1

Павел просыпался рано — в шесть утра, в начале седьмого. Камердинер, спавший в его опочивальне, подавал ему платье, а заслышав шорох и тихий разговор, входил дежурный кавалер. Ночью он дремал на раскладной кровати у дверей опочивальни великого князя.

Течение дня было расписано по минутам, и Павел, охотник следить за часами и все делать стремительно, легко приспособился к своему распорядку: подъем, чай, уроки, игры, дела по флоту, с которыми к нему приходили адмиралы, подписывание бумаг, прием посетителей. Затем обед в довольно большой компании служивших при нем офицеров и гостей, снова уроки, игры, посещение императрицы, куртаг — придворный день, точнее, вечерний прием на половине государыни, — спектакль или маскарад, ужин и сон. По воскресеньям — чтение Евангелия с отцом Платоном и слушанье в церкви обедни. Прогулки не предусматривались, их почти не бывало.

Занятиям отводилось не много времени, потому что его попросту не хватало: мальчик наравне со взрослыми был подчинен общему режиму дворца и учился в часы, свободные от придворных церемоний. На половине ее величества он бывал пять вечеров в неделю: понедельник — французская комедия, среда — русская, четверг — опять французская, пятница — маскарад, воскресенье — обедня в дворцовой церкви и вечером куртаг, то есть разговоры, карты, биллиард. Только нездоровье избавляло Павла от этих непременных развлечений и от сопровождавшей их томительной для него скуки.

Тем не менее иногда возникали проекты увеличить придворные обязанности Павла.

— Не развязен наш великий князь, — сказал однажды Порошину Остервальд. — Людкости в нем нет, застенчив. Надо бы дать идею Никите Ивановичу, чтобы на нашей половине дважды, например, в неделю устраивать куртаг. Ходила бы публика, она бы великого князя узнала, и он бы к обхождению привык.

Порошин горячо возразил:

— Великий князь ходит на половину государыни, куртаги ему знакомы. Если же дозволить дважды в неделю к нему съезжаться, это может отвлечь от ученья. К нему, как к наследнику престола, приезжать станут, и отсюда родятся ласкательство, угождение, зависть. Видя себя столь часто большим и главным, не захочет он к нам в меньшие идти и уроки учить. Но, допустим, начались у нас куртаги, узнала цесаревича публика — какой отсюда ждать прибыли? Он еще дитя, не имеет знаний, коими блистать мог бы. Надобно нам стараться украсить его достоинствами и нужными знаниями и лишь после того допускать публику. Тогда дело другое, застенчив он, конечно, не будет.

Остервальд внимательно выслушал весь монолог и пошел прочь, поняв, что Порошин сумеет убедить Панина не устраивать куртагов.

Порошин рассказал о проекте Остервальда учителю богословия отцу Платону, и тот решительно отверг предложение устраивать куртаги на половине великого князя.

— Наш ученик, — сказал он, — горячего нрава, он понятлив, но легко отвлекается от объяснений. И ныне разные придворные обряды и увеселения немалым служат препятствием к ученью. Что же будет, если у нас еще и куртаги начнутся! А ведь сие сделаться может! Государыня в воспитание великого князя не входит, его превосходительство Никита Иванович, сказать правду, сам к гуляньям склонен, пусть и обременен министерскими делами и своей воспитательской должностью. Не надо ему и докладывать. А Тимофею Ивановичу я свое мнение скажу. Пусть помолчит о куртагах. Не к месту, не ко времени теперь они.

— Спасибо, отец Платон, — сказал Порошин. — Развлечений у нас очень много. Есть от них и польза, если говорить о театральных пьесах, но больше пустой болтовни, среди которой сплетни родятся.

— Великий князь, — продолжал законоучитель, — к набожности расположен. Императрица Елизавета Петровна окружила его весьма набожными женскими особами. Но затем оказался великий князь пристрастным к военной науке. Как это произошло?

— Причину такой склонности отыскать не могу, — сокрушенно ответил Порошин. — Что есть она — ведаю и стараюсь великого князя от круга сержантских обязанностей уводить к пониманию тактики и подвигам великих полководцев.

— Понимаю и одобряю, — сказал Платон. — Трудная у вас комиссия. Вся беда в том, что маршировка — это просто и всем видно, а для тактики надобны терпение и много знаний. Цесаревич же часто переходит с одного предмета на другой, не имея долгого к одной какой-либо вещи внимания. И не в осуждение, но истины ради замечу, что он всякою в глаза бросающей наружностью прельщается больше, нежели углубляется во внутренность.

Это было верное наблюдение. Павел прельщался ровной красотой военного строя, был без ума от картин развода караулов и парадов, отлично разбирался во всех деталях обмундирования солдат и офицеров, в амуниции и в оружии.

