Царица ошибалась, считая, что Державин остался недоволен беседой с нею. Он так не думал. Высказав все, что считал нужным, Державин почувствовал себя спокойнее. Так или иначе, тамбовская история закончилась, сенатский суд признал правильность его действия, козни Вяземского и Гудовича были теперь не страшны. Оставалось ждать нового назначения.

Однако с ним вовсе не торопились. Екатерина распорядилась выплачивать Державину жалованье, но на каком-либо служебном посту видеть его не хотела. Царица предпочитала иметь дело с покорными исполнителями ее воли, так было спокойнее.

Державин ездил по воскресеньям во дворец, завел знакомство с молодым фаворитом государыни Платоном Зубовым, чья звезда засияла на придворном горизонте.

Зубов служил корнетом конногвардейского полка. Когда на него обратила внимание императрица, ей было шестьдесят лет, Зубову — двадцать два. Молодой офицер мгновенно очутился вознесенным на вершину почестей, получил высшие звания, ордена, богатство, почет. Тут легко могла закружиться и более крепкая и опытная голова. Державин бывал у Зубова, желая, чтобы фаворит помог ему вернуться к службе, но надежды его не сбывались. Новую оду Державина «Изображение Фелицы» Екатерина прочитала, особенного одобрения не выразила. Поэт напомнил о себе, стихи его по-прежнему были звучны и красивы, но и мысли остались прежними, тамбовская история ничему не научила упрямца. Сквозь пышные краски портрета разумной красавицы царевны проступали строки суровых наставлений Державина, слушать которых императрица вовсе не желала:

Нет, никакого самостоятельного назначения Державин больше у нее не получит. Довольно уж покомандовал и поучил. Пусть на досуге упражняется в стихах, все меньше с ним забот:..

Державин пользовался своим вынужденным отдыхом и много писал. Годы, проведенные в Петрозаводске и Тамбове под игом губернаторских обязанностей, были совсем неблагоприятны для творчества. Из-под его пера выходили служебные бумаги, но стихи не шли. Мысли и впечатления накапливались и ждали своего срока, чтобы излиться. Теперь такое время на' стало. Одну за другой Державин создает замечательные оды «На счастие», «На взятие Измаила», «Водопад», «Ко второму соседу» и заканчивает оду «Видение мурзы».

Штурм крепости Измаил русскими войсками 11 декабря 1790 года был главным событием русско-турецкой войны 1787–1791 годов. Измаил, отлично укрепленный, обладавший сильным гарнизоном и сотнями орудий, считался неприступной твердыней. Решившись взять Измаил, главнокомандующий Потемкин поручил штурм Суворову. После недолгой, но энергичной подготовки войск Суворов подступил к стенам крепости. В кровопролитном бою русские солдаты и офицеры показали истинные чудеса храбрости и упорства. Они одержали блестящую победу — Измаил был взят, и турецкая военная мощь разгромлена.

В своих стихах Державин меньше всего говорит о том, кто официально признавался главным виновником успеха — о Потемкине. Он славит русского солдата, боевой дух войск, внушенный им Суворовым, перечисляет подвиги, совершенные безвестными героями штурма. Описывая битву, Державин создает картины могучей силы и яркости:

Ода заканчивалась прочувствованными стихами, посвященными памяти павших героев:

С одой на взятие Измаила военная тема прочно входит в творчество Державина, через нее получают новое выражение патриотические чувства поэта.

В свое время успех «Фелицы» вызвал зависть недоброжелателей Державина, породил кривотолки и вызвал желание дать им ответ. Тогда же, в 1783 году, Державин стал писать об этом в оде «Видение мурзы», но кончить стихотворение не успел, уехал в Петрозаводск, потом в Тамбов и надолго забыл о нем. Теперь, на досуге, он нашел старые стихи, дописал их и напечатал в 1790 году в первой книжке «Московского журнала», который начал издавать Н. М. Карамзин, в ту пору молодой двадцатичетырехлетний человек, только что возвратившийся из заграничного путешествия.

