Стояла дивизия, армия. А сейчас ничего этого не было. Были только немцы — кругом немцы. С каждым часом их становилось все больше. Они подходили с запада и с ходу вступали в бой, усиливали Гюнтера. А сводной группе Кожина надо было сдерживать их, хоть на один-два дня не выпускать из своих рук дороги.

Наблюдая за ходом боя и отдавая распоряжения, Кожин нет-нет да и оборачивался назад, к другой смотровой щели, с затаенной надеждой поглядывал в сторону Березовска. Судя по всему, там шел еще более жестокий бой. От разрывов тяжелых снарядов и авиационных бомб земля вздрагивала даже здесь, за полтора десятка километров.

Когда перестрелка вокруг перекрестка усилилась еще больше, Кожин вышел из блиндажа в ход сообщения, чтобы лучше оглядеть поле боя.

Всюду, куда он ни бросал взгляд, — вокруг перекрестка дорог и высоты Березовой — громоздились подбитые и дымящиеся танки, лежали на снегу убитые немецкие солдаты. Было немало убитых и у Кожина. Их пока не убирали. Некому было заниматься этим. Все, кто еще держался на ногах, крутились, как в кромешном аду: пулеметчики броском меняли позиции; артиллеристы подносили снаряды, заряжали, наводили орудия в цель, стреляли; гранатометчики ползком выдвигались вперед и выжидали удобного момента, чтобы метнуть гранаты под гусеницы танков.

Невдалеке от наблюдательного пункта залегли пулеметчики Озеров и Чайка. Они прикрывали свой батальон с левого фланга. Кожин их хорошо видел и слышал обрывки их речи.

— А ты говорил, Ваня!.. — крикнул в сторону Озерова Чайка, быстро меняя на своем пулемете магазин. За второго номера был теперь у него другой — молодой, светловолосый парень с веснушчатым лицом.

Озеров, видимо, не слышал слов Николая, хотя находился в соседнем окопе. Припав к пулемету, он длинными очередями стрелял по гитлеровцам, выбежавшим из-за подбитых танков.

— Ива-а-ан! — снова крикнул Чайка.

Озеров, все так же не отрываясь от пулемета, повернул голову к другу. При виде его лица Кожин даже вздрогнул. Закопченное пороховым дымом, обезображенное злобой, лицо Ивана было залито кровью. «Как же он стрелял?» — подумал Александр.

— Ты… Чего тебе? — сердито спросил Иван, будто не гитлеровцы, а именно Чайка был повинен во всей этой кутерьме.

— Ничего. Что ты на меня рычишь, как тигр? Давай лучше перевяжу тебя!.. — крикнул Николай и по ходу сообщения перебежал к другу.

— Какие тут, к черту, перевязки! Видишь, что делается?!

— Вижу. Фрицы решили перекур устроить, отошли за танки.

Иван рукавом шинели смахнул с лица кровь и только теперь увидел, что фашисты и в самом деле отошли.

— Да, действительно, — сказал Озеров и посмотрел на свой рукав, которым только что вытирал лицо. На рукаве была кровь.

— Когда это меня?..

— Это уж ты у них спроси, — кивнул Чайка в сторону гитлеровцев, потом, сняв с головы друга мокрую от пота и крови шапку, посмотрел на рану чуть повыше левого уха. Рана, по-видимому, была небольшая, но сильно кровоточила.

— Ну, что у меня там?

— Ничего. Голова на месте, но, честно говоря, она тебе, Ваня, ни к чему. Так, лишняя деталь.

— Это почему же «лишняя»?

— А потому, что ни черта не соображает. Тебе для чего каску выдали? Думаешь, для того, чтобы щи в ней варить или, может, картошку чистить? — заканчивая перевязку, ворчал на друга Николай.

Озеров вытащил из кармана черный бархатный кисет, вышитый белым бисером, и стал сворачивать огромную козью ножку. Привалившись к стене окопа, молча закурил и только потом ответил:

— И чего ты в пулеметчиках ходишь, понять не могу? Тебе бы в самый раз в старшины податься. Самая подходящая для тебя должность.

— Да уж тебя-то я бы вымуштровал. Ты бы у меня по струнке ходил.

— Вот, вот. От тебя только этого и жди, — сказал Озеров и, заметив, что немцы снова бросились в атаку, припал к пулемету. — Ну, давайте, гады, давайте! — кричал Иван, нажимая на спусковой крючок.

— Бой не утихает… — возвратившись в блиндаж, сказал Кожин.

Петров не успел ответить ему.

— Доктора!.. Где доктор?! — услышал Сергей Афанасьевич из-за двери чей-то встревоженный голос. В блиндаж вбежал молодой красноармеец.

— Доктора!

— В чем дело? — спросил Кожин.

— Убили, товарищ майор… Комиссара убили!

— Воронова?

— Да. Я сам видел, как он упал.

— А ну, Гришин, найти Нину и скорей туда.

Гришин бросился к выходу.

— Скорей, а то в живых не застанешь, — торопил радиста молодой красноармеец.

В это время распахнулась дверь, и на пороге появился Воронов, поддерживаемый Ниной. Схватившись за косяк двери, шатаясь, он вошел в блиндаж. Через расстегнутый ворот на его груди виднелись окровавленные бинты.

— Кто это тут хоронить меня вздумал? — спросил Воронов.

— А я-то думал!.. — с радостным удивлением глядя на Ивана Антоновича, сказал красноармеец. — Я же сам видел, как вы упали.

— «Ви-и-и-дел!» А ты не всякому падению придавай значение. Это меня взрывной волной сбило с ног.

— Что ты нас успокаиваешь, как маленьких. У тебя же вся грудь в крови, — с тревогой проговорил Александр.

— Не волнуйся. Рана пустяковая. Это Нина спешила, перевязывала прямо под огнем, потому и кровь…

Кожин обернулся к военфельдшеру:

— Это верно?

— Да… А кровь — это ничего. Я сейчас перебинтую. Сменю повязки.

— Меняй, Нина, меняй! — прислушиваясь к грохоту артиллерии, доносившемуся с востока, сказал комиссар. Даже боль не смогла заглушить его приподнятого настроения. — Теперь нам нельзя умирать. Теперь нам долго надо жить. Нет, вы только прислушайтесь к голосу нашей артиллерии! Ведь началось то, чего мы так долго ждали…

Иван Антонович был очень возбужден и не мог сразу на слух уловить, что голос той самой артиллерии, о котором он только что говорил, начал постепенно затухать. Это сразу же уловил Кожин, и ему стало не по себе. Было совершенно ясно, что там что-то случилось: или захлебнулась атака наступающих соединений генерала Громова, или немцы опередили их и сами нанесли удар, снова прорвали фронт советских войск и… Об этом страшно было даже подумать.

Сменив повязки на груди Воронова, Нина вышла из блиндажа. Воронов, заметив, что Кожин и Петров, стоявшие рядом с ним, не разделяют его радости, спросил:

— Ну, как там у них?

Кожин неопределенно пожал плечами:

— Не знаю, Антоныч… Что-то затихает огонь…

Воронов тяжело вздохнул и молча отвернулся к смотровой щели. Говорить больше было не о чем.

 

9

В комнате командующего находился один Тарасов. Перед ним на столе была развернута оперативная карта. Слева лежали последние боевые донесения из соединений и отдельных частей армии. Генерал брал в руки донесение одной дивизии, прочитывал его содержание, склонялся над картой и большим красным карандашом делал на ней пометки. Затем он брал донесение другой дивизии и начинал вчитываться в смысл текста.

Делал Владимир Иванович все это, как всегда, аккуратно, не торопясь, но чувствовалось, что сам он не получал никакого удовлетворения от этой работы. Порой красный карандаш в его пальцах вдруг повисал в воздухе над картой, генерал размышлял: а стоит ли наносить на бумагу эту еле заметную красную стрелку или какой-либо другой топографический знак?

Когда обстановка была нанесена на карту, генерал с задумчивым, хмурым лицом стал смотреть на дело рук своих. Получалась весьма нерадостная картина. Несмотря на то что конному корпусу удалось по пути разгромить полк Штюбинга, а сводной группе Кожина — перехватить дороги и приковать к себе подразделения Гюнтера и те немецкие части, которые подходили с запада на помощь Мизенбаху, соединения армии, обходящие немецкую группировку с двух сторон, вклинились в расположение противника всего лишь на шесть-семь километров.

Задумавшись, Владимир Иванович не слышал, как к крыльцу подошла машина, как громко хлопнула дверца, как кто-то, тяжело шагая, вошел в приемную. Гулкие шаги приблизились к комнате, в которой сейчас находился Тарасов.

Дверь широко распахнулась, и в нее, низко пригибая голову, вошел командующий. Он снял папаху и швырнул ее на кровать, бекешу — туда же. Потом исподлобья взглянул на Тарасова, с недовольством спросил:

— Воюешь, академик?

— Да, вот воюю.

Владимир Иванович ответил таким тоном, будто во всех неудачах был виноват только он один.

Громов шагнул к столу, взглянул на карту и отодвинул ее в сторону, как не заслуживающую внимания вещь.

— И это за двое суток тяжелых боев, — ни к кому не обращаясь, сказал он и начал из конца в конец мерить комнату своими большими шагами.

— Командующий фронтом недоволен нами? — спросил Владимир Иванович. Он знал, что в полдень Громов был срочно вызван в штаб фронта и вот только к вечеру возвратился назад.

Громов очень ценил этого умного и талантливого человека, но сейчас вопрос разозлил его. Он поднял голову и как-то неприязненно посмотрел на своего друга.

— А ты сам очень доволен собой?

Да, оснований у Тарасова быть довольным собой не было.

— Есть что-нибудь от Кожина?

— Нет. Уже сутки нет никаких вестей. Радисты Полозова и штаба армии без устали посылают радиосигналы, а радиостанция Кожина молчит.

— А что доносит авиаразведка?

— До вчерашнего вечера в районе высоты Березовой шли сильные бои.

— А сегодня?

— За сегодняшний день у меня нет разведданных.

Громов быстро подошел к двери, открыл ее.

— Кленов!

Адъютант вошел в комнату командующего.

— В приемной есть кто-нибудь из авиадивизии?

— Старший лейтенант, только что приехал…

— Зови.

Кленов вышел. В комнату вошел молодой, стройный старший лейтенант с авиационными петлицами и с марлевой повязкой на шее.

— Старший лейтенант Сосновский, товарищ командующий!

— Данные авиаразведки района высоты Березовой имеются?

— Так точно.

Старший лейтенант раскрыл планшет, достал несколько больших фотографий и подал их командующему. Громов стал внимательно всматриваться в них. На одном из снимков особенно рельефно были видны перекресток дорог и высота. Все поле между ними было покрыто огромными воронками. Всюду виднелись разрушенные блиндажи, ходы сообщения. Стояли подбитые танки, перевернутые и разбитые орудия, зарядные ящики, остовы полусгоревших грузовиков.

— Там идут тяжелые бои, товарищ командующий. Но, судя по всему, наши еще держатся. Западнее перекрестка вся дорога забита немецкими машинами.

— Командир вашей дивизии знает об этом?

— Так точно. Бомбардировщики уже подняты в воздух. Перед ними поставлена задача уничтожить весь этот транспорт.

— Хорошо. Вы свободны.

Сосновский, отдав честь, вышел из кабинета.

У командующего еще сильнее сдвинулись брови. Ему нетрудно было представить себе, каких нечеловеческих усилий стоило людям Кожина столько времени держаться на этом изрытом снарядами и бомбами поле боя.

— Поставили перед людьми задачу, забросили к немцам в тыл. Они перехватили коммуникации врага, вцепились зубами в эти дороги. Обливаясь кровью, держатся вот уже почти двое суток. Выполняют труднейшую задачу… — вслух с горечью размышлял Громов, потом резко обернулся к Тарасову, спросил: — А мы? Что сделали мы с тобой?!

— Сейчас не время спорить об этом, Павел Васильевич. Операция только началась. Все еще может измениться.

— «Мо-оже-ет»? Нет, не «может», а должно измениться. Иначе… Иначе нас с тобой надо судить. Самым строгим и беспощадным судом судить.

После этого воцарилось молчание. Тарасов стоял все на том же месте и думал, как сделать, чтобы сдвинуть войска с мертвой точки, сломить сопротивление немцев. На Громова он не обижался.

«И чего я на него набросился? — шагая по комнате и потихоньку успокаиваясь, упрекал себя Громов. — Я стал несносным. Другой начальник штаба давно бы сбежал от меня. Рычу на него так, будто он во всем виноват».

— Слушай, профессор, — несколько смягчившись, обратился к Тарасову Громов. — Ты можешь хоть на несколько минут поставить себя на место генерала фон Мизенбаха?

Тарасов пристально посмотрел в глаза командующему. «Значит, придумал что-то». Владимир Иванович хорошо знал Громова. В самых трудных и даже, казалось бы, безвыходных положениях он мог спорить, ругаться, говорить совсем не о том, о чем следовало говорить в данную минуту, но мозг его не переставал работать, не переставал думать о главном, искать выхода.

— Если в том смысле, что и у меня будет столько же войск и техники, сколько имеется у него, — с удовольствием.

— Бери его себе со всеми потрохами, только побудь в его роли хоть несколько минут.

— Уговорили.

— Очень хорошо. — Командующий быстро подошел к столу, подвинул к себе карту, взял карандаш. — Ты знаешь, что я начал наступление против тебя и потерпел неудачу. Тебе докладывают, что я начинаю перегруппировывать свои войска. С флангов стягиваю их к центру.

— То есть как? Мы же…

— Что «мы же»? Забываете свою роль, профессор. Вы командуете усиленной армейской группой. За вашими действиями зорко следит фон Клюге и даже командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок. Ясно? Вам доложили о моих действиях. Анализируйте обстановку. Разгадывайте, что я надумал?

— Пока не знаю. У меня мало данных.

— Очень хорошо. Вы даете задание своей разведке. Она проверяет и на следующий день докладывает вам, что русские действительно стягивают силы к центру. Что вы теперь скажете?

— Не поверю.

— Почему?

— Потому, что я, Мизенбах, хорошо знаю своего противника — русского командующего. Он воюет не как рыцарь. Заранее не открывает своих карт. Делает вид, что хочет нанести удар в одном месте, а оказывается…

— Допустим, что это и так. Но факты. Вам каждый час докладывают, что русские концентрируют свои силы в центре. Вы должны на что-то решиться. Решайтесь.

— В таком случае придется и мне некоторые части передвинуть к центру.

— Значит, передвинешь? — обрадовался Громов.

— Пусть русский командующий особенно не радуется. Передвину, но не все. Фланги я не могу совсем оголить.

— Ну, все-таки часть войск переместишь?

— А что мне остается делать?

— Вот спасибо.

Громов заметил, что начальник штаба с недоумением смотрит на него.

— Не понимаешь?

— Понимаю, но не совсем.

— Сейчас поймешь. Снимай с себя к чертям шкуру Мизенбаха со всеми его высокими титулами и «фонами».

Тарасов поближе подошел к столу и тоже посмотрел на карту, потом спросил:

— Не собираетесь же вы и в самом деле отказываться от своего первоначального замысла и перенести главный удар в центр, штурмовать Березовск в лоб?

— Нет, конечно.

— А передвижение войск?

— Но ведь дороги идут не только от флангов к центру, а и наоборот. Почему бы людям не прогуляться по воздуху вдоль фронта?

— И той же дорогой вернуться назад?

— Нет, это будет скучно. Один и тот же пейзаж надоедает. От центра назад они пойдут в обход, по тыловым дорогам и притом ночью.

Тарасову все стало ясно. Командующий решил обмануть немцев, ввести их в заблуждение, заставить распылить силы, а потом нанести удар в тех же местах, где наносил и вначале.

— Но тогда и в центре придется атаковать немцев, чтобы сковать те части, которые они стянут туда.

— Обязательно. В центре будут наступать Овчинников и Игнатьев.

— Какой Игнатьев? У нас нет такой дивизии.

— Не было. А теперь есть. Командующий фронтом из своего резерва дал.

— Гнев на милость сменил, значит.

— В следующий раз я тебя пошлю за такой милостью.

— Готов, если после каждой взбучки генерал армии будет давать мне хотя бы по одной дивизии.

В комнату быстро вошел Кленов.

— Товарищ командующий, возьмите трубку. Звонит Полозов. К нему пробились связные от Кожина.

Громов взял трубку.

— Слушаю, Владимир Викторович. Когда? Только что? Забирайте их — и ко мне. Я жду вас, — распорядился командующий.

Не прошло и часа, как Полозов, держа правую руку перед грудью на широкой марлевой повязке, вошел к Громову.

— Ну, что? Где же связные Кожина? — не дав комдиву и опомниться, спросил Громов.

Тот доложил, что из сводной группы выслано два бойца. Один из них убит в пути. Другой добрался до штаба дивизии почти в бессознательном состоянии. Был ранен, потерял много крови.

— Успел он хоть что-нибудь сообщить?

— Успел. На радиосигналы Кожин не отвечал потому, что рация вышла из строя. Подразделения его сводной группы охвачены немцами со всех сторон. Незанятым остался только узенький коридор в сторону Горелого леса. Но уже завтра Гюнтер может перехватить и его. Немцы атакуют наших днем и ночью. В батальонах большие потери. Много убитых и раненых.

— Убит, ранен, пропал без вести, — выдохнул Громов и зашагал по комнате. — Ведь вот не в первой войне участвую, а до сих пор не могу привыкнуть к таким словам.