Себе он усвоил военную выправку, держался очень прямо, не сгибая спины, и когда Никита Иванович смотрел на него во время урока танцев, это бросилось ему в глаза.

— Надо исправлять походку великого князя, — озабоченно сказал он Порошину. — Заставляйте его ходить не по-солдатски, и когда он к такой манере приучился? Пусть ходит как статские благородные люди идут — прямо, вольно, осанисто.

— Слушаюсь, Никита Иванович, — ответил Порошин. — Легко статься может, что государь и в самом деле строевой парадный шаг себе усвоил. Он в маршировании толк понимает. Намедни, как полки гвардии шли мимо наших окон на парад, он изволил заметить графуГригорию Григорьевичу Орлову, что Семеновского полка солдаты маршируют худо. И граф с ним был согласен.

…Вероятно, можно было объяснить любовь великого князя к солдатскому строю влиянием отцовской крови — Петр Федорович любил прусский парадный шаг и все фокусы строевой выучки. Но и Панин и Порошин знали, что в крови его истинного отца, Сергея Салтыкова, не было никаких атомов, способных развить склонность к офицерским упражнениям, а изучать состав материнской крови им в голову не пришло. Между тем ангальтские принцы — отец, дед и прадед российской императрицы Екатерины Алексеевны — были знатоками муштровки солдат, и разве материнское начало с такой прочной наследственностью не могло взять верх над безалаберностью Салтыковых?!

Увидит Павел на столе кучку орехов и рассыплет ее, а потом выравнивает орехи в ряды по четыре в каждом. Это — солдаты, а впереди орех — офицер. На токарном станке лежат гайки — в его воображении они становятся войском. Он вносит порядок в хаос и выстраивает гайки двумя шеренгами. Смотрит на них — и отходит в поисках других предметов, которые нужно расположить в воинской манере. Вот шашки. И они — в строй. Каждая занимает свою клетку. Разграфленная доска успокаивает чередованием черных и белых квадратов. Ритм, строй, порядок — повиновение…

Штат у великого князя был немалый. Под общей командой Никиты Ивановича Панина его составляли кавалеры наследника Порошин и Перфильев, информатор Остервальд, субинформатор Пастухов, учитель богословия иеромонах Платон, учитель рисовального художества поручик Греков, учитель танцев Гранже. За великокняжеским здоровьем наблюдали лейб-медик Карл Федорович Крузе и лейб-хирург Вилим Вилимович Фузадье. В штат входили также брат и сестра Титовы, СавелийДанилович и Анна Даниловна, карлики его высочества, и дальше — камердинер Дмитрий Демьянович, официанты, камер-лакеи и просто лакеи.

К прислуге своей Павел относился неровно. Ему ничего не стоило обвинить своих лакеев в воровстве, сказав, например, будто они не ставят к ужину сыр оттого, что берегут его для себя. Но он же упросил государыню дать офицерский чин лакею Полянскому и назначить его адъютантом к одному из генералов. Как-то Павел приказал подать себе зеленый бархатный кафтан. Камердинер доложил, что этот кафтан стар, не лучше ли принести другой. Мальчик накричал на него. Когда камердинер ушел в гардероб, Порошин сказал:

— Хорошо ли это — не принимать доводов? Вы потребовали кафтан, не вспомня, что он стар и негоден. А теперь, когда вам это объяснили, для чего не переменить своего мнения и не согласиться хоть бы и с человеком ниже себя по рангу?

Павел тотчас послушался и велел принести кафтан поновее зеленого.

Этот случай, как и схожие, замеченные Порошиным раньше, убедили его, что ошибки и погрешности в поведении великого князя исправлять очень возможно, потому что по натуре он человек добрый, только надобно знать, откуда подходить к нему с уговорами.

Порошин предрекал своему ученику будущность великого ученого, естествоиспытателя, ценил в нем ум и наблюдательность. Например, однажды Павел играл в желтой комнате. Представляя, что едет в санях, он покрывал кресла сукном, будто полстью, — и увидел, что когда сдергивает сукно, то с обитых шелком ручек и мягкой шелковой спинки сыплются искры. Об этом электрическом явлении Порошин сообщил профессору Эпинусу, и тот весьма удивился тому, что от трения сукна о шелковую материю возникают сильные искры.

— Стало быть, можно полагать, — спросил Порошин, — что его высочество ненарочно сделался открывателем новой тайны в натуре?

— Можно, можно полагать, — ответил Эпинус.

На одном из уроков арифметики мальчик заметил, что когда из четного числа вычитаешь нечетное, остаток будет нечетом. Порошин восхитился этим наблюдением, не первым уже в таком духе у его воспитанника.