В оде Державин выражает довольство своим жизненным жребием прежде всего потому, что имеет

Это обычная самооценка Державина, который якобы не виноват в том, что ему «неизвестны царевны какой бы ни было орды» шлют свои подарки «за россказни, за растабары, за вирши иль за что-нибудь». К поэту в его петербургский дом является Фелица. При описании ее Державин воспользовался изображением Екатерины на портрете художника Левицкого и воспроизвел его в стихах до последней детали — он любил такую живопись словами, мастерски владел поэтической кистью и не скупился на краски.

Державин заставляет Екатерину сказать «страшны истины» о том, что поэт не должен льстить сильным людям, и признаться:

Он вкладывает в уста Фелицы комплимент едва ли не по собственному адресу:

Это было искреннее убеждение Державина, хотя в то же время он высоко оценивал роль и назначение поэта и не упускал случая об этом сказать.

Подтвердив таким образом свое право на общественное внимание и воздаяние по заслугам, Державин резко отзывается о недовольных его стихами вельможах, из которых

и все вознегодовали против смелого автора.

Чисто державинская живописность и яркость красок присущи первым строфам оды, нашедшим затем отклик во многих стихотворениях современных Державину поэтов:

Золотой, серебряный, темно-голубой, палевый… Златая луна в серебряной порфире — это не жадность к драгоценным металлам, не безвкусица — это желание показать, что желтая, златая полная луна создает на земле причудливый мир серебристых теней. Державин умел передать в стихах красочность окружающей природы.

В феврале 1791 года в Петербург возвратился Потемкин. Далеко впереди его экипажей бежала крылатая молва, повторявшая фразу, якобы сказанную им при прощанье с сослуживцами: «Еду в Петербург зубы дергать». Платон Зубов с братьями и царица насторожились. Потемкин не был в Петербурге два года, близость к Екатерине он утратил давно, и теперь его, хоть и победителя турок, встречали неприязненно.

Но Потемкин ничем не досаждал ни Екатерине, ни ее молодому фавориту. Был он мрачен, угрюм, почести принял равнодушно и ответил на них грандиозным праздником в своем Таврическом дворце. Праздник отличался необычайной роскошью, невиданным размахом, никаких денег не пожалел для него Потемкин.

Во дворце горели десятки тысяч восковых свечей, огни отражались в бесчисленных зеркалах. Три тысячи приглашенных гостей во главе с императрицей гуляли по роскошно убранному саду, смотрели балет, спектакли, фейерверк, ужинали и танцевали.

На площади перед Таврическим дворцом устраивался народный праздник. Были расставлены столы со всякой снедью и напитками, на воздвигнутых кое-как деревянных стенках высоко развесили сапоги, кафтаны, шапки, кушаки для удальцов, которые сумеют до них добраться. Солдаты охраняли все эти припасы.

Народ с утра толпился на площади. Было ясно, что во дворце праздник, а по поводу чего — неизвестно. Ожидали, что будет объявлено о заключении мира со Швецией — Россия тогда сразу вела две войны: с турками и шведами. Разное говорили в толпе, стоявшей перед даровым угощением в тот ненастный апрельский день. Близко подходить к столам не решались — солдаты схватывали каждого охотника полакомиться до положенного часа.

Во дворце ждали государыню, чтобы показать ей народное угощение и потом открыть бал для приглашенных. Но Екатерина не торопилась. Стало темнеть. Голодный, иззябший народ нетерпеливо поеживался и смотрел на подъезд, куда подъезжали гости.

Вдруг у столов произошло движение, забегали лакеи — потом оказалось, что они выгоняли собаку, — это было принято за условный знак, и люди бросились на угощенье. Полицейские и солдаты разгоняли толпу. Всюду посыпались удары плетей и сабель, кони топтали людей, падавших, чтоб больше не подняться. Все это произошло очень быстро. Толпа разбегалась, проклиная даровые яства и Потемкина, солдаты подбирали трупы и раненых, едва успев управиться к приезду императрицы. А во дворце пышно разряженные гости даже не заметили случившегося…

Дом Державина в Петербурге на берегу Фонтанки.

Дарья Алексеевна Державина. Портрет работы В. Л. Боровиковского.

Державин был в Таврическом дворце, но не в качестве гостя. Он писал хоры, исполнявшиеся на празднике, и следил за их исполнением. Потемкин поручил ему также сочинить описание торжества.

