Один свет — одни и болезни

Нечай Федоров банил ноги в отваре овсяной соломы. Боже, хорошо-то как! Ломота в ступнях заметно поутихла, тело наполнилось приятной истомой, лоб с редкими уже сивыми кудерьками прошибла испарина. Самое время молитву сотворить.

У иконы святого великомученика и целителя Пантелеймона горели две свечи. Остальные Нечай велел задуть. Ни к чему в горнице лишний свет — чай не за праздничным столом. Хворая собака и та на время в нору уползает. А тут человек!

Нечай подобрал полы широкого домашнего халата, в который можно двоим таким упрятаться, и велел ключнице Агафье Констянтиновой, маленькой кривобокой смирянке в темных одеждах, подлить в лохань горячей воды. Пока та управлялась с банькой, он через силу выцедил ковш целебного кваса. Сказал ворчливо:

— Прошлый раз щавелем в нос шибало. Нонче вроде как черной княжихой смородит…

— А завтрим днем, — тоненьким детским голоском подхватила Агафья, — Я тебе яблочный изготовлю. На свеколке. Да. Противное зелье лучше сладкой болезни. Вот так-то, милостивец мой.

Не ее это дело — воду в лохани менять, на то комнатные девки есть; ее забота — за припасами смотреть, за прислугою, за тем, чтобы Нечаиха домашними делами не очень-то себя утруждала, да вот поди ж ты, стоит хозяину домой возвернуться, ни на шаг от него не отстает. Все при нем да при нем, будто привязанная. Было дело, он ее, приблудную, пожалел, в дом взял, а после, заметив сметку и старание, приспешную доверил — пускай стряпней ведает. Дальше — больше. Отдал ей под начало погреба, прачечную, людскую, комнаты в избе для соседей. И ни разу кривобокостью не попрекнул, прежней ее нищеты не вспомнил. Точно она всегда при богатом доме жила. Вот Агафья и старается. До самой Олены-старицы добралась, вызнала у нее, как хозяину пособить. Мало того, заказала богомазу икону святого Пантелеймона-мученика, нашла для нее место в дальней горнице и венками из ромеи украсила. Для одних ромея — цветок-моргун, для других пуповка или воловьи-очи, для третьих — блохомор, и только Агафья величает ее ласково голубою ромашкой. С той же душой она выговаривает имя юродивой Олены-старицы. Казалось бы, какая тут связь? Олена, хоть и пользует царя Бориса, страшна из себя, корява.

Зубов нет, глаза подернуты пленкой, точно у птицы ночной. Какая уж тут ромея — засохший блохомор, куда ни шло. Но в том-то и дело, что всякий раз, когда Агафья заводит лечебную парилку, оживают не только голубые ромашки вокруг иконы, но и сам святой Пантелеймон. Вот как сейчас. А вместе с ними обретает иной, пусть и не видимый для прочих образ царская юродка.

— Зелье-то и впрямь противное, — стряхнул капли с крыльчатых бровей и утиного носа Нечай, — Ты бы в него меду подмешала, что ли?

— Како матушка Олена велела, тако я и делаю, — заупрямилась ключница, потом, посомневавшись, добавила: — lie такие, как ты, отец родной, терпят. О-о-о! — она благоговейно вскинула вверх свои огромные круглые очи. — Перед костоломом все равны, и верхние, и нижние.

— Это как тебя надо понимать, Агафья?

— А тако и понимай, Нечай Федорович, — притушила свой легкий девичий голосок ключница. — Один свет, одни и болезни.

Нечая как огнем обожгло. Выходит, у царя Бориса тоже костолом. Никогда прежде Агафья этого не поминала, а тут вдруг на тебе. Проговорилась или кто-то подучил разведать, как мнит себя царский приказной? Нынче поклёпщики в почете. За хороший донос не только из холопства выйти можно, но и поместьишко получить. Перед такой ценой даже самая верная псина заюлить может. Вот хотя бы и Агафья.

— Говори да не заговаривайся! — на всякий случай осек ее Нечай.

— Како скажешь, тако и сделаю, — смирянка снова стала смирянкой. — Мы люди темные, не знаем, в чем грех, в чем спасение. Тебе, батюшка, видней, где начать, а где перемолчать.

— То-то у меня, — Нечай пошевелил пальцами, похожими на клешни брошенного в кипяток рака.

Ему вдруг привиделось, что это не он, Нечайка Федоров, второй дьяк приказа Казанского и Мещерского дворца, сибирский управщик, нежит свои болящие плюсны в парной лохани, а сам царь Борис Федорович Годунов, великий князь всея Русии; что не Агашка Констянтинова, верная ключница, хлопочет подле, а юродивая Олена-старица, богом посланная вещунья. От этого видения сутуловатые плечи Нечая сами собой расправились в крыльцах, долговязое, не по-дьячески костлявое тело приосанилось, большой рот, закругленный книзу, выровнялся, натянув под глаза подушечки щек, короткие брови поднялись.

В следующий миг Нечай спохватился:

«Эко меня расквасило. Нет чтобы самому подумать, бабу слушаю. Ну при чем тут Олена-старица, ежели не она, а немец Кремер царев костолом лечит? Он да еще эти лекаришки-аптекари, англичанин Френчгам да голландец Клаузенд. У них одно на уме — промывание сделать, пиявки поставить, кровь пустить да пилюльку с выхухолью дать. А о слове задушевном, провидческом, о врачебном вине с истертым порохом, луком и чесноком, о баньке с целебными трапами у них и понятия нету. В красные одежды рядятся, а тела под ними подолгу не моют, в сальности держат, точно самоеды или вогуличи. Как тут не гаснуть царю от таких врачевателей?»

Нечаю припомнилось, как третьего года царь Борис совсем плох стал, так плох, что с постели подняться не мог. Пошли по Москве слухи, один хуже другого. Испугались думные бояре, кабы чего не вышло, стали упрашивать царя: покажись народу! А он бы и рад показаться, да мочи нет. Но боярам, когда приспичит, и это не беда. Велели уложить царя в носилки и нести из Кремля на люди — в Казанский собор. Пусть там отстоит вечернюю службу! Одно только и спасло тогда царя Бориса: Кремера с ним у носилок не было. Лютеранцам вход в православный храм заказан. А юродивая старица Олена, никому не известная, как раз на паперти сидела. Подала она царю знак — он голову поднял, шепнула сокровенное слово — на локоть оперся, а когда его в собор внесли — и вовсе приободрился. С тех пор государев двор открыт для нее. Для иноземных лекарей — тоже. Так и воюют.

За окном скрипел мороз-ломонос, шебуршала сухая белесая темь. Ни один живой звук не проникал в горницу, будто и не Москва вокруг, а ночное заснеженное ноле.

Мысли Нечая стали путаться. Он всхрапнул — то ли наяву, то ли в дремной одури.

Где-то вдалеке едва различимо забренчал колоколен. Вроде бы на крыльцовых воротах… Ну точно!

— Кого это еще нелегкая принесла? — втрепенулся Нечай. — Нешто опять Кирилка позднит? Ужо я ему…

— Не возводи на сына напраслину, — порхнул в ответ голосок Агафьи. — Дома он. Начальные буквы на листах красит, как ты велел.

— Ну тогда постояльцы. И чего им надо рыскать по ночам, ума не приложу. Не у себя чай, в соседях.

— Не бери в голову, сердечный. Я им скажу.

— Да уж скажи, Агафья, скажи. Особо незванным. Расплодились, мочи нет.

— Так ведь и без соседей нельзя, батюшка мой, — рассудила Агафья. — Тебе по кремлевскому чину не мене боярина держать их положено. Вот они и летят, что пчелы на цветень.

— Ладно, Агаша, коли так. Пусть живут. Там разберемся.

Почувствовав на себе ожидающий взгляд святого Пантелеймона, Нечай вымел из-за полы халата русую кустистую бороду, расправил ее на груди и просительно сложил руки:

— О великий угодниче Христов, страстотерпче и врачу многомилостивый, призри благосердием и услыши нас грешных, перед святою твоею иконою усердно молящихся, испроси нам у Господа Бога оставление грехов и прегрешений наших, исцели болезни душевныя и телесныя…

— …К тебе же прибегаем, — серебристо подхватила Агафья. — Яко дадеся ти благодать молитися за ны и целити всякий недуг и всяку болезнь…

Два голоса, один тяжелый, басовитый, другой легкий, ангельский, слились воедино, будто пламень свечей у иконы великомученика Пантелеймона.

Беззвучно отворилась дверь. Из-за нее вопрошающе высунулся дворовый человек Оверя. Ключница сделала ему знак, чтобы не метался.

— …Даруй убо всем нам святыми молитвами твоима здравие и благомощие души и тела, преспеяние веры и благочестия и вся к житию временному и ко спасению потребная, — то поднимались ввысь дружно, то упадали вниз два голоса, — Яко да сподобившиеся тобою великих и богатых милостей, прославим тя и подателя всех благ, дивнаго во святых Бога нашего, Отца и Сына и Святаго Духа, во веки веков.

Оверя едва дождался конца молитвы. Не смея подать голос, он качнул дверью воздух. Огоньки свечей дрогнули, расплющились.

— Ну кто там еще? — недовольно поворотился к нему Нечай.

— Оне-с, — захлебнулся на полусловае Оверя. — Самолично!

— Кто оно? Говори толком!

— Я и говорю: Власьев Афанасий Иванович.

Теперь пришло время захлебнуться Нечаю. Вот уж кого не ожидал он у себя в неурочный час — думного дьяка.

— Велели по-свойски, в чем есть, — уже смелее досказал Оверя, — Куда сопроводить?

— Куда же еще? В белую!

— Слушаюсь! — дворовый исчез.

Нечай вынул из лохани ноги.

Агафья тотчас подхватила их и давай сушить. Руки у нее быстрые, умелые, так и летят. Упрятали стопы в пуховые надевки, потом в крытые белкой босовики.

Нечай тем временем утер рябоватое лицо, отряхнул волосы. Его так и подмывало вскочить, заторопиться, но он сдержал себя.

«Не прошен пожаловал, не взыщи за ожидание, Афанасий Иванович, — мысленно перенесся он к Власьеву. — Не я к тебе с приездом, а ты ко мне. Интересно, зачем?»

Среди кремлевских приказных Власьев — заметная фигура. Перво-наперво, дьяк Посольского приказа, да не какой-нито, а по особым поручениям. Еще при блаженном царе Федоре Иоанновиче замечен был умением распутывать, а коли надо, запутывать самые щекотливые дела. В заграницах показал себя поворотистым, гораздым на иноземные языки, знающим всякие потребные для сношений с тамошними сановниками увертки. За то и пожалован в думные дьяки. С тех пор он больше при боярах да при лучших дворянах обретается, вкупе с ними пособляет царю государеву думу думать, государево дело делать. При Борисе Федоровиче, сменившем на троне своего блаженного зятя, Власьев возвысился еще больше. Велел ему Годунов, не оставляючи Посольского приказа, ведать Казанским. Много на Москве приказов, да главных четыре: Посольский, Разрядный, Поместный и Казанский. Так что у Власьева теперь необъятная сила. Одной ногой он в европы вхож, тень другой протянулась аж в Сибирь за Камень. Правду сказать, не тянет его к казанским, мещерским, астраханским и сибирским делам, но знает он их изрядно. Разум у него цепкий. Другому все разжуй да в рот положи, а Власьев что надо, сам слету хватает и до ума доводит. В приказе бывает наскоками, зато в боярской думе докладывает так, будто с Казанского двора не вылазит. Опять же Нечай у него под рукой. Есть на кого текущее переложить, не опасаясь подвоха. Пятый уже год они в товарищах дьячат, но приятельства меж ними не было и нет. Иной раз за столом сиживали, но без гульбы и хмельного панибратства, будто на посольском приеме. Привыкли видеться только в приказных стенах. И вдруг в гости пожаловал, не оповестив заранее! Ничего хорошего это не сулит…

Переодеваться Нечай не стал. Велел комнатной девке подать легкую упадающую до пят шубу из соболей. Набросил ее поверх влажного халата, запахнулся потесней. Сам же Власьев велел ему идти в чем есть. Так пусть не взыщет!

 

Ночные беседы

— По здорову ли, Нечай Федорович? — улыбкой встретил его нежданный гость.

— Не жалуюсь, Афанасий Иванович. А ты по добру ли сам?

— Слава Богу, и по добру и по здорову. Того и тебе желаю.

— Благодарствую.

Они приветственно раскланялись.

Власьев не из тех думных, что опяливают себя в три, а то и в пять шуб, дабы отличиться перед другими. Ему и одной довольно. Вон она, сброшена на лавку. Кафтан на нем без украс, однако пошит из парчи, сапоги козловые, тоже неузорные, и только петлицы у ферязи украшены золотым шитьем.

— Сколько же это мы с тобою не виделись? — с дружеским вниманием оглядел Нечая дородный, но приземистый Власьев.

— А пока ты в посольском разъезде был, Афанасий Иванович, — ответствовал Нечай, высокий и жердевый даже в шубе. — Считай, с великомученника Димитрия Селунского.

— А мне помнится, с Параскевы-Пятницы.

— И тако и этак верно будет. Виделись мы на Анну, а убыл ты из Москвы на Параскеву-Пятницу.

— Пожалуй, что и так. Похвальная у тебя память, Нечай Федорович.

— Не жалуюсь покуда, Афанасий Иванович.

— Сказывают, ты без меня не давал стоять приказу?

— На то и конь, чтоб на нем ездить.

— Твоя правда.

Они согласно рассмеялись.

— Вот и хорошо, вот и ладно, — заложил руки за спину Власьев. — Я за тобою, как за каменной стеной.

— А я за тобой.

Посмотреть на Власьева со стороны — простяк-человек. Этакий поместий к из глубинки. Борода у него овалистая, круглые брови подчернены по-иноземному, над левой ноздрей большая серая бородавка. Лицо широкое, цветущее, нос прямой, чуть приплюснутый, а глаза будто спрашивают: не ляпнул ли я чего-нибудь лишнего по недалекости своей? Хитрец-человек. Умеет напустить на себя тумана.

— Ну показывай, показывай свои покои, — добродушно предложил Власьев, точно за этим только и пожаловал. — Ага, вот она какова, твоя белая комната. Презанятно устроено и весьма.

Комната и впрямь устроена презанятно. Все в ней сделано из мягкого сибирского дерева кедра — стол, лавки, одежник, стены, подсвечники, стулья, сундук у порога. Одежник и подсвечники украшены затейливой резьбой. На полу — ковер из шкуры трех огромных, добытых на Печоре белых медведей. Он так и светится летучим серебром. А вместе с ним светится густо пробеленный потолок.

Власьев взял со стола деревянный кубок. Осмотрев, спросил:

— Не протекает?

— А вот мы сейчас проверим, — понял его намек Нечай и наполнил кубок хмельным медом. — Гляди сам, Афанасий Иванович.

— Свой тоже проверь.

— И мой.

Из-за их спин тотчас вынырнул проворный Оверя. Оставив на столе сытные закуски и сладкие заедки, он исчез, плотно притворив за собой дверь.

Власьев отхлебнул из своего кубка.

— Крепковато, — почмокал он. — А мальвазии у тебя не найдется?

— Не обессудь, Афанасий Иванович, токмо я этих заморских винишек не держу. Ни духа в них, ни вкуса, один водогон.

— Иной раз и водогон кстати.

— Будто бы? — хмыкнул Нечай.

— Уверяю тебя. Ну вот хотя такой пример, — чинно опустился на лавку Власьев. — Подобрали намедни у Варварских ворот купецкого сына. Именем, заметь, Лучка Копытин. Бражная тюрьма неподалеку, его и снесли туда, понеже на ногах не стоял. Этому бы Лучке проспаться как следует, а он спьяну давай болтать про челобитие Димитрию Углицкому. Какое-такое челобитие? От кого и зачем? Спохватился Лучка, ан поздно. Он уже не в бражной тюрьме, а в подвалах Разбойного приказа. Проняли его до косточек, он и ну вспоминать. Де собрались сынки из торговых и дьяцких семей, дабы воровать на царя нашего пресветлого Бориса Федоровича. Совсем с ума сбились. Нет, что ни говори, а водогон лучше безрассудного русийского хмеля. Ей Богу!

Нечай сразу понял: неспроста Власьев речь про Лучку Копытина завел. Не из тех он беседчиков, которые говорят, не продумав всё наперед. Стало быть, есть в этом свой умысел. И вертится он где-то возле Разбойного приказа.

— Ох уж эта молодь зеленая, — помолчав, горестно вздохнул Власьев. — Вечно не в свои дела суется. То ей не так, это не эдак. Под носом взошло, а в голове еще и не посеяно.

Нечай нахмурился.

— Я что-то не пойму тебя, Афанасий Иванович. Нетто ты жалеешь изменников?

Глаза их встретились.

— Не изменников жалею, а неразумников, — без труда выдержал Власьев пристрелочный взгляд Нечая. — Ино это чьи-то дети, Нечай Федорович. Посуди сам: через них отцов похватают, дворню изведут, соседей. На пользу ли это?

— На пользу, не на пользу, а порядок должен быть!

— Истинно говоришь, — Власьев приглашающе поднял свой кубок. — После таких слов и по первой не грех. За твое здравие, Нечай Федорович! Во веки веков!

— За твое здравие, Афанасий Иванович!

Власьев перевернул свой кубок:

— Не протекает! — и поставил на место.

Нечай перевернул свой:

— И у меня тако ж. Закушаем, Афанасий Иванович?

— Отчего нет? Благое занятие!

Отведав заливной осетрины, украшенной поверху отборною клюквой, Власьев отложил серебряную вилку:

— Вот ты о порядке заговорил, Нечай Федорович, однако же это дело не простое. Каждый народ своим устройством живет. Ежели он склонен к разумному управлению, то и порядок у него непременно есть, и корона порядочную голову венчает, а ежели нет, то легко под ней может оказаться самый настоящий упырь.

— О ком это ты мыслью раскинул? — решил сбить думного дьяка со скользкого разговора Нечай. — О литовском короле Жигимонде? Или о свейце с германцем?

Власьев замер настороженно, будто нес на охоте, но в следующий миг во рту его задребезжал сладкий смешок:

— Эва хватил, Нечай Федорович. При чем тут Жигимонд или кто другой инородный? Нешто нас своими упырями обнесло?

Час от часу не легче. Нет чтобы на заморских коронах остановиться, Власьев под свою готов копать. С него станется. Вот она — ловушка…

Нечаю сделалось жарко до невозможности. И какой это дурак натопил так в белой — дышать нечем. Шубу с плеч не сбросишь — не к гостям одет. И как это думные бояре в двух да трех мехах перед царем парятся, лишь бы показаться один важнее другого? Власьеву что — он не в думе, разоблачился по-свойски и посиживает, а тут прей заживо…

— Да пусть их, — Нечай изобразил на лице беспечность, — Нам-то что? Повторим лучше! — он проворно наполнил глубокие кубки, будто ненароком распахнув при этом полы наброшенной на плечи шубы.

Освежающая прохлада заструилась по телу снизу. Халат стал отлипать, как банный лист.

— Отчего и не повторить, — поддакнул Власьев, с ласковой насмешкой любуясь раскрасневшимся, нетвердым в движениях Нечаем. — Мед слову не помеха, а великое подбодрение… Ну так вот, о своих. Взять хоть бы Иоанна Васильевича. Это мы егоза Грозного держим, а которые и Лютым прозывают. Им по-нашему говорить не прикажешь. Так ведь?

Рука Нечая невольно проплеснулась.

— К чему за чужим следовать? — набычился он. — Скажи от себя или будет на этом!

— Утишься, Нечай Федорович, скажу и от себя, — не обиделся на его внезапную грубость думный дьяк. — И я Иоанна Васильевича в Лютых числю. Уж не обессудь на прямом слове. Ведь это он все чины и сословия на опричных и земских поделил, одних над другими с метлой и собачьей мордой поставил, в лютый страх ввел, особливо бояр родовитых. Взять хоть бы как он Великий Новгород исказнил. Тридцать пять лет минуло, а лосе мороз в жилах стынет. Тебе ли не помнить то время, те казни?

— Новогородские? — уклонился от прямого ответа Нечай. — Откуда? Меня там не было, Афанасий Иванович. Да и недосуг мне все помнить. Молод был…

— И я не стар, — усмехнулся думный дьяк. — И меня там не было. Что из того? Разве мы одних себя помним? Русия-то одна во все годы. Где ее ни распни, везде больно. В Москве ли, в Новогороде, в Старой Ерге на Белоозере. Тако я говорю?

Нечай неопределенно пожал плечами, а сам растревожился еще больше: неспроста Власьев про Старую Ергу вспомнил. Ловок думный дьяк узелки вязать да петли ставить. Не угодить бы ненароком в какую.

— А он распял! — голос Власьева гневно возвысился. — По своим же землям войною пошел! Любо ему на корчи людские зреть. Никого не помиловал. На пути к Новогороду Клин разорил, Тверь, Торжок, Городище. Я уж не говорю о малых поселениях. Им и счета нет. Четыре недели на Волхове лютовал. Этим — головы сечь, этих — в огонь, этим — терзания немыслимые. Матерей и детишек за ноги и под лёд! Смерть и ужас.

Монастыри многие до нитки обчистил, Софийский дом. Никакому Мамаю такое в голову не влезет — храмы свои бесчестить, — тут Власьев всхрапнул от полноты чувств, отер влажные губы. — Или Псков взять. Печорский игумен к нему с крестами да иконами на поклон вышел, а он ему в ответ голову ссек. Ссек и отдал своей своре святые церкви на пограбление. Даже колокол с Троицкого собора хотел снять. Да хороню юродивый ему именем Николы Чудотворца поперек стал: не трогай, коли не хочешь сверзнутъся в адские тартарары. Отмахнулся было Иоанн, но конь под ним тем же часом и пал. С пророчествами не шутят. Тем Псков и спасся от неминуемой погибели. Море крови тогда пролилось. А все за ради чего?

— Большая измена была, большое и усмирение, — не очень уверенно высказался Нечай. — К Литве умыслили отложиться, Русию поломать.

— Какая измена? Окстись, Нечай Федорович! Ну перехватили гонца с польской памятью. Большое ли дело? Писана-то она малым кругом. С него и спрос. Так нет, надо измену на весь Новгород положить. Да ежели за каждого пойманного с тайным листом гонца по городу на плаху класть, скоро у Москвы и городов не останется. На чем ей тогда стоять?

— Слава Богу, покуда стоит! — заупрямился Нечай. — Про гонца с польской памятью не знаю, а тайный лист за иконой пресвятые Богородицы в Новогородской Софии точно нашли. И указывал он на архиепископа Пимена со всей тамошней старейшиной. Вот и опалился царь Иоанн. Дыма без огня не бывает. Иное дело — по мере ли он. Тут я с тобой согласку дам: на Волхове меры не было.

— И на том спасибо, что на явном не упираешься. Тогда я тебе еще вопрос поставлю. А вдруг это сами опричники тот лист написали да за икону в Новогородской Софии положили?

— Вдруг — не доказка, Афанасий Иванович. На догадках далеко не уедешь. Почем знать, подложили или нет?

— Да по том, Нечай Федорович, что за спиной царя Иоанна в ту пору Малюта Скуратов был. А он известный подложник. Первый человек в Опричной думе, заклятый враг Думы боярской. Это он ее игрушкой в своих руках сделал.

— Нам-то что до Малюты Скуратова? Дело прошлое. Господь его вместе с опричниной прибрал. Ужо спросил поди на том свете! А нам это не по чину, хоть ты и думный, Афанасий Иванович. Тем паче Иоанна Васильевича судить. Он города не токмо казнил, но и ставил, и к Москве прилеплял, Русию уширяя. Плохое всегда крепко помнится. А ты и хорошее не забудь.

— Ну-ну, интересно послушать, — подзадорил его Власьев.

— И послушай! — бодливо уставился Власьеву в переносицу Нечай. — Зло от зла родится, добро от добра. А царь, как светильник: что в нем возжгут, то и горит. Были рядом с Иоанном Васильевичем поборники благих дел и любители отечества, и он царем правды был. Церковь устроилась. Русия новый Судебник получила. На место ласкателей и казнокрадов разумные и нестяжательные мужи пришли. А разве казанское взятие не истинно царское дело? Поставил заслон орде от Крыма до Казани. А после дохристовых лет правил крепкою и справедливой рукой. Кабы не козни у него за спиной, не поклепы на добрых советников, да не ранняя смерть кроткой царицы Анастасии, и не свернул бы он на опричнину.

— Кабы и вдруг — не доказка. Сам говорил…

— И опять скажу! — перебил Нечай. — Не по чину нам царей судить!

Из длинных узластых его пальцев выскользнула большая сочная клюквина. Он погнался за ней, поймал ловко, но она лопнула, окрасив соком белую кожу.

Плохая примета. Будто кровью измазался. А все Власьев. Сперва в опасный разговор втянул, теперь на словесных неувязках ловит.

— Да разве мы судим, Нечай Федорович? — дружески пристыдил его Власьев. — Помилуй! Мы о превратностях царского правления размышляем. С глаза на глаз, с ухо на ухо. Ты да я. Сам друг. В запертой комнате. Или у тебя на стенах уши?

— Уши у меня одни, — не задержался с ответом Нечай. — Говори, Афанасий Иванович. Ты же видишь, я их не закрываю. Но хотелось бы к нам с тобою поближе.

— Можно и поближе, — с охотою согласился самозванный гость. — Для этого я тебе другой пример положу. Был у царя Иоанна конюший — Федоров Иван Петрович. Первый среди бояр человек, честнейший на Москве судья. Чуть не двадцать лет ходил он полковым воеводою, вместе с юным царем Казань брал, был наместником в Юрьеве ливонском, а после в товарищах с князем Мстиславским правил земщиной. Один из тех, кого ты назвал в поборниках благих дел и любителях отечества. И как же царь возблагодарил его ум, седину, службы верные? А по-царски. Поверил изменным слухам. Не выслушав, усадил на тронное место, набросил одеяния со своего плеча, дал в руки скипетр и ну холопствовать. Насытившись шутовством, всадил нож злобной рукою. Тело же Федорова велел выбросить на площадь собакам и падальным птицам, а сам отправился в Коломенский уезд — но его владениям. Села с церквами жег, мужиков в капусту рубил, голых баб и девок пускал по полям кур ловить, а после отдавал своим псам на потеху. Навел страхи на отчины Федорова в Юрьевском и Бежецком уездах. А вот до Белоозера не добрался — не ближний свет. Отправил туда своих кромешников. Как там дело было, тебе лучше знать. Ты ведь вроде из тамошних мест родом?

— Из тамошних, — эхом откликнулся Нечай.

— Из боярского села, что под Старой Ергой?.. Как же оно называлось? То ли Иванпетровское — по его имени, то ли Марьвасилевское — по имени жены его? Совсем запамятовал. Ну подскажи что ли! Чего умолк?

— А никак, — через силу выдавил из себя Нечай. — Боярская Ерга — для приезжих. А промеж собой — Федоровка.

— Ну вот, теперь сравни судьбу Боярской Ерги с Новгородом и прочими городами. Одно к одному, будто кольца в цепочке. Токмо в диких народах такое замечено, чтобы за вины лучшего человека всю его челядь в землю класть. Ты вот уцелел милостью божьей, еще и в царевы слуги выбился, а другие где? Нет уж, не говори мне о христовых годах Иоанна Лютого. Добро от зла не может родиться, как его не возжигай! Таким он на свет появился, таким и со света ушел…

У Нечая пересохли губы. Он перестал слышать Власьева. Мысли его оборотились в прошлое. Он давно похоронил в себе и Федоровку, и страхи, пережитые в юные поры, и старцев монастыря Святого Кирилла Белозерского, которые чудом подоспели, чтобы спасти его от неминуемой смерти, а потом долго вылечивали, душевно и телесно. Первую грамоту он постиг на боярском дворе, второй обучили его старцы. Хотели при себе оставить, да не по нем оказалась жизнь в затворе. Ушел однажды куда глаза глядят. Дорог много. Одна привела его на Городецкую ярмарку. Там и сделался он площадным писцом. Потом пристал к казачьей ватаге и ходил с нею аж в ногайские степи. С год просидел побегуткой-подьячим в волостной избе, еще с год переписывал боярским детям азбуковицы на Волыни. С волынскими купцами добрался до Москвы, а там посчастливилось ему попасть на глаза дьяку Казанского двора Дружине Фомичу Пантелееву-Петелину, С того и началась его новая жизнь. Пантелеев давно уже не у дел — старость его замучила. Писчая братия, что была при нем, не раз поменялась. Некому стало помнить, из какой пропасти Нечай в приказные дьяки выполз. По вот, оказывается, Власьев помнит. Вызнал, будто это тайна какая. Была тайна, да вся вышла. Теперь в ней опасности никакой и нет. Мало что во времена Иоанна Васильевича случалось, ныне на троне Борис Федорович. Он к обиженным допреж мирволит. Кабы и узнал ныне подноготную Нечая, не отвернулся бы, поди, от верного слуги, не поставил ему в вину опалу на Ивана Петровича Федорова…

Но тут же зашевелился червь сомнения:

«Кто знает… Времена нынче смутные, царь болезнует. Мнительность в нем большая завелась, слабость к наушеству. Под такую руку ему всякое можно наплести…».

— И таких историй, как с воеводой Федоровым не счесть, — продолжал Власьев, — Был человек верный и нету его. За что?

— За измену! А измена та из пальца высосана… Как бы тебе ни хотелось, Нечай Федорович, а Иоанн с младых лет Лютым был. Аки дикий азиатец. Раб в его крови сидел. А рабу на троне кровь жаждется, терзания холопов своих. Вот он и окружил себя дьявольскими приспешниками, превратил царский дворец в безбожный монастырь. Себя называл игуменом, оружничьего — келарем, Малюту Скуратова — параклисиархом, а выродков всяких — иноками, братией святой. Службы на много часов служил, а после на Пыточном дворе их до конца доводил. Разве мыслимо такое в государствах с разумным управлением и здравым смыслом?

— Опять ты за свое, Афанасий Иванович, — досадливо перебил его Нечай. — Я же сказал: дело прошлое. Не след нам его ворошить. Где деготь побывает, не скоро дух выведешь.

— Оно бы и верно, — не стал спорить Власьев, — Но ежели с другой стороны зайти, другое и увидится. Ну вот к примеру: старая плетка под лавкой лежит, новая на стенке висит, да обе жгучи.

— Не много ли примеров?

— Много не много, а все меж собой связаны.

— Это каким образом?

— Вестимо каким, — серая бородавка над левой ноздрей Власьева слегка порозовела. — Димитрий Углицкий чай не от хороших порядков появился…

В комнате сделалось так тихо, что при желании можно услышать шелест свечей, шорох белых меховинок под ногами, затаенное дыхание обоих дьяков.

«Ишь ты, — закаменел Нечай. — Самозванца Отрепьева двакожды Димитрием Углицким назвал! Будто не ведомо ему, что за птица этот беглый расстрига. В миру — Юрий, в монастырской келье — Григорий, а в дерзких помыслах — сын царя Иоанна Васильевича, счастливо уцелевший в Угличе. Сдал свое имя монаху Леониду, дабы нес он и дальше личину Отрепьева, а сам рвется в цари».

Закаменел и Власьев. В глазах у него надежда напополам с тревогой. Ждет, чем ответит ему Нечай.

«А тем и отвечу, — решил Нечай, — Что не туда с заговором своим явился».

Но рубить наотмашь не стал. Береженого Бог бережет. Вопросил с укором:

— С какой же это стороны, интересно знать, наши хорошие порядки от Юшки Отрепьева зависят? Растолкуй, Афанасий Иванович. Или самозванец Юшка не для того в Литву да в Польшу сбежал, чтобы ножи на Русию вместе с ними точить?

— В грамотках от него другое писано, — уклончиво ответил Власьев.

— В грамотках всяко можно написать. А ты на деле смотри. Небось на Посольском дворе каждый юшкин шаг ведом — от Москвы до Гощи и Самборга, где он теперь силы копит. Разве не принял самозванец тайком католической веры? Разве не посулил полякам за помогу русийские земли? Разве не был с воровством на царя в запорожцах да у черкас? Не посылал к донским казакам свой штандарт с черным орлом но красному: де зову вас в свое войско… Да мало ли на нем вин разных? Окрутил лжой понизовцев, теперь в Северской стране севрюков мутит. Из малого огня бо-о-льшой пожар раздувает. Кабы не спалил нас всех заедино.

