Чуть забрезжил рассвет — по железной палубе катера застучали тяжелые сапоги. Раздался голос Губенко:

— Дядя Лука! Петро! Никола! Саня! Поднимайся, братва!

Через минуту загудел мотор. По крыше илимки затопали сплавщики.

— Топоры, доски, гвозди! Паклю не забудьте! — командовал Григорий.

Послышались всплески падающих в воду канатов.

— Крепи буксир!

Вскоре заскрипели друг о друга бортами илимки. С одной порожней баркой Губенко поплыл к острову Польпоро за оставленными там грузами и за той илимкой, которая осталась торчать на камне.

Утро было туманное. По крутым оврагам между высоких береговых возвышенностей стояла густая молочная пелена. Медленно двигаясь, она оплывала лесистые склоны гор, наполняя собой тайгу. Туманная дымка покрывала и реку. В ней скоро скрылся катер Григория. Был слышен только гул мотора.

Я остался в Полигусе, чтобы не пропустить солнечного дня для съемки поселка.

Поселок расположен при устье маленького шумливого ручья, вытекающего из тайги со стороны скалистого обрыва. Там среди леса торчат причудливые каменные столбы, похожие на скалы у Большой Нирунды. На другом берегу Подкаменной Тунгуски, против села, тянется гряда высоких лесистых гор с плоскими вершинами.

Незаметно подкравшаяся осень разукрасила лиственничные леса вокруг Полигуса. Зеленое хвойное море за три-четыре дня стало желтым. Тайга теперь кажется ярче, веселее.

Полигус после Байкита — самое большое село в горной части Подкаменной Тунгуски. Вдоль берега протянулись два ряда добротных жилых домов с единственной широкой улицей посредине. В селе есть больница, детские ясли, туберкулезный санаторий, интернат для эвенкийских детей и Дом культуры.

А вот как писал орнитолог А. Я. Тугаринов о фактории Полигус, которую он видел в 1921 году: «Удаленная от ближайших факторий и населенных пунктов, зимой она совершенно разобщена с внешним миром... Товары сюда завозят с устья, тянут вверх бечевой в илимках, причем редко дело обходится без аварий и порчи груза».

Туман на реке немного развеялся и поднялся к горам. Громко заговорил репродуктор на столбе в самом центре села. На крыльце одного из домов показались наши спутницы. Помахав мне полотенцами, они побежали умываться к реке. Завмаг открыл ставни на окнах магазина. Начальник почты распахнул настежь двери отделения связи.

Улица поселка оживилась. На единственном дощатом тротуаре, греясь в лучах утреннего солнца и не обращая никакого внимания на проходящих, разлеглись собаки.

Идя по тротуару, я в замешательстве остановился перед неожиданным скопищем свирепых на вид псов: а вдруг бросятся на незнакомого человека!

С замиранием сердца прошел я мимо огромного пса. Не меняя положения, он открыл один глаз и безразлично посмотрел на меня. Его взгляд не принес мне успокоения. Идущий навстречу мужчина остановился:

— Не бойтесь их. Они не кусаются.

— А кто их знает, что у них на уме!

— Вы человек, видимо, новый и не знаете нравов наших сибирских лаек. Они ведь у нас зимой и летом на воле. Мы не держим их на цепи, и поэтому они добродушны к любому человеку.

Я недоверчиво покосился на псов.

— Ходите спокойно по деревне!

Я прошел мимо десятка лежащих на тротуаре собак, и действительно ни одна из них не удостоила меня своим вниманием.

В полдень я зашел в интернат для эвенкийских детей. Наши знакомые девушки занимались с малышами. Ребятишек было много. При шуме киноаппарата они таращили на меня свои раскосые глазенки. Это были дети охотников и оленеводов, которые с колхозными оленьими стадами вынуждены надолго уходить в тайгу.

Интернаты сейчас есть во всех крупных поселках Эвенкии. Эвенки, занятые охотой и выпасом оленей в тайге, теперь спокойны за своих малышей.

