За несколько лет до полной своей отставки, в 1797 году, Державин приобрел имение «Званка», красиво расположенное на берегу Волхова в ста сорока верстах к юго-востоку от Петербурга. Имение было небольшим, сильно запущенным, и Дарья Алексеевна немало похлопотала, чтоб привести его в порядок. Державин стал проводить в «Званке» каждое лето, наслаждаясь отдыхом и покоем.

Так писал поэт в стихотворении «Евгению. Жизнь Званская», размашистой кистью рисуя картину своих деревенских досугов. Стихи эти, сочиненные в 1807 году, посвящались новому знакомцу Державина — ученому монаху и литератору Евгению, в ту пору старорусскому и новгородскому епископу, позднее митрополиту. До пострижения он носил фамилию Болховитинов, но в истории русской литературы более известен по своему монашескому имени. Евгений работал над «Словарем российских духовных и светских писателей», — сборником биографий русских литературных деятелей, второй книгой такого рода после «Опыта исторического словаря о российских писателях», изданного Н. И. Новиковым в 1772 году.

Не имея материалов для статьи о Державине, Евгений обратился к нему с просьбой сообщить о себе необходимые сведения, и поэт составил для него автобиографию. Она была напечатана в журнале «Друг просвещения» в 1806 году и вошла затем в «Словарь» Евгения. Державин навещал Евгения, жившего близ Новгорода в Хутынском монастыре, тот, в свою очередь, приезжал в Званку, и при этих встречах время бежало незаметно в литературных беседах. Державин знакомил Евгения со своими пьесами — он увлекся драматургией, читал ему теоретический труд «Рассуждение о лирической поэзии» и внимательно выслушивал дельные советы Евгения. В их числе был и совет Державину составить примечания к своим сочинениям.

В таких авторских примечаниях была большая нужда. Стихи Державина отличались необычайной злободневностью, их наполняли сотни намеков, понятных наблюдательным современникам, но для более поздних поколений рисковавших превратиться в загадки. Державин любил также замысловатые аллегории, иносказания, и их требовалось разъяснить, чтобы сделать до конца ясным смысл многих стихотворений.

Он хорошо сознавал эту особенность своего творчества и в одном из писем объяснил ее так: «Будучи поэт по вдохновению, я должен был говорить правду; политик или царедворец по служению моему при дворе, я принужден был закрывать истину иносказанием и намеками, из чего само по себе вышло, что в некоторых моих произведениях и поныне многие, что читают, того не понимают совершенно…»

Летом 1809 года Державин продиктовал объяснения к своим стихам. Они записаны в нескольких тетрадях толстой синей бумаги рукой его племянницы Елизаветы, дочери Н. А. Львова, и действительно проливают свет на многие неясные места в произведениях Державина. Например, ода «Ко второму соседу» начинается строфой:

Этот перечень собственных имен, неожиданно звучащих для слуха, оказывается географически точным перечнем славящихся различными изделиями местностей России. Колмогоры, или Холмогоры, — «город в Архангельской губернии, который по костяным работам славится», объясняет Державин, Тивда, или Тифда, — река в Олонецкой губернии, близ которой были разработки мрамора, Рифей — Урал, «невски зеркала» изготовлялись на стеклянном заводе в Петербурге, из Баку доставлялись шелковые ткани, наконец «глазумей — лучший сорт цветочного чая».

В стихотворении «Лебедь», например, Державин имел в виду конкретные земные вещи, а не космические образы, когда сказал:

Звезды подразумеваются не небесные, а земные, нагрудные знаки орденов: «Средь звезд или орденов совсем не сгнию, как другие», — поясняет Державин.

Иногда, перечисляя мифологических героев, Державин под ними разумел русских вельмож, которых не мог называть открыто. В оде «На умеренность» он писал:

Это, оказывается, значит следующее. Колхида — Крым, Язон — Потемкин, показавший, как говорит Державин, «министерскую расторопность» в приобретении для России этого края и не забывший о своем обогащении. Чужой деревней завладевший Крез, как звали знаменитого в древности богача, — это жадный отец фаворита Зубова, отнявший себе поместье у его законного владельца. Винными откупами занимались генерал-аншеф граф Салтыков и князь Долгорукий. Их разумел Державин под именем Марса — бога войны. Строка «царских сумм на святотатство» имеет в виду Потемкина, тратившего десятки миллионов рублей государственных средств без всяких отчетов.