«Если б его высочество, — подумал он, — человек был партикулярный, обычный, и мог совсем предаться одной только математике, то б по остроте своей весьма удобно мог стать нашим российским Паскалем….»

С грустью Порошин наблюдал, что во время учебных занятий великому князю не сообщается никаких сведений о России. Географию преподавал ему Тимофей Иванович Остервальд. Он ограничивался тем, что называл крупные русские города и показывал на карте их местоположение, а о том, чем эти города богаты, чем славны, молчал, — может быть, потому, что и сам того не знал. Да и географические названия он частенько произносил, неправильно расставляя ударения. Порошину было неудобно вмешиваться, но когда однажды он услышал урок по географии Сибири, то не удержался от поправок.

— Здесь, ваше высочество, помещается город Тюмен, — говорил Остервальд.

Павел наклонился к столу, где лежала карта.

— Какой город? — неожиданно для себя переспросил Порошин.

Павел поднял голову и улыбнулся.

— Тюмен, — повторил Остервальд, посмотрев на ученика.

— Такого города в России нет, — сухо сказал Порошин.

Остервальд наконец понял, что он отвечал на вопрос не ученика, а другого учителя, и перевел взгляд на него, придав своему лицу обиженное выражение. С какой стати преподаватель математики вмешивается в урок по географии? Он много взял себе воли, этот Порошин. Жаль, что Никита Иванович всех шалостей его не знает. Ну, да ведь можно ему и доложить…

— Такого города нет, — снова сказал Порошин. — Есть град Тюмень. И реки называются не Тура, а Тура, не Кама, но Кама. Нельзя учить великого князя превратному и российскому слуху странному выговору, Тимофей Иванович… Однако ж простите, что прервал урок ваш. Первый и последний раз случилось так, виноват.

2

Через несколько дней после разговора с Порошиным о созыве товарищей для великого князя Никита Иванович разрешил пригласить во дворец дюжину мальчиков: убежденность воспитателя заставила его изменить обычным предосторожностям.

— Мы устроим свой маскарад! — радостно закричал Павел, когда услышал о распоряжении Панина. — И все будем турками!

— Надобно сочинить костюмы, ваше высочество, — сказал Порошин.

— А на что портные? — отозвался Павел. — Я попрошу Никиту Ивановича, нам сошьют.

Порошин посчитал на бумаге, кого можно пригласить из подходивших великому князю по возрасту детей придворных. Он записал братьев Разумовских — Андрея, Льва и Петра, детей графа Кирилла Григорьевича, генерал-фельдмаршала и президента Академии наук; братьев Вадковских — Илью и Федора, сыновей генерал-аншефа Федора Ивановича, командира Семеновского полка; Николая Шереметева, сына графа Петра Борисовича и брата фрейлины Анны Петровны; Степана Апраксина, восьмилетнего капитана гвардии, сына генерал-фельдмаршала Степана Федоровича; Павла Скавронского, сына графа Мартына Карловича, племянника покойной императрицы Елизаветы; Ивана Неплюева, внука сенатора Ивана Ивановича и внучатного племянника братьев Паниных; Сергея Олсуфьева, сына секретаря императрицы Екатерины Адама Васильевича. Им назначили съезд и послали повестки, которые Павел подписал первой буквой своего имени.

Утренних занятий в этот день не было, потому что великий князь выпросил у Никиты Ивановича позволение посмотреть аудиенцию, которую тот будет давать турецкому послу.

Прием Панин решил провести в комнатах великого князя, но тот не должен был показываться: его присутствие требовало других церемоний, речей, иного состава свиты. С Паниным же, как первоприсутствующим в Иностранной коллегии, — этот пост он занял в 1763 году, — было как бы деловое свидание перед аудиенцией у государыни Екатерины.

Парадная зала великого князя представила собой кабинет Панина, и когда ввели турецкого посла, Никита Иванович вышел навстречу и приветствовал высокого, как принято говорить, гостя.

Посол сказал свою речь и подал грамоту от визиря. Толмач перевел. Потом Никита Иванович произнес ответное слово, и турки выслушали перевод. По окончании речей Никита Иванович сел за стол, направо от него посадили турка, а налево члена Иностранной коллегии графа Александра Сергеевича Строганова. Вокруг стола собрались придворные. Никита Иванович повел неспешную беседу с послом при помощи переводчиков.

Великий князь наблюдал за церемонией из дверей соседней комнаты. Перед ним встали фрейлины Анна Петровна Шереметева и Анна Родионовна Ведель в парадных платьях, с юбками колоколом на китовых усах, и Павел высовывал голову между дамскими талиями. Пробраться в зал, подойти поближе к туркам ему, видимо, не хотелось, и Порошин догадался, что мальчика страшили чалмы и черные усы турецких дипломатов. Придворные Екатерины усов и бород не носили.