Весь день я провел в съемке села и его окрестностей. К вечеру на реке прогудела знакомая сирена. Губенко возвращался с острова Польпоро с двумя илимками. На одной из них белели мешки. Как ему удалось снять с камня барку с пробитым дном?! Я восхищался сибирской настойчивостью и умением Григория.

Пробитая барка требовала еще некоторого ремонта: в таком виде она не могла идти через пороги, которые расположены по реке ниже Полигуса. Команда забила пробоину, законопатила все щели.

Вода в Подкаменной Тунгуске из-за сухих дней сильно упала. При малой воде Губенко не решался плыть с караваном через опасные пороги.

— Нужен хороший дождичек денька на три, — сказал он, — тогда мы можем спокойно плыть через Мучной и Семиверстный.

Несмотря на то что давно наступил сентябрь, стояли погожие дни, и на дождь не было никакой надежды.

Бывает так осенью — затихнет вся природа в каком-то прощальном упоении, разукрасит золотом и киноварью тайгу; на небе ни облачка, тепло и спокойно, нет комаров. В эти дни так хорошо живется людям в таежных селах! Все стараются как можно лучше использовать золотое время: собрать урожай с огородов, поохотиться и порыбачить, запастись на зиму ягодами и грибами. Да мало ли дел у трудового человека!

Осень — лучшее время в Сибири.

В один из вечеров нас с Григорием пригласил к себе полигусский заготовитель Петр Константинович Сорокин. Повода не было никакого — просто захотелось посидеть за столом и поговорить с приезжими людьми. В сибирских селах это любят.

Григорий сказал мне:

— Не пойти нельзя, обидим человека.

Мы направились к дому Сорокина. У входа в избу нас встретила супруга заготовителя. В ней я узнал одну из женщин, плывших с нами на илимках из Байкита. Она провела нас в горницу. Хозяин тоже оказался знакомым: с ним мы встретились на улице, когда я с опаской обходил собак. Это был средних лет мужчина, крепкий, низкого роста, видимо бывалый таежный охотник.

Мы разговорились о пушнине, которую он принимает от охотников и в которой, безусловно, знает толк. Петр Константинович показал нам шкурки соболей, белок, ондатры — мягкое золото тунгусской тайги. Тем временем жена Сорокина гремела на кухне посудой. Через некоторое время мы услыхали ее голос:

— Мужики, идите к столу!

Хозяин повел нас в просторную кухню. У стены перед окном стоял большой стол. Пока мы разговаривали в горнице, хозяйка успела заботливо накрыть его. Чего тут только не было! В глубоких тарелках дымился суп с лосятиной, на деревянном блюде было разложено еще горячее отварное мясо, стояли миски с малосольными хариусами и тугунками, с кусками жареного тайменя и ленка. В блюдцах была насыпана голубика с сахаром. Тут же были и соленые грибы с луком. Среди этих сибирских яств стояли стеклянные банки с темно-красным брусничным соком, разведенным вькокоградусной жидкостью.

— Вот это красота! — сказал Гриша Губенко.

— Ну, вы уж не обессудьте: у нас все очень скромно, — оправдывалась хозяйка.

— Хорошенькое «скромно»! Стол скоро подломится от снеди!

За ужином было рассказано много интересных историй, особенно о медведях и сохатых. Места вокруг Полигуса очень богаты зверем, рыбой и дичью. Во всех окружающих таежных речках в изобилии водятся таймени, ленки, хариусы и сиги, не говоря уже о щуке, окуне и прочей рыбе. По долинам рек можно запросто встретиться с медведем.

Разговор невольно перешел на извечный бич тайги — комаров, гнус.

— Вот вы говорите, — начал Петр Константинович, — что надо уничтожать комаров. Об этом много пишут в книгах и журналах. Комары, конечно, человеку не нужны. Житья ведь нет таежнику от этой нечисти! Но вот что я вам скажу...

