Более трех лет после увольнения из Тамбова провел Державин, ожидая, когда его снова призовут к трудам на пользу государственную. Около года шли следствие и сенатский суд, это надо было пережить, переждать, но с тех пор, как он кругом оправдан и вознагражден, ведь тоже протекли не месяцы, а годы! Что думают с ним сделать? Так и похоронить в отставке?!

Нет, Екатерина не забывала о Державине. Он нередко напоминал о себе новыми стихами, имя его то и дело называлось в кружке ближайших друзей императрицы, но снова давать ему в руки власть было положительно невозможно. Опять начнутся обвинения начальников в бездействии, ссылки на законы, которые не уважаются в России, пойдут самочинные крутые меры — Державин останется самим собой, сколько ни выдерживай его искусом терпения.

Однако это и не простой губернатор, каких в империи десятки. Он придумал Фелицу, еще не зная ее оригинала — Екатерину. Что же может написать Державин, когда близко увидит свою чудесную царевну и поэтическим взором охватит ее государственную мудрость и человеческую простоту в обращении с людьми? Наверное, перо его подвигнется на новые оды, посвященные целиком ей, Екатерине. А что, если эту певчую птицу посадить во дворец? Клетка ей нужна, на в, олк> не выпустишь, но пусть эта клетка будет золотая.

Так после долгих размышлений Екатерина решила судьбу Державина. В декабре 1791 года она подписала указ о назначении его в свою канцелярию статс-секретарем по принятию прошений. Державин вновь вступил в службу и нес ее отныне во дворце императрицы.

У Екатерины было восемь секретарей, ее ближайших помощников. Каждый имел свой круг обязанностей, следил за отдельным участком государственного управления, внешней политики или просто помогал императрице в ее литературных занятиях. Державину Екатерина поручала наблюдение за сенатом по старой его там службе, а также и потому, что на честность его при контроле за судебными делами, решавшимися в сенате, можно было вполне полагаться.

Державина обрадовало новое назначение. Наставал конец измучившей его неопределенности, он опять в должности. Нравилось и то, что придется следить за делами сената — кто-кто, а уж он-то хорошо, на собственном опыте изучил механику сенатского делопроизводства. Наконец чего-нибудь да стоила возможность докладывать свои мнения императрице и открывать ей глаза на то, какое беззаконие царит кругом.

Секретари императрицы без всякого удовольствия приняли в свою среду неожиданного коллегу. Впрочем, репутация Державина, как человека строгого в исполнении обязанностей, придирчивого к малейшим непорядкам и безусловно честного, позволяла думать, что долго он на секретарском месте не продержится. Тут нужны были прежде всего знание придворной жизни, умение ладить с императрицей, связи с сильными людьми, а ничем этим Державин не владел. Опытным дворцовым политиканам-секретарям не стоило больших хлопот передавать Державину наиболее неприятные и запутанные дела, доклады по которым портили настроение императрице. Он со всем усердием разбирался в них, подробнейшим образом пересказывал Екатерине — и получал гневную отповедь, потому что готовил не такое решение, как ей хотелось.

Еженедельные доклады Державина по сенатским приговорам и его указания на неправильное применение законов очень скоро Екатерине надоели. Она приказала ему сообщать свои замечания прямо сенатским обер-прокурорам и чаще стала заниматься с другими секретарями. Но Державин все же прорывался к ней с некоторыми делами.

Одним из них было дело иркутского генерал-губернатора Якоби, весьма запутанное и громадное по объему бумаг. Второй департамент сената занимался им ежедневно в течение семи лет и не смог принять никакого решения. Это был редкий случай, когда тайные силы, действовавшие по обвинению Якоби и в защиту его, как бы уравновесились и судебный процесс замер в неподвижности. Заседания шли, писались и подшивались в папки новые бумаги, а Якоби все оставался ни оправданным, ни наказанным.

В 1783 году генерал-поручик Якоби был назначен правителем Восточной Сибири, наместником обширного края, состоявшего из четырех громадных по территории губерний. Получив инструкции от императрицы, он отправился в Иркутск и приступил к исполнению своих обязанностей. Не позже чем через год в Петербурге появились доносы о том, что наместник совершает государственные преступления — возмущает китайцев против России, желая вызвать войну, наживается на закупке провианта для сибирских войск, берет взятки и притесняет чиновников и горожан.

