Письмо и телеграмма пришли одновременно. Протягивая их мне, дежурный вахтер скроил участливую мину. Все в цирке прекрасно знали о моих непростых отношениях с главком, и дежурный старался поддержать меня хотя бы взглядом.

Но, против обыкновения, полученные известия не сулили неприятностей. Телеграмма сообщала, что в 18.00 я должен явиться на переговорный пункт: будет звонить моя невеста Марица. А письмо было из Польши, от братьев. Они коротко сообщали о своих успехах, о том, как их встречали, о дороговизне и упрощенных взглядах заграничной молодежи на любовь. Писали, что все здоровы, но очень устали. Всё это я уже читал в их прошлых письмах.

В дверь постучали. Султан подскочил и прижался к моим ногам. Я крикнул: «Не заперто!» Вошел Ионис, неся в руках миску с фаршем и тертой морковью, графин молока и яйца. Увидев служащего, львенок нахохлился и глухо зарычал.

— Я тебе кушать принес, неблагодарный, — обиделся Ионис. — А ты все дичишься. И когда только привыкнешь?

— Никогда, — ответил я за Султана и потрепал его по напряженному загривку.

— Так уж никогда? — усомнился мой помощник. — Все привыкли, а он что — особенный?

— Конечно, особенный. Он однолюб.

Я наклонился и взял львенка под мышки. От тяжести подрастающего малыша нестерпимо резануло в желудке.

— О, какие мы стали увесистые! — морщась от боли, заворковал я. — Какие большие и громадные. Настоящие цари зверей!

Султан прижал уши-лопушки и прищурил глаза. Играя, он широко разинул пасть и так хлопнул меня лапами в грудь, что раздался гул.

— Вот вырастет твой однолюб, — мрачно прокомментировал Ионис, — и расплющит тебя, как таракана! И что еще за однолюб такой?

— Однолюб, — объяснил я, — это существо, которое привязывается к определенному человеку. Только его и любит, его одного — и никого больше. Вот и Султанчик у нас такой. Он вырастет — пусть даже вдали от меня, а все равно никогда меня не забудет. Мало того, если нас разлучить, он может погибнуть от тоски. Заскучает, откажется от еды и погибнет. Такие случаи известны. Если хочешь знать, такое даже с людьми бывает.

— Ну уж это ты загнул, — недоверчиво усмехнулся Ионис. — С людьми! Скажи еще: с бабами! Да таких с огнем не сыщешь.

— С огнем и не ищут, — ответил я. — Таких надо искать с сердцем и с любовью. Да чего далеко ходить. У нас папа с мамой однолюбы. Поженились совсем молодыми — папе было шестнадцать, а маме пятнадцать. А прожили душа в душу до самой войны! Шестерых детей родили.

— Как шестерых? Вас же четверо братьев и сестра.

— Да нет, нас было пятеро братьев. Только вот Борис с войны не вернулся. Но ты подожди, не перебивай. Бабушка рассказывала, что из-за этого брака целая драма разыгралась.

— Почему?

— Видишь ли, дед Сергей не разрешал папе жениться. Отец хотел даже из дому уйти. Но дед так рассердился, что бросил в него табуретку и сломал папе два ребра.

— Вот варвар! — возмутился Ионис. — Родному сыну ребра ломать!

— Да нет, он не варвар, — возразил я, — просто дисциплину любил и не терпел, когда ему перечили.

— А ты кого больше любил — отца или мать? — спросил Ионис, усаживаясь на корточки.

— Отца.

— А почему не мать?

— Не знаю… Мама всегда больше любила Сергея. Может быть, поэтому. Да нет, просто любил отца и любил. Знаешь, мне дядя Паша Тарасов рассказывал, как отец прививал нам любовь к профессии. Он вроде бы всегда хотел, чтобы мы с братьями не в цирке работали, а «в люди вышли». Вот я и прятался от него, когда с дядей Пашей репетировал. Только отец за шахматы — я на манеж. А отец-то, оказывается, все знал. Спрячется за занавес, а сам глядит да переживает.

— А зачем так? — не понял Ионис.

— Дурья твоя башка, да потому что запретный плод вкуснее!

— И сколько лет твои родители вместе прожили?

— Я же говорю, всю жизнь — до начала войны.

— А потом?

— А потом, когда папа вернулся с фронта, они разошлись.

— Разошлись?! Однолюбы?! — не поверил Ионис. — Вот это да! А почему?

— Так война! Пять лет друг без друга. А еще папа с фронта пришел совсем другим человеком. Вот и разошлись.

— Слушай, Вальтер, а как же отпуск? — неожиданно спросил Ионис.

— При чем здесь отпуск? — не понял я.

— Ну, ты же сам говоришь, он заскучает, — мой помощник озабоченно кивнул на львенка, — даже погибнуть может.

— А я просто не буду брать отпуск. Вот и все.

— Как же ты жить будешь без отпуска?

— Да проживу как-нибудь, — безмятежно махнул я рукой. На запястье блеснули часы, и я вдруг вспомнил, что мне пора на междугороднюю. — Извини, брат, мне сейчас будут звонить.

— Опять Марица? — ревниво спросил Ионис.

Я кивнул.

— Верная у тебя невеста. Может, тоже однолюбка?

Я не нашел, что ответить и, еще раз взглянув на часы, вылетел из комнаты.

К разговору я успел в самый раз.

Повинуясь указанию телефонистки, прошел в кабинку и снял с рычага черную эбонитовую трубку. Услышав голос Марицы, расплылся в улыбке. Но вместо обычного любовного воркования неожиданно услышал:

— Вальтер, в главке говорят, что ты завтра будешь в Москве. Почему не сообщил?

— Как в Москве? — не понял я. — Зачем? Мне еще никто ничего не говорил. А ты ничего не путаешь?

— Да ничего я не путаю. Это ты, наверное, все перепутал со своими Багирами и Султанами. Не сообщил, и я теперь не смогу тебя встретить.

— Очень жаль, — машинально ответил я, лихорадочно размышляя, какая новая беда меня ждет, — но почему?

— К врачу записалась, — стыдливо ответила Марица. — Знаешь, кажется, у меня будет ребенок…

Я задохнулся от незнакомого чувства — смеси ужаса и счастья.

— Ну что ты молчишь? — раздался в трубке встревоженный голос.

— Марицка, милая, да я просто обалдел! Не надо меня встречать. Я завтра обязательно приеду, даже если ты все врешь и никто меня в главк не вызывает! До завтра!

Бросившись на вокзал, я купил билет на ночной поезд и вернулся в цирк.

— Вальтер Михайлович, где вы пропадаете? — недовольным голосом приветствовал меня вахтер. — Вам уже несколько раз звонил Бардиан.

— Сам?

— И секретарша его, и сам. Велели сказать, что завтра в двенадцать часов дня вы должны быть в приемной управляющего.

— А что случилось?

В этот момент телефон на столике дежурного надсадно зазвонил. Вахтер снял трубку и, не слушая, протянул ее мне:

— Вот и спрашивайте, что случилось.

Это был сам управляющий. Обрадовавшись, что наконец застал меня на месте, он быстро и решительно заговорил:

— Слушай, Вальтер, значит, так. Тебе нужно приехать в Москву. Завтра в двенадцать надо быть здесь.

— Знаю, Феодосий Георгиевич, уже билет купил. А в чем дело?

— Ну что мы будем говорить по телефону, приедешь, всё узнаешь.

Меня обдало жаром, я буквально заорал в трубку:

— Это что, Афанасьев там химичит?!

— Афанасьев хвалит, давай приезжай! — И раздались короткие гудки.