Сорокин взял вилкой кусок малосольного хариуса и, помахивая им, продолжал:

— Хариус-то, он ведь без комаров, пожалуй, и не проживет: это его основная еда летом.

Он заметил недоумение на моем лице.

— Как же! Давно известно всем — жрет хариус комара прямо из воздуха.

— Верно, — подтвердил Гриша.

— Настоящая рыбья акробатика! — продолжал Сорокин. — Вылетит хариус из воды головой вверх, схватит комара в воздухе, красиво этак перевернется и головой вниз обратно в воду. Танцует, пляшет рыба, когда охотится за комаром.

Григорий добавил:

— На Колыме, говорят, есть озеро, которое так и называется — озеро Танцующих Хариусов.

— Что и говорить, — продолжал Сорокин, — циркач- рыба! А когда чистишь хариуса, у него желудок прямо забит комарами. Настоящий комариный фарш! Вот теперь и думайте: уничтожить комаров — а хариус чем питаться будет? Лишится пищи рыба, и ее самой, может, не станет.

— И все-таки комаров надо как-то уничтожать, — сказал я.

— Оно, конечно, комар не дает спокойно работать людям в лесах — и охотникам, и геологам, и оленеводам. Но комарье полностью уничтожать нельзя, да и не нужно! Важно не уничтожить комаров в тайге, а оградить от них человека и оленьи стада хотя бы так, чтобы комары не могли подлетать к ним на определенное расстояние.

— Да, это, пожалуй, главное, — поддержал Гриша, — лишь бы комар не кусал тебя, не мешал работать. А кругом хоть тучами он вейся!

— Я, как заготовитель, категорически возражаю против уничтожения комаров. Не хочу, чтобы люди лишились замечательной рыбы хариуса! — шутливо закончил Петр Константинович.

Он еще раз потряс вилкой и с удовольствием съел кусок рыбы. То же самое сделали и мы с Гришей. Вкус малосольного хариуса был бесподобным. С этой минуты я стал противником полного уничтожения комаров.

— Хотите, сходим в тайгу на охоту? Покажу вам места, где водится дичь, — неожиданно предложил мне Сорокин.

— С удовольствием! Только ведь мое «ружье» не стреляет и во время киноохоты выстрелы отменяются!

— Хорошо, — согласился, смеясь, заготовитель. — Мы хотя и возьмем ружья, но не будем мешать вашей съемке. Когда пойдем?

— Хоть завтра!

Места вокруг Полигуса глухие, таежные. На сотни километров вокруг раскинулись охотничьи угодья. Особенно славятся дичью и зверем долины рек Енгиды и Кондромо, самых больших притоков Подкаменной Тунгуски в этом районе. На их берегах устроены охотничьи избы, в которых живут во время промысла полигусские охотники. К избушкам ведут из села тропы. По одной из троп мы и решили отправиться на киноохоту.

На другой день утром у избы Сорокина собралась небольшая компания. Кроме Петра Константиновича здесь были двое местных ребят. Одного звали Тимка, другого Федор. Они были с рюкзаками и ружьями.

— Куда пойдем, ребята, на Кондромо или на Енгиду? — спросил заготовитель.

— Конечно, на Кондромо. Там копалух и глухарей навалом! — сказал Федор.

Гуськом мы направились по маленькой узенькой тропинке в гору к живописным столбам, которые высятся над Полигусом. С этих каменных утесов открывается прекрасный вид на долину Подкаменной Тунгуски с прилепившимся на ее берегу крохотным поселком. Далеко простираются сплошь заросшие лесом плоские горы.

Осенние краски оживили таежный океан. Казалось, будто земля накрыта вывернутой мехом вверх шубой: огромные острова пожелтевших лиственниц — светлая шерсть, а пятна вечнозеленых кедров и елей — темная.