В конце стихотворения «На умеренность» Державин делает такое предупреждение:

Эти строки относятся к молодому фавориту императрицы Екатерины II Платону Зубову, который «по любовным шашням сделался большим человеком». О том, что Зубов любил забавляться пусканием змеев с башен царскосельских дворцов, в Петербурге было известно, и потому намек легко открывался для современников.

Изложив в «Объяснениях» историю почти каждого своего стихотворения и расшифровав спрятанные в них иносказания, Державин считал, что сделал ясной для читателей свою литературную деятельность. Но его жизненный путь, служебные труды, которым он придавал столь важное значение, также требовали пояснений. И в 1812 году Державин диктует племяннице Е. Н. Львовой «Записки» — подробный рассказ о прожитой жизни и службе.

В годы «жизни Званской» Державина увлекает драматургия. Собственные стихи последних лет не нравились ему, возможности лирической поэзии стали казаться ограниченными. Огромное содержание жизни не укладывалось в небольшой объем лирического стихотворения и требовало иного выхода.

Этот выход поэт видел в драматургии, и для него она явилась своеобразным шагом на пути к реализму. Державин стихийно стремился к нему, выходил далеко за рамки классицистической эстетики, но внутри своей поэтической системы не мог сделать больше того, чем сделал. Убедившись в этом, он отдает свои силы драме. Опыты Державина были далеки от совершенства, по складу своего ума, мировоззрения и таланта он не мог написать второго «Недоросля», но в целом они знаменуют крупный этап творчества поэта.

Державина тянуло от листа бумаги к живой человеческой речи, от лирического героя ко многим действующим лицам с разнообразными характерами, к театральному представлению, в котором различные роды искусства — поэзия, музыка, живопись, — соединившись по воле поэта, могли бы разом оказать могучее воздействие на зрителя, просветить и наставить его.

Державин пришел к своей драматургии в итоге длинного творческого пути, познав победы и поражения, блестяще овладев литературным мастерством, совершенно уверившись в силе поэтического слова. Тем важнее казалось ему обратить это слово на наиболее важные предметы, с помощью его раскрыть переломные исторические события, заставив современников извлечь поучительные уроки из прошлого России.

Особенно высоко Державин ставил и ценил оперу.

Опера, «мне кажется, — говорит он, — перечень, или сокращение всего зримого мира, — скажу более: она есть живое царство поэзии; образчик (идеал) или тень того удовольствия, которое ни оку не видится, ни уху не слышится, ни на сердце не восходит, по крайней мере простолюдину… Волшебный очаровательный мир, в котором взор объемлется блеском, слух гармониею, ум непонятностию и всю сию чудесность видишь искусством сотворенну, а притом в уменьшительном виде, и человек познает тут все свое величие и владычество над вселенной».

Державин написал восемь опер — «Добрыня», «Дурочка умнее умных», «Рудокопы», «Грозный или Покорение Казани», «Эсфирь», «Батмендий», «Счастливый горбун» (две последние не окончены) и «Женская дружба» (текст не сохранился). Кроме того, он перевел с итальянского текст опер Метастазио «Тит» и «Фемистокл».

Оперы Державина не были положены на музыку и не ставились на сцене, но он продолжал упорно работать над ними, как бы чувствуя, что находится на верной дороге. И действительно, сразу вслед за опытами Державина на сцену выходили, завоевывая внимание зрителя, оперы и трагедии, в которых развивались творческие принципы, характерные для драматургии Державина, но осуществленные более успешно, например Крыловым в опере «Илья-богатырь».

Державин стремился пополнить национальный репертуар русского театра и в своих пьесах касался героических страниц русской истории и народных сказаний. В театральном представлении «Добрыня», созданном в 1804 году, Державин опирается на тексты былин. Он изображает борьбу Киевского государства с татарами, героем которой делает богатыря Добрыню Никитича. Текст пьесы насыщен народными песнями. В 1806 году, когда Россия уже воевала с Наполеоном, Державин написал представление «Пожарский или Освобождение Москвы», проникнутое чувством горячего патриотизма. Такой же характер имели трагедии Державина «Евпраксия» и «Темный» (1808), сюжеты которых были взяты из русской истории.