— К этому трудно привыкнуть, — с грустью сказал Полозов.

— Да, трудно… Ну, а как Кожин?

— Ничего, воюет, товарищ командующий.

— «Воюет»… Вы видели снимки местности, которую удерживает сейчас Кожин со своими людьми?

— Нет.

— Взгляните. — Громов взял со стола несколько фотографий и передал их комдиву.

Владимир Викторович внимательно просмотрел их.

— Да-а-а… — только и сумел вымолвить полковник.

— А вы говорите: «воюет». Не каждый бы сумел воевать так, как он. А мы… даже трибуналов грозили ему. Все его «грехи» собрали в кучу.

Генерал Тарасов, чувствуя, что камешки летят главным образом в адрес его штаба, принял стойку «смирно» и так, нахмурившись, слушал упреки командующего.

— И командир дивизии тоже хорош. Избивают лучшего командира полка, а он и в ус не дует. Боится против начальства слово сказать, заступиться за человека!

— Товарищ командующий, — взмолился наконец полковник.

— Что? Возражать будешь? Мол, писал я вам, докладывал, спорил с комиссиями? Значит, плохо спорил. За хорошего человека надо не так спорить. За него горой надо стоять. Что еще сообщил этот боец?

— У Кожина на исходе патроны.

Громов остановился перед начальником штаба, приказал:

— Распорядись, Владимир Иванович. Первое: на парашюте сбросить Кожину рацию. Второе: доставить патроны. Как можно больше патронов и гранат.

Тарасов сделал запись в блокноте.

— А как у него со снарядами?

— Снаряды пока есть. В октябре, когда полк Кожина отходил от высоты Березовой, он не смог сразу поднять весь запас снарядов. Их зарыли. А теперь эти запасы пришлись кстати.

— Так. Ясно.

— И еще Кожин передает, что удерживать перекресток дорог больше нет никакой возможности. Еще день он, может, и сумеет продержаться, а дальше… Он просит разрешения оставить перекресток и следующей ночью вывести людей из мешка. Он хочет увести свои подразделения в лес, дать им хотя бы однодневный отдых, а потом снова перехватить дорогу, но уже в другом месте.

— Конечно, группа Кожина — кость в горле Мизенбаха. Она перехватила основную магистраль, связывающую его с тылами четвертой немецкой армии. Мешает подтягиванию к фронту резервов, подвозу боеприпасов и продовольствия. А раз это так, Мизенбах примет все меры, чтобы в ближайшие же дни покончить с ней. В таких условиях Кожину, пожалуй, и не остается никакого иного выхода… — сказал Громов и снова посмотрел на Тарасова: — Надо вместе с рацией сбросить вымпел. Записывай…

И Громов стал диктовать текст, Тарасов записывал.

— Записал?

— Записал, — ставя точку, ответил Тарасов и взялся за телефонную трубку, чтобы отдать необходимые распоряжения.

— Добро. Теперь дело за вами, Владимир Викторович. Вам для выполнения особой задачи придаются новая танковая бригада и мотострелковый полк.

— Спасибо, товарищ командующий.

— Теперь смотрите сюда.

Командующий и Полозов склонились над развернутой картой…

 

10

За прошедшие два дня немецкой артиллерией были разбиты почти все блиндажи и землянки подразделений Кожина. На том небольшом клочке земли, который еще удерживали советские бойцы, оставалось всего несколько укрытий.

В большой полуразрушенной землянке в этот вечер отдыхали воины из ближайших к штабу подразделений. Некоторые из них, укрывшись с головой своими полушубками, спали. Другие, прислонившись спинами к промерзшим стенам, молча курили и думали о своей нелегкой солдатской судьбе. В землянке был полумрак. Задумчивые, хмурые лица бойцов освещались только отблесками пламени из печки.

Было тихо. Потом кто-то сказал:

— Э-эх, черт, вырваться бы только из этой ловушки…

— «Вырваться»… Черта с два теперь фрицы выпустят нас из своих лап, — с тревогой возразил Павлов: — Мы дороги держим, а они — нас.

— И разведчики не вернулись…

— А может, они и не дошли до наших?

— Зря не пустил меня майор, — вставил свое слово Бандура. — Вот надеюсь на хлопцев своих, как на себя, надеюсь, а все-таки боязно за них. Если бы сам пошел, легче на душе было бы.

У Валерия Голубя тоже было муторно на душе. Он знал не хуже других, в какое положение попал их полк. Но говорить об этом не хотелось. Он некоторое время молча смотрел на огонь, потом взял в руки баян, как-то особенно медленно прошелся пальцами по клавишам и вдруг, растянув мехи, тихо запел:

Задумчиво, задушевно выводил Голубь слова песни. Люди, разместившиеся вокруг него, не знали ее слов. Но независимо от этого она уже звучала в их сердцах, билась, рвалась наружу:

Голубь только теперь заметил, что песню вместе с ним поют и его друзья-однополчане. Не все, конечно, угадывали, какие слова должны следовать после пропетой строфы, но это никого не смущало. Главное, что она нравилась им, отвечала их душевному состоянию.

И чем дальше, тем увереннее звучала эта песня, тем больше вплеталось в напевный голос Валерия простуженных на лютом морозе, охрипших голосов солдат.

Там солдатский дом родимый, И любовь, и думы с ним.

И вот умолк баян. Отзвучали и последние звуки мелодии, а бойцы все так же сидели вокруг Валерия и молчали.

— Заспивай щэ, Голубь, заспивай. Добрая в тэбэ писня… солдатска, — задумчиво на родном языке сказал Бандура.

— За душу берет, — поддержала старшину Нина Светлова.

— Даже не верится, что сам сочинил, — охрипшим голосом громыхнул Ваня Озеров.

В блиндаж, пригибаясь, вошел Асланов с забинтованной шеей. Заметив капитана, все поднялись со своих мест, приветствуя его.

— Сидите, сидите, товарищи, — сказал Асланов и сам присел возле печки, погрел над ней замерзшие руки и с удивлением оглядел хмурые лица воинов. — А что это вы такие невеселые?

— Веселого мало, товарищ капитан, — угрюмо ответил Павлов.

— Ва, какой человек! — указывая обеими руками на Павлова, обратился к присутствующим Асланов. — Я его в гости пригласить хочу, а он говорит: «веселого мало».

Все посмотрели на Асланова. Они не знали, шутит он или говорит серьезно.

— В гости? — удивился Павлов.

— Конечно! Приезжайте после войны ко мне в Армению. Все приезжайте. Встречу как самых дорогих гостей. Пир, настоящий пир для вас устрою!

— Або на Полтавщину до мэнэ закатымо! — усмехнулся Бандура. — Загуляемо так, щоб земля ходуном ходыла!

— Нет, товарищи, после войны сюда, в Подмосковье, приехать надо, — серьезно сказала Нина. — Собраться всем вместе и вспомнить, как мы воевали тут… Живых с победой поздравить, а тех, которым не удастся дожить до победы, добрым словом помянуть.

— Правильно, Нина!

— Верно! — поддержали ее бойцы.

И Асланов знал, что это правильно, но ему хотелось, чтобы люди думали сейчас не о смерти, а о жизни.

— Очень хорошее, замечательное предложение! — сказал он. — Но я после войны хочу всех вас живыми видеть, всех в гости к себе пригласить, вспомнить былое за дружеским столом. Эх, друзья мои, если бы вы только знали, как хорошо у нас в Армении!

— Да-а-а… — мечтательно протянул Ваня Озеров.

— Что «да-а»? Может, не веришь. Приезжай после войны, я сам тебе все покажу. Ты такое увидишь!.. В общем, нет в мире другого такого края. Пойдешь направо — замечательный сад увидишь, а в нем мандарины и груши, персики и виноград — сами в рот просятся. Повернешь налево — необъятный лес откроется перед взором твоим, и в лесу этом орехи и ягоды, дикие кабаны и тигры — бери, что твоей душе угодно! Все бери, ничего не жалко!

Как только начал говорить Асланов, все присутствующие сперва просто улыбались, а потом, когда он с такой восточной щедростью начал раздаривать гостям диких кабанов и тигров, грохнули смехом.

— Ой, маты моя ридна! — схватился за живот Бандура, потом, смахнув с глаз выступившие от смеха слезы, спросил: — Ну, а если я трохи горилки захотив, тоди що робыть?

— Пожалуйста!.. — как ни в чем не бывало ответил Асланов. — Заходи в любой дом. Везде тебе рады будут. Из настоящего рога старое вино пить будешь!

— Без закуски? — вставил Озеров.

— Почему без закуски? Кушай, что твоей душе угодно: долма в виноградном листе… Ты знаешь, что такое долма? Не знаешь, конечно. Понимаешь… По виду — это голубцы, а по вкусу… — Асланов почмокал губами. — По вкусу такие, что, когда на одном конце города готовят их, на другом можно пить вино без всякой закуски. Одним ароматом сыт будешь. Не желаешь долмы — ешь шашлык из молодого барашка, угощайся пловом, а если свежей форели захочешь, иди к Севану, разжигай костер, ставь сковородку!

— Та на що мени та сковородка, колы рыбы немае? Сперва ж ее наловить треба.

— Зачем ловить, чудак человек? Рыба сама на сковородку прыгать будет!

— Слыхал, Голубь? — сквозь смех спросил Бандура.

— Вот это рыба!.. — задыхаясь от смеха, гудел Озеров.

— Ay нас на Полтавщине якась непутева рыба. Ты за ней и так и сяк, а вона, проклятущая, нияк не хоче ловытысь. А тут сама… на сковородку!..

В это время до их слуха донесся еле слышный гул самолета. Еще никто не успел сообразить, чьи это самолеты и с какой целью кружат над их расположением, как в землянку вбежала раскрасневшаяся на морозе и сильно возбужденная Катюша.

— Вы чего сидите тут? Скорей на улицу! Скорей же! Там наши самолеты прилетели. Рацию сбросили. И патроны тоже. Много патронов!

Бойцов словно ветром выдуло из землянки. Старшина Бандура бежал по ходу сообщения и с гордостью думал: «Значит, дошли мои хлопцы до наших. Выполнили задачу. Теперь живем. Теперь нам и черт не брат!» Остановившись у поворота, он поднял голову и посмотрел в небо, но ничего не увидел. Судя по характерному жужжанию моторов, это были У-2. Их можно было заметить только в тот момент, когда в небо взлетала очередная сигнальная ракета. Тогда в неярком, зеленоватом свете были видны их очертания. Они «бомбили» поляну какими-то бесформенными предметами. «Тюки сбрасывают…» — сообразил старшина и побежал к поляне.

 

11

Гришин настраивал новую рацию. «Теперь в любой час можно связать командира и со штабом дивизии, и со штабом армии», — думал он, убедившись, что рация исправна.

В ту же землянку по приказу Кожина сходились на совещание командиры подразделений, Первым явился комбат три Бурлаченко, неповоротливый, огромный, с похудевшим, обветренным лицом и охрипшим голосом.

— Здорово, Гришин!

— Здравия желаю, товарищ комбат! — вскочив с места, ответил радист.

— Получил, значит, наконец машину?

— Так точно.

— Слушай, Сережа, а может, тебе вместе с этой чертовой машиной и спиртику подкинули с неба, а? — подмигнул он Гришину.

— Никак нет, товарищ комбат.

— Ох, и жила ты, Гришин. Нет, чтобы старого своего командира чаркой встретить, а ты только одно и знаешь: «так точно», «никак нет».

Опираясь на винтовку, в землянку вошел Степан Данилович Пастухов. Поздоровавшись с Бурлаченко и Гришиным, он прошел к печке и опустился на ящик.

— Ну что, Данилыч, царапнули тебя нынче фрицы? — трогая как бы между прочим свою забинтованную шею, спросил Бурлаченко.

— Есть малость. Как Катюша ни старалась, а все равно с трудом ступаю на ногу, — растирая голень правой ноги, ответил Пастухов.

— А как же вы с отрядом управляетесь теперь?

— Считай, что никак. Все взвалил на плечи Прохорова. Один теперь крутится, бедняга.

— Это тот, которого вы в октябре отбили у немцев?

— Он и есть.

В землянку вошли майор Петров, капитан Асланов, старший лейтенант Соколов. Вслед за ними появились Александр Кожин и Воронов.

— Боеприпасы получили? — спросил Кожин.

— Сполна, — простуженным голосом ответил Бурлаченко. — И патроны, и гранаты.

— Теперь можно жить, товарищ майор, — сказал Соколов.

— А у тебя как, батя?

— Нормально. Все, что требуется, получил и я.

Выслушав всех, Кожин обернулся к начальнику штаба:

— Сергей Афанасьевич, читай.

Майор Петров поднялся, из полевой сумки достал листок бумаги и стал читать:

— «Майору Кожину, батальонному комиссару Воронову, майору Петрову. Поздравляю вас и весь личный состав вверенных вам подразделений с успешным выполнением задачи. Надеюсь очень скоро поздравить всех вас лично. С вашим решением согласен.

Громов».

Когда начальник штаба закончил чтение, командиры заулыбались. Особенно их обрадовали слова о том, что командующий надеется скоро всех поздравить лично. Это означало, что контрнаступление наших войск продолжается, а затишье на фронте говорит, очевидно, о том, что идет перегруппировка сил для нанесения нового сокрушительного удара по врагу.

— А ты говорил, не пройдут разведчики! — толкнув в бок Асланова, сказал Бурлаченко.

Вартана будто взрывной волной подбросило над сиденьем.

— Слушай, разве я возражал против разведки? Я не хотел, чтобы мы самовольно оставили позиции. Понимаешь ты или нет?

Кожин, Воронов и Петров, переглянувшись, заулыбались.

— Не улыбайся, пожалуйста, — круто повернулся Вартан к начальнику штаба. — Асланов, если не прав, всегда признает свою ошибку.

— Товарищ майор, Митрич с Олегом вернулись! — приоткрыв дверь землянки, крикнул Голубь.

— Прошли все-таки?! — обрадовался Александр. — Давай их сюда.

Через несколько минут Митрич и Олег уже входили в землянку командира.

Вчера были высланы две группы разведчиков: одна — через линию фронта, к Полозову, другая — в Березовск. Во вторую группу попали Митрич и Олег. Им было приказано под видом нищих пробраться в город, найти там Клаву (связную партизан) и через нее связаться с Наташей.

Организовывая эту вылазку, Кожин, во-первых, хотел узнать, что слышно в городе о наступлении советских войск и не придвинулся ли фронт к Березовску; во-вторых, узнать о дальнейшей судьбе самой Наташи и, если возможно, увести ее из города.

Разведчики ушли в полдень, а уже к вечеру гитлеровцы замкнули кольцо окружения. Стало ясно, что если даже и выполнят они задание, то назад через расположение немецких частей им пройти не удастся…

Заметив, что Шмелев опирается на плечо Олега, Степан Данилович спросил:

— Ты что, Митрич, ранен?

— Ага… в бедро, — вместо старика ответил мальчик.

Нина сняла с ноги Митрича валенок и приступила к перевязке.

— У-ух, холодина! — поеживаясь и с головой кутаясь в полушубок, пожаловался мальчик.

Голубь взял на руки Олега и перенес его к печке.

— Вот та-ак. Здесь теплее будет, — сказал он ласково.

Шмелев начал рассказывать.

— До города мы добрались… — как-то неуверенно начал он.

— Как там? Что слышно о наших? — торопил старика Воронов.

— Точно не могу сказать, Иван Антонович. Не знаю. Но по всему видно, что не совсем хорошо вышло у наших. Фашисты отбили все ихние атаки, не дали им подойти к Березовску. Такие слухи идут в городе.

Кожин заметил, что Митрич не ссылается ни на кого, говорит главным образом от своего имени.

— А почему «слухи»? Разве вам не удалось встретиться с Наташей? — уже начиная тревожиться за судьбу девушки, спросил Александр.

— Ты видел ее? — чуя беду, вмешался в разговор Степан Данилович.

Митрич молча смотрел в землю.

— Ну, что молчишь, Филипп? Говори, где она? — еще раз спросил Пастухов.

— Там…

— Где там?.. — уже злился Александр.

— Что же ты жилы из нас тянешь, леший? Почему не говоришь, где Наташа?! — с негодованием крикнул Степан Данилович.

— У немцев она… Схватили. Вот где.

— Кто вам сказал?

— Надежда Васильевна. Она вернулась из Сосновки в Березовск. Со старухой моей живет. Ее тоже таскали на допрос. Говорит, что Хмелев выдал дочку.

— Конечно, Хмелев! Кто же еще способен на такое? — чуть не со слезами крикнул Олег.

Александр молча слушал Митрича, смотрел на развернутую карту и… ничего не видел на ней. Если до этого он еще надеялся, что Наташа рано или поздно сумеет ускользнуть от немцев, то теперь потерял и эту надежду. Раз она в руках немецких контрразведчиков, то только чудо спасет ее. Что он, Кожин, мог сделать для нее?.. Ничего. Не только Наташе Ермаковой, но и всему полку, всей сводной группе грозит смертельная опасность. И он, командир, прежде всего должен сейчас думать об этом.

Заметив, как тяжело переживает весть об аресте Наташи командир, Воронов подошел к нему и, присев рядом, сказал:

— Зря ты так убиваешься, Саша. Может, нам еще и удастся выручить ее.

— Нет, Антоныч, не в те руки она попала.

— Сутки-двое они с ней не расправятся. А за это время обстановка резко изменится, и тогда мы еще посмотрим, чья возьмет.