Тропа ведет нас в глубь тайги. Километра три она поднимается в гору, потом столько же спускается вниз, в долину небольшого ручья. У ручья тропа раздваивается. Сорокин показал на правое ответвление тропы:

— Это дорога в верховья реки Кондромо, в заимку Манкур и озеро Хаталанда. Километров восемьдесят отсюда будет.

Все эти названия звучат для меня как-то особенно, говорят о местах, доступных только смелым охотникам...

На берегу речки мы остановились на привал.

— А теперь пойдем в сторону заимки Кондромо, — сказал Сорокин.

Тропа теперь пошла вдоль речки, по склону лесистой долины. Весь склон был покрыт мягким и глубоким мхом. На нем, как рассыпанные рубины, лежали ягоды еще не совсем спелой клюквы. Немного выше по склону попадалась голубика, а еще выше краснели целые полянки брусники. Тяжелые, темно-красные, переспелые ягоды лежали во мху, неудержимо притягивая к себе.

Мы увлеклись было брусникой, но наше занятие неожиданно прервал тревожный свист рябчиков. Прямо перед нами с земли взлетели два рябка.

Ребята взялись за ружья, но Сорокин остановил их:

— Дайте сначала кинооператору отстреляться!

Мы стояли, прислонившись к деревьям, и с интересом наблюдали за птицами. Рябки, нахохлившись, сидели на березе и, не обращая на нас внимания, лениво клевали листву. Один из них даже закрыл глаза и, казалось, дремал. Это было интересно, такого кадра у меня еще не было.

— Снимайте быстрее, а то улетят, — шепнул Петр Константинович.

Я вскинул кинокамеру и прицелился, но что-то не понравилось мне: уж очень мелки по масштабу были рябчики в кадре, захотелось подойти поближе. Однако не успел я сделать и двух шагов, как рябки вспорхнули и скрылись в лесу. Какая обида!

— Я же говорил вам! — с досадой воскликнул Сорокин.

Я и сам негодовал на себя: на киноохоте снимать надо сразу, не ждать, когда будет лучше. А потом уже, когда снят первый вариант, можно подходить ближе. Если птица и улетит, не обидно: кадр снят.

Наши молодые спутники убежали преследовать рябчиков. Спустя некоторое время впереди раздался выстрел.

— Вот я им сейчас задам! — сердито сказал Петр Константинович и направился к ребятам.

Послышался второй выстрел. Повесив кинокамеру на плечо, я с раздражением стал пробираться сквозь заросли в сторону этого звука. Приходилось раздвигать тонкие стволы березок и пролезать между ними. Гигантские корни вывороченных пней, как разметавшиеся щупальца осьминога, преграждали путь. Зацепившись ногой за корягу, я упал и растянулся на земле. Еще этого не хватало!

Я поднял голову — и замер: шагах в пятнадцати от меня среди ветвей молодой лиственницы сидела глухарка. Не поднимаясь с земли, я прицелился аппаратом и увидел в окуляре, что птица с любопытством вытягивает шею и присматривается ко мне. «Сиди, ради бога сиди!» — уговаривал я ее про себя. Сняв первый кадр, я осторожно поднялся с земли и начал приближаться к лиственнице, крадясь, как кошка, и еле дыша.

«Только бы не улетела, только бы не улетела!» — стучало в моем мозгу.

Прячась за стволы, я переместился ближе. «Довольно, довольно!» — твердил я сам себе. Сделав упор о дерево, я навел на фокус и успел снять еще один кадр. Внезапно глухарка сорвалась с дерева и улетела в глубь леса.

Я направился в сторону улетевшей птицы. Вдруг над моей головой захлопали крылья, и с дерева с квохтаньем слетела еще одна глухарка. Я остановился и увидел совсем рядом сидящую на сушине копалуху — уже третью! На секунду я замер, потом стал осторожно готовить аппарат к съемке. Глухарка вначале беспокоилась, суетилась, но, видя, что я не двигаюсь, опять спокойно уселась на суку.