— У страха глаза велики, Нечай Федорович. Знаю я эти речи про бесовское умышление да про латинскую и люторскую ересь, которая всех нас погубит. Но ты-то почто их повторяешь? Поверь мне: хуже не будет, а токмо лучше. Вся беда в наших усобицах и в неразумном самоуправстве. Так уже было. Вспомни старину, когда новгородские славяне и кривичи, весь и чудь послали к варягам, русью звавшимся, послов со словами: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: да поидите же у нас княжити и владети». Вот и пришел Рюрик, дабы сесть в Новогороде, а братьев своих Синеуса и Трувора на Белоозере и в Изборске посадил. С того и пошло русийское государство. Пришло время у старины поучиться.

— Плохая учеба! — опять не сдержался Нечай. — Сравнил кого — званого князя с боярским холопом, сокола с вороном.

— Как можешь судить ты о Димитрии Углицком, коли не ведался с ним?

— А ты ведался?

— Не я токмо, почитай, все думные бояре и дьяки, — с прежним спокойствием подтвердил Власьев. — На все божья воля. Ею он восселился в Чудовом монастыре, сказавшись диаконом Григорием. Ею попал на патриарший двор для книжного письма. Сам патриарх Иов, заметив его превеликое досужество, стал имати его к нам в царскую думу. Это теперь его всяко мажут грязью — де объявился вор-расстрига, коий в миру отца своего не слушался, впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, убегал из дому, а будя пострижен в монахи, не оставил своего прежнего воровства, вызывал духов нечистых и блудил чернокнижеством. А мы другое помним: светлый юноша похвальных правил величаво ступает при отце нашей церкви. Он видит царя, да царь его не видит. И еще скажу: таких канонов святым я больше не слышал. Чудодейские каноны! Могут ли изыйти такие из уст вора, самозванца, боярского холопа? Не верю! По моим мыслям, Нечай Федорович, не там ты черта ищешь, где он сидит, не того боишься.

— Мне лучше знать, чего я боюсь, — заворочался на лавке с мягким накладным сидением Нечай. — А вот ты, я вижу, и точно ничего не боишься. Смел самозванца навеличивать.

— Могу и тебя, коли так.

— Меня? — оторопело уставился на думного дьяка Нечай. — Это кем же, Афанасий Иванович?

— Да хоть бы сыном царского конюшего Федорова. Неважно, что родительница твоя из сенных девок была. Димитрия Углицкого тоже вон попрекают, де мать его седьмой женой Иоанну Васильевичу приходилась. Стало быть, незаконная. А но мне так любой закон должен проверяться божьим знаком.

— Власьев подбодряюще поднял кедровый кубок, — Твое здравие, Нечай Федорович. Пусть все отнятое возвращается на круги своя. Одним — царство, другим — боярство. А нам всем хочу пожелать здравомыслия во времена тяжкие.

— Спасибо на добром слове, — ответно возгласил Нечай. — Ты, я вижу, горазд заживо чудеса творить. Только они не по мне, Афанасий Иванович. Твое здравие!

— Выпьем и на этом, — Власьев сделал несколько глотков.

— Жаль, право…

— Чего жаль?

— Жаль, мало посидели, — думный дьяк отвалился от стола.

— Пора и честь знать. — Однако подниматься не спешил, ожидая, не попросит ли Нечай посидеть еще. — На дворе-то совсем черно. И замятия расходилась.

— Да-а-а, — неопределенно протянул Нечай. — Непогодица.

Пришлось Власьеву и впрямь подниматься.

Они сошлись у лавки с шубой думного дьяка. Нечай проворно, не хуже Овери, распахнул ее, поймал рукавами вельможные руки, но тут обвалилась с плеч его собственная шуба. И остался Нечай перед гостем в волглом халате.

— Аки татарин! — увидев его без меховой наброски, не удержал улыбки Власьев. — Сразу видно, в каком приказе сидишь, к каким порядкам душой ближе. А я тут тебе про европы толкую.

Однако Нечай шутки не принял:

— Меж разных стран живем, да своим умом!

Теперь Власьев стал накидывать на него шубу, но без нужной ловкости. Их руки мимолетом сошлись и, отстрельнув одна другую, тотчас разбежались.

— Помилуй, Нечай Федорович, — спохватился Власьев, оглядывая Нечая снизу вверх, — Я ведь тебе про Лучку-то Копытина не все досказал. Ахти на меня! Совсем под душевные беседы с памяти сбился. Ну так вот, назвал этот самый Лучка на Пыточном дворе других челобитчиков, да не всех. Завтра наденут ему, калечному, черный мешок на голову и поведут доказным языком, дабы вспомнил место, где они собирались. По прикидкам это дом твоего родственничка Дружины Пантелеева. Соображаешь? Его Василей с твоим Кирилкой не разлей вода…

Нечая будто под дых ударили. Он разом огруз, в глазах зарябило.

— Не может такого быть, — заборматал он потерянно. — Не знаю я никакого Копытина. И Кирилка не знает!

— Не зарекайся наперед, Нечай Федорович. Лучше сына спроси.

— И спрошу! — с вызовом пообещал Нечай. — Как есть спрошу.

— А после подумай, как быть, — участливо придвинулся к нему горячий потный Власьев. — Я ведь нарочно пришел — тебя упредить. Все ж таки мы с тобою не первый год пополам дьячим. Помогать один другому должны, даже если не во всем согласны.

— Да чем тут поможешь, коли подтвердится? — махнул рукой Нечай.

— Не скажи, Нечай Федорович. Утро вечера мудренее. Одно я ведаю твердо: доказного Лучку оденут в мешок ровно пополудни. Из Китай-города его выведут через Неглинные ворота на новый Курятный мост. Это первый случай. Мало ли что сверху может упасть? Дальше его погонят левым берегом в сторону Верхних Подгородок. Вот и второй случай. И так до пантелеевского дома. Надо токмо найти человека с головой. Он сам все устроит.

— На что толкаешь? — задохнулся Нечай.

— На то и толкаю, чтобы Разбойного приказа избежать. Или ты другой способ знаешь? — Власьев открыл дверь в прихожую. — Нет, Нечай Федорович, не замоча рук, не умоешься, — и велел невидимому Овере: — Эй, человек! Сопроводи! — затем шагнул за порог, легко ступая, и растворился в мерцающей полутьме. Будто его и не было.

 

Бесстарая молодость

Не откладывая дел в долгий ящик, Нечай нагрянул к среднему сыну.

Кирилка и впрямь сумерничал над листами, заданными ему в перепись. В другой раз Нечай порадовался бы такому его прилежанию, а нынче — тошно смотреть. Наблудил, вот и делает вид, будто в радость ему вымалевывать красные буквы, а следом цепочки малых строк нанизывать на разгонистое перо.

Поздно, ох поздно взялся за своего оболтуса Нечай. Раньше надо было, пока не учал он по Москве со своими дурацкими забавами шастать. А виной всему Нечаиха с ключницей Агафьей. Одна ему во всем потачку дает и другая туда же. Любуются им, точно красной девицей. Он и рад стараться. Тело нагулял молодецкое, а умом не дозрел. То с мужиками за Колымажным двором в руколом ввяжется. Любо ему запустить свои железные персты в пальцы соперника и осилить его на спор. То нагрянет с потехой в Серебрянские бани на Яузе и ну голых баб суматошить. То прикинется на конном торгу цыганом. Сколько раз откупала его Нечаиха у пристава, чтобы шума не поднимал. Мужу об этом ни гу-гу, будто его это и не касается. Но чьим именем? — Да его же, Нечаевым. Пятнают тайком, кто во что горазд, а ему и невдомек.

Нет уж, хватит! Дымно кадить — святых зачадить. Пора и на ум Кирилку ставить.

С неделю назад Нечай отделил самовольна от старшего сына, тихого и покладистого Ивана. Пускай в разных комнатах живут. Незачем большаку под Кирилку подстраиваться. Не дай Господи, и этот дурачничать учнет. А чтобы не было обиды, задал и тому и другому переписать наиважнейшие приказные бумаги. У кого лучше получится, того и отличит.

Лицом Кирилка и правда пригож, весь в мать — глаза разлетные, нос прямой, смоляные кудри сами, без накрута вьются. А норовом ни в нее, ни в отца, а в неведомого им куролесиика. Видать, был у них уже в роду такой вот Кирилка. Непременно был.

Нечай недобро оглядел сына. Душа кипела накричать на него, руки чесались отвесить оплеуху. Но… нельзя, нельзя! Спугнешь парня — слова потом из него не вытянешь. Ведь он не только чудить горазд. Есть в нем этакая несуразность. Нашляется, напроказит, а после днями сидит в дому, слушает, размечтавшись, агафьины сказки. Ну совсем как дитя малое. Или с птахами да всякой живоползущей мелюзгой возится. Ласковей его тогда и почтительней никого на свете нету. А какой понятливый и непривередный! Ну ангел и ангел. Кабы не высовывались у него порой из-под белых одежд чертячьи ножки, цены 6 ему не было.

— Ну-ка, похвались старанием своим, — по-власьевски сбросив шубу на лавку, подсел к столу Нечай. — Изрядно получается, — он перевернул отложенный лист, — И тут изрядно. — однако, присмотревшись, добавил: — А в этой строке пером пробрызгано. Надо было сразу песком присыпать и мелом забелить. Да и помарка в нижнем ряду выскочила.

— Это я мигом, — потянулся за мелом Кирилка. — Не успел начисто…

— Оставь, — придержал его за локотницу Нечай. — После сделаешь. Лучше ответь-ка мне прямо, краснолисец великий, прилагал ты свою руку к челобитию самозванцу Отрепьеву или это врут на тебя? Токмо без уверток. Да или нет?

Кровь прихлынула к лицу Кирилки, под неотросшей еще как следует бородкой дернулся острый кадык.

— Пошто молчишь? Я поди не от безделья спрашиваю. По-отцовски. Мне это точно знать надо и без всякого промедления.

— Прилагал, — чуть слышно выдавил из себя Кирилка. — Токмо не самозванцу, а царевичу.

— Что не запираешься, хвалю, — едва справился с собой Нечай. — Теперь объясни про царевича. Нешто и впрямь веришь, что он из мертвых встал? Или тут больше умысла?

Кирилка неопределенно пожал плечами.

— Ну все же? — не отступал Нечай. — Я понять хочу. Он на московский трон чужеземцем басурманится, а тебе-то, руссиянину, какая от этого польза?

— Пора менять старое на новое! — уже уверенней высказался Кирилка. — Вот почему. Зазлобились через меру, в беспорядок впали. А тут случай сам в руки идет.

— Случай, говоришь? — утиный нос Нечая смешно дернулся. — Это кто же тебе такое в голову вбил? Нешто сам додумался?

— Сам!

— Молодец! И про старое на новое — сам?

— И про это тако ж.

— А я думал, чужие зады повторяешь. Прости великодушно. Прошибся маленько. Я человек старых порядков, а у тебя к новым душа лежит. Вот и разобъясни мне без обиняков, где я обомшел?

— Рассердишься, батюшка, коли я так-то…

— Тебе ли, сорвиголовушке, бояться? — горько развеселился Нечай. — Небось, на дыбки без огляду ходишь, а тут отец ему в опаску. Охо-хо-хо! Раньше надо было про мое сердитство думать, пока в яму не спихнул. А теперь крой напрямки, сынок.

— Хоть про царя Бориса?

— Хоть про него!

Кирилка развернул плечи, прокашлялся да так, что огоньки свечей ходуном заходили. И вдруг спохватился:

— В какую-такую яму?

— Всему свой час. Ты говори, говори. Токмо без гомозу.

И Кирилка заговорил. Первым делом о царе Борисе и его приспешниках. Народ от них не зря отвернулся. Люты слишком и корыстны не в меру. Испохабили все вокруг, довели до края. Коли не остановить зло, оно всех задавит.

Сперва Кирилка осторожничал, подбирал слова помягче, поуклончивей, но мало-помалу разохотился, отцово внимание принял за одобрение. И выскочило у него, де отец Годунова, костромской вотчинник средней руки, был от рожденья крив одним глазом, а Борис через то искривился душой. Мало того, что всякими неправдами забравшись на царский двор, он возле трона оказался, так захотел к тому же на нем сесть. Для этого и послал татей в Углич, дабы младшего сына Иоанна Грозного в его уделе загодя извести. Да промахнулся себе на горе. Вместо царевича Димитрия они против иерейского сына умыслили, а царевич божьим повелением спасся и теперь пришел отобранное у худородного Бориски забрать, а испорченное без него исправить. Ну как ему на этом не поклониться?..

Нечай слушал Кирилку не верючи: нешто это его последыш, втайне любимый больше Ивана, такую околесицу несет?! Ему вспомнилось присловие: первый сын богу, второй царю, третий себе на пропитание. Ну, Бога Нечай явно не обидел: Иван без господа слова не скажет, дела не сделает. А вот себе Нечай сильно недодал: вместо третьего сына у Нечаихи девки пошли. И с Кирилкой незадача вышла. Растил его слугою царю, а вырастил супротивником. Верно говорят: матушкин сынок да на батюшкин горбок.

Спорить с ним сей час толку нет. И не спорить нельзя. Ведь в ту пору, когда царевич Димитрий, играя в тычку, свалился во время падучей на свой ножик, Кирилке едва-едва шесть годков минуло. Не по нем знать, что тогда в Угличе было. Зато ездили туда с обыском посланцы Боярской думы, да не как-нибудь, а под началом князя Василия Шуйского, которого в дружбе к Годуновым не заподозришь. И нашли они, что смерть царевича приключилась нечаянно — от его же болезни. Это теперь, когда дела у Годунова пошли худом, восстала против него людская молва и давай приписывать к были небыль: он и злодей-то, и детоубивец, и самозванец. Поди, отличи в такой мешанине правду от кривды. Вроде как с самозванством и воевать надо по-самозвански…

— Значит, по-твоему, старых царевых слуг вместе с ним надо убрать, — решил подвести черту Нечай, — а новых посадить? И что же получится?

— Хорошо получится! — горячо заверил его Кирилка. — Народ опять полюбит царя…

— Меня взашей, — перебил его Нечай, — а ты на мое место. Так, что ли?

— Я не о том, батюшка. Ну как бы это тебе объяснить… Бывает такой случай, когда одно без другого может обойтись, а другое без первого никак не может.

— Мудрено говоришь. Поясни толком.

— А вот задачка такая есть. С подходом. Коли из дву на десять убрать три, сколько останется?

— Известно сколько, — усмехнулся Нечай, — Девять! А по-твоему?

— Пустое место, — тряхнул кудрями статный ясноглазый Кирилка. — Я же сказал: задачка с подходом. Тут не считать надо, а сообразить.

Подумав для порядка, Нечай попросил:

— Намекни, пожалуй, дабы я опять не прошибся.

— Намекаю, батюшка. Мы живем по временам года. Каждая три месяца имеет…

— Постой, постой, — начал понимать Нечай. — Вон ты куда загнул. Ежели весну из дву на десять отнять, не будет ни лета, ни осени, ни зимы. Так что ли?

— Ага.

— Старого без нового?

— Ага, — снова кивнул Кирилка, лыбясь до ушей, будто ему цапку подарили.

— Ишь, разагакался. А того понять не хочешь, что весна тоже не сама по себе взялась. Без лета семена бы не вызрели, без осени не насеялись, без зимы не отлежались в захоронке под снегом. Стало быть, нет таких случаев, чтобы одно без другого обошлось. А коли нет, тако и не рассказывай мне сказки про бесстарую молодость. Выдумки это. Вредные выдумки.

Нечаю вдруг сделалось зябко, точно его от печи в холодные сенки выставили. При Власьеве потом исходил, а тут дрожь напала. И под сердцем саднящая немота разлилась, дохнуть не дает.

Из ночной тьмы едва-едва пробился удар часового колокола на Успенской церкви. За ним другой.

Нечаю представилось, как ходят у ворот кремлевские сторожа, перекликаясь: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Из одного угла в ответ несется: «Святые московские чудотворцы, молите бога о нас!» Из другого: «Святый Николай Чудотворец, моли бога о нас!»

Кабы Нечай был сторожем, и он бы возгласил от своих ворот: «Все святые, молите бога о нас!» Или закричал: «Славен город Москва!», «Славен царь Борис Федорович!», «Славны все его города!», «Славна страна Русия!»… Но ни закричать, ни прошептать — слабость дурманная к столу клонит.

— Что с тобой, батюшка? — на лице Кирилки отразилась неподдельная тревога. И от этой неподдельности Нечаю сделалось чуток легче. Сердись не сердись на Кирилку, а душа у него светлая — не столько на слова откликается, сколько на родной голос. Жалко ему отца в слабости телесной, так весь к нему сердцем и устремился.

Однако стоило Нечаю приободриться, иные мысли в голову полезли: «Лучше бы себя да мать, да всех нас, Федоровых, пожалел, а то навесил над головами топор и заливается себе соловушкой. Кабы завтра кровью не захлебнуться».

Это «завтра» дышало ему в затылок, леденило своей неотвратимостью, торопило. Но Нечай знал: что скоро, то и не споро. Ночь большая, есть время и поговорить и мыслью раскинуть. Но сперва надо понять, в какую сторону ее бросить.

Тем временем Кирилка накинул ему на плечи шубу, сел подле, не отнимая руки. Она у него сильная, горячая.

— Озяб вроде, — будто оправдываясь, сказал Нечай. — Свежо у тебя.

— А мне так больше глянется.

— Да уж не девица, чтобы нежничать, — Нечай прикрыл руку сына своей сухой холодной ладонью.

Кирилка в ответ притиснул отца к себе.

— Что за человек Лучка Копытин? — спросил под настроение Нечай.

— Обыкновенный человек, — не заставил себя упрашивать Кирилка. — Помогает отцу торговать кожами. У них место в малом охотном ряду второго отделения. Это, если смотреть по ножевой линии, ближе к Гостиному двору, промеж суровщиков. Занятный парень. А какой ловкий. Лучше него никто покупателя на товар не зазовет. С любым иноземцем объяснится. А барышни от него так и тают.

— Я не о том, — перебил Кирилку Нечай. — Я о челобитной. Лучка ее писал?

— Да нет. Лучка о ней и слыхом не слыхивал. Писал, если вправду сказать, Семка Сутупов.

— А Васка Пантелеев тут с какого боку?

— Тако ж ни с какого. Он подписывать челобитную сам не хотел и мне не советовал, да Семка к нему с сестрой подкатил. А Василей его сестру перед сердцем держит. Вот и получилось.

— Получилось, эх! — Нечай и не заметил, как двинул Кирилку локтем; не сильно двинул, но все же. — Думать надо сперва, а уж потом подписывать!

Его снова зазнобило. Стало быть, закоперщик не Кирилка и не Васка Пантелеев, а Семка, сын царского дьяка Богдана Ивановича Сутупова. От этих воронов всего жди. На людях лизоблюды, а в душе властолюбы. Куда хоть перевернутся, лишь бы кусок пожирней отхватить да местом повыше усесться. И других в перевертыши тянут, чтобы компания побольше собралась. Одного-то далеко видать, а в толпе легко затеряться. Потом, коли прижмет, простаками прикинутся: как все, так и я, все грешили, и я не без греха. Отродное племя!

— И ты у Пантелеевых челобитную подписывал?

— И я, — свесил голову Кирилка.

— И Лучка Копытин?

— Да не было его там, батюшка, не было! Я же говорю, он в этом деле не при чем. Мы с ним знакомы по другому случаю.

— А он говорит, был.

— Где говорит? — не понял Кирилка.

— На Допросном дворе.

— Не может быть!

— Все может, — тяжело поднялся Нечай. — Ты подумай, сынок, авось вспомнишь. А я пойду. Неважно мне что-то. Лягу, пожалуй. Ночь уже.

В голове стучало: «Завтра Лучку Копытина на доказ поведут. Что делать? Господи, вразуми!»

За дверью его ждала неусыпная Агафья Констянтинова. Она ничего не стала спрашивать, только подняла свечу, осмотрела цепким всепонимающим взглядом и ободряюще вздохнула:

— Ничего, милостивец мой, это мы травками поправим. Не было бы другого худа.

 

В колодце

Нечай едва добрался до подушки. Вязкая серая пелена повалила его на постель, сомкнула глаза. По векам забегали блескучие мурашки. Они прожигали тонкую кожу до самых зениц. Голова набрякла сонной одурью. Одурь эта сочилась ниоткуда и утекала в никуда. Только тени, тени, черные тени. У них не было рук, но они вздымали над головами факелы, у них не было голосов, но они грозно кричали и победно смеялись, у них не было коней, но они бешено мчались, горяча скакунов плетьми с метлами на оголовках, а у седел, которых тоже не было, болталось по мертвой оскаленной собачьей голове.

Нечай задохнулся от ужаса: да это же опричники! Это их подлые устрашающие знаки — собачья голова с метлой-плетью. Это их черные, как у монахов, ризы, надетые на расшитые золотом кафтаны. Это их вороные кони с черной сбруей, их факелы, их разбойные крики. Стражи и каратели, опричь царя никому не подвластные, намертво загрызающие и начисто выметывающие тайных и явных государевых врагов, они вдруг вынеслись из давних лет, чтобы вломиться в больную память Нечая.

Но вот пелена ненадолго спала. Солнышком выглянула из-за нее светлая и ухоженная Федоровка…

Высоко-высоко в беспредельном небе кружил белый кречет, выискивая поживу. Хорошо следить за ним снизу, примяв крепкой молодой спиной желтофиолевый рукоцвет, пахучий разлапушник вперемешку с глазастыми моргунами. Нечайка кружил вслед за белым кречетом, но пока в мечтах. Поймать бы ему в поле дочь ямского окладчика Палашку Саламатову, смять в руках, зацеловать до упою. И ей, как понял он, хотелось того же, но не знали они по немноголетству своему, как к этому подступиться, не умели нужного слова сказать, верный час найти. Вот и ходили по одним и тем же полям, лежали на одной и той же траве, но каждый сам по себе, мучаясь и счастливясь.

Занятый своими сладкими переживаниями, Нечайка и внимания на шум в деревне не обратил. Опомнился, когда понесло гарью от боярской усадьбы. Бросился посмотреть, что там, и сразу угодил под нагайку черного всадника. Тот волок по колдобинам на веревке безжизненное тело.

Первой мыслью было: татары! Но откуда им взяться на русийских северах? Тут ближе Литва и немчины с Варяжского моря. Однако и этим ходить с набегами недосуг — сами с Москвой за Ливонию воюются.

Ничего не понимая, Нечайка схоронился в ближних кустах, а там уже захожий пономарь Созя Чукрей дрожит. Он и нашептал, что это вовсе не татары и не варяжцы, а царевы опричники. Привезли бумагу про измену боярина Федорова, согнали мужиков воедино, чтобы огласить ее, а теперь ни за что головы ссекают.

— Спасайся, христовенький, покуда не поздно, — возбужденно брызгал слюной Чукрей. — Ты хоть и не мужик ишшо, да ростом эвон какой верзила. Исказнят под горячую руку. Как есть исказнят. Меня чуть не подмели заодно, — он потянул Нечайку за собой.

Вдвоем они отползли в заросший разноцветней овражек, а по нему, пригибаясь, побежали прочь от Федоровки. Вслед им несся истошный вой баб, детский плач, ругань опричников, треск огня. Нечайка слышал и не слышал. Все в нем от страха сжалось, ослепло, оглохло.

Когда к вою и треску добавились непонятные страдальческие храпы, Чукрей примедлил свои косолапые шажки.

— Никак скот увечат? — догадался он. — Ну точно! И рыбную запруду спустили… Нелюди! Псы бешеные, прости Господи, — глаза его были сухи, а губы плакали.

И тогда Нечайке будто уши ототкнуло. Он вдруг понял, что не туда бежит. Не о себе в такой час думать надо — о ближних своих да о Палашке, а то запрыгал по избокам, как петух без головы.

Ноги сами повернули назад.

— Ку-у-да? — дернулся за ним Чукрей. — Сдурел, что ли? Комару коня не свалить! Опомнись, покуда не поздно, парень!

Но Нечайка уже несся назад, к Федоровке. Несся, не пряча головы. По пути выдрал кол из ближайшей огородки.

— Ничего, Созя, — шептал он, — Ежели комару коня не свалить, то и конь комара не затопчет!

До своего двора он добрался без помех, а там опричники на крыльце столпились. Один через плечо другому заглядывает:

— Хороша холопка!

Тот в ответ:

— Говорят, боярин ее особо выделял.

— А мы что, хуже боярина? Ха…

Нечайка и всадил шутнику кол пониже спины. Всадил бы и другому, кабы третий сзади не хватил его нагайкой:

— Ах ты, сураз! На кого руку поднял?!

Очнулся Нечайка уже у колодца. Открыл глаза, а в колодезное горло дворового дурачка Шуню заталкивают. Мал Шуня, да неподдатлив. Сучит ногами, окровавленным ртом смеется: «Завтра сами в ложках перетонете!»

Следом кинули боярского ездового и двух крестьян, а уж потом Нечайку.

Не уцелеть бы ему, кабы нижних не было. Это с их тел он до бревенчатой горловины дотянулся. Нащупав зацепки, уперся ногами в одну стенку, головой в другую и давай враспор выталкиваться под закромок.

Мимо кинули еще несколько мужиков. Они со стонами ворочались в родниковой жиле. Только у Шуни и хватило сил из-под вороха коченеющих тел выдраться. Нечайка помог ему прилепиться подле себя. Поддерживая друг друга, они вкапывались, вклинивались, втискивались в неподатливую осклизлую твердь.

Внезапно свет над ними погас. Это кромешники задвинули колодезную крышку, хороня их заживо. Навалилась долгая иссасывающая темнота. Сколько она продолжалась, бог весть. Нечайка задеревенел так, что перестал что-либо слышать, а уж понимать и вовсе. Но, слава богу, не задеревенел Шуня. Дурачки живучи. Услышав голоса наверху, он принялся скулить. С того и заглянули в колодец приведенные Созей Чукреем старцы Кирилловского монастыря. Кое-как отодрали Нечайку от спасительного бревна, под которое он вмуровался, а после забрали с собой. От них и узнал он, что Федоровки больше нет. Сожгли ее до печей особо доверенные слуги царя, а заодно всех, кто был в деревне тем часом, без разбору изничтожили. Среди прочих — мать Нечайки, сестер малых, отчима Федора Перфильева, который ростил его, как сына родного, и всех Саламатовых, кроме самого окладчика и его Омельки — они в то время в ямском отъезде были. И Палашку тоже. Ее, но не свет, который она навсегда оставила в его душе.

С тех пор и мается Нечай костоломом. С годами боль все сильней и сильней. Зато сны про былое терзают все реже и реже. Научился Нечай не впадать в них. И на-ко тебе! Врасплох застал его Власьев своими речами, выпустил тени опричников из могил, они и насели.

Нечай зашевелился, сметая слабой рукой темные тени. Прочь, прочь, дьявольское отродье.

Дышать стало легче. А все потому, что вспомнился Шуня, его вещие слова: «Завтра сами в ложках перетонете!» Так ведь оно и сталось. Это споначалу опричникам все с рук сходило, пока они соблюдали общежительский устав своей братии, были заодно в разбоях, без нужды не сбрасывали монашеские скуфейки да черные рясы. А как стали промеж собой грызться, дружка на дружку воровство вешать, в пыточные подвалы наперегонки кидать, так и увидели все, что опричнина на глиняных ногах. С Малюты Скуратова многое пошло, на нем и осеклось. Не ведал царь, как от своего главного слуги и советчика избавиться, и послал его в сердцах на приступ ливонской Пайды. Там Малюту и порешили. Упокоился, аки герой, пробивая путь к Варяжскому морю, хотя распоследним негодяем был. Вот ведь какие превратности случаются.

Семь лет продержалась вьяве опричнина. Отказались от нее, да поздно. Она уже корни незримые дала. И пошли от тех корней скрытые опричники, часто под теми же самыми фамилиями. Им бы нахапать побольше, на бедах русийских нажиться, к власти прикорябаться, да ничтожны в делах своих и не даровиты. Вот и злобятся, ищут, как удачу перехватить, смуту в стране множат. Это их люди о безумствах Иоанна Грозного молвы подняли. Чернят без разбора все, что сделалось при нем. Надо им пугало из него сотворить. А заодно и нынешнего царя Бориса Федоровича погуще замазать. Ведь Годунов при нем стряпчим, мыльником, кравчим и кем только не был, в опричный поход хаживал — Великий Новгород и другие города усмирять. Почитай, с двадцати годков в кромешниках. Знал, к кому в зятья залезть — к самому Малюте Скуратову. Но и с царем не забыл породниться — через сестру Орину. Она замуж за блаженного царевича Феодора но его воле пошла.

Так-то оно так, да и не совсем так. Нечай вон тоже на племяннице бывшего думного дьяка Дружины Фомича Пантелеева-Петелина женат. Ну и что из этого? Он ведь ее не из корысти в сердце положил, не за хорошее место на Казанском дворе. Сначала она ему приглянулась, а уж после и дьячество пришло. Не без помощи Пантелеева, конечное дело, но своим старанием, своей хваткой и досужеством. С Борисом Федоровичем, поди, тоже так. Он свою суженую заметил не потому, что она Скуратова, а потому что Мария. И поныне с ней но душе и сердцу живет, как Нечай Нечаихой. Цари — тоже люди! Что до Ирины Годуновой, то ее за царевича Феодора вовсе не брат отдавал, а дядя, царев постельничий. И с опричниками не все так просто. Было дело, хаживал с ними Годунов и усмиряющие походы, но опять-таки поелику молод был, мал при дворе, не волен в делах своих. Расправами не замарался, а присутствием при них, сказывают, казнился.

Много напраслины на Борисе Федоровиче, ой много. Правда непременно домыслом крыта. Убиение царевича Димитрия в Угличе взять. Или воцарение Годунова на русийский престол. Их кто похочет, так и толкует. Но всегда с подковыркой. Дескать, мало худородному Бориске показалось имени царского шурина, слуги и наместника, которым он почитай двенадцать лет при Феодоре Иоановиче правил, за облака по его смерти полез. Да как полез-то? Без чести и совести. Напролом. Волей Боярской думы пренебрег, крест отчине целовать не захотел, повернул дело так, будто весь народ его излюбил, в цари выдвинул и устами Земского собора на государение нарек. А чтобы ни у кого сомнений не осталось, велел записать в Соборном определении, будто и Грозный-царь завещал Годунову на царство поставиться, коли Феодора не будет. Венчаясь на престол, сулился устроить на всех землях хлебное изобилование, житие немятежное и неповредимый покой у всех равно, а что дал? — Новую опричнину! Вспомнить хотя бы князей Шуйских, Ивана и Андрея, лишенных жизней его злобой, ослепленного касимовского царя Симеона Бекбулатовича, сына его Ивана, отравленного следом, и многих других, изгубленных или опозоренных вельмож, пастырей божьих, лучших людей страны. Это он зажигальщиков подослал, чтобы изнутри Москву спалили, а потом это дело на дьяка Андрея Клобукова свалил и на пытке его же и замучил. И по сей день в память о том сожжении главную торговую площадь у Кремля люди Пожаром кличут…

Вот и Власьев туда же. Впрямую ничего не скажет, но Годунов у него получается если не упырь, то исчадие упыря. Кромешник! И самоуправен до неразумности, и лют. Завел подданных в усобицы и непорядки. Оттого Самозванец в недрах русийских и вызрел, как таракан на печке. Теперь надо печку на заморскую жаровню менять, звать к себе ляхов или немцев: приходите княжить и владеть нами! Будто Русия своими умами и обычаями вконец обнищала. Будто народ, что глина: взял и перелепил по-чужому, не спросись.

Пять лет назад, когда Годунов поставился на царство, Власьев иное пел. И не только на Москве, в заграницах тоже. Он тогда из Архангельска отправлен был с посольством к Австрийскому дому в город Гамбург. Плыл сперва мимо норвежских и датских берегов, потом Эльбою и всюду восславлял могущество и добродетели нового царя. Дескать, разумен, красноречив и благолепен премного. И допреж, при Феодоре Ивановиче, будучи начальником всей земли, устроил дело так, чтобы воинство цвело, и купечество, и народ, грады украшались каменными зданиями без налогов, без работы невольной, от царских избытков, с богатою платой за труд и художество, земледельцы дани не знали, а правосудие было для всех свято и беспристрастно. Ныне его щедроты и вовсе границ не знают. Положил служилым людям на год восшествия своего сразу по три жалования — одно за покойного Феодора Ивановича, другое за себя, третье годовое. С земских подати, дани и посохи на городовые постройки снял, а с народов сибирских — ясак. Немцев и литву тоже отличил: велел вернуть из ссылок по дальним городам тех, кто по грехам своим туда отправлен. Одним место на Москве дал, другим вотчины, поместья, дворы в округе, а торговым лифляндцам пожаловал звание гостей или деньги — по тысяче, а то и по две тысячи рублей каждому… Слушали про такие чудеса тамошние бурмистры и пели хвалу Московскому государю за его милосердие, премудрость и широко открытое для иноземцев властодержавие.