Доносы неожиданно быстро достигли своей цели. По приговору сената, подготовленному генерал-прокурором, Якоби был отстранен от должности, отдан под суд, и бесконечный процесс завязался. Во время следствия один из доносчиков покончил с собой, успев признаться, что безвинно оболгал Якоби, и это внесло новую путаницу в разбирательство.

Так или иначе, дело не двигалось, и тому были причины: Якоби имел неосторожность оскорбить генерал-прокурора Вяземского, и теперь за это платился. Он был сговорен с девицей Резановой, жившей в доме Вяземского, ожидалась свадьба, когда жених получил назначение в Иркутск. Якоби поспешил с отъездом и через некоторое время прислал невесте отказ. Предполагали, что это случилось не без влияния императрицы, как-то сказавшей: «Я не хочу, чтобы князь Вяземский выдавал свою Резанову за Якобия и за ней жаловал ему в приданое Сибирь».

Узнав об измене Якоби, Вяземский рассвирепел и постарался ему отомстить. В Иркутск был направлен сенатский чиновник под предлогом проверки казенной палаты, он подбил недовольных новым наместником на доносы, написал сам, Вяземский сейчас же привел в движение сенат, и Якоби оказался под судом. Зная, что обвинения против него неосновательны, — Якоби, как это и выяснилось, вовсе не пытался затеять войну с Китаем, не причинил ущерба казне, — Вяземский всячески тормозил процесс, держа своего врага между надеждой и отчаянием, наслаждаясь его бессильным бешенством.

Все это было слишком знакомо Державину и живо его волновало. Он принялся внимательно изучать бумаги — их уже скопились целые горы. Один только сенатский экстракт — краткое изложение дела Якоби — состоял из трех тысяч листов. Опытный глаз Державина скоро заметил противоречия, неправильности и умышленные искажения в этих бумагах, сенатские чиновники топили Якоби со всем усердием, но и доказать его невинность было также нелегко — недостатки управления наместничеством за Якоби, несомненно, числились.

Весной 1796 года двор переезжал в Царское Село вслед за императрицей. Державин, кроме своих вещей, захватил с собой часть бумаг по делу Якоби. Их везли на трех телегах.

Все лето, кроме своих обычных занятий, Державин изучал судебный процесс Якоби. Наконец он познакомился со всеми документами, взвесил собранные факты и принялся за подготовку доклада Екатерине. Он старался писать сжато, но изложение развертывалось, сказать следовало о многом, иногда кончил, то насчитал в своем экстракте двести пятьдесят листов.

«Пожалуй, надо составить доклад покороче», — рассудил Державин и, взяв только главные пункты обвинения, изложил их со своей оценкой на пятнадцати листах. И, наконец, выбрав наиглавнейшее, описал суть дела Якоби всего на двух листах.

В очередной день державинского доклада двери кабинета императрицы растворились. Шеренги гайдуков и лакеев под командой Державина внесли и разложили по столам и на полу кипы бумаг.

— Что такое? — спросила царица. — Зачем сюда такую бездну?

— По крайней мере для народа, — ответил Державин, желая сказать, что государыня должна решить дело, если дорожит своей репутацией правительницы.

— Ну, оставьте, коли так, — согласилась Екатерина.

Державин доложил, что дело Якоби разобрал и приготовил три экстракта; полный, краткий и кратчайший. Какой будет угодно прослушать?

— Кратчайший, — сказала Екатерина.

Державин прочитал свои два листа и посмотрел на императрицу.

Екатерина медлила с ответом. Из бумаг следовало, что Якоби невинен. Но что ей говорили о нем Вяземский, Шешковский, что семь, нет, уже восемь лет обсуждал сенат? Неужели же дело так просто, как объясняет Державин? Ведь Вяземский недруг ему, не потому ли Державин вступается за Якоби?

