1

Наташа еще спала, когда в окошко несмело заглянуло утреннее солнце. Почувствовав на своем лице теплые, ласковые лучи, она улыбнулась и открыла глаза. Поднявшись с постели и набросив на себя халат, девушка неуверенной поступью прошлась по комнате. С каждым шагом ее сердце все больше наполнялось радостью. «Могу, могу ходить!..» — ликовала она.

Наташа прошла к окну и стала смотреть на небольшую окраинную площадь города. Она так была поражена увиденным, что в первую минуту даже отступила назад. Перед ней была совсем не та площадь, которую она знала, не тот город. Ей казалось, что она находится сейчас не в Подмосковье, а в какой-то чужой стране… На той стороне площади, над зданием районной библиотеки, развевался красно-черный флаг со свастикой в центре, напоминавшей паука. По мостовой проходили колонны вооруженных немецких солдат, проносились приземистые автомашины, броневики. По тротуарам расхаживали чужие офицеры в серо-зеленых шинелях и фуражках с высокими тульями. Наташу поразило то, что гитлеровцы шагали с важным видом победителей, а жители города шли по обочинам мостовой, втянув головы в воротники своих пальто, ссутулившись, уступая тротуары пришельцам.

«Да что же это такое? Почему они так унизительно ведут себя перед этими… — думала девушка и тут же поймала себя на мысли: — А как ты сама будешь вести себя?»

Она не могла сразу ответить на это, но знала, что не так, совсем не так надо жить… И тут Наташа обратила внимание на пожилого, коренастого человека в коротком черном пальто и серой ушанке. Он уверенно шагал по тротуару, так, как ходил, наверное, всю жизнь по этим улицам. Иногда уступал дорогу встречным гитлеровским офицерам, но не склонял голову перед ними, не боялся их…

Показалась небольшая группа пленных красноармейцев, конвоируемых немецкими автоматчиками. Они шли по мостовой как раз мимо ее окна, и она хорошо видела каждого из них.

Пленные были в изорванных, обгорелых шинелях, а некоторые — без шинелей и головных уборов. Большинство из них — с марлевыми повязками. Они двигались медленно. Среди них особенно выделялся черноволосый красноармеец в одной нижней сорочке. Он не был ранен, но его почему-то поддерживали с двух сторон. Этот красноармеец шел и все время смотрел в окно, перед которым стояла Наташа. Она вначале не обратила на это внимания, потом присмотрелась к нему и… вскрикнула:

— Евгений?! Нет, нет!.. Этого не может быть!..

Наташа еще раз всмотрелась в лицо этого человека и окончательно убедилась, что это Евгений Хмелев. За окном, в колонне пленных советских солдат, находился человек, который совсем еще недавно должен был стать ее мужем и который не стал им потому, что она узнала о его связи с другой женщиной. Конечно, Евгений тогда поступил мерзко. Но он воевал с фашистами, подвергал себя опасности… Его каждую минуту могут убить.

Наташа забегала, заметалась по комнате, отыскивая какую-нибудь одежду для Евгения. Но ничего не попадалось под руку. Тогда она сорвала с вешалки свое пальто и устремилась к двери. Но на пороге столкнулась с матерью.

— Ты зачем встала?

— Пусти, мама, пусти! Там Евгений. Его надо догнать. Помочь… Хоть чем-нибудь помочь.

Но мать преградила ей путь:

— Сумасшедшая, тебе же нельзя вставать. Ложись. Успокойся.

Наташа растерянно досмотрела на мать:

— Что ты говоришь, мама? Ведь там наши красноармейцы. Там Женя…

— Не надо говорить об этом человеке! — рассердилась Надежда Васильевна. — Хватит. Я больше не хочу слышать о нем.

— Я тоже, мама… Но он попал в беду. Ему очень плохо. Ты подойди к окну. Сама увидишь.

— Я видела.

— Видела и молчишь? Ты же… Ты же самая справедливая, добрая. Давай придумаем что-нибудь. Ведь надо же ему помочь!

— Надо. И не только ему. Но ведь ты знаешь, что мы сейчас ничего не можем сделать. Только навредим человеку.

Мать обняла дочь за плечи и притянула к себе. Та как-то сразу обмякла, припала к ее груди и залилась слезами.

— Ну, успокойся. Успокойся… — приговаривала Надежда Васильевна, усаживая Наташу на кровать…

С треском распахнулась дверь, и на пороге вырос огромный рыжеволосый детина с массивной челюстью. Он был в черной форме офицера СС. За ним в прихожей топтался солдат с автоматом на груди и двумя чемоданами в руках.

С минуту гитлеровец острым, пронизывающим взглядом смотрел на Наташу, потом на Надежду Васильевну и вдруг рявкнул:

— Вста-ать, русский свинья!

Наташа вздрогнула, прижалась к матери. Надежда Васильевна какое-то время тоже была в замешательстве — с ней никогда никто не разговаривал подобным образом. «Да как он смеет?! — возмущалась она. — В конце концов, не мы с дочкой пришли к нему, а он ворвался в наш дом».

Все это она хотела выпалить в лицо фашисту, но сдержалась, только молча смотрела в его глаза.

Гитлеровец сделал шаг вперед и, положив руку на кобуру парабеллума, висевшего с левой стороны живота, нагло скомандовал:

— Встать! Разве вы не видите, что перед вами офицер германской армии?!

— Вот теперь вижу… — продолжая в упор, с ненавистью смотреть ему в лицо, ответила хозяйка квартиры.

У гитлеровца все больше сужались глаза, а массивная челюсть выдвигалась вперед. Он медленно привычным движением пальцев большой волосатой руки расстегнул кобуру и ухватился за рубчатую рукоятку револьвера.

— Я научу вас, как надо разговаривать с представителем великой нации, — зловеще процедил он сквозь крупные, желтые зубы.

Надежда Васильевна побледнела, но не отвела своего взора от лица фашиста. Все ее нервы собрались в один комок, и она уже не боялась врага, не скрывала своего презрения к нему.

Наташа попыталась встать, но Надежда Васильевна придержала ее за плечо:

— Сиди, дочка, не бойся.

— Мама, он же убьет тебя, — прошептала Наташа.

— Не вста-вай!

В это время в коридорчике послышалась возня. В раскрытую дверь было видно, как солдат, пришедший с этим офицером, преграждал кому-то путь.

Офицер с недовольным видом обернулся к двери.

— В чем там дело, Бломберг?

Но тот не успел ответить. Оттеснив Бломберга в сторону, в дверь ввалился ефрейтор Адольф Бруннер. Собственно, ввалился не Бруннер, а гора вещей, из-под которых высовывался только один его нос. Перешагнув порог и сбросив на пол чемоданы, баулы и рюкзаки, он, прижав руки к бедрам, вытянулся в струнку перед офицером. Этот ефрейтор сейчас совсем не был похож на дисциплинированного, вымуштрованного солдата германской армии — гимнастерка была не заправлена, пилотка сползла на глаза.

— Ты что, Адольф? Кто тебе позволил? — строго спросил офицер.

— Приказ обер-лейтенанта Вебера. Здесь будет его квартира.

— Пошли ты к черту своего обер-лейтенанта.

— Хорошо, господин капитан. Но… я не знаю, что ответить генералу фон Мизенбаху. Это он пожелал…

Капитан Шлейхер сбавил тон.

Ч-черт, всегда этот Вебер стоит на его пути. Мальчишка! Если бы он не был адъютантом командира армейской группы!..

— Ну хорошо, занимай эту квартиру для своего Вебера. Я все равно не стал бы жить с этими волчицами, — сказал Густав Шлейхер и направился к выходу.

Когда за ним и его ординарцем Бломбергом закрылась дверь, Адольф хитровато улыбнулся и, повернувшись к хозяйкам дома, поздоровался:

— Гутен морген. Гештаттен, дас их михь форштелле: Бруннер Адольф, гефрайтер, фирцихь яре альт.

Наташа некоторое время настороженно смотрела на этого маленького, подвижного немца, объявившего, что он ефрейтор и ему сорок лет.

— Гутен морген, герр Бруннер, — наконец произнесла она в ответ.

— О-о, фройляйн говорит по-немецки?..

 

2

Надежда Васильевна еще с утра ушла в Сосновку. Там у знакомой женщины она надеялась достать хоть немного муки и картофеля.

В комнате было темно. Наташа лежала на диване и настороженно вслушивалась в разноголосицу звуков фронтового города.

Вот громко, размеренно стуча каблуками по тротуару, под окнами прошли двое, — наверное, патруль… Где-то глухо била артиллерия, и, кажется, совсем рядом застрочили пулеметы. Наташа знала, что стрелять могут только на той, восточной, окраине города. Вдруг в эту военную разноголосицу вплелись дребезжащие звуки губной гармошки. Это развлекался ефрейтор Бруннер. Адольф не остался утром у Ермаковых. Узнав, что через коридорчик есть совершенно свободная двухкомнатная квартира завуча школы (тот еще неделю назад эвакуировался с семьей), он со своим ворохом вещей перетащился туда. Почти целый день Бруннер устраивался на новом месте, и вот, наконец сделав, видимо, все необходимое, он решил развлечься музыкой.

Веселые звуки губной гармошки послышались ближе — в коридорчике. В дверь постучали.

— Войдите, — после некоторой паузы нерешительно сказала девушка по-немецки.

Держа в одной руке включенный фонарь, а в другой губную гармошку, в дверь вошел Бруннер.

— Гутен абенд, фройляйн Наташа, — сказал Адольф.

— Гутен абенд, герр Бруннер.

— Почему вы сидите в темноте? — спросил он и, не дожидаясь ответа, тщательно проверил светомаскировку на окнах, достал спички и зажег большую керосиновую лампу. — Вот теперь будет очень хорошо… Может, фройляйн желает послушать музыку?

Наташа молча пожала плечами. Бруннер поднес гармошку к губам и сыграл какую-то веселую песенку.

— Не Чайковский, конечно, — смешно развел руками Адольф, — но… как это говорят русские? На бе-ез раак и риба… риба… Ага! Риба — рак. Так?

«Что он пристал ко мне? — думала Наташа. — Какое мне дело до его неумелых упражнений в русском языке, до его гармошки и вообще до всех его дел?»

— Может быть, я что-нибудь неправильно сказал? — снова спросил он Наташу.

— У нас в народе говорят: на безрыбье и рак рыба.

Адольф вынул блокнот.

— На бе-ез риба и рак ри-ба, — записал он. — Данке. Спа-си-бо.

Бруннер суетился, что-то спрашивал, записывал в блокнот, а Наташа отсутствующим взглядом смотрела на него и не могла дождаться, когда же наконец он уйдет.

Но Адольф вовсе и не собирался уходить. Вебер с генералом уехали принимать какую-то новую дивизию, а его оставили дома. Надо же ему как-то убить время.

Разговаривая с Наташей, Бруннер все время посматривал на книжный шкаф. Наконец он не выдержал и подошел к нему, раскрыл. Первое, что ему бросилось в глаза, — учебник немецкого языка.

— О-о-о, дойч! Гут, гут! Гёте? — Он обернулся к Наташе: — Вы читаете нашего Гёте?

— Ва-ше-го? Да вы, вы!.. — Наташа задохнулась от возмущения и, не помня себя, стала бросать в лицо Бруннеру гневные слова: — Вы способны только убивать, рушить, уничтожать все прекрасное. А Гёте воспевал это прекрасное. Нет, он не мог родиться в той Германии, в которой родились вы — фашисты.

Бруннер опешил. Он был поражен не тем, что эта русская девушка причисляла его самого к фашистам и ругала всех ему подобных, а тем, что она с такой решительностью защищала и отгораживала великого немецкого поэта от него, Адольфа Бруннера, чистокровного немца. Он внимательным, изучающим взглядом смотрел на нее и не знал, что же ей ответить. Наконец он сказал:

— Вы не правы, фройляйн. Не все же немцы такие, как капитан Шлейхер, которого вы видели утром.

Наташа ничего не ответила. Ей не хотелось продолжать бесполезный спор.

«Все они из одной стаи, — думала Наташа. — Если бы среди них было много настоящих, честных людей, они не делали бы того, что делают, — не застрелили бы в ту ночь секретаря райкома, не убили бы Ирину Михайловну и не оставили Олежку сиротой… Боже мой, неужели этот кошмар может длиться бесконечно?.. Да, может длиться долго, очень долго, если все будут отсиживаться в домах и только возмущаться, а не бороться».

Эти слова Наташа относила и к себе. Но она не знала, что надо делать, чтобы хоть как-то оправдаться перед своей совестью, перед Олегом и перед всеми теми, которые не лежат вот так, как она, а с оружием в руках воюют против гитлеровцев.

Наташе за эти военные месяцы не раз приходилось читать в газетах о героических действиях партизан и партизанок, сражавшихся в тылу врага. Она завидовала их смелости и находчивости. Примеряла свои силы — мысленно прикидывала, смогла ли бы она сделать то же, что делали ее сверстницы в Белоруссии и других оккупированных врагом местах? И это сравнение было не в ее пользу.

Оставшись одна, Наташа, обняв обеими руками колени, задумалась. Ее мучил вопрос: как жить дальше? Она понимала, что нельзя молодой, сильной девушке сидеть сложа руки и ничего не делать. Наташа была уверена, что в городе есть люди, которые готовятся к борьбе, а может, уже и борются, а она… Она не знала, к кому пойти, с кем посоветоваться.

В это время в комнату вошел Олег. Он был в расстегнутой куртке, в старой ушанке, одетой задом наперед, в грязных, изорванных штанах с отдутыми карманами.

Плотно притворив за собой дверь, он сразу же бросился к голландской печи, прижался к ней.

— У тебя фрицев нет? — подозрительно поглядывая в сторону спальни, спросил Олег.

— Нет, только там, в соседней квартире, — показала она на дверь.

— Хорошо. У-ух, холодина! — шлепая по теплым кафельным плиткам посиневшими пальцами, проговорил Олег.

— Ты где пропадал все эти дни? — спросила Наташа.

— Везде. Хотел переплыть к своим — не удалось. Вода как лед. Кругом фрицы. Так и шпарят из пулеметов, так и шпарят. Честное пионерское. Не веришь?

— Верю. Только тише говори. Услышать могут. Ну а потом?

— Потом махнул в лес. Хотел к партизанам добраться. Они у Горелого леса бьются с фашистами.

— А ты уверен, что там партизаны?

— Ну а кто же еще? Раз фашисты воюют с ними, значит…

— А может, это какая-нибудь наша воинская часть не успела отойти и теперь бьется одна…

— Может, и часть, — моргая от удивления глазами, сказал Олег. — Я и не подумал об этом. А что, если это дядя Саша со своим полком, а?

— Саша? — переспросила Наташа. Эта мысль не приходила ей в голову.

— Ты знаешь, они их там так окружили. Все дороги, просеки и тропки перехватили, гады.

— А ты откуда знаешь об этом?

— Как же мне не знать, если я трое суток колесил по этому лесу. Хотел проскользнуть к своим. Да разве там проскользнешь, — безнадежно махнул рукой Олег и, опустившись на колени возле книжного шкафа, стал вытаскивать из карманов какие-то круглые предметы и засовывать под шкаф.

— Ты что там прячешь?

Мальчику не хотелось, чтобы другие знали о его тайне, но от Наташи у него не было секретов.

— Гранаты. Вот, смотри какие. Я их в лесу нашел. Четыре штуки. Я этим гадам теперь покажу!.. Я им за все отомщу!

Наташа побледнела.

— Ты с ума сошел, Олежка! Сейчас же забери эти гранаты и выбрось в колодец.

— Не выброшу! — ощетинился Олег. — Не для того я их тащил сюда.

— Глупый ты. Разве так делают? Бели фашисты найдут эти штуки — повесят нас. Давай их хоть в подвал перенесем.

 

3

На другой день Наташа снова была одна. Мать еще не возвратилась из деревни, а Олег опять куда-то запропастился. Наташа взяла книгу, попробовала читать. Ничего не вышло. В голову лезли одни и те же мысли — мысли о том положении, в котором она оказалась.

В ставню тихо постучали. Наташа подошла к окну. У дома стоял невысокий, сухощавый старик, тяжело опершись на большую суковатую палку. Он был в рваном полушубке, старых валенках и с большой сумой, сшитой из белой мешковины. Поеживаясь от холода и часто переступая ногами, он уныло тянул:

— Подайте, ради христа, кусочек хлеба погорельцу… По-да-а-айте, ради христа, кусочек…

Наташа выбежала на крылечко.

— Заходите, дедушка! Заходите, погреетесь… Чайку горячего выпьете?

Старик шагнул к крыльцу.

— Вот спасибо, доченька. Пошли тебе бог хорошего жениха и большого счастья, — поднимаясь по порожкам на крыльцо, причитал он.

Наташе его голос показался знакомым.

Войдя в комнату и поставив у двери свою палку, нищий повернулся к красному углу и, сняв шапку с плешивой головы, перекрестился. Наташа сразу узнала его. Перед ней стоял Митрич — старик Шмелев, тот, который был у них бригадиром на строительстве оборонительных сооружений.

— Филипп Дмитриевич! — не выдержав, воскликнула Наташа.

— Тссс… — старик приложил палец к губам. — Кто есть в доме окромя тебя?

— Никого. В соседней квартире два немца, но их нет дома.

— Ну и ладно, — более спокойно ответил Митрич. — Где же твой чаек? Я и вправду до косточек продрог.

— Сейчас. Я сейчас. Он у меня еще горячий. Раздевайтесь.

Наташа бросилась к голландке, вытащила чайник и налила в большую фарфоровую кружку чая, где-то отыскала единственный кусочек сахару, ржаной сухарь и все это положила перед Митричем.

— Пейте на здоровье и расскажите, как вы сюда попали.

Шмелев, грея замерзшие руки о чашку и по глоточку отпивая горячий чай, рассказал Наташе, как его отряд вел бои в городе, как был отрезан от своих и как добрался до каменного моста.

— Ну, а дальше? Почему же вы не ушли на тот берег? — торопила его Наташа.

— А дальше не получилось у нас, дочка. Маху мы малость дали… Нам бы надо под прикрытием танков, которые нас поддерживали, пехоту сначала переправить… Ведь нам командир полка приказывал так сделать. А мы не послушались, по-своему решили, вот и…

— Почему же вы не сделали, как вам приказали?

— Танков жалко было. У нас их и так кот наплакал.

— Так, ну а что потом было? — торопила старика Наташа.

— Потом совсем нескладно вышло. Отрезали нас от реки. Мы было бросились к другому мосту, а немцы по нас из танковых пулеметов. «Пропали», — думаю. И тут слышу, Данилыч подает команду: «Приказываю пробиваться назад!» Как это так назад? Куда назад, если в городе уже немцы? А он свое: «Пробиваться к Горелому лесу». Ну и началось. Бросились мы взводами, отделениями… через дворы, огороды. И что ты думаешь, пробились-таки. Немецкой пехоты на нашем пути не больно много было. Она, видно, хотела скорее захватить мосты и перебраться на тот берег…

Рассказывая, Митрич упомянул завод, на котором был сформирован отряд московских ополченцев. Наташа хорошо знала, что Хмелев тоже работал на этом заводе. «Значит, он пришел вместе с отрядом?» — думала Наташа.

— Филипп Дмитриевич, а Евгений Хмелев был в вашем отряде?

— Хмелев?.. Как же, как же, был. В третьей роте. Только не повезло ему, бедняге. Погиб. До каменного моста отходил вместе с нами, а как мы пошли на прорыв, через город, так я его уже не видел больше. Убили, наверное, парня.

— Нет, дедушка, его не убили. В плену он… Я сама видела, как его вели по городу.

— Вот оно как? А мы думали, что убит.

Помолчали немного. Потом Наташа спросила:

— Дедушка, а после того вы не пробовали переправиться на левый берег?

— Как не пробовали? Три раза пробовали, да ничего не получилось. К берегу и подступиться-то нельзя. Куда ни кинешься, всюду танки, пушки. Хотели разведчиков переправить на ту сторону, и то не получилось. Все дырки законопатили, сучьи сыны. Нигде не проскользнешь.

— И как же вы там живете, в этом лесу? У вас же, наверное, ни продуктов, ни теплых вещей?

— А вот так и живем. Первые дни плохо было, а потом, когда соединились с партизанами, легче стало.

«А я-то голову ломала… Надо сейчас же уходить отсюда… Напишу маме записку и уйду со стариком», — подумала Наташа и спросила:

— Вы когда идете назад, Филипп Дмитриевич?

— А вот обогреюсь у тебя малость — и в дорогу. Я ведь с утра по городу шатаюсь. Пора и назад.

— И я с вами, — решительно сказала Наташа и, найдя свой рюкзак, стала укладывать в него теплые вещи.

Старик молчал. Допив чай, он взял чайник и налил себе еще полкружки.

— Нет, дочка, тебе нельзя туда, — наконец ответил Шмелев.

Наташа, не выпуская рюкзака из рук, резко обернулась к нему:

— Почему нельзя?

— Потому, что здесь ты нужнее…

— Кто сказал?

— Сказали те, кто послал меня сюда.

— А почему мне нельзя с вами? Ведь я… я тоже хочу бороться с фашистами.

— А ты и борись.

— Как же я буду бороться, если я одна, если у меня нет оружия?

— Тебе оно и не нужно, дочка, — сказал Шмелев. — Стрелять всякий сумеет, а вот знать, куда стрелять, где ударить… это посложнее. Сидим мы там, в лесу, и ничего не знаем, что тут у немцев делается. А надобно знать, и не только нам. Всей Красной Армии надобно знать, чего замышляют эти сукины сыны. Вот затем я и пришел к тебе, дочка. Ты по-немецки хорошо понимаешь, и… и сосед у тебя подходящий, знающий человек.

— Какой сосед?

— А тот, что через коридор живет. Говорят, он в адъютантах у самого ихнего генерала ходит.

Наташа задумалась…

* * *

Через час после ухода Митрича в комнату с небольшой охапкой дров вошла Надежда Васильевна. Она только что вернулась из деревни, принесла немного муки, картофеля и сейчас хотела растопить голландку и приготовить ужин. Паровое отопление школы не действовало. Голландкой уже лет десять, с тех самых пор, как построили котельную, никто не пользовался. Укладывая в печку дрова, Надежда Васильевна спросила:

— Ну как ты себя чувствуешь, дочка?

Наташа, занятая своими мыслями, не слышала вопроса матери.

«Спит», — подумала мать и, плеснув на поленья керосину, чиркнула спичкой. В печке весело запылал огонь. В комнате как-то сразу стало уютнее, теплее.

— Мама, как, по-твоему, я красивая?

Надежда Васильевна подошла к дочери, села на край дивана и пристальным, удивленным взглядом посмотрела на нее. «Вот, оказывается, чем заняты ее мысли. А я думала… Боже мой, она ведь совсем еще девочка. Маленькая, глупая девочка…»

— Конечно, красивая. Для меня ты всегда будешь самой красивой.

— А для других? Могу я, например, понравиться мужчине? Ну что ты на меня так смотришь?

— Я тебя не понимаю, дочка.

Наташа уже не слушала мать. Она усиленно думала над тем, сможет ли выполнить то трудное и опасное дело, за которое взялась.

 

4

В походном кабинете начальника контрразведки шел допрос русских пленных.

Посередине комнаты, перед письменным столом, стоял высокий, черноволосый красноармеец в грязной, окровавленной одежде. Яркий свет настольной лампы бил в его бледное, изможденное лицо. Этот сильный, режущий глаза свет ослеплял его, заставлял прищуриваться, закрывать глаза. Волосы красноармейца были взлохмачены, на разбитых губах запеклась кровь.

За письменным столом, в полумраке, видна была массивная фигура полковника Берендта. Бросался в глаза его огромный живот, стянутый широким офицерским ремнем, словно обручем.

Полковник пронизывающими глазами глядел на Хмелева и ждал ответа на только что заданный вопрос. Он внимательно следил за каждым движением пленного, за его взглядом, за малейшими изменениями в выражении лица.

Хмелев был взят в плен возле каменного моста, когда ополченцы мелкими группами прорывались через сады и огороды назад, к северо-западной окраине города. Берендт сам выехал на место, чтобы тут же допросить пленного, но Евгений еще очень плохо чувствовал себя.

Пришлось подождать, пока врачи приведут его в чувство. Только на другой день, уже после взятия города, Берендт получил возможность приступить к допросу. Но вот уже пять дней он, опытнейший контрразведчик, бьется с этим и тремя другими пленными — и никакого толку. На вопросы они не отвечают или говорят разные небылицы. Правда, ему все же удалось выудить у этого солдата, что он является рядовым третьей роты московского отряда народного ополчения, который вместе с регулярными советскими частями оборонял город Березовск. Больше пленный ничего не сказал.

Полковник настойчиво задавал Хмелеву вопрос за вопросом через своего помощника — рыжеволосого капитана Шлейхера, который, выставив вперед свою квадратную челюсть, стоял за спиной пленного и сверху вниз смотрел на него, готовый в любую минуту нанести тяжелый удар огромной рукой.

— Зачем этот человек остался в нашем тылу? — медленно, чуть не по слогам, спросил по-немецки Берендт.

Шлейхер шагнул вперед и с угрозой сказал по-русски:

— Господин полковник спрашивает: зачем вы остались в нашем тылу?

— Я уже говорил… — усталым, измученным голосом ответил Евгений.

— Что вы говорили? — все больше свирепея, переспросил Шлейхер.

— Я был ранен.

— Почему он не ушел вслед за своими? — снова спросил Берендт.

Капитан перевел вопрос Хмелеву.

— Я был без сознания. Вы же знаете. И потом, город уже был в ваших руках.

Густав Шлейхер переводил ответы пленного своему шефу, а тот задавал все новые и новые вопросы.

— Какое он получил задание от своего командования? Спрашивайте, Шлейхер, спрашивайте. Быстро! Не давайте ему раздумывать!

И Шлейхер спрашивал.

— Вы разведчик. Это нам известно. Какое задание вы получили от русского чека?

— Я не знаю никакого чека, был без сознания.

Шлейхер переводил ответы пленного, а полковник уже не вслушивался в смысл этих слов. Раскуривая сигарету, он смотрел куда-то мимо Евгения и думал. У него еще вчера возникла одна мысль, от которой он до сих пор никак не мог отделаться.

«А что, если одного из этих пленных… вот хотя бы этого, взять да и отпустить. Пусть идет назад. В свою часть. А в подходящий момент… Это было бы колоссально!»

Но как это сделать? На западе подобные эксперименты ему удавались легко. Там в таких случаях все решали деньги. А тут… Проклятая страна! Видимо, нужно изменить метод. Найти подход к этим русским, подобрать к ним другие ключи. И он, кажется, подобрал один из них.

— Что он сказал, Шлейхер? — после долгого молчания спросил полковник.

— Сказал, что он ничего не помнит. Что был без сознания, когда его взяли в плен.

— Не помнит? Гм-м. Может, он уж и родных своих не помнит? Где живут его родные? Мне нужно знать точный адрес его родителей.

Капитан Шлейхер быстро задал и этот вопрос Евгению. Тот медлил с ответом.

«Зачем им понадобились мои родные? Что они еще задумали?»

— Ну-у? — торопил Шлейхер.

— До войны жили в Гжатске. А где сейчас — не знаю.

— Улица? Дом? Квартира?

Хмелев ответил.

Берендт, склонившись над столом, записал адрес родителей Евгения и вновь спросил:

— Последний раз спрашиваю: с каким заданием он переброшен к нам?

Хмелев молчал. Он не знал, что сказать полковнику. У него уже больше не было сил. От усталости и побоев кружилась голова, подкашивались ноги.

— Я не знаю. Не знаю… — выдавил он из себя. Услышав перевод этих слов, Берендт презрительно посмотрел на Хмелева, сказал:

— Хорошо. Если он не хочет отвечать… его расстреляют.

Шлейхер перевел. Но Евгений не сразу понял, о чем идет речь. Потом, когда до его сознания дошел смысл сказанного; он с ужасом посмотрел на полковника.