Еще больше поглянулось Власьеву, что в телохранители, лекари, цирюльники, музыкантщики, гадальщики Годунов почти сплошь набрал ганзейских, прусских, фряжских, жмудских и прочих заезжих людей. Всех велел содержать по-княжески. Пускай приучают русийских медведей к одеждам немецкого или аглицкого покроя, к бритобородству и европейским словам, а стало быть, подтягивают во всем до Европы.

«Широких понятий царь! — не переставал радоваться Власьев. — На чужом учимся!»

«А свое теряем», — не удержался как-то Нечай. Обидно ему было видеть такое предпочтение. Есть чему у Европы поучиться, но не этим же пустякам.

И позже Власьев не раз прославлял Годунова. Да и как не прославлять, коли, возвышая себя, царь Борис и Русию умел возвысить. Разве не при нем Астраханью укрепилась она, Воронежом, Ливнами, Ельцом, Белгородом, Осколом, Курском и другими городами-крепостьми? Разве не при нем поставлены в Сибири Тюмень, Тоболеск, Лозьва, Пелым, Сургут, Тара, Обдорск, Нарым, Верхотурье, Туринск, Мангазея и Кетск? От крымских и прочих ханов сумел отступиться. Со Швецией и Речью Посполитой мир заключил. В Москву патриаршество перенес, превратив ее в Третий Рим. А чтобы сияла Москва, Лобное место круглым каменным помостом украсил, резными накладками и решетчатой дверью, водопровод в Кремле сделал, ямскими и прочими подгородными слободками расширил, подати со столичных жителей сложил, закрыл продажу вина в корчмах, передав ее в казенные питейные дома, твердой рукой искоренял разбои, мздоимства, посулы, оставаясь при этом легким и светлодушным. Особенно преуспел в первые годы своего воцарения: и обещанный покой дал, и благоденствие. На редкость цвела и славилась тогда держава Московская. Казалось, ничто не помрачит и не сдвинет ее с места, так она казалась сильна и неприступна.

Еще три года назад никто б не поверил, что возможен на Русии нынешний раздор и разлад. Но он есть, он усиливается с каждым днем, с каждым часом. Не узнать стало страны. Не узнать и Власьева. Совсем другой человек. Забыл свои прежние восторги, поменял в душе царя Бориса на самозванца Отрепьева, а теперь и от Нечая того же добивается.

«Нет уж, Афанасий Иванович, — забормотал неуступчиво Нечай. — Не годиться так, чтобы одною рукой кресты класть, а другою на своих же нож точить. Не по-божески это».

«Дурак ты, Нечай Федорович, ей-богу, дурак, — отделяясь от скачущих теней, наклонился к нему Власьев. — Когда криво запряжено, прямо не поедешь. Подумай хорошенько. Ты у меня на крючке, а не я у тебя. Стоит ли дергаться?»

«Ничего. Мы как-нибудь понемножку да через ножку, повисим и упадем».

«Ну что ты за человек? С тобою водиться, как в крапиву садиться».

«Да и ты не плох. Никакая крапива тебя не берет…».

Лицо у Власьева тугое, холеное. Брови подкрашены, точно у блудницы. А над левой ноздрей большая серая бородавка. Сказывают, у Отрепьева такая же точно на носу. Есть и другие, поменьше, но эта сразу в глаза бросается. Еще сказывают, правая рука у самозванца короче левой. И у Власьева одно плечо ниже другого. Он его толстой подкладкой уравнивает. Выхолит, оба схожими знаками мечены. Посланцы дьявола!

— «…вола, — откликнулось эхом в душе, — …ола…ла…а-а-а…».

Последний звук камешком упал на дно преисподней, а оттуда в ответ понеслись ангельские стенания Самозванца, писанные Годунову:

«Жаль нам, что ты душу свою, по образу божию сотворенную, так осквернил и в упорстве своем гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек?..»

Власьев с лету подхватил отрепьевскис стенания:

«…Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большему гневу; отдай нам наше, и мы тебе, для бога, отпустим все твои вины… лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду вечно гореть…».

Нечай плюнул в темноту. Любят нечистые духом других в дьявольских кознях упрекать. Богом прикрываются. И откуда их вдруг столько наплодилось? Особенно в приказах, подле царя. Все вины на него валят, будто не их руками царское управление вершится. На словах — одно, в душе — другое, а коли по делам судить, третье. Лизоблюды! Злоумышленники! Оборотни!

Нечай снова плюнул.

И тотчас на месте Власьева возник доказной язык с черным мешком на голове. Тяжело спотыкаясь, он брел но Курятному мосту между стражниками. Мост еще не разъездили как следует. Поставленный прошлым годом, он продолжал пахнуть свежеструганным лесом. Сверху нависли узорные мостовые дуги, по бокам — невысокие перильца. Мост небольшой — шагов десять в ширину и с пятьдесят — в длину.

Власьев намекнул: мало ли что может сверху упасть? Предусмотрительный! Интересно ему проверить: пошлет ли Нечай сюда завтра своего человека или евангельские заповеди вспомнит?

«Не плюй в других, в себя попадешь! — с издевкой выглянул из-за доказного языка Власьев. — Коли праведник, быть вам с Кирилкой на Разбойном дворе. Ведь сам учишь: нельзя одной рукою крест класть, а другой нож точить. Не по-божески станет чужим животом за свой платить. Ты ведь этого Лучку Копытина и в глаза не видел. Нешто покусишься?»

«Сгинь, — загородился от него рукою Нечай. — Сгинь. Афанасий Иванович. Вконец замучил».

«Это не я тебя, Нечай Федорович. Это ты себя. Гляди проще, оно и образуется».

Власьев задвинул крышку колодца, и Нечай снова оказался в кромешной тьме. Как из нее выбраться? Дважды чудес не бывает…

А как Бог подскажет.

 

Татарское воскресенье

Пробуждение было тяжелым, похмельным. В висках оглушительно стучало:

«Завтра Лучку Копытина на доказ поведут, а я тут валяюсь…»

«Какой там завтра… — сел на смятых простынях Нечай. — Нонче ужо!»

Глаза глядели, но ничего не видели.

«Где я?»

Холодным маревом пробивалось сквозь узоры на окне едва заметное утро. Сразу-то его и не узришь. Заглядывает, словно в подземелье.

Нечай поискал во тьме шнур колокольчика. Нету.

— Эй, тетери! — грозно заорал он. — Кто лампы-то засветит? Я вставать буду!

Ор у него получился слабый, задушенный, однако ж и его хватило, чтобы дворню всполошить. Тотчас появился и свет, и спальный прислужник Амоська.

Умываясь, Нечай не унимался:

— Это что за вода? Я велел на умывку подавать анисовую. А тут из помойной ямы брато!

— Помилуй-ти, — заоправдывался Амоська. При мне анисом запаривали.

— Значит, плохо запаривали. С вечера надо было, а то не пахнет… И рукомойник подвесили ниже некуда. Мне под него не подставиться.

— Како сказывано, тако и сделато.

— Сказывано ему, — передразнил Нечай. — А сам будто не видишь, что низко, — он в сердцах поддел рукомойную оттычку.

— Я же велел, чтобы медь светилась, а у тебя она точно грязью обляпана. И сикалка не брызгает! Стой, жди, пока из нее в долони накапает. Или стегны давно не драты? Так я распоряжусь.

— Зачем стегны? — Амоська метнулся к двери. — Вот! — он принес кувшин с тремя носами разной ширины. — Хорошо льется.

В ладони Нечая потекла струя из самого большого горлышка.

— Сразу бы так, — несколько смягчился он. — Учи их…

За окном завозилась ворона.

— Кар-га, — спросонья пробормотала она.

— Кар-р-га! — сварливо отозвалась другая.

— Кар-рр-га! Кар-рр-га! — всполошилась третья.

И вот уже со всех сторон несется:

— Га-га-га-га! Кар! Карр! Каррр! Карр-га! Кар-рр-га-аа! Будто ведьмы ни свет ни заря перебранку завели. И впрямь карги.

Нечая передернуло: их еще только не хватало.

— Чего стоишь, — вновь осердился он, глянув на Амоську. — Кафтан подавай! Да не стеганый. Попроще который неси. Ну хоть бы вот тот, черевчатый. Чай, не пировать еду, в приказ.

Облачаясь, он морщился: то ему не так, это не эдак. Показалось вдруг, что в темных углах, под ложем, за тяжелыми занавесями копошатся куцые грязно-серые твари. А меж ними по-хозяйски расхаживают твари побольше, поклювастей, сплошь аспидные, как уголь, длиннохвостые, как сороки. И кричат они по-особому, будто взлаивая: «Кар-гав! Кар-р-р- га-а-а-в!».

Нечай протер глаза. Гавы залетные исчезли. Зато всполошилось за окнами их потомство, прижитое с каргами. За время голода и неустройства оно умножилось, стало наглым, неустрашимым.

Скрипучий вороний карк лез в уши, возвращая Нечая от своих бед к бедам всеобщим.

За окнами лежала опустошенная Москва. Давно нет в ней ни кошек, ни собак, ни петухов, ни даже захудалых воробьишек, а те, что чудом уцелели, попрятались, голос от страха потеряли. Их голосами и кричат богомерзкие птицы. Обсядут с раннего утра все вокруг, на маковках церквей угнездятся и ну базлать: «Кара! Кар-ра! Карр-рр-ра! Карр-ррр-ра!»

Кара и есть. Кара небесная. Сперва-то она обрушилась на западные народы. Одних терзала морозами, других снеговалами, у третьих распложала тлю и стервоядных птиц. Русию бог миловал. Но предостережения были. При Иоанне Грозном — бури и столпы огненные, по две, а то по три луны над Москвой или по два-три солнца вместе. При Феодоре Иоановиче больше стало неурожайных лет, появились под Москвой волки, под стенами Кремля — черные лисы. А отыгралось все уже при царе Борисе. Три года всего сияло над ним безоблачное небо, осеняя трон, а в 7109 году вдруг погасло. Семьдесят с лишним дней и столько же ночей изливались с небес неостановимые потоки, а в предутро на Успенье пресвятой Богородицы лег на землю иней, сжигая все, что не сгнило, не захлебнулось в водах испытующего потопа. Остался народ без нового хлеба, без семян. Тут бы и скрепиться ему против общей беды, одолеть ее всем миром, не чинясь, не корыстясь, да не оказалось нужных скреп ни в верхах, ни в низах. Не оказалось!

Многие служилые, церковные и кремлевского сидения люди вслед за торговщиками и владетелями пекарен бросились в бесчестье скупать и припрятывать старое зерно, а после заломили за него цены безмерные. Тем же учали промышлять волостные и сельские начальники. Вконец обобрали и без того голую деревню, оставили без хлебных запасов ремесленные посады и незажиточных поместников. Из поправимого бедствия учинили настоящую беду.

Летом 7110-го половина полей осталась не засеянной, а зяблые всходы другой половины вновь изъела сырость и студеная хмарь. В 7111-ом небо наконец расчистилось, но слишком далеко зашел разлад в людях, прервались прежние связи, не стало порядка, который помогает солнцу светить, а земле родить. Нищие воспалились на алчных, алчные на нищих, худородные на знатных, ищущие власти на предержащих ее. Каждый стал сам по себе и сам за себя. Даже в смиренные души проник яд смуты, даже возле негасимых лампад зашевелились дьявольские потемки. Одни впали в объедение, пьянство, блуд и лихвы, перестали давать ближним в долг без грабительских ростов и закладов, другие пошли по миру, страждуя и стеная от нужды, кабалясь в вертепы, сбиваясь в разбойничьи ватаги, замертво падая у дорог с соломенной жвачкой в ощеренных ртах. Смрад лихоимства и гниющих тел разлился повсюду. Разыгрались болезни, открывая путь страшной моровой холере. Глухосердие стало обычным, как грязь и ругань. Исчез стыд. Исчез Бог. И не волки уже стали забегать к ослабевшей Москве, не черные лисы, а вороны надолго слетелись на свой торжествующий пир. Нет у них другого дела, как покойников накликать. Столько народу перекаркали, что и помыслить страшно. Братские ямищи трех новых скудельниц доверху бездомками забиты, приходские кладбища уширены до невозможности; чуть ни треть государства Московского в землю легла, а им все мало, мало…

От гнусавого грая у Нечая тоска в груди, боль в голове. Другие притерпелись, а он не в силах.

Чего только не испробовал Нечай, с воронами воюючи: велел челяди бить их, пиками колоть, ядами травить, сети и пугала ставить, да толку мало — одних вышибишь, другие налетят. Небо-то над Москвой одно, его на краюшки не поделишь.

Не помогли и охотничьи ястребы. От множества своего вороны так осмелели, что принялись воздушных сторожей гонять. Те и разлетелись, который куда.

Пришлось потешника в дом взять, чтобы на гудке пиликая или на дудке играючи, заоконный гвалт приятными звуками заглушал. Да не поглянулся он Нечаю — очень уж на доносчика похож, на шишимору подосланную. Не стал испытывать судьбу Нечай, отказал потешнику от дома. Береженого Бог бережет.

Нынче от доносчиков спасу нет. Холопы наушничают на господ, чернецы на священнослужителей, дети на отцов, жены на мужей. Дело это прибыльное. За него серебром платят, а случается, чинами и поместьями, да не тишком, а прилюдно — на площади у Челобитного приказа.

Тот же Амоська, сдается Нечаю, не только ему услуживает, но и на него. Ишь какой шустрый, расторопный. А глаза глядят мимо. Губы у него масляные, вечно льстивую улыбку источают, нос, точно у пса, постоянно принюхивается, уши торчком, так и ловят неосторожно сказанное слово. Давеча, когда он надевал Нечаю сапоги, так и хотелось ткнуть его пяткою в сморщенный нос, да, слава Богу, удержался. Не в обычае у Нечая свою власть над челядинцами показывать. Такие же человеки, как он. Да и боязно стало. А ну как Амоська или Оверя наветом отомстят? Трудно ли чужие шепоты Нечаю Федорову приписать? Вот хоть бы и власьевские…

Отгоняя мысли о Власьеве, Нечай напустился на Амоську:

— Лампы-то у тя пошто чадят? Дышать нечем! Невдомек, что ли, продухи открыть? Ну так я открою!

Он сдвинул на стене плотный коверный занавес, откинул крюк и потянул на себя створу.

В спальню клубами потек серый морозный воздух. Его источала стылая крещенская мгла, притаившаяся снаружи. Вслед за нею в душную повалушу ворвался вороний граи. Он был так резок и нестерпим, что Нечай отшагнул в сторону. Продух в стене представился ему разверстой могилой. Она была наполнена до краев…

Сбылось пророчество Иоанна Богослова: семь чаш гнева умертвили третью часть людей. Остальные впали в смуту и оцепенение. Что было неприступным отвне, вдруг сделалось отверстым снаружи.

— Закрой продух! — велел Амоське Нечай. — Просвежились и будет!

Тот с готовностью вернул все на место — створу, крюк, занавес.

— А теперь ступай.

Нечай остался в повалуше один. Мысли его беспорядочно метались, перескакивая с одного на другое.

«Злосчастна Русия, — думалось ему. — За что ей такие безмерные кары? Нешто она площе и грешнее противу других стран? Стало быть, это испытание ее безмерности. И мне испытание среди других слуг при злосчастном царе…»

«Вот уж и правда, злосчастный, — размышлял дальше Нечай. — Он ли не старался потушить смуту? Он ли не радел о согласии в отечестве своем? Но все оборачивалось против него, вызвало не облегчение, а новые беды».

Нечаю вспомнилось, как царь Борис, сам того не желаючи, разорил Москву голодными проходимцами. Начал-то он правильно. Едва зашевелились хлебные скупщики, велел их хватать, сечь на опустевших рынках, в воровские тюрьмы вкидывать, а самых отъявленных казни предавать. Посадским дозволил искать спрятанное зерно и брать его для общин по твердой цене. Для бездельных открыл продажу дешевого хлеба из казенных, боярских и святительских житниц, а чтобы было чем покупать, не пожалел денежной казны. Только в Смоленск для раздачи отправил двадцать тысяч рублев. Столько же Нечай Федоров с Иваном Ржевским но велению государя в Новгород свезли. На царствующий город и вовсе расщедрился: велел огородить четыре милостивых места, где всякий нуждалец ежеутренне мог получить медную деньгу или две на пропитание. А о том не подумал, что хлынут за ними толпы изо всех оставшихся без государевой подмоги уездов, что божьи копейки станут попадать в руки подставных просителей, да и не хватит их для всех страждущих.

Поняв свою ошибку, отменил Годунов раздачу милостыни, спешно устроил в Москве платные общественные работы, а на окрестных дорогах поставил сторожевые заставы. Но поздно. Остановить нашествие голодных ему не удалось. Они умирали на пороге Москвы, сделав ее главной добычей нарастающих бедствий.

Сперва глухо, потом все громче зазвучали поносные речи на царя Бориса, еще вчера сильного и любимого. Открылись заговоры в Кремле и на посадах, а за московскими стенами стали собираться беглые, опальные, гулящие и просто бездомные люди. Их рваные таборы выросли на Вязьме, в Коломне, Можайске, Волоке Ламском, под Ржевом и в других уездных городах. Атаман Хлопок, но прозвищу Косолап, объединил их в грозное разбоище, намерился брать приступом Москву. Чтобы усмирить его, понадобилась отборная дворянская рать.

Война с Хлопком вконец подточила силы Годунова, унизила и без того пошатнувшееся царское имя. Но увы, и на этом испытания не кончились, ибо в Откровении того же Иоанна Богослова сказано: второе горе пришло, вот идет скоро третье…

Третье горе — лжецаревич Димитрий. Самое страшное и опустошительное. Всем горям горе! Ослеп от несчастий многобедный народ, в такое помрачение впал, что готов самозванцу издовериться, свое спасение в нем видит. А того не может понять, что могильщика своего пестует. За объедки державной власти гадомыслец Юшка готов державу в холопство испродать, в раздел вечный, в иноверие. Отрепьев он и есть Отрепьев! Отца его, стрелецкого сотника Богдашку, на пьяной драке в Немецкой слободе литвин зарезал, а Юшка выбрал момент, когда Москва ослабла до крайности да и целится садануть ей ножом в живот. Горазд переплюнуть родителя своего.

И Кирилка туда же: пора менять старое на новое; руку под челобитием Отрепьеву поставил; задачками про времена года балуется, а главной задачки сообразить не может — что будет, коли из Русии вычесть Русию?

То-то и оно, что ничего не будет. А допреж всего не будет самого Кирилки, Нечая, этого дома, теплого, просторного, надежного, будто крепость.

«Что делать? — окончательно очнулся Нечай. — Полдень уже не за горами, а до сих пор ни подсказки, ни плохонького намека мне не было. Этак прожду, пока нас в тартарары не отправят».

Он торопливо зашагал в трапезную. Не до завтраков ему. К тому же нынче постный день — пятница, все равно вволю не откушать. Да и не хочется.

«Пятница, — мысленно вернулся к проскочившему было в голове слову Нечай и чуть по лбу себя не хлопнул: — Вот она в чем загвоздка — в пятничном распутье! День из рук вон плохой, потому ничего и не клеится».

Пятница день и правда плохой. На нее, как известно, Спаситель оплевание и распятие претерпел. С тех пор и не любится она христианам, считается раздорожным днем. По пятницам мужики не пашут, бабы не прядут, дабы на пряжу не плевать. Зато принято в пятницу поститься и суетных супружеских утех не иметь. Нечай с Нечаихой это правило неукоснительно соблюдают, еще с вечера по своим спальням расходятся. Вот как нынче. И к постному столу поврозь идут. У православных примета такая есть: кто дело в пятницу начнет, у того оно будет пятиться. Одним словом: татарское воскресенье!

Впереди, в комнатном переходе, замаячило огненное пятно. Это истопник кормил изразцовую печь сухими березовыми дровешками. Завидев Нечая, он проворно вскочил и, уступая дорогу, прижался задом к открытой створе. Задымился сзади кафтан, легкий треск побежал по нему, но истопник не шелохнулся.

«Ишь ты, толстокожий какой, — подумал Нечай. — Силен терпеть!» Не доходя до трапезной, он оглянулся. Истопник стоял на прежнем месте, объятый серым чадом, но на лице его запечатлелся не страх, не боль, а удалой вызов и почтение.

— Да ты от огня-то отойди, — строго сказал Нечай. — Сгоришь!

— Мабуть, зувсим не згорю, — ощерился белозубой улыбкой истопник. — Голова останется.

Но от створы отступил.

— Чей такой неустрашимый будешь? По разговору слыхать, хохлацкий?

— И да, и ни. Батька у меня из Северской земли. Всю жизнь в сторожах да в станичниках да в других государевых польских службах. Степь от литвы и ордынцев на московской украине стерег. А матушка из Голендры. Это в подольских землях.

— Стало быть, голендра и есть.

— Обижаешь, боярин. Самая что ни на есть русийка, токмо с киевской украины. Родом-то она из Гулиовцев…

— А как речешься?

— Баженка Константинов.

— Так бы сразу и сказал, что Агафьин племяш. Слыхал, слыхал. Это ты на Малом Каменце в померщиках ходишь?

— Был померщик, а теперь утеклец, — смело приблизился к Нечаю Баженка. — Третью неделю на разговор к тебе набиваюсь, боярин, да занят ты премного.

— Дождался ведь, — мерклый взгляд Нечая потеплел, зажегся интересом. — Мабуть, ничого з тобой не зробилось. А?

Они понимающе переглянулись.

Агафья и верно племяшом своим Нечаю все уши пережужжала, де не похотел Баженка вместе с хозяйкой Малого Каменца в латинскую веру перекрещиваться, прибежал на Москве отсидеться, доброго дела поискать. Человек он хоть и горячий, но верный, за ним не пропадет. А Нечаю все недосуг было, махнул рукой: пускай ждет, пока не позову. И надо же, именно на пятницу жданка его кончилась. Такое спроста не бывает.

— За боярина, конечное дело, спасибо, — продолжал Нечай. — Но я в них не состою, а лишнего мне не надо. Зови просто Нечаем Федоровичем.

— С превеликой душой, Нечай Федорович!

— Сегодня и поговорим. Тотчас после завтрака. А теперь ступай за мной.

Не обращая внимания на толпящееся в его ожидании семейство, на постояльцев и знакомцев, Нечай пересек трапезную и остановился перед иконными створами.

— К тебе припадаю, Господи, — едва слышно зашептал он, крестясь на оплечного Диесуса в образе Христа с Богоматерью и Иоанном Предтечей вместо ангелов пообок, — Ибо говорил ты: всякий делающий грех, есть раб греха; но раб не пребывает в доме вечно: сын пребывает вечно. Прошу тебя, сохрани мне моего сына и этот дом, — потом обратился к Предтече: — А ты говорил: не может человек ничего принять на себя, если не будет дано ему с неба… Я приму, но дайте мне, — третий крест Нечай положил перед доской с изображением Богоматери, — Помоги, Матерь Божия, вернуть нам покой и благодать, по которым плачем четвертый год, не оставь нас, грешных, в исчадии и запустении…

Огонек негасимой лампады едва заметно дрогнул, давая понять, что просьбы Нечая услышаны. Ободренный этим, он уселся во главе стола. По правую руку от него пристроились Иван и Кирилка, по левую Нечаиха с дочерьми, а дальше все прочие. Каждое место за столом расписано по возрасту, чину или по прихоти Нечая. Без слов ясно, кого он жалует, а кого у порога держит.

Заметив в дверях Баженку Констянтинова, Нечай указал ему на лавку под резным подпорным столбом рядом с пермским купчиною, не имеющим пока на Москве своего двора. Баженка сел на указанное место так, будто это ему в привычку.

Купчина замер, громко сопнул, принюхиваясь по-собачьи к запаху паленого, недовольно скривился, но высказать неудовольствие не посмел. Запооглядывал на Баженку и другой его сосед.

Заметив это, Нечай запоздало ругнул себя: не надо было агафьиного племяша на люди вытаскивать: новый человек за столом всегда приметен, а паленый — вдвойне. Мало ли что сегодня случиться с ним может…

Но сделанное назад не повернешь. Авось обойдется…

Нечай обвел взглядом чинно ждущее его слова застолье и положил руку на заздравную чашу:

— Помолимся, дети и братья мои, чтобы он, Борис, единый подсолнечный христианский царь…

— …и его царица, и их царские дети, — послушно подхватили ближние, — на многие лета здоровы были, недругам своим страшны…

— …чтобы все великие государи приносили достойную почесть его величеству, — возвысил свой тихий, но твердый голос Нечай.

— …имя его славилось бы от моря до моря и от рек до концов вселенной, — вступили в слаженный хор соседи всякого рода, — к его чести и повышению, а преславным его царствам к прибавлению…

— …чтоб великие государи его царскому величеству послушны были с рабским послушанием и от посечения меча его все страны трепетали…

Молитва эта была составлена еще в те годы, когда Годунов купался в лучах славы и собственного величия. Всяк должен повторять ее при заздравной чаше. Но время переменилось. По-иному стали звучать прежние хвалы. Никто не решается сказать об этом царю Борису. И молиться иначе люди не смеют: а ну как рядом доносчик? Вот и повторяют, с трудом выговаривая:

— …чтобы его прекрасноцветущие, младоумножаемые ветви царского изращения в наследие высочайшего Русийского царствия были навеки и нескончаемые веки, без урыву…

Но для Нечая любое трудное место становится легким, едва он напомнит себе, что от здравия царя зависит, справится ли Москва с третьим горем или утонет в нем.

— …а на нас, рабах его, от пучины премудрого его разума и обычая и милостивого права неоскудные реки милосердия изливались выше вышнего. Аминь!

Осушив заздравную чашу, Нечай пристально глянул на Кирилку.

Тот сидел молодцом, не то что сутулый, похожий и лицом и телом на отца Иван. Под глазами его сгустились за ночь зеленые тени, а в уголках губ затаилось испуганное ожидание.

Стало быть, дошла и до него нешуточность положения. Заботы от сна и еды отбили. Едва-едва пирог с заварной капустой пережевывает.

Стол нынче обиходный: редька пластами с конопляным маслом, жженая картошка, вареные грибы, пироги, морковник, кисели всякие, клюква с медом, а чтобы слишком постно не было, каждому подан кусок осетрины с белой подливой да молочным хлебом с запеченной в нем черной икрой. Рыба не скоромна, понеже у нее холодная кровь, зато сытна и вкусна, не в пример скотскому мясу. Особенно осетровая.

На Сибири голода нет. Оттуда и шлют воеводы Нечаю рыбу, дичь, ягоды и целебные коренья. Нечай об них печется, они об нем. От согласия в управителях многое зависит.

Однако и на Сибири нынче неустройно. Другой раз прорвется в приказ челобитная на кого-то из воевод, де корыстен и самоуправен, ясак с тамошних людей берет и за мертвых, и за старых, и за слепых, от немирных киргиз не обороняет, вконец измучал извозной повинностью. Ведомо сие Нечаю, ох ведомо. И что с иных порубежных волостей сразу два ясака воеводы емлют, и про обманы разные, и про насильства над казаками, стрельцами, крестьянами тоже ведомо. А что делать? За каждым наместником из Кремля не уследишь. Сибирь эвон где. Кабы в приказе Казанского дворца решалось, кого из бояр да дворян в Сибирь на воеводство посылать, Нечай половину нынешних тотчас заменил бы. Сыскал бы людей, которым главное — Русии послужить, а уж потом службою покормиться, которые бы нравом и делами своими не чернили, а возвеличивали доверившегося им государя.

Другая беда — попадал вдруг скот на Сибири. В тюменском и других уездах крестьяне пашню на себе пашут, конные казаки спешились, ямщики христовым именем по чужим юртам кормятся. Вот и составил Нечай царскую грамоту в Казань, чтобы воевода не мешкая продал триста волов в бедственные земли. Следом отписал чувашам, татарам и черемисам, что дозволено торговать с Сибирью лошадьми и прочей скотиной без пошлин. А пока гоньба на дороге в Сибирскую Татарию премного плоха, обозы с собольей, соляной и прочей казной идут не по срокам. Давно должен явиться обоз из Тобольского города, да, видать, замешкался на одном из повозных станов, где нет сменных лошадей…

«Плохо ли, хорошо ли сей час на Сибири, а надо поскорее спровадить туда Кирилку! — Нечай отодвинул серебрянное блюдо с осетриной. — С первой же оказией! Пока новых бед не наделал».

От Кирилки взгляд Нечая сам собою перекинулся на Баженку Констянтинова. Агафьин племяш все больше и больше нравился ему — независим, удал, не чета Амоське, Овере и другим дворовым мужикам. На этого, сразу видно, можно положиться. В нем то же молодечество, что в Кирилке, да опыта в нем больше, характера. К тому же сторонний человек, издалека, не московский.

«И Баженку в Сибирь налажу. Померщики там край как нужны. Но сперва…»

Нечай хмурился, прикидывая, что сперва-то… От этого над столом висела осторожная выжидательная тишина. Даже вороны за окном поутихли, отодвинулись куда-то за Москва- реку. Но вдруг одна каркнула, да так близко, что Нечай вздрогнул.

— А чтоб тебя разорвало да лопнуло! — дернул он в сердцах рукою.

Покачнулся, опрокидываясь, подсвечник в виде стрелы между двух соболей, выпала из него свеча и, продолжая гореть, воткнулась меж блюдами.

Нечай замер. Ну не чудо ли? Свеча горит, а пожара нет. Значит, будут хорошие вести из Сибири.

Нечай встал и, с улыбкой огладив на груди бороду, отправился в белую комнату. Он знал, что Баженка Констянтинов не заставит его ждать.

Так оно и вышло.

— Садись, — указал ему Нечай на лавку, где вчера сидел Власьев. — На долгие разговоры время нет. Это хорошо, что ты от православия не отступился. Есть и другой случай правому делу послужить. Готов ли?

— Готов! — не задумываясь, ответил Баженка.

— Ну так вот. Нынче в полдень через Курятный мост в сторону Верхних Подгородок доказного языка поведут. Пойман на челобитьи самозванцу Отрепьеву. Через него многие невиновные пострадать могут. Вот бы помочь ему до места не дойти… Сможешь?

— Смогу!

— Экий ты быстрый. Смогу! — передразнил его Нечай. — Ты хорошенько подумай. Доказной не один пойдет, со стражею. Здесь надо так раскинуть, чтобы дело сделать и самому уцелеть.

Их глаза встретились.

— Со смертью не шутят, — уже тише добавил Нечай. — А упредить можно!

На этот раз Баженка задумался. Потом тряхнул кудрями:

— Упрежу! А не выйдет, не взыщи, Нечай Федорович.

— Должно выйти! Ты вон какой быстрый. Все на лету хватаешь.

— И ты быстрый. Взял и доверился с первого глазу. Спасибо на этом.

— С Богом! — проводил Баженку до двери Нечай. — Я молиться за тебя буду.

На душе у него сделалось полегче. Устал от терзаний. Сколько можно…

В сенях его ждал приказной посыльный. Сбиваясь, он доложил, что обоз из Тобольского города нашелся, понеже шел он вовсе не Ярославской, а Владимирской дорогой; соболья казна цела и невредима; а с нею тащится с посольством к царю татарский князец Тоян Эрмашетов; пополудни они собираются быть на Москве.

«И эти пополудни», — отметил Нечай.

Имя Тояна обрадовало его. Давно ждал сибирянина Нечай, четыре года без малого. Совсем надежду потерял. И вдруг — такое. Не зря давеча свеча стрелой упала. Теперь понятно, к чему. Сошлась постная пятница с татарским воскресеньем, Кирилка с Баженкой, былое с идущим. Скоро увидим, к добру ли сошлись.

 

Второе небо

Лошади бежали надсадно. Впалые бока их взмокли, спутанные гривы заиндевели, с желтых губ на укатанную твердь осыпались хлопья пены.