Сделав шаг в сторону, я неожиданно заметил на другом суку еще одну птицу, которую скрывало от меня стоящее впереди дерево. Обе глухарки сидели спокойно, не проявляя никакой боязни. Я перестроил кадр и заснял обеих птиц. Потом я начал шуметь, махать руками, кричать, чтобы спугнуть копалух, но птицы почему-то не реагировали на мои усилия. Тогда я крикнул на всю тайгу:

— Петр Константинович! Федя!

— А-а-а! — отозвался один из парней невдалеке.

— Идите сюда, здесь копалухи!

Видимо, привыкнув к моему присутствию, глухарки и тут не шелохнулись. Скоро захрустели сучья.

Увидев приближающегося Федора, глухарки забеспокоились и завертели головками.

— Иди скорее! — крикнул я. — Я хочу тебя заснять вместе с птицами!

Рядом раздался выстрел. Глухарки заквохтали, как перепуганные куры, и спорхнули с дерева.

— Ты с ума сошел! — закричал я.

К счастью, мои актрисы улетели невредимыми.

— Извините, не выдержал, — оправдывался Федя.

— Вскоре к нам подошли Петр Константинович с Тимкой.

— Что за пальба здесь? — напустился Сорокин на Федора. — Ведь условились искать дичь только для киносъемки! Для охоты будет особое время, вечерком, когда снимать нельзя.

Мы продолжали свой путь по тропе к верховьям речки. Дичь больше не встречалась. Солнце скрылось за горы. В тайге наступили сумерки.

Вблизи шумящего потока мы выбрали место для ночлега. Развели костер. Ребята занялись устройством шалаша.

— Дядя Петя, как насчет того, чтобы пострелять к ужину? — спросил Федор.

Мы посоветовались с Петром Константиновичем, как сделать, чтобы дать ребятам возможность поохотиться и в то же время не распугать дичь перед завтрашней съемкой.

— Вот что, братва, — сказал заготовитель. — Вверх по речке не ходите. Не портьте нам дело на завтра. Идите обратно по тропе километра на три, на четыре, там и палите.

Вскинув ружья на плечи, ребята бодро зашагали вдоль речки.

— Теперь заснять бы вам самого глухаря, — сказал Петр Константинович.

— О! Это моя давняя мечта — заснять глухаря, особенно токующего.

— Э, брат, его стрелять-то сложно, а не только что снимать. К нему ведь чуть не на брюхе ползешь, дышать перестаешь. Приезжайте к нам в апреле — мае, сведу вас на далекие токовища. Там глухарей собирается десятками. Вот это зрелище! Вы знаете, как надо подкрадываться к токующему глухарю?

— Нет, никогда не приходилось.

— Вот слушайте. Во-первых, скажу, что название глухарь совсем не подходит к этой птице. В шутку, что ли, кто назвал ее так? Птица эта очень чуткая. Слышит приближение охотника за десятки метров и не подпускает его к себе близко. А во время тока чутье у глухаря еще тоньше. Что же происходит на токовище? Рано на рассвете глухарь начинает петь. Это песня не песня, так что-то вроде шелеста, шороха и потрескивания, как иногда в костре слышишь. Вот прислушайтесь, — показал на костер Петр Константинович.

Между сучьями и бревешками, объятыми пламенем, что-то шипело, щелкало, трещало, пело тоненько на разные голоса.

— Вот примерно такое издает глухарь, — продолжал Сорокин. — Песня его начинается редким щелканьем. Упаси бог нечаянно пошевелиться в это время или просто кашлянуть. Улетит глухарь! Нужно тихо стоять и ждать. После щелканья песня переходит во второе колено, слышишь звук, словно топор на точиле точат. В это время глухарь действительно ничего не слышит. Пускайся со всех ног, но не более трех-четырех шагов. Замирай опять, потому что вторая часть песни очень короткая.