— Надо спешить. А то уже скоро полночь, — осторожно подсказал Петров.

— Да, да… — словно пробудившись от тяжелого сна, ответил Кожин. — Филипп Дмитриевич, Лазарев доложил, что вы с Олегом прошли по льду реки, с запада. Это верно?

— Верно. Так и шли. В другом месте никак нельзя было. Мы уж всюду пробовали. Ничего не получалось. Тогда сделали крюк. Зашли аж со стороны Горелого леса. И ничего. Проскочили.

— А немцы как же? — спросил Пастухов. — Что же, они там и секретов никаких не выставили?

— Про это я не знаю. Может, возле берегов и были какие секреты, а посредине реки — никого. Только мины расставлены. Я, когда полз впереди Олежки, три мины выкопал из-под снега…

— Значит, Бандура прав. В этом месте у них стык. Он вчера тем же путем проник в расположение немцев… — сказал Александр и, подумав немного, продолжал: — Пробиваться будем по льду реки. Через расположение второго батальона. По этому пути прошли Митрич с Олегом, пройдем и мы. Незаметно снимем все подразделения с переднего края, стянем их вот сюда — в затылок Лазареву — и двинемся в путь. Если немцы обнаружат нас — будем пробиваться с боем.

Воронов был согласен с Кожиным, но сомневался, что им удастся незаметно спять с переднего края столько подразделений и сосредоточить их в одном месте. Чтобы как-то обезопасить себя от преследования и замаскировать свой маневр, надо было на месте каждого подразделения оставить хоть по взводу бойцов.

Кожин думал о том же самом. После некоторой паузы он сказал:

— На месте надо оставить прикрытие.

— Да, хотим мы или нет, но без этого нам не обойтись, — негромко сказал Петров. — Из каждого батальона по одной роте придется оставить на месте. Иначе ничего не выйдет.

— Нет! — возразил Кожин. — Не оставлю я здесь столько людей. По одному взводу, и не больше. Но и их я не как обреченных оставляю, не на смерть. Надо подобрать самых смелых и сильных людей. Они будут маневрировать, появляться то тут, то там, создавая видимость того, что у нас ничего не изменилось, что мы остались на прежнем месте. А потом, когда прорвем кольцо окружения, они по нашему сигналу оттянутся назад и присоединятся к нам.

Начальник штаба и комиссар согласились. Решено было вызвать добровольцев. Во главе их поставили Соколова.

Когда все командиры по приказу Кожина ушли готовить подразделения к выступлению, Степан Данилович сказал:

— Не губи ты столько молодых жизней, сынок. У тебя сейчас каждый солдат на счету. Не верю я, что те, которые останутся в прикрытии, выживут.

— Без прикрытия нельзя, отец.

— А разве я против прикрытия? Оставь здесь тридцать, самое большее пятьдесят человек. Да не здоровых, а вот таких, как я. Куда мне с такой ногой?

— О чем ты говоришь, батя? Как же я могу тебя здесь оставить, да еще раненого. Не будет этого.

— Почему?

— Потому… Потому, что ты командир отряда и вообще…

— Не хитри. Ты знаешь, что из меня сейчас плохой командир.

Митрич сперва пропускал мимо ушей разговор Данилыча с сыном. А когда наконец понял, о чем просит Александра командир его отряда, он решил поддержать его. И не только поддержать, но и самому остаться с ним.

— Не перечь ты нам, командир.

— Что, и вы решили остаться? — удивилась Нина.

— А куда же я теперь денусь? Раз Данилыч остается, и я останусь. Я им покажу, как измываться над людьми.

— Не тяни время, сынок. Уводи людей, пока ночь на дворе.

Кожину нелегко было уже оттого, что он вынужден был оставить здесь больше роты людей, а тут еще отец со своим предложением. «Не оставляй отца. Ты же хорошо знаешь, что для него это верная смерть. Уж ему-то с такой ногой вряд ли удастся вырваться отсюда. Тебя же всю жизнь будет совесть мучить…» — настойчиво твердил внутренний голос. «Оставь. Пусть будет так, как он хочет. Иначе люди плохо могут подумать о тебе. Скажут, отца пожалел, а нас оставил на верную смерть», — сверлил мозг другой, более настойчивый голос.

— Для выполнения этой задачи нужны молодые, здоровые бойцы. Такие, чтобы стояли как вкопанные. А вы мне что предлагаете? — не совсем уверенно возразил Александр.

Степан Данилович, опираясь на винтовку, встал с места. Поднялся и Митрич.

— И мы будем стоять. Пока живые — ни один фашист не пройдет через наши окопы, — твердил Данилыч.

— Соглашайся, Саша, мы с твоим отцом в гражданскую не в таких переплетах бывали, — сказал Шмелев.

— Да не могу я этого сделать, поймите вы наконец!

— Отца жалеешь? — недовольно вымолвил Пастухов.

— Не в этом дело.

— Нет, в этом, — насупившись, ворчал Степан Данилович. — Тебе отца жалко стало… А у тех бойцов, каких ты здесь хочешь оставить… Разве у них не такие дети остались дома? Не такое сердце, как у тебя?.. Уходите, дайте напоследок святое дело сделать.

— Вы, Степан Данилович, всю жизнь только тем и занимались, что святое дело делали! — взволнованно сказал Воронов.

— Спасибо на добром слове. А теперь уходите.

— Отец!..

Степан Данилович, хромая, подошел к Александру, обнял его.

— Прощай, сынок… Может, еще и свидимся. Не забывай про мать… И себя береги, — с трудом вымолвил Данилыч и повернулся к Воронову: — Прощай и ты, Иван Антонович. Если доведется, передай… Партии нашей передай… Скажи, что и мы, старые солдаты, поднялись на защиту Отечества нашего, власти нашей… Воевали как могли. А если что и не так делали, так это не по злому умыслу.

Воронов был взволнован, не знал, как ответить. Молча смотрел он на Степана Даниловича и Шмелева, а потом, сняв шапку, низко поклонился им.

— Спасибо вам… Спасибо… — сказал он и троекратно расцеловался с каждым из них.

Трудно, неимоверно трудно было Александру вот так просто взять и переступить порог этого блиндажа, захлопнуть дощатую дверь и, оставив здесь дорогих его сердцу людей, уйти. Уйти и, быть может, никогда уже не увидеть их. Нужно было иметь огромную силу воли, чтобы стронуть с места ставшие в эти минуты тяжелыми, словно налитые свинцом, ноги. Но обстановка неумолимо звала туда, где ждал новый, еще более жестокий бой…

 

12

Была глубокая ночь. Перед командиром армейской группы стоял генерал Шредер, докладывал последние данные войсковой разведки.

— Этого не может быть, Шредер.

— Но это действительно так, господин генерал. Русские в самом деле перегруппировывают войска. Вот уже целые сутки они скрытно стягивают свои части с флангов к центру.

— Я не верю этому. Громов настойчив. Он не станет так быстро менять свой первоначальный замысел и переносить направление главного удара в другое место.

— Действия советского командующего вполне логичны, господин генерал. Он хотел обойти нас с флангов и потерпел неудачу. Мы в этих местах оказались сильнее его. За счет своего центра мы укрепили левое и правое крылья. А раз это так, почему бы Громову не нанести удар там, где мы теперь слабее? И потом, где гарантия, что красные намеревались свой главный удар нанести именно там, где мы думаем?

— То есть как?

— Очень просто. Они могли сделать вид, что основной удар наносят севернее и южнее Березовска, чтобы отвлечь наше внимание от центра.

— Нет, Шредер, тут что-то не так. Надо эти данные еще раз тщательно проверить.

— Хорошо, я распоряжусь. Но хотим мы или нет, а нам придется укрепить свой центр за счет флангов. Иначе русские могут застать нас врасплох.

— Ну, хорошо, перебросьте в центр резервный полк Гюнтера.

— Его сил будет недостаточно, господин генерал. Полк основательно потрепан в боях с русскими, действующими у нас в тылу. И потом не исключена возможность, что части красных, которым удалось прорваться сквозь кольцо окружения и уйти в леса, снова появятся на наших коммуникациях.

— «Удалось прорваться»… — скептически проворчал Мизенбах. — Гюнтер клялся мне, что не пройдет и суток, как он уничтожит этих русских.

— Им усиленно помогала советская авиация. Днем самолеты бомбили подразделения Гюнтера, а ночью сбрасывали своим людям боеприпасы.

— Допустим, это так. Но ведь у Гюнтера там, у этого проклятого перекрестка, были значительные силы. А у русских? У них в два раза меньше было солдат. Целых трое суток эти русские удерживали в своих руках дорогу, приковывали к себе и полк Гюнтера, и все то, что перебрасывалось из тылов армии к фронту, — с возмущением сказал Мизенбах и с недовольным видом спросил: — У вас все?

— Нет, господин генерал. Я еще раз настоятельно прошу вашего согласия на перемещение штаба корпуса из Березовска. В настоящее время мы находимся всего в каких-нибудь двенадцати километрах от переднего края противника. Это…

Мизенбах пристально и даже с каким-то притворным сожалением посмотрел на своего начальника штаба.

— Стареете, Шредер. Разве вы забыли основное правило, которого я придерживаюсь вот уже четверть века?

— Нет, господин генерал, ничего не забыл. Я хорошо помню, что вы предпочитаете находиться там, где сражаются вверенные вам войска. Но смею заметить, что это правило оправдывало себя тогда, когда мы двигались вперед. А теперь наши войска остановлены русскими, и уже не мы, а они перешли в наступление. Это, по-моему, в корне меняет положение дел.

— Пока фельдмаршал в Малоярославце, я не уйду из Березовска. Разве вы не знаете, что получена директива Гитлера? Фюрер приказал нашей армии не отступать ни на шаг. И мы выполним этот приказ.

Шредер, тяжело вздохнув, вышел из кабинета. Командир группы задумался. Его встревожили сообщения о том, что Громов перегруппировывает свои войска. «А что, если этот русский командующий и в самом деле решил изменить направление главного удара? А может, и не в центр. Может, вообще он свои основные силы прячет от меня и ждет удобного момента, чтобы обрушить всю их мощь там, где я совсем и не предполагаю?» Этот вопрос уже несколько дней, особенно после того как советские войска перешли в контрнаступление, волновал его. Он хотел выяснить, какими резервами располагает армия Громова. Зная это, он мог бы сделать вывод о дальнейших планах противника и. соответственно с этим строить свои планы.

— Господин генерал, по вашему вызову пришел полковник Берендт! — войдя в кабинет, доложил щупленький капитан в очках, новый адъютант генерала.

Мизенбах медленно повернул голову к двери.

— Что?..

— Полковник Берендт просит принять его.

— А, да. Пусть войдет.

Когда Берендт вошел в кабинет, Мизенбах спросил:

— Вы допрашивали эту русскую?..

— Допрашивал. Все меры принимал, какие только возможны в этих случаях. Ничего не помогает. Даже старик ополченец и тот молчит. Немало мне пришлось допрашивать за свою службу, но такого упорства, какое проявляют русские, я еще не встречал.

— Это на их языке называется выполнением своего долга, Берендт.

— Да, но…

Мизенбах перебил:

— Только что генерал Шредер доложил мне, что русские начали перегруппировку своих войск. Мне надо знать: для чего они это делают? Что задумало советское командование?

 

13

В камере было темно. Наташа, прислонившись спиной к мокрой, осклизлой стене и закрыв глаза, сидела прямо на полу, отдыхала после длительного допроса. По нескольку раз в день и даже ночью ее вызывали в камеру пыток. Когда она отказывалась отвечать на вопросы, ее били. Били нещадно, безжалостно.

На виду у немцев Наташа крепилась, а как только ее приводили обратно и вталкивали снова в этот каменный мешок, силы покидали ее. Девушка в изнеможении опускалась на пол и лежала без движения или сидела у стенки. Когда приходила в себя, невольно задумывалась над своим теперешним положением. Да, она знала, что страдает не напрасно. Ей кое-что удалось сделать. Знала, что Красная Армия рано или поздно нанесет удар по немцам, погонит их прочь от Москвы. Но… что будет с ней, Наташей Ермаковой? С ней, которой едва исполнился двадцать один год, которая еще только начала жить, к которой только недавно пришло настоящее счастье — любовь. И вот все рушится. Доживет ли она до того радостного часа? Увидит ли день победы? Встретит ли снова Сашу?.. Надежд было мало. Скорее всего, ее еще раз вызовут на допрос, а потом отвезут за город и расстреляют.

От этих мыслей у Наташи сжалось сердце. Хоть она и твердила себе, что не боится фашистов и даже самой смерти, но ей все-таки было страшно. Она уже боялась не только смерти, но и этой густой, вязкой темноты, и звуков, раздававшихся в разных концах подвального помещения. Девушка настороженно, с замиранием сердца прислушивалась к тому, что делалось в тюрьме. Вот по длинному коридору, стуча коваными сапогами по цементному полу, солдаты проволокли кого-то в дальнее помещение. Туда, где днем и ночью мучали людей, задавая почти одни и те же вопросы. Вот она слышит лающий крик Шлейхера. Вот до ее слуха донеслись гулкие удары… Откуда-то совсем с другой стороны до нее докатился душераздирающий крик женщины. Потом вся тюрьма на несколько минут затихла, словно притаилась, выжидая, что же будет дальше. Но Ермакова знала, что Берендт и его подручные, так же как и до этого, продолжают мучить людей. Как бы в подтверждение ее мыслей в дальнем конце тюрьмы раздались гулкие выстрелы. «Значит, они теперь прямо тут и расстреливают… — думала Наташа, чувствуя, как по ее спине поползли мурашки. — Кого это они, а?.. Может, это был Митрич?»

В полночь, когда ее вели обратно в камеру, мимо нее волоком протащили избитого Шмелева.

Эта встреча встревожила Наташу. Она не понимала, как он попал сюда. «А если наших разбили там, у перекрестка?.. Если все погибли или, так же как Митрич, попали в плен? — с ужасом думала она. — Если здесь, в руках у гитлеровцев, Саша?..» Наташа отгоняла от себя эти страшные мысли, а они не давали покоя, тревожили сознание.

За дверью послышались шаги. Наташа открыла глаза и с ненавистью посмотрела на дверь. Вошел капитан Шлейхер. Включил фонарик. Сильный пучок света ударил в лицо девушке. Снова встретившись глазами с этим жестоким человеком, Ермакова решила, что на этот раз она живой не вырвется из его рук, что это, пожалуй, будет последняя их встреча. «Ну что ж, последняя так последняя…» — подумала она и, хватаясь за стену руками, с большим трудом поднялась на ноги.

В свете фонаря на фоне серой, облупившейся стены отчетливо различалось бледное лицо Наташи. Левая ее бровь была разбита, на правом виске багровел кровоподтек, верхняя губа рассечена и сильно вспухла. Ее темный шерстяной свитер был разорван. Чтобы хоть как-то прикрыть обнаженную грудь, Наташе приходилось стягивать руками остатки своей одежды. Ей трудно было стоять на ногах, но она, собрав все силы, стояла и смело, даже с каким-то вызовом смотрела на своего мучителя.

— Ну, что же вы?.. Начинайте. Вы же пришли показать русской женщине, как хорошо умеете владеть резиновой палкой. Показывайте же свое искусство!..

— Выходи! — Шлейхер грубо схватил ее руку и потащил к двери.

— Про-очь! — гневно крикнула Наташа и вырвала руку. — Я сама.

И, стараясь шагать твердо, пошла к выходу. Шлейхер последовал за ней. Но выйти из камеры они не успели. Как раз в это время где-то загрохотали пушки. Настолько мощным был этот грохочущий гул, что Шлейхер остановился и невольно прислушался. Кроме этого потрясающего землю грохота до его слуха донесся гул тяжелых бомбардировщиков.

Наташа не знала, откуда надвигался этот гул, но, судя по заминке Шлейхера, по его растерянному виду, она поняла, что бьет советская артиллерия, приближаются советские самолеты. Наташа очень обрадовалась, в ее потеплевших глазах блеснули огоньки. Она обернулась и с вызовом посмотрела на встревоженное лицо Шлейхера…

 

14

В тот момент, когда русские снова, но теперь уже в центре, начали артиллерийскую и авиационную подготовку, генерал Мизенбах находился на передовом наблюдательном пункте дивизии своего сына — полковника фон Мизенбаха. Наблюдательный пункт Макса был устроен на чердаке кирпичного трехэтажного дома, на восточной окраине города. От этого места до переднего края немецких войск было не менее двенадцати километров. Севернее и южнее города фронт русских подходил вплотную к восточному берегу реки, а против Березовска был оттеснен далеко за реку.

Город русские не бомбили. А там, за рекой, творилось что-то ужасное. Тяжелые снаряды и авиационные бомбы взрывались на переднем крае немецких войск, ломали деревья, обрушивали на головы солдат многонакатные перекрытия блиндажей и землянок. Вверх летели бревна, целые секции колючей проволоки, орудийные колеса…

Догадываясь, что русские после артподготовки перейдут в наступление, генерал Мизенбах приказал своей артиллерии открыть огонь по предполагаемым районам сосредоточения пехоты и танков противника.

Минут сорок не ослабевал огонь с той и с другой стороны.

Мизенбаху казалось, что после такого ответного артиллерийского удара русские уже не смогут наступать. Но как только огонь советских батарей был перенесен в глубину немецкой обороны, русская пехота поднялась и бросилась в атаку.