Проводник головных саней, не усидев на облучке, взлез на упряжную и теперь правил с седла, подгоняя ее тычками пяточных желез и шалыми криками. По его примеру стали перебираться наверха и другие возчики. Пересвистываются, кричат невесть что, лошадей нещадно настегивают. До Москвы остался один перегон, а там расчет, отдых, сладкие девки. Как тут не ошалеть?

Еще поутру приоделись проводники, приосанились. Шапки на них все больше вишневые, с пухом, зипуны лазоревые астрадинные, на бумажных кушаках бычьи рожки. Ножи в богатых покрышках. Такими ножами не только шорничать, столоваться сподручно, и деревья рубить, и поединки держать. Сразу видно — послуги государевы, крестьянская знать, что кормится не пашней, а ямщиной, не ближним светом, а дальней гоньбой.

В черед с ними охранные казаки скачут, одни впереди, другие сзади. Тоже принарядились, отличия надели. У самых бывалых на рукаве шубного кафтана или на лихо заломленной шапке малая золотая деньга с изображением святого Георгия Победоносца, покровителя лошадей и храбросердных воинов, посверкивает. Такие монеты не всяк на себе носить может, а только отмеченные за особые заслуги на государевом поспешанье.

Чуть ли не на версту растянулся обоз. Издали он напоминает войско, идущее из похода с богатой добычей.

Да так оно отчасти и есть. Чего только не упрятано в санях под двойными рогожами — связки отборных соболей, горностаев, бобров, лисиц, белок, мешки с осетром, нельмой, стерлядью и другими сибирскими чудорыбицами, корзины из корней кедра с живой и сушеной ягодой, туеса с целительными кореньями и орехами. Все это взято на ясачном дворе Тобольского воеводства.

Было время, когда русияне ходили в данниках у ордынцев и других воистых народов. У них-то и переняли они ясачество, но не слепо переняли, а по правилу: что взял одной рукой, отдай другой.

За дань сибиряне получили подданство, а значит и защиту от былых недругов, новое самостояние и сожитие с Москвой. Те, кто принял это сожитие, сами в Тоболеск и другие воеводские города ясак везут. Там и ночлеги для них расписаны, и почести, и подарки лучшим людям. Хочешь торговать — торгуй, хочешь землю пахать — вставай за плуг наравне с государевыми крестьянами, из ясачных переходи в тяглые, в казаки поступай — в татарскую сотню, или неси подводнуюповинность. Отныне ты русиянин, зависимый, как и все, от единого престола, слитый с ним, как безмерно малое с безмерно большим.

Но есть и неплательщики. К ним по ясак и ходят служилые люди, чтобы на месте взыскать. Добытое ими тоже легло в общую казну, и не разобрать теперь, что в ней получено от подданных по согласию, а что доправлено у непокорных силою.

В середине обоза, роняя тягучее ржание, частит пятерка рысистых кологривых коней. Кабы не клади впереди и сзади да не стены снега, скрепленные изнутри ветками придорожных кустов, они давно рассыпались бы по хмурому ополью. Тесно им, томительно идти вот так, скопом, налегке, хочется бега, простора. Особенно нетерпелив горбоносый жеребец. Шерсть у него матово-черная, с рыжими подпалинами вокруг глаз и в паху, грива веером, как хвост у токующего глухаря. Покусывает на бегу желто-золотистую кобылицу с черными чулочками на длинных ногах.

Казаки вроде и не глядят на табунок, не думают о нем, другим заняты, да разве забыть им, что лошади под ними вконец загнаны, а рядом бодрые, незаезженные кони три месяца с лишним впусте идут? Пересесть бы на них, погарцевать на караковом жеребке или на буланой кобылице, или на том вон гнедом красавце, отливающем красной медью, насладиться настоящей ездой. Ведь без доброго скакуна истый казак не казак, а пешая баба. Даже если оденется не хуже боярина и вместо одного золотого Георгия трех нацепит, все равно баба. Конь — это небо, без которого земля, как ноги без головы, за него ничего не жаль, даже кабалу на себя дать. Из кабалы выкупиться можно, а без коня хоть ложись и помирай.

Когда из Тобольского города выступали, коней вчетверо больше было. Их да клади, да владетеля этих кладей Тояна Эрмашетова в попутье с казенным обозом сам воевода, князь Андрей Голицын поставил. Ставя, наказывал одной подорожной грамотой идти, одною сторожою стеречься, понеже начальный татарин с дальней реки Томы не куда-нибудь, а к самому государю с поклонным делом спешит. За него с приставов спрос особый.

Однако ж дорога дальняя, изъездчивая. Не для нее кони с ходом. От них только раздоры и зависть.

Вот и с тояновыми коньми так. Пока табунок вцеле шел, казаки на него не зарились. Каждый помнил наказ воеводы: беречи аки соболью казну. И вдруг на тебе: на одной из верхотурских постав забили тояновы люди угожего конька и ну есть.

— Это что же такое деется, православные? — первым всполошился конный казак Куземка Куркин. — Мы тута на дохлягах волочимся, а у них добрые кони заместо мяса бегают. Да разъюдыт твою деревню на десятой версте! Ну не срамота ли?

— Срамота, срамота! — радостно подхватил его ругательные загибы Фотьбойка Астраханцев. — Как есть срамота! Одно слово, татаре! — сам он темнолиц, узкоглаз, кривоног, навроде ордынца, да ведь со стороны себя не видать. — Айда, служилые, с басурманами разберемся!

Куземка и Фотьбойка — известные крикуны. Стоит одному бузу затеять, другой тут как тут.

— Виданное ли дело, такого коня на корм пускать? — вылупил глаза Куземка. — Креста на них нету!

— Айда, служилые! — вторил ему Астраханцев. — Спрос с Тоянки учиним!

На них, как на снежный ком, намоталось еще с десяток казаков, охотчих до гама. Подступили они к Тояну с руганью. А впереди всех Куземка:

— Пошто не спросился на нашем обозном кругу, коноед? Я бы тебе своего на убой дал или какого другого. Нашли бы замену.

— Нашли бы! — запереглядывались казаки. — Как не найти!

Всяк из них знает: это споначалу, на свежих силах, дорога сама собою катится, будто саночки-малеваночки, и кони по ней резво бегут, а после, поустав да пораздрязгнув на бесконечных взъемах и заносах, пообмерзнув на стылых ветрах, с легкого шага сбиваются, превращаясь без подмен на ямских станах в загнанных меринов. Вот как у бестолкового Куземки Куркина.

Он ведь о коне своем мало печется, гонит где ни попало, с поту не обтирает. Как тому с такого догляда не охрометь?

Для себя старается Куземка, а будто для содорожников. Надумал свои загвоздки на Тояне решить. Ни с того, ни с сего учал ему пенять, де рано он на свежатину перешел, кормился бы пока проезжей грамотой, а то ведь за Солью-Камской да за Пелымом, сказывают, совсем голодно стало, вот и подождал бы до тех мест. Так распалился, что угрозы из него наружу полезли: коли не пособит Тоян охранным попутчикам с коньми, завтра, в худую минуту, они ему також не помощники.

— Не обороним и все тут! — воинственно подтвердил Фотьбойка Астраханцев. — Так и знай!

Терпеливо выслушав их, Тоян приложил руку к груди.

— Пербэц кет, - попросил он Фотьбойку, а Куркину протянул горячее, с огня, мясо, вздетое на прут: — Кода… Янибеш…

Тот в растерянности взял прут, озадаченно оглянулся на столпившихся за спиной казаков:

— Братцы, чего это он сказал-то?

— Чего, чего, — последовал ответ. — А того и сказал, что по- нашему не кумекает.

— Не может такого быть! Поди, прихитряется?

— А ты проверь! — лопнули от смеха тугие щеки десятника Гриши Батошкова. — Ну-ка! — он выступил вперед и весело хлопнул Куземку по спине. — Умора и только! Ты этому коноеду свое толкуешь, а он тебе за это кус конины. Ха-ха-ха- ха-а-ааа! — Батошков поперхнулся от полноты чувств и едва договорил: — Нашли конский язык!

Дружно захохотали казаки его десятка. Одни, чтобы угодить начальному человеку, другие, радуясь острому словцу, которое, бывает, и с самодовольной губы сорвется. К ним присоединились остальные. Целый день маялись на верхах, почему теперь и не развеселиться.

— Конский язык! — громче всех заливался Фотьбойка, легко перестроившись с Куземки на Гришу. — Это же надо так сказать. Ну потешил! Жаль, татарин нас не разумеет, а то бы хватила его кондрашка.

Тоян понимал, а где не понимал, догадывался — по выражению лиц, по перепадам голосов, по недвусмысленным телодвижениям. Но вида не показывал. Пусть думают, что без толмача он — немтырь. Так легче уцелеть в чужой стороне среди чужих людей.

— Потешились и будя, — спохватился десятник Гриша Батошков. — Где толмач-то?

— А фирс его знает!

— Сыскать, не медля, — отстранив Куземку, Батошков шагнул к Тояну. — А ты покуда конину православным не суй, ешь сам со своим Мухаметкой.

Тоян сощурился под лисьей шапкой, запоминая обиду, но недовольства не выказал. Легко шагнув в сторону от большого костра, он остановился у вясел с полузаледенелой шкурой забитого коня. Провел ладонью по клейменому месту. Коротко бросил:

— Ат!

Служилые тотчас окружили его, принялись разглядывать знак, на который он указал.

— Гляди-ко, тута и впрямь коняка выжжен. Ат по-ихнему, — удивился Куземка. — Это, видать, у их племя такое… — потом спохватился: — Ну и что из этого? Видим, что коняка. Объясняй дальше! — тотчас подстроился к нему Фотьбойка Астраханцев.

— Да не тяни ты коня за хвост, говори толком, косоглазый.

— Тамга, — запоминая и эту обиду, пояснил Тоян, затем указал на буланую кобылицу, согревающую себя бегом в небольшом загоне. — Алтын курас!

— Вот фирс мороженный, говорит, а ни шиша не понятно!

Тут-то и подоспел толмач.

Для начала служилые спросили его, что есть Алтын Курас?

Тот и огорошил:

— Петух это! Золотой Петух!

— Как так?

— А так!

— Не брешешь?

— Ей-бо! — перекрестился толмач и ну завирать, будто азиятские люди петуху молятся. Потому и слетел с языка князьца необычный кур, глашатай утра, супецкий заправщик, а самый что ни на есть золотой петух. Курас по-ихнему вроде как солнце и огонь, ему самых храбрых и зорких седоковуподобляют.

Кинулись казаки к загону, чтобы посмотреть, какая тамга оттиснута на буланой кобылице, да всполошился, заходил кругами табунок, грозя снести огородку.

Однако ж исхитрился Куземка Куркин глянуть и на тамгу кобылицы, и на тамгу каракового жеребка, который ее в пути обхаживал. Объявил громко:

— У этих в клейме золотой петух! Соображаете, черти плешивые?

Замерли казаки, онемели на полуслове. О, Господи! Сколько раз глядели они на тояновых коней, а того не видели, что разными знаками они мечены. С двух шагов и там и там окольцованный крест видится, а ежели вплотную ступить, на одном ат вздыбленный, на другом — курас в солнечном круге. Вот у него крылья, вытянутая под солнечный небосклон голова, вот упершиеся в земную чашу ноги.

Дав казакам осознать эту разницу, Тоян зачерпнул ладонями воздух и бросил его в котел. Таким же образом подхватил он издали тамгу с буланой кобылицы и бережно выплеснул в сторону Москвы.

Яснее и толмач не разобъяснит: одни кони — кормовые, другие — поклонные. Ими Тоян хочет бить челом русийскому государю.

— И много у тебя кормовых коней? — спросил невесть откуда взявшийся обозный голова, человек литовского списка Иван Поступинский.

Тоян дважды махнул растопыренной пятерней, потом сложил щепоть из трех пальцев.

— Три на десять, — кивнул Поступинский. — Мой тебе совет, князь: не забывай, что мы к Москве во товарищах идем. У тебя свои товары, у нас свои. А вместе мы односумы и друг другу помощники. Так, нет?

— Гусь свинье не товарищ, — зашептал весело Фотьбойка, но встретив грозный взгляд обозного головы, осекся.

— Умный товарищ — половина дороги, — продолжал Поступинский, — В другой раз, любезный, как захочется тебе конины, со мной снесись. Авось, найдемся, как с пользой и полюбовно дело решить. А теперь, — поворотился он к десятнику Грише Батошкову: — Командуй всем разойтись. Ишь, самосуд устроили!

Улыбка враз слезла с круглых, как у бурундука, щек Гриши.

— Живо-живо! — тотчас подстроился под Поступинского Фотьбойка, — Раскатываемся по своим углам, служилые. Позявали глазами и будет!..

Тогда и узнал Тоян, что товар и товарищ — близкие для русиян слова, но товар — наживное дело, а товарищ — вечное. Без него пуста и погибельна дальняя дорога. Оно снимает прежние обиды, делает чужих людей своими.

Тоян испытал это на себе. Ему думалось: никогда не простит он человека, оскорбившего нечестивым словом пророка Мухаммеда, и тех, кто потешался над ним, Тояном, тоже не простит. Но вышло по-другому…

За Солью-Камской, как пообещал Куземка Куркин, и впрямь пошли голодные земли. Ямщики и скотники со многих станов поубегали, мосты и отводы давно не чинены, указных знаков почти нет. Извозные лошади не то что под гору, но и по чистополью едва-едва тащатся. На иных санях клади в пятнадцать и в шестнадцать пудов положены. А у Тояна самые тяжелые не более десяти.

Не стал испытывать судьбу Тоян. Подумав хорошенько, сам предложил обозным заправщикам поменять надсаженных лошадей на своих неутомимых атов, а лишние клади с казенных саней к себе взял.

— Вот это по-нашему! — одобрили его уступки служилые. — Понятливый татарин попался. С таким и кашу варить можно…

На другой день в темном заснеженном леске подстерегла обоз разбойная ватага. Высыпав из сугробов с рогатинами в руках, ринулась она на проводников с дикими воплями. Пока казаки и стрельцы отбивались у казенных возов, самые хваткие из нападавших прорвались через Тояна с его немногими людьми к испуганному табунку и ну разгонять коней в разные стороны. Кабы не подоспел вовремя казачий десяток Гриши Батошкова, кабы не сбил Куземка Куркин своим хромоногим мерином грабежного заводилу, не уцелеть табунку.

На радостях Тоян заменил коня и Куземке.

— Ну вот, — будто красная девица, зарделся тот, — Теперь мы с тобой прямые товарищи. У нас ведь как? Не изведан — друг, а изведан — два. Ты изведал меня, я изведал тебя. Были встречники, станем потаковщиками. А?

— Так, так, — заулыбался Тоян и не без труда выговорил: — Аферин тебе, Кузем-Курки.

— И тебе аферин… А теперь скажи, к слову, чего это такое?

— Хо-ро-шо!

— Гляди-ко, вмиг русийскому слову обучился…

На Пелымском стане казацкие начальные люди устроили совет: какой дорогой дальше идти — ближней или дальней? Тояна тоже позвали: он теперь заметный человек в обозе, да и подорожная грамота на всех одна. Еще позвали старшего над повозчиками.

Обозный голова Поступинский доложил: по росписи надо следовать через Яренск, Великий Устюг, Вологду, Ярославль. Это северный путь; хоть и дальний, зато накатанный. Да вот беда — обсели его нынче грабежники, не пройти по нему, не проехать. А рисковать государевой собольей казной не можно. Остается летняя дорога — через Казань, Нижний Новгород, Владимир. Тут много короче, но ямские дворы закрыты, ездовые полосы не накатаны, легко можно завязнуть в снегах или забраться на такие отшибы, что назад не выберешься. Ежели спросить: какая из дорог лучше, то надо прямо ответить: обе хуже…

Тоян слушал торопливый шепоток толмача со словами Поступинского, а сам с тревогою думал:

«Где я? Зачем я здесь? Разве может защитить Эушту Москва, царство которой раздирают свои Ургень и Эрлик? Не лучше ли повернуть назад, пока не поздно?»

Но ведь старики говорят: спустив стрелу, не пробуй вернуть ее назад — в себя попадешь. Правильно говорят: раньше надо было думать, раньше надо было решать. Кто одолел полгоры, должен одолеть и гору. Нельзя возвращаться в Эушту с пустыми руками. Она сказала: «Синга ак юл!» — «Белой тебе дороги!» Белый — значит счастливый, поднимающийся до того неба, где рядом с Аллахом восседает великий Тенгри. Они ведают судьбами людей, зверей, всего мира. А Тоян ведает судьбами только одного племени. Может ли он обмануть его надежды? Лучше умереть…

— Твое слово, князь, — зашептал толмач, возвращая Тояна с небес на землю. — Какую дорогу выбираешь?

— Казань! — разом обрубил свои сомнения Тоян, а про себя подумал: «Если нельзя вернуться в родные земли, надо идти через земли сородичей. Это и будет самый короткий путь».

Дело решил его голос.

Не раз потом винили его за это проводники и служилые люди. Да и как не винить? Путь по Московской Татарии оказался намного трудней, чем виделось на Пелымском стане. Чего только не хлебнули здесь обозники! Налазились по снежным топям, через буреломы, немерзлись у костров.

Четыре раза отбивались от разбойников, потеряли трое саней и коня, меченого золотым курасом. Потом еще двух, в том числе горбоносого каракового жеребка. Но он через день прибежал следом, как пес, которого увели от хозяина. Словно почувствовал, что четыре коня — не поминок царю, можно дарить только семь, пять или три.

Пять — золотая середина…

Тоян выглянул из войлочной кибитки — отау, лишний раз желая убедиться, что кони на месте. Залюбовался ими. Не зря берег, не зря кормил отборной арпой, не зря укрывал в морозные ночи теплыми попонами. Люди измотались, а скакуны по-прежнему легки и красивы…

— Эй-й-й! Эе-е-е-ей! — издали поприветствовал его разнаряженный Куземка Куркин. — Салом, Тоян-кэллэ!

— Салом, Кузем Курки! — ответно помахал ему Тоян.

— Скоро главный мунцыл! Гой-да!

— Гой-да, — разулыбался Тоян.

Было время, когда казаки считали конину поганым мясом, но голодная дорога быстро их обломала. Терпят теперь, когда Тоян в отместку за прошлое коноедами их зовет. А как иначе! У кого берешь, тому и уступать приходится.

Раньше все служилые люди казались Тояну на одно лицо, а теперь у каждого свое появилось. Многое стало ясно Тояну за время пути. Ну вот, к примеру: в обоз на Москву немало охотников выискалось идти, да начальные люди Тобольского воеводства отобрали тех только, кто задолжался вконец, а посул воеводам дал: тот четверть муки да пуд соли, да самопал, да бочку медового вина; этот — однорядку новую да кафтан камчатный ценою в пятнадцать рублев, а обозный голова — коня калмацкого, серебряный ковш, десять аршин карамзина и три целкача. При удаче все это возвернется сторицей. Много способов есть, как остаться с прибытком. На пути десятки ясачных земель да торгов, где можно дешево купить, дорого продать или обменять с выгодой. Опять же подарки от зависимых людей и попутчиков вроде Тояна. У кого голова на плечах, в накладе не будет. Но главное — Москва. Там в Китай-городе сибирские меха, привезенные на продажу заодно с собольей казной, рыба, орехи нарасхват, деньги сами в кошель сыплются. Вместо съезжей избы — царские приказы, вместо деревянной крепости — белокаменный Кремль. Если поотираться на Казанском дворе, да почелобитничать, как следует, можно и пожалование за службы получить. А нет, так и не надо. Хватит и того, что в царском городе побывал, одним с государем воздухом дышал, заморских людей видел и чудеса всякие. Будет потом что в дальних походах да сибирских караулах вспоминать и другим рассказывать.

Ныне казакам прибытка нет, только убытки. Проезжие грамоты плохо кормят, на богатых прежде торгах пусто, подарков получить не с кого. И на Москву надежды упали: там, сказывают, все через пень-колоду. Сбыть меха можно, но прячучись, низкой ценой. Какие продажи в смутное время? Ограбят тут же, либо крючки государевы такие пошлины да посулы слупят, что лучше бы и не соваться в этот бедлам.

Однако надежда приразжиться в Москве еще многих тешит. На ночевках о ней пересудов больше всего. А еще о начальных людях, хмельном питие и веселых женках.

Как понял Тоян, обозного голову казаки ценят, но не любят. Чужой он для них — разумный командами, но холодный душою. Зато десятника Гришу Батошкова любят, но не ценят. В походе он прост, сметлив, улыбчив, а в остальной жизни — марас. Семья от него плачет, захребетники и соседские люди тоже…

О чем только не передумал Тоян за бесконечную дорогу. Голубое небо — это крыша мира, под которой ежедневно рождается солнце и луна, человек и подобие человека, хорошие духи — кут и вредоносные — ек. Они постоянно враждуют друг с другом, но если бы не было этой войны, не было бы и жизни.

Когда-то, неведомо когда, упало небо на землю, чтобы раздавить ее; земля от этого прогнулась, стала дырявой; земля и небо пришли в расстройство; наверху мгла, внизу прах; звери и люди сбились с пути. Это длилось три года и прекратилось по милости неба.

Три года расстроены московские земля и небо. Так пусть Тенгри и здесь явит свою милость.

Откинувшись на подушки, Тоян часами глядел на небо. Удивительно ему, что в русийском краю оно даже в морозы теплое, не то что в Сибири, а над серой мглою начинается второе небо, легкое, как дымок, высокое, как солнечный путь. Никогда не видел Тоян два неба сразу. На землях Эушты оно всегда было единым…

Далеко осталась Эушта. Даже если стать птицей и подняться на второе небо, ее не сразу увидишь. Надо лететь девяносто семь дней — столько зарубок сделал Тоян на передке своей кибитки. Где по тайге путь шел, он вырезал елку, где через степь — черту, где сходились темный лес и луга — стрелу, где тайга поднималась на югорские камни — ежа, а светлый лес отмечал вилами. Никогда не покидал Тоян своего городка дальше, чем на двадцать зарубок, а тут оказался чуть ли не посреди света. Не вмещает душа таких просторов, одиноко ей в них, тревожно, но и сладостно, ново. Владеть столькими землями может только великий царь. Как он встретит Тояна, допустит ли к себе? Судя по всему, много у него сейчас внезапных бедствий и врагов. Но это понятно: чем больше властелин, тем больше сил приходится отдавать ему для удержания власти.

Дорога нырнула в ложбину, потом выбежала на косогор. Там к ней пристроилась цепочка курных изб с бычьими пузырями на оконцах. От них повеяло угарным дымом, прокисшим теплом.

Откуда-то издали докатился до Тояна чистый, удивительно слаженный колокольный перезвон. Тоян приподнялся, чтобы увидеть, откуда. Не раз уже слышал он такой перезвон в больших и малых русийских городах. Он падал с златоглавых удук уй, которые здесь называют церквями. Иной раз церкви поднимались в чистом поле, вдали от людей, над упрятанной под лед едва приметной речкой.

Странные люди. Зачем им священный дом на пустом месте? Для кого гудят там скованные морозом медные колокола?

Перед Тояном лежала заснеженная гладь, а за нею — едва различимые холмы, припорошенные редким леском, а еще дальше, где небо смыкается с землей, его цепкий взгляд без труда углядел нечто живое. Это нечто напомнило ему муравейник, на котором не видно самих муравьев, но ощутимо их движение.

Налетел поперечный ветерок и унес пение колоколов. Сколько теперь ни вслушивался Тоян в скрип полозьев, перестук копыт, голоса обозников, перезвоны не повторялись. Зато все ясней и ясней впереди разгоралась золотая искорка, похожая на раннюю звезду, все отчетливей становилось под нею живое пятно, напомнившее ему муравейник.

— Москва! — запоздало затрубил в бычий рог головной проводник.

И полетело от саней к саням:

— Москва! Москва! О господи, Микола милостивый, кажись, дохренькали!

В кибитку заглянул возбужденный Фотьбойка Астраханцев.

— Эй, дядя, царя проспишь! — насмешливо крикнул он, свесившись с лошади.

— На-ма? — не понял его Тоян.

— Что, что… Москву, говорю, проспишь, — осклабился Фотьбойка. — Вона, видишь? — он стрельнул плетью вдоль дороги, — А вона Иван Великий! Выше его на земле нету. Зри! Радуйся! Скоро услышишь, как он гудет!

— Алтын Курас? — обрадовался Тоян.

— Дура! Я ж тебе толкую: Иван Великий! По-нашему, колокольня. Ну звонят на ней, звонят! — Фотьбойка задергал рукой, будто раскачивая колокол.

Тоян впился глазами в золотую искорку впереди. Теперь она походила на язычок свечи, который манил к себе издали ровным ласковым светом. А вон и сама свеча. Тоян ясно видел ее тонкое белоснежное тело.

— Алтын Курас! — упрямо повторил он.

Еще в Тобольске, перед отправкой сюда, поведал ему письменный голова Василей Тырков, что Москву Тоян узнает по белой звоннице, которую зовут Иваном Великим. Это потому, что правили Русией четыре Ивана. Первый щедрым был, всегда при себе калиту с серебром носил, чтобы милостыню раздавать рукой неоскудевающей. Зато и прозвали его Иваном Калитой или Иваном Кошелем. Еще был Иван Красный, что значит Красивый, Иван Третий — Собиратель и первый русийский царь Иван Грозный. Они и поставили Москву во главе Русии. А Великим Иван стал, когда нынешний царь Борис Годунов велел поднять восьмиугольный столп из белого камня еще на треть. И взлетела звонница на высоту в тридцать восемь полных сажень. Засверкал, засветился купол. И теперь перезвон Ивана Великого звучит, будто из Поднебесной — за десять верст слыхать. Восточные люди называют его Алтыном Курасом…

Поведал Тырков Тояну по старому знакомству и то, что Великий Иван стоит в царском городе, который именуется Кремлем. Стены у него мощны, зубчаты. По ним повозка проехать может, так они широки. С одной стороны приткнулся к нему торговый Китай-город, срединная крепость, огороженная китами, набитыми камнем. Дальше полукольцом лег Белый город. В нем царские и посадские люди живут. А все прочие — в третьем кольце — Скородоме, который называют еще Земляным или Деревянным городом, потому что снизу его огораживает земляной вал, а поверху — деревянная стена. Еще дальше — узлы сел и слобод. И все они связаны с Кремлем крепкими дорогами. На семи холмах раскинулась Москва. Ниоткуда ее так хорошо не увидеть, как с Ивана Великого. Ни по какому строению так не угадать, как по Великому же Ивану. Главное понять надо: Москва не город, а храм, у которого на одних плечах по многу глав. Коли, не дай Бог, большую собьют, малые останутся. Коли малых не станет, звонница цела. А храмов и звонниц на Русии не счесть. Чтобы до московских добраться, надо остальные свалить…

Замер Тоян, не в силах отвести глаз от белоснежной свечи с золотистым пламенем. А Фотьбойка знай свое талдычит:

— Какой курас? Курас у тебя на клейме сделан. А тут Иван Великий. Нешто он может по-петушиному людей полошить? — и сам удивился: — А поди может…

Это открытие так поразило его, что он умолк, опустил поводья.

Тоян вновь остался один. Откинувшись на жесткие подушки, он припал глазами ко второму небу, где теперь явственно отражалась Москва с ее Иваном Великим.

 

Уха из петуха

Не любит народ приказных сидельцев. В глаза боится, а за глаза шепчет: дьяк да подьячий — породы собачьей, руки крюки, пальцы грабли, вся подкладка один карман; и за рубль правды у них не купишь, а коли купишь, то разве что кукиш…

Обидно Нечаю знать такое, да противу правды не попрешь: много грехов на приказных. Особо на кремлевских. Одни служат государскому устроению, кормясь от этого по заслугам своим, другие кормятся, забывая о службе. Корыстных всегда больше, тем паче в смутное время. Они-то и мажут грязью остальных.

Когда Нечай пришел на Москву, во главе Казанского дворца сидел Дружина Фомич Пантелеев-Петелин. Поместным приказом ведал Елизарий Данилович Вылузгин. В Пушкарском приказе усердствовал краснописец Иван Андроникович Тимофеев. Было немало и других умных, расторопных, а главное отчизнолюбивых дьяков. Старались они, себя не жалеючи. И от подьячих того же требовали, и от казначеев, и от повытчиков, и от писцов. Попробуй у них солживить, не вникнувши в дело, не так приход или расход составить, память или наказ, а хуже того за дьячей спиной казенные деньги в займы с ростами дать или растрату сделать — вмиг накажут. На первый случай — строгим начетом, на второй — к тем в побегушки поставят, что допреж над ними были, а после погонят взашей из Кремля, да не как-нибудь, а с волчьей грамотой, которая для приказного страшнее всего на свете. Зато усердных отмечали так, чтобы не зачесались у них руки на посулы и подделки. И государь усердие своих первых дьяков отмечал. Лучшим жаловал и по сто пятьдесят, и по пятисот рублей — втреть, а то и впятижды больше остальных.

Нынче все, почитай, воруют — и верхние, и нижние, верстанные в приказ и неверстанные, которые доброхотными приношениями при нем живут. Не стало на Русии скреп и запретов, вот и затмилась она. А во тьме рука сама в чужой карман лезет, не спросясь. Даже те, кого царь недавно обласкивал, не опора ему. На него глядят, а думают мимо. У каждого свой интерес — как успеть побольше нахапать, а о завтрашнем дне и заботы нет. Самые умные и расторопные среди них — Власьев, Сутупов, Сарыч Шестаков с Ямского приказа и еще несколько таких, да не отчизники они, не на Русию смотрят.

В прежние поры Нечаю легко дьячилось. Спал и видел, как и какое дело повернуть надо, чтобы не только государевой казне выгода была, но и сибирской украине. Когда плохо ноге, плохо и голове. Всему своя мера. Что толку в выгоде, если она без пользы для тех, кто ее делает?

За день Нечай успевал не только за себя отсидеть, но и за Власьева, и за судей Казанского приказа, которые больше значатся на управном месте, чем бывают на нем. Одному за всех сподручней, чем одному при всех. Задор в нем так и кипел. Надобное слово само находилось, надобное дело будто само делалось.

И вот сегодня это забытое почти чувство легкости и задора вдруг вновь всколыхнуло Нечая. А всего-то и случилось, что известие о Тояне получил. Оно отодвинуло все прочие заботы и мысли — даже о доказном языке Лучке Копытине и посланном противу него Баженке Констянтинове. Не стоит думать о том, чего не переменишь, надо успевать то, чего не отложишь.

Вот и окунулся Нечай в неотложные дела. Подьячего Алешку Шапилова, самого хваткого и молодого среди своих подручников, отправил вместе с соцким готовить проезды, по которым въедет тобольский обоз с соболиной казной, склады, где та казна ляжет, постоялые избы для казаков и подводчиков на Обозном дворе, левое нижнее крыло Казанского дворца — для Тояна и его людей. Андрюшку Иванова, второго по старшинству подьячего, усадил с помытчиками и писчей братией за текущие дела. Каждый отвечает за свой город, за свое воеводство. У каждого своя послуга. Одним надобно разобраться с денежными сметами и пометами, другим с челобитными людей всякого рода и звания, третьим с отписками воевод, четвертым с проезжими грамотами и послужными списками. Да не наобум разобраться, а строго по бумагам — с извлечениями из верстальных и разборных, окладных, раздаточных, торговых, дозорных и прочих книг.

Сам Нечай уединился наверху. Велел принести отписки из Тобольского города за 7108 год. Выискал среди них те листы, на которых служилый человек Василей Тырков доносил о посольской разведке, с которою он на реку Тому к Тояну Эрмашетову ездил, чертежи самой Томы и вливающейся в нее Ушай-речки, меж которыми самое угожее для крепости место. Четыре года минуло с тех пор, как держал Нечай эти листы, а будто вчера. Память у него крепкая. По ней можно читать, как по писанному.

«А ну-ка, ну-ка… — закрыл глаза Нечай, — Враз и проверю».

Отодвинув в сторону чертежи, он положил руку на татарские счеты, сосредотачиваясь, стал перебирать пальцами костяные шарики на железных спицах, как обычно перебирают четки. Это успокаивало, помогало перенестись в прошлое. Губы Нечая зашептали, сперва спотыкаясь, а потом все смелей и смелей:

«Оной Томской землицы имеется ныне природных людей три ста с десятком мужиков, ростом средние, волосы мягкие, лицом смугловаты, но не очень. А платье носят летом однорядки из цветного сукна, зимой шубы из овчин с хорошей кожаной опояскою, да левую полу заметывают направо…»

Нечай отомкнул глаза, сверился по писаному. Ну слово в слово! Кабы не левая пола, которая заметывается направо, может и не попал бы в строку, а с нею — без промашки.

