— Да, но как же красота? — спросил Дензил Кантеркот.

— Плевать на красоту! — отрезал Питер Кроул так, будто он состоял в комитете академии.— Дайте мне Истину!

Конечно, Дензил не стал делать ничего такого, да и не мог — истины у него при себе не оказалось.

Дензил Кантеркот курил сигарету в лавке своего арендодателя, источая вокруг себя оригинальность и приятный аромат, контрастировавший с запахом кожи, пропитавшим помещение. Кроул чинил обувь и беседовал со своим жильцом, не поднимая глаз. Он был маленьким большеголовым человеком, с болезненным цветом лица, грустными глазами и в засаленном фартуке. Дензил, как всегда, был в тяжелом пальто с меховым воротником, без которого его никто не видел на людях в зимнее время года. Частным порядком он снял его и присел, оставшись в одной рубашке. Кроул был мыслителем или, по крайней мере, почитал себя таковым; в любом случае, у него был оригинальный склад ума. Его волосы стремительно редели на макушке, как будто бы сам его мозг стремился стать как можно ближе к окружающему миру. Он гордился тем, что не имел никаких причуд. Немногие люди обходятся без каких-либо слабостей или хобби; Кроул был одним из них и порой чувствовал себя одиноким в своем превосходстве. Он был вегетарианцем, антиклерикалом, трезвенником, республиканцем и противником курения. Мясо он считал причудой, религию — причудой, алкоголь — причудой, монархию — причудой, табак — причудой. «Простой человек, вроде меня, может жить без причуд»,— любил говорить Кроул. Слова «простой человек» были его любимым выражением. Когда воскресным утром он выступал на Майл-Эндском пустыре, прямо напротив своей лавки, обличая во всех грехах королей, священников и бараньи котлеты, то слова «простой человек» в его речи становились чем-то вроде лейтмотива в симфонии. «Я всего лишь простой человек, и я хочу знать» — этой фразой он всегда обрубал паутину логических изысков, с презрением ставя в разговоре точку. Когда в воскресенье после обеда Кроул отправлялся немного освежиться в Парке Виктории, то именно этой фразой он неизменно пользовался для искоренения сверхъестественного мракобесия. Кроул знал Библию лучше многих священников и всегда носил в кармане небольшой экземпляр с загнутыми уголками страниц — так он помечал противоречия в тексте. Вторая глава Иеремии говорит об одном, а вторая глава послания Коринфянам говорит совсем другое. Возможно, оба противоречивых высказывания могут соответствовать истине, но «я всего лишь простой человек, и я хочу знать». Кроул проводил уйму времени, подбирая цитату против цитаты. Вряд ли любители петушиных боев получали большее удовольствие, нежели Кроул, когда ему удавалось найти противоречие в двух стихах. Метафизический гений Кроула приводил прихожан в неистовое бешенство с примесью восхищения и заставлял его врагов лишаться дара речи от ужаса. Например, он обнаружил, что Бог не может передвигаться, ведь он, как известно, вездесущ. Также он первым придумал приводить священников в замешательство, рассказывая историю о двух одновременно умерших святых, один из которых был в Австралии или в Новой Зеландии, а другой — в Лондоне. Оба вознеслись на небеса, но ведь это значит, что они двигались в прямо противоположных направлениях. А следовательно, они во веки веков не встретятся. Кто же из них тогда попадет в рай? Или такого места не может быть? «Я всего лишь простой человек, и я хочу знать». Оставьте нам открытые пространства; они свидетельствуют о неизлечимом интересе людей ко всему непознанному и необъяснимому. Даже Гарри может уделить пять минут гипотетической теологии, если Гарриет не торопится.

Питер Кроул не возражал постояльца вроде Дензила Кантеркота, хоть тот, будучи при этом способным человеком, и заблуждался насчет абсолютно всего на свете. Только в одном отношении Питер Кроул был согласен с Дензилом Кантеркотом и даже тайно им восхищался. Когда он просил у того «дать ему Истину» (что в среднем бывало по два раза на день), на самом деле, он вовсе не ожидал от него ничего такого. Он знал, что Дензил был поэтом.

— Красота,— продолжил он,— это то, что нужно лишь людям вроде вас. Истина же нужна всем. Большинство в этом случае имеет привилегию первенства. И до поры до времени вы, поэты, должны стоять в стороне. Истина и польза — вот что нам нужно. Польза для общества — вот единственное верное мерило. Все должно оцениваться в соответствии с тем, приносит ли оно пользу для общества.