так начинался первый хор, сопровождавший польский танец на музыку композитора Козловского. Этот польский был потом очень известен. Первая строка его «Гром победы, раздавайся» стала крылатым выражением, да и сейчас не забыта, хотя употребляется только иронически.

Державин составил описание праздника в Таврическом дворце, перемежая прозу стихами. Потемкину оно не понравилось — в нем не нашлось ему ни великих похвал, ни лести. Державин писал о Потемкине, изображая именно его, со всеми причудами и странностями, а не рисовал фигуру античного героя-полубога, как было принято в то время делать в таких случаях:

Потемкин холодно простился с Державиным. Подгоняемый Екатериной, он возвращался в армию. Но дни его были уже сочтены. Через несколько месяцев, в октябре 1791 года, Потемкин на пути из Ясс в Николаев почувствовал, себя совсем плохо. Его вынесли из кареты, положили на землю, и через несколько минут он умер.

Неожиданная смерть Потемкина, баловня счастья, в глухой степи, далеко от своих дворцов поразила современников и особенно тронула Державина. Он писал об этой смерти в оде «Водопад»:

Державин с чувством говорит о Потемкине, хотя не скрывает недостатков этого вельможи — безмерного стремления к славе, расточительства, беспощадности, сластолюбия. Державин противопоставил ему в оде фельдмаршала Румянцева-Задунайского, которого считал человеком чести и закона. Он так думал, не хотел этого скрывать и не постеснялся вновь сказать при не совсем подходящем случае — стихи-то ведь все-таки посвящались памяти Потемкина.

Державин утверждал, что долг поэта — возвещать истину, никогда не кривя душой и не играя словом. Поэзия, как писал он, есть «язык богов, голос истины, пролиявшей свет на человека». Словесность, труды писателей нужны для того, чтобы передавать слова истины, нести людям правду. Роль поэта необычайно значительна. Все стирается временем, гибнут на земле города, разрушаются царства — и только словом поэта сохраняются они в людской памяти, только слово делает бессмертными деяния человека. И сознание этой ответственности поэта характерно для Державина. Он знал цену своему слову, вес его для современников и был строг и последователен в суждениях о событиях и людях. Новые стихи Державина печатались отдельными изданиями, жадно переписывались и сейчас же получали широкую известность. Ими дорожили не только ценители поэзии. Стихи Державина содержали так много намеков на жизненные факты, отличались такими сатирическими красками, что становились интересными всем русским людям. Читатели внимательно слушали голос поэта и следили за его оценками событий и государственных деятелей. Это была слава.

Но в службу Державина по-прежнему не брали. Он жил в Петербурге на положении отставного и немало на это сердился.

писал он в стихах, но этих свободных часов было уж слишком много для деятельной натуры Державина, и потому «радости дней» особенно не получалось. Ему хотелось дела, а его-то и не было.

В 1791 году Державины купили в Петербурге дом на набережной реки Фонтанки у Измайловского моста. Он и сейчас стоит там под № 116. Дом был переделан по вкусу владельцев, появилось много хозяйственных пристроек, пришли в отличный порядок сад и цветники. Всем этим неутомимо занималась Екатерина Яковлевна. Оберегая покой мужа, она несла на себе все заботы о доме.

По вечерам у Державина собираются друзья — причастные к литературе люди. Бывают Н. А. Львов, Д. И. Фонвизин, А. Н. Оленин, О. П. Козодавлев, А. В. Храповицкий, во время своих приездов в Петербург появлялся старый друг Державина В. В. Капнист, постоянно живший на Украине в своем имении Обуховке.

Расположения и дружества Державина ищут молодые литераторы. Поэт и баснописец И. И. Дмитриев в своих записках рассказывает, как юношей он полюбил стихи Державина, появлявшиеся в журналах без подписи, узнал, наконец, имя славного автора и мечтал быть ему представленным. Он написал стихотворное послание к Державину, где называл его «живописцем природы», единственным у нас. В 1790 году знакомство состоялось. «Мы застали хозяина и хозяйку в авторовом кабинете, — говорит Дмитриев, — в колпаке и в атласном голубом халате, он что-то писал на высоком налое; а она, в утреннем белом платье, сидела в креслах посреди комнаты, и парикмахер завивал ей волосы. Добросердечный вид и приветливость обоих с первых слов ободрили меня… И с того времени редко проходил день, чтоб я не виделся с этой любезной и незабвенной четой».