Я стоял, не выпуская трубку из рук. Раз Афанасьев хвалит, значит, все хорошо. Но почему вызывает сам Бардиан? Разве больше некому? Аппарат большой. За всю историю цирка столько начальников не наберешь, сколько сейчас сидит… Почему все-таки звонил сам? И Марицка… Неужели будет ребенок? Ребенок — у меня? Не представляю…

Ночь в поезде я провел без сна. При тусклом свете вагонной лампочки пытался читать, что-то записывал, выходил в коридор, вглядывался в непроглядную ночь за окном… На московский перрон вышел совершенно разбитый, с опухшими глазами.

Оказалось, меня ждали. Еще издали я узнал Изю, мужа моей сестры. Вид у него был озабоченный.

— Какими судьбами, Изя? — спросил я.

— Тебя вот встречаю.

— Почему вдруг? — встревожился я: никогда прежде Изя меня не встречал.

— Понимаешь, мама заболела.

— Что с ней?

— Желтуха, что ли…. — он неуверенно пожал плечами.

— Ребятам звонил?

— Да они еще до отъезда знали, что ей нехорошо.

— Знали — и уехали?!!

Будь они прокляты, эти зарубежные гастроли! Из-за них все с ума сходят. Надо же додуматься: оставить больную мать! Сколько уже писем пришло, и ни разу не написалимне ни слова, хоть я рядом, в Иванове!

— А ты почему мне не позвонил? — накинулся я на Изю.

— Да мама не хотела тебя беспокоить. Думала, все обойдется. У нее же всегда цвет лица был не очень хороший. Она и сейчас бы тебе ничего не сказала, да Марица вчера позвонила: говорит, ты приезжаешь. Вот я и решил тебя встретить и сообщить…

— Мама лежит, не встает?

— Она в больнице. В Боткинской.

Ничего себе! Мать, оказывается, в больнице, а мне никто ни полслова.

— Вальтер, ты мужественный человек, — набрав полную грудь воздуха, патетически начал Изя. — Ты должен быть готов…

Земля подо мной зашаталась, и я остановился, схватив Изю за плечо.

Видя мой испуг, тот опомнился:

— Да нет, погоди. Вроде пока ничего серьезного… Хотя мне разве скажут… Тебе нужно встретиться с Иваном Ивановичем, врачом. Это очень хороший врач, профессор Трутнев. Он сказал, что должен поговорить с кем-нибудь из ее близких родственников.

В такси мы ехали молча. Разговаривать не хотелось.

Расплатившись, я хлопнул дверцей машины и быстро зашагал по широкой больничной лестнице. Почему-то казалось, что надо спешить. Изя с трудом поспевал за мной.

Перед дверью с надписью «Профессор Трутнев И. И.» я притормозил, стараясь унять сердцебиение. Наконец, когда уже собрался постучать, стеклянная дверь открылась сама собой и передо мной вырос высокий немолодой человек в белом халате.

— Проходите, я вас жду. Видел в окно, как вы выходили из машины.

Пригласив нас присесть, Иван Иванович посмотрел на меня усталым взглядом и спросил:

— Если я правильно осведомлен, из всей семьи сейчас в Союзе только вы?

— Почему? Вот Изя — муж сестры…

— Нет-нет, я имею в виду родных вашей матери.

Он снял очки в золотой оправе, протер их и вновь водрузил на переносицу.

— Что с мамой? — нетерпеливо спросил я.

— У Лидии Карловны… — доктор помолчал, а затем проговорил как-то неестественно быстро: — У вашей матери злокачественная опухоль.

Я дернулся и замер, словно на спину плеснули кипятком. «Тук-тук!» — монотонно застучало в висках. На долю секунды мне показалось, что в голове что-то завизжало и заскрипело. Злокачественная опухоль? Рак… Значит, все-таки рак! Теперь мне казалось, что я знал об этом с той самой секунды, как увидел Изю на вокзале. Молчание нарушил врач.

— Возможно, мы ошибаемся. Дай-то Бог, как говорится. Но в нашей больнице, к сожалению, нет аппаратуры для более тщательного обследования. Вам необходимо перевести маму в институт Склифосовского, к профессору Петровскому. Мы подготовим все необходимые документы, но учтите: попасть в Склиф трудно — туда огромная очередь. А сейчас постарайтесь успокоиться и пойдемте в палату. Надеюсь, вы понимаете, что Лидия Карловна ничего не должна знать о диагнозе. Вашей маме говорят, что у нее просто камни в печени.

— Конечно, конечно, — прошептал я, вытирая вспотевший лоб. — Пойдемте, я готов.

Пройдя по коридорам, мы вошли в палату. Мать лежала на белоснежной постели. Ее изможденное лицо и выпростанная из-под одеяла худая рука казались вылепленными из глины: они были неестественно желтыми.

— Мама!

Я кинулся к ней. Стоя на коленях перед кроватью, ласкал и целовал ее холодные, высохшие руки.

— Сын-о-к… — прошептала она, еле шевеля губами.

Обнимая мать, я поразился тому, как исхудало ее тело.

— Ты что же, ничего не ешь? — напустив на себя обычную в таких случаях ворчливую заботливость, спросил я. — Стала, как пушинка, легкая! Это же никуда не годится!

Мама посмотрела на меня так, что мне стало стыдно своего нарочито бодрого тона:

— Аппетита совсем нет…

— Но нужно кушать! — ненавидя себя, фальшиво продолжал я. — Фрукты, кашу — все нужно кушать.

Она, казалось, не слышала.

— Сынок, ты так долго не приезжал… так долго!.. Увези, родной мой, меня отсюда. Дома я поправлюсь. Домой увези… — У нее не хватило сил досказать.

— Увезу, конечно, увезу, — сглатывая ком в горле, бодро произнес я. — Вот только профессору надо показаться.

До часа, назначенного Бардианом, оставалось всего ничего. А мне еще нужно было успеть в Министерство здравоохранения. Оставляя маму, я остро почувствовал, что жизнь надломилась…

В Министерстве меня встретили очень вежливо, но в помощи отказали: мест нет и очередь большая. Взглянув на часы, я взял такси и поехал в Склифосовского.

Чтобы войти в больницу, бдительно охраняемую дежурным в штатском костюме и милицейской фуражке, пришлось прибегнуть к давнему трюку. Прикрыв пальцем две средние буквы на красном пропуске с надписью «Цирк», я беспрепятственно миновал проходную.

Зато в приемной Петровского трюк не произвел никакого эффекта. Тогда я убрал палец, дав возможность секретарше прочесть написанное на корочке слово, и представился как заслуженный артист республики, укротитель хищников. Это сработало. Меня немедленно пригласили в кабинет.

Петровский приветствовал меня, как старого знакомого. Усадил в мягкое, очень глубокое кресло, распорядился насчет чаю, сел рядом и приготовился слушать.

— У меня проблема. Мама болеет, надо перевести ее сюда. В Боткинской сказали, что только у вас есть необходимая аппаратура…

— Тоже мне проблема! — воскликнул Петровский. — Нет никакой проблемы. Поместим вашу маму в Кремлевское отделение. Создадим все условия и будем лечить. — И он, извинившись, снял телефонную трубку и властно распорядился: в срочном порядке перевести Запашную Лидию Карловну из Боткинской больницы к нам, в Кремлевское отделение.

Я не знал, как отблагодарить этого отзывчивого человека. Рассыпаясь в благодарностях, пятился к двери, подобно тому, как покидают царские палаты восточные люди. А Петровский, улыбаясь, шел за мной и уверял, что он рад, даже очень рад, что смог помочь артисту.

В главк я успел как раз вовремя: было без двух минут двенадцать. Меня удивила царившая там суматоха. В широком коридоре суетились чиновники, таская из одной комнаты в другую столы, стулья, папки, книги, пачки бумаги. На втором этаже толпилось множество артистов.

— Что тут у вас происходит? — полюбопытствовал я.