Когда прием закончился и все разошлись, Порошин сел в учительной комнате просмотреть бумаги, принесенные на подпись великому князю, а тот, попрыгав, повалился на диван и заболтал ногами в воздухе.

— Что ты читаешь? — спросил он Порошина.

— Требование на деньги для вашей больницы, — отвечал Порошин.

В прошлом году, когда двор находился в Москве, великий князь был опасно болен, и в память его выздоровления Екатерина основала больницу, отметив в указе, что делает это по желанию сына. В память о таком событии была выбита медаль, на одной стороне которой был портрет великого князя, а на другой надпись: «Свобождаяся сам от болезни о больных промышляет». Деньги на содержание больницы было велено отчислять из сумм, отпускаемых на флотские нужды, и бумага, что читал Порошин, содержала распоряжение государыни перечислить деньги на больницу из Адмиралтейской коллегии в Московскую адмиралтейскую контору.

— Покажи мне указ, — попросил Павел.

Порошин передал ему бумагу и возвратился к столу.

Павел несколько минут всматривался в лихие завитушки писарского почерка.

— Мудрено прочесть, — сказал он. — Возьми обратно.

Поленившись встать, Павел свернул указ трубкой и бросил на стол. Лист не долетел и опустился на пол.

— Вы указ, подписанный государыней, бросили оземь, — сказал Порошин. — В старину, — недавнюю, ваше высочество, — за такое неуважение к царскому имени крикивали: «Слово и дело!»

— «Слово и дело»? — спросил Павел. — Что это значит?

— В преждебывшие времена, — охотно стал отвечать Порошин, — существовала Тайная розыскных дел канцелярия. Она чинила розыск тех людей, кто наносил оскорбления императорскому величеству, злоумышлял против особ царствующего дома. Такого человека, изловив, сажали в тюрьму, отправляли на каторгу или голову рубили — смотря по его вине, большой или не очень.

— А где теперь эта канцелярия?

— Теперь эта канцелярия отменена.

— Кто ж это сделал?

— Покойный родитель ваш государь император Петр Федорович изволил в Сенате объявить, что Тайной канцелярии далее быть не имеет. Тому уже два с лишним года, как вышел манифест, где указывалось, что ненавистное всем добрым людям выражение «Слово и дело» не долженствует значить ничего и его запрещено употреблять. А кто в пьянстве или в драке так выкрикнет, тех наказывать в полиции, яко бесчинников и озорников.

— Что же, значит, покойный государь очень хорошее дело сделал, упразднив Тайную канцелярию? — спросил мальчик. Мысль о том, что его отец, о котором он от взрослых никогда не слышал ничего хорошего, сделал добро, радовала Павла, и Порошин поддержал его настроение.—

Конечно, государь отлично поступил, и вся Россия ему за это благодарна. Многие злоупотребления отвращены тем, что жизнь стала более спокойной, люди перестали опасаться, что их могут схватить по лживому слову доносчика.

— А кто же теперь взамен Тайной канцелярии? — Неожиданно спросил Павел. — Кому донесли на Мировича? Расскажи мне про него.

Мирович был недавно казнен. При великом князе о нем не говорили, и, однако, он узнал о казни, в ту ночь не спал, никому не открыв причины своей бессонницы. Порошин не докладывал о том Никите Ивановичу. Что же можно ответить сейчас на просьбу мальчика?

Василий Мирович был подпоручиком Смоленского пехотного полка. Дед его вместе с гетманом Мазепой бежал в Турцию. Имение отписали в казну, и отец Мировича стал беден. Он служил. Семья нуждалась. Когда Мирович вырос, то хлопотал о возвращении родовых маетностей. Дело тянулось бесконечно. Ожидая указа, он должен был из офицерского жалованья кормить сестер и мать.

Смоленский полк стоял в шлиссельбургском форштадте. Солдаты несли караульную службу, охраняли крепость. Мирович ходил с ними в наряд, свободные же дни лежал на постели, соображая, как разбогатеть и сделать карьеру.

Однажды Мирович узнал, что в крепости есть тайная внутренняя тюрьма и там под неусыпным надзором двух офицеров содержится император Иоанн Шестой, Иван Антонович, законный русский государь.

Этого государя, когда ему шел шестнадцатый месяц отроду, свергла с престола дочка царя Петра Алексеевича Елизавета и благополучно процарствовала двадцать лет. После нее полгода правил Петр Федорович. И теперь престол принадлежал уже третьей персоне — Екатерине Алексеевне.