Мизенбаху в бинокль было хорошо видно, как массы людей, одетых в белое, выбегали из леса, выпрыгивали из окопов, траншей и с винтовками наперевес бежали по заснеженному полю в сторону переднего края дивизии Макса.

По наступающим, захлебываясь от лихорадочной стрельбы, строчили уцелевшие немецкие пулеметы, обрушивали огонь минометы, а русские, не останавливаясь, бежали вперед. Уже через несколько минут сотни советских солдат, как мощная морская волна, захлестнули передний край полка Хубе. В коротком рукопашном бою они смяли оборону первой линии и устремились дальше.

Встревоженно глядя на приближающихся красноармейцев, полковник Мизенбах схватился за телефонную трубку.

— Подполковника Хубе! Сро-чно-о!! — срывая голосовые связки, заорал он в мембрану. — Хубе? Чего вы ждете? Поднимайте вторую линию и контратакуйте этих дьяволов! Немедленно поднимайте, иначе они сомнут и вас!

Русские все приближались, а солдат подполковника Хубе еще не было видно. Наконец командир дивизии увидел, как навстречу наступающим устремились немецкие солдаты. Вот они сошлись, смешались с людьми в белых маскировочных халатах. Макс Мизенбах в бинокль видел, как над головами солдат высоко вздымались и опускались приклады винтовок, как то там, то тут падали на снег немецкие и русские солдаты.

Пока шла эта схватка, генерал фон Мизенбах, сжав тонкие, почти бескровные губы, думал, стараясь понять замысел Громова. По настоянию своего начальника штаба фон Мизенбах приказал передвинуть к городу уцелевшие подразделения Гюнтера. Кроме того, одну дивизию он оттянул сюда с левого и моторизованный полк с правого фланга. Все эти силы он пока держал в резерве, чтобы в любую минуту двинуть туда, где они будут нужны больше всего. Он еще не знал: здесь ли, в центре, русские наносят свой главный удар, или он последует где-нибудь в другом месте?

Генерал видел, что русские немалыми силами ожесточенно атакуют его центр. «Но почему наступает одна пехота? Где же их танки?»

— Отец, мне нужно подкрепление. В противном случае русские могут прорвать мой фронт на всю глубину! — обратился к нему полковник.

Мизенбах поднял трубку и приказал своему начальнику штаба выдвинуть полк Циммермана на восточный берег реки, занять оборону позади передовых частей Макса. Другие части пока он не решался трогать.

Полковника не покидала тревога. Он знал, что пока полк Циммермана поднимется да пока выйдет к пункту сосредоточения, пройдет не менее двух часов, а за это время русские могут прорвать фронт дивизии. Он уже сейчас видел, как трудно приходится полку Хубе…

Но этого не случилось. К двенадцати часам дня советские части все-таки были остановлены на второй линии немецких траншей.

Мизенбах думал, что на этом сегодня русские и успокоятся. Но уже через несколько минут их артиллерия и авиация вновь обрушили огонь на позиции его войск. И теперь уже не только здесь, в центре. Еще более сильный грохот раздавался севернее и южнее Березовска. Мизенбах с тревогой прислушивался к этому отдаленному гулу.

В это время позвонил Шредер. Он сообщил, что советские войска возобновили наступление против фланговых соединений их армейской группы.

— Что-о?! — переспросил Мизенбах. Он уже хотел обрушить на голову начальника штаба весь свой гнев за то, что тот так усиленно уговаривал его, Мизенбаха, за счет флангов укрепить центр, но потом передумал. Что толку сейчас говорить об этом.

«Эта хитрая русская бестия снова обманула нас!..»

На наблюдательном пункте без устали звонили телефоны. Генерал, морщась как от зубной боли, выслушивал тревожные сообщения командиров дивизий. Все в один голос докладывали, что мощные группы советских танков и пехоты, идя вслед за огневым валом артиллерии, неудержимой лавиной двинулись в наступление сразу на обоих флангах.

 

15

На парадном крыльце двухэтажного кирпичного дома стоял высокий немецкий часовой с автоматом на груди. Постукивая закоченевшими ногами, он то и дело с опаской поглядывал в сторону восточной окраины города, туда, где уже несколько дней шел жестокий бой с наступающими красными частями. Это был Курт Штольман, или Эйфелева башня, как в шутку называл его Адольф Брукнер. Это его Ваня Озеров сбил с ног в ту метельную ночь, когда полк прорывался в тыл к немцам.

… Получив страшный удар в переносицу, он свалился на дно окопа и пролежал там без памяти до самого утра.

Штольман пришел в себя только на больничной койке. Он попытался открыть глаза и определить, где он находится. Левый глаз не открывался и очень болел. Правый, кажется, был здоровым, но и им он ничего не видел — голова и лицо были забинтованы. «А почему не открывается левый глаз? Уж не окосел ли я от удара Ивана?» — подумал он.

— Окосел, клянусь всеми святыми, окосел! — вдруг вопреки всякой логике обрадованно воскликнул Штольман.

— Ты что, с ума сошел, Курт? — услышал он голос Альтмана, который был соседом по койке.

— Это ты, Густав? — спросил Штольман.

— Я.

— Тебя тоже этой ночью ранило?

— Да. И не меня одного. Почти весь наш батальон выбыл из строя.

— Верно. Я вот до сих пор опомниться не могу.

— Так чему же ты обрадовался? — спросил Альтман.

— Как чему? Меня теперь отправят на родину, и я наконец вырвусь из этого кромешного ада. Конечно, без глаза не та жизнь, но ведь одним-то я вижу, и голова на плечах, и ноги целы. Нет, как ни говори, а мне здорово повезло, Густав! С меня, брат, хватит этого «победоносного» похода.

Но торжествовал Штольман недолго. Вскоре пришла медицинская сестра и как бы между прочим сказала:

— А вы не очень сокрушайтесь, Штольман. Доктор Вернер сказал, что раны ваши совсем пустяковые.

— Как «пустяковые»? — не на шутку всполошился Курт. — Я же без глаза. Ничего им не вижу!

Сестра рассмеялась.

— Опухоль спадет, и вы снова будете видеть двумя глазами. У вас рассечена левая бровь и разбит нос. Через несколько дней снимем бинты, и конец всем вашим болезням!

— Нет, ты посмотри на эту старую идиотку! — возмутился Курт, после того как ушла сестра.

— Почему ты решил, что она старая? Напротив, она очень молодая и добрая…

— До-обрая? Да эта ведьма для меня теперь хуже самого злейшего врага. Она же разбила все мои надежды.

Курту Штольману пришлось смириться. Действительно, опухоль быстро спадала, глаз начинал видеть. В связи с началом контрнаступления советских войск Курта досрочно выписали из лазарета и до окончательного выздоровления зачислили в подразделение обслуживания. И вот он вынужден теперь торчать тут — возле штаба армейской группы.

«И все-таки мне здорово повезло. В штабе — не на передовой, где не знаешь, сколько тебе осталось жить…» — улыбаясь, мысленно рассуждал Курт и не сразу заметил, как к зданию, фырча и отбрасывая назад сыпучий снег, подкатил огромный генеральский «хорьх». Из него вышел мрачный, осунувшийся фон Мизенбах и, тяжело ступая по расчищенной от снега дорожке, пошел к крыльцу.

Заметив на лице Штольмана улыбку, он остановился и заорал:

— Чему ты радуешься, болван?!

Штольман, щелкнув каблуками, замер по стойке «смирно». С его лица медленно сходила улыбка.

 

16

Генерал поднялся на второй этаж и, проходя через свою приемную, не глядя на вскочившего с места адъютанта, хмуро буркнул:

— Полковника Мизенбаха. С картой! — Он, сердито рванув дверь, вошел в кабинет. Снял теплую, подбитую белой пушистой цигейкой шинель, фуражку и, потирая озябшие руки, подошел к столу.

Вчера, когда русские возобновили контрнаступление, он приказал оттянутые с флангов части вернуть назад. Но уже было поздно. Соединения генерала Громова, прорвав оборону его войск севернее города, неумолимо продвигались вперед. Им навстречу Мизенбах срочно выдвинул свой последний резерв. Через час на южном крыле его группы образовалась новая брешь. Чтобы ликвидировать и этот прорыв, генерал обратился к фельдмаршалу, попросил подкреплений. Клюге к месту нового прорыва бросил моторизованную дивизию из своего резерва. И вот эти две введенные в бой дивизии сейчас с большим трудом сдерживали наступающие советские части на флангах его группы. Мизенбах понимал, что долго эти дивизии не смогут противостоять все более усиливающемуся натиску русских. Правда, фон Клюге обещал перебросить на угрожаемые участки еще какие-то части, но генерал не мог с уверенностью сказать, когда они подойдут туда.

Мизенбах тяжело опустился в кресло, облокотился на край стола и, обхватив голову сухощавыми пальцами, задумался.

Раскрылась дверь, и в кабинет вошел Макс. Утром генерал Шредер, находясь в одном из передовых соединений, был тяжело ранен осколком в спину и отправлен в госпиталь. До прибытия нового начальника штаба Макс временно исполнял его обязанности. Уходя в штаб, он оставил вместо себя подполковника Хубе, который, кстати сказать, не хуже, чем он сам, командовал полуразбитой дивизией.

«Мой бог, как он изменился за последний месяц! Лицо почернело, глаза ввалились», — глядя на сына, с огорчением думал генерал. Но такое размягченное душевное состояние у него длилось недолго.

— Карту, — сказал Мизенбах, поднявшись.

Макс развернул на письменном столе большую оперативную карту с нанесенной на ней обстановкой и, ни слова не говоря, отошел в сторону.

— Докладывай.

— О чем докладывать, отец? — развел руками Макс. — Ты только взгляни на создавшуюся обстановку.

Мизенбах склонился над картой. Прежде всего ему бросились в глаза большие стрелы, которые справа и слева пронзили линию обороны его дивизий.

— Как видишь, советские соединения обходят нас с двух сторон. Мы уже в мешке. Сейчас бессмысленно удерживать занимаемые позиции. Мы можем продержаться еще несколько часов. Самое большее сутки, а потом… Подпиши приказ об отводе войск, отец, и прежде всего о перемещении штаба группы.

— Штаб можешь передислоцировать. Вот сюда. — Мизенбах карандашом показал на карте населенный пункт, находящийся километрах в десяти западнее Березовска. — А войскам я не отдам такого приказа. Я с группой штабных офицеров останусь здесь и буду руководить войсками. Фельдмаршал обещал перебросить к нам еще несколько частей.

— Пока эти части прибудут, русские затянут горловину мешка.

— Не успеют.

— Прости, отец, но я не понимаю такого упрямства я такой жестокости по отношению к нашим солдатам. Да, я знаю, что есть директива верховного главнокомандующего от восьмого декабря. Знаю, что эта директива требует не отходить ни на шаг. Но это требование невыполнимо. Наши войска очень устали и уже не могут противостоять наступающим советским соединениям. Именно по этим соображениям Гудериан летал в Растенбург и просил разрешения фюрера отвести свою танковую армию.

— Просил. Это верно. Но ты не знаешь, что верховный ответил ему! Не знаешь?! Так я скажу тебе. На доводы генерал-полковника, что он теряет слишком много личного состава под Москвой, Гитлер ответил: «Вы полагаете, что гренадеры Фридриха Великого умирали с большей охотой?» С тем уважаемый Гейнц и возвратился назад.

— Но это же безумие! — воскликнул потрясенный полковник. — И потом… разве не ясно, что наступление на Москву провалилось? Все наши жертвы и нечеловеческие усилия оказались напрасными!

— Война без жертв не бывает, мой друг.

— Да, но ради чего? Ради чего мы погубили и губим столько немцев?

— Ради победы, Макс, — устало произнес генерал. — Мы, немецкие генералы и старшие офицеры, вместе с фюрером привели нашу армию к Москве, обещали ей победу над русскими, и эта армия верила нам. Мы не можем так просто отдать приказ об отступлении.

Во время этого разговора в кабинет с бумагами в руках вошел полковник Берендт. Он еще не успел обратиться к генералу, как дверь снова распахнулась и через порог переступила какая-то женщина, закутанная в длинную русскую шубу и большой шерстяной платок. Это была та самая Эльза Дольман, которая больше месяца назад приехала из Берлина в группу армий «Центр», чтобы своими глазами увидеть, как армия великого фюрера победным маршем войдет в Москву. Эльза не теряла времени даром. За месяц она исколесила почти весь фронт — была под Тулой, в танковой армии генерала Гудериана, потом оказалась на самом северном фланге, в танковой группе генерал-полковника Гепнера и даже вместе с его передовыми частями перебралась на восточный берег канала Москва — Волга. В один из солнечных дней ей посчастливилось с наблюдательного пункта какой-то части увидеть Москву.

И хотя на таком большом расстоянии она вряд ли могла отличить одно городское строение от другого, а тем более рассмотреть архитектурные детали, тем не менее в этот день в ее дневнике появилась запись: «Сегодня с наблюдательного пункта полка видела Московский Кремль на Боровицком холме. Это было великолепное зрелище! Еле видимые зубчатые стены, стрелецкие башни, а за ними — дворцы, церкви, и над всем этим ансамблем кремлевских дворцов и соборов возвышается колокольня Ивана Великого. Боже всевышний! Неужели осуществится моя заветная мечта? Неужели я буду разгуливать по московским улицам, сама своими глазами смогу увидеть резиденцию русских царей? Неужели я смогу наконец засесть за работу над книгой об этом великом походе наших войск на Москву?!»

В те минуты Эльза Дольман и в самом деле верила, что мечта ее скоро осуществится. Но уже на другой день вместе со своим гостеприимным хозяином — командиром полка — ей пришлось пятиться на запад. Об этом Эльза не стала писать в своем дневнике. Она решила, что больше ей в России делать нечего.

— Здравствуйте, господа!

— О, наш прелестный летописец!.. — с заметным ехидством воскликнул Берендт.

Эльза сделала вид, что она не почувствовала неприветливого тона полковника.

— Здравствуйте, Эльза. Мы очень рады вашему возвращению, — идя ей навстречу, не совсем весело произнес генерал.

— Спасибо. Поистине старый друг — лучше новых двух, как правильно говорят русские… — в свою очередь не преминула кольнуть Берендта Дольман.

— Снимайте этот наряд.

— Не знаю, стоит ли. Я сегодня же хотела попасть на самолет, отлетающий в Берлин.

— Как, вы уезжаете? А книга? — снова кольнул ее Берендт.

Эльза Дольман развела руками:

— Книга, видимо, так и останется ненаписанной. Ведь Москва не взята еще…

— К сожалению, вы правы, Эльза, — нахмурившись, ответил генерал Мизенбах и помог ей сбросить теплую шубу. — И все-таки рано или поздно она падет. Не два, а двадцать два раза будем наступать. До тех пор, пока не поставим русских на колени!

— Ну что же, желаю всем вам удачи, — потирая замерзшие руки, сказала Эльза. — Только… что-то пока не получается у нас, господа. Я видела русских. Вы не представляете себе, с какой нечеловеческой решительностью, с какой силой наступают эти азиаты. Я была буквально потрясена тем, как под их ударами наши солдаты бросают все и бегут. Да и у вас здесь, кажется, не лучше обстоит дело…

Раздался резкий телефонный звонок. Генерал взял трубку. Звонил Хубе. Из его не совсем вразумительного доклада командир группы понял, что советские войска усилили натиск на его дивизию и он держится из последних сил.

— Макс, — положив трубку, обратился к сыну генерал. — Отдай распоряжение о передислокации штаба, а сам поезжай к себе в дивизию. Хубе очень нервничает. Он должен понять, что нам отступать нельзя. Пусть своими силами продержится хотя бы до вечера. До тех пор, пока не подойдет подкрепление.

Полковник нехотя козырнул и быстро вышел из кабинета. Вслед за ним вышел и Берендт. Он не хотел при этой женщине говорить о делах.

— Что же ты не садишься, Эльза? — с наигранным спокойствием спросил Мизенбах.

Дольман пристально посмотрела в глаза генералу.

— Ты стал неискренен, Петер. Ведь тебе сейчас совсем не до меня.

Снова зазвонил телефон. Генерал поднял трубку, долго; и довольно нервозно разговаривал с кем-то, приказывал стойко удерживать занимаемые позиции.

Эльза стала одеваться. Она решила, что ей надо выбраться отсюда, пока не поздно. Мизенбах, закончив разговор по телефону, некоторое время стоял у аппарата и думал о чем-то.

— Ты поможешь мне добраться до аэродрома, Петер?

— Да, конечно, конечно… — не сразу ответил Мизенбах и вызвал адъютанта. Когда тот появился в дверях, он приказал: — Капитан, возьмите мою машину и отправьте госпожу Дольман на аэродром.

Эльза распрощалась с ним и в сопровождении адъютанта вышла из кабинета. Мизенбах снова взялся за телефонную трубку.

Положение немецких войск ухудшалось с каждым часом. Генерал Мизенбах не отходил от телефонных аппаратов. Ему то и дело звонили командиры соединений и сообщали о беспрерывных атаках советских частей. На дворе уже был вечер, а русские не прекращали наступления.

В восемь часов вечера позвонил Макс и осипшим голосом сообщил:

— Моя дивизия отходит к реке, отец. Она не может больше сдерживать русских…

У генерала от негодования побагровело лицо, глаза сузились, смотрели холодным, леденящим душу взглядом.