— Опять перестановка. В третий раз перебираемся, — ответил какой-то долговязый деятель искусства.

— Дела плохо идут, вот главк и решил обстановку переменить, — съязвил кто-то из артистов.

Длинный собрался было что-то возразить, но его окликнули, и он рысью кинулся в ближайшую открытую дверь. Я повернулся к артисту, подавшему реплику о перемене обстановки:

— В свое время в этом здании был дом терпимости. Но там действовали умнее: когда у них дела шли плохо, они не кровати переставляли, а меняли… э-э-э… персонал.

Пробегавшая мимо с грудой бумаг девица прыснула. А из группы оживленно беседующих посетителей раздалось громоподобное приветствие:

— А-а, Запашный! Здравствуйте, здравствуйте! Вот он, герой дня! Небось только с поезда? Не спали?

Я узнал знакомого наездника и изобразил на лице подобие улыбки.

— Точно, не спал.

— Ну-ну, пробивайтесь, пробивайтесь. Много вы тут шуму наделали. Феодосий Георгиевич на каждом совещании вас в пример ставит. Так уж и вы не забудьте старых друзей. Шепните там словечко. Да ладно хмуриться, это я просто к слову сказал.

Не переставая здороваться, кивать и пожимать руки, я с трудом пробился к распахнутым настежь дверям приемной.

Там стояли двое иностранцев: женоподобный молодой человек с явно крашеными длинными локонами и сухопарый азиат с ярко выраженными манерами мужчины, не интересующегося женщинами.

Увидев меня, секретарша Раечка поднялась во весь свой прекрасный рост и, зардевшись, произнесла:

— Простите, Вальтер Михайлович. Управляющий примет вас после этих господ.

Дождавшись, когда иностранцы выйдут из кабинета, я приоткрыл дверь. Не отрываясь от телефона, Бардиан приветливо махнул рукой. Я вошел и, подчиняясь жесту хозяина, присел на стул.

— Они уже выходят, — говорил Бардиан в трубку. — Да-да, я их предложения знаю, на это у меня есть свои лазутчики. А вот принимать решения надо не на моем уровне. Я их принял, выслушал и постарался побыстрее сбагрить. Пусть едут в Министерство культуры. Насчет приема Раечка уже созвонилась. А я предоставил машину. Пусть прокатятся на моей «Волге», не жалко.

Управляющий рассмеялся, потирая свой мясистый нос, который тут же покраснел. Попрощавшись с собеседником, он положил трубку и повернулся ко мне:

— Ну здравствуй, герой. Знаешь, кто был у меня сейчас на приеме?

— Нет, Феодосий Георгиевич, не знаю. А кто такие?

— Знаменитые дрессировщики Зигфрид и Рой.

— Тогда, конечно, знаю. У них в Филадельфии свой мраморный цирк и животные обалденные. Сказка, а не звери. Белые львы и белые тигры. Я по телевизору видел.

— Ничего, поедешь на гастроли в Америку — увидишь своими глазами. А знаешь, зачем приходила эта супружеская парочка?

— ?

— Ну так вот — только держись крепче — приехали эти Зигфрид и Рой с суперзаявкой, аналогичной твоей.

— Как?! — воскликнул я, не узнав собственного голоса. — Они предлагают построить Океанариум?! У нас, в России?

Бардиан кивнул:

— И не только Океанариум. Еще и множество театров.

— Ну сукины дети, — не сдержался я. — Во всем нас опережают! И цирки у них мраморные, и белые тигры! Теперь вот Океанариум…

— Не во всем, — возразил Бардиан. — У них один мраморный цирк, а мы построим семьдесят. В столице каждой республики, во всех областных центрах будет стационарный цирк, оформленный в национальном стиле. Фурцева уже приказ подписала.

— Почему Фурцева? — не понял я. — У нас разве не Михайлов министр культуры?

— Она, она, Екатерина Алексеевна, — с некоторой грустью и, как мне показалось, иронией подтвердил Бардиан. Внезапно я понял, что быть управляющим Всесоюзным объединением далеко не так просто.

— Как быстро у нас меняются эти министры, — сказал я. — Может, и культура так быстро меняется именно из-за этого?

Бардиан хмыкнул и продолжал:

— А у этих американцев ничего не выйдет. Вот увидишь. Попомни мое слово.

— Ишь какие умники! — опять возмутился я. — А где, кстати, они предлагают построить Океанариум? В Сочи?

— Зачем в Сочи? Сначала в Москве.

— Как в Москве? Это где же они в Москве морскую воду возьмут? Или собираются разводить порошок?

— Нет, они пронюхали, что у нас в районе Белорусского вокзала есть подземные источники соленой воды. Наталья Дурова тоже об этом хлопочет. Какие-то проекты строит.

— А откуда американцы знают, что у нас есть рядом с Белорусским вокзалом? Шпионят, что ли?

— Понятия не имею, откуда они знают, но я твердо знаю одно: что у них ничего не выйдет.

— Откуда такая уверенность, Феодосий Георгиевич? У них ведь деньги, технологии — всё.

— Да очень просто, — широко улыбнулся Бардиан. — Фурцева педерастов на дух не выносит.

Мы оба расхохотались, и я поднялся, собираясь уходить.

— Вальтер, — неожиданно остановил меня Бардиан, — а почему ты не спрашиваешь, зачем я вытащил тебя из Иванова?

Действительно, я совершенно забыл об этом. И вновь опустился на стул, приготовившись выслушать очередное неприятное известие.

— Так вот, — продолжал Феодосий Георгиевич, не обращая внимания на мой обреченный вид, — завтра днем ты должен явиться в Кремль, а затем на торжественный прием в американское посольство. Желательно с супругой.

Он ждал моей реакции, но я обалдело молчал. Потом задал нелепый вопрос:

— А в Кремль без супруги, один?

— Нет, — ответил Бардиан, — с группой артистов, которым будут вручать правительственные награды.

— Спасибо, Феодосий Георгиевич, — наконец выдавил я.

— А почему так вяло? — спросил Бардиан. — Ведь награждают не каждый понедельник.

— Да нет, я радуюсь. Только эта награда не вовремя.

— Как прикажешь понимать?

— Аттракцион не выпущен, да еще и мама серьезно заболела. Какие уж тут награды, Феодосий Георгиевич?

— Ты подожди; — мягко сказал управляющий. — Где наша не пропадала. Все уладится. Мать поправится, аттракцион выпустим. Если надо помочь с лекарствами или врачами, ты скажи. Сделаю все, что в моих силах. Мне ведь уже докладывали. Я, кстати, звонил вчера Петровскому в Склиф. Ты был у него?

Я с благодарностью посмотрел на Бардиана. Этот чиновник отнесся к нашей семье, как родной человек, добровольно и без всяких просьб с моей стороны приняв участие в непростой ситуации.

— А я-то гадал, почему Петровский так любезен!

— Ну, будет об этом. Завтра увидимся в Кремле. Сбор в двенадцать у главка. И про прием не забудь. Забирай из школы свою невесту. Марицка ведь еще в школу ходит? — полушутя, полусерьезно спросил Бардиан.

— Да что вы, Феодосий Георгиевич, смеетесь? Марицка школу закончила еще весной. Она уже ребенка ждет. А вы говорите — школа.

— Ну поздравляю. А что же вы не женитесь?

— Да мы поженимся, конечно. Только ее мать ни в какую. Я, говорит, всю жизнь без мужа тебя растила. И тебе муж не нужен — тем более такой, на пятнадцать лет старше. Руки на себя наложить грозится.

— Ну, разберетесь как-нибудь. Значит, завтра в Кремле. Или вот что. Ты садись не в общий автобус, а в мою машину. Заодно успеем заскочить к Лидии Карловне. Проведаем ее по дороге, расскажем, какой сын молодец. Согласен?