Дмитриев был поражен поэтической сосредоточенностью Державина, его постоянным самоуглублением. Застав Державина стоявшим неподвижно у окна, с устремленными к небу глазами, Дмитриев спросил его:

— Что вы думаете?

— Любуюсь вечерними облаками, — ответил Державин.

В его новом стихотворении «Любителю художеств» (1791) Дмитриев узнал эти облака:

В другой раз Дмитриев заметил, как за обедом Державин внимательно смотрит на разварную щуку и что-то шепчет про себя. Он спросил, что интересного можно увидеть в щуке?

— А вот я думаю, — сказал Державин, — что если бы случилось мне приглашать в стихах кого-нибудь к обеду, то при исчислении блюд, какими хозяин намерен потчевать, можно бы сказать, что будет и «щука с голубым пером».

Стихи «Приглашение к обеду» Державин написал в 1795 году:

Красный борщ, каймак, это украинское молочное блюдо, «золотая стерлядь» — все было увидено Державиным на столе, но щука для этого стихотворения еще не пригодилась. Она появилась позднее в послании «Евгению. Жизнь Званская», — пестрая щука с голубым пером.

Дмитриев так говорит о Державине: «Голова его была хранилищем запаса сравнений, уподоблений, сентенций и картин для будущих его поэтических произведений. Он охотник был до чтения, но читал без разборчивости. Говорил отрывисто и некрасно. Кажется, будто заботился только о том, чтоб высказать скорее. Часто посреди гостей, особенно же у себя, задумывался и склонялся к дремоте; но я всегда подозревал, что он притворялся, чтоб не мешали ему заниматься чем-нибудь своим, важнейшим обыкновенных пустых разговоров. Но тот же самый человек говорил долго, резко и с жаром, когда пересказывал о каком-либо споре по важному делу в Сенате или о дворских интригах, и просиживал до полуночи за бумагой, когда писал голос (свое мнение — А. 3.), заключение или проект какого-нибудь государственного постановления»…

Подружившись с Державиным, Дмитриев вместе с Капнистом и Львовым иногда оказывал ему помощь в отделке стихотворений, хотя роль этих литературных редакторов поэта никак нельзя преувеличивать. Конечно, все они получили более серьезное и систематическое образование, чем Державин, и все занимались поэзией, но ни один не мог сравняться с ним по силе и самобытности таланта. Да и меру образованности Державина преуменьшать не стоит. Из казанской гимназии он вынес вовсе не так мало, как может показаться на первый взгляд, а именно — знание современной литературы и немецкого языка. А потом он всю жизнь читал и учился. В стихах Державина встречаются десятки имен исторических лиц, географических названий, мифологических персонажей, которыми он пользуется свободно и всегда к месту. Но самое главное — Державин хорошо знал, что ОН хочет сказать, и не поступался своими творческими замыслами, хотя грамматические поправки своих друзей принимал не споря.

Так, к стихотворению «Осень во время осады Очакова» Дмитриев предложил замену ряда слов — вместо «сверканьем» поставить «мельканьем», вместо «превожделенного» — «давно желанного» и т. д., и Державин послушно произвел эти замены. Но когда Дмитриев захотел переписать целые картины, Державин отказался подчиниться ему. В этих стихах были строки, посвященные жене, ожидающей мужа с войны:

Дмитриеву эта картина показалась недостаточно поэтической, — просто сидит женщина и плачет, — и он написал:

Так, по его мнению, выходило лучше — жена грустит, глядя на портрет мужа. Однако Державина не привлекла условная литературность этой картинки, и он оставил в окончательном тексте свои строки.

Для стихотворения «Ласточка» (1792) Державин долго искал удовлетворявший его размер. Он начал подражать народному стиху, потом переписал первые строфы так:

Поэт избегал однообразия размера, сознательно варьировал дактиль и амфибрахий, преследуя свои художественные цели. Это не понравилось его критикам-друзьям. Капнист нашел, что Державин попросту не может выдержать правильного размера, и, желая научить его, переписал «Ласточку» четырехстопным ямбом:

Стихи действительно вышли правильными на вид, но очень проиграли в выразительности. Державин не послушался Капниста и не стал переписывать ямбом свою «Ласточку».