В своих драматических произведениях Державин старался добиться исторической правды. «Чту, однако, истину во всяком случае священною, — писал он. — Мне кажется, она убедительнее может действовать на чувства читателей и зрителей. И потому напоминать историю, а особливо отечественную, думаю, не бесполезно. Выводить из ее мрака на зрелище порок и добродетель, — первый для возбуждения ужаса и отвращения от него, а вторую для подражания ей и сострадания о ее злополучиях, — главная, кажется, обязанность драматических писателей». Однако вместе с тем, чтобы придать пьесе занимательность, Державин считал возможным прибегать и к вымыслу, но такому, который не противоречил бы исторической верности.

Комическая народная опера Державина «Дурочка умнее умных» воскрешает один из эпизодов восстания Пугачева; в ней отразились и личные впечатления Державина, полученные в годы крестьянской войны. По сюжету оперы разбойничий атаман Железняк и есаул Черняй нападают на дом дворянина Старокопейкина. Обитатели его прячутся, и только дочь хозяина Лукерья проявляет решительность и сметку. Ей удается обмануть и обезвредить атамана, которого затем воевода отпускает на поруки. Любопытно — ив этом сказалось отрицательное отношение Державина к провинциальной администрации, чьи нравы он так хорошо знал, — что настоящими грабителями выглядят в пьесе воевода Хапкин и подьячий Проныркин, от которых обывателям спасенья нет. Опера написана живо, характеры действующих лиц верно схвачены, каждый говорит свойственным ему языком.

Державин очень дорожил своими драматическими произведениями. Все, что было им написано раньше, казалось ему теперь мелким и несерьезным по сравнению с трагедиями и операми, и он упорно держался этого заблуждения. Когда Державину хвалили его стихи, он говаривал;

— Ну да, это недурно, есть огонь, да ведь все пустяки; все это так, около себя, и важного значения для потомства не имеет: все это скоро забудут; но мои трагедии, но мои антологические пьесы будут оценены и будут жить.

И, наверное, огорчился бы, узнав, что потомки будут помнить стихи Державина — «Фелицу», «Вельможу», «Властителям и судиям», «Приглашение к обеду», а к пьесам его станут обращаться только историки литературы, и то лишь в очень редких случаях.

Но, несмотря на свое увлечение драматургией, Державин, выйдя на покой, не бросает пера лирического поэта. Он создает десятки стихотворений, нередко весьма крупных по объему, в которых запечатлена поэтическая летопись эпохи. Державина особенно волнуют военные события. Он внимательно следит за успехами русских сил в борьбе с Наполеоном.

Среди стихов Державина последней поры его творчества особое и очень видное место занимает уже названное выше большое стихотворение «Евгению. Жизнь Званская». Это дружеское послание, образец нового жанра, характерного для сентиментальной и романтической поэзии — произведений такого типа Державин раньше не писал. И вместе с тем оно наполнено множеством точных жизненных наблюдений, верных реалистических деталей и убедительно показывает стихийную тягу Державина к реализму.

Поэт описывает во всех подробностях один день своей «жизни Званской», длинный и медленный день, со множеством дел, и важных и неважных.

Рано встают в этом доме, и несложны занятия самого хозяина:

После чая хозяйка принимает дары сельской природы, добытые трудами крестьян, гостям показываются крестьянские рукоделья — «разные полотна, сукна, ткани, узоры, образцы салфеток, скатертей», потом слушается доклад врача маленькой званской больницы. Хозяин между тем удаляется для своих литературных трудов:

Не скупясь на краски и не боясь сделать быт предметом поэзии, Державин описывает обеденный стол:

После обеда — игры, прогулки, катанье на лодках, посещение деревенской кузницы, где куется оружие для ратников, и просто любование природой, с тонким искусством показанной Державиным:

Вот и вечер, окончились дневные хлопоты и забавы, шум в доме затихает, Державин остается один со своими мыслями:

«Званка» — усадьба Державина.