Мне вдруг захотелось крепко обнять этого человека.

В коридоре меня буквально облепили любопытные. Многих интересовало, почему я так быстро вышел от управляющего. Неужели уже решил все свои вопросы? Некоторые стремились обратить на себя внимание, чтобы показать свою близость ко мне. Меня нарочито громко приветствовали, восторгались моими успехами, пожимали и трясли обе руки. Здесь были те, кто еще вчера, казалось, не питал ко мне ни симпатии, ни уважения. Были и давние приятели — те, кто в тяжелые для меня дни без зазрения совести с легкостью вычеркнули меня из памяти. Холуйское племя приспособленцев! Меня хлопали по плечу, состязались в изысканности комплиментов.

Я же с трудом сдерживался, чтобы не высказать то, что думаю об этих двуличных людях. Пожимал те самые руки, которые недавно подписывали злобные письма против меня и торопился выйти на свежий воздух. Мне хотелось скорее увидеть своих настоящих друзей и услышать от них искренние и добрые слова.

Через час мне позвонил Бардиан.

— Послушай, Вальтер. Я вот что подумал. Завтра вас будут награждать. Не знаю пока кто — председатель Верховного Совета или его заместитель, не имеет значения. А вот то, что этот человек будет говорить, очень важно. Это же история! Так хорошо бы о наших, цирковых людях составить такую, как бы сказать, шпаргалку, что ли. О рекордах там, достижениях и прочих заслугах. Ты же лучше меня знаешь, что можно сказать о циркачах. Тут, понимаешь, не отдел кадров должен постараться, а вот такая, как ты, живая энциклопедия. Сможешь подготовить такую бумажку, чтобы цирковые не выглядели бледно на фоне драматических или балетных артистов? А я тебе сейчас продиктую список тех, кто будет завтра с тобой в Кремле, и их анкетные данные.

— Хорошо, — согласился я. — Только я забыл спросить, мне-то за что орден? Ведь я еще не создал аттракциона.

— Чудак! Ты с какого года работаешь в цирке?

— С тридцать четвертого.

— А сейчас на дворе шестидесятый. Вот и прикинь, сколько орденов ты заработал. А аттракцион — это, мой милый, повод для будущих наград. Так что пиши. Расписывай, как с шести лет работал канатоходцем у Тарасова, как во время войны с братишкой Славиком в бомбоубежище репетировали акробатический дуэт, как стал одним из лучших во всех основных жанрах, как вместе с братьями покорил молодежный фестиваль… Да что я тебя буду учить?! Пиши!

Назавтра все вышло так, как и предсказывал Бардиан. Ворошилов, пользуясь нашей шпаргалкой, говорил о цирке так, словно всю жизнь проработал на арене. Зато о великом хореографе Игоре Моисееве Климент Ефремович произнес всего два слова.

— Вот что значит вовремя подсуетиться! — подмигнул мне торжествующий Бардиан.

— А как мои американские конкуренты? — с некоторой тревогой спросил я. — Что им сказала Фурцева?

Бардиан сморщил лоб и, едва сдерживая смех, ответил:

— Она вчера вечером по поводу этих иностранцев вызывала меня «на ковер». И, если бы могла побить, побила бы с превеликим удовольствием.

— За что, Феодосий Георгиевич?

— Да я все говорил тебе. За то, что прислал ей однополых супругов! Так кто был прав?!

Бардиан густо захохотал и продолжал:

— Я ей сказал, естественно, что не знал об особых отношениях между Зигфридом и Роем. А она говорит: «Чтобы этик извращенцев и духу тут не было!»

Вечером нас привезли в посольство. Тут произошла заминка. Никто не решался выйти из машины, так как ни руководство, ни переводчики не знали, что должно быть на шее у мужчин — обычные галстуки или бабочки. Наконец поступило известие, что можно и так, и эдак. Облегченно попрятав в карманы лишние галстуки, мы, привычно выстроившись в очередь, двинулись по довольно крутой лестнице. На площадке нас встречали посол и его супруга, работники посольства и страшноватые на вид девицы — как оказалось, балерины американского хореографического ансамбля Холидей Айс Ревю.

При входе в зал нас, персонально каждого, представляли присутствующим, а те тихонько аплодировали. Когда собрались все, так же тихо заиграла музыка.

Мы робко пристроились за какими-то важными персонами и следом за ними поднялись наверх, где стояли накрытые столы. Они ломились от разнообразных закусок и бутылок всех цветов и форм. Гости ухаживали сами за собой, накладывали в тарелки еду и, сделав два-три шага в сторону, тут же с аппетитом уничтожали ее. Симпатичные молодые официанты разливали вино. Но нигде не было видно стульев, только у дальней стены стояло некоторое подобие дивана. Озираясь по сторонам, мы заметили, что никого из знакомых в зале нет.

Вдруг Марица взвизгнула и даже подпрыгнула от радости:

— Смотри, Запашный, кто там у главного стола! Это же Ворошилов!

Я повернул голову и увидел целую делегацию соотечественников, одетых в одинаковые серые костюмы и коричневые полуботинки. Возглавлял группу действительно Ворошилов. Мы смело двинулись к этому столу, но дорогу преградил очень крупный коротко стриженный тяжелоатлет. Близко посаженные глаза смотрели на нас неприветливо, тяжелые челюсти методично пережевывали пищу. В руках громила держал полную тарелку. Не прекращая жевать, он молча попытался отжать меня в сторону. «Килограммов сто пятьдесят», — на глазок прикинул я и весело подумал, что лев весит побольше, а я же таскаю его на плечах. К счастью для громилы (да и для меня тоже), в окружении Ворошилова нас узнали, и интеллигентный помощник немедленно пригласил нас с Марицей к столу.

Я подошел к Ворошилову и поздоровался. Он посмотрел на меня непонимающим настороженным взглядом.

— Я, Климент Ефремович, Запашный. Артист цирка. Вы мне сегодня в Кремле вручали орден.

Уже знакомый мне интеллигентный помощник, уткнувшись в тарелку, прошептал:

— Говорите громче, он плохо слышит.

Ворошилов вопросительно склонил голову и подставил помощнику ухо. Указывая на меня вилкой, тот громко и отчетливо объявил:

— Артист цирка. Укротитель.

— А-а-а! — понял наконец председатель Президиума Верховного Совета и, чавкая губами, произнес что-то вроде «Раз ты укрощаешь свирепых зверей, попробуй-ка справиться с жинкой моей». Я опешил, а Ворошилов, довольный своей шуткой, расхохотался. Его свита молча жевала, никак не реагируя на наш разговор. Только интеллигент опять шепнул:

— Кричите ему не в ухо, а прямо в рот.

— Раньше вы ходили в цирк часто! — заорал я. — А теперь почему-то совсем не ходите!

Ворошилов опять склонил голову, а интеллигент, досадливо поморщившись от моей бестолковости, вытер губы и прокричал прямо в широко открытый рот председателя:

— Говорит, в цирк не ходите! В цирк!

Климент Ефремович одобрительно посмотрел на меня, закивал головой и снова повторил вышеприведенный поэтический перл. Я некстати вспомнил увиденную на каком-то плакате цитату из Ворошилова «Занимайся гимнастикой, даже когда тебе будет сто лет!» и догадался, что надо потихоньку пробираться подальше от этого стола, тем более что Марица нашла наконец цирковых и оживленно болтала с ними. Ко мне подскочили двое молоденьких курсантов и, явно стремясь отвлечь от Ворошилова, буквально засыпали вопросами о цирке, о хищниках, о гастрольных поездках и прочей чепухе. Не особенно вдаваясь в суть расспросов, я шаг за шагом отступал от главного стола, пока наконец не оказался среди своих. Не дослушав моих ответов, курсанты немедленно растворились в толпе.