— Польза общества! — презрительно повторил Дензил.— Что есть польза для общества? Индивидуальность превыше всего! Народные массы должны быть принесены в жертву великим людям, иначе великие люди будут принесены в жертву массам. Без великих людей не было бы искусства, а без искусства жизнь была бы бессмысленна и пуста.

— О, ну так мы заполним эту пустоту хлебом насущным,— возразил Питер Кроул.

— Да, но добывание хлеба насущного убивает красоту,— ответил Дензил Кантеркот.— Многие из нас начинают с погони за бабочкой по зеленеющим лугам, но потом мы сворачиваем с пути…

— Чтобы заморить червячка,— засмеялся Питер, продолжая чинить обувь.

— Питер, если вы все разговоры будете сводить к шуткам, я не стану тратить на вас свое время.

Глаза Дензила яростно сверкнули. Он тряхнул нестриженой гривой волос. У него было очень серьезное отношение к жизни, и он никогда не писал юмористических стихов — во всяком случае, преднамеренно.

Есть три причины, по которым гении носят длинные волосы. Во-первых, они забывают о том, что волосы растут; во-вторых, им так нравится; в-третьих, так дешевле. Собственно, они не стригутся по той же причине, по которой долгое время носят одни и те же шляпы.

Благодаря этой особенности гениев можно заработать неплохую репутацию всего лишь потому, что у вас нет лишней пары пенсов. Впрочем, экономическая подоплека не распространялась на Дензила — благодаря эффектной внешности он всегда мог получить кредит. Когда уличные арабы подходили к нему с призывами подстричься, они делали это вовсе не для того, чтобы услужить местным парикмахерам. И почему только весь мир придает такое значение прическам и будто бы сговорился содействовать интересам парикмахеров? Дензил мог бы сказать, что целью этого было не обогатить парикмахеров, а продемонстрировать инстинктивное презрение толпы к самобытности. В свои лучшие времена Дензил был редактором, но он не столько вырезал неудачные фрагменты, сколько добавлял собственные фразы. Со времен Самсона воздействие длинных волос на внешность несколько изменилось — иначе Дензил выглядел бы как Геркулес, а не как долговязый худой человек, нервный, слишком чувствительный даже для работы трубочиста. Узкий овал лица оканчивался остроконечной неухоженной бородкой, чистота его одежда была сомнительной, туфли — грязными от носков до пяток, а треуголка — вся покрыта пылью. Таковы последствия любви к красоте.

Питер Кроул был впечатлен тем, что Дензил осудил его легкомыслие, и поспешил отбросить шутки.

— Я совершенно серьезен,— возразил он.— Бабочки ведь абсолютно ни на что не годятся, тогда как гусеницы, по крайней мере, спасают птиц от голодной смерти.

— Как и ваш взгляд на вещи, Питер,— ответил ему Дензил.— Доброе утро, мадам,— вторая реплика относилась к миссис Кроул и сопровождалась вежливым снятием шляпы. Миссис Кроул хмыкнула и вопросительно посмотрела на своего мужа. Несколько секунд Кроул пытался делать вид, что не замечает этого взгляда. Он беспокойно заерзал на стуле. Его жена мрачно кашлянула. Подняв глаза, он увидел, что его супруга возвышается над ним, и беспомощно покачал головой. Было примечательно, как только миссис Кроул умудрялась возвышаться над мистером Кроулом даже после того, как он вскочил на ноги, при том, что она была на полдюйма ниже его. Это наверняка был некий занимательный оптический обман.

— Мистер Кроул,— заявила его супруга,— тогда я скажу ему.

— Нет, нет, нет, моя дорогая, не сейчас,— беспомощно запинался Питер.— Предоставь это мне.

— Я уже достаточно долго предоставляла это тебе. Ты никогда не дойдешь до этого. Вот если бы речь шла о том, чтобы доказать толпе простофиль противоречие Бытия и Нытия или чего-то другого из Библии, что уж быльем поросло и не имеет отношения ни к одной живой душе — вот тогда-то твой язык поработал бы на славу! Но если дело касается куска хлеба, который вырывают из рук твоих собственных детей,— тут ты можешь сказать не больше, чем фонарный столб! Вот человек, который живет у нас несколько недель, ест и пьет — скоро объест всю плоть с твоих костей — не заплатив ни гро…

— Тихо, тихо, мать, все в порядке,— пробормотал несчастный Кроул, красный как рак.