Дмитриев познакомил Державина с Карамзиным, просившим у маститого поэта стихотворений для своего «Московского журнала», а позже — для альманаха «Аониды», и Державин напечатал там несколько своих произведений. Он также посвятил Карамзину стихотворение «Прогулка в Сарском селе», которое заключалось строками:

Общественно-литературные взгляды Державина не подвергались каким-либо изменениям в эти годы. Он испытал личное разочарование в Екатерине И, ближе присмотрелся к окружавшим ее вельможам и многим из них выражал свое недоверие, но монархический принцип управления страной оставался для него незыблемым. Нужно было улучшать работу государственного аппарата, добиваться строжайшего выполнения законов, обязательных и для царя и для его подданных, уничтожать неправду во всех ее проявлениях, но большего для Державина не требовалось.

Понятно поэтому, что Державин должен был с осуждением встретить Французскую буржуазную революцию 1789 года. Однако он вовсе не ограничился порицанием буйных французов и проклятиями революционной гидре, как сделали многие люди его круга. Державин прежде всего подумал о причинах народного восстания. Он по опыту крестьянской войны знал, что сила революционного пожара была вызвана силой притеснения французских буржуа и крестьян дворянским сословием во главе с королем; но это же самое не дает спокойно жить и русскому народу. В стихотворении «Колесница» он писал, обращаясь к монархам:

Напечатать это поучение царям было, разумеется, невозможно, и оно осталось в рукописи.

Не смог Державин оценить и понять великий подвиг А. Н. Радищева. Выход книги «Путешествие из Петербурга в Москву» в 1790 году и последовавшие за ним арест, суд и ссылка Радищева разыгрались в Петербурге на его глазах, однако в бумагах и письмах Державина не найти на них никакого отклика.

Радищев хорошо знал и ценил поэта Державина. В 1801 году в своем произведении «Памятник дактило-хореическому витязю» он писал:

«Знаешь ли верное средство узнать, стихотворен ли стих (если так изъясниться можно)? Сделай из из него преложение, не исключая ни единого слова, то есть сделай из него прозу благосклонную. Если в преложении твоем останется Поэзия, то стих есть истинный стих, напр.:

и проч.

Преложи его как хочешь, перенося, но грамматикально, слова сей строфы, то и в прозе будет поэзия.

Преложи многие строфы из оды к Фелице, а особливо, где Мурза описывает сам себя, без стихов останется почти та же Поэзия».

Напечатав «Путешествие» в своей домашней типографии, Радищев подарил несколько экземпляров книги своим знакомым и сослуживцам по Петербургской таможне. Через О. П. Козодавлева он передал экземпляр для Державина, с которым лично не был знаком. Ни один из современных литераторов не получил этого знака внимания Радищева.

Державин в конце восьмидесятых годов был, конечно, славным поэтом. Но большой известностью пользовались и другие писатели — Фонвизин, Херасков, Княжнин, Богданович. Значит, дело тут не в крупном литературном имени. По-видимому, Радищев думал, что Державин способен оценить его книгу, понять намерения автора и проявить к ним сочувствие. Он ошибся в этом, Державин сочувствовать ему не мог, но ошибся не случайно. Общий облик Державина — правдолюбца, борца с беззакониями, обличителя сатрапов, — очевидно, сложился в глазах современников. Державина отрешали от должности, отдавали под суд за то, что он выступал против наместников, его чуть не осудил сенат, — о ком еще из писателей было известно что-либо подобное? И позднее репутация Державина как борца с неправдою привлекала к нему симпатии декабристов, а Рылеев посвятил поэту одну из лучших своих дум.

Но если Державину были чужды революционные идеалы Радищева, то не грешен он и в том, что присланный ему экземпляр «Путешествия» якобы передал императрице с доносом на автора. Эта легенда, возникшая через полвека после смерти Державина, не имеет под собой решительно никаких оснований. В следственном деле Радищева нет экземпляра «Путешествия» с пометками Державина; императрице доложил о «пагубной книге» начальник тайной канцелярии Шешковский, имя Радищева как автора книги следователи узнали только через несколько дней после этого доклада. Державин не мог сочувствовать Радищеву, но в преследовании его он неповинен.