Дальше Тырков описывал жилища эуштинских татар, их занятия и обычаи, веру, смешавшую духов с Аллахом, людей из немирных землиц, которые чинят эуште многие порухи.

Молодец Тырков, не пожалел ни времени, ни стараний — все толком, не торопясь обсказал, ничего не упустил. А закончил отписку так:

«…И сказал на моем отъезде Тоян, де будет к Москве с поклоном, а скоро или нет, того не знает. Наспех ему ходить не за обычай…»

Вот оно — главное. Дал слово Тоян и ведь исполнил его, да не в светлое для Москвы время, а в черное лихолетье. За такое на его поклон не грех и двумя ответить. Коли государь не сделает по какой причине, Нечаю надо…

Внизу всполошно задергались колокольцы, которые подьячий Андрюшка Иванов для оповещения на себе носит. Как вынет затычку из одного — значит, сам с неотложным делом идет; вынет из двух — Власьев припожаловал, из трех — жди князя Дмитрия Ивановича Шуйского или князя Василия Кардануковича Черкасского, судей-распорядителей, которые приказные сказки царю подписывают. А нынче Андрюшка все пять колокольцев ототкнул.

У Нечая так и упало сердце.

«Баженку Констянтинова схватили!» — первое, что пришло ему в голову.

Колокольцы взбрасывались все ближе и ближе. Андрюшка поднимался, точно шаман, — весь в перезвонах.

«Да нет, — набежала встречная мысль, — До полудня еще два часа с лишком».

Нечай облегченно вздохнул.

На лестнице послышался громкий мальчишеский голос:

— А ну стой! Чего раззвонился, медный коломарь? Чтоб тебя больше не слышал!

Перезвоны умолкли, дверь выскочила. В комнату влетел молодцеватый юныш в богатом шубном кафтане и шапке на соболе.

— Собирайся, дьяк! — звонко велел он, — Со мною поедешь! Да чтобы не мешкал у меня!

— С кем это с тобою? — не удержал облегченной улыбки Нечай.

Юныш на пристава не похож. Недоросль из знатной семьи, не более того. А с недорослями Нечай умел ладить.

— Как с кем? — вспыхнул юныш. — Вельяминов я. Стряпчий царевича. Или не признал?

«Как же тебя, сердечный, признать? — подумал Нечай. — Таких, как ты подавал, на царском дворе сотни две с надбавкою. Каждый желторот, зато с норовом».

Однако улыбку унял: все-таки Вельяминовы хоть и дальняя, но родня государю, и этот щенок завтра может ба-а- альшим псом стать.

— Что зря говорить, — примирительно сказал Нечай. — Коли спешно зван, не замешкаюсь, — и добавил, выведывая: — Царевич ждать не будет.

— Сразу бы так, — убавил спесь Вельяминов. — Живо велено.

«Значит, к царевичу! — заключил Нечай. — Вот уж и правда татарское воскресенье. Ждешь опалы, а тебя к Федору Борисовичу требуют. В кои-то веки…»

С царем Нечаю не раз приходилось видеться, на расспросы его отвечать, а с царевичем — в первый раз.

«Небось не съест», — Нечай весело оболокся в шубу:

— Я готов!

На лестнице стоял Андрюшка Иванов, боясь пошевелиться.

Вельяминов мимоходом хлопнул его по плечу, проверяя, забренчат ли колокольцы. Те неуверенно затренькали.

— Так и стой! — усмехнулся Вельяминов. — Пугало огородное! — и заспешил дальше.

Шаг у него легкий, разгонистый. Судя по всему, хочет заставить Нечая вприпрыжку бежать. Да не на того напал. Где ему надо дважды ступить, Нечаю и раза довольно. Попробуй, приневоль такого собачонкою быть.

Они вышли на ступени плечо в плечо.

День понемногу разъяснился.

Нечай полюбовался на Ивана Великого, золотой купол которого парил высоко в небе, а белое подножье вырастало из главной на Кремле Ивановской площади, что начиналась в ста с небольшим саженях направо.

Нынче в приказах не приемный день. Оттого и нет на обычном месте просителей, площадных писцов, нищих, зевак. У правежных столбов никто не стоит, на правежных козлах никого не секут. Не голосят бирючи на всю Ивановскую, вычитывая указы или известия. Все вокруг будто вымерло. Воронья нет. Тишина и покой. Только внизу, у обочины, нетерпеливо переступают кони, запряженные в подкаретные сани.

Вельяминов устремился к саням. Нечай последовал за ним, недоумевая: зачем они, коли до Красного крыльца Большого царского дворца рукой подать?

Но они покатили к Постельному, да не через площадь, а объездом — мимо Оружейного, Пушкарского, Стрелецкого и других военных приказов, дома которых с надстройками и пристройками толпились вслед за государскими и дворцовыми. Обогнули Архангельский собор, усыпальницу великих князей.

Вот наконец и Постельное крыльцо. Здесь их дожидался саничный царевича, такой же юный и надменный, как Вельяминов. Они таинственно заперешептывались.

«Поди, о пустяках говорят, — прикинул Нечай, — а будто о делах крайней важности».

Словно прочитав его мысли, Вельяминов глянул на него с неприязнью:

— Ну что, дьяк, не приходилось доселе бывать в покоях царевича? Сейчас будешь! — и побежал вверх по ступеням.

Нечай поспешил за ним.

Они шли по раззолоченным переходам, мимо охранных стрельцов, которые истуканами стояли в укромных местах. У высоких дверей с круглым верхом Вельяминов велел Нечаю подождать, а сам юркнул в бесшумные створы. Затем вновь появился.

— Входи! Да чтоб лишнего не болтал, а токмо но спрошенному. Знай свое место и время, не то в худо попадешь.

И вот Нечай в блистающих роскошью покоях царевича. Подошел к протянутой руке, почтительно приложился к ней, поднял ожидающий взгляд. Перед ним стоял яснолицый отрок, увенчанный пышными рассыпающимися кудрями. Из- под черных крыластых бровей глянули на Нечая живые вишневые глаза. Нос у царевича несколько крупноват, губы напротив, невелики, подбородок острый, но в этой несогласованности лица была какая-то своя особенная привлекательность. Привлекательность юной, заинтересованной души, открытой для мира.

Прежде Нечай видел царевича на богослужениях в Успенском и Казанском соборах. Издали он показался ему кукольным мальчиком с вялыми заученными движениями, а теперь перед ним стоял крепкий миловидный подросток, располагающий к себе.

— Так вот, Нечай Федоров, — заговорил царевич, будто продолжая прерванный разговор. Голос у него звучный, но еще не устоявшийся, ломкий. — Всякая изрядная страна имеет свою ландкарту. Под оной надо понимать общий чертеж земель купно и по отдельности. У Русии такой карты нет, токмо заготовки, да и те разрознены. Хочу сие упущение исправить, — всем своим видом и словами царевич старался походить на отца. — Услеживаешь, куда клоню?

— Услеживаю, государь-наследник! К Сибири!

Царевич согласно кивнул.

— Коли так, взгляни сюда, — он повел рукой в сторону подставы из белой кости, на которой стояли изображения диковинных птиц и зверей. — Это поминок от послов Великой Ганзы. Весною они нам челом били…

Нечай с интересом уставился на вызолоченные или отлитые из серебра игрушки. Он без труда признал среди них льва, единорога, оленя, павлина, грозных раскрыленных орлов и вещую латинскую богиню судьбы Фортуну, а вот страус оказался ему в диковинку.

— Не туда смотришь, — не удержался на серьезе царевич. — Дальше бери. Любский бургомистр Гермес со своими ратсгерами поднес нам ландкарту германских земель. Взгляни на нее, дабы мое желание безусловно понять.

Вельяминов проворно подскочил к дальнему краю столешницы и бережно раскрыл перед Нечаем огромную книгу в зеленом бархатном переплете. На первом ее листе означен был край Варяжского моря, малые и большие реки, втекающие в него или одна в другую, озера, города, слободки, села. Меж ними змеились порубежные линии. Чувствовалась искусная рука, свычная к писанию самых отменных чертежей. А бумага какая! А чернила!

«Орешковые чернила, — невольно подумал Нечай. — Не хуже наших ярославских».

На следующих листах те же земли были выписаны порознь, зато крупно. На них добавились переправы, дороги, холмы и даже мельницы.

— Теперь взгляни на труды моих рисователей, — предложил царевич. — Да повнимательней.

Они перешли к другой подставе. На ней белели чертежи примосковной Русии.

Нечай вгляделся, как было велено.

— Не хуже! — невольно вырвалось у него.

— То-то и оно, — обрадовался царевич. — Тут главное — хороший пример. Остальное сами додумаем. Бог даст, будет и у нас своя ландкарта. А?

— Будет! — искренняя его порывистость передалась Нечаю. — Еще как будет!

За юными чертами лица ему вдруг увиделись взрослые, умудренные опытом мысли будущего государя. А что, хороший получится самодержец, коли не испортится на дворцовых дрязгах. Досужий и знающий.

— Ну так берись за дело! — заключил царевич. — До Сибири я еще не касался. Ты мне и пособишь. Собери для начала какие есть чертежи далее Казани. Сроку тебе положу на это четыре недели. Не мало?

— Управлюсь, государь-наследник.

— Как управишься, приходи по простому обычаю. Скажешь: мной велено.

Нечай понял, что пора уходить, но царевич остановил его нежданным вопросом:

— Сам-то на Сибири бывал?

— Приходилось.

— Вот как… Тогда обскажи мне, пожалуй, что это за шайтанская страна Белогория? Будто бы там особые жренияделают? — по глазам царевича видно, что он хоть и держится по-взрослому, а до диковинных рассказок по-прежнему охоч.

— И про Золотую Бабу не забудь.

Вельяминов за его спиной недовольно сквасился, стал делать Нечаю знаки, чтобы он поскорее закруглялся.

«Как бы не так», — усмехнулся Нечай и ну обсказывать, де самая великая на Сибири река зовома Обью. В нее вливается Иртышская река, тоже немалая. Ниже Иртышского устья, по правую руку, стоят на Оби высокие берега из белых глин и камней. Для сибирцев это — Кодское царство, понеже у них там много своих кодских городков настроено, а для русиян — Белогорская волость. Есть в том далеком белогорском краю особое место — Шайтанские юрты. А молются в тех юртах разным болванам. Один Лонг-Пугль, колдун остяцкий. Вырезан он куском из кедрового дерева. Заместо лица у него белая жесть — с глазными и ротовой дыркой. На голове соболья шапка. И сам весь в мягкую рухлядь укутан. А грудь золотая. На одной с ним палке вздеты шайтанские прислужницы. Есть и другие всякие идолища — с трубочным носом, малыми рогами и совиными очами. Но допреж была Золотая Баба. Из себя нага, на стуле сидяща, а на коленях у нее сын малый. Держали ее в отдельной юрте, подбитой красным сукном. Как только настанет шаманский час, учинает колдун бросаться на землю, делать страшные хари, кричать, в котлы, бубны и доски бить. Мечется, как угорелый, пока не свалится без памяти у костра с синим дымом.

— С синим? — поразился царевич.

— С синим, — подтвердил Нечай. — Шайтанщик его нарочно подкрашивает, чтоб чуднее было. Остальные стоят кругом и свистят, точно собаку подманывают. Это у них молитва такая. Помогают шайтанщику через Золотую Бабу с духами говорить.

— Нешто она и впрямь золотая?

— С ног до головы. Оттого и держат ее остяки в неизвестном месте, дабы от прочих людей уберечь. Последний раз видели эту бабу ермаковские люди.

— А я слышал, будто воевода Мансуров, — перебил царевич. — Ужо после Ермака.

— Воевода Мансуров також видел, но не золотую. Это я доподлинно скажу. Когда учал он на устье Иртышской реки Обской острожек ставить, сбежались со всех сторон воистые люди сибирцы. Хотели его побить, а острожек сжечь. Впереди у них — кодские белогорцы. Притащили одного из своих шайтанских идолищ. Устроили под ним жрение устрашающее. Вот-вот на приступ пойдут. Не растерялся воевода, велел из пушки по идолищу ударить. Да сразу и попади! Идолище вместе с шаманским деревом вдребезги разнесло. Перепугались нападчики, бросились кто куда. Так дело миром и кончилось.

— Это хорошо, что миром, — одобрил царевич, но в глазах его так и засверкали победные искры.

«Мальчишка, — невольно залюбовался им Нечай. — Видит себя на месте Мансурова. Ему бы сейчас в шайтанщиков поиграть».

— А дальше?

— Дальше послал воевода идольские остатки принести. Ну и принесли ему щепки с меховой рванью.

— А как же Золотая Баба?

— Тот идол у них, видать, походный был. Без золота. Ино бы его сыскали.

— Или припрятали, — вставился в разговор густой распевный голос.

Нечай так и обмер: да это же голос царя Бориса!

— Батюшка! — обрадовался царевич. — А я и не заметил, как ты вошел, — лицо его засветилось еще больше.

В ответ Годунов шагнул к сыну, притиснул его к себе и тут же отстранил, точно застеснялся своей внезапной нежности.

Не ожидая, пока о нем вспомнят, Нечай с низкими поклонами попятился к двери.

— Я тут как раз дьяка Федорова позвал, — принялся объяснять царевич. — Для сибирской ландкарты… — и удивился: — Да где же он?

Нечай замер. С одной стороны Вельяминов его злым взглядом буравит, с другой — стряпчий Годунова. Зато сам царь Борис настроен вроде бы сходно. Порывистость сына умягчила его. Он тяжело опустился в резное тронное кресло. Возгласил благосклонно:

— Подойди, дьяк! Так и быть, займемся сибирскими делами.

Нечай с готовностью приблизился. Пав на колено, он поцеловал край золотой атласной мантии на горностаях.

— Говори! — разрешил Годунов. — Но с худа не начинай. Его и без того вволю. Лучше порадуй!

Лицо у государя серое, мешковатое, под глазами зеленые круги. А ведь прежде красотою струилось, благолепием дышало. Посмотришь и залюбуешься. А какая стать у него была, какое цветущее дородство?! Только голос и сохранился в прежней ясности и силе. Все остальное стало добычей дворцовых распрей и прожитых лет. А лета немалые. Пятьдесят два года минуло.

— Воля твоя, государь! — поспешил исполнить сказанное Нечай. — Будет к тебе татарский князец Тоян с реки Томы на дальней Оби. Давали мы ему твою посольскую грамоту с красной печатью, ждали долго. Теперь похотел он быть со своими людьми под твоею высокою царскою рукой.

— Когда будет?

— Нынче, государь. Ужо к Москве подъезжает.

— Ну что ж, дьяк, на сей раз ты впопад сказал. Завтра же займись расспросами.

— Завтра, батюшка, субота, — напомнил Годунову царевич. — Не ладно такие дела в суботу делать.

— Почему неладно? — ласково глянул на него царь. — Дьяк наш Федоров чай не иудей, чтобы суботствовать.

Как и Иоанн Грозный, Годунов терпим к верам. Горазд спорить с чужеземными богословами о разных исповеданиях, вплоть до мухамметанского, но иудейства не терпит.

— Запомни хорошенько, Федор, — наставительно продолжал он. — Гости на твоем дворе не должны засиживаться. Дальние — особо. Либо не зови их вовсе, либо тотчас встречай.

— Тогда, батюшка, дозволь завтра распросы Тояну у меня вести. Попробую его земле карту сделать, — предложил царевич.

— Похвальное желание! — расчувствовался Годунов. — Вижу, растешь, и радуюсь этому всем сердцем.

Их руки соединились.

Нечай не узнавал царя. Щеки его порозовели, глаза наполнились молодым вишневым светом, тонкие губы сделались шире, добрее. И обнаружилось вдруг меж отцом и сыном поразительное сходство. Сразу видно: любимый отец и любимый сын.

— На этом и закончим, — спохватился Годунов. — Время идти в Столовую палату, — его взгляд задержался на Нечае. — Завтра приведешь сибирца сюда. Заготовь по распросам царские грамоты. С него посольскую неделю и учнем. Всех прочих ради такого дела отодвину… А теперь отобедай с нами, дьяк. Доволен я твоим известием. Смотри, не разочаруй!

Стряпчий помог ему подняться с утопчивого кресла, подал царский посох. И зашаркал Годунов из палаты походкою немощного человека, а царевич Федор подле, подстраиваясь под его тягостно замедленный шаг.

Выждав нужное время, Вельяминов, ставший вдруг обходительным, отвел Нечая в Столовую палату и передал стольнику. Тот усадил его в дальнем углу рядом с Богданом Ивановичем Сутуповым.

В отличие от Нечая Сутупов — царский дьяк. Вроде на том же дереве сидит, да ветки на две повыше. Вот и кажется ему Нечай сверху маленьким и незначительным. При встрече глянет свысока — и мимо. А тут враз заметил. Придвинулся, глядит дружески, пытается разговор завести. Интересно ему узнать, как это угораздился Нечай к царю на обед попасть.

А Нечаю царский стол интересен. Он на него глаза с непривычки пялит.

По правую руку от Годунова расположился царевич Федор, ошую — царица Мария Григорьевна. Она и в годах осталась писаной красавицей, да жаль, витает над нею тень родителя ее Малюты Скуратова. Не хочешь, а заметишь.

Под стать царице Ксения, ее ненаглядная дочь, но только еще краше. Тело у нее полною, белизны млечной, волосы черные, густые, лежат на плечах трубами, лицо свежее, румяное, брови союзные, глаза и не описать словами. Они постоянно меняют цвет — то станут темными, а то просветлеют, будто родниковая вода, опоенная солнцем.

Правый ряд вслед за Федором заняли бояре Ближней Думы. В левом Нечай углядел лишь одно знакомое лицо — царевича Хивинского. Он когда-то проходил через Казанский приказ, ища убежища на Москве. С тех пор и кормится при дворе, на правах высокородного изгнанника.

— А рядом с Хивинским кто? — едва слышно спросил у Сутупова Нечай.

— Посланник Священной Римской империи Мисаил, — охотно принялся объяснять тот. — А ближе к нам — господарь молдавский Стефан и князь Иверийский…

Гостей было не много: Годунов не любитель шумных трапез. Стол у него воистину постный — не только без скоромного, но и без хмельного. Это Иоанн Грозный без медов за стол не садился, а Годунов сам отвращение к богомерзкому винопитию питает и другим воли не дает. Даже теперь, когда болезнями и неустройством русийским премного удручен.

Царевич Федор сказал сестре через стол что-то забавное. Та прыснула беззаботно. Царь и царица тоже не сдержали улыбок. Вроде бы ничего особого не случилось, но Нечаю это напомнило злые наговоры, кои множатся против Годунова ежедень.

Два года назад решил царь Борис породниться с датским королем Христианом. У того юный брат Иоанн женихом, у Годунова столь же юная Ксения — невестой. Иоанн оказался юношей не только приглядным, но и храбрым. В Нарову он прибыл на адмиральском корабле прямо из Нидерландов, где воевал под знаменами Испании. Встретили его боярин Михайло Глебович Салтыков и дьяк Афанасий Иванович Власьев, привезли в Москву с великими почестями. Царь Борис и царевич Федор встретили его в Грановитой палате, обняли с нежностью, увенчали алмазными цепями с себя, поднесли в дар ковши золотые, серебрянные сосуды и драгоценные ткани. А два месяца спустя герцог Иоанн вдруг преставился от внезапной болезни. Тогда это посчитали случайностью, а ныне называют злоумыслением. Де Годунов убоялся в прекрасном герцоге Иоанне соперника царевичу Федору. А ну как он изведет наследника и сам сядет на русийский престол? Вот и подослал ему яду…

Трудно подумать о таком, глядя на Федора и Ксению. Еще труднее — на Ксению и царя Бориса…

Пока Нечай присматривался к тому, что делается возле Годунова, столовый человек поставил перед ним золоченую тарелку с ухой.

— Ты попробуй, попробуй, — снова зашептал ему Сутупов. — Такой ушицы ты в жизни не едывал. Ее монастырские люди готовят и мороженую в кругах присылают, дабы тайну приготовления соблюсти.

Нечай попробовал.

— Да, — согласился он, — Отменная уха… Уха из петуха.

— Како, како?

— Не обращай внимания, Богдан Иванович, это я к слову сболтнул.

Но Сутупов прицепился:

— Нет, не к слову. Доскажи, коли начал, а то рассоримся.

— Не проболтаешься?

— Ну вот еще, выдумал. Я не болтлив.

Пришлось раскрыть ему тайну монастырской ухи.

— Сперва и правда петух варится. Жирный, отборным зерном кормленный. А лучше того — куры. Они наваристей. Потом в той же воде варится осетр, за ним стерлядь, нельма и так, одна за другой, десять лучших рыб. Кости долой, только рыбий развар на курином жиру. Вот тебе и уха из петуха.

— Гляди ты! — поразился Сутупов. — Умно придумано.

Он набрал в рот варево и так замер, наслаждаясь нежным вкусом. Причмокнул сладко:

— Само на языке тает…

И вдруг вопросил быстро:

— Власьев у тебя вчера был?

— А у тебя?

— Ясное дело, — кивнул Сутупов.

— И у меня был.

— Ты своего человека на Курятный мост послал?

— Нет! — соврал Нечай. — А ты?

— Нет! — соврал Сутупов.

Вот тебе и уха из куриного петуха.

 

На курятном мосту

Тем временем Баженка Констянтинов заделался водовозом. Еще утром, когда они с дьяком Федоровым с глазу на глаз в белой комнате беседовали, вспомнился ему давний случай. Встретились в тесном месте два чумака. У одного на возу торговая соль, у другого живая рыба. Ну и заспорили, кто кому должен шлях уступить. Пока кричали да кнутами хлопали, какой-то из малокаменецких сорванцов сунул одному из волов колючку под хвост. Тот и взбеленился. Ка-а-ак взбрыкнет! Ка-а-ак понесет! Живая рыба вместе с кадкой на соль опрокинулась, одного из чумаков телегой придавило. Долго потом разбирались в Судной избе, кто прав, кто виноват. Да так толком и не решили.

Вот и сообразил Баженка устроить такую же неразбериху на Курятном мосту. Коли попадешься в руки к приставам, можно невинным прикинуться. Авось и сойдет. Или сбечь на водовозной кобыле. Там видно будет.

За две недели на Москве Баженка много чего успел повидать. Перво-наперво потерся у кремлевских приказов, из конца в конец прошел Китай-город, спустился на подол к старому посаду, что лег под кремлевским холмом у Москва-реки и в Занеглименье. Тогда-то и заметился ему большой пруд у мельницы под мостом, соединявшим отводную Кутафью башню с Троицкой на Кремле. В полыньях этого пруда брали воду окрестные люди и водовозы.

Туда и отправился Баженка. Высмотрел подходящий санный роспуск, который без труда катили две неказистые с виду, но еще не дотла заезженные лошаденки. Роспуск был легкий, в четыре бруса, поставленных на полозья. Большая обледенелая бочка схвачена с боков круглыми зажимами. Ослабь их, и кувыркнется она с саней в любую надобную сторону.

— Здорово, поилец! — подошел к хозяину роспуска Баженка. — Бог в помощь твоей водяной копейке!

— Какая нынче копейка? — недобро глянул на него тот, — Не видишь, мыкаюсь? Мало нынче охотников на воду тратиться. Едва-едва на корм собираю.

— А рубль перехватить хочешь?

— Ясное дело, — оживился мужик. — От рубля кто откажется?

— Ну так уступи мне до вечера свою водовозочку, и рубль твой.

— Это как это уступи? Чтобы ты с ней тю-тю? Ищи дурака!

— Не бойся, я тебе заклад дам, а после — обещанное.

— И какой же от тебя может быть заклад?

— А ты сам оцени. В рубельках!

— Оцени ему… Быстрый какой. Взялся тут неизвестно откуда…

Но Баженка решительно перебил его:

— Я тебе так, любезный, скажу: недосуг мне с тобою рядиться. Ты запрашивай, а там видно будет. Я ведь могу и другого охотника поискать. Посговористей.

Он чувствовал себя уверенно: деньги — сила. Вот они, в потайном месте на груди припрятаны. Рубельки и не такого упрямца, как этот мужик, сговорят.

— Ну коли хочешь, могу и запросить, — посомневавшись, водовоз принялся считать: — По семи рублев за лошадь, это будет четыре на десять. Два за роспуск. Ещейный рубль — за бочку с черпаком. Столь же — за риск. Вместе с рублем, что ты посулил, двадцать и выйдет.

— Силен! — засмеялся Баженка. — Раз, два и двадцать! Зря прибеднялся, выходит… А теперь послушай меня в два уха. Кобылки твои и по пяти рублев не стоят, но я кладу по шести. Вместе с водовозкой даю пятнадцать. А награду потом, когда в целости сдавать твою колымагу буду. Один рубль за утро, второй за вечер. Где еще в одночасье так разбогатеешь?

— А ежели ты плохое дело замыслил? — не очень уверенно спросил водовоз.

— Точно! — и глазом не моргнул Баженка. — На твоих одрах да с твоей кадкой токмо в разбои и осталось ходить. Придумай что поновей!

— Что думать? Опасаюсь и все тут.

— Ну это твое дело. Опасаешься — прощевай. У денег глаз нету. За что отдают, они нс видят.

— Ин ладно, — решился наконец водовоз. — Считай, что сладились. Токмо не обмани. Я в Напрудском живу. Вон по этому путику как раз и придешь, — он указал на едва заметное ответвление от большой санной дороги, — Третья изба слева. Меня там каждый скажет, — потом перечитал деньги. — Кабысь, верно.

— Верно, верно, — подтвердил Баженка. — Теперь ты мне все толком покажи да обскажи.

— Чего обсказывать-то?

— Известно чего. Какая лошадь на какую ногу хромает. Какою вожжой ей лучше под хвост попасть! Да поторапливайся, приятель. Время не терпит!

Нахальные слова сами выскакивали из него, а внутри все напряглось, закаменело.

— Веселый ты, я гляжу. Все шутишь, — расклеил губы водовоз. — А зря! Лошадки у меня свежие, непорченные.

— Ну да. У одной железом губа надорвана, у другой нога с запеком…

— Да ить за всем не уследишь. Иной раз и ушибка выйдет. Живое дело.

— А ну как я невзначай дерну или не туда понукну? Ведь понести могут?

— Коли рядом пойдешь, ни в жизнь не понесут. Они порядок знают.

— А сзади?

— И сзади, ежели повод отпустишь. Чего они бояться, так это свисту. А ишшо крутого натяга…

Вызнав, что ему надо, Баженка хлопнул мужика по плечу:

— Поговорили и будя! Теперь ступай к себе в Напрудское. Да чтобы у меня без оглядки, не то передумаю.

— Иду, иду, — заторопился водовоз. — Ты кадку-то сполна не наливай. Сверху подтекает маленько.

— Я сказал, иди! Ну? Остальное вечером доскажешь.

И побрел водовоз прочь от Мельничного пруда, обмякнув горестной спиной. Непривычно ему шагать вот так, в одиночку. Оглянулся бы да лучше от этого не станет.

Баженке стало жаль мужика. А себя еще жальче. Кабы на праздник собрался, а то на душегубство. Судьба в угол загнала — или берись, или катись. Вот он и взялся. Да уж больно умело, будто и не в новинку ему посреди малознакомой Москвы чужих супротивников коньми шибать. Ухарь с большой дороги, да и только!

Баженка вдруг сам испугался своей умелости: откуда что взялось? Раньше он за собой такого не замечал. Труждался себе на Малом Каменце в номерщиках, брал с торговых и всяких других людей таможенные пошлины. Все чинно, мирно, и на-ко тебе — готов казнить доказного человека. За ради чего?

«За ради Даренки!» — так и плеснулось в душе.

«А ее спросил?»

«Ее не спросишь. Она эвон где осталась».

«Откуда ж ей знать, какую цену дьяк Федоров с тебя запросил?»

«Не он запросил, я сам подставился. Он о Даренке и ведать не ведает…».

Над Мельничным прудом едва заметно курился воздух, напитанный студеной влагой. Невидимое солнце подкрашивало его легкой желтизной. Отсвечивали серебром пуховые шапки сугробов, курились пообок редкие дымки.

Водовоз уходил все дальше и дальше, пока не превратился в серую точку.

Но что это? Точка вдруг начала стремительно расти, возвращаться… Да это же Дария, младшенькая дочь монастырского крестьянина Павлуся Обросимы. Для родителей она Дарька, для людей Дася, а для Баженки — Даренка. Подаренная Богом, значит.

Не под руку было утром говорить о ней дьяку Федорову, да и не ко времени. То, что Баженка от княгини Каменецкой утек, не пожелав вместе с нею менять имя и веру, — полбеды. Главная беда в другом. Обросимы в крепости у Спасо-Преображенского Межигорского монастыря, что под Киевом, а Баженка — человек свободный. Но коли похочет он Даренку в жены за себя взять, то и ему надо с нею в крепость к монастырю идти. Так худо, а этак и того плоше. На выкуп денег нет. Княгиня ополчилась со своими иезуитами. Вот и побег Баженка к тетке на Москву. Дьяк Федоров, но всему видать, ба-а-альшой человек! Сказал, как отрезал. Вот Баженке ничего другого и не осталось…

На Даренке был белый полушалок и белые расшивные катанки. Они у Обросимов на всех сестер одни. Сперва выйдет в них на праздник старшая, потом две другие по очереди, а уж напоследок — она, самая поглядная и смышленая. Лицо у Даренки круглое, чернобровое, с ямочками на щеках, голосок чистый, ласковый, а руки темные от работы, с мозолинами…

Не успел Баженка обрадоваться ее появлению, Даренка поднялась в воздух и смешалась с ним, ничего не оставив. Колокола на Успенском соборе ударили предполуденный час.

Баженка опомнился. Поспешать надо! До Курятного моста — рукой подать, да ведь и рука эта нежданной длины может оказаться.

Он приласкал лошадок и, став рядом, легко повернул санный роспуск к зубчатой стене Китай-города. С каждым шагом она становилась все ближе, все видней. С давних пор остались на ней потеки смолы и кипятка. Это защитники Москвы выплескивали когда-то на неприятеля осадные стоки. Над стеною горделиво возносились шпили двухарочных Неглинных ворот. На каждом поставлен медный вызолоченный шар с орлом, тоже двуглавым. Вровень с ними поднимался Курятный мост. Над ним тяжело взлетывали вороны, осаживались, черня все вокруг своими встрепанными телами.

Со стороны старого Пушечного двора перепадами накатывала бодрящая барабанная дробь. Стало быть, там какой-то сбор у служилых людей. Ну да это не беда. Они сами собой заняты.

Баженка ощупал глазами замостье. Там стояла мытная изба. Возле нее сгрудилось несколько возов. Людей мало. На мосту открыта всего одна лавка. Возле нее топтался человечишко, укутанный до бровей в набор каких-то несуразных, шитых явно на бабу одеяний. Зато подле моста ковырял иордань дюжий парняга в распахнутом армяке. На его буйно поросшей голове чудом держалась махонькая шапчонка. Красное, будто обваренное лицо поблескивало испариной. Такому здоровяку никакой мороз не страшен.

Баженка остался доволен осмотром. Он поставил водовозку у невысокого бережка, отцепил от кадки черпак и стал пробивать им нетолстую корку в заледеневшей лунке. А сам с Неглинных ворот глаз не спускает.

Ждать ему пришлось недолго.

В одной из арок вскоре заалели кафтаны стрельцов. Меж ними двигалось нечто темное, безголовое: доказной в колпаке. Следом поспешал земской ярыжка — мелкая, приставная сошка для исполнения всяких дозорных приказов. Только они носят такие ядовито зеленые длиннополые суконники.

«Четыре стражника, — прикинул Баженка, — Пятый — доказной. Не мало, но и не много».

Он был на удивление спокоен и собран. А чего волноваться-то? От сумы да от смерти не убежишь!

Вот шествие поравнялось с мытной избой… Вот ступило на мост возле открытой лавки… Вот оно уже посредине моста…

Баженка подобрался, как зверь в засаде. Пора?

«Нет, не пора! Пускай с моста сойдут да повернут на Верхний Подгородок. Со спины заезжать лучше. Со спины они не ждут».

Он неторопливо зачерпнул воды и, обжигаясь ее стынью, начал пить.