— Я не слышал ваших слов, полковник, — тихо, но с явной угрозой сказал генерал. — Когда наведете порядок в дивизии и остановите русских, тогда и…

Нет, он сейчас разговаривал не так, как говорят с сыном. Перед ним, на другом конце телефонного провода, стоял офицер, который должен был удержать фронт, укрепить в солдатах веру в победу, и только.

— Их невозможно остановить, генерал. У меня нет больше сил… — снова заговорил Макс. И вдруг голос его оборвался.

— Что там случилось? Почему ты молчишь, Макс?! — кричал генерал.

Наконец он услышал:

— Докладывает доктор Вернер, мой генерал. Полковник фон Мизенбах потерял сознание…

— Что случилось?

— Господин полковник тяжело ранен. У него уже нет пульса…

В глазах генерала мелькнула еле заметная тревога, но уже через две-три секунды он сумел погасить ее.

— Примите меры, — сухо приказал он доктору и, положив трубку, повернулся к адъютанту: — Командира второго корпуса!

Адъютант вызвал штаб названного соединения и передал трубку генералу.

— Ольденбург? Русские теснят дивизию Хубе к городу. Срочно перебросьте один танковый полк к восточной окраине Березовска. Помогите Хубе остановить противника.

Командир армейской группы снова говорил решительно, резко. В его голосе звучал металл. Он верил, что ему удастся заткнуть образовавшийся прорыв и восстановить положение.

 

17

Дарья сидела на лавке возле окошка и вязала шерстяной носок своему шестилетнему Андрюшке. А тот, примостившись рядом с матерью, тоже был занят важным делом. Большим охотничьим ножом, который подарил ему отец перед тем, как уйти на фронт, выстругивал корпус парусника. Андрейка хотел его сделать точно таким же, каким видел в книжке про морских путешественников — с мачтами, парусами и якорем. Он так старался, что его лоб покрылся бисеринками пота, а кончик языка высунулся из щербатого рта.

— Мама, а когда папка приедет? — вдруг, перестав строгать, спросил мальчик.

Дарья, которая уже давно получила на мужа похоронную, тяжело вздохнула.

— Когда война кончится, Андрюша… — солгала она.

— А когда она кончится?

— Теперь уже скоро, сынок. Слышишь, как бьют наши пушки?

— А может, это совсем и не наши, а немецкие.

— Наши, сынок. Мне про это знающие люди говорили.

«А чего же они так тихо бьют?» — хотел спросить мальчик. На самом деле пушки били очень сильно и их грохот раздавался со всех сторон. Но Андрейке хотелось, чтобы они еще сильнее били по фашистам. Тогда бы, по его мнению, скорее кончилась война и его папка вернулся бы с фронта, сделал ему большой-пребольшой корабль.

Думая об этом, Андрейка увидел в окно, как к их калитке быстро подошла какая-то женщина. Войдя во двор, она сняла с ног лыжи и, спотыкаясь, бросилась к крыльцу.

— Мамка, смотри! Тетя Надя!

Широко распахнулась дверь. В комнату вошла Надежда Васильевна Ермакова. По ее сильно осунувшемуся лицу и по тому, как тяжело и часто она дышала, было видно, что она прошла немалый путь.

Хозяйка отбросила носок на лавку и подошла к ней.

— Надя, голубонька моя, что случилось? — снимая с нее шерстяной платок и пальто, спросила Дарья.

— Беда случилась, Даша, — с трудом выговорила Надежда Васильевна.

— Что ты? Какая беда?

— Наташа арестована.

— Наташа? — переспросила Дарья. — Когда же это случилось? Почему ты раньше не сообщила нам?

— Раньше не могла. Меня тоже три дня держали под замком… Не знаю уж почему, но не стали меня больше держать.

— Ну и слава богу, что отпустили. А Наташа-то где сейчас?

— Угоняют ее, — сказала Ермакова и заплакала. — Вместе с другими на запад угоняют. Видно, через вашу деревню погонят. Я их совсем на немножко опередила. Хотела еще раньше добраться до тебя, да не смогла. И так совсем из сил выбилась… Посоветуй, что делать мне теперь. С партизанами у тебя есть еще связь? Может, они что-нибудь придумают?

— Связь-то есть. Только застать их на одном месте трудно, — ответила Дарья и тут же обратилась к сыну: — Андрейка, ну-ка сбегай за Нюшкой. Скорей!

— Я мигом, мамка. Я быстро.

Андрейка бросил свой недоделанный парусник, спрятал в карман штанишек нож и, набросив на плечи шубейку, стремглав бросился на улицу.

Вскоре мальчик возвратился назад. Вслед за ним прибежала Нюша.

— Здравствуй, тетя Даша! Ой, здравствуйте, Надежда Васильевна! — обрадовалась девушка.

— Наташу арестовали, — вместо приветствия ответила Дарья.

— Ой, да как же это?!

— Ладно, теперь поздно сокрушаться. Надо найти партизан… Сумеешь?

— Постараюсь. Вчера они километрах в десяти были отсюда. У Гнилой балки.

— Беги к ним. Скажи, что фашисты наших пленных угоняют. Обо всем скажи. Может, они отбить их сумеют. Беги что есть духу. Ты же у нас самая лучшая лыжница.

— Сейчас, тетя Даша, я только лыжи свои возьму.

— Возьми мои. Они подойдут тебе. Только торопись.

— Хорошо. Я в момент! — Сбросив с себя пальто и оставшись в одном свитере, девушка выбежала во двор.

Андрейка, вышедший вместе с ней из дому, видел, как Нюша стала на лыжи, скользнула за калитку и, словно ветер, помчалась вдоль улицы.

— Как думаешь, Даша, добежит она? — спросила Ермакова, глядя в окно вслед удаляющейся девушке.

— Не горюй. Эта хоть куда добежит, — ответила Дарья Степановна и стала расспрашивать Ермакову, как и при каких обстоятельствах была арестована Наташа, о чем спрашивали на допросах Надежду Васильевну.

Во время этого разговора в комнату ворвался Андрейка.

— Мамка, фашисты пленных ведут! — выпалил мальчик. — И тетя Наташа с ними.

— С ними, с ними… Я же говорила, — сильно волнуясь, промолвила Надежда Васильевна и попыталась встать, но не смогла. Ноги не слушались.

Дарья Степановна подбежала к окну, выглянула на улицу и вдруг заметалась по комнате.

— Андрейка, беги в погреб! Там, в кадке, кусок сала. Неси его сюда.

Когда за сынишкой закрылась дверь, Дарья открыла сундук и достала из него мешочек с сухарями — все, что у них осталось с Андрюшкой. Раньше было легче. В поле было закопано колхозное зерно. Им и питались все в селе. Да еще партизанам помогали хлебом. А совсем недавно немцы открыли это подземное хранилище и все вывезли. Как они узнали о спрятанном зерне, Дарья не могла понять. Теперь эти сухари она берегла пуще глаза. Сама питалась одной картошкой, а их хранила для сынишки. «Ничего, мы проживем как-нибудь, а им надо», — подумала о пленных Дарья.

Андрюшка принес кусок старого, пожелтевшего от времени сала и передал его матери.

Дарья положила его в мешок и, схватив сына за руку, выбежала из дому.

Пленные шагали под конвоем эсэсовцев. Подойдя ближе к колонне, Дарья стала всматриваться в лица людей. На них без содрогания невозможно было смотреть. Оборванные, избитые, полузамерзшие, они еле передвигали ноги. Сколько она ни всматривалась, никак не могла среди этой массы людей отыскать Наташу.

— Мамка, да вон она, вон! — воскликнул сын и потянул ее за руку к голове колонны.

Забежав вперед, Дарья увидела совершенно седого, небритого военного, одетого в командирскую шинель с оторванными пуговицами. Он сильно хромал на правую ногу, но все-таки старался идти бодро.

По другую сторону от него шел невысокий сухощавый старик. Это был Митрич.

… Оставшись в ту ночь со Степаном Даниловичем на высоте Березовой, они приготовились к встрече врага и ждали. Вначале было сравнительно спокойно, а когда немцы заметили, что русские уходят из кольца, сразу же пошли в атаку на высоту и перекресток дорог. Выстрелив в одном месте, старики переходили на другое и стреляли, стреляли… Так же действовали все бойцы группы прикрытия.

Первое время хитрость удавалась. Немцы не решались близко подходить к переднему краю, а когда поняли, что русские их дурачат, хлынули всей массой. Теперь Степану Даниловичу и Шмелеву было не до перебежек. Они стояли метрах в тридцати друг от друга и пулю за пулей посылали в наступающих немцев. Шмелев видел, как к окопу Данилыча устремились немецкие автоматчики. Он бросил в них одну за другой две гранаты. Гитлеровцы припали к земле, а потом поднялись и снова ринулись к окопу. В руках Данилыча была еще одна граната, но он ее не бросил почему-то. «Что он задумал?» — мысленно спрашивал себя Митрич, продолжая стрелять из винтовки. Он стрелял теперь в ту группу, которая бежала к окопу Данилыча, пытаясь отвлечь внимание гитлеровцев.

— Прощай, Ми-три-ич!! — крикнул охрипшим голосом Степан Данилович, и тут же раздался сильный взрыв.

«Противотанковую рванул, старый. А я все покидал. Ничего не оставил напоследок, — подумал Митрич и побежал по траншее к окопу Пастухова. — Может, еще живого застану, помогу…»

Правее седого военного, ближе к Дарье, шагала Наташа. Девушка так сильно изменилась, что Дарья Степановна с трудом узнала ее. Не обращая внимания на конвоиров, женщина рванулась вперед и сунула Наташе мешочек с сухарями.

— Нате, ешьте, родимые, ешьте!

— Цюрюк! Назад, матка, назад! — кричали конвойные, пуская в ход приклады.

Дарья не отходила от пленных. Она шла рядом с первой шеренгой и все время посматривала на Наташу. «Родимая моя, что же с тобой будет, если не подоспеют наши?» Дарья оглянулась, отыскивая глазами Надежду Васильевну. Она увидела ее у калитки. Неуверенными шагами, как слепая, протянув руки вперед, та бежала к пленным. Со всех сторон к колонне мчались односельчанки Дарьи: кто с кувшином молока в руках, кто с хлебом, кто с отварной картошкой.

— Ба-а-бы-ы! Несите, что у кого есть. Скорее несите! — на всю улицу сильным голосом закричала Дарья.

Женщины побежали быстрей, но возле самой колонны остановились, боясь приблизиться и передать пищу пленным.

Дарья, заметив замешательство своих односельчанок, крикнула:

— Да не бойтесь вы этих иродов! Не бойтесь! — и, подбежав к одной из женщин, схватила ее узелок с провизией и сунула крайнему пленному; — Возьми! Ешь на здоровье.

Потом она вырвала из рук второй женщины миску с картошкой и отдала другому пленному:

— Бери.

Глядя на Дарью, осмелели и остальные женщины, все разом ринулись к колонне.

— Цюрюк! На-за-ад!! — орали конвоиры, пытаясь восстановить порядок, но ничего не помогало. Женщины смешались с пленными, нарушили строй.

Во время этого переполоха Наташу кто-то тронул за рукав. Она повернула голову. Рядом стояла мать.

— Мама! — вырвалось у нее.

— Наташенька!..

— Мама, почему ты здесь?

— Молчи. Слушай… — украдкой оглянувшись на конвоиров, сказала Надежда Васильевна. — Мы в отряд послали Нюшу. Вас попытаются выручить…

Больше Ермакова ничего не успела сказать: гитлеровцы оттеснили женщин… Пленные двинулись дальше…

 

18

Сводная группа Кожина находилась в Горелом лесу. Бойцы спали в наскоро сделанных шалашах, а Кожин и Воронов никак не могли уснуть. Их беспокоила судьба тех, которые остались на перекрестке дорог, прикрывая их отход. Ни Степан Данилович, ни Митрич не сумели пробиться к своим вместе с группой Соколова. Соколов уверял, что старики погибли, а Александр все на что-то надеялся. Ждал, что вот-вот и они появятся между деревьями и присоединятся к отряду.

В полночь разведка донесла, что немцы готовятся оставить Березовок. Эта весть сразу же облетела все подразделения. Люди приободрились. «Значит, наша берет. Значит, скоро мы соединимся со своими и вместе будем громить фашистов!»

После короткого совещания с командирами было решено: о намечавшемся отступлении немцев сообщить по радио в штаб армии, а самим опять выйти к автостраде, занять там немецкие траншеи, оставшиеся после октябрьских боев, и, насколько это возможно, помешать беспрепятственному отходу противника.

По заснеженной лесной дороге подразделения сводной группы двинулись к автостраде. Горбясь под тяжестью станин «максимов», минометных стволов, опорных плит и всего того, без чего невозможно обойтись на войне, бойцы быстро шли вперед.

Командир сводной группы, по колено утопая в снегу, стоял на обочине дороги и пропускал мимо себя подразделения. С ним поравнялся первый батальон. При свете луны он еще издали увидел пулеметчиков Озерова и Чайку. Они, как всегда, были рядом. Иван, наклонившись вперед и ворочая могучими плечами, с силой отталкивался лыжными палками от снежного покрова и уверенно продвигался вперед. Он шел так свободно, будто все эти дни полк не находился в тылу врага, не бился с немцами смертным боем, а отдыхал в свое удовольствие. Шагал так, будто за его плечами вовсе и не было ни ручного пулемета, ни вещевого мешка с десятком дисков. Чайка не поспевал за ним.

Озеров, косо посмотрев на него, решительно сказал:

— А ну, давай твой пулемет.

— Зачем?

— Давай. Не могу я смотреть, как ты враскорячку плетешься за мной.

— Ладно, иди уж. Без тебя справлюсь.

— «Справлюсь», — передразнил его Озеров. — Скоро из него дух вон, а он все храбрится. Давай, тебе говорю!

Первый батальон прошел.

— Быстрей, ребята, быстрей! — донесся до слуха Кожина хриплый, простуженный голос.

Взглянув вправо, командир сводной группы увидел артиллерийские упряжки. Это приближался артдивизион. Теперь в нем было пять батарей. Для удобства управления огнем полковую батарею Кожин подчинил командиру дивизиона.

Ездовые торопили лошадей, чаще взмахивали плетками, понукали. Выпуская клубы пара из расширенных ноздрей, артиллерийские кони, с опавшими боками, заиндевевшей, дыбом торчавшей от мороза шерстью, сильно натягивали постромки и, напрягаясь до предела, тянули за собой тяжелые орудия.

Рядом с первой батареей ехал на сером коне Асланов. Он был чуть не до самых глаз закутан в красный казачий башлык. Только горбатый, еще больше заострившийся нос виднелся на похудевшем, заросшем черной бородой лице. «Опять нарушает форму, дьявол горбоносый!» — подумал об Асланове Кожин и хотел отчитать его за это, но потом передумал. Не до этого было, да и знал, что Асланову труднее всех приходится сейчас от этих морозов. Вартан, почти всю жизнь проживший в теплых краях, никак не мог привыкнуть к холодам, которые так лютовали в эту зиму под Москвой.

Перед рассветом сводная группа вышла к автостраде. Кожин приказал срочно очистить бывшие немецкие траншеи и занять оборону по обеим сторонам дороги.

Утро застало людей уже в окопах. Они так хорошо замаскировались, что их трудно было заметить не только с земли, но даже и с воздуха. Александр стоял в своем окопе, словно зонтом, прикрытом сверху ветками огромной ели, и смотрел в бинокль. Широкая бетонированная дорога, вырвавшись из леса, на опушке которого стоял Кожин, круто стала спускаться в лощину, метров триста пробежала по низине, потом начала карабкаться вверх, перевалила через гребень возвышенности и скрылась с глаз. Эту лощину местные жители называли Волчьей падью. Наверное, когда-то в этих местах водилось много волков. Вдоль дороги, словно часовые, стояли телеграфные столбы, связанные между собой белыми от инея, отвисшими проводами.

Чем больше проходило времени, тем чаще на шоссе появлялись немецкие машины. Они с шумом проносились на запад. Справа и слева к автомагистрали вплотную подступали деревья, сверху донизу покрытые толстым слоем пушистого снега. Немцы посматривали из машин на этот русский лес, одетый в сказочный зимний наряд, и не подозревали, что в нем притаились советские бойцы и ждут момента, когда можно будет прямо в лицо врагу полоснуть пулеметным и орудийным огнем.

Кожин долго и напряженно смотрел в бинокль. Потом опустил его и обернулся к радисту. Тот сидел рядом, в глубоком капонире, и настраивал рацию.

— У тебя все готово, Гришин?

— Готово, товарищ майор!

— Смотри, чтобы связь работала как часы.

— Товарищ майор, вижу лыжницу! — сообщил Олег, который стоял рядом с Гришиным и наблюдал за местностью.

Александр посмотрел влево и тоже увидел лыжницу в белом свитере. Она иногда останавливалась, смотрела по сторонам, будто отыскивала кого-то. Дойдя до леса, лыжница скрылась с глаз. Минут через десять позвонил командир партизанского отряда и доложил, что из Сосновки прибыла девушка с очень важным сообщением. Александр приказал привести ее к нему. Когда лыжница в сопровождении молодого партизана пришла к командиру сводной группы, он сразу же узнал в этой толстощекой, раскрасневшейся на морозе девушке ту, у которой в октябре, проходя через Сосновку, попросил напиться.

Немного отдышавшись, девушка заговорила:

— Выручайте, товарищ командир! Фашисты угоняют пленных и… гражданских тоже!..

От одной только мысли, что среди гражданских может оказаться и Наташа, у Кожина от лица отхлынула кровь.