Дензил задумчиво посмотрел на нее. 

— Не на меня ли вы намекаете, миссис Кроул? — спросил он.

— На кого же я еще могу намекать, мистер Кантеркот? Вы здесь уж семь недель, а я от вас ни пенни не получила…

— Моя дорогая миссис Кроул,— ответил Дензил, вынув сигарету изо рта.— Почему вы упрекаете меня за свое упущение?

— Мое упущение! Ну это уж слишком!

— Вовсе нет,— более резко ответил Дензил.— Если бы вы прислали мне счет, я давно бы вам заплатил. Как можно ожидать, что я буду помнить о таких мелочах?

— Мы не столь состоятельны. Люди платят наличными — и безо всяких счетов,— миссис Кроул вложила в конец своей фразы бесконечное презрение.

Питер начал забивать гвоздь, как бы пытаясь заглушить голос своей супруги.

— Итак, с вас причитается три фунта, четырнадцать шиллингов и восемь пенсов, если вам интересно знать,— подсчитала миссис Кроул.— И на всей Майл-Энд-Роуд не найдется женщины, которая представила бы вам жилье со столом дешевле — за четыре пенса, три фартинга с четвертью. Да и потом, обычно деньги требуют вперед, чтобы оплата была получена в понедельник чуть ли не до рассвета. Ведь хозяйка ради вас с утра на ногах, не одну пару туфель сносила — теперь их разве что вслед невесте бросать, а тут еще и Рождество приближается, и семь пенсов в неделю уходит на обучение!..

От последней фразы Питер вздрогнул, хотя и предчувствовал, что все к этому идет. Он расходился с женой во взглядах относительно бесплатного образования. Сам он считал, что раз уж он породил девятерых детей, то должен честно платить по пенсу в неделю за обучение каждого из своих отпрысков, достаточно взрослого для того, чтобы учиться. Его супруга, однако, думала ровно наоборот: раз у них так много детей, то они должны быть освобождены от лишних расходов. Только люди, у которых мало детей, могут найти деньги на их обучение. Но по этому вопросу сапожник-скептик после всех споров с женой настоял-таки на своем. Для него это было дело чести, поэтому миссис Кроул никогда не подавала прошения об освобождении от уплаты, зато, досадуя на это, частенько шлепала своих детей. Впрочем, они привыкли к шлепкам и, когда никто другой не шлепал их, сами принимались колотить друг друга. Эти дети были веселыми, хоть и невоспитанными, донимали своих родителей и доставляли хлопоты школьным учителям — но при всем этом они были безмерно счастливы.

— Волнуешься об учебе! — буркнул Питер.— Мистер Кантеркот не отвечает за твоих детей.

— Надеюсь, что это и в самом деле так, мистер Кроул,— сердито ответила миссис Кроул.— Мне стыдно за вас,— и с этими словами она резко повернулась и вышла из лавки в заднюю комнату.

— Все в порядке,— крикнул ей вслед Питер, чтобы успокоить.— С деньгами все будет в порядке, мать.

В низших кругах принято называть свою жену «матерью», в то время как в высшем свете модно говорить о ней, как о жене, так же, как вы говорите о бирже или Темзе, не пытаясь казаться оригинальным. Люди инстинктивно стыдятся быть моральными и домашними.

Дензил, не стесняясь, дымил своей сигаретой. Питер склонился над своей работой, сосредоточенно и нервно ударяя шилом. Долгое время царило молчание. Где-то снаружи шарманщик играл вальс, но отчаявшись досадить им кому-либо, отправился дальше. Дензил закурил еще одну сигарету. Замызганные часы, висевшие на стене, пробили двенадцать.

— Что вы думаете о республиках? — спросил Кроул.

— Они слабы,— ответил Дензил.— Без монарха нет видимого воплощения власти.

— Что? Вы назвали королеву Викторию видимой?

— Питер, вы хотите выселить меня? Оставьте житейские дела женщинам — они как раз и могут думать лишь о домашних хлопотах. Республики слабы. Платон милостиво изгнал поэтов из своего идеального государства. Республика — не слишком благодатная почва для поэзии.

— Что за чепуха! Что если Англия откажется от этой своей причуды, монархии, и завтра станет республикой,— тогда, вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что тогда в ней в первую очередь не останется поэтов-лауреатов.