До нас долетели звуки далеких выстрелов. Петр Константинович прервал рассказ, прислушался:

— Ребята промышляют... Не дай бог, если во время токования глухарь услышит такой выстрел. Все, улетит.

— Что могут ребята видеть в сумерках? — спросил я.

— Увидят. Глаз у них зоркий. Глухаря-то стрелять на току приходится тоже почти в сумерках, едва его различаешь.

— Значит, под первую половину песни глухаря совершенно нельзя двигаться? — спросил я, горя желанием до конца выслушать прерванный рассказ.

— Ни в коем случае! Испортите всю охоту! Замереть нужно и переждать щелканье, а с началом второй половины песни бежать. Так можно подобраться под самое дерево, на котором сидит глухарь.

— Сложная тактика...

— А что ты думал, паря! Ведь это охота! Иногда глухарь, дьявол, молчит, прислушивается, вот и стоишь чуть ли не на одной ноге минут десять. Отекет ведь нога-то вся. А он возьмет да и улетит. Пропала охота! Ищи другого глухаря.

Из лесной темноты на костер вышли наши ребята и положили на землю четырех рябчиков.

Петр Константинович поворошил птиц рукой:

— А рябчиков стрелять — одно баловство. У нас их в тайге, как воробьев на ваших городских улицах.

— Ну, не скажи, дядя Петя, — возразил Тимка, — Мы этих-то четырех нашли с трудом.

— Так ведь птица спать улеглась, притаилась. Вы, может, под целыми выводками ходили сейчас, а они припрятались и не думали слетать с деревьев. Вы что, не знаете рябчиков?

Едва в тайге рассвело, Петр Константинович разбудил меня.

— Вставайте, сейчас самая пора охоты.

Легкая сизоватая дымка пронизывала всю тайгу. На востоке алело небо.

Федор с Тимкой еще спали. Сорокин махнул рукой:

— Пусть спят. А мы тем временем сходим с вами в одно местечко. Знаю я тут ручеек, глухари часто на гальку прилетают. Известно ли вам, для чего глотает глухарь гальку?

— Для перетирания пищи в желудке.

— Правильно. Пойдемте, может, удастся посмотреть, как птицы гальку собирают.

Хорошо в осенней сибирской тайге даже в самые тусклые предрассветные минуты! Весь лес полыхает красками. Кругом рассыпано золото лиственничной хвои. Тайгу украшают красные листья осин, черемух и рябин. Среди этого осеннего цветного хоровода особняком стоят никогда не меняющие своей окраски ели и кедры.

Мы прошли километра два вдоль речки, потом свернули влево к небольшому ручью, вытекающему со стороны плосковерхой возвышенности. Огромные ели обступили русло ручья. Осторожно пробирались мы под лапами хвойных исполинов. В этом лесном уголке царил полумрак.

Неожиданно за нашими спинами послышался шум. Мы быстро оглянулись. Вдоль ручья, снижаясь, тяжело летела большая черная птица с длинной, вытянутой шеей. Мы разом припали к земле.

— Слетаются на гальку, — шепотом сказал Сорокин.

Трудно было увидеть, куда сел глухарь: мохнатые ветви елей скрывали от нас русло ручья. Вдруг снова послышалось хлопанье крыльев. Над самыми вершинами елей пролетел огромный черный красавец и с размаху сел на одно из деревьев. Под его тяжестью закачались ветви.

— Готовьте свой аппарат, — прошептал Петр Константинович.

Я судорожно раскрыл рюкзак, вынул кинокамеру и вставил в нее телеобъектив. Руки тряслись, сердце колотилось часто-часто.

Сорокин погрозил мне пальцем и начал почти на четвереньках передвигаться в сторону дерева, на котором уселся глухарь. Я точно повторял все его движения: он остановится — я тоже, он пригнется — я поступаю так же.

В одном месте он задержался и долго всматривался в хвою ели, где затаился глухарь; потом поманил меня рукой и шепотом сказал:

— Сам волнуюсь не меньше вашего: улетит ведь, дьявол!