— Я не такие пространные дела подлинником читала и выслушивала, — сказала она наконец, — прочитай мне весь экстракт сенатский. Я назначаю тебе всякий день для того после обеда два часа, пятый и шестой.

Все лето в Царском Селе и в осенние месяцы в Петербурге Державин регулярно являлся к императрице и читал ей сенатское изложение дела Якоби, сопровождая его своими замечаниями. Императрица слушала небрежно, часто отсылала Державина, отговариваясь недосугом, с удовольствием узнала однажды о его болезни, прервавшей чтение и притом не по ее воле. Но Державин поправился и не замедлил явиться в положенный час. Понемногу Екатерина перестала скрывать свое раздражение — упрямый докладчик наскучил ей смертельно. Когда Державин пришел к ней в бурный осенний день, торопясь закончить чтение, она с неприязнью сказала:

— Удивляюсь, как такая стужа вам гортани не захватит!

Но Державина нелегко было смутить ехидными замечаниями, и в конце концов он добился от Екатерины оправдательного приговора для Якоби.

Пришлось разбирать Державину и другое запутанное дело — банкира Сутерланда, посредника императрицы при иностранных займах и международных денежных расчетах. Сутерланд растратил и роздал в долг два с половиной миллиона рублей государственных денег. Когда выяснилось, что Сутерланд задержал крупные переводы за границу и началось расследование, он покончил с собой, не надеясь на помощь своих кредиторов — видных сановников империи.

Следствием руководил Державин. Оказалось, что сотни тысяч рублей получили у Сутерланда под расписку и на слово самые близкие к императрице люди — Потемкин, Вяземский, Безбородко. В числе должников оказался и наследник — великий князь Павел Петрович. Мать-императрица весьма ограничивала его в средствах.

Екатерина с большой неохотой занималась делом Сутерланда. Ответчиками выступали первые лица в империи — не тащить же их в сенатский суд! Державин настаивал. Екатерина оттягивала его доклад. Наконец день был назначен. Державин подготовился с обычной тщательностью, привез во дворец связки бумаг, разложил их в кабинете и вышел, ожидая приема.

Тем временем Екатерина, пройдя в кабинет, увидела бумаги и спросила, кто их положил и зачем.

— Державин их принес, — чуя гнев, ответил секретарь Храповицкий.

— Державин! — воскликнула императрица. — Так он меня еще хочет столько же мучить, как и якобиевским делом?! Нет! Я покажу ему, что он меня за нос не поведет. Пусть его придет сюда.

Явившись в кабинет, Державин застал Екатерину в великом гневе. Лицо ее. пылало огнем, щеки тряслись. Секретарь Попов сидел поодаль в качестве свидетеля, а может быть, и защитника царицы от ее докладчика.

Державин спросил, какую записку читать: краткую или пространную? Екатерина снова выбрала краткую, выслушала ее и сказала:

— Я ничего не поняла; приходи завтра и прочти мне пространную записку.

На следующий день чтение продолжалось. Настойчивость Державина опять одержала верх. Екатерина стала смотреть список должников. На первом месте стоял Потемкин, взявший у Сутерланда восемьсот тысяч рублей. Этот долг велено было отнести за счет государства. Остальные долги царица решила частью взыскать, частью списать. Особое недовольство Екатерины вызвал только заем Павла Петровича, полились жалобы на мотовство сына, на его нелепые затеи.

Державин, не поддержавший эти жалобы, получил приказание:

— Поди вон!

Но дело Сутерланда было окончено.

Приходилось Державину докладывать и другие неприятные дела — например, откупщика Логинова, за взятки чиновникам занимавшего сотни тысяч рублей в государственном казначействе, чтобы пускать их в оборот для личной наживы. Державин добился приговора о взыскании с Логинова двух миллионов рублей, и не его вина, что значительная сумма долга через несколько лет, и тоже за взятки, купцу была прощена.