— Рас-стре-ляют? Кого? — с трудом выговорил он.

— Вас, господин Хмелев, — услышал он голос Шлейхера.

— За что? Я вам ничего не сделал плохого.

— Но вы и хорошего ничего не сделали, господин Хмелев, — хитро прищурившись, проговорил Берендт.

— Я… я не понимаю…

Но тут, видно, терпение полковника лопнуло. Хмелева вытолкнули из кабинета и под охраной двух автоматчиков повели за город.

 

5

Сегодня Вебер встал позже обычного. Вчера они с генералом Мизенбахом очень поздно вернулись от фельдмаршала фон Клюге. Поэтому в это утро обер-лейтенант позволил себе лишний час поваляться в постели.

Теперь он сидел за столом в нижней рубашке и пил утренний кофе. Кончая завтрак, Вебер вдруг услышал русскую песню:

Обер-лейтенант не понимал слов этой песни, но голос, мелодия… Они сразу те привлекли его внимание, заставили прислушаться.

— Слушай, Адольф, кто это поет там, за стеной?

— Русская фройляйн, господин обер-лейтенант, — пришивая пуговицу к офицерскому кителю, ответил Бруннер.

— Но ведь она, кажется, была больна?

— Очевидно, ей стало лучше.

— Наверное, уродина какая-нибудь, а голос ничего, приятный.

— Она и сама…

— Красива?

— Даже очень, господин обер-лейтенант. Я таких красавиц никогда не видел.

— Вот как? Так что же ты молчал до сих пор, пройдоха? Или, может, для себя бережешь, а?

— Что вы, господин обер-лейтенант. Я для нее не пара, а потом… У меня жена есть.

— Жена-а? — Вебер громко расхохотался. Он сейчас смотрел на Бруннера так, как смотрел бы на человека, свалившегося с луны. — Да ты чудак, Адольф. И у меня есть жена. Ну и что из этого?

Бруннер неопределенно пожал плечами.

— Китель, фуражку! Быстро!

Адольф наскоро закрепил нитку, перекусил ее зубами и, поднявшись со стула, помог Веберу надеть китель. Застегнувшись на все пуговицы, обер-лейтенант подошел к зеркалу и стал внимательно смотреть на свое отображение. Выхоленное лицо, пышная шевелюра. Только рот великоват. Обер-лейтенант остался доволен собой. Черт с ним, с этим большим ртом. Настоящая девушка не обратит внимания на эту мелочь. Прежде всего ей бросится в глаза его офицерский мундир. Да, да, он знает, что женщинам нравятся офицеры.

— Адольф, дай духи. Самые лучшие.

Бруннер подал флакон французских духов. Вебер открыл пробку, понюхал.

— Прима! — сказал обер-лейтенант и стал из пульверизатора поливать себя духами.

А из-за стены, из соседней комнаты, доносилось:

Передав флакон Бруннеру, Вебер направился к двери. В коридорчике он остановился, послушал еще немного мелодию песни и без стука вошел в комнату Ермаковых.

Перед большим трюмо, спиной к двери, стояла молодая, стройная девушка в белоснежном платье и, причесывая свои пышные, светло-золотистые волосы, пела:

— О-о-о, фройляйн, вы очаровательны! — после долгого молчания по-немецки воскликнул Вебер.

Наташа вздрогнула и, обернувшись, испуганно посмотрела на него большими голубыми глазами.

«Боже мой, как она красива! — между тем думал Вебер. — А я, дурак, жил с ней рядом и до сих пор не знал».

— Простите, пожалуйста, мое самовольное вторжение к вам… Давайте познакомимся. Меня зовут Рудольф Вебер. А вас?

— Наташа.

— На-та-ша… Вы замечательно поете, фройляйн Наташа. Интересно, о чем же эта песня?

— О любви.

— О-о, это прекрасно! Это хорошо, что вы поете о любви. Но почему у вас такие грустные глаза? Когда человек поет о любви, он должен быть веселым.

— Это не всегда возможно, господин Вебер.

— Почему?

— Мне не хочется сейчас говорить об этом, — сказала девушка и вновь повернулась к трюмо.

Разговор явно не клеился. Вебера злило, что девушка отвернулась и, не обращая на него внимания, продолжала причесываться. Конечно, он мог бы не церемониться с этой русской фройляйн и сделать так, как делали многие из его друзей, да и ему приходилось. Но сейчас он не мог поступить так, как поступал прежде. Тогда пропало бы все очарование встречи. Да и потом он не был уверен, что этой девушкой можно овладеть силой.

— Видно, вы не очень-то расположены к нам, фройляйн, — насупившись, буркнул Вебер.

Наташа резко обернулась к нему:

— А если я сказала бы, что расположена к вам, вы поверили бы?

— Да, пожалуй, вы правы. Не поверил бы.

— Вот видите. Вы пришли в мой дом, вы рушите наши города, вы мучаете, убиваете… — Наташа понимала, что говорит лишнее, что совсем не так надо бы говорить с этим офицером, но уже не могла сдержаться. — Так за что же я вас должна уважать?

«Интересно, почему она не уехала из города, раз так ненавидит нас? Уж не шпионка ли она? — думал Вебер, но тут же отбросил эту мысль: — Нет, шпионка не стала бы так откровенно высказываться. Но почему же тогда она осталась? Ах да, Бруннер говорил, что в момент эвакуации она была больна и потому…»

— На войне как на войне, фройляйн. Но прошу вас поверить, что лично я совсем неплохо отношусь к русским. Можете вполне располагать мной. Если…

— Если что?

— Если вы не откажете мне в своей дружбе. Согласны?

— Я всегда рада дружить с хорошим человеком…

Когда Рудольф Вебер ушел, Наташа не двинулась с места. Глядя грустными, встревоженными глазами ему вслед, думала: «А что же будет дальше?» Она понимала, что затеяла опасную игру с немецким офицером. Было совершенно ясно, что Вебер теперь не оставит ее в покое.

 

6

Темное полуподвальное помещение. На грязной, облупившейся стене отражается тень от железной решетки. Тихо. Только за дверью в длинном пустом коридоре гулко раздаются размеренные шаги часового.

У стены на полусгнившей соломе в изодранной, окровавленной одежде лежал Евгений Хмелев. Он тяжело стонал, с трудом переворачивался с боку на бок. Но вот он замолчал, притих, как бы прислушиваясь к чему-то. И вдруг, вскрикнув, приподнялся на руках, сел и испуганными глазами уставился на стену. На том месте, где виднелись отраженные перекрестья решетки, что-то копошилось. Присмотревшись внимательнее, Хмелев увидел огромную серую крысу с длинным хвостом.

«Как же она оказалась на стене?..» — подумал Евгений и тут же вспомнил. Вчера ему дали кружку воды и кусок черного сухаря. Подобрав с попу какую-то тряпку, он положил в нее этот сухарь и, завязав в узелок, повесил на гвоздь, вбитый в стену. Вот этот узелок и терзала теперь крыса, не обращая никакого внимания на хозяина. Цепляясь коготками за тряпку, крыса хотела, видно, взобраться повыше, но сорвалась. Тяжело ударившись о ногу Евгения, она юркнула в темноту. «Меня уже и крысы не боятся, — думал Евгений. — Уж лучше бы расстреляли».

Но его не расстреляли. Автоматчики по приказанию Берендта вывели его тогда за город, дали в руки лопату и заставили рыть для себя могилу. И он рыл. Рыл долго, мучительно. Рыл и думал: «Ну, значит, это конец».

Когда работа была закончена, его поставили лицом к могиле, спиной — к солдатам. Он стоял на самом краю ямы. Из-под ног, шурша, осыпалась земля. Он стоял и кожей спины, всем телом чувствовал, что делается позади него. Вот встали с земли солдаты, сделали несколько шагов — отошли дальше. Стукнув каблуками, повернулись. Вот он слышит тяжелые, размеренные шаги. Это шаги Шлейхера. Евгений уже хорошо знал его походку. Вот капитан подал короткую, отрывистую команду. Солдаты вскинули автоматы.

— По врагу-у гер-ман-ского рейха!.. — растягивая слова, по-русски командовал Шлейхер.

Лес, земля — все, что было перед глазами Евгения, вдруг покачнулось, стронулось с места и… стало кружиться, теряя очертания.

— Ого-онь! — закончил Шлейхер.

Раздались выстрелы. Но Хмелев даже не слышал их. Он еще до выстрела, потеряв сознание, упал вниз лицом, в могилу. Очнулся он через шесть часов, в камере.

Потом этот кошмар повторялся еще несколько раз. Через два дня на третий его поднимали рано утром и выводили за город, заставляли копать себе могилу, ставили на край ямы и… открывали огонь. В бессознательном состоянии привозили Хмелева обратно и вновь бросали в вонючий подвал. Вечером вызывали на допрос. Говорили, что сопротивление русских сломлено, что на днях Москва будет взята и война закончится победой Германии. Убеждали, что он, Хмелев, может сделать большую карьеру, если будет лоялен к германской армии, если захочет помочь ей. А он может помочь. Он должен помочь.

На всех допросах Евгений держался стойко. Что бы ему ни предлагали, он отвечал односложно: «Нет». Его бросали на пол и били, били… После каждого такого допроса он еще больше озлоблялся и уже заранее, с ночи, готовился швырнуть в рожи палачей самое ненавистное для них слово: «Нет». Но на вчерашнем допросе в нем что-то надломилось. Он уже не мог говорить «нет». Он молчал и жаждал одного: чтобы скорее кончился этот кошмар, чтобы наступила смерть.

Кто-то подошел к камере. Звякнули ключи. Отодвинулся железный засов, со скрипом открылась тяжелая дверь. «Чего они еще хотят от меня?» — глядя из-под красных, опухших век, думал Евгений.

В лицо ему ударил сильный, слепящий свет карманного фонаря. Хмелев не видел никого, но уже знал, что это Шлейхер. «Значит, опять на допрос».

— Вам письмо, господин Хмелев.

«Я, наверное, схожу с ума… Письмо? Кто это сказал? Какое письмо? Кто может прислать мне письмо?»

— Я вижу, вы не очень-то рады?

— Чего вы еще хотите от меня, Шлейхер? — с трудом произнес Евгений.

— Хочу передать вам письмо от вашей матери.

«Он ненормальный. Нормальные люди не станут плести такое…» — закрыв глаза, думал Евгений.

— Возьмите же письмо. Я не могу по целому часу стоять перед вами.

Евгений разомкнул веки и увидел в протянутой руке Шлейхера конверт. С большим трудом дотянулся до него и взял. В ту же минуту солдат, стоящий позади капитана, выступил вперед и поставил перед Хмелевым фонарь «летучая мышь».

— Читайте, — приказал Шлейхер и вместе с солдатом направился к двери.

Оставшись один, Евгений дрожащими пальцами вскрыл конверт. Да, письмо было написано рукой матери. Правда, строчки шли вкривь и вкось, слова обрывались, но… На этот раз Шлейхер не обманул его.

«Но как? Как это письмо могло попасть сюда? Откуда мама узнала, что я здесь? — думал Евгений, а глаза уже пробегали по строчкам. Ведь это письмо было от его матери. — Боже мой, мама!.. Она писала это письмо. Она держала в своих ласковых руках этот листочек бумаги. Она…» Он задыхался от наплывших чувств, воспоминаний.

Евгений не сразу мог сосредоточиться и вникнуть в смысл написанного. Потом, когда волнение улеглось, он стал понимать содержание письма. Вначале мать сообщала, как они с отцом волновались, что от него так долго не было писем, потом… На лбу Евгения выступил холодный пот. Мать писала, что ее и отца арестовало гестапо. «… Не знаю, сынок, в чем наша вина. Что мы такое сделали?.. Чем провинились?.. Но нас вот уже неделю держат в сыром подвале, по три-четыре раза в сутки водят на допрос, бьют. Если бы ты знал, Женя, ка-ак они бьют!..»

На глаза Евгения навернулись слезы. Буквы расплывались, прыгали. Он по нескольку раз читал одно и то же слово. «… Отец так ослабел, что уже не может самостоятельно двигаться. Его волоком таскают на допросы… — читал дальше Евгений. — Мы, сынок, не боимся смерти. Нам теперь уже все равно. Мы только молим бога, чтобы перед смертью увидеть тебя. Но это невозможно. Через три дня нас повесят.

Прощай и прости, нас, родной!»

Это невероятно, чудовищно! За что его, Евгения, мучают, еще можно понять. Он — солдат. Он воевал против них. А вот за что старых, ни в чем не повинных людей бросили в тюрьму? За что их терзают там? Этого Евгений не мог постичь своим разумом. «Ведь не звери же они, в конце концов? Не-ет, что-то надо делать… Тут какая-то ошибка. Недоразумение».

Собрав последние остатки сил, Хмелев встал и, держась за стену, пошел к выходу. Обеими руками стал стучать в окованную железом дверь.

Тут же откинулся волчок, и перед глазами Евгения возникла голова немецкого солдата в каске.

— Вас ист лос? — гаркнул прямо в лицо Евгению часовой. — Почему ты есть стучаль?

— Господин солдат, мне нужен ваш начальник. Очень нужен.

Солдат моргал, не понимая, чего хочет этот русский. Хмелев не знал, как ему объяснить. Припомнив несколько немецких слов, путая русские слова с немецкими, он снова стал просить часового:

— Слушай. Руфен зи гер капитан Шлейхер… Позови сюда капитана Шлейхера. Понимаешь?

— Гут, гут. Корошо, — ответил часовой и закрыл волчок.

До самого утра Хмелев, не смыкая глаз, ждал Шлейхера, но тот так и не пришел.

Только в десять часов утра открылась дверь камеры, и Хмелева вызвали на допрос к Берендту. Здесь находился и Шлейхер.

— Ну-у, как чувствуете себя, господин Хмелев? — спросил Берендт. — Письмо получили?

— Да, спасибо. Но… Я не понимаю, за что арестовали моих родителей?.. — волнуясь, говорил Евгений. — Их хотят расстрелять. Это недоразумение… Они ни в чем не виноваты… Клянусь вам!..

Берендт пристально смотрел на Хмелева. Смотрел так, как садовник смотрит на плод, висящий на дереве, пытаясь определить, созрел тот или еще нет.

— Мы знаем, — после продолжительного молчания сказал полковник. — Их судьба в ваших руках. Если вы действительно любящий сын… вы можете спасти своих стариков. Ни один волос не упадет с их головы.

Теперь Евгений понял все. Его мать и отец взяты как заложники, и, если он не согласится на условия Берендта или, согласившись, не выполнит его задания, их расстреляют.

— Мы вас сегодня спрашиваем в последний раз. Если вы не согласитесь, через три дня в одно и то же время — вас здесь, а ваших родителей там, в Гжатске, — повесят.

Да, Евгений понимал, что это последний разговор. Самый последний. «Что же делать? Если раньше от моего решения зависела только моя жизнь, то теперь…»

Берендт встал, подошел вплотную к Евгению и строго приказал:

— Отвечайте. Согласны вы помочь германской армии? Согласны выполнить наше задание?

Хмелев молчал.

— Отвечайте. Да или нет? — повысил голос Берендт.

— Не-ет… — еле вымолвил Евгений.

Полковник внимательно посмотрел на Хмелева и ничего не сказал. Он понял, что это «нет» прозвучало как «да». Воля пленного была сломлена, он сдался и теперь будет делать все, что прикажет ему он, Берендт.

 

7

Наконец-то генерал фон Мизенбах достиг своей заветной цели. Его мечта осуществилась — немецкие войска сломили сопротивление большевиков и ворвались в русскую столицу. О, это было потрясающее зрелище. Толпы людей приветствовали его радостными возгласами, засыпали цветами, встречали хлебом и солью. Император французов сто двадцать девять лет назад так и не дождался русских на Поклонной горе, а он, фон Мизенбах, дождался. Ему с радостью преподнесли на цветных рушниках огромный белый каравай и вручили ключи от города.

На празднование этой величайшей победы прилетел сам фюрер. Он лично поздравил Мизенбаха с блестящей победой и сообщил, что ему за особые военные заслуги присвоено звание генерал-фельдмаршала! Да, да, сразу фельдмаршала. За праздничный стол Гитлер сел рядом с. ним, новым фельдмаршалом. На фон Бока, фон Клюге и других генералов фюрер даже не смотрел.

После того как Гитлер улетел в свою ставку, Мизенбах возвратился в Кремль, вошел в апартаменты русских царей и лег спать на широкую резную кровать. Ему было очень удобно на этой кровати. Только воротник ночной рубахи почему-то сжимал ему горло. Он попробовал расстегнуть ворот, но его тонкие пальцы вместо пуговиц нащупали узловатые, сильные руки какого-то человека. Он отдернул свои руки, открыл глаза и ужаснулся. На нем лежал огромный бородатый русский мужик и с ненавистью смотрел на него. Он словно стальными клещами сжимал ему горло и с угрозой спрашивал: «Ты зачем пришел в мой дом, немец? Зачем землю мою топчешь, паскуда?»

— Господин генерал, господин генерал, — тормошил Мизенбаха встревоженный Бруннер. — Вы заболели? Вам плохо?

Наконец генерал проснулся, спустил с походной кровати тонкие ноги в шелковой пижаме и с удивлением стал оглядываться.

… Не было ни Москвы, ни Кремля с просторными апартаментами и резными царскими кроватями, ни фюрера, который сообщил, что ему, фон Мизенбаху, за особые военные заслуги присваивается звание генерал-фельдмаршала.

— Вот наваждение, — еле выговорил генерал. — Я долго спал?

— Нет. Два часа. Только очень беспокойно спали. Что-то кричали во сне, а хрипели так… Может, доктора позвать?

— Не нужно доктора. Ванну.

— Все уже готово, господин генерал.

Мизенбах встал и прямо с постели прошел в соседнюю комнату, где была устроена для него походная ванна.

Приняв ванну и выпив кофе, Мизенбах подошел к окну и стал смотреть на заснеженные улицы города. Мела поземка, в трубе противно выл ветер. «И так настроение отвратительное, а тут еще это завывание ветра». Генерал не мог отделаться от кошмара, который приснился ему этой ночью. «Чертовщина какая-то… Какой там Кремль! Какая Москва, если за последнюю неделю мои войска не продвинулись ни на метр! Словно в каменную стену уперлись. А фельдмаршал Клюге твердит свое: «Вперед и вперед!» Нет, так дальше нельзя. Надо что-то делать, как-то сдвинуть соединения с места».

В комнату вошел обер-лейтенант Вебер.

— По вашему приказанию прибыл генерал Ольденбург, экселенц!

— Пусть войдет, — не оборачиваясь, буркнул Мизенбах.

Вебер вышел. В комнату вошел невысокий полный генерал с кирпично-красным, грубоватым лицом. Щелкнув каблуками, он доложил о прибытии. Мизенбах продолжал смотреть в окно, на заснеженную, почти безлюдную улицу. Только какой-то старик вез на санках хворост да солдаты, подняв воротники шинелей, быстро шагали по тротуару.

Ольденбурга злило невнимание к нему. Он знал, что командир группы это делает специально, чтобы уязвить его самолюбие. Но что поделаешь, приходится терпеть. Ведь он, Ольденбург, знал, зачем его вызвали сюда. Вчера он не выполнил боевого приказа — не смог прорвать оборону русских в районе той злосчастной деревеньки. И все-таки никто не имеет права так грубо издеваться над ним. Ольденбург уже хотел возмутиться и напомнить Мизенбаху, что, если он ему не нужен…

— Почему вы не выполнили приказа, генерал Ольденбург? — злыми глазами глядя на командира корпуса, спросил Мизенбах.

Этого уж Ольденбург не мог вынети.

— Смею напомнить вам, что я — фон Ольденбург, а не… — командир корпуса сделал особое ударение на слове «фон».

Но Мизенбах не счел нужным реагировать на слова Ольденбурга.

— Почему не продвигаетесь вперед, я вас спрашиваю?

Ольденбургу пришлось проглотить и эту пилюлю. Еле сдержавшись, он начал объяснять:

— Я продвигался до тех пор, пока это было возможно, пока… В частях большие потери. В первом полку второй дивизии осталось всего четыреста сорок солдат. Войска измотаны до предела, не хватает офицеров, нет зимнего обмундирования…

Мизенбах прервал его:

— Знаю. Но… если завтра вы не овладеете указанными населенными пунктами, вами займется военно-полевой суд.

Этого Ольденбург уж никак не ожидал. Его, боевого генерала, который со своим корпусом прошел чуть ли не всю Европу, без поражений привел полки почти к самым стенам Москвы, грозятся отдать под суд.

— Меня — под суд?

— Да, вас. Вы проявили нерешительность и тем дали возможность русским оправиться от удара и преградить нам путь на Москву.

— Вы не можете обвинять меня в нерешительности, генерал. Мы сегодня несколько раз атаковали позиции русских, трижды врывались в деревню Дубки, и каждый раз они отбрасывали нас назад. Мы никогда, нигде не встречали такого сопротивления. Я сам в бинокль видел, как два русских артиллериста стреляли до последнего снаряда, подбили несколько танков, а когда у них кончились снаряды, они взяли связки гранат и бросились навстречу другим нашим танкам. Взорвали их и сами погибли под гусеницами…

— Это делает честь им, а не вам, Ольденбург, — перебил Мизенбах.

— Я докладываю так, как это есть на самом деле.

— Мне все это известно… Но надо же наконец сломить их сопротивление! Примите все меры и завтра с утра возобновите атаки.

— Без пополнения моих частей я не могу поручиться за успех.

— Хорошо, я поговорю с фельдмаршалом…

Проводив Ольденбурга, Мизенбах сел за стол и, обхватив голову руками, уткнулся в карту. Он смотрел на условные знаки, на линию фронта и никак не мог понять, откуда же у русских берется сила. Как они могли выдержать октябрьское наступление немцев? Да, их удалось потеснить на несколько десятков километров, удалось приблизиться к Москве… А ведь надо было окружить и уничтожить всю русскую армию, сосредоточенную под Москвой. Надо было захватить Москву. Нет, как это ни горько, но приходится признать, что «Тайфун» не сумел сокрушить русскую мощь, потерял силу, угас.

Снова в комнату вошел Вебер.

— Прибыл полковник фон Мизенбах, мой генерал.

Генерал повернулся к адъютанту:

— Что?

— Полковник фон Мизенбах… — повторил Вебер.

— А-а, зови. Пусть войдет.

Вошел полковник Мизенбах. Он был подтянут, чисто выбрит, но даже на его еще не старом лице чувствовался отпечаток усталости. Лицо стало бледно-серым, под глазами появились отеки, у рта резче вырисовывались морщины.

— Ну, а ты чем обрадуешь меня, Макс? — спросил генерал. Слово «обрадуешь» он произнес таким тоном, что оно скорее звучало как «огорчишь».

— К сожалению, ничем. Я не могу дальше…

Мизенбаха словно пружиной подбросило из кресла. Он вскочил и забегал по комнате.

— Вы что, сговорились сегодня?! Ольденбург не может, ты не можешь, Шнейдер не может. Вы что, все сошли с ума? Кто же тогда может? Кто?!

Макс молча смотрел в усталое лицо отца и думал: «Устал старик. Нервничать начал. Нелегко нам дается этот поход на Москву. Нет, не знали мы всех трудностей русского похода, не знали и русских. Их знал только Наполеон».

Когда полковник ушел, Мизенбах вызвал по телефону Берендта и рассказал ему о создавшейся обстановке.

— Несмотря на наши старания, мы плохо знаем о действиях противника. У русских гораздо меньше сил, чем у нас, но они умело маневрируют ими, и мы все время натыкаемся на их артиллерию и танки. А я убежден, что у них есть слабые места… Помогите нам нащупать их.

— Я вас понял. В моем кабинете сейчас сидит пленный русский солдат.

— Так. И что вы от него хотите?

— Хочу, чтобы он бежал от нас к русским, а в подходящий момент… он сделает все, что нам нужно.

Мизенбах не очень-то верил в такие затеи, но сейчас, когда наступление застопорилось, когда его штаб почти ничего не знает о русских, не следовало отказываться и от этого.

— Не верю я этим русским… Достаточно ему перейти линию фронта, как он тут же забудет о вашем задании.

— Нет, не забудет. Не сможет забыть. Он у нас на веревочке.

— М-да… Ну что же, давайте попробуем.

— Хорошо. Утром я доложу вам план этой операции.

* * *

К вечеру настроение фон Мизенбаха немного улучшилось: фельдмаршал Клюге сообщил, что направляет в его распоряжение отдельный пехотный полк, переброшенный на советско-германский фронт из Дрездена.

На следующий день утром, позавтракав, Мизенбах вызвал Вебера. Когда тот показался в дверях, генерал распорядился:

— Ко мне никого не пускать. Я буду работать.

— Слушаюсь, мой генерал.

Вебер вышел. Мизенбах извлек из сейфа карту, развернул ее на большом письменном столе.

Три дня назад он был вызван на совещание высшего командного состава группы армий «Центр». Мизенбах ехал на это совещание с тревогой в сердце. Он хорошо знал, что после провала октябрьского наступления на Москву в штабе группы армий обсуждался вопрос, что делать дальше: переходить к обороне или продолжать наступление? Анализируя положение, которое сложилось к этому времени на советско-германском фронте, некоторые генералы высказывались за переход немецких войск под Москвой к обороне до весны тысяча девятьсот сорок второго года.

Мизенбах считал, что так могут рассуждать люди, ничего не понимающие ни в стратегии, ни в политике.

Переход к обороне на подступах к советской столице, до которой оставалось всего несколько десятков километров, по его мнению, означал бы признание провала «молниеносной войны» и подрыв политического престижа Германии.

К счастью, точка зрения оборонцев не разделялась и фюрером. Об этом на совещании ясно заявил фельдмаршал фон Бок. Он сообщил собравшимся, что сейчас Гитлер за решительное наступление на Москву, и коротко, в общих чертах, изложил план второго генерального наступления на русскую столицу.

И вот теперь он, Мизенбах, хотел замысел высшего командования нанести на свою карту и посмотреть, как это будет получаться. Генерал должен был планировать действия только своих корпусов и не думать за штаб группы армий «Центр». Но он не мог иначе. Привычка анализировать общую обстановку на советско-германском фронте, планировать наступательные операции осталась у него с того времени, когда он под руководством генерал-полковника фон Паулюса трудился над разработкой плана «Барбаросса».

 

8

Закончив работу, Мизенбах отложил в сторону большой карандаш и еще раз посмотрел на карту, на то место, где вокруг Москвы сходились огромные &шше стрелы…

В комнату без стука вошел полковник Мизенбах.

Не отрываясь от карты, генерал сердито спросил:

— В чем дело, Вебер? Я же просил…

— Это я, отец. Но, если ты занят…

Мизенбах повернул голову к двери и посмотрел на вошедшего сквозь квадратные толстые стекла пенсне.

— А-а-а, Макс! Входи, — сказал генерал и из-за стола шагнул навстречу сыну, взял его за плечи. — Ну, здравствуй, полковник. Ты не забыл, что завтра твой день рождения?

— Нет, отец, я помню об этом, — не очень весело ответил полковник.

— Завтра мы эту дату отпразднуем как положено. Не забудь. Ровно в двадцать ноль-ноль быть у меня.

— Хорошо, не забуду.

— Тридцать восемь лет! А кажется, совсем недавно я носил тебя на руках. Бежит, бежит время, Макс.

— Да, это верно, — ответил полковник и стал со стороны рассматривать карту. Мизенбах перехватил взгляд сына.

— Тебе говорит о чем-нибудь эта карта?

— Новый план генерального наступления?

— Да, примерно так выглядит план последнего и решающего наступления на Москву.

Макс склонился над столом и стал внимательно изучать карту.

— О, я вижу, ты по-прежнему не можешь жить без большой стратегии.

— Это моя слабость. Ты же знаешь.

— Может, ты немного пояснишь? Или это секрет?

— Да, секрет. Но тебе, бывшему офицеру академии генерального штаба и командиру дивизии…

Мизенбах подошел к столу и, снова взяв карандаш, начал излагать свои мысли.