Титульный лист первой части сочинений Державина, изданной в 1808 году.

Скорбь о «минувшем красном дне», о славе былых побед, овладевает поэтом.

меланхолично замечает Державин и выражает лишь надежду на то, что имя его не забудется благодаря напоминаниям историков литературы. Грустен ход размышлений старого поэта.

Строку Державина

взял Пушкин в качестве эпиграфа к своему стихотворению «Осень», взял, разумеется, не случайно, а думая о Державине и сопоставляя с ним свою жизнь. Но Пушкина волнуют иные мысли. Он полон творческих сил, с каждой осенью «расцветает вновь», он не замирает в покое, а стремится вперед —

Пушкин с изумительной точностью и остротой характеризует каждое время года, особенно любовно описывая осень. Бытовые детали, столь подробно изображенные Державиным в «Жизни Званской», его не занимают:

вот что говорит Пушкин о «привычках бытия» в этом стихотворении. Но зато, если Державин, упоминая о своем литературном труде, уделил ему мимолетное внимание:

то у Пушкина творческий процесс становится главной темой стихотворения. Нельзя не думать, что Пушкин не отталкивался от этих строк Державина, когда писал о своей работе.

Это различие двух поэтов, различие между гением и талантом, между непрерывным творческим горением и обычным сочинением стихотворных строк, было ясным для Пушкина, и оно сформировалось во вдохновенных строфах «Осени». Эпиграф из Державина и воспоминание о «Жизни Званской» помогли Пушкину приподнять завесу над тайнами своего творческого процесса.

Зимы Державины проводили в Петербурге. Дом их на Фонтанке был перестроен и расширен, сад разросся, кругом звенели молодые голоса: Державин воспитывал племянниц и племянников — дочерей Н. А. Львова, сыновей В. В. Капниста, в семье подолгу живали дети его друзей и родственников, гостили приезжавшие в столицу знакомые.

В 1806 году в доме Державина бывал Степан Петрович Жихарев, автор известных «Записок современника», тогда восемнадцатилетний юноша. Он оставил в своем дневнике запись о визитах к Державину.

Жихарев приехал в Петербург из Москвы, где учился в университете, и поступил на службу в Иностранную коллегию. Державин был его любимым поэтом. Юноша и сам тянулся к литературе, сочинил трагедию «Артабан». С этой трагедией под мышкой он и отправился к Державину на набережную Фонтанки, волнуясь необычайно.

— Голубчик, — обратился молодой автор к лакею, дремавшему в сенях, — нельзя ли доложить, что вот приехал Степан Петрович Жихарев, а то, может быть, его высокопревосходительство занят…

— Ничего-с, пожалуйте: енерал в кабинете один.

— Так проводи же, голубчик!

— Ничего-с, извольте идти сами-с, прямо по лестнице, а там и дверь в кабинет, первая налево.

Жихарев пошел робея: ноги подгибались, руки тряслись. Стеклянная дверь, завешанная зеленой тафтой, оказалась затворенной. Жихарев остановился, не решаясь открыть ее. Неизвестно, сколько времени простоял бы он так, если бы не явилась неожиданная помощь. Прелестная молодая девушка, пробегавшая мимо, заметив смущенного незнакомца, остановилась и спросила:

— Вы, верно, к дядюшке?

И, отворив дверь в кабинет, промолвила:

— Войдите.

Старик, лет шестидесяти пяти, бледный и угрюмый, как показалось Жихареву, в беличьем тулупе, покрытом синей шелковой материей, и белом колпаке, сидел в кресле за письменным столом, стоявшим посредине комнаты. Из-за пазухи тулупа торчала головка белой собачки, до такой степени погруженной в дремоту, что она не заметила прихода гостя.

Жихарев кашлянул. Державин поднял голову от книги, поправил колпак и, зевнув, как будто спросонья, сказал:

— Извините, я так зачитался, что и не заметил вас. Что вам угодно?

Жихарев, путаясь, объяснил, что по приезде в Петербург первой обязанностью своей поставил быть у Державина с данью того уважения к его имени, в котором воспитан с детства; что, будучи коротко знаком с его дедом, Державин, конечно, не откажет и внуку в своей благосклонности, что…

— Так вы внук Степана Даниловича? — спросил Державин. — Как я рад! А зачем сюда приехали? Если определяться в службу, так я могу попросить за вас.