Взятки стали настолько привычным явлением, что ни один сотрудник государственного аппарата не мог считать себя свободным от подозрений. «Брали» действительно все, и, только «дав», можно было рассчитывать на решение дела. Жена товарища костромского воеводы Анна Ватазина, хлопотавшая о присвоении мужу звания коллежского асессора, прошла несколько инстанций и, получив отказ — видимо, по причине собственной скупости, — обратилась к императрице. «Умились, матушка, надо мной, сиротою, — писала она, — прикажи указом, а я подведу вашему императорскому величеству лучших собак четыре: Еполит да Жульку, Женету, Маркиза». Крупным кушем императрицу удивить просительнице было нельзя, а вот собаки могли и понравиться.

Екатерина знала о том, как процветают взятки в стране, и находила это естественным. Когда по делу Сутерланда на Державина пало несправедливое подозрение во взятке пятнадцати тысяч рублей и он, до предела оскорбленный, принялся собирать документальные доказательства своей непричастности и просил расследовать клевету, Екатерина с неудовольствием сказала:

— Ну что следовать? Ведь это и везде водится.

Неопытный царедворец, Державин не понимал, почему приближенные императрицы и она сама недовольны тем, что он раскрыл взяточничество в военной коллегии. Там, с ведома президента графа Н. И. Салтыкова, малолетки и недоросли производились в обер-офицерские чины, а заслуженные унтер-офицеры и казаки обходились.

Его удивила ярость президента Академии наук княгини Дашковой, когда он выхлопотал повышение жалованья гениальному изобретателю Кулибину, которому сама Дашкова в этом отказала. Державин принял участие в судьбе академического механика и без особого труда помог ему.

Но больше всего оскорбляло Державина, что императрица покрывала злоупотребления своих приближенных, губернаторов, чиновников. Иногда она делала вид, будто хочет их наказать, но потом заглаживала проступки. Например, когда стало известно, что во Пскове чрезвычайная дороговизна соли, на чем наживаются высшие губернские чиновники, Екатерина приказала Державину проверить жалобы. Сама же она предупредила губернатора. Ревизор из Петербурга приехал и, конечно, увидел, что цены нормальные. Жалобщиков объявили клеветниками.

Постепенно Державин приходил к выводу: Екатерина «царствовала политически, наблюдая свои выгоды или поблажая своим вельможам, дабы по маловажным проступкам или пристрастиям не раздражать их и против себя не поставить». «Она управляла государством и самым правосудием более по политике или своим видам, нежели по святой правде».

И этого Державин простить ей не мог. Напрасно Екатерина ждала от него славословий себе. Похвальные стихи не шли в голову поэту-секретарю. Слишком много он узнал и увидел во дворце, чтобы, не кривя душой, решиться славить «российскую Минерву» Екатерину II. Какая уж там Минерва… И закон, и святая правда повержены к ее ногам.

Молчание Державина становилось неловким. При дворе есть «свой поэт», каждодневно наблюдающий царицу, — почему не слышно его новых песен?

Сослуживец Державина А. В. Храповицкий не раз намекал ему в беседах, что от него ожидают похвальных од. Державин отговаривался делами. Тогда Храповицкий обратился к нему в стихах:

Стихи требовали ответа. Державин давно уже обдумал его и, не колеблясь, написал Храповицкому резкий отказ. Он не желал получать царские милости за фальшивые оды и хотел до конца служить правосудию.

Этой своей правде Державин изменить не пожелал. Екатерина ошиблась в расчете. Ей не удалось сделать из Державина придворного поэта. Он сохранил свою честь и самостоятельность и продолжал молчать. Как пишет Державин в «Записках», несмотря на «дворские хитрости и беспрестанные себе толчки, не собрался с духом и не мог таких ей теплых писать похвал, каковы в оде Фелице и тому подобных сочинениях, которые им описаны не в бытность его еще при дворе: ибо издалека те предметы, которые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение, явились ему, при приближении ко двору, весьма человеческими и даже низкими и недостойными великой Екатерины, то и охладел так его дух, что он почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу ее».

Но кое-что во дворце он все-таки написал — четверостишие «На птичку»:

Трудно было яснее выразиться. Убедившись в том, что большего от Державина не добьешься, Екатерина выпустила его из дворца и отправила заседать в сенат, а перед этим произвела в тайные советники и наградила орденом. Было это в сентябре 1793 года.