Бывшему же императору Ивану Антоновичу было за двадцать лет. Всю жизнь, с тех пор, как гренадеры Елизаветы Петровны вынесли его из дворца, провел он в заключении. Сначала томили его в Риге, затем в Раненбурге, двенадцать лет под строжайшей тайной содержался он в Холмогорах, а в 1756 году был переведен в Шлиссельбург. С годами узник несколько повредился в уме. Офицеры, сторожившие Ивана Антоновича, дразнили своего арестанта — они пребывали в тюрьме неотлучно и неистово желали от него отделаться.

Екатерина пожелала видеть заключенного, нашла, что он выглядит здоровым человеком, и передала распоряжение караульным при нем офицерам Власьеву и Чекину в случае чьей-либо попытки освободить Ивана его живым не отдавать.

Он был заперт в тайной тюрьме Шлиссельбургской крепости, и само его существование составляло для Екатерины угрозу.

Мирович слыхал, как в России вступают на трон. Рота гренадер могла сменять и ставить монархов. Не пришел ли его час поправить свои дела? Чем дольше он думал, тем сильнее убеждался в том, что только освобождением Ивана он может вернуть семье былое богатство.

Надо лишь поступать смело и о задуманном не болтать.

Он сговорил помощника, да тот по несчастному случаю утонул. Приходилось выступать одному.

В ночь на пятое июля 1764 года Мирович скомандовал солдатам: «В ружье!» — и повел их на каземат Ивана Антоновича. Караульные открыли огонь. Офицеры Власьев и Чекин, услышав стрельбу, исполнили инструкцию Екатерины и закололи государя. С его смертью кончалась надоевшая им тюремная служба, и потому они поторопились с убийством.

Увидев, что Иван мертв, Мирович покорно дал себя арестовать. Ставка была бита, оставалось расплатиться по крупному счету.

На следствии выяснилось, что Мирович товарищей не имел. Освободив пленника, он привез бы его в Петербург. Что будет дальше — рисовалось ему в общих чертах: сбегутся солдаты, присягнут законному монарху Иоанну Шестому, петербургские обыватели их поддержат, и новый царь займет свое место во дворце, свободном от хозяйки, потому что Екатерина в это время находилась в Риге.

Императрицу сразу известили о бунте Мировича, и она возвратилась в Петербург, чтобы поторопить следствие и предупредить неприятные разговоры в публике и за границей.

Такова была «петербургская нелепа», как назвала Екатерина попытку Мировича произвести переворот. Что же следует сообщить о том великому князю?

Порошин сосредоточенно молчал, вспоминая обстоятельства дела и обдумывая возможный ответ. Мальчик терпеливо ждал, помаргивая рыжими ресницами.

— Взамен Тайной канцелярии у нас ничего нет, ваше высочество, — наконец сказал Порошин. — А Мирович посягал на государственную власть, злоумышлял против императрицы, вашей матушки, за что и был осужден.

3

К столу великого князя собрались, как обыкновенно, друзья Никиты Ивановича, два советника канцелярии Иностранной коллегии с дежурным переводчиком, кавалеры Павла. Кушанье готовилось на дворцовой кухне, официанты носили блюда и миски через десятки комнат, и потому за столом великого князя всегда ели холодное. Вероятно, можно было как-нибудь улучшить питание наследника, но для этого пришлось бы ломать заведенный порядок, а Панин ленился что-либо исправлять.

За супом гости великого князя разговорились об удобствах заграничной жизни. Скотину там бьют во дворах, никто того не видит, а у нас бойни стоят открыто, воняют на весь город, мясники перемараны кровью, что палачи.

— В Данциге, — сказал Петр Александрович Румянцев, — тоже чистота великая, хоть город и российский. Взять, например, мясной ряд. Разные части туши там прицепляют к крючьям, повешенным на веревке с блоками. Посмотрел кусок, не понравился — передвинь веревку, возьми другой кусок.

— Что до чистоты и опрятства касается, — заметил Порошин, — их и у нас легко завести, лишь бы смотрела полиция.

— Это так, — согласился Никита Иванович. — Но и народ приучать к порядку надобно. Полицмейстер не может своим людям на все случаи жизни дать наставления, и каждый из них должен понимать, когда хитрость и когда строгость употребить ему следует.

Александр Сергеевич Строганов лениво сказал:

— Даст ли наставления наш полицмейстер, не знаю, а что власть свою покажет, это наверное. Где ж у нас найдешь такого человека, чтобы данной ему власти во зло не употребил?

Слова Строганова рассердили великого князя.

— Что ж, сударь, — с сердцем воскликнул он, — так разве честных людей у нас вовсе нет?!

Вспышка была неожиданной и за столом на минуту воцарилось молчание. Строганов не ответил мальчику, Никита Иванович сделал вид, что разрезает мясо и не слышит, Порошин не счел удобным вмешаться.