— Понимаешь, Макс, сейчас мы не можем одновременно наступать на всех стратегических направлениях. Решено под Ленинградом и на других участках прекратить наступление и основные силы сосредоточить на московском направлении… — сказал генерал и, заметив, как помрачнело лицо сына, добавил: — Ничего не поделаешь, русские оказались не так беспомощны, как мы думали до начала кампании.

— Да, к сожалению… — с грустью в голосе отозвался полковник.

— Война есть война, Макс… И все-таки я уверен, что еще до наступления морозов мы возьмем Москву. Этот удар будет последним и решающим ударом. Смотри сюда… Девятая полевая армия и третья танковая группа наносят удар по левому флангу русских с северо-запада…

— Так, понимаю.

— Вторая танковая армия Гудериана бьет по правому флангу русских с юго-запада и соединяется с северной группой наших войск восточнее Москвы. Если нам это удастся…

«Если удастся…» — тут же про себя повторил Макс.

Всю прошедшую ночь полковник фон Мизенбах провел в частях своей дивизии — был в траншеях, говорил с офицерами, беседовал с солдатами. В дивизии усиленно готовились к новому наступлению на Москву. Когда начнется это наступление, никто не знал. Но приказ был готовиться, и части готовились. Макс решил лично проверить, как идет подготовка в полках дивизии. Чем больше он вникал в дели частей, тем сильнее хмурился. Внешне все шло неплохо. Каждый офицер и каждый солдат делали свое дело, но… не было той приподнятости духа, той уверенности в победе, как раньше.

Да и Он сам, Макс Мизенбах, в последние дни частенько задумывался над положением дел на советско-германском фронте. Черт возьми, оказывается, что разгромленные русские вовсе не перестали существовать как военная сила. Наоборот! В течение последних недель сопротивление Красной Армии усилилось, и бои приняли исключительно напряженный характер. Кто бы мог подумать, что обстановка может так сильно измениться!..

— А что же делают войска, стоящие против русского центра? — после долгого молчания спросил полковник.

— Здесь так же, как раньше, будут наступать наша четвертая армия и танковая группа генерала Гепнера. Перед нами поставлена задача: сковать русские соединения и не дать им возможности маневрировать против наших обходящих армий, а затем, по мере развития охватывающего удара на флангах, одним ударом расколоть фронт русских, уничтожить их по частям западнее Москвы и ворваться в советскую столицу. Этим ударом мы поразим сердце и мозг России и заставим русских встать на колени.

«Как всегда, увлекается старик…» — думал Макс. В комнату без стука вошел встревоженный обер-лейтенант Вебер.

— Господин генерал, в Москве, на Красной площади, военный парад!..

— Что-о-о? — поразился Мизенбах. — Переводчика ко мне! Быстрей!

— Здесь капитан Шлейхер.

— Зовите.

Вебер открыл дверь. В комнату вошел Шлейхер, вскинул руку в приветствии. Мизенбах подошел к приемнику, включил его, и сразу же всю комнату заполнил голос Сталина.

— … Несмотря на временные неуспехи, наша армия и наш флот геройски отбивают атаки врага на протяжении всего фронта, нанося ему тяжелый урон, а наша страна — вся наша страна — организовалась в единый боевой лагерь, чтобы вместе с нашей армией и нашим флотом осуществить разгром немецких захватчиков…

— Что он говорит? — обращаясь к Шлейхеру, спросил командир армейской группы.

Капитан начал переводить каждое слово, которое доносилось из приемника.

— Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад…

Чем больше вслушивался генерал в этот ненавистный ему голос, тем мрачнее становилось его лицо.

— Если судить не по хвастливым заявлениям немецких пропагандистов, а по действительному положению Германии, нетрудно будет понять, что немецко-фашистские захватчики стоят перед катастрофой…

Генерал Мизенбах слушал и не верил своим ушам. Ка-ак! Немецкие войска находятся в предместьях Москвы, а глава Советского правительства заявляет, что Германия — перед катастрофой?! Получается так, будто не над Москвой и всей Советской страной нависла смертельная опасность, а над Берлином и Германией.

— Германия истекает кровью, ее людские резервы иссякают, дух возмущения овладевает не только народами Европы, подпавшими под иго немецких захватчиков, но и самим германским народом, который не видит конца войны…

Генерал уже не мог стоять на месте. Он, как затравленный зверь, метался по комнате и придумывал тысячи казней человеку, который сейчас стоял там, в Москве, на трибуне и произносил эти слова.

А Сталин будто нарочно говорил все громче, все увереннее. И эта уверенность доводила Мизенбаха до бешенства.

— Смерть немецким оккупантам!..

Мизенбах подбежал к приемнику и о силой повернул ручку. В комнате стало тихо.

— Так нет же, нет!.. Русским не помогут эти пропагандистские трюки. Не мы, а они стоят перед катастрофой.

«Но зачем тогда так волноваться?» — мысленно спросил отца Макс.

— Я хочу, Макс, я мечтаю дожить до того дня, когда перед собой на коленях увижу не только русского солдата, но и советского Верховного Главнокомандующего вместе с его генералами. И я дождусь этого дня.

* * *

В комнате ночной полумрак. Неяркие лучи света от подфарников машин, проходящих мимо дома, скользят по стеклу, падают на генерала фон Мизенбаха, одиноко стоящего у окна.

Целый день он провел в размышлениях. Черт возьми, как хорошо начался сегодняшний день — и вдруг этот парад русских… Речь советского вождя не могла, конечно, поколебать веру генерала в победу, но… настроение было испорчено на целый день. И только сейчас, глядя на проходящую за окном мощную технику, которая была выделена ему из резерва группы армий «Центр», он понемногу начал успокаиваться.

— К тебе можно, Петер?

Генерал обернулся. На пороге комнаты отдыха стояла высокая миловидная женщина лет тридцати пяти, с ярко-рыжими волосами, собранными сзади в пучок. Это была знакомая генерала, журналистка, с которой до войны он провел не один день в ее одинокой, но довольно уютной квартире на Вильгельмштрассе. Журналистка только сегодня прилетела из Берлина. За месяцы войны генерал так соскучился без женского общества, что без малейшего колебания оставил ее у себя. Тем более что она не возражала.

— Да, да, входи, Эльза. Входи. Выспалась? — спросил генерал и, опустив штору, пошел ей навстречу.

— С самого Берлина не удавалось так хорошо поспать, как у тебя.

— Садись. Вот сюда. Здесь удобнее будет, — усаживая Эльзу на диван и садясь рядом с ней, сказал Мизенбах.

Эльза изучающим взглядом посмотрела на генерала, погладила его седые волосы.

— Ты очень постарел, милый.

— Это потому, что ты так долго не приезжала ко мне.

— Вот как? Тогда я постараюсь пробыть здесь столько, сколько потребуется для того, чтобы ты стал моложе по меньшей мере лет на пятнадцать.

— Благодарю, — сказал Мизенбах, целуя ее руку.

— А что скажет твоя супруга?

— Думаю, что за омоложение мужа она сделает тебе самый дорогой подарок… — шутливо проговорил Мизенбах и, заметив, что гостья зябко потирает руки, спросил: — Холодно?

— Немножко, — ответила Эльза.

Мизенбах нажал кнопку звонка. Вошел Бруннер.

— Затопи печь.

— Слушаюсь.

Адольф вышел из комнаты. Генерал сел напротив Эльзы.

— Ну, что нового в Берлине?

— Берлин ждет сообщения о взятии Москвы.

Мизенбах встал, прошелся по комнате и, остановившись возле Эльзы, сказал:

— Ничего, теперь уже недолго ждать.

— Откровенно говоря, после октябрьских неудач в Берлине кое-кто стал сомневаться…

— Октябрь больше не повторится, дорогая.

— Мы были бы очень рады этому. Но посуди сам. Вы не раз сообщали в Берлин, что дни русской столицы сочтены. Что она не сегодня-завтра падет к ногам нашей армии. Мы в газетах поднимаем шум по этому поводу. Даже оставляем свободными целые полосы, чтобы в любую минуту быть готовыми сообщить народу о взятии Москвы, а в это время русское правительство как ни в чем не бывало проводит парад своих войск на Красной площади.

— Надо больше верить в победу, друг мой. Ты же корреспондент знаменитой берлинской газеты. Если поживешь здесь, сможешь лично увидеть, как доблестные войска фюрера вступят в русскую столицу.

— Я для того и приехала. Мечтаю написать об этом книгу.

Мизенбах, не отвечая, выключил свет, подошел к окну и поднял штору. По окну заскользили неяркие лучи фар.

— Посмотри, какая колоссальная сила движется к нам, Эльза. Ты только посмотри.

— Солидно.

— Можешь начинать свою летопись, дорогая. Теперь уже не устоять русским. Против такой силы никто не устоит. На карту положено все. Все основные средства брошены сюда, под Москву. Теперь-то мы наверняка сломаем хребет русской армии… — Мизенбах опустил штору и включил свет. — Ну а что об англичанах и американцах слышно? Как они ведут себя?

Эльза пожала плечами:

— По-моему, так же, как и всегда. Тебе приходилось читать иностранные газеты после начала войны?

— Мне здесь не до газет.

— И все-таки ты напрасно не читаешь. В них много любопытного. В конце июня, к примеру, американский сенатор Трумэн, человек, который спит и видит себя на посту президента Соединенных Штатов, выступил в газете «Нью-Йорк тайме» с заявлением: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше…»

— Хитрая лиса! — со злостью сказал Мизенбах.

В комнату с охапкой дров вошел Бруннер, опустился возле голландской печи на корточки и разжег огонь в топке.

— Ах, скорее бы только это кончилось! Хочется как можно быстрее оказаться в Москве, увидеть этот город и всю страну побежденной, покоренной и засесть за книгу. Боже, неужели моя мечта осуществится когда-нибудь?

— Скорее всего, что Москву тебе не придется увидеть, Эльза, — понизив голос, сказал фон Мизенбах.

— Почему?

— Она будет уничтожена…

Бруннер, возившийся у печки, прислушался, украдкой взглянул на генерала: «Что он говорит?»

А генерал фон Мизенбах продолжал излагать свои мысли:

— Город будет окружен так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель не мог его покинуть…

«А дети? Женщины?» — чуть не вырвалось у Бруннера. Он был бледен.

— Ни одно живое существо не должно ускользнуть из города. Мы обрушим на город тысячи тонн артиллерийских снарядов и авиационных бомб. Мы превратим Москву в руины, затопим водой. Такова воля фюрера.

Бруннер, потрясенный этими словами, стоял возле печки и, словно сумасшедший, непонимающими глазами смотрел на своего шефа и его гостью.

— Тебя что, паралич хватил, Бруннер? Что ты стоишь как истукан? Затопил печь?.. Ну и уходи, — сердито приказал Мизенбах.

Этот окрик привел Бруннера в себя. Вытянувшись перед генералом и щелкнув каблуками, он повернулся и медленно побрел к двери.

 

9

В длинном деревянном бараке было тесно и душно, В городе не хватало помещений, и потому сюда втиснули один из батальонов полка, который два дня назад прибыл на Восточный фронт из Дрездена. Двухъярусные нары тянулись вдоль обеих стен. На нижних и верхних нарах, вплотную прижавшись друг к другу, в одном нижнем белье спали солдаты. От грязных, давно не стиранных портянок, развешанных на веревках, и потного белья стоял такой запах, что солдату Курту Штольману, сидевшему у одной из железных печек, было не по себе.

«Черт меня дернул вернуться снова в это пекло. Лучше бы отрубил себе кисть руки, чем… Другие же ухитряются как-то, а я струсил, не решился, — горестно думал Курт. — И почему это я должен терпеть такие муки и, быть может, умереть здесь? Что мне за это, чин генерала дадут или министром сделают? Как был я простой сапожник, так и останусь им. Если, конечно, удастся живым вырваться отсюда».

Скрипнула дверь, в барак хлынул холодный воздух. Обернувшись к двери, Штольман увидел Бруннера.

— А, Бруннер! Проходи сюда, к печке! — обрадовался он.

— Ты что не спишь?

— Повышен в чине. Генерал-истопник. Сам Адольф, твой тезка, пожаловал мне этот высокий титул.

Бруннер невольно оглянулся: уж не услышал ли кто?

— Тише ты, Эйфелева башня! — (Курт был очень высокий и худой, за что и получил это прозвище.) — Знаешь, что может быть за такие слова?

— А что я сказал? Я, наоборот, с большим уважением…

— Ладно, хватит. Мне некогда слушать твою болтовню. У нас там праздничный ужин.

— В честь кого же? Уж не в честь тебя ли? А что? Ты Адольф и он, — Штольман многозначительно поднял палец вверх, — Адольф. Так что…

— Интересно, все сапожники такие трепачи или только один ты?

— Чу-удак! Ты не видел настоящих, первоклассных трепачей. Вот те…

— Неужели еще посильнее, чем ты?

— У-у-у! Куда мне до них.

— Кто же этот человек, который сумел даже тебя обскакать во вранье?

Штольман посмотрел по сторонам, потом, склонившись к уху друга, шепнул:

— Геббельс.

Бруннер чуть не подавился смехом. У него даже слезы выступили на глазах.

— А он, бедняга, при чем здесь?

— Эх ты, темнота! Сидишь в этой дыре и ничего не знаешь. Окажись ты сейчас в Германии, там бы тебе прочистили мозги. Там бы даже ты понял, что к чему. Я же читал газеты и слушал радио. Сам, своими ушами слушал доктора Геббельса. По его словам выходит, что мы еще в октябре взяли Москву. Что войне скоро конец, что скоро каждый немец получит много русской земли, много русских работников. В общем, русские будут трудиться на нас, а мы — жить и веселиться.

Бруннер посмотрел на часы.

— Я с тобой заговорился, а меня там, наверное, уже ищут. Ты не знаешь, где Шульц? Он, говорят, завтра едет домой. Это правда?

— Да. У него случилось большое несчастье. Скоропостижно умерла мать. Остались две маленькие сестренки. Надо их пристроить как-то. А зачем он тебе?

— Хочу передать с ним письмо сестре. Где он сейчас?

— Он спит на верхних нарах. Давай я передам.

Бруннер достал из кармана письмо и вручил его Курту. Когда Адольф Бруннер вышел из барака на крыльцо, на него сразу же налетела вьюга. Она с силой ударила в грудь, лицо, заставила втянуть голову в поднятый воротник шинели и прикрыть рукавом глаза.

— Фу-у, ч-черт! Еще сильнее разыгралась эта проклятая буря, — недовольно проворчал Бруннер.

— Да, у нас в Германии такой страсти не бывает, — сказал часовой. Он стоял на крыльце и, прижимаясь к дощатой стене, пытался хоть немного укрыться от метели. Часовой с ног до головы был покрыт густым слоем снега: вывернутая и натянутая на самые уши пилотка, шинель, автомат и огромные соломенные ботфорты, надетые прямо на сапоги.

— Ты, наверное, из новеньких? — спросил Бруннер.

— Да, из новых. Скажи, тут всегда так метет?

— Нет, изредка бывают и хорошие дни, — сказал Бруннер и, спустившись с крыльца, направился к воротам.

«Бывают. Успокоил, называется… — глядя на удаляющегося Бруннера, думал часовой. — Чертова страна! Здесь это еще полбеды, а вот как будет там, на позициях? Ну да теперь ничего не поделаешь… Надо походить немного, а то так и замерзнуть можно».

Часовой сошел с крыльца и, медленно ступая в соломенных ботфортах, прошелся к углу барака. В стороне мелькнула какая-то тень. Часовой насторожился, взяв автомат наизготовку, сделал несколько шагов вперед. «Показалось, наверное. Никого нет. Да и какой дьявол в такую погоду решится высунуть нос?» Постояв еще немного, часовой побрел к крыльцу.

Олег лежал совсем недалеко от барака, за стволом яблони, в наметенном сугробе и затаив дыхание зоркими глазами смотрел вслед часовому. Он лежал и думал: «Нет, я не стану выжидать да подыскивать удобный момент, как Наташа. Ей нужны какие-то связи, советы. А чего тут советоваться? Видишь врага — бей его. Вот и весь совет. Так все делали: и Чапаев, и Щорс, и Котовский, и матрос Железняк».

Вначале Олег собирался, долго не раздумывая, подползти ночью к немецкому штабу и забросать его гранатами. Но потом понял, что с такой задачей ему не справиться. Штаб хорошо охранялся, и его могли схватить еще до тоге, как он приблизился бы к дому. Тогда мальчик решил переключиться на этот барак, в котором все время жили какие-то солдаты. Он тут знал каждый кустик. Здесь, совсем рядом, находится школа, в которой живет Надежда Васильевна. Олег не раз приезжал с мамой к тете Наде, ловил в речке рыбу и лазил с местными ребятами в сад, в котором он теперь находится. Чтобы вернее было, он подговорил трех березовских ребят во главе со своим закадычным другом Мишкой Соловьевым.

К поджогу готовились целую неделю. На окраине города, в бывших мастерских МТС, достали два ведра солярки, а потом после долгих споров разработали наконец подробный план действий. Теперь каждый из ребят точно знал, что и когда он должен делать. И вот Олег с Мишкой Соловьевым здесь, в саду, почти рядом с бараком, в котором спят немецкие солдаты. Он лежит против одного входа в барак, Мишка — против другого, а двое других ребят находятся за оградой сада, следят, чтобы вовремя предупредить о приближении к воротам фашистов. План был простой. Как только часовой зайдет в барак греться (а он уже дважды делал так), Олег с Мишкой стремглав ринутся к помещению, обольют тамбуры соляркой и подожгут. Потом они забросают окна гранатами и — кто куда! «Пускай они нас потом ищут. Все равно не найдут. Дудки!»

Нет, они сделают сегодня такое, что их навек запомнят эти проклятые фашисты. И другие запомнят. А что?! Имя матроса Кошки вон сколько лет помнят, и их будут помнить. Он, Олег, совсем не боится фашистов. Только вот сердце почему-то сильно бьется в груди и руки дрожат. «А может, я боюсь?» Ну и что же? Все боятся, когда идут на такое дело, только надо побороть в себе страх. И он, Олег Дроздов, поборет этот страх. А может, это вовсе и не страх? Может, это он от холода так дрожит? Ну, что бы там ни было, а свое дело Дроздов сделает. Недаром же он надел сегодня чистую рубаху и пионерский галстук. Он много раз читал в книжках, что раньше перед большой битвой русские солдаты надевали чистые рубахи. И Олег надел. А разве они с Мишкой пришли не на большую битву? Перед ними вон сколько фашистов, а их тут только двое.

В голове Олега молнией проносились эти мысли, а глаза неотрывно следили за часовым. Тот, засунув озябшие руки в рукава шинели, ходил от одного угла барака к другому. «Ну, входи же, входи!» — мысленно уговаривал его мальчик. Но мольба Олега, видимо, не действовала на часового. Он еще долго, поеживаясь и пристукивая соломенными ботфортами, танцевал возле барака. «Замерзнешь ведь, чучело огородное!»

Наконец гитлеровец не выдержал. Поднявшись на крыльцо правого тамбура, он с минуту потоптался в нерешительности, потом открыл наружную дверь и вошел в тамбур. Олег продолжал лежать, чутко прислушиваясь к ночным звукам. Скрипнула вторая дверь. «Вошел!»

Олег мгновенно приподнялся, схватил бидон с соляркой и, низко пригибаясь, побежал к бараку. Левее, ко второму тамбуру, метнулась тень Мишки Соловьева…

 

10

Вечер был в самом разгаре. В соседней с кабинетом Мизенбаха комнате был накрыт большой стол. Гостей собралось немного. Сам командир группы, виновник торжества, Макс Мизенбах, начальник штаба генерал Шредер, полковник Берендт и Эльза. Личный повар Мизенбаха, пожилой, полный человек, с лоснящимся лицом, и Адольф Бруннер ухаживали за гостями, подавали закуски, разливали по бокалам вино. Королевой вечера была Эльза. Каждый в меру своих возможностей ухаживал за ней. Однако никто не забывал, что Эльза личная гостья генерала Мизенбаха и его давнишняя знакомая.

Эльза только что рассказала все берлинские новости, ответила на все многочисленные вопросы сидящих за столом.

— Ну что же, господа, я еще раз предлагаю тост за нашего юбиляра! За тебя, Макс! — сказал фон Мизенбах-старший.

Гости встали с мест, подняли свои бокалы.

— За ваше здоровье, господин полковник! — сказал Берендт.

— За успехи! — официально провозгласил генерал Шредер.

— И… — все повернули головы к Эльзе, — и за то, чтобы одним из героев моей будущей книги были вы, Макс.

— О-о-о, за это стоит выпить! — вновь подал свой голос Берендт.

— Спасибо. Если это зависит только от меня, то я готов, — не очень уверенно ответил Макс Мизенбах.

Ему не понравилась затея отца с этим вечером. Не понравилось и то, что отец без стеснения оставил у себя эту женщину, о которой в Берлине ходили довольно нелестные слухи.

Гости выпили.

— Господа, а куда же подевался Вебер? — спросила Эльза. — Он ведь обещал преподнести нам сюрприз.

В это время в комнату вошел сияющий Вебер.

— О-о-о, вы легки на помине, господин обер-лейтенант. Где же ваш обещанный сюрприз? — снова спросила Эльза.

— Здесь. Если господин генерал разрешит, я…

— Надеюсь, это не бомба?

— О нет, экселенц!

— Тогда, пожалуйста, показывай нам сюрприз.

Вебер раскрыл дверь.

— Прошу вас, фройляйн.

На пороге появилась Наташа в светло-голубом крепдешиновом платье и в туфельках на высоких каблуках. Ее пышные светло-золотистые волосы были перехвачены такой же светло-голубой лентой, очень идущей к ее лицу. От сильного смущения она покраснела и стояла на пороге, не зная, что ей делать дальше.

— О, это действительно сюрприз! — с радостным удивлением воскликнул Мизенбах-старший.

— И восхитительный притом. Откуда ты выкопал эту русскую красавицу, Вебер? — сказал начальник штаба, вставая с места и идя навстречу Наташе.

— Разрешите представить, господа, русскую студентку, будущую преподавательницу немецкого языка. Она прекрасно говорит на нашем языке и еще прекраснее поет русские песни.

— Проходите, фройляйн, проходите. Что же вы стоите на пороге?

Наташе дали стул, посадили между старым Мизенбахом и начальником штаба. Подали закуски, налили вина. Все это с удовольствием делал генерал Шредер.

«Сюрприз» Вебера не понравился Эльзе. Рядом с молодой, красивой русской девушкой она явно проигрывала. Вольно или невольно взоры хозяев были устремлены на эту русскую студентку. «Идиот, ничего умнее не мог придумать, — мысленно обругала Эльза Вебера и обернулась к Шредеру, который предлагал Наташе то одно, то другое блюдо, предлагал фрукты. — Этот старый ловелас готов упасть перед ней на колени. Да и мой милый Петер не спускает глаз с этой девчонки».

Но среди присутствующих был еще один человек, который не спускал глаз с «этой девчонки». Этим человеком был полковник Берендт. Он пристально смотрел в глаза Наташе и думал про себя: «Интересно, откуда появилась здесь эта птичка?..»

Наташа чувствовала себя неловко. Она видела, как недоброжелательно смотрит на нее рыжеволосая немка, как сверлит ее глазами толстый полковник. Нет, конечно, она сделала ошибку, что согласилась пойти сюда. И все этот проклятый Вебер. Пристал как с ножом к горлу: «Вы должны, вы обязаны. Если не согласитесь, вами останутся недовольны…» Как будто она, Наташа, всю жизнь только и мечтала о том, чтобы эти сволочи остались ею довольны. Вебер был так настойчив, что даже мать, которая больше всех боялась за нее, и та сказала: «Лучше будет, если ты все же пойдешь, дочка…»

Генерал Мизенбах заметил, что русская девушка даже не пригубила свой бокал.

— Что делает время с человеком! Генерал Шредер, вы плохо ухаживаете за нашей гостьей. Она же ничего не пьет.

Шредер развел руками.

— Увы. Вынужден признаться, что мои чары на нее не действуют.

— Зато ее чары, кажется, на вас очень даже действуют, — кольнула начальника штаба Эльза и демонстративно вышла из-за стола.

Но ее слова словно и не были услышаны.

— Господа, давайте попросим фройляйн Наташу спеть нам, а? — предложил Шредер.

— Просим! — закричали и зааплодировали мужчины.

Наташа побледнела. Оказывается, еще и петь надо этим пьяным, ненавистным ей людям.

— Я не могу… Я не умею… — тихо проговорила она.

— Это неправда, — подал свой голос Берендт, вытирая салфеткой замасленные подбородок и руки.

— Спойте, Наташа, — попросил Вебер. — Я прошу вас.

«Боже мой, как же я буду петь, если слушать меня будут враги, если так сильно бьется сердце?» Наташа и сама не знала, почему так тревожно на душе. У нее было такое ощущение, — как будто вот-вот должно было случиться несчастье. Откуда, с какой стороны нагрянет это несчастье, она не знала, но чувствовала, что оно где-то здесь, близко. «А разве может быть более худшее несчастье, чем то, которое уже случилось, — фашисты здесь, под Москвой, а я, русская девушка, комсомолка, сижу среди этих людей, да еще должна развлекать их своими песнями».

Однако она видела, что дальше медлить было нельзя. Наташа вышла из-за стола, прислонилась спиной к стене я неуверенным, дрожащим голосом запела первое, что пришло ей на ум:

Она заметила, что немка, услышав ее прерывистый, не совсем уверенный голос, презрительно хмыкнула и отвернулась. Пусть, мол, эту безголосую азиатку слушают те, которые ничего не смыслят в пении. Наташа разозлилась. А собственно, почему она должна дрожать перед этими людьми? Ведь она находится на своей земле, в русском доме, и потом, она покажет этой рыжей немке, как хихикать и отворачиваться от нее.

вдруг к самому потолку взвился ее красивый, переливчатый голос.

Наташа теперь пела так уверенно, так задорно, что казалось, перед ней были не эти ненавистные ей люди, а широкая, раздольная степь и она, русская девушка, в цветастом сарафане, босыми ногами стоит на бричке и, крепко держа в руках вожжи, с быстротой ветра мчится по степной дороге, и над бескрайними полями, словно птицы, летят слова ямщицкой русской песни. И наплевать ей на то, как смотрят на нее и что думают о ней эти люди.

Она почти не смотрела на тех, для кого пела. Ее мысли были далеко отсюда. Теперь она уже видела на этой бешено мчащейся по степи повозке не себя, а Александра Кожина. Сбив шапку на затылок, он с сумасшедшей скоростью летел к ней. «А что, если и правда он примчится сейчас сюда, перестреляет этих людей и увезет меня с собой?» — подумала она.

— Браво, фройляйн Наташа.

— Браво-о-о!

— Хорошо, прекрасно вы пели. Я давно не слышал такого голоса, — восхищался Шредер.

Мизенбаху тоже понравилось, как пела Наташа, но он одерживался, чтобы окончательно не вывести из себя Эльзу.

— За такую песню надо выпить! — впервые подал свой голос Макс Мизенбах. Ему по-настоящему понравился голос этой девушки, да и сама она очаровательна. Если бы не такое трудное время, он, пожалуй, был бы не прочь поволочиться за ней.

Больше всех был доволен Адольф Бруннер. Наташа своим изумительным пением утерла нос этой фыркающей рыжей шлюхе.

Все снова подняли бокалы.

— За красивых женщин! — провозгласил Макс. — И за хорошую певицу!

— За нашу победу! — предложила Эльза, чтобы отвлечь внимание офицеров от Наташи.

— За победу! — поддержал ее генерал Мизенбах.

Все подняли бокалы. Но в это время недалеко от дома один за другим раздались четыре взрыва. Потом взвыла сирена. Гости переполошились. Кто-то потушил свет. Начальник штаба, Макс и Берендт тут же выбежали из комнаты, чтобы узнать, в чем дело, и принять меры. Мизенбах, поставив недопитый бокал на стол, подошел к окну и поднял штору. За окном полыхало большое пламя.