Перекусив, мы с Марицей пошли осматривать висевшие на стенах картины и совершенно непонятные статуи. То и дело нам попадались американские балерины, одетые в платья с шуршащими юбками и смело открытыми сутулыми спинами, причем некоторые из этих спин поражали прыщавостью и красно-желтыми веснушками. По залу сновали официанты в черных жилетках, разнося на подносах фужеры с шампанским. Марица ойкнула и толкнула меня в бок: неподалеку прохаживалась Фурцева, крепко держа под руку нашего Бардиана.

Заскучав, мы подошли к стоящим у дверей послу и его супруге. Посол, седой симпатичный старичок, окинул нас острым взглядом умных глаз. Его жена вежливо улыбнулась. И не успел я ахнуть, как Марица по простоте душевной ляпнула:

— Господин посол, можно задать вам вопрос?

— Конечно, можно, — на удивительно чистом русском языке ответил посол, осторожно оглядывая нас, — на то мы с супругой и стоим здесь.

— Вы так хорошо говорите по-русски, — заметил я, пытаясь оттянуть Марицу в сторону. Посол молча улыбнулся.

— Значит, вы стоите из-за нас, — защебетала Марица, — это же неудобно. Присядьте, пожалуйста.

Посол переглянулся с женой и галантно ответил:

— Только после вас.

Марица опустилась на стоявший рядом продолговатый диванчик и, схватив за руку супругу посла, потянула ее за собой. Старушка улыбнулась, на этот раз более приветливо, и тоже присела. Вслед за женщинами уселись и мы.

— Так о чем же вы хотели спросить? — поинтересовался посол, с любопытством оглядывая Марицу. А она сегодня выглядела просто отменно. Новый, с иголочки черный костюм облегал ее юную фигуру с очень узкой талией, белый кружевной воротничок подчеркивал свежесть лица и яркость пунцовых губок. Волнистые черные волосы ниспадали ниже талии, а огромные глаза сияли очаровательной непосредственностью.

— Мы не понимаем, что здесь изображено, — Марица в притворном смущении опустила длиннющие ресницы и кивком указала на одну из картин. При этом ее волосы коснулись лица посла.

На картине, указанной Марицей, не было ничего кроме множества мелких желтых пятен на совершенно черном фоне. Наверное, художник не выписывал каждое в отдельности, а просто окунул кисть в желтую краску и обрызгал полотно.

Посол и его жена переглянулись, и старушка на безупречном русском ответила:

— Откровенно говоря, мы с мужем тоже не очень разбираемся в авангардизме. Но я знаю, что эта картина называется «Ночь в Париже».

— Ночь в Париже? — рассмеялась Марица и потрепала меня по голове. — Видишь, Вальтер, как надо изображать ночь в Париже! Вот ты так не умеешь. Он у меня тоже художник, — объяснила она, обращаясь к старушке.

Посол удивленно посмотрел на нас и спросил:

— А разве вы не из цирка?

— Нет, конечно, из цирка, — ответила Марица. — Вальтер артист, а рисует просто так, для себя. Еще он дерево режет, делает очень красивую мебель из корней. Но вообще-то он укротитель, работает с хищными животными.

— Да-да, мы знаем, — кивнул посол.

— Какая у вас сложная работа, — немедленно отозвалась Марица, — говорить одно, а думать другое.

— Что вы имеете в виду? — Посол недоуменно поднял бровь.

— Вы ведь только что сказали неправду. Вы же не знали, что Вальтер укротитель.

— О том, что он укротитель, я действительно не знал, — хитро улыбнулся посол, — зато знал, что он работает с хищными животными.

— Дипломат всегда остается дипломатом, — прокомментировал я. Все рассмеялись. Только мы с Марицей громче, а они сдержанней.

Мимо нас прошли Фурцева, Бардиан и еще какой-то господин — кажется, директор Холидей Айс Ревю. Они посмотрели на нас и тоже улыбнулись. Мне показалось, что у Фурцевой улыбка была с вопросительным знаком.

Тем временем Марица спросила:

— А что изображает вон та статуя?

— Какая? — Чтобы лучше видеть, супруга посла приподнялась.

— Да вот, — и Марица показала на груду высохшего цемента в каких-то изломах. — Ради Бота, не вставайте, ведь вы же дама. Пусть объяснит господин посол.

Обе женщины расхохотались.

Посол поднялся, весело ответил поклоном на улыбки Фурцевой и ее спутников, опять проходивших мимо нас, и сказал:

— Это изображение женщины. Работа очень известного французского скульптора.

— Женщины?! — ужаснулась Марица и, взяв старушку за руку, возмущенно воскликнула: — А еще француз называется! Хорош француз, если видит нас такими!

Мы снова засмеялись. А я вдруг заметил, что на нас исподтишка поглядывают все присутствующие, но не придал этому особого значения.

— А какому виду искусств отдаете предпочтение вы? — спросил я, чтобы не затягивать паузу в разговоре. — Театру, кино, балету или, может быть, цирку?

Посол сдержанно ответил:

— Когда мы с женой идем в театр, наслаждаемся драматическим искусством; когда смотрим балет, — хореографией; иногда бываем в цирке, нам очень нравится цирковое искусство…

— Вот видите, — перебила его Марица, — вы и здесь остаетесь дипломатом. Никого не обидели, никого не похвалили.

Посол мягко взглянул на нее, ничего не ответил и опять поклонился проходящим мимо Фурцевой и Бардиану.

— А скажите, когда вы последний раз были в цирке? — не отставала Марица. — Давно?

Посол улыбнулся глазами и ответил:

— Не очень.

— А хотите, мы оторвем вас от вашей дипломатии и вытащим в цирк? Хотите? Мы принесем пригласительные!

— Спасибо, — сказал посол, — у нас есть возможность побывать в цирке. И мы обязательно придем. Спасибо вам.

— И вам спасибо! — бесцеремонно заявила Марица. — Вы скрасили наше пребывание здесь, а то у вас такая скучища!

С этими словами моя невеста протянула послу руку для поцелуя. Старик, словно не заметив этого, похлопал Марицу по руке и сдержанно поклонился.

Как только мы отошли подальше, я набросился на нее:

— Ну ты даешь, Марицка! Предлагаешь послу пригласительный. Хорошо еще не сказала «контрамарку»!

— А что здесь такого? — запротестовала она. — К тому же он все равно обещал прийти. Правда, они хорошие старички?

— Да ты хоть знаешь, кто такой посол США?

— Кто?

— Сегодня он посол в Советском Союзе, а завтра президент Соединенных Штатов. Такой у них порядок. Понятно?

— А я и не знала. Да что нам с ним, детей крестить, что ли? Лучше бы мы не теряли здесь время, а уехали в Иваново, порепетировали бы.

— А вот с этим я согласен.

Утром нас разбудил почтальон. Рыдающая Марица протянула мне телеграмму: «Мама выбросилась окна второго этажа. Больнице тяжелом состоянии. Немедленно приезжай». Мы оба были в ужасе. Но вскоре выяснилось, что совершенно напрасно: мать просто пыталась таким способом вернуть дочь к себе и поломать наш брак.

Проводив Марицу на поезд и успокоив, как мог, я отправился в главк. Впервые за последние три года я шел туда, не ожидая неприятностей. Тем сильней поразил меня холодный тон секретарши Бардиана. Раечка, избегая глядеть на меня, протянула изящный незапечатанный конверт. В нем лежало напечатанное золотыми буквами приглашение: посол Соединенных Штатов и его супруга звали нас с Марицей принять участие в торжествах в честь очередной годовщины независимости Америки.