Тут-то все и случилось.

Всполошно каркнули вороны. Краем глаза Баженка заметил, как с мостовой дуги рухнуло вниз что-то тяжелое. Глянул, а это мешок с каменьями. Он упал шагах в двух от доказного и лопнул от удара. Один из камней подкатился доказному под ноги. Тот вскрикнул, сорвал с головы черный колпак и, будто подкошенный, свалился на дорогу.

«Значит, не я тут один охотничаю, — сообразил Баженка. — Неужто дьяк Федоров схотел меня проверить? Да нет, зачем ему двойной риск? Тут что-то иное…»

Стражники дружно склонились над доказным: жив ли? Потом уставились вверх — на болтающуюся веревку. Послали ярыжку взлезать по ней, чтобы посмотреть, куда она ведет. Тот, сноровисто заплетая вервие ногами, вскарабкался на мостовое перекрытие. Двое стрельцов побежали хватать владетеля единственной открытой лавки. Видно, порешили, что больше некому обрушить на них мешок с каменьями. Дурачье неотесанное! Лучше бы на реку глянули…

Парняги краснорожего и след простыл — только брошенная им иордань курится. Зато убегает под мост цепочка тяжелых следов. По ней бы и надо пойти, а не крайних возле себя хватать. Немудрено, ежели вынырнет парняга с неожиданной стороны да и затеряется где-нибудь возле мытной избы. Ловкому это раз плюнуть.

Пока стражники мечутся без толку, можно и к доказному подойти.

Баженка так и сделал.

На грязном снегу лежал перед ним юнец с редкой, плохо растущей бородой и черными остекленевшими глазами. Голова его была неестественно заломлена, шея обожжена, видать, на пыточном дворе. На щеке бусиной лежала большая белая слеза. Ее пыталась склюнуть куцая ворона, однако увидев человека, она недовольно отбежала в сторону.

Баженке стало не по себе. Мертвое тело всегда вызывает скорбь в душе: ведь человек приходит на свет для жизни, а не для злодейства. Вот и этот, отрепьевец, поди, нес в себе не только измену, но и общелюбие. Другой на его месте мог испугом отделаться, а этот на страхе умер. По-вороньи…

— Эй, водовоз! — перебил его мысли один из стрельцов. — Чего уставился? А ну ступай восвояси, не то вмиг заберу!

Взгляд у него мерклый, рожа до ноздрей буйным волосом заросла, плечи неровные, кособокие. Такой своих слов дважды не повторяет.

— Ухожу! Ухожу! — потупился Баженка и забормотал, отступаючи: — Ах ты, Господи, спаси и помилуй грешные души наши… Чего деется-то на белом свете. Чего деется…

Тем временем ярыжка добрался по перекладным дугам до середины надмостья.

— Нашел! — радостно завопил он. — Вона откуда дергали, — он указал вниз, за перила. — Ловите разбойника! Он где-то тут, на низах прячется.

Стрельцы сбежали под мост, но так никого там и не сыскали. Тогда они, захлебываясь блядословием, подогнали от мытной избы чьи-то сани, бросили в них мертвое тело, затолкали поверх несчастного владетеля лавки, сами устроились по краям да и умчались назад, под Неглинные ворота. Ярыжке в санях места на хватило. Пришлось ему поспешать своим ходом.

— Вот и все! — сказал сам себе Баженка. — Было, а как и не было.

Он вывел лошадей на дорогу, ведущую в Напрудское, отпустил поводья и, пристроившись возле хлюпающей бочки, запел негромко:

Пел, а как плакал.

Лошади трусили легко, радуясь, что отпущены бежать вольно, без понуканий.

Никто не попадался навстречу.

Чем дальше от Кремля с Китай-городом уводила дорога, тем выше и пронзительней становилась загородная тишина. Освободясь от вороньего грая, она сочилась, как невидимый ручеек.

Хозяин санного роспуска поразился столь быстрому приезду Баженки.

— Да ты, парень, чево так рано притек? Или не хочешь платить по уговору?

— Хочу, хочу! — заверил его Баженка. — Получай свое, а мое верни с вычетом двух рублев. Вот и разойдемся.

Назад он ехал в беговых санях, которые сыскал ему на радостях водовоз. От прочих эти сани отличались тем, что кучерского места у них нет, ездовой стоит на запятках. Полость выстлана шерстяным бархатом, или, сказать иначе, трепом; полозья сомкнуты в виде медвежьей головы; оглобельки кривые, с седелкою и без дуги; упряжь на лошадях узорная, с кистями и беличьими хвостами; на глазах — шоры. В таких санях не беглому померщику езживать, а именитому боярину.

Баженка уселся на боярское место и велел гнать, да пошибче. Скоро они оказались у Курятного моста.

— Куда теперь? — вопросил ездовой.

— А куда глаза глядят! — разошелся Баженка. — Вот тебе полтина. Гулять так гулять!

— Советую на Кукуй, в Немецкую слободу. Там у них, как в Европах.

— Не нужны мне их Европы. Ты мне лучше Москву покажи.

И помчались они вокруг Китай-города к Кучкову полю. У Сретенских ворот Белого города попали в затор. Сторожа перекрыли Никольскую дорогу, что приходит в Москву со стороны Владимира. По ней двигался бесконечный обоз с затянутыми в рогожи кладями. Но вот обоз разомкнулся, давая место пятерке молодецких разномастных коней-иноходцев. За ними двигалась кибитка, из которой выглядывал похожий на восточного идола татарин.

— С приездом! — приветственно помахал ему рукой Баженка. — Будь здрав на гостях!

Тот ответно улыбнулся, и они разъехались.

Накатавшись вдосталь, Баженка вернулся на федоровский двор. Самого дьяка еще не было. Пришлось, его дожидаючись, коротать время с теткой Агафьей. Она все допытывалась, где был племянник да что делал, а Баженка в ответ: где был, там меня нету, что делал, и сам не ведаю.

Но вот появился Федоров. Несмотря на поздний час, он спешно потребовал Баженку к себе в белую комнату. Осмотрев, строго велел:

— Говори!

Баженка поведал ему все без утайки. Однако говорить старался с каменным лицом, сторонними словами.

Федоров слушал, слушал да и вставил, будто занозу вогнал:

— Рад поди, что на мосту не твоих рук дело?

— Рад, — не сумел увернуться от прямого вопроса Баженка.

Он ожидал в ответ гнева, презрения, упрека, а услышал тихое:

— И я рад.

Их глаза встретились.

— Не удивляйся. Плох человек или хорош, а все одно — от Бога. За грехи ему спросится. Стало быть, не через нас тот спрос учинен. Не мы и ответчики. Пожалел нас Господь, спасибо ему, всемилостивому.

— Святые слова, — искренно поддакнул Баженка и выложил на стол деньги, оставшиеся у него после расчета с водовозом и владетелем саней-козырок. — Вот, Нечай Федорович, сдача. Копейка в копейку. Покатался, правда, малость для своего развлечения. Москву посмотрел, время скоротал. Уж не обессудь на этом. Душа взыграла.

— Оставь себе! — даже не посмотрел на деньги Нечай. — Небось, пригодятся. Мыслю в Сибирь тебя послать. Ты человек молодой, безсемейный. Голова у тебя не снизу растет, а сверху, как надо. Коли честно послужишь, сполна и заслужишь. По душе ли тебе мое слово?

— Но душе, — голос у Баженки предательски дрогнул. — Еще как по душе! Только непопутна мне нынче Сибирь. Совсем непопутна.

— Что так? — сломал брови дьяк.

— Не гневайся, Нечай Федорович, сперва выслушай. Осталась у меня в Трубищах монастырская невеста. Не можно мне ее бросить. Никак не можно. Мы с ней иконку батькам целовали.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Нечай. — Что за невеста? Сказывай по порядку.

И поведал Баженка о своей неотступной любви к Даренке Обросиме, о том, как свела и разлучила их изменчивая судьба. Поначалу сбивчиво говорил, торопливо, боясь утомить дьяка лишними подробностями, потом успокоился. И полились у него слова сами собой, да такие подъемные и уместные, что ай да ну.

Федоров слушал его жадно, не перебивая. Лицо у него потеплело, разгладилось, потеряло приказные черты. Видно, вспомнилась ему своя история, похожая на баженкину. Иначе с чего бы ему так перемениться?

— Вот и выходит, что нельзя мне в сибирскую службу идти, — убежденно заключил Баженка. — От латинской веры убежать можно, а от сердечной привязанности навряд.

— Зачем убегать? — вышел из задумчивости дьяк. — И на Сибири для нее место найдется. Вместе с твоею Даренкой. Была бы охота.

— Шутишь, Нечай Федорович?

— Нимало.

— Ну а коли возмоги нет?

— Я же сказал: была бы охота… Вот я сей час тебе все растолкую. Значит, так. Киевский воевода нам не помощник, понеже он Литвою поставлен и от этого многими делами Москве поперечен. Но есть кроме правительских уз узы православия. Смекаешь? Церковь и на разъединенной Руси неразрывна. Монастыри меж собою исправно сносятся. На новой неделе наведаюсь я в приказ Патриаршего двора. Пускай запросят из Межигорской обители твоих Обросимов всем семейством. К примеру, в Боровской или в Осифов монастырь. Обменно, в милостыню або еще как. Там они из монастырской крепости выйдут, дабы царским именем в Сибирь на государеву пашню идти. Я позабочусь, чтобы задержек им никоторых не было. Ты мне сослужил, и я тебе сослужу. Вот и сквитаемся.

— А коли не захотят монахи Обросимов запрашивать или отпускать, что тогда?

Столь нелепое предположение развеселило дьяка:

— Захотят! Против соболей добрых кто устоит? Все будет, как я тебе говорю. Не сомневайся! Через Сибирь ты свою невесту быстрей получишь, чем убегом.

— Разве я поминал про убег? — поразился Баженка.

— Зато думал! И меня к тем думам пристраивал. Я, конечное дело, могу помочь, но мое предложение надежней. Вернемся к нему?

— Вернемся!

— Тогда порешим так: ты по моему посылу новый город на Сибири ставить убудешь. Томской. Для начала десятником у казаков. А там, как покажешь себя. Завидую я тебе. Молодой ты, смекалистый. Все у тебя впереди. Поцелуешь икону со своей любезной еще раз, засмеешься. И живи себе. Теперь смекнул?

— Смекнул, — недоверчиво ел его глазами Баженка. Потом вдруг брякнулся на колени: — Век не забуду, Нечай Федорович!

— Забудешь. И не такое забывается. Ну да ладно. Встань с полу-то. В коленях правды нет. Лучше выпьем по-братски. Все мы люди, все мы человеки. Кабы любовь нас соединяла, то и злу в нашу жизнь не вставиться, — он выпил, отер губы: — А деньги забери. Уговор у нас такой будет: на Сибири отдашь. Не мне, так кому из сыновей моих.

«Значит, не надеется долго на своем месте усидеть, — понял Баженка. — И над ним тучи висят».

Но виду не подал. Сунул в карман двадцать семь рублей с полтиною и пообещал:

— Как в казенку кладешь, Нечай Федорович. Не сомневайся во мне. Я человек твердый.

 

Малая дума

Москва поразила Тояна своим великолепием. Он не привык к такому обилию златоглавых удук уй, называемых здесь церквями, к бесконечности белых и красных крепостных стен, широте дорог, к разнообразию проездных башен, защитных рвов и подъемных мостов, к череде зеленых, лазурных и даже серебряных крыш, единству камня и резного дерева. Но среди этого великолепия не было радости. Люди проходили понуро, точно опасаясь друг друга. Их было немного. Зато много стражников и ворон. Окна и двери все больше зарешетчены.

Изредка проносились богатые, празднично украшенные сани. Из одних Тояну помахал рукой незнакомый урус, крикнул что-то и умчался, оставив зыбкую искорку дружелюбия.

А на торговой площади Белого города повеселил душу ручной медведь. Его водил среди редких зевак цыганистый молодчик. Завидев девку, он сворачивал к ней, и тогда медведь по его тычку неуклюже приседал перед застигнутой врасплох молодкой, стараясь шлепнуть ее по заду блудливой лапой. Мужики громко пересмеивались, совали поводырю кто горсть семечек, кто кус хлеба или яичко, а кто и медную денежку. Просили, хохотнув:

— Пущай и вон ту заодно лапнет — чернявенькую!

По торговому месту поезд Тояна двигался медленно. Вот и пристроился к его кибитке молодчик с медведем. Зверь по его велению вскинул морду, засучил лапами, несильно рявкнул, потом вдруг низко поклонился.

— Приказали кланяться, да не велели чваниться! — объяснил поводырь. — Правая рука, левое сердце! С Москвою тебя, заезжий человек! Не скупись на въезде, чтоб хорошо выехать.

Тоян одарил его парой белок.

— Будет тебе и есться, и питься, — обрадовался поводырь. — И дело свое сполна сладишь…

В покоях Казанского дворца Тояна ждала обильная еда, баня в широкой кадке и мягкое ложе. После дальней дороги оно показалось теплым облаком на втором небе. Тоян погрузился в него, радуясь тому, что достиг Москвы, пусть даже такой хмурой и непонятной.

Утром к нему пожаловал большой кремлевский дьяк Нечай Федоров. Сам. Запросто. Приложил руку к груди:

— Салам алейкум, доброчтимый Тоян. Пусть высоким будет для тебя небо! Здоровы ли кони и души моих друзей?

— Алейкум салам, высокомочный Нечай, — с достоинством ответил Тоян. — Дорога кончилась. Мы здоровы. Ты встретил нас у порога, как подобает хорошему хозяину. Мы рады тебе. Пусть и над тобой небо будет высоким!

Пока толмач пересказывал его слова Нечаю, Тоян с интересом разглядывал одного из управителей Сибири. Так вот он каков! Долговяз. Лицом незаметен. Но сила власти способна украсить кого угодно.

Провожая Тояна из Тобольского города к Москве, Василей Тырков наказывал:

— Если веришь мне, верь и кремлевскому дьяку Федорову. Он человек твердословный. Думает думу без шуму, делает дело без спотыку. Где у другого телу простор, у него — душе. До дна человек.

— Что значит до дна? — не понял Тоян.

— Там увидишь…

А с каким почтением отзывался о Федорове обозный голова Иван Поступинский! Непременно добавляя к его имени восклицание «О». «О-Федоров сам наказывал…» или «О-Федорову самому доложу…» Получалось: Офедоровсам. И у казаков одна мечта — на глаза Федорову попасться. Счастливцы, которым на прежних обозах выпало такое, все вернулись с пожалованиями или добрыми словами. А внимание начальных людей уже само по себе много значит.

Расспросив Тояна о дороге, о его беседах с Тобольским воеводою Андреем Голицыным и боярским сыном Василием Тырковым, Федоров заключил первое знакомство такими словами:

— А теперь зову я тебя пожаловать наверх перед очи царевича нашего Федора Борисовича. Хоть и юн наследник, да разумен премного. Возжелал увидеться с тобой, о твоей земле послушать. Вместе будем готовиться к встрече с царем. Не возражаешь, княже Тоян?

Тоян и рассчитывать на такое не смел. Не до него сейчас Москве. Кто он на ее горестном лице? Пылинка, каких много слетелось с разных сторон.

Значит, не пылинка!

— Высока Москва, — стараясь не выдать своего волнения, ответил Тоян. — Я рад приблизиться к ее вершине.

С тем и отправились они в покои Большого царского дворца. Нечай взял с собою верного толмача Тевку Аблина да ближних подьячих Алешку Шапилова с Андрюшкой Ивановым. Авось, управятся за скорописцев. Дело нехитрое. К царской особе любого не позовешь. Тут не столько умелость важна, сколько уверенность, что худого не сделают, чести Казанского приказа не уронят.

На этот раз царевич Федор принял Нечая и его сибирского гостя в палате, сделанной ступенями. Его тронное кресло стояло на самом верху. Ниже, под круглым окнищем из разноцветных стекол, расположился Богдан Сутупов.

«Опять он! — подумал Нечай, подводя Тояна к царевичу. — Частенько стал попадать на дороге. Интересно узнать, каким ветром его сюда надуло? Цареву дьяку при государе быть должно, а не при Федоре Борисовиче. Никак за мной доглядывает? Ну смотри, смотри!»

Обменявшись приветствием с царевичем, Нечай и Тоян отступили назад, к подготовленной для них лавке. Алешка Шапилов и Андрюшка Иванов присоединились к писцам царевича, чей стол поставлен на четвертой ступени. А на третьей остались два немолодых приметных человека. Один в коротком кожаном камзоле — сразу видно, чужестранец. Другой — русиянин с самым что ни на есть грубым простолюдным лицом. Однако же его длинные рассыпчатые волосы скреплены тройной жемчужной ниткой, которую разве что при дворе и увидишь.

«Рисователи карт, — наметанным взглядом определил Нечай. — Эти свое дело с закрытыми глазами исполнят. Умельцы!»

Еще Нечай отметил, что в такой же примерно ступенчатой палате сиживает о делах с думными боярами сам государь. Он им указывает, какие дела и по какому раскладу решать, а они его указы приговаривают. Вот и царевич по примеру отца решил устроить себе ныне малую думу. А чтобы народу побольше было, стряпчих повсюду насадил, постельничих, стремянных и прочих подручников. Одни расселись по-боярски, другие стоят, как дьяки, глаза важно пучат. И смешно, и приятно сие видеть. Учится наследник царем быть. Вот ведь и у Нечая нет опыта в думских посиделках, а надо и ему лицом в грязь не ударить.

— Приступай, дьяк! — разрешил царевич. — С чего учнем?

Нечай сделал знак, и тотчас снялись со своей лавки подьячие Алешка Шапилов и Андрюшка Иванов. С низким поклоном развернули они перед царевичем чертеж реки Томы и Ушай-речки, тот самый, что прислал с отпискою четыре года назад Василей Тырков, но перемалеванный набело для государевых очей.

— Ну-ка, ну-ка… — усаживаясь поудобнее, по-мальчишески переменил ноги царевич. — Посмотрим, что за место, — он с любопытством склонился над листом. — А где же будет река Обь, про которую ты мне вчера говорил?

Нечай сделал новый знак, и Алешка Шапилов приставил к левой стороне еще один чертеж. На нем, будто ветвь, брошенная на бумагу вниз вершиной, топорщилась могучая Обь. Белогорье, о котором вопросил давеча царевич, было означено особо. Под ним — Сургутская крепость, еще ниже, в устье Кети, Нарымский острог, а на самой Кети — Кетский.

— Стало быть, Тома у Оби задняя река?

— Точно так, государь-наследник. Задняя.

— На сем чертеже она повернута в одну с Обью сторону. А как на самом деле?

— Тако ж, государь. До Белогорской волости Обь уклоняется в сторону Москвы, а уж после поворачивает напрямки к Студеному морю. Все прочие задние притоки — хоть бы та же Кеть, к примеру, — идут к ней строго по солнцу. Одна Тома сопутствует…

— Вот видишь, дьяк, — обрадовался царевич, — Я сразу заметил… Не всякая река к Москве уклоняется. Не всякая ей сопутствует, — и спохватился: — А где у тебя Китайское озеро, из коего Обь вытекает?

— Какое озеро? — непонимающе глянул на него Нечай.

— А такое, — царевич нарисовал в воздухе подобие большой круглой бутыли. — Аки у иноземных хорографщиков в ученых книгах начертано.

— Прости, государь, врать не буду. Книги, о которых ты говоришь, мне не ведомы. Китайское озеро тем паче.

— Ну так заведи грамотея. Он тебе все изочтет и растолкует.

«Толково советует, — почтительно подумал Нечай. — Надо бы завести. И впрямь государь! Весь в батюшку».

А вслух сказал:

— Тако-то оно так, да не при чем к Оби Китайское озеро. Оно поди не из книг вытекает.

— Дерзко речешь, дьяк. Не почину, — тень набежала на светлое лицо царевича. — Грех над умственной буквой усмешничать.

— Не по букве говорю, но делу, — заупрямился Нечай.

— А вот мы сей час и проверим, — царевич нетерпеливо махнул рукой. — Петер Петрей де Эрлезунда, подойди!

Торопливо снялся со своей скамьи чужестранец в кожаном камзоле. Отвесив царевичу изысканный поклон, танцующим шагом взошел он к тронному месту и вновь раскланялся.

— Сей муж, — торжествующе объяснил Нечаю царевич, — есть ученый дворянин из королевского города шведов Упсала. Он нас и рассудит… А ну, Петреиш, изглаголь борзо, откуда берется река Обь?

— Sit vena verbo… — высокопарно начал Петрей, но царевич нетерпеливо перебил его:

— Оставь ты свою латынь Бога ради. Ответствуй прямо: откуда?

— Из Китайского озера.

— Чем докажешь?

— «Записью о московских делах» барона австрийского двора Сигизмунда Герберштейна, — весьма бегло заговорил ученый швед. Сразу видно, пообтерся при дворе, выучился складно изъясняться по-русийски. — Сия дебелая книга, — продолжал он, — знаема на весь европейский мир, тиснута в многождых странах по разным языкам. В ней есть ландкарта Сибирской Татарии. В ландкарте той есть Китайское озеро. Китайское озеро дает Обь. Обь столь широка, что одним днем ее едва переедешь. От Китайского озера приходят черные люди, приносят жемчуг и всякие другие товары. Их покупают народы, обитаемые в крепостях Серпонова и Грустины…

— И где же эти крепости стоят? — заинтересовался царевич. — Покажи на плане, явленном дьяком нашим Нечаем Федоровым. Можешь?

— Могу! — Петрей обозрел чертежные листы, потом уверенно ткнул пальцем в низовья Оби. — Тут за царством Тюмень под Лукоморскими горами и будет Серпоновы. А Грустины надо искать на плавежной реке Ташма. Она от Серпонова до Китайского озера где-то тут, — белая рука Петрея с длинными ногтями повисла в нерешительности над листом с Томой и Ушай-реками.

В дворцовой палате воцарилась удивленная тишина.

— Како ты сказал называется плавежная река в Грустинах? — переспросил царевич.

— Ташма.

— А вдруг это и есть Тома? А Грустины — суть эуштины? А?

— В том я не сведом, ваше высочество, — пожал плечами ученый швед. — Все может статься. Однако ж сие наблюдение интересно есть.

— Ну что ты теперь скажешь, дьяк? — торжествующе перекинулся на Нечая царевич. — Будешь и дальше упорствовать?

— Да ведь как не упорствовать, государь? — взволновался тот, — Ходили мои людишки по Обь, наскрозь ходили. По их росписи сливается она из двух рек поменьше — Быи и Кыи. Быя вытекает из малого горного озера, а Кыя сама из себя. О Китайском никто из них и слыхом не слыхивал. А вот большое озеро Дзайсанг встречали. Но в нем родится обской Иртыш, а вовсе не Обь… Широка она, приелико широка, но переплавиться через нее и за час можно. Я уж не беру Серпонову и Грустины. От небылиц к делу ничего не прибавится.

— Но ведь сказано было: записная книга посланца австрийского двора знаема на весь европейский мир! А в ней ландкарта с Китайским озером.

— И не токмо в ней, — почтительно дополнил ученый швед. — У Фра-Муаро, у Вида, у Меркатора…

— Кому же верить?

— А вот ему, — Нечай глазами указал на Тояна. — Он-то ужо из первых рук положит.

— Твоя правда, дьяк, — снова повеселел царевич. — Как это мы про сибирца забыли? Вопроси его поскорей про Китайское озеро.

Нечай моргнул Тевке Аблину, и тот перетолмачил вопрос Тояну.

Тоян покачал головой:

— Умар — великая река. Зачем ей Китайское озеро? Китайская страна далеко, из Эушты ее не видно.

— А сколь велика Тома?

— От горы Карлыган до Умара десять дней плыть.

— Что за горы такие? Чем особенны?

— Там владения Ия Тоом. У нее много подземных ручьев. На каждом камень лежит. Сняла Ия Тоом запор с самого большого, и родилась бегущая Тоом. Пол пути она течет в камне, пол пути в земле. Эушта считает ее своей матерью.

— Что есть Эушта? Откуда пошла?

— Так звали первого человека, который подружился с духом тайги Таг Ээзи. Он взял в жены его дочь. От них пошли дети — эушталар.

— И много у вас духов?

— Сильно много, — подтвердил Тоян и принялся считать: — Ой иясе — хозяин жилища…

— По-нашему домовой, — кивнул царевич.

— Су иясе — хозяин воды…

— По-нашему водяной, — снова кивнул царевич.

— Ек — вредоносные духи…

— По-нашему черти! — царевичу понравилось самому перетолковывать уже перетолмаченное Тевкой Аблиным.

— Куй — хранитель души…

— По-нашему ангел!

— Улят — олицетворение болезни…

Царевич задумался, не находя замены.

— Ене — божество огня…

И снова промолчал царевич.

— Оряк — привидение…

— По-нашему тако ж привидение, — облегченно вздохнул царевич и вдруг выговорил ученому шведу: — Ты чего это губы кривишь, Петрей? Я все вижу!

— Ошибаетесь, ваше высочество, — округлил и без того совиные глаза Петрей, но губы его продолжали насмешливо змеиться. — Совсем заслушался.

— Ну тогда поди сядь на лавку, пока я с Тояном перемолвлюсь.

Ученый швед с охотой вернулся на свое место, а царевич вновь занялся расспросами:

— А скажи, князь, откуда взялся на Томе первый человек?

— О-о-о! — одобрительно глянул на него Тоян. — Хорошо спрашиваешь. Слушай тогда. В давние времена, когда леса еще не было, а камни были мягкими, образовалась ямка с головой, руками и ногами, как у нас. Пришла большая вода и занесла ямку глиной. Потом пришло большое солнце и наполнило глину теплом жизни. Так Он и получился. А уж потом появился Сарт, который все знает и может. Он дал имя горам, рекам, духам, Эуште, другим людям, зверям и птицам. Вот как все было.

«Оба еще из сказок не выросли, хоть и в разных летах, — терпеливо слушал их Нечай. — Пора поворачивать к нашим делам, а то завязнем».

— Ответь и мне, князь, — вставился он к слову. — Из каких родов состоит ныне эушта?

— Да, да, из каких? — поддержал его царевич.

И Тоян начал считать: люди князя Ашкинея — раз, люди князя Басандая — два, люди князя Еваги — три. Каждый своим юртом стоит. Каждый сам себя кормит. Все считают Тояна старшим, но мир с ним держат не всегда. Земля соединяет, жажда власти разъединяет. Есть еще юрты князя Тигильдея и князя Енюги. Они не входят в эушталар, но тоже как родня. Выше по Томе живут другие люди — шоры, таяши, аба, иоты, дауты, — всех не учислишь. Одни кормятся охотой и рыбной ловлей, другие делают из железа таганы, копья, стрелы, крепла для конской сбруи, абылы, куяки, да и меняют их у кочевых соседей на скот, войлок или степную пушнину. От киргизцев они откупаются, с эушталар торгуются. Урону от них нет никакого, только польза. Самые большие среди кузнецов Базарак и Дайдуга.

Каждое слово Тояна, а тем паче каждое имя писчая братия тот час хватала на перо. Пока Алешка Шапилов дописывает про иотов и даутов, Андрюшка Иванов строчит про абылы и куяки. Переглянутся и гонят дальше, в две руки, без пропусков, один за другим.

— Подать сюда чистые листы! — распорядился царевич.

Легко вышагнув из тронного кресла, он стал показывать длинноволосому с жемчужной ниткой на челе, как уложить листы, соединяя с чертежными. Потом подозвал Тояна.

— Будь рядом, князь, дабы вместе смотреть, — он повел пальцем по линиям: — Это Обь. Это Тома. А дальше? Откуда она притекает? Отсюда? — он зачерпнул пустоту с приставного листа. — Или отсюда?

Тоян переводил заинтересованный взгляд с царевича на непонятный ему бумажный расклад и вновь обращал его к царевичу. Лицо у него темное, как у старого деревянного божка, глаза большие, неожиданно светлые, но с раскосинкой, нос чуть приплюснут. Ростом они вровень, но Тоян поплотней, подородней.

— Ну что ж ты, князь, такой недогадливый, а? — начал терять терпение царевич. — Вот тебе уголь. Ставь его сюда, — он направил широкую, с медным отливом руку Тояна к оборванным линиям. — Теперь вели, куда надо, — он потянул ее вниз, оставляя на белом листе угольный след. — Уразумел? Дальше сам. Хочу узреть, где ваша Ия Тоом ключевой камень открыла.

Ия Тоом, понимаешь? Исток твоей реки!

В глазах Тояна мелькнула догадка. Он прицелился и поставил жирную точку на пустом месте. Полюбовавшись на дело рук своих, соединил ее с обрывком Томы.

— Кыр-йул! — не без гордости объявил он и, опережая Тевку Аблина, разъяснил по-русийски: — Ис-ток!

— Давно бы так, — похвалил его царевич и запоминаючи повторил: — Кыр-йул.

— Теперь покажи, где кузнецы Базарак и Дайдуга, — снова вернул разговор в сегодняшний день Нечай.

Тоян показал.

— А где Алтысарский аймак твоего обидчика киргизского Номчи?

Тоян подумал, потом отступил от истока Томы вправо и вычертил ветку, а под ней нечто, похожее на рыбу.

— Здесь река Уруп, — принялся объяснять он. — Она вливается в Кара-Июс. Кара-Июс соединяется с Ак-Июсом. Они делают Чулым. Здесь, — Тоян указал на подобие рыбы, — лежит Тенгри Куль, Божье озеро. Это земля аймака Номчи. Они идут до самого Кэма.

— И много под Номчей обиженных? — перехватил вопрос царевич.

— Ой много, — Тоян начал перечислять: — Басагары, тинцы, ачи, калмары, байгулы, кизылы, шусты… Всех алманом обложил!

— Ишь, размахнулся! — царевич взыскующе глянул на Нечая: — А ты куда смотришь? У тебя недалеко Кетский острог значится.

— Мал он, государь-наследник, слабосилен. До Номчи пока не дотянулся.

— А до кого дотянулся?

— До князя Логи, до Сылгака, до Карачинских детей.

— И каков с них ясак противу номчиного алмана?

— Вдвое меньше.

Тевка Аблин не все Тояну перетолмачивает. Вот и тут смолчал. Но Тоян и без него все понял.

— Был у меня Сылгак, — сказал он. — Говорили мы. Ясак легче алмана. Послышал я, великий русийский царь готов принять к себе эушту без ясака.

— От кого слышал?

— От его посланника.

— Кто сей? — глянул на Нечая царевич. — Было у него такое полномочие?

— Тобольский человек голова, сын боярский Василей Тырков. А ходил он в Эушту в сто восьмом году, когда государь со всей Сибири ясак снял. Так что не своеволил.

— Тырков? — смягчился царевич. — Не слышал такого.

— Поднялся не родом, а умом и службою, — разъяснил Нечай. — Уместный человек!

Тоян подтверждающе закивал.

— Ну что ж, уместный, так уместный. Давай-ка тогда поглядим, что у нас на Оби деется, — и ткнул наугад в приставной чертежный лист. — Кто здесь?

— Иштанах.

— Под кем?

— Под Байбахтой.

— А Байбахта под кем?

— Под белыми калмыками тайши Узеня.

— Обижает эушту?

— Обижает.

— А здесь?

— Чаты Куземенкея.

— Под кем?

— Раньше давали алман хайотам, теперь дают ясак русийской Таре.

— Союзны, значит! — оживился царевич. — Похвально.

Так и пошло. Замелькали имена приобских начальных людей и названия племен. Даже Нечай, свычный в таких делах, вскоре уставать начал, а что о царевиче говорить?

Заметив это, царский дьяк Богдан Сутупов подкатил к нему с медовыми речами:

— Слушал я, слушал, да и заслушался вконец. Воистину государские распросы. Осталось их на бумаге отлить и сверяться по ним на Казанском приказе. Так и продолжай, Нечай Федорович.

— А в помощь моих грамотеев возьми, — не заметил его вольности царевич. — Хоть бы и Петреиша. С ними у тебя дело скорей пойдет, — и добавил веско: — Доволен я. Не зря перевиделись.

— От своего труда хлеб свой стяжаешь, — подольстил Богдан Сутупов.

— Да уж не от твоего, — вскинул голову царевич и пошел себе вон из ступенчатой палаты.

Стряпчие гурьбой поспешили за ним.

— Веди пока сибирца на крыльцо, — велел Сутупов Алешке Шапилову. — А я тут с Нечаем Федоровичем словом перемолвлюсь.