— Вебер, узнайте, что там случилось, — приказал генерал Мизенбах.

Но в это время в комнату ворвался дежурный офицер.

— Прошу простить, мой генерал…

— Что там стряслось? Кто бросал гранаты?

— Русскими партизанами подожжен барак, в котором спали солдаты.

— Поднимите людей, прикажите тушить!

— Поднял, тушат.

— Плохо тушат, раз помещение еще горит! Дежурную роту бросить на поиски поджигателей. Всех русских задерживать. Каждого второго — в заложники. Ну, быстро!

Дежурный выбежал из комнаты. Мизенбах стоял у окна и смотрел на бушующее пламя.

О Наташе забыли. Она все еще стояла у стены и смотрела на пожар. «Кто это сделал? Кто-то бьет фашистов, а я для них пою песни. А что, если это Олежка?.. Нет, до этого он не додумался бы. Организовать такой поджог непросто». Но очень уж странно вел он себя сегодня с утра. Где-то целый день пропадал, потом прибежал и попросил дать ему чистую белую рубашку и выгладить пионерский галстук. Когда Наташа стала спрашивать, зачем ему галстук, он ответил: «Хочу посмотреть на него. Как досмотрю, так сразу вспоминаю нашу школу, свой отряд и всех ребят».

— Варвары… — со вздохом вымолвил Мизенбах.

— Жгут, сами себя жгут, — сказала Эльза.

— Они не себя… они нас жгут. В этом бараке размещался целый батальон наших солдат.

 

11

Олежка бежал по снегу что было силы. Сзади, раздуваемый ветром, все сильнее разгорался огонь. Вот мальчик добежал до конца сада, словно кошка, вскарабкался на высокий забор, спрыгнул в сугроб и побежал через улицу к пустырю. Он знал, что там никого нет, что через пустырь он добежит до разрушенного кирпичного завода и спрячется в развалинах. Пусть его тогда ищут. Вот и последняя преграда. Он с ходу перемахнул небольшой штакетник и побежал по пустырю. Сердце часто-часто колотилось в груди, он уже стал задыхаться. Больно глубокий был снег. Если бы не снег, он был бы уже у завода.

Вдруг сбоку Олег услышал лай целой своры собак. «Неужели за мной?» — с тревогой подумал мальчик. Над головой просвистели пули. Олег припустился еще быстрее. Пот градом катился по его лицу.

— Хальт! Хальт! — неслось ему вслед.

«Врете, не поймаете!» — все ускоряя бег, думал мальчик.

До развалин кирпичного завода оставалось не больше пятидесяти метров, и тут случилось несчастье. Правая нога Олега угодила в какую-то яму, и он упал. Немецкая овчарка с разгона прыгнула ему на плечи и стала терзать одежду…

* * *

В комнату вернулся Берендт.

— Вы были там? — спросил его генерал.

— Да. Барак сгорел. Есть жертвы.

— Не удалось установить, кто это сделал?

— Пока нет. Но думаю, что это была небольшая диверсионная группа.

— Ну хорошо, а часовой? Что делал часовой?

— Часового не нашли на месте.

В это время в комнату вбежал Вебер.

— Поджигатель задержан, мой генерал!

— Ведите его сюда. Я хочу сам допросить этого негодяя.

В комнату под конвоем двух автоматчиков, хромая на правую ногу, вошел Олег. Его губы искусаны. Мокрая от растаявшего снега верхняя одежда была изорвана. Среди темных лохмотьев на груди мальчика выделялся красный пионерский галстук.

У Наташи от лица отхлынула кровь. «Так вот, оказывается, кто это сделал! Вот для чего нужна была чистая рубашка и красный галстук!.. Чистую рубашку надел. К смерти приготовился… А я не догадалась, не уберегла его. Я должна была сказать ему о партизанах, о том, что приходил ко мне Шмелев, что надо не в одиночку…»

Увидев перед собой мальчика, Мизенбах с негодованием спросил:

— Что это такое? Кого вы мне привели?

— Поджигателя, мой генерал.

— Поджигателя? Этого не может быть! Такое под силу хорошей, опытной диверсионной группе, а вы мне суете под нос какого-то сопливого мальчишку!

Олег не понимал по-немецки, но по резкому тону генерала, по тому, как он и все остальные смотрят на него, догадался, что речь идет именно о нем. Ему трудно было стоять на вывихнутой, опухшей ноге, но он стоял, гордо подняв вверх взлохмаченную, рыжеволосую голову, и, словно пойманный в капкан зверек, ненавидящими глазами смотрел на этого генерала в пенсне.

Но вот мальчик повернул голову в сторону и сразу увидел Наташу. Она стояла у стены и расширенными, испуганными, укоряющими глазами смотрела на него. «Что же ты наделал, Олежка? Что же ты наделал?..» — читал он в ее глазах. Испугалась. Девчонки, они все такие. Как чуть, так в истерику. Он, Олег, в эту минуту считал себя сильнее и взрослее Наташи. Он ведь мужчина. А Наташа думала о нем: «Глупый ты, глупый… Ты еще по-настоящему не понимаешь, что тебя ждет…»

Олег через Надежду Васильевну знал, что сегодня у этого генерала будет какой-то праздник и что офицер, который живет рядом с Ермаковыми, все время уговаривал Наташу пойти на этот вечер.

Олег любил Наташу. Она первая надела на него красный галстук на Красной площади, она первая рассказала о юных героях, которые участвовали в революции и в гражданской войне. Он верил ей как себе. И все-таки ему было обидно. В то время как он лежал там, у барака, в снегу и выжидал удобный момент, чтобы поджечь помещение и швырнуть в дверь одну за другой гранаты, она, его любимая вожатая, его воспитательница, была здесь и, может, даже пела для этих гадов…

В комнату вошел Шлейхер и сообщил Берендту, что действительно поджог совершен этим мальчишкой. Барак охранялся только одним часовым, да и тот, как сказал оставшийся в живых дневальный, в этот момент находился в помещении. Грелся у печки. К бараку примыкает сад. Вот по этому саду и подобрался мальчишка к казарме. Преступная беспечность командиров вновь прибывшей части позволила…

Полковник Берендт слово в слово передал услышанное от Шлейхера генералу.

— Это поразительно! — с возмущением развел руки Мизенбах, подошел ближе к мальчику и стал допрашивать его: — Это правда?

Шлейхер перевел мальчику вопрос генерала.

— Что «правда»? — переспросил мальчик.

— Правда, что именно ты поджег барак?

Лгать и выворачиваться было бесполезно. Олег знал, что сделал большую ошибку. Когда его поймали возле разрушенного кирпичного завода и привели к полыхавшему огнем бараку, он вгорячах с ненавистью бросил им в лицо: «Это я, я поджег… я швырнул гранаты! Так вам и надо, фашистам проклятым!»

Конечно, Олег понимал, что поступил опрометчиво, Надо было попробовать как-то выкрутиться из этого положения. Хотя вряд ли они поверили бы ему. Вон в руках этого немца с квадратной челюстью его ушанка. И когда она слетела с его головы!

— Отвечай. Это твоя шапка?

— Моя.

— Ты поджег барак?

— Я уже говорил. Чего вам еще?..

— Тебя спрашивают: ты поджег барак?

— Ну я…

— Ты что, партизан? — все больше удивляясь, спрашивал Мизенбах.

Олегу раньше не приходила в голову такая мысль. Он даже обрадовался.

— Да, партизан.

— Маль-чиш-ка! Кто тебя послал? Говори, сколько вас? — спросил Берендт.

— Я один.

— Как один?

— Очень просто. Один, и все.

— Где ты живешь? Кто твои родители? — спросил Берендт.

Этого вопроса больше всего боялся Олег. Он не хотел, чтобы немцы узнали, что он жил у Ермаковых, не желал, чтобы Наташа и Надежда Васильевна пострадали из-за него. Правда, офицер, Вебером, кажется, его зовут, никогда не видел его, а вот тот солдат, который стоит у окна и грустными глазами смотрит на него, он дважды видел его у Наташи. Он, конечно, выдаст Ермаковых, расскажет все. Ну и пусть, а он будет стоять на своем.

— У меня нет родителей и дома нет.

— Как нет?

— Вот так и нет. Была мама — вы убили ее. А теперь спрашиваете? — злился Олег.

Берендт обернулся к присутствующим:

— Кто знает этого мальчика?

«Скажет или не скажет?» — в упор глядя на Адольфа Бруннера, думал Олег. Но тот молчал.

— Может, вы знаете, фройляйн? — обратился он к Наташе.

Наташа в это время так же, как и Олег, думала о том, выдаст их Бруннер или не выдаст. Услышав вопрос, она не знала, что сказать в ответ. Наконец решилась:

— Знаю.

«Что она делает? Что она делает?! — возмущенно думал Олег. — Она же подведет себя и Надежду Васильевну».

— Я его видела на строительстве оборонительных сооружений. Он там был вместе с матерью.

— Так, так, дальше.

— Больше я о нем ничего не знаю.

У Олега отлегло от сердца. «Молодец, Наташка. Выкрутилась».

— Ну хорошо, допустим… — Берендт снова обернулся к Олегу. — Кто же тебе дал чистую рубаху и эту… эту красную тряпку?

— Это не тряпка. Это… это часть нашего Красного знамени. Это пионерский галстук!

— Ты — пионер?

— Да, пионер. И вы не смотрите на меня так… Я все равно не боюсь вас. Вот!

— Шлейхер, снимите с него эту тряпку! — багровея, приказал Берендт.

Шлейхер протянул к галстуку Олега свои большие волосатые руки. Олег отпрыгнул в сторону и обеими руками схватился за грудь, прикрыл галстук.

— Не подходите! Не дам!

 

12

Надежда Васильевна Ермакова, узнав от Наташи о случившемся, тут же решила бежать к немецкому генералу. Она хотела пасть к его ногам, просить, умолять, но… ее отговорили. Прибежала знакомая дочери и сказала, чтобы они с Наташей никаких мер не принимали. Если будет малейшая возможность, мальчика и без них попробуют спасти. Да Надежда Васильевна и сама теперь поняла, что просьбами она никого не разжалобит, а только подведет дочь. О себе она не думала. Вот и не родной ей Олег, а сердце ноет, как о родном сыне. Она Олега знала с пеленок. Когда бывала в гостях у Дроздовой, носила его на руках, а потом учила в школе. «Ах, Олежка, Олёжка… Ведь вот до чего додумался. На такое дело не каждый взрослый решится, а ты…»

Она прошлась по комнате, снова возвратилась к окну. «Куда же подевалась Наташка?» — с тревогой думала Ермакова.

Надежда Васильевна знала, что Наташе в конце концов удалось связаться с местным подпольем. Дочь ей рассказала о посещении их дома Шмелевым. Как ни болело материнское сердце, как ни боялась она за дочь, все-таки у нее не повернулся язык, чтобы отвлечь ее от борьбы с врагом.

Теперь Наташа чаще обычного уходила из дому. А иногда к ней прибегала эта невысокая девушка — Клава, которая говорит так быстро, словно из пулемета строчит…

Хлопнула калитка, кто-то пробежал под окном, часто-часто застучали каблучки по порожкам крыльца. «Это она…»

Надежда Васильевна бросилась к двери, открыла ее. В комнату вбежала запыхавшаяся от быстрого бега Наташа. Ермакова сразу почувствовала неладное.

— Что ты, доченька? Что случилось?

— Убили… Их убили, мама!.. — припав к груди матери, зарыдала девушка.

— Кого их?

— Олега и… и Евгения. Обоих.

— Ну что ты, что ты. Ты, наверное, ошиблась. Этого не может быть.

— Нет, мама, не ошиблась. Я сама видела, как вывели сперва Олега под конвоем, а через несколько минут Евгения… И выстрелы возле кирпичного завода слышала…

Надежда Васильевна усадила дочь на диван, сама села рядом и стала гладить ее волосы, как это делала, когда она была маленькой. Наташа склонила голову на ее плечо и заплакала оттого, что не смогла предотвратить несчастье и, когда оно пришло, ничем не смогла помочь Олегу. Ей и Евгения было очень жалко, но почему-то не так, как Олега. «Наверное, потому, что Олежка маленький. А как он смотрел на меня в тот вечер, у генерала! Боже мой, наверное, осуждал, думал, что мне нравилось там…»

Так, не раздеваясь, Ермаковы сидели чуть не до полуночи, тихо разговаривали, думали о случившемся.

— Опять что-то много танков появилось в городе… — наконец нарушила молчание Надежда Васильевна.

— По всему видно, готовят новое наступление.

— Надо бы сообщить нашим, предупредить.

— Это не так-то легко сделать, мама, и потом мы не знаем, когда они начнут свое наступление…

* * *

На дворе все сильнее мела метель. Олег, запахнув ролы своего изодранного пальто, по колено утопая в снегу, шел в сторону кирпичного завода. Впереди и позади него шагали по два автоматчика.

«Эх, припустить бы сейчас со всей силы, только б они меня и видели!.. — подумал Олег. Но не решался на такой шаг. Он знал, что с вывихнутой ногой далеко не убежишь. Автоматчики сразу же поймают или пристрелят. — Вот если бы сейчас появился тут дядя Саша! А что? Если бы он знал, что меня ведут на расстрел, он бы обязательно прибежал сюда со своими разведчиками, перебил бы всех фашистов, а меня бы увел с собой!»

Но так, как хотел Олег, не получилось. Вскоре его подвели к большому, глубокому карьеру, откуда когда-то добывали глину. «Значит, и вправду расстреляют».

Удивительное дело. До самой последней минуты Олегу казалось, что с ним этого не может случиться. Его не могут расстрелять. Как же так? Жил, жил, бегал — и вдруг оборвется его жизнь. Этого не может быть. Не может быть, чтобы он, как и те, которых он видел на дне этого карьера два дня назад, лежал в овраге посиневший, замерзший, чтобы его заносило снегом и он совсем не дышал. Нет, так с ним не могло случиться, думал он до той поры, пока не подвели его к краю того самого оврага, на дне которого лежали мертвые люди. На самом краю обрыва у него дрогнуло сердце, и ему вдруг очень жалко стало себя. Ребята будут учиться, гонять голубей, играть в футбол, а он, Олег, первый заводила среди ребят, будет лежать в этом овраге.

Сквозь пелену снега Олег увидел еще человека. Его вели по тому же пути, по которому шел он. Это был высокий человек в красноармейской форме. Его подвели и поставили рядом с Олегом. За ним показалось еще несколько человек. Их тоже стали выстраивать в ряд, спиной к оврагу.

— Дядя, кто вы? — дрожащими губами спросил мальчик.

— Я красноармеец, пленный…

— А как вас зовут?

— Евгений… Женя. А ты кто? Как сюда попал? — спросил пленный.

— Я Олег. Я барак с ихними солдатами сжег.

— Какой Олег?..

Раздалась команда. Против них выстроились автоматчики в касках. Олег инстинктивно прижался к красноармейцу, назвавшему себя Евгением.

— Дядя, неужели правда нас убьют? Может, они только пугают, а?

— Нет, милый. Они не пугают… Ты не жди выстрела, слышишь? Как они поднимут автоматы и офицер махнет рукой, ты прыгай в овраг, скатывайся вниз. Понял?

— Понял… А если он не махнет. Если они сразу?

— Держи мою руку… Готовься…

Вот офицер гортанным голосом подал команду. Солдаты вскинули автоматы. Шлейхер поднял руку.

— Прощайте, товарищи!.. — взволнованным, прерывающимся голосом крикнул кто-то. — Прощ…

И тут Олега сильно дернули за руку, и он прямо навзничь упал на склон оврага, покатился вниз и вскоре уже оказался на самом дне карьера. А наверху все еще стреляли.

— Мальчик, мальчик! Где ты? — услышал Олег чей-то голос.

— Здесь я…

Его схватил кто-то за руку и потащил за собой по дну оврага.

— Скорей, скорей… — задыхаясь, шептал пленный красноармеец.

— Дядя, тише. У меня нога… — просил Олег, но все же бежал что было силы.

* * *

В ту ночь Ермаковы ни на минуту не сомкнули глаз. Они все так же сидели на диване или ходили по комнате, а то прислушивались к ночным шорохам и думали, думали. Особенно тревожилась Наташа. Она подозревала, что Берендту все-таки удалось добиться от мальчика всей правды, узнать, что она тоже знала об этих гранатах, которые он швырнул в дверь казармы. Вообще ей казалось, что полковник Берендт и этот Шлейхер в последнее время, особенно после случая с поджогом, внимательнее стали присматриваться к ней. «Но почему же они тогда меня не арестовывают?..»

Как только Берендт узнал, что Наташа хорошо говорит по-немецки, он предложил ей работать переводчицей. Девушка сказала, что подумает, что пока еще не совсем здорова…

В коридорчике скрипнула дверь. Кто-то вошел. Наташе показалось, что вот сейчас откроется дверь и в комнату войдет этот человек с огромной челюстью. Шлейхер… О его жестокости она наслышалась немало. Да и самой недавно пришлось присутствовать на допросе, который он вел. Наташа так и не узнала, зачем он пригласил ее в качестве переводчицы. Может быть, не хотел, чтобы те пленные знали, что он понимает по-русски, а может, для того, чтобы проверить, насколько точно она переводит с русского на немецкий?

— Успокойся… Это, наверное, Бруннер.

Да, это был Адольф. Слышно было, как он зашел в свою комнату, а потом, выйдя оттуда в коридорчик, постучал в их дверь. Мать и дочь не знали, откликнуться ему или притвориться спящими.

— Войдите, — нерешительно сказала Наташа.

— Прошу простить меня, но я слышал ваши голоса. Конечно, ночь. Но я знал, что вы не спите.

Он по-хозяйски прошел к столу, положил что-то на него и, чиркнув спичкой, зажег лампу. Наташа увидела на столе кирпичик хлеба и банку рыбных консервов.

— Вы опять принесли хлеб, господин Бруннер… Я же просила вас не делать этого, — с недовольством сказала Наташа. — Заберите обратно свой хлеб и консервы. Я не возьму от вас ничего. Вы спорили со мной, говорили, что не все немцы такие, как Шлейхер. Но я теперь знаю: все вы одинаковые. Для вас нет ничего святого. Вам никого и ничего не жалко!

Бруннер молча смотрел на Наташу.

— Нет, фройляйн, не все такие, как Шлейхер… Вам в это трудно поверить сейчас.

— И сейчас, и никогда не поверю…

— Не надо ссориться со мной напоследок, фройляйн.

— Почему напоследок?

— Меня переводят в часть.

— Почему?

Бруннер пожал плечами.

— А когда вас отправляют? — после долгого молчания спросила Наташа.

— Завтра. Да и не только меня. Есть приказ: очистить все тылы; всех солдат и унтер-офицеров моложе сорока пяти лет отправить в передовые части, в окопы.

Наташа насторожилась.

— А зачем это?

Адольф пристально посмотрел на Наташу. Они встретились глазами. И поняли друг друга.

— Говорят, скоро мы уйдем отсюда.

— Куда? Назад? В Германию?..

— Нет, вперед. Нах Москау.

У Наташи защемило сердце: «Значит, правда, что скоро они начнут наступление».

— Ну что вы, господин Бруннер. Сейчас зима. А зимой трудно…

— С этим не считаются.

Насвистывая, в калитку вошел кто-то. Адольф насторожился, потом бросился к двери.

— До свидания, утром не увидимся. Я рано уеду.

Наташа чуть не умоляющими глазами смотрела на Бруннера.

— Когда?.. — наконец решившись, спросила Наташа.

— Через пять дней. Ровно через пять дней, фройляйн… Будьте счастливы! — И он скрылся за дверью.

«Через пять, через пять… — билась в голове тревожная мысль. — Сегодня одиннадцатое ноября. Значит… Что делать? Как побыстрее дать знать нашим?»

В окошко тихо постучали.

— Кто бы это мог быть? — спросила Надежда Васильевна. Но Наташа уже бросилась к двери.

— Осторожнее. Вебер вернулся домой.

— Знаю.

Наташа вышла на крыльцо.

На пороге стоял мальчик лет двенадцати. Наташа его знала. Олег всегда ходил с ним на рыбалку.

— Тетя Наташа, идите к нам, скорее. Там ваш Олежка…

— Что? — дрогнувшим голосом переспросила она.

— Олежка. Он от немцев убежал. И с ним еще какой-то дядя.

 

13

Небольшой островок, как белый, затертый во льдах ледокол, возвышался среди замерзшей реки. На его невысоком, обрывистом берегу, под разлапистой елью, покрытой пушистым снегом, за ручными пулеметами лежали Николай Чайка и Иван Озеров, одетые в белые маскировочные халаты. Находясь на ничейной земле, они чутко прислушивались к каждому шороху, доносившемуся с вражеского берега.

Но вот из глубины обороны немцев донесся приглушенный гул. Он то приближался, становился громче, слышней, то, сливаясь в монотонное урчание, отдалялся, уходил куда-то.

— Слышишь? — тихо спросил Чайка.

— Слышу… — ответил Озеров.

— Опять танки идут.

— И откуда они их столько берут?

— «Откуда»… На них, брат, вся Европа работает. А ты говоришь: откуда.

— Это верно… А чего ж они сюда их гонят? Ведь впереди — река.

— Такая река им ре преграда. Вброд пойдут, если надо, — ответил Чайка и крутнул ручку полевого телефона: — «Береза»! «Береза»! Я — «Резеда»… Голубь, ты? Двенадцатого мне… Докладывает Чайка. Да. Слышу гул танков. Нет, к берегу не приближаются. Есть. — И Чайка! положил трубку.

— Не спит командир?.. — довольным голосом спросил Озеров. Ему нравилось, что начеку были не только они здесь, в боевом охранении, но и Кожин там, в доме лесника.

— Уснешь тут… Того и гляди, снова двинут немцы на нас.

Друзья замолчали. Полной грудью вдыхали свежий, морозный воздух, перемешанный с запахом хвои, и смотрели вперед, на тот берег, который был всего в пятидесяти метрах от них.

Гитлеровцы почти не подавали признаков жизни. Слева и справа, у соседей, шла перестрелка, а здесь ни звука, ни выстрела, только ракеты взлетали в небо и освещали бледно-зеленым светом речку и остров. И вдруг в ночную тишину ворвались автоматные очереди, лихорадочно застрочил пулемет. Пачками взметнулись в небо ракеты.

— Чего это они?.. — встрепенулся Чайка.

— Может, разведчиков наших накрыли?..

И тут Чайка увидел, как с противоположного берега кубарем скатился вниз один человек, потом другой… Оба на минуту замерли на месте, потом вскочили и бросились вперед… С вражеского берега по ним ударили из автоматов.

* * *

С тех пор как выяснилось, что отряд народного ополчения был отрезан немецкими танками от каменного моста и остался на западном берегу реки, Александр не находил себе места. Вместе с Вороновым он принимал все меры, чтобы отыскать след отряда, найти его и помочь ему выйти к своим войскам, соединиться с полком. Каждую ночь разведчики уходили в тыл врага и пытались отыскать отряд, но всегда возвращались ни с чем.

Вот и сейчас перед хмурым, раздраженным командиром полка стоял старшина Бандура и докладывал о результатах вылазки в тыл врага.

— Нет, не верю. Не может этого быть. Не может целый отряд бесследно исчезнуть. Ты плохо искал, — сердито сказал Кожин.

Высокий, плечистый Бандура в своем маскировочном костюме был похож на огромного белого медведя. Командир ругал его, а он, как медведь, переступал с ноги на ногу, кряхтел и обескураженно разводил руками.

— Я хорошо искал, все излазил, товарищ капитан. Не был только в Горелом лесу. Туда не смог проникнуть. Он обложен со всех сторон немцами. Там идет сильный бой. Местные жители говорят, что в Горелом лесу партизаны, вот немцы и хотят выбить их оттуда.

Зазуммерил телефонный аппарат. Воронов взял трубку.

— Тринадцатый слушает… Что? Какие перебежчики? Погоди, — сказал в трубку комиссар и обратился к Кожину: — Чайка из боевого охранения передает, что на остров вышли перебежчики.

— Немцы?

— Нет, наши.

— Пусть держат их при себе. Сейчас за ними придут.

Воронов передал Чайке распоряжение командира.

— А ну-ка, Бандура, возьми двух бойцов и — на остров. За перебежчиками, быстро! — распорядился Кожин.

Бандура козырнул, четко повернулся и вышел из комнаты.

— Слушай, Иван Антонович, а что, если в Горелом не партизаны, а наш отряд бьется?

— Все может быть. Если это наши и они бьются в окружении, то им долго не продержаться.

Кожин встал, прошелся по комнате.

— Плохо мы с тобой воюем, комиссар. Пятнадцать дней отряд найти не можем, о целях перегруппировки немцев толком ничего не знаем. Третью ночь в глубине обороны врага гудят танки, куда-то передвигаются, что-то намереваются делать, а мы сидим и только догадки строим, а конкретно ничего не знаем о замыслах противника.

— Сейчас не самобичеванием надо заниматься, а усилить разведку, взять пленного, разгадать намерения гитлеровцев. Ясно, что они готовятся к новому наступлению.

— Это и мне ясно. А вот когда оно будет? Где они нанесут удар? Какими силами?..

В дверь постучали.

— Кто там? Войдите.

Вошел старшина Бандура.

— Так что доставил, товарищ капитан. Наши, русские. Из-под расстрела бежали — и прямо на боевое охранение. Один сам шел, а другой… Другого на руках пришлось нести. Ногу где-то повредил. Олегом зовут его. Шустрый парнишка.

Кожин встал, подошел к двери и, широко распахнув ее, прямо перед собой в прихожей, возле железной печки, увидел рыжую, взлохмаченную голову мальчика. Он сидел лицом к печке и грел над огнем закоченевшие пальцы. Услышав скрип двери, мальчик обернулся и посмотрел на Александра. Только на одну секунду встретились их взгляды, «Олег!» — пронеслось в голове у Кожина, и он сразу вспомнил Наташу, вечер, рыбалку… Кожин успел разглядеть, как сильно изменился Олег, Лицо почернело от мороза, возле рта пролегли морщинки, а на голове… снежно-белый клок волос.

Олег тоже сразу узнал Кожина. Лицо его зарумянилось, вспыхнуло радостью, и он, уже не помня себя, забыв о больной ноге, встал и шагнул к Александру.

— Дядя Саша…

Наступив на больную ногу, Олег чуть не упал. Кожин подхватил его, прижал к себе. Мальчик, не отрываясь от Александра, взволнованно шептал:

— Дядя Саша… дядя Саша…

— Олежка, сынок!.. — Кожин и сам не заметил, как произнес это слово.

Он бережно усадил его на табурет возле печки и не знал, что делать дальше: смотреть на него или спрашивать о немцах, от которых он бежал, о Наташе, обо всем, что связывало их?.. Наконец Кожин, заметив, что мальчик, не отрывая глаз от него, Александра, трет рукой ногу, вспомнил слова Бандуры: «Другого на руках пришлось нести» — и спросил:

— Что у тебя с ногой-то?

— Вывихнул…

— Так что же ты молчишь? Голубь! Светлову сюда, скорей. Или нет, погоди. Кладите его на носилки — и в санроту. Быстро! Пусть окажут помощь, переоденут, накормят.

— Дядя Саша, я не пойду. Мне надо поговорить с вами… Рассказать…

— Потом расскажешь. Я сам к тебе приду.

Когда Олега унесли, Кожин вспомнил, что перебежчиков было двое. Он огляделся вокруг и только теперь в стороне, в затемненном углу, увидел высокого, худого человека, заросшего черной бородой.

Это был Евгений Хмелев. Он сидел на ящике и уже давно наблюдал за Кожиным. Как только Александр обернулся к нему, Хмелев тут же вскочил на ноги и доложил:

— Рядовой отряда московского народного ополчения Хмелев. Был в плену. Бежал из-под расстрела…

Евгений докладывал Кожину, а в голове лихорадочно бились мысли: «А вдруг им известно… Выслушает и… передаст оперативникам, чтобы те допросили, разобрались, как, мол, и при каких обстоятельствах попал в плен? Как бежал…»

Но страх Евгения был напрасен. Кожин приказал ординарцу накормить его, помочь переодеться, а потом снова привести сюда.