Пока я читал, Раечка и несколько помощников управляющего разглядывали меня с нескрываемым интересом. Изучив приглашение, я поинтересовался:

— А кто еще идет из наших? Вся вчерашняя компания или только Бардиан?

— Ни Бардиана, ни Фурцеву не позвали, — ледяным тоном ответила Раечка. — Только «господин Запашный с супругой», — издевательски процитировала она слова приглашения.

— Тогда и я не пойду. У меня мама болеет, братья еще не приехали. А мне в Иваново во как надо! — И я ребром ладони провел по горлу.

— Тогда зайди к Феодосию Георгиевичу и расскажи, о чем ты так долго беседовал с послом. Этим очень интересовалась Фурцева.

«Так вот почему она так косилась!» — сообразил я, входя к Бардиану.

Он поднял взгляд от бумаг и хмуро посмотрел на меня.

— Добрый день, Феодосий Георгиевич. Что происходит? — начал я. — Все смотрят на меня, как на прокаженного, а я получаю приглашение на какое-то там чествование! Мне оно на фиг не нужно. Я должен ехать в свое хозяйство.

Бардиан, сдвинув брови, спросил:

— А о чем вы с Марицей вчера рассказывали послу?

Я пожал плечами и подробно поведал о вчерашнем разговоре. Бардиан напряженно слушал, не перебивал и не задавал вопросов. Постепенно он незаметно для себя начал расслабляться, все удобнее и удобнее разваливаясь в кресле, и наконец оглушительно захохотал. Оказывается, тема нашей беседы с послом чрезвычайно заинтересовала Фурцеву. Пока Марица щебетала с престарелой супружеской четой, новоиспеченная госпожа министерша буквально затерроризировала Бардиана, задавая ему один и тот же вопрос: «О чем они говорят? О чем вообще могут говорить цирковые артисты с американским послом? Вы, товарищ Бардиан, совершенно не знаете своих людей. Выяснить и доложить!» Она уже звонила с утра и требовала полной информации.

— Стало быть, верна пословица: «На всякого мудреца довольно простоты», — веселился Бардиан.

— А что мне делать с этим приглашением? — спросил я. — У меня и так забот по горло. Слишком уж много событий. Голова идет кругом, уже и радость не радует, и горе не убивает.

— Да плюнь ты на него, — посоветовал Бардиан. — А мы отправим церемонный ответ: дескать, артист на гастролях и посему почтительно благодарит, но быть на торжестве никак не может.

Вечером мы с друзьями перевезли маму в больницу имени Склифосовского. Академик Петровский взял ее под свою опеку. Два дня и две ночи продежурил я у постели стонавшей матери, находящейся в полуобморочном состоянии. Настали безумные дни. Я жил теперь между Москвой и Ивановом, отсыпаясь только в поездах. Голова шла кругом, в желудке жгло, словно раскаленным железом.

Зато в главке меня стали принимать как родного, на каждом шагу подчеркивая, что так было всегда. При моем появлении все чиновники и секретари немедленно отрывались от важных дел, внимательно выслушивали и спешили выполнить любую — просьбу. Даже печально знаменитый «Товарищ Нет», который при виде меня убегал из кабинета с криком «Я не войду, пока там Запашный!», внезапно излечился от приступов истерии и на всех собраниях стал призывать держать равнение на Запашного, называя меня «нашей гордостью и будущим советского цирка». Лед растаял. Открылась зеленая улица. В считанные дни был издан приказ, гласивший: «В подготовляемый аттракцион „Среди хищников“ ввести 4 единицы рабочих и двух ассистентов. Репертуарно-художественному отделу обеспечить оформление и все оснащение. Срок исполнения 60 дней».

Все закипело, заворошилось. Встречая меня, работники главка громко здоровались, восклицали «Смотрите, кто к нам пришел!» и наперебой предлагали свою помощь. Они подбегали ко мне, задавали вопросы о том, о сем, а главное, подчеркивали, что я молодец и скоро стану известным укротителем. Такой поворот дела немало меня озадачил. Я уже испугался и насторожился: нет ли здесь новой ловушки? Но вскоре понял, что камень, лежавший на моем пути, сдвинут мощным плечом Афанасьева. Самого же его я встречал редко, на бегу. И нам все не удавалось поговорить по душам.

Вскоре приехали вызванные телеграммой братья и сестра. Я с трудом сдерживался, чтобы не обрушить на них упреки в черствости и равнодушии к судьбе мамы. Но перед лицом того неизбежного и страшного, что должно было вскоре произойти, казалось нелепым и мелочным сводить счеты и искать виноватых. И все же я не мог слушать оправданий братьев, а слезы сестры меня просто бесили. Над нашим домом нависли мрак и холод.

Нам разрешили ежедневные свидания с мамой. Ее вывозили во двор больницы в кресле-каталке, и при виде детей изможденное желтое лицо озарялось светом настоящего счастья. Мама старалась скрывать от нас, как ей плохо.

Из больницы я несся на вокзал, думая о том, что напрасно обвиняю родных в черствости. Вот и сам сорвался, бросил умирающую мать и лечу к своим драгоценным хищникам. Но репетиции не клеились. Все шло комом. Животным передавалось мое настроение, и они нервничали, не понимая порой, чего я от них добиваюсь.

Теперь, приезжая в Иваново, я почти каждый раз встречался с претендентами на должность служащих. Однажды пришли сразу трое. Разговор начал самый бойкий худощавый и рыжеволосый парень, которого про себя я немедленно окрестил Рыжиком:

— Мы по объявлению.

— Слушаю вас.

— Нет, это мы слушаем вас, — парировал Рыжик.

— Вы же пришли устраиваться на работу, вот и расскажите о себе.

— Это ты сначала расскажи об условиях, — ответил Рыжик. — Подойдет — пойдем, а нет — по домам пойдем.

Я усмехнулся и изучающе посмотрел на своих будущих помощников. Вид у всех троих оставлял желать лучшего, но держались они уверенно. Самый старший явно имел склонность к крепким напиткам: от него разило так, что хотелось закусить. На Рыжике была майка, небрежно заправленная в штаны. Из-под нее выглядывало белое как снег тело. Лицо же, шея и руки парня были загорелыми, словно он целыми днями вкалывает под палящим солнцем. Третий смотрел на меня безучастным взглядом. Замусоленные черные брюки обтягивали его сильные ноги. Время от времени он вытирал о штанины потрескавшиеся лакированные ботинки с задранными вверх узкими носами и, переминаясь с ноги на ногу, со свистом сплевывал слюну, обнажая редкие желтоватые зубы.

Я подумал, что нужно отбить у этой компании охоту работать в цирке. И, присев на камень, стал запугивать новобранцев.

— Ну, дорогие труженики, — начал я, — рад с вами познакомиться. Прежде всего должен сказать, что у нас существуют определенные правила приема на работу. Мы не берем алкоголиков. Дорогой мой, — я обратился к тому, от кого разило перегаром, — да-да, именно ты. Пойди, голубчик, закрой вон ту калитку.

Все трое повернули головы в ту сторону, куда я показал. На калитке висела дощечка с крупной надписью «Выход». Пьяный услужливо поднялся, потом остановился и вопросительно уставился на меня.

— Иди-иди, — подбодрил я его и помахал на прощание рукой. — А ты, — теперь я обратился к Рыжику, — запри за ним, а то еще, не ровен час, вернется.

Под общий смех Рыжик вывел пьяницу за калитку, наложил засов и бегом вернулся назад.

— Запомните, — продолжал я как ни в чем не бывало, — первая заповедь: не берем алкоголиков, дебоширов и воров. Тот из вас, кто знает за собой нечто подобное, может последовать за своим товарищем.

— Мы не пьем, не скандалим и не воруем, — заявил Рыжик.