Дружески подхватив Нечая под руку, он повел его в сторону. Подождал, когда все уйдут, глянул испытующе:

— Коли так дела пойдут, скоро первым дьяком на Казанском дворе станешь.

— Мне и вторым неплохо, Богдан Иванович, — тем же голосом ответил Нечай. — Я не птица о четырех крыльях: выше Афанасия Ивановича не заношусь.

— А коли у него восемь станет?

— Коли станет, там и увидим.

— Оно и верно. Чем больше ездить, тем торней дорожка.

— Об чем это ты, Богдан Иванович? Нс пойму что-то.

— Так и быть, подскажу по дружбе. На одном мосту стоим, да с разных сторон. Пора поближе сойтись. Как думаешь?

— Уже сошлись, — Нечай весело шевельнул рукой, к которой прилепилась мягкая, но ухватистая ладонь Сутупова. — Куда тесней?

— Я всерьез, — посуровел царский дьяк. — Ты вчера от дела отлынил. Пришлось мне и за мово Семку и за твово Кирилку да и за нас с гобою страху терпеть. В другой раз ты потерпишь.

— Я всегда готов, Богдан Иванович. Да в толк не возьму, о чем ты…

— Не все сразу, Нечай Федорович, — натужно разулыбался Сутупов. — Кому сгореть, тот не утонет.

 

Посланник Москвы

Встреча с царевичем Федором растревожила Тояна. Ему вспомнился свой сын — наследник Танай, такой же юный, крепкий, не по годам рассудительный, как и сын Годунова. Он остался старшим в Эуште. Удастся ли ему сохранить порядок на ее землях до возвращения отца? Ведь Эушта подобна руке, у которой пальцы то соединяются, образуя нерушимую крепость, то разжимаются, теряя единство, и тогда видна становится властолюбивая заносчивость князя Басандая, лукавая осторожность князя Еваги, беспечная отобщенность князя Ашкинея. Их былое родство ныне заслонили распри — из-за пастбищ и рыбных ловель, из-за охотничьих угодий и зависимых людей. С каждым годом все труднее и труднее примирять Тояну единокровных соседей и самому примириться. А каково будет на его месте Танаю? Многому его еще надо научить, многое вырастить в его душе.

Вот и царевич Федор не готов пока сам править Московской Русией. Особенно сейчас, когда она сотрясается неисчислимыми бедами. Но через несколько лет при таком старании и уме он вполне может стать распорядительным и многомудрым владыкой…

Вернувшись в покои Казанского дворца, Тоян велел разжечь домашний очаг, который русияне называют камином. Ничто так нс успокаивает, как созерцание огня. Ничто не помогает так думать, как тихое потрескивание поленьев, певучее шуршание пламени, острые лесные запахи, источаемые деревом прежде, чем оно превратится в пепельно-серую золу. Дым улетает через отверстие, невидимое глазу, и там гудит, свистит, ухает, будто ночная птица.

Тояну уже доводилось видеть камин — в Тоболеске — у боярского сына Василия Тыркова. Но тот был маленький, из глиняных камней, раскрашенных цветочками, а этот выступал из стены на уровне плеч и сложен был из каменных плит с резными узорами.

Перед камином лежал огромный ковер, усыпанный цветастыми подушками. Он был похож на кусочек степи, невесть как занесенный под своды Казанского дворца. Тоян устроился на нем поудобнее и прикрыл глаза.

Степь и огонь — что может быть желанней для уставшего путника? А еще хорошо прожаренный на углях кусок молодого сочного мяса.

Тоян велел принести баранью вырезку и сам насадил ее на железный прут. Поворачивая жарево над желтым огнищем, он задумчиво следил, как перетекает с места на место пепельно- серая зола. Она похожа на быстротечное время, которое отцветая, гаснет. Но вот из-под зыбких его наносов проклевывается робкий язычок пламени, потом другой, третий, и зола вновь оживает, начинает струиться, смешиваясь с возрожденным огнем. И трудно теперь определить, где прошлое, а где настоящее, где жар подлинный, а где мнимый.

Не так ли и жизнь человеческая? Каждый новый год испепеляет ее, укорачивает, но и возрождает.

Три последних года показались Тояну самыми долгими и мучительными из прожитых им. Потому что он сомневался. Сомневается и теперь, но это сомнения человека, переступившего черту. Одно дело сомневаться у себя в Эуште, другое здесь — в Москве.

А началось все с Василия Тыркова. Три зимы назад пришел он в Тоянов городок посланником от тобольского воеводы. В почесть Тояну привез он серебряные ковши, богатые одежды, тисненые седла и ковровые чепраки с бисером, а впридачу ярлык за красной печатью русийского царя. И сказано было в том ярлыке, де если Тоян-эушта приложит свои земли к московской Сибири, и будет его река Томь под его государева государя царя рукою, то будет Тояну за это ласка и привет, и великое бережение, и милости, и ясак легкий, как кому заплатить мочно, смотря по тамошнему месту и промыслам, и оборонь от обидчиков всяких, и многие доходные дела.

Собрал Тоян ближайших родичей, усадил рядом сыновей и племянников — пусть слушают, что ответят взрослые взрослым, пусть учатся обуздывать слово мыслью.

— Над смирным конем всяк хозяин, — бросил пробный камень один из братьев.

— Иль алла! — пригорюнились старцы.

— Откуда огонь, оттуда и теплее, — подал голос другой.

По морщинистым лицам пробежал теплый ветерок одобрения.

— Нужный камень руку не тянет.

Но почтенный торкин язвительно напомнил:

— В один сапог две ноги не затолкаешь.

И затеялся спор. Те говорят:

— Лучше в ногах у сильного лечь, чем в головах у слабого.

Эти:

— Можно привести коня на водопой, но нельзя заставить коня пить.

То одна сторона верх возьмет, то другая.

— А ты что скажешь? — неожиданно спросил Тоян у старшего сына.

Люди Совета скрестили на нем заинтересованные взгляды.

Наследник не заставил себя ждать:

— Зачем спешить с ответом, ата? Может, удастся промолчать спрашивая?

Вздох одобрения объединил спорящих:

— Хорошо сказано. Иль алла!

Тоян едва заметно кивнул.

Молод Танай, а рассудил, как подобает опытному человеку. Значит, пошли на пользу их вечерние беседы.

В детстве Тоян упал с коня и долго не мог ходить. Это оторвало его от сверстников. Лежа на кошме, он днями слушал, о чем говорят седобородые старцы и словоохотливые женщины, а когда заговорил сам, все поразились его взрослой речи и стали называть его Емек.

У сына другое прозвище — Кошкар. Аллах дал ему крепкое тело и жажду первенства. Тоян учит метко думать и к месту говорить. Вот как сейчас.

Самая большая радость отцу, когда хвалят сына. Ничто не вырастает на пустом месте, ничто не исчезает бесследно. Каждый идет своим путем, но в одном пути всегда заложен другой.

Тоян вдруг увидел себя на месте Таная, а на своем — отца, любившего повторять: «Сумеешь разжечь — и снег загорится, сумеешь спросить — и ответ не нужен».

Танай сказал то же, но другими словами. Голос вечности подсказал их ему.

Чтобы развлечь высокого гостя, собрал Тоян княжеский пир. И пошли расспросы: какого Тырков рода, давно ли в Сибири, близок ли он к царю, каков из себя царь и какова Москва?

Очень удивились хозяева, узнав, что отец посланника был городовым казаком и сам Тырков в прошлом такой же казак. Сибирь начиналась для него с Лозминского городка, где он служил в караулах на первом сибирском плотбище и при первой государевой кузнице. Потом ходил в Пелымь против немирного вогульского князя Аблегерима. Много претерпел он в тех походах. Едва жив остался. В одной из схваток встретился ему старший сын Аблегерима Тагай. Хороший воин. Сила его равна уму, а ум выдержке. Но удача сопутствовала Тыркову. Одолел он Тагая, привел на веревках в Лозминский городок, а там его держать негде. Вот и велели Тыркову доставить Тагая в Москву, чтобы победитель и побежденный получили по заслугам…

В этом месте своего рассказа Тырков испытующе глянул на Тояна, будто спрашивая, понимает ли он истинный смысл сказанного?

Тоян ответил вежливой улыбкой, но душа его нахмурилась. Ей не понравился рассказ о немирных вогулах. В нем звучало предостережение эуште. И не только предостережение. Насмешка — тоже. Ведь посланник сказал: чтобы победитель и побежденный получили но заслугам…

— И мы получили, — продолжал Тырков. — Тагая на Москве встретили без обиды, за вины его на Лозьме и Тавде спрашивать не стали, а решили обласкать по-царски и всяко отметить. Дали ему в княжество волостишку на Верхотурье, вот он и стал жить лучше, чем у себя в вогулах. Повысился и я. За все мои раны и заслуги пожаловали меня в дети боярские. А это тоже изрядно.

Служилый татарин, прибывший с Тырковым для объяснений с эуштой, перетолмачил его слова по-своему, и получилось, что Тырков стал сыном человека царского круга.

— О-о-о-о, Аллах! — поразились родичи Тояна. — Как может сын вольного человека стать сыном царского человека?

— Не сыном, а подручником, — принялся объяснять Тырков. — Как сыновья — главные подручники у отцов, так и дети боярские — главные подручники у ратных бояр, — тут в его цепких зеленоватых глазах вспыхнула озорная искорка. — Не родные дети, скажу я вам, не родные! Им боярство не положено, а только край боярской титлы… Так до сих пор и хожу в детях.

— О-о-о! — снова поразились тояновы родичи. — Разве посланник московского царя может быть ребенком?

— Еще как может. Но… в Тоболеске об этом не ведают. Для них я есть почти как письменный голова.

— Битикчи?

— Не совсем. Битикчи — это вроде нашего четвертного дьяка, а я при воеводе на особых делах и посылках. Но тоже приказной.

И снова Тоян поймал на себе испытующий взгляд Тыркова и снова ответил ему улыбкой, на этот раз заинтересованной. Он вдруг понял, что если и предостерегает эушту посланник, то без угрозы, если и насмехается, то прежде всего над самим собой. Не так он прост, как хочет казаться, но и не так утайлив, как показалось вначале. Пославшие его на Томь не имеют ни лица, ни голоса, зато их письменный голова вот он: кряжистый, буйноволосый, ясноглазый. Все в нем крупно — и черные брови, похожие на крылья птицы, и толстый нос с рассеченной ноздрей, и крутые плечи, и длинные руки. Когда он говорит, травяные глаза его выныривают из-под бровей, а борода открывается и закрывается, будто полог из сухих веток, и шелестит под напором гулких слов, идущих из пещерных глубин его сильного тела. Богатые одежды не столько украшают, сколько сковывают посланника. Ему бы что-нибудь легкое, простое, широкое. Именно такими и представлял русов Тоян.

Он протянул гостю круглую берестяную коробочку с насыбаем. Тот охотно взял щепоть и, умело заложив за щеку, вернулся к прерванному рассказу…

Следом за Тагаем попал в плен младший сын пелымского князя Аблегерима Таутай. Вместе с женкой и детьми отправили его сначала в Тоболеск, а оттуда к Москве, и тоже посадили на княжество. А сын Таутая Учат так прижился на новом месте, что сам, по своей охоте, положил на себя православный крест и стал называться дворянином Александром.

— Ай-ай, — осуждающе закачали головами старцы. — Лучше быть собакой в своем юрте, чем неверным мурзой на чужой стороне.

— Не всякого мурзу при мне собакой кличь! — вскипел Тырков. — Вот я, к примеру, хоть и русийский человек, а почитай на Сибири вырос. Она мне не чужая, нет. Кто ж я теперь, полубоярин или полусобака?

В волнении он проглотил насыбай и даже не заметил этого.

— Нет уж, любезные, как хотите, а собачиться не след! Московский юрт большой. Он для всех открыт. Коли хотца жить при Москве, скажите, коли хотца быть на старом месте — владейте, чем владели. Только надо попросить. Попросили же царя нашего Бориса Федоровича кодский князь Ичигей — и получил со своим сродным братом Онжей все сполна. Судят они своих людей сами, ясак с них берут себе, а в казну ничего не платят. Плохо ли?

— Якши, — закивали старцы.

— Вот и я говорю: якши…

С виду Тырков — медведь, но если присмотреться к нему повнимательнее, если прислушаться, с какими переменами голоса он говорит, можно увидеть, что в нем спрятаны и соболь, и лисица, и бобер, и крот, и другие разные звери. Не зря уштяки и вогулы из всех своих духов главным считают медведя. Он для них — человек верхнего мира, одетый в лесную шубу. Чтобы повелевать тайгой, ему надо нести ее в себе, уметь все, что умеют бегающие, ползающие и летающие.

Не успел Тоян подумать так, а у Тыркова уж медведь на языке. Вспомнил, как угощали его прошлой зимой кодские уштяки. Завернули в ягодные листья самые сочные куски медвежьего мяса, положили в золу, а сверху стали жечь костер. Жгут и приговаривают: «Мы не убивали тебя, хозяин тайги. Мы тебя любим. Тебя убил тот, кто пришел и хочет есть. А нам не надо. Мы добрые».

Не дожидаясь, пока эушталар сморщат темные лица в ответной улыбке, Тырков засмеялся сам, потом с шутливой серьезностью взял с блюда слоеный кусок казы и бросил в рот.

Это остановило улыбку Тояна.

Эушта — народ коня. Прежде чем взять казы, посланник высмеял уштяков, которые едят мясо своего божества. Неужели он хочет высмеять и эушту?

Их взгляды встретились.

— Ну? — спросил Тырков. — Как?

— На все воля Аллаха, — сомкнул ладони Тоян. — Он дал нам коня. Кто дал уштякам медведя, мы не знаем.

— Да я не о том… Они говорили: тебя убил тот, кто пришел и хочет есть. А пришел я! Меня угощали! Я хотел есть. Ясно?

— Мы так не скажем.

— И на том благодарствую.

Новая досада дернула брови Тыркова, но посланник и теперь не дал ей воли. Он запихнул под локоть вывалившуюся оттуда подушку и вновь заговорил о милостях Москвы к владетельным сибирянам, среди которых замиренных не меньше, чем замирившихся по своей охоте. Особо вспомнил Маметкула, который приходил громить чусовские городки Строгановых, а после воевал против Ермака и много всякого урона нанес русийским людям и ясачной казне. Двоюродный брат разбойного Кучум-хана, он и сам был разбойником. Но Москва не злопамятна. Получив Маметкула в плен, она протянула ему руку дружбы, и когда Маметкул протянул в ответ свою, сделала его при себе воеводою. С тех пор ходил Маметкул против шведов (есть такой народ по ту сторону Русии), и против татар (есть много татар разного склада и языка, которые не только с Москвой, но и меж собой воюются). В тех походах и заслужил он себе честное имя Маметкула Алтауловича. Только знатных и почетных людей принято на Русии величать по отечеству. Стало быть, отца Маметкулова Алтаулом звали.

Мог бы и Кучум-хан, сын бухарского Муртазы, царю служить, да не захотел. Гордыня его обуяла. Думал, коли раньше были русийские города под ордой, то, неровен час, вернется старое. Скольких людей перебил и переграбил, воюя с Москвой, а все зря. Настигла его заслуженная кара.

Но Бог с ним, с Кучумом. Что с мертвого возьмешь? Простил его царь Борис Федорович. И все его плененное семейство простил. Когда в генваре позапрошлого года привезли кучумычей в Москву, велел государь в колокола ударить, и молебны служить и радоваться, что Сибирь опять заблестела в русийской короне.

Было на что поглядеть. Впереди шествия сурначи трубят, барабанщики в накры бьют. Следом — дети боярские в собольих шубах, по два в ряд. Кони под ними играют, толпа любуется. А уж потом резные сани с почетными пленниками бегут. В первых — пять младших сыновей Кучума, от юноши Асманака до младенца Кумуша. Потом восемь жен и восемь дочерей, а дальше невестки, племянники, мурзы и лучшие воины хана. Все в мехах драгоценных, ферязях багряных, либо в бархатах и кружевах. Ну прямо как птицы райские. А навстречу им — Абдул-хаир, тоже кучумов сын. Его пленили задолго до этого. И осенил он крестом братьев и сестер своих, поскольку перешел в христианскую веру и стал Андреем.

— Ай-яй, — снова закачали головами старцы. — Нет человека презренней кяфира. Накажет его Аллах.

— Но спасет Христос!

— Продолжай, посланник, — вмешался Тоян. — Что ты еще видел тогда?

— А ничего особенного. Дали им на Москве достойное содержание, присоседили в лучших домах. Да не пожилось им там. Стали проситься куда привычней. Ну и отпустил их государь — кого в Бежецкий Верх, к ихнему Маметкулу, а кого в городок Касимов, к тамошнему Ураз-Магомету…

Много знает Тырков, много видел. Да и нельзя ему знать меньше, раз он посланник Московского царя. Одно плохо: всюду у него пленные сибиряне. Вдруг вспомнил, что лет за сто до Ермака приходили в Сибирь походные воеводы Федор Курбский и Салтык Травин. А было это при Иване Третьем, который знаменит тем, что басму Большой Орды растоптал, Ахмата на Угре перестоял, власть его идольскую с себя сбросил, а Москву сделал Москвою, забрав к ней Новгород, Тверь, часть Рязани и земли, считавшиеся прежде за ними. А были за ними и Кама, и Югра, и Вишера, и Тавда с Пелымью, и много еще чего было. Вот и пошли воеводы проведать, что у Москвы в пермских землях и на Оби за Камнем делается. Пришли, а там безладица. Много трудов положили. Где миром сибирские волости прибирали, а где и повоевали. Они ж не от себя, а от самой Москвы. За ними не город, а земля народов. Запленили большого югорского князя Молдана и других всяких князей, кодских и пелымских, стали с ними говорить: зачем на наши городки нападаете? Зачем не даете русиянам в Сибирь за соболем ходить? Зверь человеку от Бога дан. Леса здесь безлюдные, места на всех хватит. Почему не может придти промысловый человек на пустое место? Разойдемся по- доброму, чтоб сойтись без позора. И дал Молдан клятву, де не будет он больше мешаться и разные лиха Москве делать. Вместе с другими князьями пил он на том воду с золотой чаши — по их обычаю. Да не сдержали они слова. И тогда снова послал государь московский Иван Васильевич поход в югорские земли. И был тот поход велик и грозен… Не хотите жить в мимоходстве, живите в ясачестве! Сами ловите и давайте казне соболей да горностаев! А случилось это тоже лет за сто, но уже от сего дня.

Тырков задумчиво огладил бороду:

— Вот как оно было. Москва приходит или на свое, или на пустое место.

— Эушта не пустое место!

Это сказал Танай. В его ломком полудетском голосе прозвучал вызов.

Тоян предостерегающе щелкнул языком, но Тырков остановил его:

— Погоди-ка, князь! Дай договорить милому сыну.

— Эушта не пустое место, — упрямо повторил Танай.

— Эушта тоже откуда-то пришла, — проворно поворотился к нему Тырков. — Вода не в гору течет, а под гору. Не каждому дано подняться наверх, дабы посмотреть, откуда она начинается, где точит камень, а где песок, либо болотную кочку. В Святом писании сказано, де была устроена Богом земля и жизнь на ней, но впали люди в скверну и развращение. Тогда Бог навлек на них карающий потоп и велел праведному Ною, чтобы сделал он себе большую лодку названием Ковчег и взял в нее жену, сыновей с женами и всякой твари по паре. Вот и выхолит, что все мы из Ноева Ковчега…

Толмач едва поспевал за объяснениями Тыркова.

— Три сына было у Ноя. Москва числит себя от Иафета. Но слыхал я, что и у наших народов в седьмом колене от Иафета был князь Татар. Коли так, мы пришли с одной стороны и нам нечего делить. Пока русияне делились, они были слабы. Когда ордынцы стали делиться, они стали слабы. Сюда эушта пришла раньше. Кто спорит? Но Москва строит Сибирь не только для себя. Она ищет здесь дружбы.

— И соболя, — подсказал Танай.

— И соболя, — охотно подтвердил Тырков. — И общую землю. Я ведь вам не зря сказывал про других сибирских князей и про то, что с ними за Москвою сталось.

— Зачем нам знать о плохом плене? — прищурился Танай. — Чтобы напугались?

— Вот те на! — хлопнул себя по коленке Тырков. — Разве ж такого молодца испугаешь? — но на рассеченной ноздре его вздулся, заплясал белый рубец. — Значит, по-твоему, княжич, медведя убил не тот, кто убил, а кто пришел следом и хочет есть? Ловко!

— Мне не нужны чужие слова. У меня свои есть!

— Ну если так, поверь от сердца. Не пугать я пришел, а советовать. Чтобы наперед было когда подумать. Еще спасибо скажете…

Пока они мерялись словом, Тоян внимал им душой.

Дерзость сына сначала испугала его, потом наполнила гордостью. Так и надо держаться в разговоре с сильным — независимо. Но и терпеливая уверенность Тыркова ему понравилась. Она успокаивала.

Откуда пришла Эушта?

Откуда пришла Москва?

Тырков говорит: от Ноя.

Пророк Мухаммед говорит: от Аллаха!

Старики говорят: из вечности.

Иль алла!

Когда-то на том же почти месте, где теперь сидит Танай, стоял он, Емек-Эушта, такой же юный и такой же дерзкий, а на месте Тыркова возлежал Кучум-хан, властитель остатков Сибирского улуса, но в груди у него не было мудрости. Уходящий день слепил его местью.

Откуда пришел Кучум-хан?

Сколько врагов у Эушты?

Что ответить Москве?

Надо думать. В ушедшем дне живет день, который еще впереди. Иль алла!

И Тоян думал. Думал и вспоминал.

 

В стране Сиб-ийр

Было время, когда эушты не было, а был телеутский народ очу, и кочевал он в стране пестрых гор и высоких равнин по ту сторону Алтая и Саян между Черным Иртышом и чистоводной Селенгой. Не сосчитать туманы, висящие над Селенгой, так она длинна, но ее приток Орхон вдвое длинней, а его туманы вдвое гуще. У Орхона есть свой приток — Тола, а у Толы — свои притоки. Много быстрых и медленных рек течет на той стороне земли — все не сосчитать. Они похожи на деревья, которые растут вдоль Тенгри — Вечного Синего Неба. Их ветви и корни, переплетаясь, соединяют горы и озера в одно целое.

Так и очу. Со многими племенами переплелись они. Их дочери становились женами меркитов, тайчиутов, татар. Их сыновья приводили себе кереитских, найманских, киятских жен. Их кочевья объединялись. Но где один пасет скот и этим кормится, другой норовит отобрать скот и пастухов и черные юрты на колесах. Добыча дает ему силу, сила — власть. А власть делает человека спесивым, нашептывает в ухо: разве может солнце сиять на небе рядом с луной? Разве хан равен багатуру или мергену? Разве сильному к лицу считаться сородичем слабого?

Богиня земли Этуген, дух огня Ут и охранитель стад Эмегелджи объединяли их, внутренняя вражда разъединяла. Поэтому и не дала им судьба общего имени.

Общее имя дали им люди соседних земель. Воспользовавшись распрями в большом доме родственных племен, они стали приходить в него за легкой добычей. Непокорных садили на кол или прибивали к деревянной скамье, остальных угоняли в рабство или обкладывали тяжелой данью. Так делали каракитаи из Семиречья, так делали тангуты из государства Великое Ся, так поступали чжурджени из страны Цзинь, что укрылась за могучей китайской стеной.

Вдоль этой стены, в Тамгаджских горах и у озер Буир-нур и Кулуна-нур обитали татары. Они признали старшинство чжурдженеи. Их имя и стало общим для остальных. А чтобы не возникало путаницы, ближних татар пришельцы стали называть белыми, средних черными, а дальних — дикими или лесными.

Стремясь уберечь кочевой дом от окончательного разорения, собрал найманский хан Тоян у себя в ставке на реке Алтай предводителей соседних племен. И решили они объединиться в оборонительный кенеш. И рассек каждый в знак верности остальным жеребца и кобылицу. А те, кто не захотели присягать, ушли прочь. Среди них — брат Тояна Буюрук-хан и сын Тояна Кучлук.

Буюрук сказал:

— Родиться вместе — не значит, что и умирать вместе. Я убираю руки.

Кучлук сказал:

— Я и сам себе сила. Ее хватит, чтобы отразить наглых каракитаев и истребить мусульман с их безумным Ала-атдином. Так подсказывает мне хранитель судьбы и счастья Заягачи.

А в это же самое время в межречье Толы и Керулена молодой хан Темучжин собирал свой кенеш. Но не Заягачи поминал он в своих призывах, не Этуген или Эмегелджи, а хранителя войска Сульдэ. Потому что считал: удачлив тот, кто нападает, а не тот, кто обороняется.

Говорят, Темучжин родился с запекшимся сгустком крови в кулаке.

В тот день, когда это случилось, его отец Есугей- багатур взял в плен давнего своего недруга-сородича татарского Темучжина-аку. Желая почтить и одновременно унизить доблестного противника, он назвал своего первенца Темучжином.

Когда мальчику исполнилось девять лет, поехал Есугей сватать ему невесту. На обратном пути остановился у татар на праздник. На том пиру и подмешали ему отраву. Умирая, багатур успел шепнуть, кто извел его. Тенью встала смерть эта у изголовья осиротевшего кият-борджигина с татарским именем. Он вырос с местью в груди, и эта месть разила всех без разбора — татар и каракитаев, кереитов и чжурдженей, меркитов и тангутов, своих и чужих. Не обошла она и найманского хана Тояна, незадолго до этого преклонившего колени перед Распятым.

Тем же летом Темучжин выступил против его кенеша. Решающее сражение произошло в предгорьях большого Хангая. Оно было столь ожесточенным, что кровь обрызгала даже вершину недоступного Наху-Гуна. Там и умер от тяжелых ран мужественный Тоян. Его переменчивый брат Буюрук тотчас перешел на сторону Темучжина. Его заносчивый сын Кучлук был разбит позже. Его любимая жена Гурбэсу из рода очу попала в плен. Темучжин решил взять ее в наложницы. Но Гурбэсу предпочла смерть. Она ушла, оставив победителю насмешку:

Так она отомстила ненавистному Темучжину. Об этом каждый в эуште знает. Люди уходят в землю, души их поднимаются в небо, имена передаются вослед, а память рождает героические песни и предания.

В одном говорится: силен был Тоян, объединитель великих стенных племен, но его собрат, Темучжин-завоеватель, оказался сильнее. Изгоняя из кочевого дома смуту и муждуусобицу, он принес на хвосте своих коней войну. И покатилась она за Великую Китайскую стену и дальше — в земли владыки Востока хорезмшаха Мухаммеда, в Персию и к Кавказским горам, в Крым и на реку Калку. И назвали Темучжина самым сильным и могущественным ханом — Чингисом. И покрыли войска Чингисхана степи грудами белых костей, сожгли и обезобразили многие замечательные города, сделали землю рыхлой от человеческого жира. Будто циновку, свертывали они и увозили с собой ткани и золото, людей и скот. Оставляли боль и опустошение.

Верный своей ненависти к татарам, Чингисхан ставил их в первые ряды своего народа-войска: пусть принимают на себя мощные и отчаянные удары обороняющихся, их ненависть и проклятия. Туда же он ставил отряды из вновь завоеванных племен, заставляя их называть себя татарами. Совсем запутал людей.

Осиротел, опустошился кочевой дом, где жили очу, стал похож на загоны для скота. В каждый их них наместники Чингисхана — дарухчи согнали по тысяче мужчин и женщин, стариков и детей. Чтобы распылить, перемешали они найманов и меркитов, очу и унгиратов, татар и нирунов. Никому нельзя стало уходить за пределы отведенных для них пастбищ и становищ. Каждый должен знать свою тысячу, свою коновязь и беспрекословно подчиняться дарухчи.

Так на месте когда-то шумного и не очень дружного кочевого дома возник крепко связанный улус-ирген — государство. Одним это принесло радость, другим печаль. Пестрые горы для большинства людей стали серыми, высокие равнины тесными и скудными. А там, где человеку тесно и скудно, время стоит.

Не все смирились со свистом монгольского кнута, не все захотели жить в загонах. И прежде всего очу. Вместе с остатками тоянова кенеша отбежали они к алтай-кижи. Но и там настигла их тень могучего Чингиса. Осталась одна дорога — в страну Сиб-ийр, лежащую по эту сторону Алтая и Саян — на сиротливой стороне солнца. Не без страха вступили в нее очу. Много лет блуждали они по колючим лесам и топям с тухлой водой, мерзли и болели, рождались и умирали. По- разному встречали их чыш-кижи. Одни гнали, другие прятались по земляным ямам, третьи уходили, чтобы вернуться, когда пришельцы уйдут. Наконец остановились очу, сделали крепкое становище на маленькой реке, которая вливается в большой Иртыш, а большой Иртыш вливается в огромный Умар, пустили корни, чтобы не зачахло родовое дерево.

Тем временем власть Чингисхана и его сыновей, сдвинув и перемешав народы, докатилась до четвертого моря. Проникла она и в Сибирь, спустилась по Иртышу до Умара. Здесь правили сиб-ийрские мурзы и князья. Сына одного из них, Тайбугу, и сделали монголы своим дарухчи.

Построил Тайбуга крепость Чингидин, подчинил ей новые земли на Умаре, стал собирать дань для Алтын Урдыи для себя тоже. Суров был Тайбуга, зато справедлив, помнил наказ отцов: в чужой земле уважай чужие законы, в своей — свои. К сильному Тайбуга шел с силою, к равным с дружбою, к слабым с защитой. Лишнего с ясырей не брал. Ум ценил выше богатства. И детям своим завещал делать так.

Они и делали. Но явился из Большой Бухары Шейбани-хан, правнук Чингиса-завоевателя, чтобы по-бухарски править. И началась вражда правителей, а значит война законов, вер. То шейбанцы сильнее окажутся, то тайбугины.

Когда Казань завоевали русы, Сибирь была у тайбугинов Едигера и Бекбулата, а сын бухарского правителя Муртазы Кучум-хан хотел ее у них отобрать. Крепки русы, если смогли обложить данью тех, кто много поколений с них дань брал. Завидев волка, собаки разных юртов забывают собственные распри. Так и люди. Едигер и Бекбулат признали царя русов своим царем, чтобы стать за его спину против Кучума, да не успели прочно ясаком скрепиться. Напал-таки на них Кучум, захватил Сибирский улус, велел умертвить братьев-тайбугинов, а Москве, которую они на помощь позвали, вызов бросил: отступись или воюй! Знал, что у нее на пути еще много непокорных земель, а сбоку астраханские и ногайские ханы, а сзади крымский Девлет-Гирей. Попробуй, дотянись!

И стал Кучум-хан властителем Сибири, и велел всем поклоняться Аллаху, а кто не поклонится и не сделает обрезания, того предавать смерти. Откачнулись очу от единого Бога, которого принес на острых копьях бухарского войска старший брат Кучума Ахмет-Гирей, отбежали к тем же алтай-кижи и в степи Барабы и в Чаты на Умаре. Здесь и услышали они о божестве по имени Мать-Тоом.

Никто не видел ее каменного дома, но все знали, что стоит он в стране солнечных гор Карлыган, а из них выбегает ледяной ручей и становится Темной Рекой. И течет она, принимая в себя другие реки, до самого Умара. И пошли люди вдоль Томи искать дом Матери этих мест, и поселились на ее берегах — в том самом месте, где первый человек Эушта боролся когда-то с духом тайги и получил в жены его дочь. И стали называть они себя эушталар или дети Эушты.

А потом появился в их юрте странник в зеленой чалме — Хаджи. И принес он с собой слова из небесной книги Коран, которую Аллах вложил в уста пророку Мухаммеду, а пророк Мухаммед — в сердца людей. И вспомнили эушталар, что слышали уже эти слова в прежней жизни, задолго до Кучума и Ахмат-Гирея, и потянулись к Аллаху, и увидели впереди свет земли и небес, подобный светильнику в нише, и стали молиться ему. Но и капище свое оставили в целости. Ведь на его высоком деревянном помосте сам Эушта когда-то приносил жертвы духам тайги, воды, неба, удачной охоты. Не может Аллах гневаться на Эушту, не может не любить Мать-Тоом, потому что они едины. Иль алла!

Так это было или нет, но было.

А еще был песчаный остров Тамак-Тобол, на котором стало твориться неладное. Приплывет к нему в полдень со стороны Иртыша черный охотничий пес, и тотчас со стороны Тобола выйдет навстречу ему полк с серебристо-белой шерстью.