— В каком направлении ведут их? — спросил Воронов.

— На Озерки. Больше им некуда податься, — ответила Нюша. — Выручайте. Погибнут ведь люди.

— Озерки… Это же совсем недалеко отсюда.

— Так точно, товарищ майор! — вмешался в разговор Бандура. — На эти самые Озерки идет дорога через Горелый лес, тот лес, в котором мы отдыхали прошлой ночью.

— Верно. Давай разведчиков на лыжи, Микола. Скорей!

— Есть на лыжи!.. — ответил старшина и побежал к разведчикам. Вскоре оттуда послышалась команда: «Хлопцы, ко мне!»

Все это время, пока Кожин отдавал распоряжения, Нюша не сводила с него глаз.

— Что, узнала? — спросил майор, перехватив ее взгляд.

— Я-то давно узнала, только…

— Что «только»? Может, боишься, что снова, как в октябре, попрошу воды? — улыбаясь, сказал Александр.

— Что же ты девушку краснеть заставляешь? — заступился за Нюшу Воронов.

— Вот видишь, какой у тебя заступник. Он и тогда заступался за тебя и даже за твою строгую соседку.

— Тетя Даша совсем не строгая. Она и сама не знает, как это у нее получилось.

— Ладно, я не сержусь на нее. А попаду в Сосновку, обязательно зайду к ней в гости. Так и передай.

— Приходите. Она будет ждать — и она, и мы все, и Надежда Васильевна Ермакова. Только освободите пленных и отбейте у немцев ее дочку.

— Наташу? — невольно вырвалось у Кожина.

— Да, Наташу. А вы ее тоже знаете?

— Знаю… — тяжело выдохнул Кожин.

— Значит, ее тоже угоняют вместе с пленными? — спросил Воронов.

— Да. Мне об этом сказала тетя Даша и велела бежать к вам за помощью. Наташа — наша разведчица. Она работала переводчицей и все-все сообщала нам, а потом… ее арестовали. Один подлюка выдал. Бывший ее жених. Вы только подумайте!

Воронов заметил, как после этих слов еще сильнее омрачилось лицо Кожина.

— Ты иди, Нюша… Иди… — тихо проговорил Кожин. — Покажешь разведчикам дорогу.

— Хорошо, хорошо… Я сейчас, — поспешно сказала Нюша и встала на лыжи. — До свидания.

— До встречи! — крикнул ей вслед Воронов и обратился к Кожину: — Саша, а может, нам усилить взвод Бандуры?

«Эх, Антоныч… Я бы ничего не пожалел для спасения этих пленных. Сам лично повел бы полк… Все, что есть у меня под руками, бросил бы против немецкого конвоя. Но… кто же будет выполнять нашу главную задачу? Кто перекроет пути отхода немецким войскам?..» — подумал Кожин, а вслух проговорил усталым голосом:

— Кем ты усилишь его? У нас и так мало сил.

— А если там большой конвой?

— Не береди мне душу, комиссар. Сам знаешь, какая перед нами стоит задача.

Воронов задумался.

— Да, знаю. Задача очень ответственная. Но там люди. Наши советские люди. Мы же не можем не помочь им!

— Не можем. Потому и посылаем разведчиков.

— Их мало. У них нет даже пулемета.

— Хорошо. Пошлем с Бандурой один пулеметный расчет. — И обернулся к майору Петрову: — Сергей Афанасьевич, распорядись…

 

19

Снова генеральский «хорьх», как и в тот солнечный октябрьский день, мчался по автостраде. На заднем сиденье полулежал генерал фон Мизенбах. Только теперь он торопился не на восток, к Москве, а на запад.

Командир группы хмуро смотрел в ветровое стекло и видел, как по обочинам дороги темными громадами возвышались немецкие бронетранспортеры, брошенные из-за отсутствия горючего, тягачи, тяжелые орудия и автомашины. Справа и слева от шоссе, прямо по целине, утопая по колено в глубоком снегу (на дороге не помещались все отходившие войска), вне всякого строя, вразброд шли германские солдаты. Нахлобучив на глаза стальные каски, вывернутые пилотки, русские ушанки, засунув замерзшие руки в карманы или рукава шинели, они с трудом передвигали ноги.

«И я еще сопротивлялся, отказывался отдать приказ об отходе, — с горечью думал генерал. — А они сами без моего приказа отошли». Генералу даже самому себе не хотелось признаться, что это было похоже не на отход, а на самое настоящее бегство.

После смерти Макса исполняющим обязанности начальника штаба группы войск был назначен генерал Ольденбург. Оставив за себя нового начальника штаба, Мизенбах срочно выехал в дивизию Хубе, которая оставила свои позиции и в беспорядке отходила к городу. Вместе с командиром дивизии ему кое-как удалось восстановить в соединении порядок и организовать оборону по западному берегу реки.

В полночь он возвратился в Березовск. Не успел Мизенбах переступить порог своего кабинета, как вошел встревоженный Ольденбург и сообщил, что еще одна дивизия сбита русскими с позицией и отходит к городу. Потом такие донесения последовали одно за другим. Фронт армейской группы начал разваливаться. На рассвете Мизенбах вынужден был отдать приказ об отводе войск на новые позиции. Для прикрытия отхода войск он оставил самую стойкую дивизию. А сам на «хорьхе» поехал смотреть, что происходит на дороге.

В этот день все раздражало генерала Мизенбаха. И адъютант, сидевший рядом с водителем, и дорога с выбоинами, и войска, бегущие не туда, куда им по начертанию фюрера и генералов великого рейха следовало двигаться. Над его машиной, забитой войсками и брошенной техникой дорогой и видневшимся впереди полем грозно нависли мрачные облака. Всей своей тяжестью они давили на плечи генерала, вжимали его в сиденье. Иногда ему казалось, что вот-вот он будет вдавлен в эту враждебную ему землю со своей машиной и вместе с ним будет навсегда погребена мечта многих поколений германских генералов — да и не только германских, — мечта о завоевании Россия.

Наблюдая за этой грустной картиной, генерал вдруг в стороне, на склоне возвышенности, увидел множество заснеженных могильных холмиков. Над ними торчали березовые кресты. На вертикальный стержень каждого креста была надета немецкая каска. От порывов ветра некоторые из них поворачивались то в одну, то в другую сторону.

«Кресты, кресты… Сколько же их еще появится на просторах этой страны?! Вот сегодня восточнее Березовска появился еще один такой крест. Крест над могилой моего сына…»

Колонна, в середине которой ехал генерал, вдруг остановилась. Адъютант вышел из машины, чтобы узнать, в чем дело.

Но тут дверца машины снова открылась, и Мизенбах услышал чей-то голос:

— Господин генерал!

Мизенбах повернул голову и рядом с собой, у открытой дверцы, увидел высокого, подтянутого полковника с продолговатым лицом. Это был один из адъютантов Гитлера. Мизенбах знал его. Еще до войны, когда он в управлении генерал-полковника Паулюса работал над планом «Барбаросса», ему встречался этот человек. Сейчас полковник довольно холодно и даже, как показалось генералу, с презрением смотрел на него. Слева, на обочине, стоял его броневик. Полковник вчера вечером прилетел из ставки Гитлера в Малоярославец, накоротке поговорил с фельдмаршалом фон Клюге, и вот он уже здесь. Ему было приказано лично побывать в войсках Мизенбаха и своими глазами увидеть, что там делается.

— Прошу, господин полковник, — отодвигаясь в сторону, пригласил Мизенбах. — К сожалению, более удобного места для беседы не имею.

Полковник молча сел рядом с генералом и, захлопнув дверцу машины, попросил рассказать о причинах отступления его соединений.

Мизенбах начал объяснять. Видя, что полковник зловеще молчит, стал нервничать. Генерал чувствовал, что этот человек неспроста приехал к нему и не только за тем, чтобы выяснить обстановку.

— Да, господин полковник, — закончив свой доклад, с горечью сказал Мизенбах. — Не так давно мы по этой дороге двигались на Москву. Достигли ее предместий, и вдруг все полетело к дьяволу…

— Ничего еще не полетело, господин Мизенбах! — воскликнул адъютант фюрера. — Поражение под Москвой — это случайность.

— А под Тихвином и Ростовом?

Полковник не ответил.

— Сперва они нанесли удар по нашим флангам на южном и северо-западном направлениях, сковали там наши силы, а потом перешли в контрнаступление здесь, в центре. Это уже не случайность, господин полковник.

— Что же, по-вашему, это конец? — все больше раздражаясь, спросил полковник.

— Нет, господин полковник. Я далек от этой мысли. Но вы сами видите, какое нас постигло несчастье на подступах к русской столице.

— Ваше несчастье в том, господин Мизенбах, что вы потеряли веру в нашу победу.

Мизенбах поднял голову и холодно посмотрел на своего собеседника:

— Но позвольте…

Полковник не обратил внимания на его реплику.

— Все, что случилось здесь, в России, случилось в результате слабоволия и нераспорядительности некоторые генералов. Но теперь все будет по-иному. Со вчерашнего дня фюрер взял главное командование сухопутными войсками лично на себя.

— Ка-ак? — поразился Мизенбах. — А фельдмаршал фон Браухич?

— Снят с поста. Генерал-фельдмаршал фон Бок…

— Что, он тоже снят?

— Он, видите ли, заболел желудком, — съязвил полковник. — Но фюрер охотно удовлетворил его просьбу об отпуске. Пусть лечится.

— Кто же назначен вместо него?

— Фельдмаршал фон Клюге. Ваш командующий. И это еще не все. Будут отстранены от своих постов и сурово наказаны все, кто перестает верить в нашу победу, кто проявляет нерешительность.

С этими словами адъютант фюрера расстегнул ремни на своем объемистом портфеле, достал из него пакет и вручил его Мизенбаху. Тот некоторое время держал его в своих руках, пытаясь определить, что же содержится в нем. Так и не придя ни к какому определенному выводу, генерал распечатал пакет, извлек из него лист бумаги с машинописным текстом. Это был приказ, подписанный лично Гитлером. За то, что армейская группа, вопреки существующему приказу, не устояла против натиска советских войск и отступила, он, генерал фон Мизенбах, снят с должности, разжалован в рядовые с лишением всех чинов и отличий. Командиром вместо него назначен генерал Ольденбург.

Полковник видел, как задрожал в тонких пальцах Мизенбаха лист бумаги с приказом Гитлера, как побледнело его лицо.

— Я очень сожалею, господин Мизенбах, что именно мне пришлось вручить вам этот приказ, но… такова воля фюрера.

Полковник сухо попрощался с бывшим командиром армейской группы и уехал разыскивать Ольденбурга.

 

20

Перед рассветом к Хмелеву постучала квартирная хозяйка и зло, с издевкой крикнула через дверь: «Эй, господин Хмелев, ваши уходят. Смотрите не опоздайте!..» Тот сперва никак не мог сообразить, кто именно и куда уходит. Быстро одевшись, он вышел из дому и… остолбенел. Вся улица была забита военным транспортом и какими-то немецкими подразделениями. Приглушенно урчали машины, громыхали по обледенелой мостовой орудийные колеса, скрипели повозки, храпели лошади, слышались недовольные голоса солдат. И весь этот поток двигался на западную окраину города.

«Немцы оставляют Березовск!» — с тревогой подумал Хмелев и, боясь, что гитлеровцы уйдут, а он останется здесь один на один с людьми, которых предавал, влился в общий поток отступающих. На немцев он все-таки надеялся, он был даже уверен, что о нем не забудут. Стоит ему добраться до здания бывшего городского Совета, где размещалась немецкая контрразведка, и сразу все устроится.

Но вот и знакомый двухэтажный кирпичный дом. Вон и капитан Шлейхер. Он стоял у подъезда и руководил погрузкой имущества. Мимо него к машинам пробегали солдаты с тяжелыми чемоданами, какими-то толстыми папками и автоматами.

Хмелев, не раздумывая, подбежал к одной из машин и стал помогать солдатам забрасывать чемоданы в кузов. Те покосились на него, но не отказались от помощи. Машину наконец загрузили. Два солдата залезли наверх и уселись на ящики. Хмелев, ухватившись за борт, тоже хотел забраться в кузов. Его грубо оттолкнули. Тогда он подошел к Шлейхеру и стал просить, чтобы тот взял его на какую-нибудь машину. Шлейхер, занятый своими делами, не слушал его. Хмелев тронул его за рукав шинели. Капитан, обернувшись, рявкнул на него так, что предатель отскочил в сторону. Из подъезда вышел полковник Берендт. Он что-то сказал Шлейхеру и сел в машину. Машины тронулись. Капитан вбежал в калитку. Раскрылись ворота, и из глубины двора вышла колонна русских людей, которые до этого содержались в подвалах контрразведки.

В первом ряду, рядом с низкорослым, щупленьким старичком, шагала Наташа. Она не заметила Хмелева, не посмотрела в его сторону.

Пленные уходили все дальше, а он, подавленный, всеми забытый, стоял у забора и не знал, что ему делать, куда идти. Затем словно во сне он медленно побрел вслед за колонной…

Подул встречный ветер и начал будоражить пыль, бросать ее в лица пленных, слепить им глаза.

Хмелев видел, как люди ежились, втягивали худые, тонкие шеи в воротники, прикрывались руками, пригибались чуть ли не до самой земли и все шли, подгоняемые рычанием немецких овчарок, рвущихся с поводков.

Это невеселое шествие замыкал здоровенный эсэсовец с большой головой, бугристым, красным лицом и выцветшими, почти белыми бровями. Когда какой-нибудь выбившийся из сил пленный падал на дорогу, он с бесстрастным видом подходил к нему и, толкая ногой в бок, приказывал:

— Вставайть!.. Скоро! Скоро!

Если тот не мог подняться, краснолицый давал по нему короткую очередь из автомата и, не оглядываясь, шагал вслед за колонной.

Каждый раз, когда впереди раздавалась автоматная очередь, Хмелев вздрагивал от страха и останавливался. Но потом, боязливо озираясь, обходил стороной труп пленного и снова шагал вслед за колонной.

Подходить близко к людям он не решался. Краснолицый эсэсовец мог заподозрить его в недобрых намерениях и подстрелить.

Прошли уже несколько сел. Позади осталось много километров трудной, сугробистой дороги. Хмелев выбивался из последних сил. Ему казалось, что пленным гораздо легче. Там люди помогали друг другу. А он был один. Один в этой метельной степи, на пронизывающем до костей ветре. Его начинала покидать вера, что он выдержит, не упадет на дорогу…

И все-таки ему не хотелось умирать. Он напрягал последние силы, засовывал окоченевшие руки все глубже в рукава шинели и, спотыкаясь, шел и шел вперед… Машинально он нагнал колонну и чуть не уперся в спину эсэсовца, идущего позади пленных.

— Э-эй, Иван!.. Цюрюк! На-зад!! — закричал на него тот.

Хмелев не слышал окрика. Он шел спиной к ветру.

Немцу показалось, что русский хитрит: притворяясь глухим, он хочет приблизиться к колонне как можно ближе.

— На-за-ад, швольочь!! — выходя из себя, снова крикнул эсэсовец и дал по спине Хмелева длинную автоматную очередь.

Евгений остановился, на мгновение обернулся, словно хотел увидеть, кто же это выстрелил в него, и молча, лицом вниз, рухнул в сугроб. Порывистый ветер взвихрил над ним облако снега…

 

21

В полдень с востока подул ветер и стал теснить на запад тяжелые, свинцово-серые облака. Среди туч появились разрывы, выглянуло солнце и осветило колонну пленных, тяжело шагавших по узкой проселочной дороге.

Пленные, занятые своими нерадостными мыслями, еле брели. Особенно трудно приходилось Наташе. Избитая, измученная, она с трудом шла и не видела ни солнца, ни конвоиров, ни самой дороги. Она хотела только одного: чтобы скорее кончилась эта заметенная снегом дорога, а с ней и эти муки.

— Крепись, Наташа. Крепись… — тихо сказал ей Митрич.

— Не могу больше, дедушка. Не могу.

— Можешь! — не поворачивая головы в ее сторону, снова тихо, но твердо сказал старик. — Можешь. Ты же сильная.

«Сильная»… Какая же я сильная, если так быстро сдалась, не выдержала…» — мысленно пыталась возражать, Митричу Наташа. И тут она вспомнила слова матери о том, что к партизанам послан человек. В той сутолоке, в какой были сказаны ей эти слова, она не совсем ясно поняла их значение. Но теперь понемногу до ее сознания дошел смысл сказанного. Если в отряд послан кто-то, то, значит, о них узнает и Саша. Ведь партизанский отряд теперь действует вместе с полком Кожина. Значит, Саша сделает все, чтобы выручить всех этих людей, а вместе с ними и ее, Наташу. Это так и будет. Она уверена. Только бы вовремя до него дошел этот человек. Только бы не опоздал.

«Надо сказать об этом капитану. Обязательно сказать. Он подготовит людей. Его послушают…» — решила девушка и незаметно поменялась с Митричем местами, пошла рядом с седым военным.

— Слушайте меня… — И она слово в слово передала капитану все, что услышала от матери.

Седой капитан стал шептаться со своим бородатым соседом слева. Выслушав капитана, бородач приотстал немного, пошел со второй шеренгой. Потом с третьей… Минут через двадцать он снова появился в первой шеренге и что-то шепнул капитану.