— Вот и хорошо, — ответил я. — Немногие могут сказать о себе то же самое. Но если вы лжете, то обманете только самих себя. Через несколько дней про вас будет известно буквально все. Меня-то обмануть легко, а вот животных не обманешь. Они не терпят людей с дурными привычками, с плохим характером. А запаха алкоголя вообще не переносят. Я могу вас, конечно, принять на работу, но если не примут животные… — И я развел руками. Мои слушатели не шелохнулись. Я продолжал:

— Ко всему прочему во время работы у нас раздается огнестрельное оружие, за небрежное отношение к которому или, не дай Бог, утерю полагается уголовная ответственность. Если во время своего дежурства вы допустите на территорию, где помещаются животные, любого постороннего человека, а он слишком близко подойдет к хищникам и произойдет несчастный случай, вы тоже будете нести уголовную ответственность.

— Как же так, — я впервые услышал голос мужчины в лакированных ботинках, — ведь звери в клетках?

— Разумеется, в клетках. Но лапу между прутьями просунут всегда. А ловят свою жертву они не зубами, а когтями. В точности так же, как домашние кошки. Разница только в силе удара и размере когтей.

Я сделал паузу, рассчитывая на то, что претенденты уже устали от лекции и вот-вот уйдут. Но оба оставались на месте.

— Переезжаем мы часто, — продолжал я, — животных перевозим в вагонах. Переезд, распаковка, установка, подготовка к выступлениям, отправка — это самое сложное в нашей работе. Цирки в разных городах разные. Нужно уметь быстро приспосабливаться к обстановке, а это непросто. У нас успешно работает лишь тот, у кого все в порядке со смекалкой.

Услышав последние слова, Рыжик заметно оживился.

— В обязанности служащего входит, — я сделал небольшую паузу, словно начиная новую главу своей лекции, — выполнение любой работы, которая нужна для обеспечения успеха аттракциона. Надо красить — красим, надо строить — строим, надо ломать — ломаем!

— Ну, ломать-то мы умеем, — дружелюбно откликнулся Рыжик.

— Ремонтировать — ремонтируем, — не обратив внимания на его реплику, продолжал я, — грузить — грузим, лечить — лечим. Ухаживаем за животными круглые сутки, кормим, меняем подстилки. Одним словом, придется выполнять все работы, да так, чтобы недоделок не было.

— А сколько платят? — робко спросил тот, что был в лакированных ботинках.

— Пока не больше ста двадцати рублей вместе с суточными и неучтенным днем. Квартиру предоставляем, обмундирование тоже.

— А какой рабочий день?

— Официально семь часов при шестидневной рабочей неделе, а реально столько, сколько нужно. Все зависит от твоей разворотливости. Сделал — гуляй, не сделал — не уйдешь, пока не сделаешь. Если не хватает людей, работаем без выходных. Не бросать же зверей на произвол судьбы!

— А вообще-то свободное время есть? — подозрительно спросил Рыжик.

— Днем есть, ночью нет, — ответил я.

— Как это?

— Да так: Репетиции, как правило, идут в ночное время. В этом наша специфика. На воле звери обычно бодрствуют в темное время суток. Значит, и работать с ними лучше, когда на улице темно. К тому же ночью никто не мешает. Это сейчас цирк на консервации и кроме меня здесь никого нет. А начнем ездить по городам, все будет совсем не так. Другим артистам тоже надо успеть порепетировать, а потом поесть часа за три-четыре до представления, чтобы не выходить на манеж с полным желудком. А тут наши клетки, звери в двух шагах… Решетки всем мешают, да и ходить мимо хищников опасно. К тому же установить, а потом к началу представления разобрать такую махину, — я махнул рукой на видневшиеся в глубине цирка лабиринты клеток, — очень сложно. Вот поэтому мы днем спим, а ночью репетируем.

— Скажите, а почему обязательно нужно выполнять все работы самим? — спросил меня Рыжик. — Ну, ремонт там…

Не дослушав вопроса, я объяснил:

— Формально все ремонтные работы должен выполнять главк. Но пока от этого главка дождешься разрешения, потом приказа, потом сметы… А то еще приедет комиссия проверять, точно ли нужна такая работа или мы пошутили… Короче, на это уйдет столько времени, что все успеет поломаться окончательно и на ремонт понадобится в несколько раз больше средств, чем нужно было поначалу. Поэтому-то мы и делаем почти все своими руками. Правда, потом представляем главку счет. И иногда его даже оплачивают.

— А погрузка?

— Этим занимаются, конечно, грузчики. А мы помогаем. По-другому нельзя. Особенно в зимнее время. Во-первых, грузчики не знают, как расставлять клетки в вагонах, кого из зверей поместить рядом, а кого в разных углах. Во-вторых, животных в тесных клетках нельзя долго держать на морозе. Так что быстро идешь сам, закидываешь клетки — и скорее дверь на замок, чтобы не выстудить вагон. Есть еще вопросы?

Оба новобранца молчали и уходить, как видно, не собирались.

— Ну а теперь, раз вы все поняли, — подытожил я, давайте ваши трудовые книжки, паспорта и военные билеты, а заодно расскажите, почему вы решили оставить свою прежнюю работу. Только честно.

Так я принял в аттракцион еще двоих служащих. Во время испытательного срока старался нагружать их больше, чем нужно, чтобы сразу проявились характер, деловые и человеческие качества новых сотрудников. Довольно скоро один из них не выдержал, и у меня остался только Рыжик.

Подобные встречи и разговоры происходили теперь чуть не два раза в неделю. Но прошло немало времени, пока я наконец собрал крепкую команду помощников. И все же ни один из них не мог сравниться с моим испытанным Ионисом.

В Москву я теперь ездил реже — только по выходным. Правда, звонил туда чуть ли не ежедневно. Братья отвечали, что хотя страшный диагноз и подтвердился, состояние мамы стабилизировалось и особой нужды в маем присутствии пока нет. Воспользовавшись этой передышкой, я целиком отдался подготовке аттракциона. Времени оставалось совсем мало.

Однажды Ионис ворвался в мою комнату, размахивая белым листочком.

— Вальтер, опять Афанасьев с очередным «Блондином», — протягивая вскрытую телеграмму, простонал мой помощник.

— Это не с «Блондином», — утешил я. — Раечка вчера звонила. Говорит, Афанасьев достал нам новую зверушку.

— Ого! — обрадовался Ионис, безуспешно пытаясь освободиться от облапившего его Султана. — Это другое дело. Так я, пожалуй, начну любить этого старого лиса. Да отпусти же ты, Султан!

Я оторвал львенка от Иониса и поспешил переодеваться: до прибытия московского поезда оставалось не больше часа. На вокзал я, конечно, опоздал, потому что таксист никак не мог запустить мотор своей машины. За пятнадцать минут провожавший меня Николаев, гордившийся тем, что сам водит автомобиль, успел продемонстрировать присутствующим все свои познания, чем совершенно вывел водителя из себя. Под руководством неугомонного директора несчастный шофер проверил буквально все. Наконец, когда, отчаявшись, я собрался вызвать другое такси, автомобиль неожиданно завелся.

— Я никак не мог взять в толк, что случилось, — по дороге смущенно рассказывал водитель, — а оказывается, этот долговязый рыжий, который крутился возле машины, засунул в выхлопную трубу картошку! Ну попадись он мне только!

«Тебе-то не попадется, — подумал я, — а вот я вернусь и голову ему оторву. Додумался, подлец! Из-за этого рыжего остряка я опоздаю к поезду!»

Еще издали увидев кислую мину изрядно заждавшегося гостя, я похолодел. Но когда Афанасьев узнал о причине нашей задержки, он совершенно по-мальчишески расхохотался. Хитро прищурившись, старик спросил:

— Тебя не удивило, что я написал в телеграмме: «едем», а приехал один?