Жихарев опять повторил, что ищет только благосклонности Державина, а в прочем надобности не имеет и в службу уже определился. Державин подробно расспросил юношу, где он учился, как занимался и, наконец, как будто спохватившись, сказал:

— Да что же вы стоите? Садитесь. А какая это книга у вас?

— Трагедия моего сочинения «Артабан», которую желал бы я Державину посвятить, если бы она того стоила.

— Вот как! Так вы пишете стихи? Хорошо. Прочитайте-ка что-нибудь.

Жихарева не нужно было долго просить об этом. Он слыл отличным чтецом. Раскрыв свою рукопись, он прочел казавшуюся ему особенно удавшейся сцену: царедворец Артабан, скитающийся в пустыне, поверяет стихиям свою скорбь и негодование, изливает жажду мести врагам.

Державин слушал внимательно.

— Прекрасно, — сказал он. — Оставьте, пожалуйста, трагедию вашу у меня: я с удовольствием ее прочту и скажу вам свое мнение.

Обрадованный похвалой, Жихарев обрел дар красноречия и пустился рассказывать литературные новости, привезенные из Москвы, читал на память стихи Державина — словом, сделался смел чрезвычайно, хозяину понравился и получил приглашение бывать у него без церемоний.

Через день Жихарев обедал у Державина. Приехав к назначенному сроку, он застал всех домашних в большой гостиной в нижнем этаже. Державин в том же синем тулупе, но в парике, задумчиво расхаживал по комнатам, поглаживая голову собачки, сидевшей у него за пазухой. Он представил Жихарева Дарье Алексеевне и племянницам.

— Читал я, братец, твою трагедию, — сказал Державин. — Признаюсь, оторваться от нее не мог: ну, право, прекрасно! Все так громко, высоко, стихи такие плавные, звучные.

Жихарев не ожидал столь приятного отзыва, но не растерялся и сказал, что достоинствами трагедии обязан чтению, что, едва выучившись лепетать, он уже знал наизусть оды Державина «Бог», «Вельможа», «Мой истукан», «На смерть князя Мещерского», «К Фелице», что эти стихи служили ему лучшим руководством в нравственности, нежели все школьные наставления.

Державин выслушал это с видимым удовольствием. Молодой Жихарев был ловким человеком и умел понравиться. Трагедия его, написанная по образцам классицистических трагедий, могла в самом деле показаться Державину стоящей внимания. Он всегда был благожелателен к авторам, был рад хвалить, драматургия в это время очень занимала Державина, а восторженное отношение к нему Жихарева, вероятно, расположило в его пользу старого поэта. По правде говоря, трагедия «Артабан» не имела и сотой доли достоинств, приписанных ей Державиным.

Дарья Алексеевна ласково угощала гостя. Державин за столом был неразговорчив, зато его племянницы, дочери Н. А. Львова, говорили беспрестанно, причем мило и умно. После обеда Державин сел в кресло за дверью гостиной и тотчас же задремал, по своей всегдашней привычке.

— Что это за собачка, — спросил Жихарев, — которая торчит у дядюшки из-за пазухи, только жмурит глаза да глотает хлебные катышки из руки дядюшки?

— Это воспоминание доброго дела, — ответила Вера Львова. — Одна старушка, которой дядюшка выплачивает пособие, умолила его взять эту собачку, всегда к нему ласкавшуюся. С тех пор собачка не оставляет дядюшку ни на минуту, и если она у него не за пазухой или не вместе с ним на диване, то лает, визжит и мечется по дому.

Жихарев умилился до слез и припомнил стихи Державина, которого считал неистощимым и неисчерпаемым поэтом:

Он рассматривал портрет Державина в шубе и шапке, писанный художником Тончи, и восхитился его замыслом и сходством с оригиналом.

Подремав в своем кресле, Державин вновь присоединился к обществу.