Выручил Иван Григорьевич Чернышев.

— А вот я был в Вене, — перевел он разговор на другую тему, — там судят не по-нашему: кто украл со двора собаку или кошку — смертная тому казнь, кто лошадь уведет — лишь телесное наказание. И смотрите, как здраво рассуждают: лошадь, мол, в стойле найти и отвязать нетрудно, а кто незаметно унесет кошку, тот, конечно, в состоянии и другое что украсть. И если он, кроме кошки, ничего из дома не унес, то затем только, что украсть там было нечего.

— Воровства много за границей, больше, чем у нас, — тотчас откликнулся Никита Иванович. — Живем здесь весьма оплошно и открыто. Если бы мы на такой манер в других землях жили, давно бы у нас все перекрали и самих перерезали. Ворота не запираем, заборы — одна видимость.

— Отчего ж нас не режут? — спросил Павел. Тон вопроса был дерзким.

— Наш народ добродушный и основательный, — ответил Румянцев. — Душегубство не в его свойствах, и с ним жить безопасно.

— Поверьте мне, — опять вмешался Строганов, — что это не добродушие, а глупость. Наш народ таков, каким мы хотим, чтобы он был. Так нам удобнее.

Павел сердито посмотрел на Строганова.

— Разве ж это худо? — быстро заговорил он. — Чем плохо, что наш народ таков, каким хочешь, чтобы он был? В этом, кажется мне, дурного еще нет. А если так, все зависит только от того, чтобы те хороши были, кому хотеть надобно, каким должен быть народ.

Иван Григорьевич одобрительно покивал головой. Строганов пожелал поправить свою ошибку и заговорил о другом.

— Вы заметили, Никита Иванович, — сказал он, — как нынче придворные маскарады стали бедны? Если они и дальше так скаредно содержаться будут, то не многих станут собирать. Стола нет, пить не допросишься, в карты не играют.

— Справедливый укор, — сказал Никита Иванович. — По мне лучше уж совсем не давать при дворе маскарадов, чем давать их с такой экономией.

— А если кушанье и вина гостям ставить, — сказал задумчиво Строганов, — так, пожалуй, очень много изойдет: у нас на даровое падки.

Порошин с негодованием посмотрел на говорившего. Он знал, что такие как бы сделанные вскользь замечания влияют на великого князя едва ли не сильней, чем прямые укоризны, и в данном случае способны поселить в нем худую идею о характере общества, ибо в маскарадах бывали гости разных званий и даже кое-кто из купечества. Кажется, на этот раз и Никита Иванович посчитал нужным вспомнить свои обязанности воспитателя и слегка поправить собеседника.

— Где для публики устраиваются увеселения, — молвил он, — как там не быть издержкам? Непременно будут, и немалые. А если бояться, что много припасов и денег изойдет, лучше ничего и не устраивать.

— Я тоже так думаю, Никита Иванович, — ответил Строганов, — и сам ничего устраивать не стану. Да и не только я таких мыслей. Посмотрите кругом — все боятся лишний рубль на свое удовольствие истратить, а стараются, как бы поэкономнее прожить. В нынешних маскарадах богатых костюмов не бывает, заметили? Из этого вкуса совсем уже вышли. Кроме простых домино и капуцинского платья, почти не видно других.

— Да, в прежние годы куда роскошнее бывали маски, — согласился Никита Иванович. — Помню, во время свадьбы принцессы Анны Леопольдовны — да тому никак, почитай, уже лет с двадцать пять стукнуло? — вдруг удивился он, — горный генерал-директор Шомберг для маскарада сшил себе костюм гусара и украсил его бриллиантами полтораста тысяч рублей ценою. В Москве у своего двора этот Шомберг для иллюминации сделал превысокую гору, и на ней все горные работы представлены были. Да разве он один не жалел издержек? Все друг друга старались в расходах обогнать. Одной милостыни бедным, говорили, на два миллиона роздано было.

— А в карты играли как! — с восхищением воскликнул Строганов.

— В карты и теперь играют, — сказал Никита Иванович, — но нет прежней простоты. Нынче играют с азартом, стремятся сорвать банк и свои дела поправить. А прежде бывало, граф Алексей Григорьевич Разумовский огромные банки держал и нарочно проигрывал, кому хотел. У него из банка Настасья Михайловна Измайлова и другие крадывали деньги и после щедрость его перед государыней восхваляли. Да не только такие Настасьи Михайловны, но люди совсем неважные его карточными деньгами пользовались. За князем Иваном Васильевичем Одоевским один раз подметили, что он тысячи полторы со стола Алексея Григорьевича перетаскал и в сенях отдавал своему слуге.