Назначив Державина сенатором, Екатерина думала избавиться от хлопот с ним. В сенате заседали старички, люди почтенные, родовитые, имевшие в прошлом заслуги, но больше к серьезному делу не пригодные. Они собирались, слушали чтение судебных дел, не вникая, по глухоте, в их содержание, и выносили приговоры. Делами в сенате вертели бойкие молодцы — обер-прокуроры. За взятку они могли провести любое решение. Споры о наследствах, семейные разделы, имущественные иски хорошо кормили жадную чиновную братию.

Державин был еще не стар — ему исполнилось пятьдесят лет, слышал хорошо, судейские плутни знал и спуску взяточникам давать не собирался. Едва показавшись в сенате, он уже вступил в схватку с обер-секретарями, обер-прокурорами, а вскоре и с самим генерал-прокурором А. Н. Самойловым, заместившим Вяземского, которого разбил паралич. Державин читал докладные записки, экстракты, справки, приговоры и на каждой бумаге делал свои примечания, возвращая делам их законный ход. Он спорил с общим собранием сената и в запальчивости говорил резко, не заботясь о благопристойности выражений.

Мирный покой сенаторов нарушился. Они недовольно жевали губами, слушая бурные речи Державина, Я жаловались императрице, что с ним «присутствовать не можно». Генерал-прокурор их поддерживал.

Екатерина увидела, что снова ошиблась. Державин растревожил ей весь сенат, смутьяна надо оттуда убирать. Но куда же теперь его посадить, чтобы он, наконец, успокоился?

Только три месяца продолжалась служба Державина в сенате. К новому, 1794 году он получил другое назначение — президентом коммерц-коллегии. Это был хитрый ход Екатерины. Коммерц-коллегия, бывшая недавно могущественным и авторитетным учреждением — она ведала торговыми и таможенными делами, — передала все свои функции губернским казенным палатам. У ней остались только дела по торговле с английскими купцами и больше никаких других. От президента коллегии, стало быть, ничего не требовалось, он нигде не обязан был заседать и управлять ему. было нечем. Самое подходящее место для Державина! К тому же оно позволяло иметь негласные доходы от таможни, на которые всегда смотрели сквозь пальцы.

Державин принял свое назначение всерьез — он не представлял себе, что можно шутить государственной службой и ставить на место человека, чтобы он ничего не делал. Приняв должность, Державин немедленно осмотрел склады портовой таможни, кладовые вещей, обнаружил непорядки в хранении и строго на них указал. Потом принялся за таможенные досмотры — и там нашел много упущений.

За это ему сейчас же отомстили. Один из заграничных знакомых прислал Державину в подарок кусок атласа. Ввоз таких товаров был запрещен, и Державин распорядился отправить атлас обратно. Директор таможни не сделал этого и донес императрице, что Державин тайком получает запрещенные товары. Екатерина, наверное не без злорадства, указала поступить с контрабандой по закону, а с Державина взыскать штраф.

Барабанный бой, раздавшийся с площади перед коммерц-коллегией, где сжигали контрабанду, привлек Державина. Не веря своим ушам, услышал он голос чиновника, читавшего приговор, присуждающий президента Державина к штрафу за тайный провоз товаров. Державин бросился во дворец, но к императрице допущен не был, написал докладную записку — никакого ответа. Пришлось примириться с обидой — она была не первой…

Вскоре Державин потревожил Екатерину новой запиской. Он раскрыл плутовство иностранных купцов и таможенных чиновников. За взятки они в десять раз снижали государственные пошлины. Убытки были значительны. Но напрасно Державин ждал решения Екатерины — оно не состоялось.

Когда в сенате разбиралось дело о злоупотреблении в Астраханской и Ревельской таможнях, Державин явился на заседание и заявил, что впредь будет всегда присутствовать на разборе таможенных дел. Сенаторы сразу забеспокоились. Они боялись иметь дело с Державиным. Генерал-прокурор поехал докладывать во дворец. Пригласив потом Державина к себе, он объявил волю государыни: ей угодно, чтобы Державин не занимался обязанностями президента коммерц-коллегии, а носил это звание просто так, ни в какие дела не мешаясь, и в сенат более не приезжал.