Через полчаса Евгений, уже уверенный, что здесь о нем ничего не знают, сидел в комнате и рассказывал свою историю. Он подробно говорил о том, как его ранило в саду, недалеко от каменного моста, и как он отстал от бойцов отряда, и что до сих пор он не знает, пробились те из города или погибли все до одного. Потом начал рассказывать, как он очнулся уже у немцев, как допрашивали, били, водили на расстрел и как ему в конце концов удалось бежать и спасти этого несчастного мальчика.

— Вот и все. Хотите верьте, хотите нет… — тяжело вздохнув, закончил Хмелев.

Воронов и Кожин молчали, думали над словами бойца.

А Хмелев ждал, когда наконец они заговорят, хоть что-нибудь скажут ему. Особенно хотелось узнать, что о нем думает Кожин. Ведь они жили в одной станице, когда-то дружили, сидели за одной партой.

Но заговорил не он, а Воронов.

— Мне только одно непонятно, товарищ Хмелев, как все-таки вам удалось перейти линию фронта? — спросил Воронов. — Ведь весь берег занят немецкими войсками.

«Товарищ Хмелев»… Он и на заводе ко мне почему-то обращался официально». И от такого обращения Евгений почувствовал себя неуютно.

— Честно говоря, я и сам не знаю, как это получилось. Буран, наверное, помог. Как выбрались из оврага, сразу же бросились к лесу. Хотели к партизанам пробраться…

— От кого вы узнали о партизанах?

— От Олега. Он утверждает, что в Горелом лесу — партизаны. Потом решили, что к ним нам не добраться. Куда ни двинемся — везде немцы. Повернули назад. Олег привел меня на окраину города, в семью своего товарища. Кажется, они на рыбалке с ним подружились. Мальчишка этот сбегал за Наташей Ермаковой…

Услышав эти слова, Александр хотел тут же спросить: «Ну и как она? Как живет, как чувствует себя?» Но, перехватив косой взгляд Хмелева, промолчал.

— Минут через десять-двенадцать она прибежала… — продолжал свой рассказ Евгений. — Стала расспрашивать, как нам удалось бежать, что мы намереваемся делать. Узнав о том, что мы хотим перейти линию фронта, спросила, где именно мы собираемся перейти. Зачем это нужно было ей, я так и не понял. Сынишка хозяина сказал, по какой дороге он поведет нас. Она распрощалась с нами и ушла. Минут через пятнадцать и мы двинулись в путь. Товарищ Олега дворами и темными переулками довел нас до какого-то оврага и показал, в какую сторону нам следует идти. Мы простились с ним и спустились в овраг. Он вывел нас почти к самому берегу. И тут… нас заметили и открыли по нас огонь. Остальное вы знаете… Я до сих пор не могу понять, кто мог сообщить немцам о нашем побеге, о той дороге, по которой мы шли…

Пока Хмелев отвечал на вопросы Воронова, Кожин молча наблюдал за ним. Видя исхудавшее лицо, следы побоев на лице, руках, шее и слушая, как искренне рассказывал о себе Хмелев (он даже не утаил того, что в первом бою ему было очень страшно), Кожин склонен был поверить, что Евгений в плену вел себя достойно. Особенно ему понравилось, что он даже под дулами винтовок, когда до смерти оставались секунды, думал не только о себе, но и о другом, совершенно незнакомом ему мальчике… Прежде его столкнул в овраг и только потом сам спрыгнул. А мог ведь сам и не успеть.

«Но почему он говорит намеками о последней встрече с Наташей? Почему считает, что их кто-то мог выдать?.. — спрашивал себя Александр и мысленно ответил на вопрос: — Много пережил, потому и излишне подозрителен».

— Женя, — обратился к нему Кожин, — вы с Олегом видели танки?

«Женя»!.. Значит, поверил. Не отправит, оставит в полку».

— Видели. В одном месте нам целый час пришлось пролежать в сугробе. А по проселочной дороге все шли и шли танки.

— На карте сможешь показать эту дорогу?

— Смогу. — Хмелев подошел к столу и долго смотрел на развернутую четырехверстку. — Вот здесь.

— А в какую сторону двигались эти танки?

— К югу. В сторону этого леса.

Больше Евгений ничего не смог сказать о немцах.

— А как гитлеровцы к местному населению относятся? — после паузы вновь спросил Воронов.

— Лучше не спрашивайте, Иван Антонович. Вешают, убивают. Вы только посмотрите, что они с Олегом сделали. Ему тринадцать лет, а он уже седой. Его били так же, как взрослых, и на расстрел повели вместе со взрослыми. Только случай или уж чудо помогло нам с ним.

— Действительно, чудо… — после минутного молчания проговорил Воронов и поднялся с места, сказал Кожину: — Схожу к Соколову.

— Хорошо, — согласился Кожин и, когда тот вышел, спросил Хмелева: — Слушай, тебе отец того мальчика ничего не говорил о Ермаковых — о том, как они живут, с кем встречаются?

«Спросил все-таки! Я думал, не спросишь…» — подумал Хмелев. В эту минуту он ненавидел Кожина. Ему казалось, что во всех бедах виноват только он один: и в том, что у него испортились отношения с Наташей, и в том, что он попал в плен, что его так жестоко истязали немцы, и даже в том, что он, Хмелев, не выдержал на последних допросах, согласился на все условия Берендта и вернулся в полк с нечистым сердцем…

— Нет, — коротко ответил Хмелев.

— А сама Наташа не говорила тебе ничего? Не передавала какой-нибудь записки?

— Нет, не передавала, — так же коротко и довольно сухо ответил Евгений.

— Странно… Ну а как она вообще? Как ее здоровье?

— Как? Какая была, такая и есть. Что с ней может случиться?

— Она болела. При бомбежке города ее контузило.

— Вот как?! Я этого не знал.

— А я знал. Потому и спрашиваю… Ну, а как немцы относятся к ним? Не трогают?

Хмелев медлил с ответом.

— Что же ты молчишь?

— Нет, их, по-моему, немцы не трогают, — наконец ответил Евгений.

Кожин заметил, что Евгений при ответе особое ударение сделал на слове «их».

— По тому, как ты это сказал, можно подумать, что для Ермаковых немцы делают какое-то исключение.

Евгений пожал плечами и усталым, безразличным голосом ответил:

— Не знаю… Все может быть.

— Ты что-то недоговариваешь, Женя. Говори все, раз начал!

— Ты меня лучше не спрашивай о ней, о ее делах. Не могу я спокойно говорить об этом.

У Кожина сжалось сердце. Он почувствовал недоброе. «Что же могло случиться с Надеждой Васильевной? Почему он так говорит о Наташе?»

— Не ходи вокруг да около, Женя. Говори все, что знаешь, — настаивал Кожин. — Говори, что с ними случилось?

— С Надеждой Васильевной — ничего…

— Ас Наташей?

— Наташа… — с трудом проговорил Хмелев, сделал паузу, перевел дыхание и закончил наконец свою мысль: — По-моему, с ней произошло то же, что происходит и с некоторыми другими женщинами…

— А что произошло с другими?

Хмелев с минуту молчал, видимо подыскивая подходящие слова.

— Женщина есть женщина… Я видел многих, которые без всякого стеснения, без всякого стыда разгуливали под руку с немецкими офицерами. Наверное, ходили и по ресторанам и спали с ними…

— Ты врешь! — оборвал его Кожин. — Когда же ты успел увидеть так много?

— Когда меня через улицу каждый день водили на допросы… Когда увозили за город на расстрел.

— Допустим, что какую-нибудь шлюху ты и видел с гитлеровцем, но почему ты говоришь: «многие», и какое отношение ко всему этому имеет Наташа? Разве ты и ее видел с немецкими офицерами?

— Нет, ее я не видел с офицерами.

— А зачем же ты наговариваешь, бросаешь тень на девушку?

И тут Хмелева взорвало. Глаза лихорадочно заблестели, голос задрожал, стал прерываться чуть не на каждом слове.

— Те-ень?! — крикнул он. — Какую тень?.. Какую тень, если у нее живут немецкие офицеры, если она присутствует на допросах в немецкой контрразведке!.. Если она для немцев концерты устраивает?!

Хмелев словно помешался. Глаза горели ненавистью, на лбу выступил пот, а руки дрожали.

— Эх, Женя, Женя… Я знаю, что ты много пережил, был на волоске от смерти. Но как ты можешь говорить о ней так?.. Как тебе не стыдно? Ведь и ты же любил ее.

— Ну, знаешь… Ты лучше не задевай эту тему. «Любил»… Я любил совсем другую девушку: честную и чистую, а не ту, которая забыла обо всем — о своей клятве, о чести и совести… Я любил не ту, которая с первого дня готова броситься на шею врагу!..

Кожин был потрясен. Ему не хотелось верить, что Наташа так изменилась, пошла на службу к фашистам, развлекает их своим пением и даже отвечает им взаимностью. И в то же время он не понимал, какой смысл Хмелеву наговаривать на Наташу. Фашисты могли принудить ее пойти к ним на работу, быть переводчицей или исполнять еще какие-нибудь обязанности… И в квартиру могли вселиться без ее разрешения. Так в чем же тут ее вина? Почему он так озлоблен против нее?..

 

14

Олег лежал в чистой, теплой постели и смотрел в брезентовую стену санитарной палатки. Теперь ему было хорошо.

Вчера его вымыли в жарко натопленной фронтовой бане. Потом одели в чистое солдатское белье и унесли прямо в операционную. К нему подошла молодая женщина в белом халате и такой же белой шапочке. Она ласково поздоровалась, осмотрела ногу и сказала: «Ну, это ерунда. К утру будешь прыгать. Так как? Хочешь бегать?» — «Хочу, — несмело ответил мальчик. — А не очень больно будет?» Олег думал, что врач начнет его успокаивать, скажет, что он и не услышит, как она вправит вывихнутую ногу. Но доктор коротко сказала: «Будет больно. Но ведь ты же мужчина!» И Олег решил доказать, что он действительно мужчина, а не какая-то там плаксивая девчонка. «Ладно, делайте уж», — разрешил Олег. «Вот и хорошо. С мужчинами всегда легче договориться», — подмигнула ему врач и взялась за ногу. Сперва доктор спокойно и даже ласково растирала рукой щиколотку, а потом… Потом она так рванула ногу, что у Олега даже искры посыпались из глаз и он не выдержал, закричал: «О-о-о-ой! Что вы делаете?.. Фашисты проклятые!..»

Уже засыпая, Олег думал: «Э-эх, не выдержал все-таки. И доктора ни за что оскорбил. Теперь она обязательно скажет дяде Саше».

Проснулся Олег только на следующий день, к обеду. Он еще лежал с закрытыми глазами, но чувствовал, что возле него кто-то сидит. «Наверное, доктор… — подумал он и решил не открывать глаз, притвориться спящим. — Как же я на нее смотреть буду!» Но вскоре не выдержал и сквозь узенькие щелочки приоткрытых век посмотрел — это был Кожин. Он сидел у кровати и смотрел в осунувшееся и повзрослевшее лицо Олега, на белый, слепящий глаза клок волос на голове мальчика.

— Дядя Саша, это вы? — обрадованно спросил Олег. — А я думал…

— «Думал»… Что же это ты, брат, так нехорошо ведешь себя? Люди тебе помощь оказывают, а ты их фашистами обзываешь.

— Я больше не буду так, дядя Саша… Я попрошу прощения.

— Вот и хорошо. Как нога? Хорошо?.. Теперь рассказывай, что с тобой было.

Олег стал рассказывать о том, как погибла его мать и как он, Олег, поклялся отомстить за нее. Как, увидев Кожина во дворе у Наташи, хотел с ним ускакать на фронт, чтобы вместе бить фрицев, но… оказалось, что тот поскакал совсем не навстречу им, а на восток… Он подумал, что немцы не будут остановлены, что они дойдут до самой Москвы. А потом он узнал, что гитлеровцев все-таки задержали за рекой… Рассказав историю с бараком, он закончил:

— И вот, когда барак загорелся, я крикнул Мишке, чтобы он уходил вместе с теми ребятами, какие за воротами стояли… А я гранаты стал швырять в окна. Из четырех — четыре попадания. Вот честное пионерское! Четыре окна высадил. Стекла все — вдребезги, гранаты падали в барак и рвались… Ну, а потом побежал… Да не получилось у меня. Поймали. Нога в яму попала. А если бы не это — только б они меня и видели. Слабо им догнать меня. Вы же знаете, как я бегаю.

— Знаю. А что было дальше?

— Привели к самому главному ихнему генералу. Важный такой, в очках. Не верите?

— Верю. Говори.

— Там не один этот генерал был. Еще были генералы, Ужинали они, что ли? На столе — всякие закуски, вино… И вот тут…

— Что?

— Тут я увидел Наташу.

У Кожина сжалось сердце.

— Да вы не хмурьтесь, дядя Саша, ее туда Вебер привел — квартирант. Она хорошая. Она еще больше, чем я, не любит немцев. Но она же девчонка, что она может им сделать? Они ее и переводчицей чуть не насильно заставили работать. Я знаю.

— А Хмелев говорит…

— Так дядя Женя ничего о ней не знает. Он слышал, что она бывает на допросах русских пленных, и все. И о том, как она попала на вечер к немецкому генералу, он тоже ничего не знал. Я ему сказал об этом. А потом к ней приходила Клава. Она — партизанка. Я через дверь слышал, как она говорила Наташе о партизанах. Наташа от меня скрывала все это. Маленьким считала. А я сам слышал их разговор. Только этой ночью, когда мы сидели у Мишки, она сказала, что к ней приходил Шмелев…

— Какой Шмелев? Митрич?! — обрадовался Кожин.

— Ага. Тот, которого вы приняли в отряд. Он еще бригадиром был, когда мы окопы рыли…

— Ну, ну? — торопил его Кожин. — Как он попал к Наташе?

— Из отряда.

— Из какого отряда? Из нашего? — переспросил Александр.

Олег удивленно вытаращил глаза.

— Ну конечно. А из какого же еще?

У Кожина гора свалилась с плеч. «Ну, значит, цел отряд!» — радостно подумал он и, повернувшись к брезентовой двери, закричал:

— Ни-на-а-а!

В палатку вбежала военфельдшер Светлова.

— Что случилось? Ему плохо?.. — глядя на Олега, спросила она.

— Плохо-о? Наоборот, Нина. Все наоборот! Звони Воронову. Пусть быстрее идет сюда.

— Да он здесь. С ранеными разговаривает.

— Давай его сюда. Скорей!

Но Иван Антонович уже сам входил в палатку.

— Что тут стряслось у вас?

— Пляши, комиссар. Сейчас же пляши! Нашелся твой отряд.

— Кто сказал? — спросил Воронов.

— Да вот… — указал Кожин на мальчика. — Пришел с такими вестями и молчит. Оказывается, в город к Наташе из отряда приходил Шмелев.

— Где же сейчас отряд?

— Точно не знаю. Раньше был в Горелом лесу, — сказал Олег.

— В Горелом? Значит, это его осаждали гитлеровцы?

— Ага. Но теперь фашистам слабо. К отряду на помощь пришли партизаны. Они вместе бились против карателей и, прорвавшись, все ушли в другой лес, за Сосновку.

— Ну, спасибо, брат, спасибо. Ты даже сам не понимаешь, какую ты нам радость принес, — сказал комиссар. — Надо срочно попытаться наладить с ними связь.

— Обязательно, — согласился Александр. — Скажи, Олег, а больше тебе ничего не говорила Наташа?

— А как же! Я об этом и хотел рассказать вчера, а вы меня отправили сюда. Наташа сказала, что ровно через пять дней… шестнадцатого числа немцы начнут большое наступление на Москву.

— Шестнадцатого?! Что же ты молчал? Это же самое главное!

— Откуда она узнала об этом? — спросил Воронов.

— Не знаю. Но она сказала, что это точно. Что шестнадцатого ноября немцы начнут новое наступление.

Теперь Кожину все стало ясно. Значит, Наташа неспроста пошла работать к немцам. Пошла не потому, что ее заставили. «А Хмелев думает, что она предала нас, перешла на сторону гитлеровцев. Чудак», — подумал Кожин и быстро поднялся с места, заторопился.

— Я должен немедленно ехать к командиру дивизии, Иван Антоныч. Надо с глазу на глаз сообщить ему данные, переданные Наташей, — сказал Александр и двинулся к выходу. У самой двери он вдруг остановился, обернулся к Олегу и спросил: — Ты говорил об этом еще кому-нибудь?

— Никому. Что же я, маленький, не понимаю? — обиделся мальчик.

 

15

Сведения о готовящемся новом немецком наступлении, полученные Кожиным от Ермаковой, подтвердились. Армейская и фронтовая разведка, внимательно следившая за действиями противника, еще в начале ноября заметила, что гитлеровское командование лихорадочно перегруппировывает свои силы и подтягивает к фронту резервы. Четырнадцатого ноября Военный совет Западного фронта предупредил командующих армиями о возможном переходе противника в новое наступление на Москву.

Через два дня немецкие армии перешли в наступление. Почти до конца ноября шла ожесточенная битва у стен Москвы.

На севере Красная Армия оставила Клин, Солнечногорск, Красную Поляну. На юге немецкие танки прорвались к окраине Каширы.

Казалось, что уже никакая сила не может остановить врага, и все-таки он был остановлен…

На некоторых участках фронта, особенно в центре, где действовала армия генерала Громова, наступило короткое затишье, Громов нервничал. Особенно встревожило его сообщение Полозова о том, что в тылу немцев происходит передислокация танковых соединений. Районы их передислокации установить пока не удалось.

До ноябрьского наступления Громову было ясно, что раз фон Клюге усиливает танками группу Мизенбаха, значит, он снова, как и в октябре, попытается нанести удар в центре, вдоль автомагистрали. К этому он и готовился. А теперь? Если верно, что танки ушли от Мизенбаха, значит, немецкое командование придумало что-то новое. Но что? Генерал прошел к столу, склонился над картой.

— Разрешите, товарищ командующий?

Громов повернул голову к двери. У порога стоял генерал Тарасов. Невысокий, сухощавый, лет пятидесяти, с кожаной папкой в руках, он, как всегда, был чисто выбрит, маленькие английские усики подстрижены, негустые, седеющие волосы аккуратно зачесаны назад.

— А, Владимир Иванович. Какие вести? — сказал Громов.

— Вести неважные, Павел Васильевич, — тяжело вздохнув, ответил Тарасов. — Вчера гитлеровцы в районе Яхромы подошли к каналу Москва — Волга, а сегодня форсировали его и вырвались на восточный берег.

В кабинете командующего нависла гнетущая тишина. Только маятник больших старинных часов, стоявших в углу, негромко отсчитывал секунды: «тик-так… тик-так!» Часы тикали совсем тихо, а командующему казалось, что над его ухом громыхает огромный колокол.

— Что же это такое, Павел Васильевич? — взволнованно сказал начальник штаба. — Немцы с севера и юга обходят Москву. Они уже в сорока — тридцати пяти километрах от столицы. Неужели это конец? Неужели мы позволим гитлеровцам замкнуть кольцо окружения вокруг Москвы?

Начальник штаба армии засыпал Громова вопросами, а тот, тяжело опершись руками о стол, усталыми, воспаленными глазами смотрел на черную линию фронта, которая огненной дугой охватывала Москву. Потом командующий вышел из-за стола и стал ходить по комнате. Это была его манера думать.

— Меня очень беспокоит сообщение Полозова!

— О танках?

— Да. Что обнаружила авиаразведка?

— На прежнем месте немецких танков нет.

— Я так и думал. Упустили мы их, Владимир Иванович. Не уследили. Надо найти их. Нельзя не знать, что намеревается делать твой противник.

— Да. Конечно. Я уже всю разведку поставил на ноги… — сказал Тарасов и тут же спросил: — А может, фон Бок забрал у Клюге эти танки?

— Зачем? Куда он их пошлет?

— Ну послать-то, положим, есть куда. Усилит Гудериана под Тулой, а то двинет их на север — Гепнеру или Ренгардту.

— В данной обстановке это маловероятно. Скорее всего, Клюге хочет обмануть нас, он делает вид, что отводит их, а сам уже наметил, где он их скрытно сосредоточит и в нужный момент нанесет внезапный, неожиданный удар.

— Вы все-таки думаете, что фон Бок свой главный удар перенесет в центр?

— Не уверен. Но я на его месте поступил бы именно так. На флангах для вида продолжал бы наступление, чтобы сковать войска противника, а главный удар нанес бы здесь. Расколол фронт врага и по кратчайшему пути ринулся бы к столице.

Начальник штаба задумался.

— Какие части у нас остались в резерве, Владимир Иванович?

Тарасов развел руками:

— Резервов больше нет, товарищ командующий.

— А стрелковая дивизия и танковая бригада, обещанные штабом фронта?

— Они еще в пути, Павел Васильевич.

Командующий все еще шагал по кабинету и думая, думал. Трудно принять какое-нибудь решение, если ты точно не знаешь о намерениях противника, если у тебя в резерве пока одни обещания.

А время неумолимо шло. Фон Клюге куда-то скрытно передвигал свои танки, подтягивал резервы, готовился к новому удару.

«Тик-так… Тик-так…» — маятник отсчитывал время.

 

16

К большому бревенчатому дому, стоявшему посреди лесной поляны, подъехал капитан Кожин. Соскочив с коня, он передал повод подоспевшему ординарцу и шагнул к парадному. Гордей Прохорович Иванов, который совсем недавно вернулся из санбата, встал по стойке «смирно». Кожин ответил на приветствие и, легко поднявшись по скрипучим порожкам на крыльцо, крикнул на ходу вывернувшемуся из-за угла дежурному:

— Начальника штаба!

Повторив приказание, дежурный побежал к видневшейся вдали землянке. Кожин через затемненные сенцы вошел в большую, хорошо освещенную переносной электрической лампой комнату. По всему было видно, что хозяин дома — лесник — любил все большое, крепкое, добротное. Слева стояла русская печка, занимавшая четверть комнаты, в переднем углу висело несколько больших икон с лампадой перед ними, вдоль стен — массивные, длинные лавки. Раздевшись, Кожин подошел к печке и стал греть посиневшие от холода руки.

В комнату вошел майор Петров.

Кожин обернулся, посмотрел на осунувшееся, утомленное лицо начальника штаба. Уже давно прошло то время, когда они не понимали друг друга, спорили, сердились. Время показало, что оба они были не правы. «Сдает Сергей Афанасьевич… Сдает. Похудел, под глазами темные круги». Командир полка только теперь по-настоящему понял, как много работы навалено на плечи этого человека. И он, как безотказная лошадь, везет этот непомерно тяжелый груз. Везет, не останавливаясь, не сворачивая с дороги…

— Добрый вечер, товарищ майор!

Кожин с удивлением посмотрел на начальника штаба:

— Ты что, уже заговариваться стал?

— Никак нет. — Петров раскрыл папку и достал лист бумаги. — Вот приказ командующего.

Александр взял из рук начальника штаба приказ и быстро пробежал его глазами. Этим приказом ему присваивалось звание майора.

Петров видел, как в руках командира полка дрогнул лист бумаги. «Волнуется…»

Кожин действительно был взволнован. На долю командира не часто выпадают такие радостные минуты. Ежедневно, ежечасно его бросают в огонь войны, ему приказывают, от него требуют и за малейшие промахи ругают, а то и грозят трибуналом…

— Ну что же, Сергей Афанасьевич, спасибо за добрую весть.

— Да мне-то за что? Ты командующему говори спасибо. — Петров, достав из нагрудного кармана маленький бумажный сверточек, протянул его Александру. — А это вот от меня.

Кожин взял сверточек и развернул его. В нем лежали четыре новых прямоугольника, поблескивающих эмалью. Растроганный Кожин крепко пожал Петрову руку.

— Ну, спасибо, друг… — еще раз сказал он и снова завернул подарок в бумагу, положил его в карман гимнастерки.

— Что же вы их в карман кладете? Прикрепляйте к петлицам.

— Ладно. Потом. Как думаешь, Сергей Афанасьевич, сможем мы наскрести в тылах полка хотя бы сотню красноармейцев для пополнения батальонов?

— Еще сотню? Мы уже, кажется, все выскребли.

— А что делать? На переднем крае не хватает людей. Так что… попробуй. Хорошо бы к утру сформировать резервную роту.

Петров, держа в тонких, длинных пальцах остро очинённый карандаш, записал в блокноте: «К 6.00 роту. 100 чел.».

— И еще вот что. Проверь, как работает связь. Сам лично проверь.

— Проверял. Работает надежно.

— Хорошо. Тогда займись формированием резервной роты.

— Слушаюсь.

— Кто из саперов дежурит у фугасов на рокадной дороге?

— У первого, самого мощного, — Хмелев и Карасев.

— Хмелев? Ты же хотел его при штабе оставить писарем?

— Не решился. Черт его знает, может, и зря, но что-то не лежит у меня душа к нему.

— Почему?

— Не знаю. В общем, не решился. После плена — и сразу в штаб.

— Ну, это еще не основание. Вон мальчишка рассказывает, как стойко он держался перед немцами. Сам ушел из-под расстрела и парнишку спас. Это, брат, не каждый бы сумел.

— Конечно…

— Ладно, действуй. Командиру саперной роты прикажи проверить, как несут службу его люди у фугасов. Боюсь я за эту дорогу. Там у нас, кроме этих фугасов, ничего нет. А что, если немцы прорвутся где-нибудь левее, у соседа, и по этой дороге ринутся к нам в тыл?

— Это не исключено. Но думаю, что нас немедленно поставят об этом в известность. А потом… на дороге наши посты.

Кожин ничего не сказал в ответ. После минутного молчания он вновь спросил:

— Пленный сказал, куда ушли танки от Мизенбаха?

— Нет.

— Надо снова посылать Бандуру.

— Он же только утром вернулся из разведки, — возразил Петров.

— Ничего, найдет танки, тогда и отдохнет. Пошли его ко мне.

Петров вышел из комнаты.

Через несколько минут в комнату вошел Бандура.

— Старшина Бандура прибыл по вашему приказанию! — доложил командир взвода разведки.

— Да тише ты! Мальчишку разбудишь, — сказал Александр, поглядывая на печь, на которой спал Олег. — Садись.

Бандура сел. Олег перевернулся с боку на бок и тут же поднял от подушки раскрасневшееся, заспанное лицо. С трудом разлепив ресницы, он посмотрел на старшину и обрадованно воскликнул:

— Ой, здравствуйте, дядя Коля!

— Здравствуй, солдат.

«Разбудили-таки парня», — подумал Кожин и, набросив на Олега шинель, сурово сказал ему:

— Спи.

— Я уже выспался, дядя… — начал Олег, но, заметив, что командир строго смотрит на него, тут же с головой закрылся шинелью. Своей, собственной шинелью. Он теперь был сыном полка, специально для него была сшита военная форма, и у него был карабин. Настоящий. Правда, он еще пока был без дела. Олега не пускали на передовую, не ставили на пост, а уж о том, чтобы отправить с дядей Колей в разведку, не могло быть и речи. Как он ни просил об этом Кожина — ничего не помогло.

— Придется тебе снова отправляться в тыл к немцам, Микола, — сказал Кожин.

— Есть отправляться! — усталым голосом, но с готовностью ответил тот.

— Пока мы не найдем эти проклятые танки, покоя нам не будет.

— Понятно. Значит, нужен «язык».

— Нет, пожалуй, «язык» нам ничем не поможет.

— Как так?

— А очень просто. Допустим, тебе и удастся захватить на переднем крае противника «языка». Что он нам скажет? Ему же не сообщил свои намерения Мизенбах.

— Это конечно.

— Вот видишь. Нет, тут что-то другое надо придумать.