— Кто из нас сейчас бездельничает, вы или я, Кантеркот? Но меня нисколько не интересуют поэты, разве что кроме присутствующего здесь. Я всего лишь простой человек, и я хочу знать — в чем смысл того, что один человек властвует над всеми остальными?

— А, вот то, о чем часто говорил Том Мортлейк. «Подождите, вот наберете вес, Питер, будете заведовать профсоюзным фондом, и тогда рабочие поднимут вас в воздух, как свое знамя, и будут кричать "ура!"»

— О, это потому что он на голову выше их,— ответил Кроул с искорками в грустных серых глазах.— Но это не значит, что я говорил бы по-другому на его месте, и ты совершенно зря так к нему относишься. Том — славный малый, мужчина до мозга костей, а это чего-то да стоит. Я не отрицаю, у него есть свои недостатки, например, я помню, как он стоял вот тут, прямо у меня в лавке, и осуждал бедного покойного Константа. «Кроул»,— сказал он,— «от этого человека один только вред. Не люблю этих утонченных филантропов, заводящих споры о том, в чем они совсем не разбираются».

Дензил невольно присвистнул: вот это новость!

— Я думаю,— продолжал Питер,— что он немного завидовал тем, кто мог бы подорвать его влияние. Но все же эта зависть исчезла — ты сам знаешь, что они с покойным стали приятелями, да и все об этом знают. Том — не тот человек, что будет держаться за предрассудки. И все же — это ничего не говорит против республики. Посмотрите на царя и на евреев. Я всего лишь простой человек, но я не стал бы жить в России ни за какие коврижки… да даже за всю кожу для башмаков, что там есть! Англичанин облагается налогами для того, чтобы содержать эту причуду — монархию, то есть, по меньшей мере, короля в его замке, командующего всеми из Виндзора… Простите меня, погодите минутку, меня благоверная зовет…

— Нет уж, простите, это вам придется подождать минутку. Я ухожу и, прежде чем уйти, хочу сказать… я чувствую, что вам следует знать это… после того что произошло сегодня, я уже не смогу чувствовать себя здесь так же, как… как бы это выразить? … как в былые дни.

— Нет, нет, Кантеркот, не говорите так, не говорите! — взмолился маленький сапожник.

— Что же, тогда я выражусь грубо, так?

— Нет, нет, Кантеркот. Не поймите меня неправильно. Просто мать в последнее время перебивается кое-как. Вы видите: у нас такая… подрастающая семья — день ото дня растет. Но не берите этого в голову. Заплатите, когда у вас будут деньги.

Дензил покачал головой.

— Так не может быть. Вы знаете, что я снял вашу верхнюю комнату с тем, чтобы проживать и столоваться здесь. Потом я узнал вас получше. Мы беседовали. О Красоте. И о Пользе. Оказалось, что у вас нет души. Но вы были честны и понравились мне. Я зашел так далеко, что стал обедать с вашей семьей. Я чувствовал себя как дома в вашей задней комнатке. Но ваза была разбита (я говорю образно, не про ту вазу, что на каминной полке), и хоть запах роз продолжает ублажать наше обоняние, осколки не собрать воедино. Никогда.

После этих слов Дензил печально кивнул головой и побрел прочь из лавки. Кроул пошел было за ним, но миссис Кроул продолжала звать его, а в культурном обществе призыв дамы всегда имеет приоритет.

Кантеркот пошел прямо — во всяком случае, настолько прямо, насколько мог — в дом номер сорок шесть по Гловер-стрит и постучал в дверь. Служанка Гродмана открыла дверь. У нее было рябое лицо цвета кирпичной пыли, но вместе с тем кокетливые манеры.

— И вот мы снова здесь! — весело сказала она.

— Не разговаривай как клоун,— оборвал ее Кантеркот.— Мистер Гродман у себя?

— Нет, вы вывели его из себя,— прорычал вышеупомянутый мистер, неожиданно выходя ему навстречу в тапочках.— Входите. Какого черта вы делали после дознания? Снова пили?

— Я дал зарок: и не притронусь к спиртному после…

— Убийства?

— А? — вздрогнул Дензил Кантеркот.— Что вы имеете в виду?

— Только то, что сказал. С четвертого декабря я расследую это убийство, как другие рассчитывают долготу Гринвича.

— Вот как… — начал было Дензил Кантеркот.

— Дайте подумать… Почти две недели. Довольно долго вы держались подальше от выпивки — и от меня.

— Даже не знаю, что хуже,— раздраженно буркнул Дензил.— От вас обоих я теряю голову.