Державин просил письменного указа об этом — на бумаге, естественно, такого приказания изложить не решились. Тогда, посоветовавшись с женой, он отправился в Царское Село с прошением об отставке.

Императрица не приняла Державина. Он хотел оставить прошение, но никто из секретарей, — а там было их несколько, — не согласился взять бумагу. Тогда Державин обратился к камердинеру, и он отнес прошение Екатерине. Та прочла и необычайно разгневалась: Державин положительно не давал ей покоя, от его претензий было невозможно избавиться! Припадок злости вышел сильный, государыне стало дурно, в Петербург поскакали курьеры за лучшими докторами и лекарствами.

Видя такую суматоху, Державин почел за благо убраться поскорее из дворца.

Срок его отставки для Екатерины еще не наступил. Скоро Державин вновь понадобился по делу, которое ему можно было поручить лучше, чем кому-нибудь другому. Требовалось срочно расследовать хищения в Заемном банке.

Банк этот возник всего несколько лет назад и выдавал дворянам крупные ссуды под их земельные владения. Там обнаружилась недостача шестисот тысяч рублей. Арестовали кассира, но по всему было видно, что деньги достались не ему одному.

В комиссию вошли, кроме Державина, петербургский генерал-губернатор и директор другого банка, Ассигнационного, а председателем ее Екатерина назначила главного директора обокраденного банка П. В. Завадовского, чья честность или, во всяком случае, распорядительность и потребовала строгой проверки. В выборе этой комиссии как нельзя лучше сказалась всегдашняя тактика Екатерины: она делала вид, что хочет строжайшего расследования и наказания виновных — для этого в комиссию включался Державин, а во главе следствия ставился главный директор Завадовский — его интересы требовали замять дело и возможно сократить огласку, чего, в сущности, хотела и сама императрица.

Это определило всю деятельность комиссии. Державин шаг за шагом распутывал банковскую аферу, выяснил причастность к расхищению Завадовского и других крупных вельмож, а комиссия всячески мешала ему установить истинных виновников кражи. Кассир Кельберг держал деньги в запечатанных пачках с надписью «10 тысяч рублей». Когда их стали вскрывать, там оказалась аккуратно нарезанная белая бумага. Обстоятельства дела показывали, что дирекция знала об этой уловке кассира — деньги запечатывались в плотно завернутые пачки с ее ведома. Но доказать это было трудно. Выяснилось далее, что после раскрытия кражи Завадовский перевез из банка в свой дом два больших запечатанных сундука. Что в них находилось? Ответить на это мог только сам Завадовский, но комиссия не имела права его допрашивать, а он, конечно, молчал.

Материалы следствия были переданы в сенат. Приятели Завадовского, и в первую очередь генерал-прокурор Самойлов, канцлер Безбородко и другие принялись замазывать дело. Расследование было объявлено неясным, требующим пополнения, произведены новые допросы, появились ложные свидетельства, и все приняло иной оборот. Екатерина назвала Державина «следователем жестокосердым» и оправдала директоров банка. Кассир Кельберг отделался незначительным наказанием. Вместе с ним было осуждено несколько его сообщников из числа мелких банковских чиновников. Крупных воров оставили в покое. Рассказывая об этом случае в своих «Записках», Державин замечает: «Вот с какою верностью служат приближенные к государю вельможи; то как можно ожидать от них общего блага?»

С горечью думал об этом прямой и честный Державин. Мысли понемногу складывались в строки пламенных и злых стихов. Державин писал о людях, которых близко узнал в последние годы и научился презирать. Он так и назвал свою новую оду — «Вельможа».

Знатный род, чины, случайное счастье еще не дают права требовать «почтения от граждан».

Напрасно думать, что пышной мишурой можно возместить отсутствие у вельможи личных достоинств:

Державин рисует приемную вельможи. В ней с утра собрались просители, ожидающие его пробуждения от сна. Кто эти люди?