Олег не спал. Он лежал под шинелью и внимательно слушал, что говорил Александр. Как только тот произнес последние слова, Олег откинул шинель и снова поднял свою взлохмаченную, рыжеволосую голову.

— Я уже придумал, дядя Саша! У меня план. Честное пионерское. Вы только послушайте.

— Ты опять? — крикнул на него Кожин, но вдруг, заинтересовавшись, смирился: — Ну, хорошо, выкладывай свой план.

Олега словно ветром сдуло с печки. Соскочив на пол, он прямо в трусах ринулся к столу, на котором лежала развернутая карта.

Кожин с улыбкой стал следить за пальцем Олега. Вот палец пополз к реке, к лесу и вдруг остановился.

— Вот, смотрите! Тут вот овраг, по которому мы с дядей Женей ползли к реке.

— Ты совсем не туда показываешь. Овраг вот где.

— Разве? — удивился Олег и передвинул палец в то место, куда показывал Кожин. — Ну да. Я и говорю, что здесь. Карта какая-то непонятная. Но все равно. Я точно знаю, где этот овраг. По нему мы и пройдем.

— Ну, допустим, что ты прошел по нему. А что дальше?

— А дальше вот что. Я дядю Колю оставлю у Мишки. Его дом совсем рядом с этим оврагом. Вот здесь, где овраг загибает влево. А сам… сам проберусь к Наташе. Она же лучше знает, что делается в городе и куда ушли эти самые танки.

— Ага, значит, дядя Коля остается у Мишки, а ты пробираешься?.. — поняв намерение Олега, сердито спросил Кожин.

— Конечно, я…

— Ну, вот что, ты сейчас пулей проберешься на печку, укроешься с головой и будешь лежать там без единого звука. Понял?

— Дядя Саша, честное пионерское, я проведу дядю Колю. И мы с ним все узнаем, а если надо, и «языка» притащим. Вот увидите!

— Увижу, увижу. Марш на печку! — повысил голос Кожин.

Олег вскарабкался на печку, но не лег.

— Умереть мне на этом месте, если я не узнаю, что надо! Вы только отпустите.

В комнату вбежал Голубь, доложил:

— Командир дивизии!

Кожин, нахлобучив шапку на голову, выскочил на крыльцо.

У дома стояла «эмка». От нее к крыльцу шел полковник Полозов.

Командир полка, вскинув руку к головному убору, доложил:

— Товарищ полковник, вверенный мне полк…

Выслушав рапорт, Полозов пожал Кожину руку и молча вошел в дом. Увидев в комнате вытянувшегося по стойке «смирно» старшину, поздоровался, отдав честь и протянув руку.

— Ну что, разведчик, проморгал танки?

— Выходит, так, товарищ полковник, — виновато ответил старшина. — Утром притащили пленного, а он ничего о них не знает. Вот хотим опять…

Полозов многозначительно посмотрел на Кожина.

— Пусть отдыхают сегодня разведчики.

— Слушаюсь, — ответил Александр. — Вы свободны, старшина.

Когда Бандура вышел из комнаты, полковник подошел к столу, посмотрел на карту.

— Знаете, куда ушли танки, которые мы искали? — взглянув на Кожина, спросил Владимир Викторович.

— Нет. А разве их нашли?

— Нашли. По данным армейской разведки, они направились вот куда, — указывая точку на карте, ответил Владимир Викторович.

— К Тарасовке?

— Да. Судя по всему, гитлеровцы готовятся нанести удары одновременно в двух направлениях: по правому флангу соседней армии и по нашей дивизии, — и очень возможно, что эти удары они нанесут в ближайшие дни…

Но как ни прозорлив был полковник Полозов, впоследствии оказалось, что ему удалось разгадать только часть замысла немцев; в действительности фон Клюге намеревался нанести удары не в двух, а в нескольких направлениях; по его замыслу, не только дивизия Полозова, а вся армия Громова должна была оказаться в кольце немецких войск. И до начала этого наступления оставались не дни, а считанные часы…

— Особое внимание обратите на танкоопасные направления, — продолжал Полозов. — Где стоит ваша полковая батарея?

— На юго-западной окраине деревни Щукино. Вот здесь, — показал Кожин на карте.

— А как прикрыта деревня со стороны рокадной дороги?

— На самой дороге установлены фугасы. Перед деревней — справа и слева от дороги — заложены противотанковые мины.

— Не густо, — промолвил Полозов, задумался, потом приказал: — Артиллерийский дивизион вы поставьте вот здесь и наглухо закройте дорогу в сторону Кубаревки.

— Какой дивизион, товарищ полковник? — не понял Александр.

— Я снова придаю вам второй дивизион легкоартиллерийского полка. Кстати, командует им ваш друг.

— Старший лейтенант Асланов?!

— Теперь уже капитан Асланов. Два дня назад ему присвоено очередное звание.

Кожин был доволен. Он радовался и дивизиону, и тому, что командует им его лучший друг — Асланов, и что тот тоже получил очередное звание.

— Спасибо, товарищ полковник. А то с артиллерией у нас совсем плохо. Когда же дивизион Асланова прибудет сюда?

— Завтра к ночи. Раньше не сможет. — И Полозов продолжал излагать свои мысли по организации обороны. Закончив, спросил: — Все ясно?

— Ясно. Разрешите распорядиться?

— Действуйте. — И Полозов, распрощавшись, поехал в другой полк.

 

17

Ночь. Снег, падая большими хлопьями, все толще покрывал подмосковную землю пушистым одеялом.

— Хороший снежок, — с радостью сказал Михаил Карасев Хмелеву, шагая с ним по неширокой дороге.

У Карасева было приподнятое настроение. Причин для этого было немало. Во-первых, он выжил и вот снова вернулся в полк. Правда, в свою роту он не попал — полковой врач не пустил. Сказал, что ему надо малость подкрепиться, а уж потом можно и на передовую. Но не мог же он сидеть сложа руки, когда в полку не хватает людей. Вот и упросил, чтобы его послали в саперную роту, тем более что он хорошо знает подрывное дело. Правда, и на этот раз полковой врач согласился только после того, как командир саперной роты заверил его, что Карасев не будет использоваться на тяжелых работах. Во-вторых, его вчера вечером приняли кандидатом в члены партии. Сам комиссар полка дал ему рекомендацию и даже выступил на бюро, хвалил за то, что хорошо воевал в октябрьских боях.

— Э-эх, в такую пору хорошо у нас в Заволжье, — сказал Карасев. — Возьмешь, бывало, ружьецо, станешь на лыжи и поше-е-ел. Только снег поскрипывает под лыжами… Ты приезжай после войны в наши края, Женя. Увидишь, как мы живем, а понравится, может, и насовсем останешься…

Карасев рассказывал ему о своей стороне, о том, как хорошо жилось ему там, а тот даже не слышал, не вникал в смысл его слов.

Хмелев был в замешательстве. Ему было дано задание «бежать» из-под расстрела, спасти этого мальчишку, чтобы у русских не возникло никакого сомнения в его непогрешимости, вернуться в свой полк и в удобный момент сигнализировать немцам, где самое слабое место в обороне полка Кожина. За двадцать дней пребывания в части он успел узнать, где стоит артиллерия, где стыки между батальонами, какие потери в полку. Ему надо было об этом сообщить Берендту. Сигнализацию установили такую: дорога свободна — две зеленые ракеты; плохо защищенный стык между батальонами — зеленая и желтая; прибыли танки — две красные; огневые позиции артиллерии — красная, зеленая, красная.

Но на месте оказалось, что подавать сигналы даже таким простым путем очень опасно. Евгений никак не мог достать ракетницу с набором ракет. Но если бы он даже и добыл все это, то и тогда, пожалуй, не смог бы осуществить свой замысел. На переднем крае, да и в тылу полка, бдительно следили за всем, что делается вокруг. И Хмелев не рисковал, боялся, что его обнаружат. И в то же время он знал, что если не выполнит задание немцев, то его родителей обязательно расстреляют, да и ему не поздоровится. Берендту, например, ничего не стоит информировать о нем какого-нибудь пленного красноармейца, а потом устроить ему «побег». Возвратившись к своим, этот красноармеец тут же расскажет командованию о том, что в части действует немецкий шпион. И все, конец.

Эти мысли не покидали Хмелева. Особенно тяжелой была первая половина этой ночи. Еще вечером, возвратившись во взвод с минных работ, он тут же, даже не притронувшись к еде, лег на земляные нары и с головой укрылся шинелью. Его трясло как в лихорадке, он никак не мог уснуть. Только к полуночи он забылся тяжелым, беспокойным сном. Через час он вдруг вскочил и, обливаясь холодным потом, ринулся к выходу. Он решил пойти к Кожину и поговорить с ним начистоту.

«Правильно, красноармеец Хмелев. Пойди к командиру и немедленно расскажи все как есть. Иди, не бойся. Он поймёт тебя и оценит твой поступок, и ты навсегда останешься в строю честных сынов своей Родины…» — твердил ему один голос. Но тут же он услышал другой, более настойчивый: «Остановись! Не ходи. Ты погубишь себя. Он не поверит тебе».

И Евгений не решился пойти к командиру. А в четыре часа ночи их с Карасевым подняли с нар и послали на пост. Ах, как не хотелось ему сегодня идти на этот пост! Почему-то особенно сильно ныло сердце, а голова просто разламывалась от боли.

— Что-то ты скучный сегодня, Женя? — снова заговорил Карасев.

— А? Что?

— Не в духе ты что-то, говорю.

— А-а-а… Настроение неважное.

— Вот и я об этом толкую. А может, нам спеть, а? Сразу веселее на душе станет.

— Кто же поет на передовой?

— Какая же это передовая? До нее добрых два километра, а то и больше.

— Перестань.

— Э-эх ты, сухарь-сухаревич! Вот если бы Голубь…

Тот бы понял, поддержал, а ты… — И он тихо запел один своим несильным, простуженным голосом:

— Да замолчи ты! — напустился на него Хмелев. — И чего тебя распирает нынче, понять не могу?

— Эх ты, чуда-ак. Меня же в партию приняли вчера. Можешь ты понять это или нет?.. — сказал Карасев и снова затянул песню:

Хорошо было шагать Михаилу Карасеву по дороге, покрытой свежим снегом, и хоть несколько минут не думать о немцах, о войне. Так бы вот и шел, и шел он по этой лесной дороге, полной грудью вдыхал свежий, морозный воздух и наслаждался этой тишиной.

Так Карасев со своим напарником дошли до места, приняли дежурство у взрывного аппарата.

Примерно через час после этого немцы выпустили в сторону рокадной дороги несколько снарядов и замолчали.

Начало светать. Карасев тихо переговаривался с Евгением, а сам не спускал глаз с рокадной дороги.

— Что-то больно тихо сегодня… — с неудовольствием вымолвил Михаил. Он не любил тишины на фронте. — Так тихо еще никогда не бывало.

— Даже из автоматов не стреляют, — согласился с ним Хмелев.

— Будто и войны никакой нет.

Прошло еще минут двадцать. И вдруг вдали раздались глухие артиллерийские залпы. Западнее того места, где находился пост Карасева, стали рваться немецкие снаряды.

— Бьют по переднему краю полка…

Но немецкая артиллерия в это утро наносила удар не только по полку Кожина. Весь передний край дивизии Полозова и соседа слева сотрясался от разрывов тяжелых снарядов. Через несколько минут появилась немецкая авиация и стала сбрасывать бомбы.

— Ну, теперь жди атаки, Женя… У них всегда так. Обрабатывают наш передний край снарядами и бомбами, а потом двинут танки и пехоту…

Через полчаса уже ничего невозможно было разобрать. Весь передний край клокотал в огне. Потом снаряды стали рваться в глубине обороны полка.

Подул ветер. Снежинки, как белые мотыльки, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее закружились в воздухе. Началась вьюга.

— Опять замело, — с недовольством вымолвил Хмелев.

— А ну, погоди, — прислушиваясь к чему-то, сказал Карасев. — Слышишь?

Хмелев тоже прислушался. Сквозь орудийный гул и завывание вьюги до его слуха донесся шум моторов.

— Танки! — все внимательнее всматриваясь вперед, воскликнул Карасев.

— Давно бы пора им появиться. А то фашисты наседают на нас на танках, а мы…

— Думаешь, наши?

— А чьи же?

— Постой, постой, а почему они оттуда идут? — встревожился Михаил.

— Какая тебе разница, откуда идут? Главное, чтобы у нас были танки.

— Нет, я все-таки побегу вперед, посмотрю. А ты будь начеку.

Карасев, утопая по колено в снегу, побежал навстречу танкам. Метрах в тридцати от дороги Михаил вдруг остановился. На броне переднего танка он увидел солдат в немецких касках.

— Женя, это немцы! — крикнул он и побежал обратно что было силы.

С танка раздался выстрел. Карасев упал в снег, но тут же, преодолевая боль в спине, приподнял голову.

— Подрыва-а-ай!.. Подрывай, Женя… Что же ты?.. — уже умирая, крикнул Карасев.

Хмелев видел танки и слышал слова Карасева, но не прикоснулся к ручке взрывного аппарата. Он не думал сейчас о том, какая страшная беда надвигается на его товарищей, полк, дивизию, армию. Ему казалось, что вместе с этими танками прибыл и Шлейхер. Нет, не один, а сотни, тысячи злых, беспощадных, звероподобных шлейхеров прибыло. Вот-вот они найдут его и расправятся с ним за то, что он ослушался их, не выполнил задания. А если он взорвет фугас и тем самым помешает немцам, то еще больше усугубит свою вину перед ними. Страх убил в нем человека. Он так боялся за свою собственную жизнь, за жизнь своих родителей, что забыл даже о том, что перед ним взрывной аппарат, что стоит ему только повернуть ручку, и танки на время будут остановлены… Да, очень возможно, что он и погиб бы в этом единоборстве, но предотвратил бы катастрофу, спас многих своих товарищей, спас бы свою честь — честь солдата! Нет, Хмелев уже не мог думать об этом. В его голове билась только одна мысль: «Жить… Жить!.. Жить!!»

 

18

Противник уже два часа атаковал передний край полка. Но атаки были вялыми, нерешительными. Подразделения Кожина без особого труда отражали эти атаки и отбрасывали немцев назад.

— Ничего не понимаю!.. — наблюдая в стереотрубу за отходившими назад гитлеровцами, сказал Петров. — После такой мощной артподготовки и вдруг такая атака…

Александр еще не успел ответить, как в глубине обороны полка раздался сильный взрыв. Командир и начальник штаба с беспокойством посмотрели друг на друга.

— Это на рокадной дороге, — бледнея лицом от страшной догадки, сказал Петров.

Раздался частый, тревожный зуммер телефонного аппарата. Кожин поднял трубку.

— Танки!.. — услышал Александр взволнованный голос Воронова.

— Что-о? Какие танки?! Где?! — переспросил Кожин.

— У нас в тылу… на рокадной дороге. Они уже в трех километрах от штаба полка. Принимаю меры… — снова донеслось до слуха Кожина.

— Понятно. Дивизион Асланова прибыл? Что?! Ладно, я сейчас сам приеду к тебе.

Кожин положил трубку.

— Голубь, коня! — распорядился он. Валерий бросился к выходу. — Сергей Афанасьевич, останешься здесь за меня. Смотри за немцами в оба, а я — к Воронову. У нас в тылу — немецкие танки и пехота на автомашинах!.. — сказал Кожин и шагнул к двери, потом обернулся к Петрову: — Свяжись со штабом дивизии, доложи…

* * *

— Асланова!.. Где хозяйство Асланова, я вас спрашиваю?! — склонясь над столом, кричал в трубку Воронов.

В комнату быстро вошел Кожин. Вслед за ним вбежал дежурный по штабу, который несколько минут назад был вызван сюда комиссаром.

Иван Антонович в сердцах швырнул на стол трубку.

— Как сквозь землю провалился этот проклятый дивизион. Командир артполка говорит, что он выехал, а его нет и нет…

— Ничего… Раз выехал, значит, вот-вот будет здесь. Расстояние большое… Откуда прорвались в наш тыл танки?

Иван Антонович коротко доложил о создавшейся обстановке.

Из его слов Кожин уяснил, что немецкие танки внезапно появились со стороны Тарасовки. Первый фугас, который находился от штаба полка на расстоянии пяти километров, почему-то не был взорван. Это и дало возможность гитлеровцам беспрепятственно пройти по тылам полка целых два километра. Второй пост вовремя заметил противника, взорвал большой заряд тола, вывел из строя дорогу и этим на некоторое время задержал прорвавшиеся танки, а также сигнализировал штабу об опасности.

Выслушав Воронова, Кожин сказал:

— Ясно. Какие приняты меры?

— Полковая батарея выдвинута на прямую наводку, к тому месту, где рокадная дорога из леса выходит на щукинскую поляну. Правее батареи я расположил роту, сформированную прошлой ночью, левее — саперную роту. У развилки проселочных дорог занял оборону секретарь партбюро полка с группой бойцов, которые к утру были вызваны на заседание, где должны были рассматриваться их заявления о приеме в партию.

— Согласен с твоим решением. Но этого мало… — сказал Кожин и обернулся к дежурному: — Поднимай разведчиков, комендантский взвод, музыкантов, химиков, командный состав штаба… Всех, кто окажется под рукой, — в окопы. Занять оборону и преградить путь танкам, не дать им возможности прорваться в сторону Кубаревки.

— Есть!

— Все противотанковые гранаты и бутылки с горючей смесью выдать людям на руки. Выполняйте!

Дежурный выбежал из комнаты. А за стенами дома лесника уже разгорался бой с танками и пехотой противника.

Зазуммерил телефон. Командир полка взял трубку.

— Двенадцатый… А вы спокойнее можете говорить, товарищ старший лейтенант? — без тени волнения в голосе спросил Кожин. — Вот теперь ясно.

Александр положил трубку.

— Командир батареи доложил, что танки уже вырвались на поляну и начали обходить наш заслон.

— Я — к развилке. Там мало людей и направление наиболее опасное.

— Хорошо.

Воронов вышел из комнаты.

— Голубь! — приказал Кожин ординарцу, который находился в той же комнате. — Помначштаба Сорокина ко мне!

— Есть! — ответил Валерий и выбежал за дверь.

— Олег! — обратился Кожин к мальчику, который уже давно не спал. — Знаешь, где стоят наши зенитчики?

— Знаю, — ответил Олег и, спрыгнув с печки, стал одеваться.

— Беги к ним. Передай мой приказ: зенитно-пулеметную установку — к штабу.

— Есть к штабу!

Мальчик скрылся за дверью. Тут же в штаб вбежал невысокий, пожилой старший лейтенант, с худощавым лицом и большим шрамом на правой щеке — след недавнего ранения.

— Садись к телефонам, Сорокин, — приказал командир. — Держи постоянную связь с майором Петровым. Он на энпе. Если что — доложи. Я буду на командном пункте тылового узла обороны…

Кожин вышел из дома и бросился к южной стороне усадьбы лесника, где находился командный пункт тылового узла обороны. По пути он успел заметить, как из штабных землянок выбегали люди с встревоженными лицами, держа в руках винтовки, гранаты, бутылки с горючей смесью, прыгали в заснеженные окопы, щели и готовились, быть может, к своему последнему бою.

Добежав до угла, Александр повернул направо, спрыгнул в ход сообщения и оказался у невысокого холма, в который был врезан блиндаж со смотровыми щелями и бойницами. В углу, над телефонным аппаратом, склонился связист и, прижимая к уху трубку, вызывал кого-то.

Командир полка огляделся. Впереди, метрах в двухстах от КП, уже шел бой с танками и пехотой противника.

Рокадная дорога, по которой прорвались немецкие танки и пехота, на всем пути с двух сторон сжималась подступившим к ней лесом. Поэтому немцам приходилось двигаться в одну колонну. Когда перед ними открылась огромная поляна, они сразу же рассредоточили свои силы.

Одна группа танков двинулась прямо на полковую батарею, пытаясь с ходу ворваться на ее огневые позиции и смести со своего пути орудия. Но артиллеристы не подпускали их к себе. Бронебойные снаряды рвали землю впереди фашистских машин и фонтанами поднимали ее вверх, обсыпая орудийные башни мерзлыми комками земли. Вот снаряд попал в гусеницу головного танка. Тот завертелся на месте и остановился. Второй снаряд угодил в соседний танк и поджег его. Остальные танки, извергая на ходу пучки огня из жерл своих орудий, упорно продвигались вперед.

Две другие группы танков пошли в обход. Не подозревая, что на их пути может сказаться препятствие, они быстро двигались вправо и влево от дороги — вдоль опушки леса. Раздался взрыв. Это один из танков наехал на мину и подорвался. Другие машины замедлили ход и стали выискивать наиболее безопасные направления. А со стороны Тарасовки, из лесу, по которому пролегала рокадная дорога, выползали все новые танки и грузовики с пехотой. С них соскакивали автоматчики и прямо с ходу вступали в бой.

— Командира дивизии! — не оборачиваясь от смотровой щели, сказал Кожин.

— «Волга»!.. «Волга»!.. — стал выкрикивать в трубку телефонист.

В ту же минуту Кожин увидел, как слева, из-за угла усадьбы, на полном галопе выскочила тройка, запряженная в большие розвальни со счетверенной пулеметной установкой. Возле командного пункта тройка развернулась и… полыхнула огнем четырех станковых пулеметов по автоматчикам, наступающим справа. Спасаясь от этого шквального огня, гитлеровцы хлынули назад, укрылись за танками…

В блиндаж вбежал возбужденный Олег.

— Есть, товарищ майор! Привел! — доложил он. — Видели, как зенитчики шарахнули по фашистам?!

— Видел, — взявшись за плечо мальчика, ответил Кожин. — Беги к командиру установки и передай, чтобы он долго не задерживался на одном месте. Ясно? Иначе его подобьют. Пусть меняет позиции.

— Ясно! Я сейчас! — И Олег бросился вон из блиндажа.

— «Волга» на линии, товарищ майор, — подавая телефонную трубку Кожину, сказал связист.

* * *

Хуже обстояло дело левее усадьбы лесника, где билась с немцами группа Воронова. Здесь было всего двадцать пять человек — сам комиссар, секретарь партбюро и бойцы, которые были вызваны перед этим на заседание. Иван Антонович с противотанковой гранатой в руках лежал в неглубоком кювете и следил за надвигающимся танком. Слева от него за ручным пулеметом лежали Чайка и Озеров. Справа от Воронова приник к земле секретарь партбюро полка политрук Платонов. Его только что ранили в плечо. Превозмогая боль, он старался не упустить момент, когда можно будет метнуть под гусеницы танка гранаты.

— Чайка!.. Чайка!.. Оставь танки. Бей по автоматчикам, отсекай их от машины!.. — сквозь грохот выстрелов кричал комиссар.

— Есть!.. Понял!.. — не отрывая глаз от прицельной планки, ответил Николай и стал длинными очередями бить по перебегающим автоматчикам.

— Бери правее… Вон за тем танком. Видишь? — то в одну, то в другую сторону указывал Озеров и сам приникал к своему пулемету.

Сверкнул выстрел из башни головного танка. Позади смельчаков загорелся стог сена и осветил эту маленькую группу коммунистов, преградившую фашистским танкам путь на Москву.

Когда первый танк приблизился метров на тридцать, политрук Платонов, собрав последние силы, размахнувшись правой, здоровой, рукой, бросил в сторону танка связку гранат. Она пролетела метров двенадцать и упала на землю. «Э-эх, не добросил… — мелькнула у Платонова тревожная мысль. — Ослабел». И тут же по нему полоснула пулеметная очередь. Он схватился за грудь и, не спуская глаз с надвигающегося танка, стал оседать на землю.

А Воронов не видел этого. Все его внимание было обращено на этот громадный, грохочущий, рассеивающий вокруг себя смерть танк. Вот до него осталось метров двадцать пять… двадцать… пятнадцать…

«Только бы не промахнуться… Только бы попасть…» — думал Иван Антонович.

Платонов еще был жив. Затаив дыхание, он ждал, кто же выйдет победителем в этом неравном поединке — человек или танк.

— Да бросайте же, бросайте, товарищ комиссар!.. — крикнул он слабеющим голосом. — Задавит!..

И вот когда танк, нырнув в кювет по ту сторону проселочной дороги, стал взбираться на проезжую часть, Воронов метнул гранату под гусеницу. Раздался взрыв, и танк, дрогнув всем корпусом, замер на месте…

В это время подбежал и с разбегу упал возле Воронова невысокий, щуплый лейтенант в больших роговых очках.

— Товарищ комиссар, докладывает лейтенант Прозоров. По приказанию командира полка прибыл с резервной ротой в ваше распоряжение.

— Противотанковые гранаты есть?

— Имеются.

— Занимайте оборону вдоль проселочной дороги. Задача: не пропустить танки к автостраде.

— Есть! — ответил Прозоров и обернулся в сторону дома лесника, откуда бежали его бойцы: — Рота, ложись! Командиры взводов, ко мне!..

* * *

Бои кипел и у самого дома лесника. Счетверенная зенитно-пулеметная установка переместилась вправо, поэтому автоматчики снова появились в рощице, находящейся метрах в пятидесяти левее усадьбы. Было хорошо видно, как между тонкоствольными невысокими деревьями мелькали их фигуры.

Возле угла усадьбы за ручным пулеметом лежал Валерий Голубь и строчил по наседающим автоматчикам. Своим огнем он прикрывал слева командный пункт Кожина и штаб полка. За второго номера был у него раненый красноармеец.

Позади них, от крыльца штаба полка, тоже раздавались выстрелы. Гордей Прохорович, прислонившись плечом к бревенчатой стене, словно охотник, с колена стрелял из винтовки по перебегающим в роще гитлеровцам. Но чем дальше, тем труднее было вести огонь часовому. Он был ранен и еле удерживал на весу винтовку. Если бы не стена, он, пожалуй, не удержался бы на ногах, упал на землю.

Возле Иванова с индивидуальным пакетом в руках топталась Катюша. В тот октябрьский день, когда отряд ополчения пробивался к переправе, она на двух повозках с ранеными первая достигла каменного моста и переехала на левый берег, а весь отряд не успел — на берегу появились немецкие танки и отрезали ополченцам путь отхода.

— Давай перевяжу, слышишь?.. Давай, я умею. Я на курсах училась.

— Отойди, дочка. Пока не сменят, не сойду с поста, — отвечал часовой, не выпуская из рук винтовки.

— Ну кто тебя сейчас сменит?.. Видишь, что кругом делается?..

* * *

Всюду, куда командир полка устремлял свой взор, полыхал огонь, гремели выстрелы. Люди стояли стойко, дрались до тех пор, пока не падали, сраженные осколком снаряда или очередью пулемета, пока через них не проходили танки. И все-таки он знал, что, если через несколько минут не подоспеет обещанная комдивом помощь, все будет кончено.

Не успел он подумать об этом, как в блиндаж ворвался Сорокин.

— Товарищ командир!.. Товарищ майор!.. — сильно волнуясь, обратился к нему помощник начальника штаба. — Танки обошли нас с двух сторон, рвутся к деревне Щукино…

Вот когда Кожин, быть может, впервые за дни боев, за всю свою жизнь по-настоящему ощутил, как откуда-то изнутри к сердцу подкрадывается страх.

Надо срочно принимать какие-то меры и преградить немцам путь, не дать им замкнуть кольцо окружения. Но у него не было сил. А те люди, которые бились рядом с ним, преграждали врагу путь вперед, большего не могли сделать. Совершить большее, чем они совершали, было не в человеческих силах.

В этот критический момент вдруг со стороны деревни Щукино раздались артиллерийские залпы. «Асланов!» — обрадовался Кожин.

В следующую минуту Кожин уже был на северной стороне усадьбы лесника. Оттуда он хорошо видел артиллеристов. Одна батарея уже заняла позиции и вела огонь по танкам. Другие орудия разворачивались, снимались с передков, открывали огонь по немецким танкам, двигающимся в обход деревни.

Артиллеристов увидели и бойцы.

— А-а-а-а!.. — как эхо, пронеслось над заснеженной поляной.