Мы поползли дальше, скрываясь за стволами.

Наконец Сорокин прошептал:

— Больше двигаться нельзя. Теперь надо увидеть птицу. Будьте готовы с аппаратом.

Я проверил кинокамеру, осмотрел объектив.

— Вижу, — шепнул Петр Константинович.

Вытянув аппарат вперед, я приготовился к съемке.

А вдруг глухарь сорвется с дерева! Тогда я засниму его хотя бы летящим.

— Смотрите, хвост из-за сучка выставляется, — показал Петр Константинович. — Теперь вы оставайтесь здесь, а я поползу вон туда — там глухарь будет весь виден.

Я остаюсь на месте и слежу за хвостом птицы. Сорокин медленно и долго ползет в сторону, видимо старается обойти глухаря со спины. Хитер старый заготовитель!

Вот он остановился и, осторожно вытянув руку в мою сторону, снова поманил меня. Этот жест означает — ползти нужно кошкой, едва подавая признаки жизни. Вытянув вперед кинокамеру, медленно ползу к заготовителю. Пот струйками течет по лицу, заливает глаза. Вот это охота!

— Снимайте, — прошептал Сорокин, когда я поравнялся с ним.

Прицеливаюсь аппаратом, едва нахожу среди ветвей темный силуэт птицы, навожу фокус...

Неожиданный шум нарушает тишину леса. Глухарь тяжело срывается с ветви и улетает вдоль по ручью.

— Э, черт! — громко выругался заготовитель. — Пропали даром все труды!

Какая досада! Был такой великолепный случай заснять живого глухаря! И вот, извольте, улетел из-под самого носа...

— Ну, теперь знаете, как охотиться на эту птицу?

— Да... — протянул я с огорчением.

— Ну ничего, удача все равно когда-нибудь будет. Пойдем поищем еще.

Мы направились дальше по ручью.

Первые лучи утреннего солнца уже осветили вершины прибрежных елей. Шумливый горный ручей отражал в своих струях чистое голубое небо. На береговых песчаных отмелях виднелись следы глухарей, видимо птицы были здесь недавно.

Наши дальнейшие поиски не увенчались успехом — ни одного глухаря мы больше не увидели.

Вдалеке раздался выстрел. Сорокин прислушался.

— Ребята охотой занялись или беспокоятся за нас, дают сигнал.

Оказалось, что мы далеко отошли от лагеря. Ребята копошились у костра. На треноге над костром висел котелок с варевом из вчерашних рябчиков.

— Где вы пропадаете? Мы уже забеспокоились! — сказал Федя.

— Кого засняли-то? — спросил Тимка.

— Упустили глухаря... — ответил с досадой Петр Константинович.

— Дядя Петя, разрешите, мы за ним сходим, — попросил Федя.

— Браконьеры чертовы, вам бы только стрелять! Ищите-свищите теперь его по тайге.

Однако все решили, что днем лучше не охотиться, а провести время за другим занятием. Что касается меня, то я намеревался заснять красочные таежные пейзажи, крупно — ягоды брусники, голубики и многое другое, что встретится в осеннем сибирском лесу. Кстати, мне хотелось заснять бурундука. Я сказал об этом ребятам.

— Да мы этого «страшного зверя тайги» в два счета вам найдем! — воскликнул Тимка.

После завтрака все три охотника повели меня по тропе к речке. Федор и Тимка бегали от одного поваленного дерева к другому и стучали по ним палками. Они выбирали такие деревья, у которых уже давно сгнила сердцевина и широким дуплом зияло трухлявое отверстие. Из одной такой колоды с громким свистом выскочил маленький зверек. Он пулей понесся по земле и моментально забрался на дерево.

— Вот он, снимайте его! — крикнул Петр Константинович.