— Подлинно, — сказал Иван Григорьевич Чернышев, — в большой силе был тогда Алексей Григорьевич. Граф Петр Иванович Шувалов к нему подслуживался, всегда в Москве езжал с ним на охоту, и графиня Мавра Егоровна молебны певала по их возвращении, что Петр Иванович батожьем от него не бит. Алексей Григорьевич весьма неспокоен был пьяный.

Порошин раскашлялся. Никита Иванович взглянул на него и встал из-за стола. За ним поднялись гости.

Великий князь пошел в залу и принялся готовить флажную иллюминацию своего линейного корабля: полный набор сигнальных флагов российского флота доставил ему адмирал Мордвинов. Когда Порошин позвал мальчика на занятия, он сначала сделал вид, что не слышит, а на повторный зов ответил так:

— Мы сейчас все равно едем в Академию художеств, что ж на минуту книги раскрывать?

Поездка в школу при Академии предполагалась, но в ней должен был участвовать Никита Иванович, а он выехал из дворца и, очевидно, мог вернуться лишь через час-полтора.

— Идемте, ваше высочество, — сказал Порошин. — Отлынивать от учения негоже.

— Что ж, — обиженно проворчал Павел, — не все государю трудиться-то. Он, чай, не лошадь, надобно ему и отдохнуть.

— Никто не требует, — ответил Порошин, — чтобы государь трудился без отдыха. Он такой же человек, как и прочие, возвышен же в свое достоинство не для себя, а для народа. Поэтому он всеми силами стараться должен о народном благосостоянии и просвещении. А увеселяться он будет тем, что представит себе, сколько подданных благодаря его трудам и попечениям наслаждаются довольством.

— Экий ты, братец, привязчивый, — сказал Павел. — Ин ладно, сядем, посчитаем один да один, мы с тобой известные математики.

Но до занятий было еще далеко. Павел, зайдя в учительную, начал играть с собаками, — у него было их две, испанской породы, с большими ушами и коричневой шерстью, Дианка и Филидор.

Порошин посадил ученика. Собаки подошли, поднялись на задние лапы, положили передние на колени Павла и задрали головы, требуя ласки.

— Прогоните собак, ваше высочество, — сказал Порошин.

— Диктуй задачи, они мешать не будут, — ответил великий князь, поглаживая собак.

— На уроке надобно думать об ученье, а не о собачках, прогоните их, — приказал Порошин.

Павел встал, спаниели запрыгали вокруг него на задних лапах.

Порошин сурово глядел на великого князя, и тот понял, что нужно кончать веселье. Ссориться ему было незачем, он выпустил собак в соседнюю комнату и тщательно притворил дверь: вид открытых дверей был ему ненавистен. В том покое, где Павел находился, двери всегда были притворены, и если это забывали делать лакеи, он притворял сам.

На уговоры мальчика и возню с собаками ушло много времени, и когда наконец урок начался, Никита Иванович прислал сказать, что лошади поданы ехать в Воспитательное училище при Академии художеств.

Великий князь был в числе почетных членов Академии, или, как их называли, почетных любителей, и потому перед отъездом камердинер надел на него присвоенный этому званию форменный кафтан — малиновый, вышитый золотом.

Ученики, дети петербургских жителей и сироты, состояли на казенном иждивении. Директор училища, он же инспектор Академии художеств, Кювильи встретил почетного гостя в сенях, потащил его по классам и спальням, — везде было прибрано, приезда великого князя ожидали, — а затем повел в залу, где собрались все ученики. Один из самых юных будущих художников, семилетний мальчик, на французском языке пробормотал приветствие Павлу и выразил надежду, что он в дальнейшем станет покровителем искусств. Директор попросил великого князя раздать премии, заслуженные некоторыми учениками. Их вызывали к столу, и Павел вручал кому книгу, кому небольшую картину или статуэтку, которые подавал ему Кювильи.

Получивши награды, дети пошли на ужин, и Павел со свитой отправился за ними. Он обходил столы, разговаривал с ребятами, спрашивал, как они учатся, — те почтительно ему отвечали, и Порошин видел, что робость их приятна Павлу. Это настораживало воспитателя, но как бороться с чувством собственной значительности, часто прорывавшимся у Павла, Порошин себе не представлял.

Во дворец возвратились вечером к восьми часам.

— Почитай мне из новой книги, попросил Павел Порошина, ложась на диван.

Переводчик Петр Семенов накануне поднес великому князю переведенную им с французского языка книгу, которой дал, как было принято в то время, длинное и подробное заглавие:

«Товарищ разумный и замысловатый, или собрание хороших слов, разумных замыслов, скорых ответов, учтивых насмешек и приятных приключений знатных мужей древних и нынешних веков».