«Это не человек, а воплощение доброты, — думал Жихарев. — Ходит себе в своем тулупе с Бибишкой за пазухой, насупившись и отвесив губу, думая и мечтая, и, по-видимому, не занимаясь ничем, что вокруг его происходит. Но чуть только коснется до его слуха какая несправедливость и оказанное кому притеснение, или, напротив, какой-нибудь подвиг человеколюбия и доброе дело — тотчас колпак набекрень, оживится, глаза засверкают, и поэт превращается в оратора, поборника правды».

В доме Державина Жихарев познакомился с Александром Семеновичем Шишковым, автором «Рассуждения о старом и новом слоге российского языка», изданного в 1802 году. Шишков был горячим защитником старославянского языка и резко выступал против литературного слога Карамзина, его сторонников и подражателей, против сближения русского литературного языка с нормами французской речи и заимствования иностранных слов. В своем стремлении к церковнокнижной языковой культуре Шишков доходил до крайностей, требуя, например, вместо «биллиард» говорить «шаропех», а вместо «галоши» — «мокроступы», но в его осуждении многих фразеологических новшеств были и верные мысли.

Державин дружил с Шишковым, однако его нападок на Карамзина не одобрял и находил их пристрастными. Как успел заметить Жихарев, в литературном круге Державина только он сам восхищался Карамзиным и стоял за него горой; все прочие были противниками «нового слога» Карамзина.

В начале 1807 года, во время одной из встреч, Шишков долго толковал о пользе для русской словесности собраний, где литераторы могли бы читать свои произведения, и уговаривал Державина принять участие в открытии таких литературных чтений. Державин с большой охотой согласился.

Вскоре состоялось первое собрание в доме Шишкова, Крылов прочел свою басню «Смерть и Дровосек», Жихарев читал «Гимн кротости» Державина, выступило несколько молодых авторов. Затем собрались у Державина. Следующий литературный вечер устроил сенатор И. С. Захаров, и тут Жихарев услышал, как Державин оценил только что закончившееся чтение и ученые споры.

— Так себе, переливают из пустого в порожнее, — сказал он негромко своему собеседнику.

Собрания, начавшиеся в 1807 году, продолжались и в последующие годы. На них бывали и старые писатели, и литературная молодежь, велись разговоры на общественно-политические темы, обсуждались военные известия. Несмотря на различия во вкусах и возрастах, общей чертой для большинства участников собраний были любовь к национальной литературе и патриотизм. Тут объединялись Державин и Крылов, Шишков и Гнедич, впоследствии близкий к декабристам писатель, переводчик «Илиады» Гомера.

Из этих собраний выросла ив 1811 году была торжественно открыта литературная организация «Беседа любителей русского слова». Непринужденный дружеский тон первых встреч сменился официальными церемониями, вся деятельность «Беседы» приняла реакционный характер. Членами общества стали консервативные литераторы, видные сановники, генералы и духовные лица. На собрания было принято являться в мундирах и при орденах. Общество принялось издавать журнал «Чтения в Беседе любителей русского слова» и пользовалось покровительством Александра I.

Объединение «славянофилов», «шишковистов», как часто называли членов «Беседы» по фамилии одного из главных руководителей ее, А. С. Шишкова, вызвало к жизни новые литературные содружества, противостоявшие «Беседе». Противники «Беседы» и «старого слога» группировались в «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств». Позднее, в 1815 году возникло дружеское «Общество арзамасских безвестных литераторов», или «Арзамас». В нем участвовали В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, В. Л. Пушкин, М. Ф. Орлов, братья А. И. и Н. И. Тургеневы. Самым молодым членом «Арзамаса» был юноша Пушкин.

Борьба «Арзамаса» с «Беседой» составляет одну из важных и характерных страниц истории русской литературы первой четверти XIX века, но Державин уже не принимал в ней участия. Он был членом «Беседы», председателем одного из ее отделов — «разрядов», в зале его дома иногда устраивались собрания «беседников», однако Державин оставался только зрителем разгоревшихся литературных битв между сторонниками «старого» и «нового» слова, тем более что он ценил Карамзина, Жуковского, молодого Пушкина и далеко не во всем был согласен с Шишковым.

Возраст давал себя знать:

Так писал Державин в 1812 году, и среди поэтической молодежи он искал того, кому мог бы передать слабеющими руками свою «ветхую лиру»