Люди, заметившие, что пришла наконец помощь, от радости кричали: «Ур-ра-а-а-а!», а до слуха Кожина доносился только этот последний звук: «А-а-а-а!»

 

19

На окраине Андреевки, почти у самого обрыва, возвышалась старая белокаменная церковь. За церковью на пологом склоне холма, окруженном массивной железной оградой, полузасыпанной снегом, раскинулся сад. Среди деревьев со свистом носился холодный декабрьский ветер. Вот он сорвал с белого наста снежную пыль, закружил в стремительном вихре, взметнул ее вверх и с силой бросил на штабных командиров, которые в этот утренний час находились на колокольне. Среди этой группы военных стоял командующий армией и смотрел в стереотрубу.

«Вж-ж-ж-ж… Вж-ж-ж-ж-ж…» — с визгом проносились над колокольней тяжелые немецкие снаряды и, падая где-то позади церкви, рвали на части тугой воздух: «А-ах!.» А-ах!..»

— Товарищ командующий, надо спуститься вниз. Здесь опасно, — шагнув вперед, предложил адъютант генерала Кленов.

Громов не ответил. Все его внимание было приковано к тому рубежу, где дралась дивизия Полозова… Где четвертые сутки не смолкал грохот боя, где самолеты врага висели над передним краем, где вся окрестность была затянута черным маслянистым дымом…

Три дня назад гитлеровцы, прорвав фронт в стыке между вторым полком дивизии Полозова и соединением соседней армии, по рокадной дороге устремились в сторону Кубаревки — во фланг и тыл соединений генерала Громова.

Полку майора Кожина при поддержке двух дивизионов артиллерии и других подразделений, присланных в его распоряжение, с огромными усилиями удалось остановить немецкие танки и пехоту севернее деревни Щукино.

На следующий день, подтянув новые силы, гитлеровцы двинулись на северо-восток, в сторону Голощекина. В этом направлении им удалось продвинуться почти на восемнадцать километров.

От острия немецкого танкового клина до Москвы оставалось теперь всего каких-нибудь сорок километров.

Навстречу прорвавшимся немцам были брошены резервные части Громова и соседней армии. В шести километрах от Голощекина немцы были остановлены и разгромлены. Но и после этого положение оставалось напряженным. Рокадная дорога, проходившая по тылам дивизии Полозова, до деревни Щукино находилась в руках противника. Соединение Полозова с трех сторон было охвачено гитлеровцами…

— Не смолкает огонь… — оторвавшись от окуляров стереотрубы, произнес командующий.

На колокольню чуть не бегом поднялся генерал Тарасов.

— Ну и лестница, будь она проклята, — тяжело дыша, сказал начальник штаба.

Громов обернулся и с тревогой посмотрел на него. Он боялся, что тот снова пришел с какими-нибудь недобрыми вестями.

— Опять стряслось что-нибудь? — с тревогой спросил он.

— Стряслось, Павел Васильевич, стряслось! Только не хмурь ты брови, ради бога. Не все же мне приходить с плохими вестями.

У командующего отлегло от сердца.

— Докладывай.

— Немцы выбиты из Щукино!

— Как выбиты?!

— А так и выбиты. Вчера вечером разведчики полка Кожина проникли в эту деревню и захватили пленного. Он оказался танкистом. На допросе сообщил, что танки, которые два дня назад ворвались в Щукино, стоят без горючего, а члены экипажей разошлись по домам и отдыхают в тепле. Кожин решил использовать этот момент. На заре первый батальон полка обошел деревню с тыла и ворвался в нее. В то же время майор с приданным танковым батальоном, резервной ротой и взводом разведки ударил с фронта и завершил дело. Захвачено в плен тридцать немецких солдат и один офицер. Трофеи: двенадцать средних танков, четыре противотанковые пушки, шесть минометов, две грузовые машины и до сотни автоматов.

— Так, а почему Полозов не доложил об этом раньше, не согласовал с нами?

— Он и сам не знал об этом.

— Как это не знал?

Тарасов развел руками:

— Кожин сперва выбил немцев, а потом уж доложил.

— Опять самовольничает, дьявол чубатый!.. — Громов не заметил, как у него вырвались эти слова относительно «дьявола чубатого». Наверное, он вспомнил, как Потапенко еще до войны ругал Кожина за кубанку. — Мальчишка! А если бы сорвалась атака? Если бы ни за что погубил людей?! — гремел его голос.

А Тарасов стоял и незаметно, одними уголками рта, улыбался. Он был уверен, что командующий отшумит сейчас, а потом станет оправдывать Кожина. Знал начальник штаба, что Громову нравятся именно такие инициативные, решительные командиры. Он терпеть не мог тех, которые шага не сделают без разрешения вышестоящего начальника.

— Чего улыбаешься? — спросил Громов. — Небось думаешь: зря только грозится командующий? Отшумит, мол, и все? Знаю я тебя… Нет, а что ему оставалось делать? Пока он стал бы согласовывать свои действия с комдивом, а тот с нами, прошло бы драгоценное время. Был бы упущен момент!.. Так или не так?

— Так, конечно, но…

— «Но». Вот это «но» нам зачастую и мешает. В общем, наградить. Сейчас же прикажи оформить наградной лист на него и на всех тех, кого он представит к награждению.

Генерал Тарасов развернул папку, взял карандаш. — Орден Красного Знамени?

— Орден Ленина! Что, не достоин?

— Нет, почему же, вполне достоин. Я просто хотел уточнить.

— Не хитри, Владимир Иванович. Не хитри. Я ведь знаю, что некоторые работники нашего штаба не очень-то жалуют Кожина, да и ты… Ты судишь о Кожине по информации Протасова. Кожин, видишь ли, без приказа взорвал переправы. А между прочим, если бы он тогда не взорвал эти самые мосты, плохо бы нам пришлось. Представитель штаба армии подполковник Протасов не решился взять на себя такую ответственность, а капитан Кожин, реально оценив обстановку, взял на себя эту ответственность.

— Насчет мостов молчу. Но отряд ополчения…

— В этом тоже не Кожина надо винить. Здесь ошибка командира отряда. Ты ведь сам знаешь, на войне еще не такое бывает. Нет, как хочешь, а Кожин достойный командир. Так стоять, как стоит он, не каждый бы сумел. Трое суток, семьдесят два часа, целая моторизованная дивизия всей своей мощью атакует его полк с приданными ему подразделениями, обрушивается на него танками, артиллерией, а он стоит. И не только стоит, но еще и переходит в контратаки, делает дерзкие вылазки в тыл врага, отбрасывает его назад. Молчишь? То-то. Так что оформляй. Надо будет — сам поеду к командующему фронтом. Докажу.

— И все-таки лучше подождать с этим, Павел Васильевич. Кожин — боевой командир. Этого никто не отрицает. Но у него в то же время много, я бы сказал, даже слишком много недостатков.

— А у нас с тобой нет недостатков? — в упор глядя на Тарасова, спросил Громов.

— Не знаю, товарищ командующий, может быть, и у нас немало недостатков, — перейдя на официальный тон, ответил начальник штаба. — Но я сейчас докладываю не о нас, а о майоре Кожине. Три дня назад в полку случилось чрезвычайное происшествие. В его тылу беспрепятственно разгуливают немецкие танки с десантами автоматчиков, почти вплотную подходят к командному пункту, а он, командир полка, ничего не знает об этом.

— Ты не точен, Владимир Иванович. Танки прорвались не у него, а на участке соседа слева.

— Да, но у него бездействовал пост у первого фугаса. Он слишком поздно узнал о прорвавшихся к нему в тыл танках. В полку сейчас находится комиссия и расследует…

— Комиссия? Почему не доложили мне, прежде чем высылать поверяющих?

— Вы были в штабе фронта.

— Надо было подождать! — сердился Громов. — Когда мы перестанем дергать людей?

— Но, товарищ командующий…

— Людям воевать надо, а не с комиссиями возиться.

— Воля ваша, товарищ командующий, но такое происшествие нельзя оставлять без расследования.

Командующий как-то особенно внимательно посмотрел на своего начальника штаба.

— Хороший ты человек, Владимир Иванович, но нет у тебя… Ведь ты сам только сейчас доложил, что Кожин выбил немцев из Щукино, отбросил их назад, и вдруг ты же высылаешь комиссию для расследования.

— Согласно уставу…

— Во, во! Согласно уставу ты абсолютно прав. За хорошие дела надо поощрять подчиненных, за упущения — наказывать. Все правильно. Но не надо забывать о человеке… О той главной задаче, которую он решает. А главное сейчас — бить фашистскую свору и гнать ее прочь с нашей земли. Выполняет Кожин эту задачу или нет? Выполняет, я тебя спрашиваю?!

 

20

Командир полка спал тяжелым, непробудным сном. За последние четверо суток ему только в эту ночь удалось поспать. Он так устал, что не смог даже раздеться. Как был вчера вечером в сапогах и шинели, так и свалился на пары, уснул. Ему снилась свадьба. Всем было очень весело. Гости смеялись, танцевали и поднимали тосты в честь молодых. Наташа была в белоснежной кружевной фате, точно такой же, в какой он когда-то видел свою мать на фотографии, висевшей рядом с портретом отца в их хате. Рядом с Наташей сидел Евгений Хмелев в своем дорогом, хорошо сшитом черном костюме. Почему рядом с ней был именно Евгений, он никак не мог понять. Склонившись к Наташе, Евгений что-то говорил ей, злорадно посмеивался и посматривал в его сторону. Но слов Хмелева Александр не слышал. Все звуки заглушались грохотом барабанов, которых в оркестре было почему-то очень много. Кто-то из гостей закричал: «Горько-о-о!» Евгений встал. Встала и Наташа. Наклонившись к ее лицу, он поцеловал ее в губы. Кожин даже зажмурился, так невыносимо больно было ему смотреть на все это. С бьющимся сердцем он вскочил из-за стола и шагнул к двери, чтобы поскорее убежать отсюда и не видеть больше ни Наташу, ни ее жениха, ни гостей — никого… Снова ударили барабаны… Кожин проснулся, спустил с нар затекшие в сапогах ноги и дикими глазами уставился на Воронова.

— Фу-у-у, черт! И приснится же такое, — вытирая со лба холодный пот, сказал Александр.

— Что же тебе приснилось? — невесело спросил Воронов.

— Чертовщина всякая… Свадьба какая-то.

— Ну, значит, сон в руку. И у нас начинается свадьба. Веселись — не хочу.

— Какая свадьба? — не понял Кожин.

— В полк приехала армейская комиссия. Будет расследовать, как прорвались к нам в тыл танки, почему не действовал пост у первого фугаса, куда подевался Хмелёв. В общем, вопросов хватает. Только успевай отвечать.

Морозная ночь. Дует холодный декабрьский ветер, да изредка, где-то за рекой, то в одном, то в другом месте взлетают к темному небу немецкие ракеты, освещая всю впереди лежащую местность мертвенным, бледно-зеленым светом.

Иногда ночную тишину нарушает треск немецких автоматов.

В эту ночь Ваня Озеров стоял на посту возле землянки командира полка. Он то и дело невольно прислушивался к громким голосам, доносившимся из-за двери. Там возбужденно спорили о чем-то. Озерову было известно, что еще вчера утром в полк приехала комиссия из штаба армии. После появления этой комиссии в землянку майора Кожина одного за другим стали вызывать командиров батальонов и рот.

Что именно представители штаба армии хотели выявить, Озеров не знал, но чувствовал, что их приезд связан с исчезновением Хмелева и всем тем, что случилось четыре дня назад.

Из землянки вышел Голубь.

— Ну, как там? — спросил у него Озеров.

— А, — безнадежно махнул рукой Валерий и быстро зашагал к землянке начальника штаба.

«Ну, значит, плохо дело. Раз Голубь так расстроен — не жди добра», — решил Озеров.

Через минуту мимо него с какими-то бумагами прошел майор Петров. Вскоре туда же вместе с Голубем спустились начальник инженерной службы полка Семенов и командир взвода полковой разведки старшина Бандура.

Скрипнула дверь. Озеров взял винтовку к ноге, замер. Из землянки вышел майор Кожин. Он был без шинели и ушанки. Постоял у двери минуту, словно раздумывая, идти ему дальше или вернуться. Потом медленно, тяжело ступил на первую ступеньку, вторую, третью… Молча прошел мимо часового, так же медленно поднялся на небольшой холмик и стал смотреть в сторону реки.

Он хотел увидеть город, из которого он ушел больше месяца назад, где осталась Наташа, а холодный декабрьский ветер безжалостно рвал на его голове густые темно-каштановые волосы. Кожин, казалось, даже не чувствовал ветра. Он думал только об одном: «Что случилось с Хмелевым? Почему не был взорван первый фугас на рокадной дороге?»

Озеров не видел лица командира. Он только замечал, как папироска в темноте то ярко-ярко разгоралась, то потухала и опять вспыхивала светящейся звездочкой в ночи.

Но вот снова открылась дощатая дверь землянки. Из нее вышел комиссар полка с шинелью и шапкой Кожина.

— Озеров, это ты?.. Где командир?

— Во-он, на высотке. — Кивком головы Озеров указал туда, где стоял Кожин.

Воронов поднялся на высотку, накинул на плечи майора шинель, нахлобучил на его голову шапку. Потом достал из кармана папиросы, молча закурил и, стоя рядом с командиром, стал глядеть за реку, в сторону города. Ему трудно было начинать разговор. Да и что он, собственно, мог сказать Кожину? Чем мог утешить его? Случилось, конечно, большое несчастье. Пост на рокадной дороге бездействовал. Красноармеец Карасев убит. Его труп нашли вчера, после того как немцы были выбиты из Щукино и отброшены назад. Хмелева рядом с ним не оказалось. Или взяли его в плен, или… Фугас остался невзорванным. Это привело к тому, что немецкие танки сумели незамеченными подойти почти к самому командному пункту полка и нанести внезапный удар в спину.

И обиднее всего для Воронова было то, что обвиняли почему-то одного Кожина! Вот только что он, комиссар, до хрипоты в горле спорил с членами комиссии, доказывал, что во всем, что случилось, виноват не командир, а та исключительно трудная, часто меняющаяся обстановка, которая сложилась к этому времени. Но разве комиссию, да еще под председательством такого человека, как Протасов, можно убедить такими доводами?

На небе понемногу рассеялись тучи, выглянула луна. Кожин поднял голову и стал смотреть на нее. Чем дольше смотрел он на светящийся серп, тем больше возникало в его голове новых, еще более тревожных мыслей.

— Что будем делать, Саша? — после долгого молчания спросил Воронов. — Протасов свирепствует. Его выводы…

— Черт с ними — и с Протасовым, и с его выводами.

— Да ты понимаешь, что тебя собираются судить?

— А, теперь мне все равно.

— Как это «все равно»? Если ты прав — отстаивай свою правоту. Дерись.

— «Если»… Даже ты стал сомневаться.

— А чего мне сомневаться? Я отвечаю за все наравне с тобой. Это они, по непонятной мне причине, окрысились почему-то только на тебя.

— Правильно.

— Что «правильно»?

— Все, комиссар. Правильно, что окрысились, правильно, что хотят судить. Все правильно. Надо же когда-нибудь навести порядок, заставить людей, а прежде всего нас — командиров, понять, что нельзя отступать больше ни на один шаг.

— Ну, знаешь…

— Что «знаешь»? Только жесткими мерами… А что касается нас с тобой и меня лично, так это все ерунда. Лес рубят — щепки летят.

— Нет, не ерунда. И ты эту теорию со щепками оставь при себе. Вредная теория. Если человек виноват, его надо наказывать, но, если он страдает потому, что какие-то паникеры хотят вину с больной головы свалить на здоровую, с этим я никогда не соглашусь, и я докажу…

Кожин скептически посмотрел на комиссара.

— Ты целые сутки доказывал им, а толку что? Они тебя слушают, а сами делают так, как считают нужным.

— Ну, это мы еще посмотрим.

 

21

Командующий стоял, опершись руками о стол, и сосредоточенно смотрел на развернутую карту.

Слева от Громова сидел генерал Тарасов. Перед ним лежал большой блокнот с потрепанной обложкой. В нем с исключительной аккуратностью были записаны номера всех соединений и частей, входивших в состав их армии, в том числе и тех, которые прибыли в последние дни из резерва Главного командования. Кроме того, в этом «талмуде», как называл его сам Тарасов, значилась численность личного состава, вооружения. Тарасов в любую минуту мог сказать, сколько в армейских складах обмундирования, продовольствия, боеприпасов и горючего…

Верхний свет был выключен. Горела только настольная лампа с выгнутой ножкой и со скошенным фибровым абажуром. Ее свет был направлен на карту. Чем больше командующий всматривался в нее, тем явственнее видел заснеженные поля, леса и рощи, которые на многие километры простирались за рекой.

Сейчас на той стороне реки были враги. В глубине леса проходит передний край гитлеровцев, подходы к которому прикрываются минированными завалами и обледенелыми снежными валами…

Оборону врага предстояло прорвать соединениями генерала Громова. Прорвать и взять город Березовск — первый город на пути его армии. Эту задачу перед ним поставили еще неделю назад, до прорыва немцев в районе Тарасовки. Громов был вызван в штаб Западного фронта. Тогда все с нетерпением ждали, что на этот раз скажет генерал армии, возвратившись из Ставки Верховного Главнокомандующего.

До этого Павлу Васильевичу не раз приходилось бывать у командующего фронтом. Тогда обычно весь разговор сводился к одному: ни шагу назад. На этот раз было иначе. Речь шла о переходе советских войск в решительное контрнаступление под Москвой.

Вернувшись в свой штаб, Громов отдал необходимые распоряжения, а сам вместе с генералом Тарасовым засел за разработку предстоящей операции. Собственно, план операции в общих чертах уже созрел в его голове. Не хватало «ключа» для того, чтобы наконец открыть «ворота» в обороне врага. Вот этот «ключ» и искал сейчас командующий. Он перебирал в уме различные варианты, прикидывал, как лучше, вернее проломить оборону противника на главном направлении, и тут же отбрасывал прочь все придуманные варианты.

«Нет, нет… надо найти что-то другое. Чтобы зря не губить людей, чтобы в первом же бою добиться ощутимого успеха», — думал Павел Васильевич.

— Э-эх, черт, жалко, что у нас мало сил, — сказал командующий.

— Да, немного… — подтвердил Тарасов. — Даже после прибытия к нам пополнения группировка противника, которую мы намереваемся разгромить, почти в полтора раза превосходит нашу армию по количеству людей, а по танкам и того больше.

— Да, да… к сожалению, ты прав, — задумчиво произнес командующий. — И все-таки мы должны одолеть Мизенбаха.

— Надо одолеть, Павел Васильевич. Пора…

— Резервные части Мизенбаха на прежних местах? — спросил Громов.

— Да, Павел Васильевич. Отдельный полк Гюнтера находится западнее Сосновки, а другая часть под командованием Штюбинга — здесь, северо-восточнее города.

— Штюбинг, Штюбинг, Штюбинг… — шагая по комнате, задумчиво повторял командующий. Затем подошел к столу, взял в руки карандаш, стал резкими, уверенными движениями наносить на карту большие красные стрелы, пронизывающие фронт немецких войск и с двух сторон охватывающие город Березовск. Он быстро подтягивал новые пехотные дивизии и танковые бригады в районы сосредоточения, прорывал фронт противника, окружал немецкие части, освобождал населенные пункты и двигался все дальше и дальше на запад.

Нет, Громов вовсе не думал, что победа достанется легко. Он знал, что гитлеровцы будут цепляться за каждый населенный пункт, за каждую высотку. Не за тем немецкое командование за тысячи верст гнало сюда свои войска, не за тем вгрызалось в советскую землю, чтобы теперь без жестокого боя отдать ее назад. Но Громов знал и другое. Знал, что войска его армии давно ждут того часа, когда можно будет ринуться вперед, на врага, и гнать его с родной земли, завоевать победу.

— Ну, что скажешь, профессор? — закончив работу, спросил Громов. Тарасов до войны работал преподавателем в Академии Генерального штаба, и потому Павел Васильевич иногда в шутку называл его профессором.

— Замысел мне нравится. Но что мы будем делать с Гюнтером и Штюбингом? Мизенбах в любую минуту может перебросить их части к участкам нашего прорыва и укрепить свою оборону.

— Правильно, профессор, правильно… — согласился генерал. — Хорошо бы, конечно, лишить Мизенбаха резервов, перехватить его питательные артерии, а потом навалиться на его фланги. Но как ты это сделаешь с такими ограниченными силами, как у нас?..

Их разговор прервал Протасов, пришедший в штаб. Он и члены комиссии только что закончили проверку обстоятельств прорыва немецких танков в тылы полка Кожина.

— Я слушаю, докладывайте, только покороче, — приказал командующий подполковнику Протасову, стоявшему перед ним навытяжку.

Протасов взглянул в бумаги, которые держал в руках, и стал докладывать:

— У одного из фугасов в ту ночь, когда по рокадной дороге прорвались в тыл полка немецкие танки, дежурил боец отряда народного ополчения Хмелев. Как выяснилось, он более двух недель был в плену. Потом при довольно загадочных обстоятельствах бежал из-под расстрела и вернулся в свой полк.

— Ну и что?

— А то, товарищ командующий, что Хмелев — друг детства Кожина. Они жили в одной станице на Кубани, учились вместе.

— Это тоже ставится в вину Кожину? — с раздражением в голосе спросил Громов.

— Нет, конечно. Но Кожин не доложил командиру дивизии о том, что к нему из плена возвратился боец, а самовольно оставил его в полку, послал на такой ответственный пост. И вот результат: фугас не сработал в нужный момент, танки прорвались в тыл наших частей, а боец Хмелев скрылся в неизвестном направлении. Во всяком случае, трупа его не удалось обнаружить. Нет никакого сомнения, что Хмелев или без приказа оставил свой пост, или преднамеренно не взорвал фугас и не подал сигнал о приближении немецких танков.

Громов не знал, насколько слова Протасова соответствуют действительности. Генерал даже склонен был считать, что все это правда. И все-таки он был возмущен. Возмущен тем, как легко этот подполковник осуждает поступки командира, человека, которого он, по существу, как следует и не знает.

— Значит, по-вашему, выходит, что Кожин — враг? Что он знал о гнусных намерениях этого Хмелева и специально поставил его туда, где он мог больше навредить нам и лично ему, майору Кожину? Так я вас должен понимать?

— Я это не утверждаю, товарищ командующий. Но случай с отрядом ополчения и это последнее событие, по-моему, говорят сами за себя.

Протасов, докладывая, все время чувствовал на себе неприязненный взгляд командующего. Он уже понимал, что переборщил, так грубо намекая на причастность Кожина к действиям Хмелева. Но, начав говорить об этом, он уже не мог остановиться.

Когда он закончил, Громов его спросил:

— У вас все?

— Все, товарищ командующий.

— Хорошо. Оставьте ваш доклад. Я подумаю. Вы свободны.

Протасов вышел. Громов, нахмурившись, стал быстро ходить по кабинету — даже половицы скрипели под его ногами.

Генерал Тарасов, все так же молча сидевший у стола, видел, что командующий остался недоволен докладом Протасова, и ему было понятно это недовольство.

— Ну, а ты что молчишь? — вдруг набросился на Тарасова командующий. — Твой Протасов тут такое наговорил, что… Кожин, которого я сам видел в бою, который насмерть стоял в труднейшей обстановке, который делает дерзкие вылазки, обращает противника в бегство, и вдруг — враг. Как тебе это нравится?..

— Он, конечно, не враг. Но с его стороны допущена преступная халатность.

Громов отвернулся от начальника штаба и стал смотреть в окно, на заснеженные дома поселка. Он не верил в виновность Кожина. С ним он встречался еще до войны и знал его как хорошего, честного командира. Он, командующий армией, хорошо помнил, как Потапенко, умирая, просил своим преемником назначить не кого-нибудь, а именно Кожина. И старый командир не ошибся в выборе. Тот оправдал его доверие — отлично воевал. И вот… случилось это.

 

22

Александр Кожин, подперев голову кулаками, сидел за столом и в упор смотрел на пустую бутылку из-под водки. Он уже выпил немало, но не пьянел. А ему сегодня хотелось напиться так, чтобы хоть ненадолго забыть обо всем и обо всех. В голову лезли мысли о прорвавшихся танках, об исчезнувшем куда-то Хмелеве, о выводах Протасова. Командиру полка было уже известно, что комиссия решила, после доклада командующему, материалы проверки передать военному прокурору армии.

«Ну, а там известно, как решают…» — думал Кожин.

И не то пугало Александра, что его будут судить судом военного трибунала. Он боялся бесчестья, позора.

У Кожина был не такой характер, чтобы сдаваться, сразу же склонять голову. За своих подчиненных он мог стоять до последнего, мог ругаться, доказывать. Доказывать до тех пор, пока не восторжествует правда, а. за себя… За себя бороться он не умел.

Кожин с сожалением потрогал пустую бутылку. В это время в землянку, низко пригибаясь, вошел Воронов. Он только что вернулся от комиссара дивизии. Иван Антонович ездил к нему с материалами, со свидетелями, доказывал, что нельзя отстранять Кожина от командования полком, а тем более судить. С ним соглашались, но… «С комиссией трудно спорить», — говорили ему. «Да почему? Почему трудно, если человек не виновен или не настолько виновен, чтобы его можно было судить?» Комиссар дивизии обещал съездить к члену Военного совета армии и даже поговорить с командующим, но не ручался за положительный результат.

Молча раздевшись у порога, Воронов как-то отчужденно, строго посмотрел на Кожина.

— Хоро-о-ош, нечего сказать.

— А-а-а, комиссар… Здравствуй. Привез нового командира?

— К сожалению, не привез. А надо бы, — ответил Воронов и прошел к столу, небрежно отодвинул пустую бутылку, миски с остатками пищи. — У тебя есть что-нибудь перекусить, Валерий? — спросил он у Голубя.

— Есть, товарищ комиссар, есть! — с радостью воскликнул Голубь, думая: «Теперь все будет в норме. Уж кого-кого, а Воронова майор Кожин послушается, перестанет пить».

— Тащи, а то я с утра ничего в рот не брал.

Голубь вышел. Александр с того момента, как Воронов переступил порог землянки, не спускал с него глаз, скептически смотрел на него. Он заранее знал, что поездка Воронова к комиссару дивизии ничего не даст. И сейчас по настроению Ивана Антоновича он видел, что не ошибался.

— Что же, тебя в дивизии даже не покормили?

— Не покормили, — коротко ответил Воронов.

— Попятно. С плохим командиром и комиссару неважно живется. Не тот почет.

— Не тот. Ты только посмотри, на кого ты стал похож.

Кожин потрогал расстегнутый ворот гимнастерки, ощупал густую щетину на бороде, хотел взяться за широкий командирский пояс, но не нашел его на месте.

— Да, действительно видик не того…

Катюша на подносе внесла ужин комиссару. Голубь принес чайник и поставил на стол.

— А водка? Где водка? — напустился Кожин на Валерия.

Валерий молча переступал с ноги на ногу и не знал, что ответить командиру. Катюша растерянно моргала глазами, глядя на комиссара.

— Принесите водки. Да побольше! — распорядился Воронов.

Теперь уж совсем растерялись и Голубь, и Катюша. Даже Кожин и тот с удивлением смотрел на Ивана Антоновича.

— Ну, что же вы стоите? Тащите все, что есть.

Голубь и Катюша со всех ног бросились к выходу и через несколько минут уже снова вошли в землянку, неся в руках по две поллитровые бутылки.

— И это все? — деланно удивился комиссар.

— Все. Больше нет… Вот честное слово, — ответила вконец растерявшаяся Катюша.

— Жаль, что так мало. Ну да ладно, я думаю, обойдемся.

Когда Катюша с Валерием вышли, Воронов ловким ударом ладони по донышку выбил пробку из бутылки и налил полный стакан водки Кожину, а потом себе.

— Давай выпьем! Гулять так гулять!