Порошин полистал том. Любовные приключения или далеко не учтивые насмешки не годились для слуха десятилетнего мальчика. Наконец Порошин отыскал нравоучительный анекдот и прочитал его Павлу:

— «Некоторый богатый афинянин спросил у философа Аристиппа, что бы он взял за научение его сына, которого он ему намеревался отдать. Аристипп потребовал у него тысячу драхм.

— Как тысячу драхм? — закричал афинянин.

— Я могу себе купить слугу за эти деньги.

— Купи себе, — отвечал Аристипп, — так будешь иметь двух.

Под этими словами предсказывал ему Аристипп, что его сын будет иметь такие же пороки, какие имеет и слуга, если он пожалеет расходов на его воспитание».

— Все? — спросил Павел, когда Порошин закончил чтение анекдота. — Скучно.

Порошин не мог не согласиться с мальчиком и прочел другую историйку:

— «Некоторый принц жаловался некогда о том, что его казна находится почти всегда в расходе.

— Прошу покорнейше, ваше высочество, — ему сказал тогда один из министров, — дозвольте себе дать совет.

— Какой? — спросил принц.

— Если ваше высочество, — отвечал министр, — примете на себя труд быть своим казнохранителем, то скоро найдете способ к собранию бесчисленного богатства».

— Еще скучнее, — сказал Павел. — Довольно пустяков. Подай-ка мне лучше вон этот курс философии.

Он показал на стол, где лежала книжка «Описание мундирам строевого убранства, конфирмованного высочайшим ее императорского величества подписанием». Эта книжка только что вышла в свет, в ней было несколько страниц текста и пятьдесят пять рисунков. Павел уже не раз любовался изображениями мундиров, замечая их взаимные отличия, и сейчас, дразня Порошина, упрекавшего его за пристрастие к выпушкам и петличкам, нарочно назвал ее «курсом философии».

— Слушай, теперь я тебе почитаю, — сказал он, получив книжку. — «Генералам-фельдмаршалам. Кафтан зеленый, суконный, без лацкана, камзол. Воротник у кафтана, обшлага небольшие, крупные. Штаны красные, суконные же, пуговицы медные золоченые, а на обшлагах по три пуговицы, подкладка под кафтаном красная, на кафтане и камзоле шитье образцовое в три ряда, то есть узкое и два ряда широкое, а на воротнике один раз узкое и по всем швам широкое…»

— Скучно, ваше высочество, — в свою очередь искренне сказал Порошин. — Так ли, этак ли украшен мундир — не все ли равно, если в сердце храбрость, а в голове мысли?

Принесли ужин. Павел быстро пошвырял в рот куски сального мяса, залпом выпил чай и побежал в опочивальню. Ложась в постель, он спросил у Порошина о поединках: отчего они бывают и разрешено ли драться людям между собой на шпагах?

— Поединки ни в каком государстве не дозволены, — ответил Порошин, — а кто убьет своего соперника, тому везде полагается смертная казнь. Но нередко и прощение дерущимся выходит, а потому и поединки не выводятся. Особливо в немецких землях часто они бывают, причем за самые безделицы, по одному только ложному понятию о чести.

— Как это? — спросил великий князь.

— Какому-нибудь напыщенному гордостью дворянину покажется, что другой дворянин косо на него посмотрел или не оказал ему почтения, — и он вызывает неучтивого на поединок, хотя им драться не из-за чего. Но со всем тем бывают иногда случаи, где подлинно по принятым у нас мнениям честь обязывает дворянина вынуть шпагу. Однако такие случаи не часты. Люди стали теперь умнее, образованнее, просвещение в свою силу входит.

Павел внимательно выслушал Порошина.

— Как-то мне быть, если дойдет случай выйти на поединок? — спросил он.

— Оставьте эти мысли, ваше высочество, — сказал Порошин. — Конечно, у вас такой необходимости никогда не будет. С равным себе вам встретиться и насмерть поссориться не доведется, а нижнему или подчиненному прощать надобно, великодушие того требует.

— Но ведь государь с государем не только за персональную свою обиду может вынуть шпагу, — возразил Павел, — а если какой ущерб его государству будет нанесен, государь другого владетеля вызовет на поединок. — Удобнее против такого неприятеля все свое войско двинуть, — сказал Порошин. — Это значит, что произойдет у них война.

Павел замолк, но было заметно, что мысли о дуэлях занимают его. И почему, собственно, он не может выйти на поединок с другим императором или королем? Ездил же Петр Великий за границу, он также поедет, и где-нибудь во дворце вдруг произойдет такой случай — встреча, ссора, дуэль… Надо учиться владеть шпагой.

С этой мыслью он уснул.