«Значит, теперь все знают…» — подумала Наташа и, сама не зная зачем, подняла голову вверх. Прямо над собой, в разрывах туч, она увидела солнце. Ей показалось, что оно так же ласково улыбалось ей, как в то июньское воскресное утро, когда они вместе с Сашей стояли на высотке и когда он впервые сказал: «Я люблю вас, Наташа…»

Из задумчивого состояния ее вывел выстрел, прогремевший где-то позади колонны. Она обернулась и посмотрела на идущих по дороге людей. В самом конце этого мрачного шествия конвойные пристрелили отставшего пленного.

— Еще одного убили, мерзавцы… — тяжело выдохнул бородатый пленный.

— Не трать зря порох, — осадил его капитан. — Одними возмущениями делу не поможешь.

— Знаю, но не могу. Душа горит. Вот вы успокаиваете, а если наши не подоспеют? Если они доведут нас до леса и всех сразу положат? Какой смысл им в их теперешнем положении возиться с нами?..

— Смотрите! Смотрите! — донесся встревоженный голос до слуха Наташи. — Село горит!

— То, через которое мы проходили!..

— Сосновка… — с трудом выговорил Митрич.

Наташа посмотрела назад. Над Сосновкой вздымались к небу огромные клубы черного дыма.

— И там горит! — снова услышала девушка.

— И вон справа тоже!..

И действительно, горели все окрестные села. Дым клубился над багровыми от зарев полями.

Наконец колонна подошла к опушке леса.

— Право! Право!.. Шагайть право! — вдруг закричали конвоиры и стали теснить пленных в сторону от дороги.

— Шнель, шнель, руссише швайне! — орали гитлеровцы, освобождая дорогу.

Урча мотором и чуть не наезжая на пленных, вперед прошла грузовая машина, битком набитая немецкими солдатами. Каждый из них держал в руках длинную палку с намотанной на конце просмоленной паклей. Некоторые из этих наскоро сделанных факелов даже сейчас дымились, разнося неприятный запах горелых тряпок.

Проехав вперед, грузовик остановился. Из кабины выпрыгнул Шлейхер. Подождав, пока к нему приблизится голова колонны, он крикнул:

— Мюллер!

Невысокий лейтенант, шагавший впереди колонны, вытянулся перед Шлейхером.

— Что вы их так распустили?! — заорал Шлейхер на начальника конвоя. — Идут, как на воскресной прогулке.

— Мои солдаты без устали подгоняют их прикладами, травят собаками, а тех, которые очень отстают, расстреливают на месте. Вы ехали позади нас и сами могли убедиться в этом. Не могу же я их всех до одного перестрелять!

— Именно так вы сейчас и поступите.

— Господин капитан, полковник Берендт приказал гнать пленных до села…

— Вы болван, Мюллер. В том селе, куда вы гоните пленных, уже русские.

— Русские? — поразился лейтенант.

— Да, русские. Наш фронт прорван. Русские танки обходят нас с флангов. Мы в мешке…

Выслушав капитана, Мюллер с растерянным лицом побежал назад к своим солдатам. Конвой всполошился, стал еще яростнее подгонять пленных.

— Недоброе что-то они задумали, — тревожился Митрич.

Колонна втянулась в лес. Дорога сузилась. Теперь конвойные шли совсем рядом с пленными. Дальше они не могли отойти из-за глубокого снега.

Тем временем разведчики во главе с Бандурой, задыхаясь от быстрого, продолжительного бега, наконец достигли Горелого леса, вышли на дорогу, идущую от Сосновки к Озеркам.

— Где же пленные? — оглядываясь по сторонам, спросил Бандура.

— Не знаю… — ответила Нюша, — по времени они уже должны быть здесь.

— Может, прошли уже, — сказал кто-то из бойцов.

— Нет, если бы прошли, на снегу остались бы следы ног. А их нет, — возразил старшина.

И как раз в это время справа, со стороны Сосновки, застрочили автоматы. Их выстрелы гулко раздавались по лесу. Послышались отчаянные крики людей.

Нюша настороженно прислушалась.

— Беда, товарищ командир. Это там. У них!

— Вперед, хлопцы! — скомандовал Бандура и, сильно оттолкнувшись палками, побежал на выстрелы.

 

22

Фон Мизенбах, словно окаменелый, сидел в своем комфортабельном «хорьхе». Не выпуская из сухих, тонких пальцев приказ фюрера, он ничего не видящими глазами смотрел себе под ноги.

Впереди вспыхнула сильная перестрелка. По колонне пронесся слух, что русские перерезали дорогу. Водитель с тревогой посматривал на генерала, ждал, что он скажет. Но Мизенбах, занятый своими мыслями, молчал.

Прибежал перепуганный адъютант. Доложил обстановку.

— Что будем делать, господин генерал?! — с беспокойством оглядываясь по сторонам, спросил он.

— Ничего не надо делать, капитан. Садитесь в машину и сидите.

Не прошло и нескольких минут, как над автострадой появились самолеты и начали сбрасывать бомбы. В колонне поднялась паника.

— Господин генерал, надо что-то делать, — снова проговорил адъютант. — Мне сказали, что есть объездная дорога через лес. Если разрешите…

— Все равно. Поезжайте.

«Хорьх» свернул в сторону, с трудом выбрался на лесную дорогу. Некоторое время машина хоть и медленно, но все же продвигалась вперед. Мизенбах немного пришел в себя. Он решил как можно скорее добраться до штаба четвертой армии и оттуда вылететь в ставку Гитлера. «Да-да, это единственно правильное решение, — все больше воодушевлялся Мизенбах. — Я должен встретиться с фюрером и объяснить ему, что нельзя в такое время отстранять меня от командования. Расскажу ему, что этот поход был мечтой всей моей жизни, и я готов воевать против русских в любом чине. Нет, господин полковник, я не потерял веру в нашу победу. Я только пришел к выводу, что русские гораздо могущественнее, чем мы думали. Я знаю, что германская армия оправится от первого удара и снова пойдет вперед. Да, я все это выскажу фюреру. И он поймет меня. Не может не понять».

Машина генерала начала буксовать, наконец сползла в кювет и окончательно застряла. Фон Мизенбах оставил шофера и адъютанта с машиной, а сам пошел пешком, надеясь встретить какую-нибудь попутную машину и, таким образом, добраться до места. Вначале он шагал быстро, уверенно, но потом сбавил темп, пошел медленнее, размышляя на ходу: «Куда я иду? Зачем? Кто поверит мне, что я смогу после того, что случилось, воевать лучше, чем до сих пор?»

Мизенбах сбился с пути. Шел, по пояс утопая в снегу. Наконец выбившись из сил, он, ухватившись за ветку какого-то дерева, остановился. «Куда я иду?» — еще раз спросил он себя и, нащупав на боку кобуру, отстегнул ремешок, вытащил маленький вальтер…

Услышав выстрел, адъютант бывшего командира армейской группы побежал к генералу. Мизенбаха он нашел в стороне от лесной дороги, под обгорелым и расщепленным снарядом дубом. Он лежал на снегу, широко раскинув руки.

 

23

А в это время севернее Горелого леса, вырвавшись на широкий простор, стремительно неслись вперед советские танки. На их броне, на прицепленных сзади русских розвальнях, волокушах сидели и лежали автоматчики. И эти танки, и пехотинцев-десантников почти не было видно в снежном урагане, поднятом ветром и ребристыми гусеницами стальных машин. Все было белым-бело, все вихрилось, утопало в обжигающей лица бойцов колючей пыли.

Позади в тяжелом танке рядом с механиком-водителем сидел полковник Полозов. Это он предложил Громову наперерез отходившим от Березовска немецким войскам послать не только танки, но и пехоту. В рейде участвовало семьдесят машин. К каждой из них было прицеплено не менее четырех больших розвальней с шестью-семью бойцами. Да на броне столько же. Это составило две тысячи триста человек. Сила!

— Товарищ полковник, «Ястреб»! — передавая Полозову наушники и микрофон, сообщил радист.

— «Ястреб»!.. «Ястреб»! Я — «Буря». Перехожу на прием.

Первое, что услышал Полозов в наушниках, — это гул рвущихся снарядов, треск пулеметов и какой-то неимоверный шум. Потом ему удалось все же сквозь эти беспорядочные, режущие слух звуки услышать далекий и взволнованный голос Кожина:

— «Буря»!.. «Буря»!.. Я — «Ястреб»!.. Я — «Ястреб»! Нахожусь на автостраде… юго-западнее Горелого леса, Веду бой с отступающими немецкими частями… Меня обходят с флангов… Большими силами обходят… Перехожу на прием. Прием!..

Полозов никогда до этого не слышал, чтобы Кожин говорил таким взволнованным и прерывистым голосом. «Значит, ему трудно. Очень трудно…»

— Саша!.. Саша!.. — совсем не официально, по-дружески кричал в микрофон Владимир Викторович. — Нахожусь вблизи от тебя. Иду на помощь. Продержись минут двадцать — двадцать пять!.. Продержись!.. Прием. Прием!

Но командир дивизии больше уже ничего не смог услышать. В наушниках слышался только какой-то треск и гул.

— Командира танковой бригады. Скорей! — приказал радисту Полозов.

Радист связался с комбригом и передал микрофон командиру дивизии.

— Полозов… Говорит Полозов!.. Апраксин, прикажи ускорить движение. Группа Кожина на автостраде истекает кровью.

Танки рванулись вперед еще быстрее, а Полозову казалось, что они двигаются так же, как двигались до этого.

— Слушай, друг. Нажми на газ, — обернулся он к механику-водителю. — Нажми, христом-богом прошу тебя!

— Больше некуда жать, товарищ полковник. И так уже выжимаю все из своей латаной-перелатаной машины, — усиленно работая рычагами, ответил танкист. — Это еще москвичам спасибо, что снова вдохнули в нее жизнь, — отремонтировали как надо. А то бы не воевать мне больше на ней.

Полозов только теперь как следует вгляделся в суровое лицо этого человека. На его лбу, щеках, подбородке витыми веревками пролегли багровые шрамы от ожогов.

У водителя не было ни ресниц, ни бровей. Выделялись только глаза с красными веками, хрящеватый нос да белые, крупные зубы. Он уверенно переключал скорости и прищуренными глазами сквозь смотровую щель глядел вдаль — туда, где были враги.

 

24

Радист Гришин сидел в своем окопе и что было силы кричал в микрофон:

— «Буря»! «Буря»! Я — «Ястреб»! Перехожу на прием. Перехожу на прием!..

«Буря» не отвечала. Вряд ли она могла слышать его голос. Даже Голубь, который находился рядом с Гришиным, и тот не мог разобрать его слов. Вокруг творилось что-то невообразимое. Все громыхало, гудело, рвалось. Откуда-то сверху на голову обрушивались куски мерзлой земли, потоки грязного снега, срубленные осколками сучья. Ветвистая ель, которая до начала боя, словно шатром, укрывала радиста и его командира, теперь стояла совсем голая. Один иссеченный осколками ствол торчал позади них.

В соседнем окопе стоял майор Кожин и тоже что-то кричал в телефонную трубку. Он с ног до головы был обсыпан снегом, пылью и еловыми колючками. Снег, попавший на разгоряченное лицо, таял и, оставляя на опавших щеках грязные полосы, струйками стекал вниз.

— Бурлаченко!.. Вурлаченко! Загни фланг. Бей по пехоте. Не давай ей заходить к тебе в тыл!

Не успел он переговорить с командиром третьего батальона, как позвонил Лазарев и сообщил, что фашисты обходят его справа.

— Слушай, Лазарев! Нам надо продержаться еще десять — пятнадцать минут, Полозов с танками идет на помощь. Как?! Ты что, не веришь мне? Я только что разговаривал с ним по радио. Да, да! Сообщи об этом людям и держись…

Час назад, когда немецкая колонна подошла на расстояние выстрела, бойцы Кожина почти в упор открыли по ней огонь. Немцы, не ожидавшие такого ошеломляющего удара, остановились. Поднялась суматоха. А советские орудия, минометы и автоматы били почти в упор, не давая врагу опомниться. За несколько минут весь снег в Волчьей пади потемнел от подбитых и подожженных штабных машин, бронетранспортеров, убитых немецких солдат и офицеров.

Бойцы радовались первому успеху. Но Кожин знал, что это еще не полная победа, что за противоположной возвышенностью находятся главные силы немцев. По радио он связался со штабом армии и доложил о скоплении на автостраде немецких машин и техники. «Сейчас поднимем в воздух самолеты», — ответили ему.

Но первыми появились немецкие самолеты и стали бомбить лес, в котором находились советские подразделения. Не успели улететь штурмовики, как показалась немецкая пехота.

Кожин отдавал одно распоряжение за другим. Неоднократно вводил в бой первый батальон, который держал в своем резерве. Перебрасывал с одного места на другое счетверенные пулеметные установки, косившие наседающих фашистов. Все это время не умолкали и батареи Асланова. Гитлеровцы несли большие потери, но не останавливались. Упорно лезли вперед. Это был порыв отчаяния. Немецкое командование знало, что с севера и юга их обходят советские танки.

К Александру с автоматом в руке подошел Воронов.

— Третий батальон отрезан, врач погиб — землянку снарядом разворотило… Надо отходить, Саша.

— А эти? — указывая рукой в сторону фашистов, с озлоблением спросил Кожин. — Пусть безнаказанными уходят? Так, что ли?!

Воронов хорошо понимал командира.

— Не так, Саша, не так… — ответил комиссар. — Но видишь, сколько их? Если не уйдем, разобьют они нас. Мы и так достаточно положили их в этой лощине.

— Нет, к черту! Я не сдвинусь с места, пока не увижу их мертвыми. Всех! До единого!

— Нас очень мало, Саша. Да и обошли они нас.

— Ну и что? Будем драться в окружении. Нам не привыкать. Нельзя сейчас уходить. Наше спасение — в окопах. Выскочим на чистое место — гибель. А так мы еще минут двадцать, а то и тридцать продержимся. Больше нам и не надо.

Воронов не понимал его.

— Что ты на меня так смотришь? Я только что разговаривал с комдивом.

Кожин передал ему содержание разговора с Полозовым.

— Так это же совсем другое дело! — воскликнул комиссар. — А успеют?

— Должны успеть.

— Тогда я пошел. Надо сообщить об этом людям. Подбодрить их. Зайду в отряд ополчения, потом — к Лазареву.

— Смотри, дорога сильно простреливается.

— Ничего, проскочу, — ответил Воронов и стал по откосу спускаться к автостраде, чтобы перейти на другую сторону дороги.

* * *

Бой разгорался все сильнее. Немецкие пехотные части продолжали штурмовать сводную группу советских бойцов, а их штабы на бронетранспортерах и других специальных машинах прямо по снежной целине, в обход правофланговым подразделениям русских, пробивались на запад. Обойдя с юга батальоны Кожина, они могли вырваться на дорогу и уйти.

— Асланов! — крикнул Александр командиру артдивизиона. — Ты что, не видишь? Уходят ведь!

— Вижу, командир. Только снарядов осталось мало. Совсем мало. По пять-шесть штук на орудие.

— Все равно бей. Десять снарядов тебе на это дело.

Асланов повторил приказание и обернулся к артиллеристам. Одна батарея была расположена рядом с его наблюдательным пунктом.

— К бо-о-ою!

Через несколько секунд эта батарея открыла огонь по цели, указанной Кожиным.

Но чем дальше, тем труднее было сдерживать напор немецкой пехоты. Уже двадцать минут прошло с тех пор, как Кожин разговаривал с Полозовым. По расчетам, танки уже должны были появиться здесь. Но их пока не было…

А гитлеровцы лезли все яростней. В нескольких местах им удалось вклиниться в расположение сводной группы. Бой теперь шел очагами. Большая группа немецкой пехоты врезалась между третьим батальоном и партизанским отрядом. Об этом только что сообщил Олег, который прибежал оттуда. Чтобы восстановить положение, Кожин ввел в бой почти весь свой резерв — две оставшиеся роты Соколова. Третья рота этого батальона находилась на западной опушке леса. Только один взвод первой роты и остался теперь под руками командира сводной группы.

— Смотрите, товарищ майор! — крикнул Валерий.

Командир не понял.

— Ты чего?

Вместо ответа Голубь показал рукой назад. Между оголенными деревьями Кожин увидел немецких солдат. Они держали перед грудью автоматы и бежали прямо на его командный пункт. Майор хотел приказать Асланову, чтобы он артиллерийским огнем отрезал путь фашистам, зашедшим с тыла. Но тот и без того уже разворачивал свои орудия.

Встреченные шрапнелью, гитлеровцы залегли за деревьями. Но в это время со стороны Волчьей пади на огневые позиции батареи двинулись два легких танка и три бронетранспортера. Асланову ничего не оставалось, как снова развернуть орудия на восток. Немцы опять поднялись и бросились вперед. По ним открыл огонь резервный взвод. Но Кожин видел, что силы этого взвода слишком незначительны, чтобы сдержать врага. А других резервов не было. Перебросить сюда какие-либо подразделения тоже было невозможно. Они вели тяжелый бой, да и вряд ли сумели бы пробиться к нему.

— Гришин, найдешь ты когда-нибудь «Бурю» или нет?! — чуть не с мольбой обратился к радисту командир.

Но Гришин ничего не мог ответить. Радиостанция Полозова молчала. Или не доходили сигналы, или «Буря» из-за этого грохота не слышала его.

Вдруг прекратила огонь ближайшая к командному пункту батарея. Перед ее огневыми позициями дымились оба танка и бронетранспортеры. А со стороны лощины подходили новые немецкие машины с пехотой.