— Правда? — расплылся в довольной улыбке Гродман.— Ну, это всего лишь мелкая кража, в конце-то концов. Что насыпало соль на ваши раны?

— Двадцать четвертое издание моей книги.

— Чьей книги?

— Ну хорошо, вашей книги. Вы должно быть получили кучу денег за «Преступников, которых я поймал».

— «Преступников, которых я поймал»,— поправил его Гродман.— Мой дорогой Дензил, сколько мне нужно напоминать вам, что это мой опыт лег в основу моей книги, а не ваш? В каждом из описанных дел я подавал читателю преступника в качестве главного блюда. Любой журналист мог бы состряпать соус к нему.

— Напротив. Настоящий журналист оставил бы все в первоначальном виде. Вы и сами могли бы это сделать так — ведь нет человека подобного вам в том, что касается холодных, ясных, точных и научных высказываний. Но я идеализировал ваши голые факты и вознес их до уровня поэзии и литературы. Так что двадцать четвертое издание вашей книги говорит о моем успехе.

— Вздор! Двадцать четвертое издание было выпущено не благодаря вашим талантам, а благодаря этому убийству! Или, быть может, вы его совершили?

— Если это так, то вы меня быстро поймаете, мистер Гродман,— ответил Дензил уже другим тоном.

— Нет. Я в отставке,— засмеялся Гродман.

Дензил не стал укорять экс-детектива за легкомыслие и даже сам рассмеялся.

— Ну дайте хотя бы пятерку, и будем квиты. Я в долгах.

— Ни пенни. Почему вы не приходили со времени убийства? Мне пришлось самому сочинять то письмо в Пелл Мелл Пресс. Могли бы заработать крону.

— У меня писчая судорога, и я не смог закончить свою последнюю работу. Я приходил, чтобы сказать вам это тем утром, когда…

— Когда произошло убийство. Так вы сказали на дознании.

— Это правда.

— Конечно. Вы ведь сказали это под присягой. Очень похвально, что вы встали так рано, чтобы поведать мне об этом. В которой руке у вас была судорога?

— Ну, в правой, конечно же.

— А разве вы не можете писать левой рукой?

— Не думаю, что я в ней смогу хотя бы держать ручку.

— Как, вероятно, и любой другой инструмент. И откуда же у вас взялась судорога?

— Писал слишком много. Это единственно возможная причина.

— О, я не знал. Что же вы писали?

Дензил замялся:

— Ну… эпическую поэму.

— Не удивительно, что вы в долгах. Соверен поможет вам из них выбраться?

— Нет, но в любом случае я найду ему применение.

— Тогда держите.

Дензил взял монету и свою шляпу.

— А отработать его вы не хотите, попрошайка? Присядьте и напишите кое-что для меня.

Дензил взял ручку с бумагой и занял свое место.

— Что вам нужно написать?

— Эпическую поэму.

Дензил вздрогнул и покраснел, но начал работать. Гродман откинулся в кресле и, посмеиваясь, изучал серьезное лицо поэта.

Дензил написал три строки и остановился.

— Не можете вспомнить, что дальше? Тогда прочитайте мне начало.

Дензил прочел:

— Берегитесь! Что за отвратительные темы вы выбираете, право дело.

— Как! Мильтон выбирал те же темы!

— К чертям Мильтона! Убирайтесь и прихватите с собой свою эпическую поэму.

Дензил ушел. Рябая служанка открыла ему входную дверь.

— Когда у меня будет то новое платье, дорогой? — кокетливо прошептала она.

— У меня нет денег, Джейн,— резко ответил он.

— У тебя есть соверен.

Дензил отдал ей соверен и раздраженно захлопнул за собой дверь. Гродман подслушал их перешептывание (у него был острый слух) и тихо засмеялся. Джейн познакомилась с Дензилом около двух лет назад, когда Гродману понадобился личный секретарь, и с тех пор поэт временами выполнял для него кое-какую работу. Гродман считал, что у Джейн были свои причины; он их не знал, но все же имел власть над обоими. Он чувствовал, что не было никого, над кем бы он не мог бы получить власть. Всем мужчинам (а также всем женщинам) есть что скрывать, и нужно только делать вид, что знаешь их тайны. А уж в этом искусстве Гродман действительно знал толк.

Дензил Кантеркот задумчиво побрел домой и с рассеянным видом занял свое место за обеденным столом Кроулов.