— Очень удивило, — соврал я, — думал, вы с Бардианом.

Довольный тем, что задал мне сложную задачу, Афанасьев продолжал:

— Ну-ка угадай, какой я тебе сюрприз привез!

— Сюрприз? — переспросил я. — Сейчас угадаю. — И наморщил лоб, словно мучительно размышляя.

— Ни за что не угадаешь! — торжествующе заявил Афанасьев. — Это… — он не договорил, решив, как видно, помучить меня еще.

— Это нелегко!.. Вы привезли… — задумчиво тянул я. И вдруг выпалил: — Рысенка!

Лицо моего гостя обиженно вытянулось:

— Как ты догадался?!

— Информация мать интуиции! — весело отозвался я. — Покажите, Борис Эдуардович!

А навстречу нам грузчики уже везли на тележке клетку, в которой сидела очень крупная светло-серая сибирская рысь. Афанасьев застыл в позе Наполеона:

— Ну как?

Я обнял его так крепко, что старик крякнул и растроганно произнес:

— Осторожнее, я теперь хрупкий. Сломаешь еще.

Я стоял перед ним с влажными глазами и не знал; как благодарить. Радости моей не было конца. Расчувствовался и Афанасьев. Его, потерявшего на склоне лет семью, звание и партийный билет, до глубины души проняла такая вот искренняя благодарность. В уголках старческих глаз я заметил слезы.

— Как назовем? — справившись с собой, наконец спросил он.

Присев перед клеткой, сквозь густые ячейки двойной металлической сетки я разглядывал серебристого красавца. Эти кисточки на ушах были неподражаемы! Изящно шевеля ими, рысенок поворачивал лобастую голову то в одну, то в другую сторону, словно предоставляя возможность окружающим любоваться им. Порой он надувал щеки, отчего его нос становился совсем маленьким, топырил усы и урчал, тряся очаровательными бакенбардами.

— Правда, хорош? — ликовал Афанасьев и позвал рысенка: — Вась, Вась!

— Вот и назвали! — обрадовался я. — Васька!

— Что ж, Васька так Васька, — Афанасьев был явно горд. Надо же было додуматься до такого подарка! У меня не было рыси. А я мечтал об этой трудно поддающейся дрессуре кошке. Но ведь я ничего об этом ему не говорил… Молодец старик, правда, молодец!

Еще на вокзале я заметил, что на любое раздражение — будь то стук, скрип двери или просто человеческий голос — Васька реагирует очень своеобразно: он, будто защищаясь, поднимал переднюю лапку и бил ею по всему, «что попадется под руку» — по сетке, палке, даже поилке.

— Знаете, кого вы мне привезли? — обратился я к Афанасьеву. — Это же прирожденный барабанщик! Подставим ему инструмент, и он будет аккомпанировать оркестру. Скажем, оркестр играет марш: трам-та-там! Трам-та-там! Потом пауза, и во время этой паузы Васька исполняет свое «соло». Получится перекличка. Здорово?

— Здорово-то здорово, да только он когтем пробьет барабан.

— А мы сделаем так, что он будет лупить не по коже, а по колотушке. Да, приделаем к ободу длинную палку на пружине и с набалдашником — и пусть колотит на здоровье.

— Ты, фантазер, сначала научи его подходить и садиться на тумбу, — добродушно одернул меня Афанасьев.

— Ну, это у нас быстро пойдет, — самоуверенно заявил я.

— Не торопись. Это тебе не тигр. Рысь не очень-то дрессировке поддается, многим она кровь попортила.

— Мне не испортит!

— Погоди хвалиться. Посади его пока что одного, ни с кем не своди. Делай все только сам. Пусть к нему никто больше не подходит. Он должен знать и любить только тебя. Может быть, тогда он тебе и поддастся.

Я скорее почувствовал, — чем понял, какой дельный совет дал мне Афанасьев. Все свободное время стал проводить рядом с Васькой, даже с Султаном играл возле клетки. И как только рысь начала принимать из моих рук пищу, рискнул вывести ее на манеж. И, к моей радости, дело пошло.

Приближался очередной выходной. Я твердо решил хотя бы раз в неделю отдыхать от репетиций и ездить в Москву. По словам братьев, маме было не хуже и не лучше. Я уныло брел на вокзал, ловя себя на преступной мысли: «Хорошо бы не достать билетов, не ездить никуда, побыть тут — с Васькой, с Султаном, с Багирой»… Но устыдившись этого минутного предательства, купил билет и вечером выехал в Москву. Здесь меня ждали тревожные вести. Академик Петровский давно уже настаивал на операции, но мы на семейном консилиуме постановили не давать согласия, пока не испытаем все прочие средства лечения. Теперь настал день, когда все средства уже были применены, а положительных результатов не было видно. Петровский сказал, что, если не делать операцию, продолжительность жизни больной будет зависеть только от самого организма. Может быть, мама протянет двадцать дней, может быть, несколько лет. А вот если опухоль удалить, больная либо совершенно поправится, либо умрет ровно через двадцать один день. Чтобы дать окончательный ответ, братья дожидались только меня. И вот я приехал.

…Мы размеренно, точно звери в клетке, ходили по саду под окнами хирургического отделения и боялись встречаться друг с другом глазами. Мысль о непоправимой ошибке терзала каждого. Я думал: «Может быть, не надо было соглашаться на операцию? Не надо было вообще приезжать! Мог же я и в самом деле не достать билета на поезд»… Мы расходились. И сходились снова. Лица братьев казались высеченными из камня. Наконец Мстислав не выдержал:

— Может быть, лучше было бы не класть маму под нож? Ведь нож есть нож…

Никто не ответил. Мы тяжело вздохнули и снова разошлись, продолжая бессмысленно мерить шагами унылые аллеи больничного сада… Как только нам разрешили свидание с матерью, мы все собрались у ее постели. Казалось, увидев нас, она почувствовала себя лучше. Ей и в самом деле полегчало. Но Петровский заранее предупредил: мнимое улучшение после операции — очень тревожная примета. Мама все еще пыталась скрывать свой недуг. Храбрилась. Но поцеловать себя никому не позволила. Мы удивились; а медсестра, которая ни на минуту не отлучалась от пациентки, шепнула:

— Не надо. Мало ли что… Вы молодые. Вам еще жить да жить.

На принесенное угощение мама реагировала болезненно. Пища ее раздражала. Увидев сласти и фрукты, она всхлипнула и затряслась, словно нервнобольная. Сестра успокаивала ее и нас, говорила, что это скоро пройдет.

Вскоре силы покинули больную, и она легла. В палату вошел Петровский и, поздоровавшись с нами, обратился к маме:

— Лидия Карловна, смотрите, каких вы молодцов вырастили! А дочь — просто красавица. Вам нужно скорей поправиться и возвращаться домой. А для этого необходимо хорошо питаться. Вот швы подживут, и отпустим вас.

Услышав, что ее скоро выпишут, мама попыталась сесть и со слезами через силу стала есть яблочный пирог.

Петровский вызвал меня в коридор и сказал:

— Мы сделали все, что могли… Вы должны быть готовы…

— Когда? — пересохшими губами спросил я.

Петровский посмотрел на меня очень строго и отчетливо произнес:

— Она умрет через три недели. Когда настал час прощаться, мама долго нас не отпускала. Со слезами на глазах просила как можно скорее забрать домой. Ровно через двадцать один день она умерла на наших руках.

…В цирке на Цветном бульваре был объявлен траур. Маму хоронили на Новодевичьем кладбище.

Скрестив руки на надгробии, положив одна на одну, — мы, братья и сестра, все вместе поклялись выполнять ее заветы и быть достойными продолжателями традиций династии Запашных. В тот же день все мы разъехались по своим циркам. Работа не могла ждать.