— Командир, уходи! — подбежав к Кожину, крикнул Асланов. — У меня кончились снаряды. Уходи, мы тебя прикроем.

— Ты что, ошалел? Куда я, к черту, должен уходить?!

— К группе комиссара. Там легче. Они еще держатся. Уходи, пожалуйста!

— Я не дойду туда, Вартан. Меня ранило в ногу, — опускаясь на земляную ступеньку окопа, ответил командир. — Вместе отбиваться будем. Больше у нас с тобой ничего не остается. Связь прервана. Батальоны отрезаны друг от друга. Командный пункт окружен.

— Э-э-эх! — скрипнув от досады зубами, Асланов побежал к батарейцам.

— Ты встречай тех, что идут со стороны лощины, а мы с Тарасовым… — крикнул ему вслед Кожин, потом обернулся к Дроздову: — Олег, сумеешь через дорогу перебраться на ту сторону?

— Конечно, сумею.

— Ну вот, пойдешь… Доберешься до отряда и останешься с ним. Там безопасней. О том, что делается здесь, — ни слова. Ясно?

Олег понял, что его посылают не за делом, не для выполнения боевого задания, от него просто хотят избавиться.

— Ясно. Только я не пойду.

— Ты что, спорить со мной будешь?! А ну, марш!

Олег, насупившись и шмыгая носом, неохотно зашагал к автостраде.

За спиной у мальчика раздалась пулеметная очередь. Он обернулся и, прячась за стволом дерева, посмотрел назад. Невдалеке от командного пункта, всего в каких-нибудь ста метрах от майора Кожина, показался немецкий бронетранспортер. Из него стали выпрыгивать солдаты. Только один фашист остался в машине. Он водил стволом пулемета из стороны в сторону и стрелял без остановки. Пламя огненными пучками вырывалось из дула, а пули со свистом проносились мимо. Олег слышал, как Кожин крикнул что-то Валерию и, схватив свой автомат, хромая на правую ногу, метнулся к взводу Тарасова.

Голубь вместе с другим бойцом, перебегая от дерева к дереву, с гранатами в руках устремился к бронетранспортеру. Через несколько минут оттуда донеслись одновременно два сильных взрыва. Немецкий пулемет замолчал. Бойцы Тарасова, а вместе с ними и Кожин, рванулись вперед. Позади всех бежал Чайка со своим пулеметом. Но вот он споткнулся и упал. «Ну, вставай же, вставай!» — мысленно торопил его Олег. Но тот, видно, уже не мог подняться. Мальчик, не задумываясь, бросился к пулеметчику, стал тормошить его за плечи.

— Дядя Коля, вставайте! Вставайте!..

И тут Кожин увидел Олега.

— Ты еще здесь? — крикнул он.

— Ну и здесь, а что?! Вас тут убивают, а я удирать должен, да?..

«Вот паршивец», — с любовью подумал о нем Кожин и приказал:

— Тащи пулемет сюда. Быстрей!

— Он без патронов. Вот только автомат чей-то.

— Стрелять умеешь?

— Конечно. Сами же учили, — ответил Олег и, пристроившись за пнем, начал стрелять.

— Не спеши. Бей короткими очередями. Выбирай цель!..

Немцы подходили все ближе.

— Дядя Саша, обходят! Нас обходят!

Александр и сам видел это. Он выхватил из кармана гранату и с силой швырнул ее в группу фашистов, зашедших справа. Раздался взрыв. Немцы припали к земле, а когда рассеялся дым, встали и снова ринулись вперед.

В эту минуту захлебнулся пулемет Озерова. Кожин обернулся к нему:

— Ты что?..

— Патронов нет!

Через несколько секунд замолчал и автомат в руках Олега.

— Патронов нет! — крикнул перепуганный мальчик. Он смотрел на пустой, ставший ненужным автомат и не знал, что с ним делать.

Кожин не ответил ему. Он стоял на одном колене, прижавшись левым плечом к дереву, и, поворачивая ствол своего автомата то вправо, то влево, прицельными, одиночными выстрелами бил в тех гитлеровцев, которые заходили в тыл.

— Олежка, беги! — крикнул Александр мальчику. — Скорей, еще успеешь!

Ответа Кожин не расслышал. В ту же секунду чем-то горячим резануло его ниже груди. Он выпустил из рук автомат и, схватившись за живот, медленно осел на землю.

Озеров подполз к нему, с тревогой спросил:

— Что с вами?

— Бери мой автомат. Стреляй… — приказал побледневший Александр.

Иван начал стрелять. Но и этот автомат вскоре замолчал.

— Теперь все… И в вашем кончились патроны, — взглянув в сторону командира, с сожалением сказал Озеров.

Немцы, почувствовав, что у советских бойцов иссякли боеприпасы, поднялись и, не стреляя, не произнося ни слова, пошли вперед.

Кожин, превозмогая боль, с трудом достал из кармана последнюю гранату и, не спуская глаз с надвигающихся автоматчиков, стал ждать. Он решил в последнюю минуту подорвать и себя, и тех солдат, которые попытаются захватить его в плен.

— Живыми взять хотят, гады!.. — зло, сквозь зубы процедил Озеров и вдруг выхватил из сумки единственную гранату, вскочил на ноги и пошел… Прямо на гитлеровцев.

Рядом с ним тут же встало еще несколько бойцов — все те, кто еще способен был самостоятельно передвигаться и держать в руках оружие.

И Озеров, и его товарищи надеялись хоть на несколько минут задержать фашистов, отвлечь их от командира. Они не думали о том, что их могут скосить автоматной очередью. В них билась только одна мысль: оттянуть время, не допустить гитлеровцев к командиру.

— Назад, Ваня!.. Всем наза-ад!.. — приказал Кожин, но никто не услышал его ослабевшего голоса.

Наступила короткая, но страшная, оглушающая тишина. Расстояние между гитлеровцами и этой маленькой группой русских воинов все больше сокращалось.

Олег тоже хотел подняться и пойти рядом с Озеровым, но не смог. Ноги не слушались. Ему стало так обидно за свою слабость, что он даже заплакал. Кусая в кровь губы, он испуганными глазами смотрел на приближающихся немцев в стальных касках, на стволы автоматов с маленькими, темными отверстиями, направленными на дядю Сашу, Ваню Озерова, на бойцов, и ему стало так страшно, что он даже закрыл глаза. Закрыл, чтобы не видеть, как, скошенные пулями, рухнут на землю его товарищи.

«Вот сейчас… Сейчас еще раз прозвучат выстрелы, и все… Наступит конец».

И мальчик услышал выстрелы. Вокруг били пулеметы, гудели моторы, лязгали гусеницы, трещали деревья. Слышались перепуганные голоса немецких солдат: «Панцер! Панцер!»

Олег открыл глаза и огляделся. Первое, что он увидел, были танки. Самые настоящие советские танки. Со звездочками на башнях. Только они шли почему-то не с востока, не со стороны Березовска, а с запада. Танки, не останавливаясь, по просекам и лесным дорогам выскочили на опушку и стали спускаться в лощину.

— Нина, к командиру скорей! — крикнул Асланов фельдшеру, которая бежала от автострады.

Нина нашла Александра под полусожженным дубом. Опираясь на руки, он приподнялся с земли и смотрел в сторону Волчьей пади, где советские танки громили остатки немецкой колонны. Потом повернул голову и стал глядеть на своих однополчан.

Вскоре он потерял сознание.

Светлова сбросила с себя полушубок, расстелила его на снегу. С помощью Асланова и Озерова положила командира на спину. Потом расстегнула на нем шинель, взяла шприц, сделала противостолбнячный укол и стала перевязывать. «Господи, и врача, как назло, нет!..»

Через несколько минут Кожин пришел в себя и открыл глаза. Увидев перед собой заплаканное лицо Светловой, взял ее за локоть и слабо пожал:

— Не надо, Нина… Ты же солдат… — и перевел взгляд на Воронова: — Антоныч…

— Саша! — волнуясь, промолвил Воронов.

— Как мы, Ваня? Не разбили нас?

— Нет. Люди держались стойко.

— Это верно, Ваня?.. Ты говори мне все. Всю правду. Я должен знать.

— А разве я говорил тебе когда-нибудь неправду?.. Потери есть, но не очень большие, — с трудом выговорил он. Потом, помолчав, добавил: — Для такого боя небольшие.

— Понимаю…

— Жаль вот, что вы с Бурлаченко оказались отрезанными.

Нина закончила перевязку. Кожина перенесли в небольшую землянку. Он то впадал в беспамятство, то снова приходил в себя.

— Голубь… — вдруг позвал он ординарца. — Валерий…

— Он убит, Саша, — с грустью ответил Воронов.

— Убит… Ты можешь представить себе это, Ваня? Наш Голубь — и вдруг убит… Да. Да… Вспомнил. Я же ею сам послал к бронетранспортеру. Пулемет не давал нам поднять головы. Вот он его и… Нас, значит, выручил, а сам погиб… И старики наши, наверное, тоже погибли. Как ты думаешь, Антоныч?.. Может, мы неправильно сделали с тобой?.. Может, не надо было оставлять их на той высотке, а?..

У входа откинулась плащ-палатка, и в землянку, низко пригибаясь, вошел полковник Полозов. Все, кроме Кожина, вскочили со своих мест. Воронов хотел подойти с докладом. Комдив остановил его:

— Не надо, потом.

Кожин почувствовал, что в блиндаж кто-то вошел. Он с трудом повернул голову и, заметив Полозова, сделал попытку приподняться.

— Да лежи ты, лежи! — махнул на него рукой Владимир Викторович. Поздоровавшись со всеми за руку, он приблизился к топчану, на котором лежал Александр. Ему подали какой-то чурбак. Он сел, обеими руками взял руку Кожина, крепко пожал ее.

— Ну, как ты?..

— Разрешите… Доложить разрешите, а то могу и не успеть…

— Не надо, Саша, не надо. Я сам видел поле боя. Вы славно дрались.

— Мы потеряли много солдат. Хороших… Очень хороших солдат… А как там?.. Вообще как?

— Ничего. По всему фронту идет наступление наших войск.

— Хорошо… — с облегчением, еле слышно произнес Кожин и снова замолчал. Потом открыл глаза и еще раз медленно обвел всех уже затухающим, прощальным взглядом. Тут были в марлевых бинтах самые дорогие ему люди, товарищи по оружию, стоявшие насмерть в схватках с врагом. Не было среди них Степана Даниловича, Николая Чайки, Митрича, Валерия и еще многих из тех, которые столько времени шли рядом с ним…

— Бандура не вернулся?.. — Спрашивая об этом, он все время посматривал на дверь. Ждал, что вот откинется плащ-палатка, в землянку медвежьей походкой войдет Микола, а вместе с ним — и Наташа. Ему очень хотелось, чтобы она пришла сейчас. Он боялся, что умрет и не увидит ее, не сможет напоследок взглянуть в ее умные, голубые глаза.

— Нет еще, не вернулся. Но я думаю, теперь скоро… — ответил Воронов.

— Антоныч… А Петров… Он совсем другим стал. Верно?

— Верно, Саша.

— Ты скажи Полозову… Скажи, что Афанасьевич лучше меня… будет командовать. Он не допустит таких ошибок, как я… Все скажи полковнику…

Владимир Викторович Полозов сидел рядом с Александром, но тот уже не видел его. Перед его затуманенным взором был только Воронов. Только с ним он разговаривал теперь.

— И про Бандуру не забудь, Ваня… Ведь как человек воюет, а мы… мы до сих пор в старшинах его держим. Не по совести это… Не забудешь?..

— Не забуду…

— Счастливые вы… Соединились с нашими. Теперь вместе погоните фашистов… Жаль вот, что мне не удастся с вами…

Он хотел сказать о многом, но, обессиленный, не нашел подходящих слов. Да и есть ли на свете такие слова, которыми можно выразить ту крепкую мужскую любовь, родившуюся на поле брани!

 

25

Отряд Бандуры возвратился в свою часть под вечер, когда Кожин уже умер. Среди отбитых у немцев пленных было много таких, которые не могли самостоятельно двигаться. Им надо было на месте оказать срочную помощь, а уж потом пускаться в обратный путь. Тем более что Бандуре пришлось вести людей не к автостраде, а в полусожженную Сосновку. В самую последнюю минуту от Воронова прибежал посыльный и сообщил, что сводная группа получила трехдневный отдых и отводится в эту деревню.

Часам к десяти вечера Нюша с большим трудом довела обессилевшую Наташу до дома Дарьи Степановны.

А утром следующего дня хоронили майора Кожина. Хоронили на самой вершине высоты Березовой, там, где светлым воскресным утром он подарил Наташе цветы. Всю ночь бойцы во главе с Ваней Озеровым на лютом декабрьском морозе долбили промерзшую насквозь землю. Их кирки и ломы звенели так, будто ударялись о толстую стальную плиту. Но солдаты не отступали. Они хотели похоронить своего командира со всеми почестями и на самом высоком месте, чтобы его могила была видна со всех сторон.

Гроб с телом Александра поставили у края свежевырытой могилы. Вокруг холма в стройном четырехугольнике стояли бойцы сводной группы, бывшие пленные и жители Сословии. Люди, опустив головы, молчали.

Молчала и Наташа. Обхватив руками ствол тополя, словно окаменев, она стояла на избитых, полуобмороженных ногах и с ужасом глядела на Александра. Ей казалось, что случилось самое несправедливое, самое невозможное и противоестественное. Саша Кожин не должен был умереть, и вот умер. Он умер, а она еще жива, и эти деревья — тоже, и все остальное, что когда-то радовало их; с Сашей.

Но если бы Наташа оторвала взгляд от посеревшего лица Александра и посмотрела вокруг, то, пожалуй, решила бы, что мертв не только он.

Деревья, возле которых они с Сашей встречали восход солнца, теперь были совсем не такими, как прежде. Их стволы снизу были обуглены, ветви изломаны, потемневшая кора иссечена осколками снарядов и мин.

Всюду, куда ни падал взор, из-под наметенных сугробов виднелись разбитые орудия, бронетранспортеры, обгоревшие остовы грузовиков и танки с опущенными вниз или свернутыми на сторону стволами. Ни снег, ни вьюга; не в силах, были скрыть от глаз человека следы прошедшей здесь войны.

Только один раз Наташа отвела свой взгляд от Александра, подняла голову вверх и сразу же увидела, как из-за дальнего леса поднималось солнце. «Зачем оно сейчас? Для кого будет светить?.. Кого обогревать своим теплом, когда уже нет Саши?..» — печально думала Наташа.

Молчал и Воронов. Ему хотелось сказать многое людям, собравшимся здесь, но он не знал, как лучше, полнее выразить переполнявшие его чувства.

— Друзья!.. Друзья мои!.. — услышал Воронов взволнованный голос Асланова. — Эти проклятые шакалы, эти палачи убили нашего командира… Но пусть враги не думают, что они выбили из седла такого отважного бойца, такого джигита, как наш командир. Нет! Такого человека невозможно вырвать из наших рядов.

Горячее сердце друга будет всегда биться в нашей груди… Мы так же, как он, до последнего патрона, до последнего дыхания будем драться с врагом!..

— Хорошо говорит о нашем командире… — сказала Катюша, которая теперь ни на шаг не отходила от Наташи. — А все равно жалко…

— Жалко?.. — переспросил Вартан, услышав ее слова. — Это совсем не то слово, девочка! Если бы Асланов знал, что командира можно оживить и снова поднять на ноги, он бы, не задумываясь, вырвал из груди свое сердце и сказал: «На, Саша, возьми мое сердце. В твоей груди оно лучше будет служить народу!..» Но… это не поможет ему, Катюша. Значит, что же нам делать? Сидеть и грустить? Нет! Наш командир очень любил жизнь, очень хотел скорее разгромить врага. А разве грустный, угнетенный тяжелыми думами человек может победить? Честное слово, не может! Так думал наш командир. И он правильно думал!..

Вперед вышел Олег. Его лицо было бледно, губы дрожали. Прижав маленькие, туго сжатые кулаки к груди, он сказал:

— Ребята!.. Товарищи… Я что хочу сказать. Я хочу сказать, что дядя Саша был такой человек… Такой человек!.. — И замолчал, захлебнувшись слезами.

И еще один человек подошел к гробу. Это была Дарья Степановна. Она опустилась на колени и долго смотрела на поседевшие волосы Кожина, на его худое, безжизненное лицо. «Вот как получилось. Он кровь проливал за нас, муки принимал, жизнь отдал, а я… Я кружку воды пожалела такому человеку…» — казнила себя она. Потом наклонилась к Александру, поцеловала в лоб и, заливаясь слезами, прошептала:

— Прости, ради христа. Прости, если можешь…

Воронов тоже, как и Дарья Степановна, молча опустился на колени возле Кожина, поцеловал его в губы и, поднявшись на ноги, твердо сказал:

— Прощай, Саша. Мы выполним твой наказ. Будем биться до тех пор, пока не изгоним врага с нашей земли. Клянемся!..

— Клянемся! — пронеслось над бойцами.

Уже давно над могилой Кожина вырос небольшой холмик. А люди с обнаженными головами стояли вокруг высотки и не могли стронуться с места.

Не трогались с места Иван Антонович и Петров. Они смотрели на свеженасыпанный холмик земли и думали о том, что впереди у них еще большая, трудная дорога. И наверное, на этом пути появится еще не один такой холмик, еще не раз придется прощаться с боевыми друзьями, товарищами по оружию.