Баловень счастья беззаботно нежится в постели, не думая о людях, ожидающих получить от него то, что требуется им по закону. Судьба их зависит от прихоти царского любимца. Голос поэта наполняется гневом:

Гром не грянул, Державин только призывал его в стихах на головы вельмож, но делал это с горячим чувством. «Да, такие стихи никогда не забудутся, — писал об оде «Водопад» Белинский. — Кроме замечательной силы мысли и выражения, они обращают на себя внимание еще и как отголосок разумной и нравственной стороны прошедшего века».

В 1794 году Державина постигло большое горе — 15 июля умерла его жена Екатерина Яковлевна, его любезная Пленира, Здоровье ее расстроилось еще в Тамбове, где она страдала лихорадками. Она с волнением переживала служебные неудачи мужа, силой воли заставляла себя держаться, а когда дела уладились — Екатерина Яковлевна надолго слегла в постель и поправиться не смогла.

Державин впал в глубокую скорбь. Жена была его верным другом и лучшим советчиком. Он жалел, что часто не слушал ее ласковых предупреждений, поступал опрометчиво и неразумно. Екатерина Яковлевна гордилась славой поэта Державина, она знала на память его стихи и часто читала их вслух друзьям за вечерним столом. И читала мастерски, так, как не мог прочесть сам Державин, всегда торопившийся речью и глотавший слова.

Екатерине Яковлевне он обязан тем, что стихи его, писанные в разное время, подчас на лоскутках бумаги, все сохранились и теперь были в полном порядке. Жена собирала их и переписывала в большую тетрадку, тайком от него. А когда во дворце стали настойчиво требовать от него похвальных стихов, которых написать он не мог, — Екатерина Яковлевна передала ему свою заветную тетрадь и научила, отдав их переписать, поднести императрице — многих ведь его сочинений она своего друга А. Н. Оленина нарисовать виньетки к каждому стихотворению, рукопись переплели, вышел красивый том. Это было первое собрание сочинений Державина.

В стихах на смерть Екатерины Яковлевны Державин изливал свое горе. Он писал их, забыв о поэтических правилах, так, как причитали в народе, как плакальщицы плакали по покойнику:

Как говорит один из современников, С. П. Жихарев, после кончины жены «Державин приметно изменился в характере и стал еще более задумчив, и хотя в скором времени опять женился, но воспоминание о первой подруге, внушившей ему все лучшие его стихотворения, никогда его не оставляет. Часто за приятельскими обедами, которые Гаврила Романович очень любил, при самых иногда интересных разговорах или спорах, он вдруг задумается и зачертит вилкою по тарелке вензель покойной, драгоценные ему буквы К. Д. Вторая супруга его, заметив это несвоевременное рисованье, всегда выводит его из мечтания строгим вопросом: «Ганюшка, Ганюшка, что это ты делаешь?» — Так, ничего, матушка! — обыкновенно с торопливостью отвечает он, потирая себе глаза и лоб как будто спросонья».

Да, Державин искренне скорбел о смерти Екатерины Яковлевны и никогда не забывал о ней, но жизнь требовала свое — и через полгода Державин ввел в дом новую хозяйку. Вторую свою жену — Дарью Алексеевну Дьякову — Державин знал много лет. Ближайшие друзья его, Львов и Капнист, были женаты на сестрах Дьяковой, и Державин, овдовев, поспешил породниться с ними. Брак этот не был плодом страстной любви, но имел прочные основания — Державин нуждался в домоправительнице, Дарья Алексеевна как нельзя лучше к этой роли подходила. Жениху было 52 года, невесте 28 лет. Перед свадьбой она долго изучала приходно-расходные книги Державина, рассчитывая, сможет ли содержать на его средства дом сообразно с чином и летами. Заключение оказалось благоприятным, и 31 января 1795 года сыграли свадьбу.

Той предельной близости и поэтичности отношений, которыми отмечен первый брак Державина, в союзе с Дарьей Алексеевной он не нашел. Вторая жена его, — Милена, как стал называть он ее в стихах, — отличалась ровным, спокойным, суховатым характером.

Она усердно занялась хозяйством, приводила в порядок дом и имения Державина, он был избавлен от всех забот и мог заниматься только своими делами и поэзией. В конце концов это он и хотел себе обеспечить.