Кожин хитро поглядывал из-под густых, насупленных бровей на комиссара. Потом взял в руки наполненный доверху стакан. Чокнулись. Воронов, даже не пригубив, поставил стакан на стол и с аппетитом начал есть жареную картошку.

— Ну давай, что же ты? — предложил Кожин.

— Пей, я сперва поесть хочу. Нельзя же на голодный желудок.

— Нельзя-я-я… Эх вы, по-ли-тики! Думаешь, я не разгадал твой фокус?.. Вот, мол, мой ход конем. Умный поймет, а дурак… Только я так, брат, считаю. С дураков меньше спросу. И поэтому будь здоров! — И Кожиц залпом осушил стакан.

Воронов налил еще.

— Пей, — спокойно, как ни в чем не бывало, снова предложил он.

Кожин посоловевшими глазами смотрел на комиссара.

— Ты что, издеваешься надо мной?

— А почему бы и не поиздеваться над слабым человеком? У тебя же нет ни воли, ни характера.

— Ну, знаешь…

— Что, не согласен? Придется согласиться. Не успела надвинуться туча, а ты уже решил, что грянула гроза, и вместо того чтобы защищаться, бороться, ты поднял руки вверх, без боя сдался. И пусть, мол, будет что будет. Так поступают только слабые, малодушные люди.

— Не-ет, комиссар, я не слаб. И ты это хорошо знаешь. Но я могу драться только с врагом, а тут… С кем я должен драться? С представителями штаба армии? А может, с Протасовым ты прикажешь драться?.. Ему говоришь — белое, а он твердит — черное. Вот и весь разговор.

Наевшись, Воронов ушел, не сказав ни слова. Кожин позвал Голубя. Попросил его что-нибудь сыграть и спеть. Сам же, опять обхватив руками голову, сел за стол, задумался. Голубь, склонившись возле железной печки над баяном, начал играть.

Когда Валерий на минутку сдвинул мехи и перестал играть, Кожин поднял голову и вопросительно посмотрел на него:

— Ты чего?

— Я сейчас. Вот только ремень поправлю, — ответил Валерий и, подыгрывая себе, запел неторопливо, размеренно:

Кожин подхватил песню. Пел тихо, напевно. Казалось, что звуки этой песни исходят из самого сердца, будто кто-то умелой рукой осторожно прикасается к струнам его молодой, изболевшей души.

Вошел Воронов и, прислонившись спиной к бревенчатой стене землянки, слушал песню и наблюдал за Кожиным. Он знал, что сейчас в душе Александра клокочет буря, что он борется сам с собой. Знал, что этот человек не поддастся унынию, переломит себя и снова будет прежним — крепким как кремень, волевым, думающим.

Голос Кожина звучал теперь громче, увереннее, а взгляд с каждой минутой делался все более колючим, огненным. Он смотрел так, будто перед собой видел своих злейших врагов.

— Нет, не выйдет! — вскричал вдруг Александр и так шарахнул кулаком по столу, что посуда зазвенела.

— Что не выйдет? — спросил Воронов.

— Ничего не выйдет! Все равно им не удастся сломить Кожина, оторвать от полка!

— Вот это другой разговор. За это, пожалуй, и я бы выпил, — сказал Воронов и взялся за свой стакан. — Выпьешь со мной?

— Не-ет, — отрезал Кожин. — Не увидят они меня больше пьяным. Не доставлю я им такой радости. Играй, Голубь! — приказал Кожин и снова запел.

В землянку, словно вихрь, ворвался возбужденный Асланов.

— Тебя что, из пушки выстрелили? Что ты как ошалелый врываешься? Только песню зря испортил, — с неудовольствием сказал Кожин, вставая из-за стола.

— Зря? Я зря испортил песню?! — взорвался Асланов. — Я такое… такое принес!

— Что случилось? — спросил Воронов, вставая из-за стола.

— Ва! Они еще спрашивают, что случилось! Весь лес восточнее Андреевки забит резервными частями!

— Что-о?!

Эта весть так поразила Кожина и Воронова, что они несколько секунд молча смотрели на Асланова. Новость была потрясающая. Все хорошо понимали, что если к переднему краю скрытно подводятся новые части и если об этих частях молчат до поры до времени, то, значит, что-то готовится. И этим «что-то» может быть только одно — контрнаступление. Они еще не знали, когда именно наступит этот долгожданный день, но были уверены, что он на за горами. Иначе зачем было бы командованию стягивать сюда резервы.

— Вре-ешь!.. — вымолвил наконец Кожин.

— Пусть на мою голову обрушится вершина Арарата, если я вру. Сам своими глазами видел — пехота, орудия, танки. Все замаскировано так, что пройдешь мимо и не заметишь. Даже часовых и то трудно разглядеть.

— Ну, спасибо, друг. Спасибо за такую новость, — пожимая руку капитану, сказал Воронов.

Кожин не мог словами выразить свою радость. Он подбежал к столу:

— На, пей! Сколько душе угодно! — Александр наполнил водкой все стаканы и кружки, которые стояли на столе. — Пей, Антоныч! Валерий, пей и ты! За такую радость выпить не грех, — сказал Кожин.

Воронов медленно поднял свой стакан, обвел всех задумчивым взглядом и только тогда проговорил:

— Долго, очень долго мы ждали этого часа, друзья мои. Часа, когда наконец прозвучит команда: «Вперед!» Я пью за это простое русское слово: «Вперед!» И еще я пью за то, чтобы всем нам сопутствовала удача в боях.

Все сдвинули стаканы и выпили.

«Вперед!» — мысленно сказал Кожин долгожданное, ставшее бесконечно дорогим слово и снова вспомнил тот октябрьский день; тех потных, краснолицых гитлеровцев, идущих в атаку на его полк; тот полыхающий огнем луг и обгорелых, задыхающихся в огне и дыму своих бойцов, отражающих атаки гитлеровцев; женщину с грустными, укоряющими глазами, которая не дала ему кружку воды, ему, командиру Красной Армии, который не устоял против врага, отходил на восток и оставлял ее и таких, как она, на милость врага.

Сейчас, как никогда, он, Кожин, вместе со своими однополчанами должен думать только об одном — о том, чтобы скорее погнать эту фашистскую нечисть на запад, чтобы скорее дойти до того поля, где он увидел слезы на глазах своих солдат… Скорее добраться до околицы той деревеньки и взглянуть не в укоряющие, а в радостные глаза той женщины с ребенком, той милой девушки, тех людей, которые день и ночь ждут их там.

Перед этим великим делом, которое должна была выполнить Красная Армия, и в том числе он, Александр Кожин, со своим полком, такими мелкими и ничтожными показались все его обиды и переживания, что невольно подумал: «Да к черту все эти комиссии, всех этих Протасовых с их угрозами. Буду делать свое дело, и баста. Оно сейчас главное…» Он уже не мог ни минуты быть без дела, зная, что надо действовать, надо готовиться.

Олег и Голубь, задумавшись, сидели возле небольшого столика и ждали возвращения Кожина, который еще с утра уехал к командиру дивизии. Они не знали: по своей воле майор поехал в дивизию или его вызвали туда? Им казалось, что эта внезапная поездка связана с выводами армейской комиссии.

— Валера, а может, его решили снять с командиров?.. Может, хотят судить, а?.. — вдруг спросил Олег.

— Может, и хотят… — сокрушенно ответил Голубь. — Только не за что его судить. И снимать не за что. Разве в дивизии или, скажем, в армии не знают, какой он командир?

— А может, и не знают.

— Зна-ают, да только не хотят по-настоящему разобраться. Обидно даже.

— Конечно, обидно! Он знаешь какой? Он… он как Чапаев. Правда? — горячо вступился за командира мальчик.

— Ну, Чапаев там или не Чапаев, не в этом дело. А только воюет он — дай бог каждому.

— Это верно, — согласился Олег. — Только он совсем не такой стал, как раньше. Даже бредить начал по ночам… Слушай, Валера! Давай махнем к командиру дивизии или… или к самому командующему. Расскажем им все как есть. Они поймут. Поверят.

— «Махнем». Эх ты, солдат. Тут, брат, тебе не пионерский отряд, а армия. Тут свои законы.

В дверь просунулась голова Катюши. Она теперь работала в санитарной роте, но, когда выпадала свободная минутка, прибегала сюда и, вспомнив свою старую специальность, готовила для командира, комиссара, начальника штаба и всех, кто был возле них на командном пункте, обеды или ужины.

— Ну как, мальчики?.. Не приехал? — спросила девушка.

— Не приехал. Видишь ведь, — зло ответил Олег.

— А как же?.. — растерялась девушка. — У меня ведь пирожки остынут.

— Подогреешь, — буркнул Олег.

— Нельзя. Они тогда не такими будут. Пироги…

Олегу не понравилось, что вот ни с того ни с сего ворвалась к ним эта «тарахтушка» и прервала их серьезный, мужской разговор. Он слушал, слушал ее поучения относительно того, какие пирожки вкуснее — со сковородки или холодные, и наконец не выдержал:

— И до чего же вредные эти девчонки! Тут у людей горе, а она ворвалась и давай, как из пулемета, строчить. Уходи ты отсюда со своими пирогами!

Катюша не стала ссориться. Она молча двинулась к двери и только у порога обернулась и с обидой сказала:

— Эх вы, я хотела сделать как лучше, а вы… — И вышла.

— Ну вот. Эти девчонки всегда так. Им слова нельзя сказать.

— Слова тоже надо с умом говорить. Ну, чего ты на нее напустился?

За дверью послышались голоса.

— Командир! — обрадованно сказал Голубь и, вскочив с места, стал поправлять гимнастерку под туго затянутым поясом. Встал и Олег. Глядя на Валерия, он тоже проверил «заправочку».

Раздались быстрые шаги на скрипучих ступенях, ведущих в землянку. Через секунду широко распахнулась дверь. Быстро вошел хмурый, худой майор Кожин. Он еще на ходу сбросил с себя полушубок и присел к столу.

Майор был весь какой-то горячий, порывистый. Было видно, что его тревожит какая-то мысль, что он уже принял чрезвычайно важное решение и теперь горит нетерпением скорее приступить к выполнению этого решения.

— Товарищ майор, может, пообедаете? — осторожно предложил Голубь. — У Катюши все готово.

— Кушайте. Мне не хочется.

— Вы же сегодня даже не завтракали, — напомнил Олег.

— Ладно, ладно, идите. Я поем после.

Валерий и Олег вышли из землянки, а Кожин присел к столу и стал думать о последних событиях.

Как только Кожину стало известно, что к фронту скрытно подтягиваются новые соединения, он сразу же начал готовить свой полк к наступлению. Каждую ночь разведчики полка по его приказу делали вылазки в тыл к немцам — уточняли, где находятся артиллерия и танки, как построена система обороны, сколько перед ними немецких солдат…

Но и этого казалось мало Александру. Он вместе с комиссаром, начальником штаба и командиром приданного артиллерийского дивизиона Аслановым несколько раз лично вел командирскую разведку. Вместе с бойцами боевого охранения часами лежал на островке чуть не под носом у противника и до рези в глазах всматривался в противоположный берег…

Когда оборона противника была хорошо изучена, Кожин приказал в тылах полка создать точно такую же систему обороны, какая была у гитлеровцев, стоявших против его подразделений, — снежные валы, траншеи, проволочные заграждения и минные поля. В траншеях и за снежными валами он поставил наблюдателей с ракетницами. Каждую ночь очередная рота отводилась с переднего края и начинала прорываться сквозь эти позиции. Задача считалась выполненной, если рота бесшумно, не замеченная ракетчиками, преодолевала все препятствия и врывалась хотя бы в первую траншею.

Бойцам было нелегко еще и еще раз подползать по глубокому снегу к обороне «противника», резать колючую проволоку, делать проходы в минных полях и бросаться на штурм, а Кожин был неумолим. Он не отпускал людей до тех пор, пока они наконец не овладевали позициями «врага», не прорывались в его тыл.

Готовя подразделения к предстоящему наступлению, Кожин все время думал, какая же задача командованием будет поставлена перед их дивизией, и в частности перед его полком.

У него созрел даже свой собственный план. С ним он и ездил сегодня к полковнику Полозову…

В землянку спустились Воронов и Петров, через минуту туда же пришел Асланов.

Все они хорошо знали, с чем ездил Кожин к командиру дивизии.

— Ну, как Полозов? Одобрил?.. — поинтересовался Воронов.

— Не знаю… — после минутного молчания ответил Кожин. — Обещал подумать… Но сколько можно думать? Чего тут неясного?

Кожин вынул из полевой сумки карту, развернул ее на столе и хлопнул по ней ладонью:

— Смотрите сюда!

Основная мысль Кожина состояла в том, чтобы, когда будет получен приказ о наступлении, тихо, без артподготовки, без единого звука, подползти к самому переднему краю противника, сделать проходы в проволочных заграждениях, бесшумно снять часовых в траншеях и как снег на голову обрушиться на передовые подразделения, перестрелять их из автоматов, переколоть штыками, зайти главным силам противника в тыл, затем соединиться с отрядом ополчения, партизанами и в условленный день с разных сторон нанести удар по Березовску: сводным отрядом Кожина — с тыла, а остальными полками дивизии и приданными ей новыми частями — с фронта. Удар по замыслу Александра должен быть нанесен внезапно и с такой силой, чтобы разгромить березовскую группировку немцев еще до того, как гитлеровское командование сумеет выдвинуть на помощь Мизенбаху свои резервы.

Чем больше развивал свою мысль Кожин, тем сильнее возбуждался Асланов. Ему нравилась дерзкая идея командира полка. Когда Александр закончил, Асланов вскочил с места и горячо воскликнул:

— Пусть лопнут мои глаза, если ты не будешь маршалом!

Он прямо не подчинялся Кожину, кроме того, был его другом и потому часто обращался, к нему на «ты», особенно когда рядом не было подчиненных.

— Перестань! — остановил его Кожин и сделал паузу.

— Да, но… надо, чтобы нас кто-то сменил на переднем крае, перед тем как мы приступим к выполнению этого плана, — осторожно вставил начальник штаба.

— Если план будет утвержден — сменят. Я говорил об этом с комдивом.

— Идея, конечно, заманчивая, но…

— Что «но»? Какое тут может быть «но»? — горячился Вартан, глядя в глаза майору Петрову.

Спокойно выслушав Асланова, начальник штаба продолжал:

— Но мы не знаем замысла командующего. Очень возможно, что он решит для этой цели использовать совсем другие полки. Или вообще не станет засылать в тыл противника наши части… Дело это очень рискованное.

 

24

В то время, когда в землянке шел этот спор, к командному пункту полка тихо подкатила «эмка». В ней сидели Громов и Полозов. Увидев генерала, выходившего из машины, Голубь, который в эту минуту стоял у входа возле часового, метнулся к двери землянки, чтобы сообщить командиру о прибытии в полк командующего.

— Товарищ красноармеец! — окликнул его Громов. Голубь остановился. — Не надо докладывать. Мы и так…

Командующий, а за ним и Полозов прошли мимо него и бесшумно открыли дверь.

Землянка командира полка состояла из двух отделений. В первом спали Голубь и Олег, во втором — командир с комиссаром. Когда Громов вошел в первое помещение, он сразу же из-за перегородки услышал голос Кожина:

— Не может этого быть!

— Почему? — спросил другой голос.

— Да потому, что внезапным ударом с двух сторон — с запада и востока — легче покончить с березовской группировкой. Командующий не может не учитывать это обстоятельство при разработке плана контрнаступления. Это во-первых. Во-вторых, прорвавшись в тыл врага, мы будем действовать в тех местах, где в октябре оборонялись. Мы как свои пять пальцев знаем эту местность. Нам легче выполнить такую задачу.

«А ведь правильно рассуждает Кожин. Другие неизбежно понесут большие потери», — раздеваясь и вешая свою бекешу на вешалку у двери, подумал Громов.

— Командующий согласится со мной, — с уверенностью продолжал Кожин. — Мы же за это время хорошо изучили систему обороны противника, знаем, когда и как сменяются посты в траншеях, где секреты. Мы их накроем так, что они и опомниться не успеют. Прорвемся к ним в тыл, а там…

Громов многозначительно посмотрел на командира дивизии и откинул плащ-палатку…

— А там? — войдя за перегородку, спросил Громов.

Все обернулись и, вскочив с места, вытянулись. «Вот и все. Приехал снимать. Сам приехал», — мелькнуло в сознании Александра.

— Товарищ командующий, вверенный… — начал было докладывать Кожин.

Громов прервал его.

— Что «а там»? — снова спросил командующий. — О чем вы тут говорили?

— Обсуждали план разгрома березовской группировки, — смущенно ответил Кожин.

— Вот даже как?! — воскликнул Громов и обернулся к Полозову. — Мы так плохо командуем, что они махнули на нас рукой и сами принялись за разработку наступательной операции… Тоже мне Наполеоны! — беззлобно проворчал он, прошелся к печке, вернулся назад и, сердито глядя на Кожина, приказал: — А ну-ка изложите свою мысль. Докладывайте с самого начала.

Александр начал докладывать. Воронов следил за ним, за выражением лица, за интонацией его голоса и видел, что тот докладывает уже не с таким вдохновением. Уже не горели огнем его глаза, не было той уверенности в голосе. «Эх, Кожин, Кожин! Ведь именно сейчас в твоем голосе должна звучать та убежденность, та вера в успех дела, которая звучала всего несколько минут назад. А ты не выдержал, сдался».

Кожин излагал свою мысль, показывал места прорыва, говорил о том, как полк, отряд ополчения и партизаны будут действовать в тылу врага, а командующий молчал. Ни одним словом не обмолвился. И Александр не знал, согласен он с его планом или считает все это глупостью, детской забавой.

Но командующий был другого мнения. Ему нравился дерзкий замысел этого, в сущности, еще совсем молодого командира. И не над деталями этого плана думал он сейчас. Ему нравилось главное — широта командирской мысли. Нравилось то, что этот человек постоянно изучает противника, отыскивает его слабые стороны и думает о том, как лучше и с наименьшими потерями побить врага. «Черт возьми, а мне настоятельно предлагают снять его с командования полком и отдать под суд».

Наконец командир полка замолчал. Все ждали, что скажет командующий. Ждал этого и Кожин. Он стоял возле стола и молча из-под насупленных бровей смотрел на карту.

— Все это понятно. Но сумеете ли вы без авиационной и артиллерийской подготовки прорваться через передний край немцев?

— Сумеем, товарищ командующий. Вот здесь… — Кожин указал на карте. — Стык между немецкими подразделениями. Его прикрывает всего один взвод. Правда, подходы к переднему краю заминированы.

— Откуда известно, что стык прикрывается только одним взводом?

— Мы уже давно наблюдаем за их передним краем. А вчера взяли «языка». Он подтвердил результаты наших наблюдений.

— Чем же он объясняет такое положение?

— Говорит, что десять дней назад против нашей части стоял пехотный полк, а сейчас тот же участок занимает отдельный батальон.

— А куда подевался пехотный полк?

— Он не знает, товарищ командующий. Говорит, что ночью снялся с позиций и ушел куда-то.

— Ну, а вы что молчите? — вдруг обратился командующий к Воронову. — Сумеет ваш полк выполнить такую задачу?

— Выполнит, товарищ командующий, — уверенно ответил Воронов.

— «Выполнит», — повторил генерал, и было непонятно, осуждает он такой поспешный ответ комиссара или одобряет. — Так, а как артиллеристы думают? — обратился он к Асланову.

— Побьем немцев, товарищ командующий! — выпалил Асланов.

— Ну хорошо, а как вы через эту чащу протащите пушки? — указывая на лесной массив, обозначенный на карте, спросил Громов.

— По лесным дорогам, — сказал Асланов и, склонившись к карте, показал: — Вот здесь.

— Но ведь ваши пушки на колесах.

— Нет, товарищ командующий. Пушки будут на полозьях.

— Та-а-ак… — в раздумье произнес генерал и, поднявшись с места, зашагал по землянке. Через минуту он снова подошел к столу: — Вот что я вам скажу, товарищи!

Все невольно подвинулись ближе к столу и с волнением ждали, как отнесется Громов к плану майора Кожина.

— Первая часть вашего замысла мне нравится, товарищ майор. Он полностью совпадает с моим решением. И я пришел к выводу, что в тыл к немцам надо забросить усиленный подвижный отряд, который бы соединился там с ополченцами, партизанами и… намертво перехватил вот эти дороги, — Громов указал на карте, — и разгромил или хотя бы на короткое время приковал к себе резервный полк Гюнтера. Не сковав резервы противника и не перехватив его коммуникаций, мы вряд ли сумеем быстро и без больших потерь выполнить задачу, поставленную перец нашей армией. Речь идет о разгроме не только тех сил, которые находятся в Березовске, но и об уничтожении всей группировки, которую возглавляет генерал Мизенбах. Эта задача потруднее. Мы с полковником Полозовым решили в тыл к немцам послать ваш полк, но… Кто возглавит его, кто будет командовать этими объединенными силами в тылу врага? — обратился он к комиссару полка.

У Кожина словно тисками сжало сердце. «Значит, все. Не доверяет…»

— Командир полка, товарищ командующий. Тот, кому люди верят и за кем пойдут на любое дело, — твердо ответил Воронов. Он решил, что наконец пришло время выложить все генералу — рассказать, как несправедливо, необъективно подошла к человеку та комиссия, которая занималась расследованием.

— Командир? А где он? Где, я вас спрашиваю? — наступал на комиссара Громов.

— Перед вами, товарищ командующий. Или вы после доклада Протасова уже нас и в расчет не принимаете? — с нескрываемой злостью ответил Воронов. Он знал, что не совсем почтительно говорит с генералом, но уже не мог сдержаться.

— «Нас»?.. А почему «нас»?

— А потому, что я комиссар полка и за все отвечаю наравне с командиром.

— Это верно. И все-таки я не вижу здесь командира… Передо мной умный, думающий человек, но…

— Разве это плохо, товарищ командующий? — вмешался в разговор Полозов.

— Наоборот, очень хорошо. Но мало принять правильное решение. Надо его еще и выполнить, а для этого нужен твердый, волевой командир. Нужен человек, который бы до конца верил в правильность своего замысла. Сжав зубы, дрался бы за него.

Воронов начинал понимать тактический ход Громова.

Он вдруг увидел, что командующий хочет поддержать Кожина, вдохнуть в него веру в собственные силы.

— В его положении, товарищ командующий… — вмешался в разговор майор Петров.

— А какое его положение? Его что, казнят? Четвертуют?

— Всякое было… — поддержал Петрова Полозов. — Я считаю, товарищ командующий, что такие комиссии, которые были у нас, мешают воевать.

— Ну, об этом мы после поговорим. После разгрома группировки Мизенбаха. Тогда и решим, что делать с вашим Кожиным, за которого вы все стеной встали. Вон капитан даже кулаки сжал. Тоже, поди, хочет ринуться в атаку против командующего.

Все невольно посмотрели на сжатые, побелевшие от напряжения кулаки Асланова и рассмеялись. Асланов и сам удивился тому, что его кулаки оказались сжатыми так, будто он хотел броситься в драку. Да так, пожалуй, это и было бы, если бы перед ним снова сейчас появилась та же комиссия во главе с Протасовым.

— И еще хорошо, что я вовремя прекратил нападки на Кожина, а то, глядишь, дело дошло бы до драки.

Асланов покраснел.

— Что вы, товарищ командующий! Разве это против вас? Это против несправедливых…

— Ага, а я, значит, справедливый? Ну вот погодите, я вам покажу свою справедливость! Попробуйте только не выполнить задачу!.. Теперь вот что, — обратился Громов к Кожину, чтобы положить конец этому разговору. — Все материалы комиссии лежат у меня в сейфе. Не у прокурора, а у меня. Идите на выполнение задачи со спокойной душой. Думайте только о предстоящем деле.

У Кожина отлегло от сердца. Он верил Громову.

— Не забывайте, — еще раз повторил Громов, глядя прямо в глаза майору. — Эта магистраль и грунтовая дорога — жизненные артерии березовской группировки немцев. Но… Знаете ли вы, други мои, что значит такими сравнительно небольшими силами перехватить дороги и приковать к себе резервы врага?

— Знаем, товарищ командующий, — твердо ответил Александр.

Павел Васильевич долгим, внимательным взглядом посмотрел на него.

— Вот это другой тон, — с удовольствием отметил он и повернулся к Полозову: — Верно, полковник?

— Верно, товарищ командующий. Я не сомневаюсь, что полк во главе с таким командиром справится с задачей, — ответил Полозов.

— Ну, значит, договорились. Готовьтесь. Приказ получите, — сказал он Кожину. — А теперь поеду к себе. Надо хоть перекусить немного, а то вы только хмуритесь. А раз хозяева неприветливо встречают, гостю ждать угощения не приходится, — перейдя на шутливый тон, сказал Громов.

— Голубь! — крикнул в другое отделение землянки Кожин.

Валерий тут же появился в проеме двери.

— Пусть Катюша тащит все, что у нее там есть! Быстро!

Громов снова со смешинкой в глазах посмотрел на Полозова, потом на Воронова.

— А что, может, и в самом деле остаться? Хозяин сменил гнев на милость, так что…

— Оставайтесь, товарищ командующий, — за всех ответил Воронов. — Наша Катюша обещала вкусными пирогами покормить.

— Так и быть, остаюсь.

В комнату с подносом в руках вошла Катюша. Поздоровавшись и спросив разрешения, она быстро накрыла стол, разлила в стаканы крепкий, ароматный чай.

Генерал взял в руки стакан, поднял его на уровень глаз и, любуясь янтарным цветом чая, сказал:

— Хо-ро-ош чаек, ничего не скажешь. Сама заваривала?

Девушка зарделась и застенчиво ответила:

— Сама.

Она сейчас совсем не была похожа на ту Катюшу, которая работала на заводе в Москве. Тогда девушка любила поговорить, но здесь, в армии, и тем более в присутствии командующего она старалась сдерживаться, не говорить лишнего.

— Молодец. Хорошая хозяйка.

— Вы уж скажете, товарищ генерал, — все больше краснея, ответила девушка и, сняв с подноса белую салфетку, поставила посреди стола большую миску, доверху наполненную пышными, румяными пирожками с мясом.

— Скажи, пожалуйста, да здесь и покормить, оказывается, могут!

— А чего же… мы всегда гостям рады.

— Ну вот и ладно. А я уж думал, не покормите. Как вас зовут?

— Катя.

— Катюша… Хорошее имя. Сколько же тебе лет?

— Уже скоро восемнадцать, — неуверенно ответила девушка.

— Восемнадцать? А я думал… Это ты у немцев из-под самого носа вывезла раненых?

— Я, — грустно ответила девушка. — Раненых вывезла, а назад к отряду не сумела вернуться.

— Жаль, конечно, что отряд остался в тылу у немцев, но что поделаешь.

— Меня теперь там, наверно, дезертиром считают. Им теперь некому даже раны перевязать, а я тут сижу.

Девушка вышла из комнаты.

И тут же в полк позвонил генерал Тарасов и сообщил Громову, что на его имя поступило сразу два письма. Одно из Центрального адресного бюро по учету эвакуированных граждан, другое — из Управления милиции города Москвы.

Генерал заторопился. Распрощавшись со всеми, он выехал в штаб армии.

Когда «эмка» на предельной скорости подкатила к штабу армии, Павел Васильевич выскочил из машины и чуть не бегом поднялся по лестнице, открыл дверь в кабинет Тарасова.

— Где письма? — прямо с порога спросил Громов.

Генерал Тарасов с готовностью подал ему два конверта. Павел Васильевич сейчас же вскрыл письмо из Бугуруслана. В коротеньком сообщении говорилось:

«Уважаемый Павел Васильевич! В картотеке по учету советских граждан, эвакуированных из западных областей страны, Громова Нина Александровна не значится».

Тарасов видел, как побледнело лицо командующего и как дрожали пальцы его рук, когда он распечатывал второе письмо. Прочитав и его, Громов тяжело опустился на стул.

— Что, Павел Васильевич? Неужели опять отрицательные ответы?

— Опять… Теперь уж не знаю, куда и писать.