Мы окружили дерево, на котором устроился бурундук. Зверек сидел на самой нижней ветке, с любопытством глядя на нас. Он чесался, что-то хватал с ветки лапками и смешно жевал или вдруг начинал забавно умываться и прихорашиваться.

Бурундук

Мы стояли под деревом в трех метрах от бурундука и громко разговаривали. Я готовился к съемке. Сорокин рассказывал:

— Ребята-школьники ловят их петлями на конце удилища. Как на рыбную ловлю ходят в лес.

— Это что! — сказал Тимка. — Вы, дядя Петя, расскажите, как медведь ловит бурундуков.

Бурундучишка при этом сидел смирно и, казалось, прислушивался к нашему разговору. Петр Константинович продолжал:

— Да, интересные вещи рассказывают охотники, как медведь ловит этих дурачков. Вы понимаете, если стоять неподвижно, то бурундук может бегать у самых ваших ног, а, чего доброго, еще и заберется на вас. Топтыгин это дело знает. Встанет на задние лапы и стоит как вкопанный и при этом широко растопырит когти на лапах. Зверек осмелеет и заберется на него, бегает по мишке. Потом подбежит к концу лапы и сунется между когтями. А медведю только этого и надо: он сожмет когти — и бурундук попался. Съест медведь его и снова стоит как истукан, ждет другого дурачка.

На бурундука мы потратили много пленки. На этого зверька нельзя смотреть без улыбки: такие забавные штуки он выделывает перед охотником.

Бурундуки действительно очень любопытны. Снимать их легко, при этом почти не нужна телеоптика. Часто их можно снимать обычными объективами с фокусными расстояниями в пятьдесят и семьдесят пять миллиметров, за исключением кадров, когда нужно показать крупно мордочку животного.

Вскоре мы ушли от дерева, оставив бурундука в покое. Решили постепенно продвигаться в сторону Полигуса, чтобы до вечера прийти в село.

— Какого же зверя вам еще заснять?.. — подумал вслух Сорокин.

— Разумеется, медведя.

— Есть они на Кондромо. И на Енгиде их много. Но мы на медведя охотимся только зимой, когда он спит в берлоге.

Белка

Как убивают медведя — это снимать неинтересно, — сказал я. — Интересно заснять его за каким-нибудь занятием: как он ходит по берегу речки и выворачивает камни, как лакомится ягодами в лесу и тому подобное.

— Это очень трудно да и опасно. На такую съемку надо ходить с опытными охотниками. Если встретишь медведицу с медвежатами, она, чего доброго, может броситься на людей.

— А соболей здесь можно заснять?

— Почему бы и нет! Только ведь надо долго жить в тайге, каждый день ходить на охоту, терпеливо выслеживать — тогда и удача подвернется. Вот не удалось вам заснять сегодня глухаря, а если бы недельку пожить здесь, такой подловили бы момент!

— Жаль, что не могу я остаться у вас надолго: связан с караваном Губенко.

— Да! Для съемки к нам надо приезжать на месяц-два, на всю осень. Уходить с охотниками далеко в тайгу и жить с ними до самого снега. Только тогда вы и заснимете что-нибудь интересное: глухарей, сохатых, соболей, медведей. Приезжайте-ка ко мне на будущую осень, поведу вас на Енгиду, поживем с вами там месячишко.

— Завидное приглашение! При случае обязательно воспользуюсь им! Спасибо, Петр Константинович.

Мы задержались еще в нескольких местах: я снимал осенние пейзажи. Встречались нам и рябчики, и копалухи, и бурундуки, и белки. В одном месте даже выскочил на нас заяц. Во всех случаях мое киноружье было готово к действию.

На этой охоте я лишний раз убедился, как важно, чтобы кинокамера всегда была готова к съемке, — только тогда можно успеть схватить момент встречи с диким животным в лесу.

Несмотря на неудачу с глухарем, я и на этот раз выносил из тайги богатые трофеи на кинопленке. Мой киноматериал о Подкаменной Тунгуске пополнялся все больше и больше.