Рядом с ним нес казался беспомощным недоростком. Но когда они в беззвучной ярости набрасывались один на другого и долго катались по песку, метя его кровью и клочьями шерсти, пес всегда оказывался победителем. Исчезали звери так же внезапно, как и появлялись. Будто их вода проглатывала.

Весть об этом полетела от реки к реке, от юрта к юрту, от человека к человеку. Дошла и до Кучума. Захотел он сам увидеть поединок белого волка с охотничьим псом, спрятался в кустах напротив песчаного острова. Так и есть! Еще немного — и загрыз бы пес волка, да смыло их водой, унесло в разные стороны.

Позвал Кучум прорицателей, чтобы объяснили, как это понимать. Долго не осмеливались они сделать неугодное Кучуму толкование. Наконец решились: Большой зверь — это могучий хан, которого убелило небо. Маленький — воин русов, который придет из-за Камня, чтобы взять Искер. Обоих проглотит речная вода, но в разное время и в разных местах.

Разгневался Кучум, велел разорвать прорицателей конями. Но вскоре — о чудо! — выбежал из-за Камня с малой ратью казацкий атаман Ермак и в наказание за смерть Едигера и Бекбулата, за обиды своему царю повоевал Кучума.

Едва спасся от него стареющий хан, в дальних юртах укрылся он, стал запугивать своих ясаклы бесчинствами русов, которые уже не раз де приходили грабить Сибирь.

А те и без него испугались. Еще бы! У казаков огненные стрелы, острые сабли и железные руки. Бороды у них, как у лесных духов. На хоругвях — страшные лики. И дерутся они до последнего вздоха. Но жилища после боя не жгут, детей, женщин и стариков не убивают. Напротив, шлют к побежденным, чтоб передали: «Мир вам! Ничего не замышляем ни против вас, ни против ваших богов, а только против Шибанова рода. Целуйте казацкую саблю на верность московскому царю, и положит он ясак на вас меньше кучумова, а бережения даст больше».

Так научил их Ермак.

У него обычай: добром пришел, добром встречен. А если кто из казаков забудет этот обычай или не исполнит заповеди Бога русов, тех атаман велел сечь жгутами или садить в воду с камнями и песком за пазухой. Пусть все видят, что у него справедливая сила.

Но узнав об этом, пришел к нему уштяцкий князец Ишбердей, встал напротив, и поменяли они в знак согласия лук на огненный бой. То же сделал князец с Конды Суклем. А князец Елегей хотел отдать Ермаку красавицу дочь, да Ермак сказал, что все племена Сибирской Татарии для него равны, со всеми он готов породниться, но у русов не принято иметь много жен, одну только. Нет у него ни русой, ни белой жены, не возьмет он и черноволосую. Его спутница — вечная дорога, его воля — казацкий круг, его сила — крестная Русия, и ни с кем больше не дано ему делить себя.

В ту пору Тоян был одних лет со своим старшим сыном Танаем, и так же, как он, сидел на ковре кенеша и думал, что делать, если доберется до Томи Ермак.

Велика Сибирь, много в ней пустых мест, а спрятаться негде. Нашли путь к ее убежищу и колмаки, и ногаи, и бухарцы, и люди казахской орды, отыскали даруги изгнанного из Искера Кучум-хана. То одни набегут, то другие. Так устроен мир: берущему не прожить без дающего. Сильный притесняет слабого, большой малого, громкий тихого. Но тихому дано направить копье громкого в грудь сильного, а слабому закрыться большим. Одна дань легче трех, одна власть лучше межвластия. Вот и решил кенеш: если доберется до Томи Ермак, встретить его как почетного гостя, а там видно будет.

Но опередил Ермака Кучум-хан, явился нежданно, стал требовать, чтобы Эушта пополнила его припасы, а сыновья мурзы Эрмашета с зависимыми людьми вступили в его войско.

И ответил Эрмашет, отец Тояна:

— Сыновья мои еще не вошли в годы воина. Их слуги никогда не сражались с врагами. Мы — народ мирного очага. Пусть же закрытый котел останется закрытым, прошу тебя!

Не поверил мурзе Кучум-хан, велел поставить перед собой его сыновей подростков, стал дырявить их пронзительным взглядом. А они с любопытством и страхом поглядывали на него.

Тоян, который был тогда Емеком, ожидал увидеть перед собой белого волка, а увидел красную облинявшую лисицу. У нее были маленькие подслеповатые глаза, запрятанные в дряблые мешочки, плохие желтые зубы и живот, вздувшийся на сухоньком теле, как рыбий пузырь. Но глаза жгли умной недоверчивой улыбкой, зубы таили неутолимую жажду грызть, а живот под золочеными одеждами перекатывался, будто у змеи, заглотившей беспечную зверушку.

— Никудышный воин и в юности стар, — решил подразнить Емека Кучум. — Или мурза Эрмашет неправду сказал? Или я не так услышал? Что молчишь?

— Я не молчу, высокочтимый, я слушаю, — с поклоном ответил Емек.

— Хочешь пойти со мной, мальчик? Я сделаю тебя сегиз кырлы.

— У меня есть отец.

— Но я больше, чем отец. Я властелин Сибери. Это отменяет все другие права.

— Разве можно отменить утро, из которого вырастает день?

— Ты дерзок, как недозревшая колючка, — начал терять терпение хан. Его желтое, будто натертое воском лицо стало пепельным. — Прикуси язык, а не то я укорочу его ровно наполовину!

Емек опустил голову.

— А теперь ты, мара, - обратился к самому младшему из братьев Кучум, — Закрой глаза, открой ладони. Я положу в них кинжал со святыми словами Корана. Если ответишь неправду, руки твои наполнятся кровью. Отвечай: что говорили старшие на последнем кенеше? Будут они целовать саблю Урусов? Ну?! Быстрей!

Губы мальчонки дрогнули, из-за крепко стиснутых век выкатилась слеза. Он готов был кивнуть, но Емек опередил его:

— Нет! — и добавил тише: — Он не знает.

— А ты, змееныш? — в ярости повернулся к нему Кучум.

— Я знаю одно: Эушта открыта гостям, а не сабле.

— Значит, я не ошибся, и род твой готов предаться неверным, — глаза Кучума расширились в злобном торжестве. — Каков мурза, таков и наследник. Эй, нукеры, угостите его плетью! Пусть получит за каждого, кто сидел на ковре кенеша, отвернувшись от Аллаха.

Железные руки телохранителей схватили Емека, бросили а ногам Кучума.

— Если хочешь стать мурзой, запомни, я — твой повелитель! — хан наступил на полу его бешмета. — В моих жилах течет кровь великого Чингиса и великого Джучи и великого Бату-хана. Те, кто стоял перед ними на коленях, не смогут поставить на колени меня. И еще запомни, — Кучум усмехнулся. — Не стоит ждать других гостей. У них на пути ловушка смерти. Рано или поздно они попадут в нее…

Так и случилось. Не дошел до Томи Ермак, подстерегла его смерть на Вагае, у Кысым-Туры. На этот раз белый волк оказался хитрее, не стал он ждать полдня, дождался ночи, плюющей дождями и небесным огнем. Под ее покровом переправился он на остров, где спал охотничий пес, и убил его.

Семь дней воды Вагая и могучего Иртыша прятали мертвое тело Ермака, на восьмой вынесли его у Епанчинских юрт. Увидел внук князца Бегиша Яныш драгоценный панцирь на отмели, побежал звать старших. А те к Кучуму гонцов отправили.

Обрадовался хан, велел сорвать с Ермака одежды и положить его на высокий помост, чтобы каждый мурза, каждый иноплеменный князец-тайбугин мог вонзить в него стрелу, натертую ядом лютика. Тогда не будет у них дороги назад, к урусам.

Шесть недель продолжалась эта посмертная казнь. Но странно: каждая новая стрела вызывала новую кровь, будто из живого человека. Птицы облетали помост стороной. И тогда люди поняли, что перед ними нетленное тело, и пожалели о содеянном, и стали роптать. Их страх передался ордынцам. Ордынцы воздели руки к пророку Мухаммеду. Пророк Мухаммед просветлил голову Кучум-хана. Кучум-хан указал на Баишевское кладбище. Там Ермаку место. Под кудрявой сосной, рядом с мазаром шейха Хакима, основателя шафиитского законоведения.

Погребение получилось пышным. Закололи и съели 30 быков и 10 баранов, восхваляя Аллаха, который научил их, как поступить с нетленным телом Ермака. Клялись друг другу в верности и единстве, славили силу и непобедимость Кучум- хана, а в душе рвали его на части.

Вместе с Искером потерял Кучум былое всесилие. Стал похож на зверя, которого подняли из логова охотничьи собаки, а преследуют волки. Самый опасный среди них князь Сейдяк, сын Бекбулата, одного из прежних властителей Сибирского улуса. Кучум убил Бекбулата, Сейдяк замыслил убить Кучума. Ему готовы помочь и бывший визирь хана Карача, и люди шибанской орды, и ногаи. Но время для открытой схватки еще не пришло. Сначала надо закончить погребальное пиршество и разделить доспехи Ермака. Кто владеет ими, тот владеет его силой и нетленностью. А она так нужна стареющему Кучуму…

Стати делить доспехи.

— Мудрейший! — уткнулся лицом в ковер многодушный Карачи. — Сила твоя равна уму, а ум — силе. Ты умеешь ударить так, что и войлочный кол в землю войдет. Зачем тебе сабля Ермака? Если позволишь, я возьму ее твоей рукой и буду рубить тушу барана, чтобы урусы стали, как эта туша. А цветной кафтан атамана впору Сейдяку. Князь юн и честолюбив. Ему хочется покрасоваться в кафтане, преследуя урусов. Не лишай его этой радости. Панцирь с золотыми птицами — лучшая награда твоему верному мурзе Кайдаулу. Второй панцирь вели отдать в Шайтанские юрты. Пусть уштяки принесут его в жертву кодской Алтын Ходын. Это освободит тебя от Ермака и его незримой силы.

Кучум послушался его совета, но от Ермака так и не освободился. В урочище Баиште то маленький огонь появится, будто от светильника, то поднимутся над кудрявой сосной огненные столбы. Муллы сказали: это потому, что неверный лежит среди последователей пророка Мухаммеда. И убрали его могилу подальше от святого места, и оставили безвестной, чтобы никто не отыскал ее.

Жизнь одного человека — песчинка, жизнь многих — гора. Глаза горы помогают песчинке подняться над землей и стать птицей, кружащей высоко в небе. Сила горы не дает ей упасть. Слово горы соединяет время. Когда спят одни глаза, смотрят другие. Когда сторожит одна сила, отдыхает другая. Когда говорит старец, ребенок становится взрослым, а взрослый ребенком.

Трудно сказать, когда Тоян почувствовал себя частью горы: на ковре кенеша, или под плетью Кучума, или тринадцать лет спустя, когда узнал, что ослепший от старости хан Кучум, потеряв свое войско в бою на Ирмени, бежал в ногайские степи и там нашел свою смерть от руки тех, кого грабил, поднимаясь по Иртышу до озер Зайсан-нора и Кургальчин.

Емек успел стать Тояном. Перепуталось время и слово. Другие русы пришли в междуречье Иртыша и Умара. Другие степняки набегают со стороны полуденного солнца. Другие мурзы и тарханы владеют соседними землями. Но лучше не стало. Вражда рождает вражду, и нет ей ни конца, ни края.

Как избавиться от вражды?

Как уцелеть в ее нескончаемом вихре?

Как сохранить эушту?

Никто не знает.

Надо думать. Думать и решать. Первое слово за Советом. Последнее за Тояном.

 

Не дальше дороги

Немало людей бывает в эуште. Навещают близкие — в городке праздник. Приезжают дальние — в городке ожидание: с чем пожаловали? Приходят странники — мир входящему! Приходят торговцы — почет им и уважение. Эушта всем открыта. Но бывают гости, которые ведут себя, как хозяева. Ничего нет хуже таких гостей.

Взять посланцев тайши Бинея, предводителя черных калмыков. Они являются из степей, что лежат к югу от Умара, с шумом и невежеством ложатся за чужой дастархан. И, поглощая отборную еду и много арыки, начинают требовать богатые дары. Целясь сквозь щелочки темных монгольских глаз, роняют насмешливо:

— Пока рука сжата, все в кулаке. Когда рука разожмется, все на ладони. Лучше быть сжатым в кулаке, чем раздавленным на ладони. Так что угощай нас получше, Тоян-эушта!

Иначе ведут себя белые калмыки, посланцы теленгутского тайши Обака, кочевья которого тянутся по эту сторону Умара. Они не пугают, они берут те же дары, но делают это ласково, сопровождая свою речь задушевными биликами:

— Конь познается под седлом, человек в дружбе. Настоящие друзья и половинку разделят поровну.

Прощаясь обнимают:

— Тайша помнит, что мы одной крови и всегда готов помочь эуште.

Их большие, чуть раскосые глаза источают при этом сердечные улыбки:

— Пусть руки отсохнут у того, кто о сородичах не радеет…

Вместе с людьми Обака нередко приходят люди чатского мурзы Тарлава и умацкого князя Четея. С одной стороны, Тарлав и Четей — зятья Обака, а потому сильны его силою; с другой — родичи одного из внуков Кучум-хана, связанного по материнской линии с джунгарами. А сила джунгар и того сильней. Мечутся Тарлав и Четей между степью и Сибирью, выбирая, кого в ней погладить, а кого укусить.

Не успеют калмыки с чатами и умаками уйти, скачут с восхода солнца боевые киргизы. Каменный городок их большого князя Немека стоит на Белом Июсе, деревянные городки его младших князей Номчи и Логи на Черном. Сливаясь, Июсы становятся Чулымом. Сливаясь, киргизы становятся народом. А большой народ всегда сильней малого, и руки у него всегда длинней.

— Сольемся и мы в один кенеш! — не раз предлагал Тоян Ашкенею, Еваге и Басандаю. — Ведь все мы эушта! Вспомните, что говорит прошлое. Оно говорит: не соединив пальцы, иглу не ухватишь, не соединив усилий, от разорителя не избавишься.

Князья отмалчивались, уводили разговор на другое. Но однажды Ашкеней не выдержал:

— Не узнаю тебя, Тоян-ака. Ты всегда говорил: если правая рука затевает драку, пусть левая разнимет. Что изменилось?

— Время. У любого терпения есть конец.

— Кхы, — осклабился Басандай. — Память от одном Тояне мешает жить другому.

— Память учит, — спокойно возразил ему Тоян. — Не тот много знает, кто много прожил, а тот, кто многому научился у живших прежде.

— Но жившие прежде говорили: собака с собакой у очага сходятся, а в лесу у каждой своя тропа. Разве не так?

— Так и есть, — печально подтвердил Евага. — Верблюду не убежать от вьюков, коню от повозки.

Расстались они дружески, будто и не было тяжелого разговора. Но с тех пор стали избегать друг друга. Еще больше это отчуждение усилилось, когда князь Басандай породнился с тайшой черных калмыков Бинеем и малым киргизским князем Логой. Одному он послал в жены младшую дочь, у другого дочь взял в жены старшему сыну. Евага стал свояком Читея, Ашкиней отдал сестру брату Тарлава. И только Тоян не стал унижаться перед пришлыми, ища с ними родства. Это вызвало неприязнь Еваги и Ашкинея, а Басандая и вовсе врагом сделало. Тем, кто плывет по течению, всегда ненавистен тот, кто отваживается плыть против него.

Устал Тоян от молчаливого недружелюбия родственных соседей. Еще больше устал он от корыстных килмешек — пришлых. Не зря говорится: гость плохой — в гости уйдет хозяин, хозяин плохой — в гости уйдет гость.

Тояну уходить некуда. Вот и приходится ему оставаться в эуште гостем, когда приходят сюда хозяйничать посланцы степей.

…Тырков не такой. За ним стоит сила, которая не меньше силы всех приходящих в эушту, но она не сделала его чванливым. Он горяч, но умеет сдерживать себя и отвечать откровенно. Он не жаден к еде и вину, но жаден к беседе. Он дает говорить собеседнику не меньше, чем себе. Он не требует ни подчинения, ни постоянных ублажений, а потому хочется верить, что дружба ему и Московской Сибири нужна сейчас больше, чем дары и богатый ясак.

После пира Тырков не стал отлеживаться на мягких подушках, как сделали бы это другие посланцы, не попросил себе просветляющей голову арыки. Пробудившись на перекрестке тьмы и света, он надел легкий дорожный кафтан, велел своим людям оставаться на месте, а сам отправился осматривать пастбища, охоты и рыбные ловли эушты. В провожатые взял Таная. Значит, не оттолкнула его дерзость наследника. Иль алла! Не тот хорош, кто в рот смотрит, а тот, кто в глаза. Танай молод, быстр в ногах, сообразителен. С ним и без толмача объясниться можно, знаками.

Весь день не покидала Тояна тревога и за сына, и за посланника. В тайге всякое случается. Можно в яму упасть, напороться на айя или на людей Еваги и Басандая. Хотел было Тоян послать вдогонку ушедшим своих слуг, но потом раздумал. Тырков может принять это за недоверие, Танай — тоже. Лучше набраться терпения и ждать.

Уже в сумерки приткнулась к берегу лодка. Из нее вышли Тырков и Танай.

— Прости, князь, за своеволие, — повинился Тырков. — Не хотелось беспокоить тебя спозаранок. Спасибо наследнику: показал, что у тебя на другом берегу Тома и на Ушай-реке. Добрая земля, большой кирак! За день на конях не объедешь. Теперь посмотреть бы мне, что у тебя на этом берегу… Позволь и завтра сыну твоему сопровождать меня.

— Ты решил остаться в эуште, илчи — уклонился от прямого ответа Тоян. — Отдохнул бы перед дальней дорогой. Зачем тебе ездить по нашим болотам? На пути в Тобол-туру их намного больше.

— Не тревожься, князь. И отдохнуть успею, и посмотреть. Но если ты против, скажи. Я нс обижусь. Мое дело грамоту явить и отписку на нее в Тоболеск взять. Не хотел тебе мешать, пока ты думаешь, вот и нашел занятие. Или отписка готова?

— Я могу долго думать.

— Я могу долго ждать.

Они обменялись понимающим взглядом.

— Хорошо, — сказал Тоян. — Сын мой будет с тобой, как ты просишь.

Где только не побывали Тырков с Танаем! На маленьком лесном Удук-куль, где живет белый от старости исцелитель Одтегин, и у большого багрового камня иил-таш, упавшего с неба и производящего погоду; на озере с плавающими островами и в долинах рек с черной жирной землей — сока; в тайге, где конь не пройдет, и на болотах с синими цветами ир… Рыбаки готовили им щурбу из семи лучших рыб, давали брагу из корней кандыка. Пастухи жарили барана и посыпали сочное мясо кусочками кислого продымленного сыра. Тырков ел и похваливал. Особенно понравился ему вынутый из Тома и слегка подсоленый сарыбалык. Еще понравился кан, кровяная колбаса с молоком и жиром.

Так прошло четыре дня. На пятый Тырков засобирался в обратную дорогу.

— Пора нам, князь, садиться за отписку. Готов ли?

— Нет, илчи, — твердо посмотрел ему в глаза Тоян. — Много думал, ничего не решил. Хочу подумать еще. В другой раз ответ дам.

— Когда?

— Приходи через зиму. В первый месяц года нисан.

— Да ты никак шутишь?! — дернул рассеченной ноздрей Тырков. — Мне нынче велено… — но тут же обмяк и телом и голосом: — Или с очей на очи не посмотрелись? Или мало я тебе сказал, а ты мне? И-эх, князь! Врать не буду, раздосадовал ты меня. Сильно раздосадовал. Смотри, кабы не промедлить. А мне кроме своей посольской башки терять нечего, — он зацепил рукой волосы, будто собираясь выдернуть вместе с ними голову, засмеялся каким-то тонким, хлюпающим смехом. — Хотя… Чего нет, того не потеряешь, — и вышагнул за порог многоугольной деревянной юрты для гостей.

За прощальным дастарханом Тоян попытался сгладить размолвку:

— Ничто не дальше вчерашнего дня, ничто не ближе завтрашнего. Придет время, и мы снова встретимся. Может быть, не через зиму, а наполовину раньше.

— Может быть, — согласился Тырков. — К быстро идущему пыль не пристанет. По-моему, так у вас говорят? Разве осень — это быстро?

— Нет. Но если у твоего попутчика конь захромал, и ты своего придержи.

— Ладно, князь. Тогда сделаем так. Пока ты своего коня на ногу ставишь, позволь моим людям рядом пожить. На какое место укажешь, там и срубят они себе зимовой домишко, где разрешишь — пропитание добудут. Я им настрого велю тебя не стеснять, во всем слушаться да смотреть, чтобы соседи эуште досад не делали. Пока они тут, Тоболеск и без отписки ждать станет. А там увидим, куда дело повернет. Даст Бог, слюбимся.

Сколько ни отговаривался Тоян, а на этот раз Тырков сумел настоять на своем. Десять казаков пришло с ним, а ушло четыре. Толмача тоже оставил, чтобы было у кого спросить непонятное.

На языке эушты каз — это гусь, ак — белый. На языке русов казак — это вольный человек. В южных степях, которые лежат за кочевьями Бинея и Обака, тоже есть народ Белых Гусей, Казак-Урда. Он ведет свое начало от волшебной птицы Ала- Каз, что значит Пегая Гусыня. Ала-каз родила Собаку-Кумай. Кумай родила людей, считающих себя Белыми Гусями. Они не похожи на русов ни лицом, ни нравом, ни обычаями, только именем. Значит так надо, чтобы в разном было общее. Птицам даны крылья, человеку душа. Крылья поднимают в небо, душа к Всемудрому.

В эуште есть охотник по имени Кумай. Он попал сюда ребенком из Казак-Урды. У него шесть сыновей. Тоже шесть. Иль алла!

Эушта — народ равнин. Он привык ходить по тайге, но жилища свои ставит на чистом месте, в долинах рек. Они напоминают ему степь.

Тоян выбрал для казаков низкое побережье на повороте Тоома:

— Вот вам удобный чигынкол. Близко к эуште. Чужих дорог рядом нет. Делайте свой кыштау здесь.

Но казакам это место не понравилось. Стали они просить Тояна, чтобы пустил их за Тоом. Там берег высокий, крутой. С него далеко видно. Никто не подойдет незамеченным. Удобней всего — гребень горы напротив Тоянова городка, там, где Ушай-река становится Тоомом.

Насторожился Тоян, подумал: а не хитрят ли казаки? Тырков побывал на той горе. Он знает, что за ней лежит священное озеро Удуккуль. Воды Удуккуля — самое большое богатство эушты. Больных они делают здоровыми, поникших бодрыми, а сильных еще более сильными. Все можно отобрать, разделить, увезти — только не озеро. Оно рождено здесь, здесь и останется.

Сейчас возле него живет исцелитель Одтегин, имя которого означает Хранитель Очага. Он хранит маленькое лесное озеро Удуккуль. Удуккуль хранит эушту. Эушта хранит Удук- куль и Одтегина. Но табиб стар, он скоро уйдет. Кто тогда будет хранить Священное озеро и исцелять людей? Не скажут ли те, кому разрешили построить неподалеку от него временное кыштау: озеро мое? Не присвоят ли себе чужое? Не осквернят ли волшебные воды тем, что исторгает нечистое тело?

Слишком поздно спохватился Тоян. Думать вдогонку Тыркову все равно, что обнимать улетевший ветер. Надо ответить казакам так, чтобы они не догадались, какое недоброе предчувствие сжало его сердце. Если русы послушны Тояну, как обещал посланник, они не станут противиться любому ответу. А если станут, значит Тырков хитрил с Тояном, и слова его немного стоят. Тогда и казакам не место в эуште…

— Скажи им, — велел толмачу Тоян. — За Тоомом много высоких мест. Я даю им кыр напротив чигынкола, который они не захотели. Это мое последнее слово.

— Ответь ему, — велели толмачу казаки. — Мы берем!

Не думал Тоян, что согласие будет таким простым и быстрым. Он подождал, не спросят ли казаки, почему им нельзя поставить зимовье над Ушай-рекой. Нет, не спросили. Значит, завтра спросят.

— Аллах дал нам маленькое озеро с вечной водой, — сказал Тоян. — Ключи от него оставил табибу Одтегину. Только он может жить там. Вы все поняли?

— Чего ж не понять? — был ответ. — Кабыть не дураки какие.

— Тогда пусть ваш кыштау будет теплым и просторным…

Стук топоров на Тоом-кыр заставил Басандая явиться к Тояну с упреками:

— Почему без совета с соседями пустил сородичей Явыз Ивана? Разве не знаешь, сколько татарской крови пролил он? Вспомни песню слез, которая долетела до нас от матерей завоеванной им Казани, — и тонким срывающимся от гнева и презрения голосом быстро-быстро забормотал: — И балалар, балалар, таш каланы алалар, таш каланы алалар, безне утка салалар... Хочешь, чтобы и нас кинули в огонь?

— Соседи сами отказались жить в совете, — напомнил ему Тоян. — Явыз Ивана давно нет. Казань живет с Москвой. Но я видел огонь, который приносят сюда другие. Они тоже кому-то сородичи. Не знаешь, кому именно, Басандай-бильга?

— Когда я был маленький, отец говорил мне: и на чужой стороне пусть будет знакома хоть одна юрта.

— Тогда почему на моей земле не может стоять чужой кыштау?

— Потому что в нем не молятся Аллаху.

— Но в Коране сказано: кто приходит с хорошим, тому еще лучшее, и они от всякого страха в безопасности…

— А кто приходит с дурным, — с готовностью подхватил Басандай, — лики тех повергнуты в огонь… К тебе пришли неверные и этого достаточно.

— Ко мне пришли люди. И еще не забудь… Во мне течет кровь Гурбэсу, которая пошла за Распятым…

Долго спорили они, но согласия так и не нашли.

Басандай уехал рассерженный. Уже с коня бросил:

— Не играй бородой отца, слезами расплатишься.

Не стал отвечать Тоян угрозой на угрозу, но вослед подумал: «Не желай слез другому, если не хочешь их себе…»

С тех пор много разного случилось в эуште. Плохого больше, чем хорошего. И раньше случалось, но само по себе. Теперь стало случаться из-за казаков.

Не успели они поставить себе зимовье, как высокий берег неподалеку обвалился. И начали высыпаться из него кости в истлевших одеждах, ножи, посуда, украшения. Дурной знак. Значит, русы потревожили екес, и те остались без приюта. Не попасть теперь их душам в Арават, на седьмое небо, к сокровищам справедливости, благоволения и росы воскресений. Ох не попасть!

Еще больше встревожились жители Тоян-каллы, когда в другом месте на Тоом-кыр вылез из глины череп огромного неизвестного зверя с двумя огромными клыками.

Третий знак — дым из кыштау русов. По ночам он похож то на серебряную трубу, упирающуюся в небо, то на ствол карагая; утром становится красным, как кровь или зеленым, как трава, а днем синим, как цвет вечной печали.

— Прогони неверных! — потребовали у Тояна соседи и громче всех Басандай. — Разве ты не видишь, что говорят тебе земля и небо?

Тоян не прогнал.

И начались несчастья. Там, где лежит иил-таш, производящий погоду, вдруг загорелся болотный лес. Откуда взялся огонь, никто не знает. Но кто, кроме казаков, мог вызвать его, заклиная на багровом камне своих духов?

В другом месте напали на тайгу гусеницы и стали поедать ее, как саранча степь. А на пастбищах появились тучи шершней-ара. Никогда раньше столько не бывало. И кони никогда раньше так не бесились, и люди так плохо не умирали.

Напротив высокого берега с Двумя Огромными Клыками запутался в сетях один из сыновей Казак-Кумая, а на другой день после его смерти в самом неглубоком колодце, посреди Тоянова городка, нашли тело маленькой девочки. Еще через одну луну — возле кыштау русов видели женщину по имени Тоюркеиз Басандай-каллы. Кто видел, трудно сказать. Куда она делась — и того трудней. Да никто и не спрашивал. Всем ясно: в зимовье она. Мужчинам всегда нужна женщина. На то они и мужчины. Но почему казаки взаперти ее держат? От них всего можно ожидать…

Зима принесла новые беды. Много дней подряд сыпал снег. Потом ударили морозы. Ветер кричал, плевался, валил с ног. В такую погоду коней на водопой не выгонишь, сухой травы в загоны не подвезешь. Земля стала одним сугробом, ветер превратился в нестихающую бурю, тайга потеряла часть ветвей.

Когда буря кончилась, эушта не досчиталась половины стада, старых людей и младенцев. А казаки, как были, так и остались. Суровая зима обожгла их глаза и бороды, но не тронула их самих.

А по первой траве явились на Тоом черные калмыки Бинея. Крадучись явились, без обычного для них шума и невежества. В землях Басандая переправились они с левого берега на правый и напали оттуда на кыштау казаков.

Ничем не смог помочь Тоян русам. Застали их врасплох черные калмыки, всех перебили и побросали в воду.

Но один казак все-таки выплыл. Приполз к Одтегину с тяжелыми ранами. Спрятал его в лесном шалаше старый табиб. Стал лечить водой Удуккуля, целебными травами и молитвами. И вылечил.

Узнал об этом Тоян, обрадовался: вот человек, который знает, кто и как напал на зимовье.

— Ешит, — сказал ему Тоян. — Ты должен пойти назад, в Тобол-туру и все рассказать илчи, который тут тебя оставил. До Умара я дам тебе провожатых. Дальше будешь добираться сам. Ид!

Казак ушел.

И снова потянулось время.

Тырков все не приходил и не присылал своих доверенных. Зато приходили умаки и киргизы, калмыки и чаты, орчаки с правого берега Умара и кучугуты с верховьев Тоома. Каждый брал то, что оставалось у эушты от килмешек, приходивших до них.

Люди Бинея, смеясь, говорили:

— Барсук от ударов только жиреет!

Басандай злорадствовал:

— Я же тебя предупреждал, Тоян-ака: дружить с неверными все равно что есть вонючий песок. Хаданга велика с виду, но пуста внутри. В ней все воюют со всеми. Поэтому помощи от нее не жди.

Посланцы Обака и Чегея вторили ему:

— Не прислоняйся к юрте, которая готова упасть! — и рассказывали о великом московском голоде, о кабарах, которые жгут и разбойничают против царя, о кознях чужестранцев и о многом другом, что приносят в Степь торговцы, странники и послы.

Тоян верил и не верил рассказам.

Оставшись один, он доставал из потайного места ярлык с красной подвесной печатью русийского царя и подолгу вглядывался в лесенки красиво вычерченных, но непонятных ему знаков. И тогда за его спиной незримо появлялся Тырков.

— Смело прикладывайся к Москве, князь, — советовал он. — Се не город, а храм, у которого на одних плечах помногу глав. Коли, не дай Бог, большую собьют, малые останутся. Коли малых не станет, звонница цела. А храмов и звонниц на Русии не счесть. Чтобы до московских добраться, надо остальные свалить. А в Москве еще Кремль есть, а в Кремле — Иван Великий. Я это тебе на всякий случай говорю. Мало ли какая передряга приключится…

Значит, предчувствовал посланник, что может пошатнуться Москва, что начнут падать главы с ее храмов. Не до Тояна ему стало, не до убитых черными калмыками казаков, не до обещанной дружбы. Тогда лучше не приходил бы, не расписывал Кремль и Ивана Великого, голос которого звучит будто из Поднебесной, за десять верст слыхать. Восточные люди называют его Алтын Кораз — Золотой Петух…

Как странно все переплелось в этом мире. Для одних Москва — храм, для других — главный город враждебного народа. Для одних Тоом — это Мать Любящая, для других — место поживы. Для одних смерть — это величайшее горе для всех живущих, для других — обыденность, недостойная, чтобы о ней говорили. У каждого свой язык, свои представления, свой бог.

Но исцелитель Одтегин убежден, что у всех людей на земле один Бог. Единственный! А пророков несколько. И различаются они молитвами. Одни призывают на помощь солнце и небо, Воздух и Землю, другие пророка Моисея или пророка Христа, пророка Мухаммеда или пророка Будду, третьи говорят со своей судьбой через судьбы предков. Нет среди них неверных, нет кяфиров и бусурман, есть лишь заблуждения и ошибки. Но как исправить их, никто не знает…

Долго ждал вестей от Тыркова Тоян. Наконец пришел к нему гонец от уштяцкого князьца Могули.

— Русы сняли свой урук с одного места на нашей большой реке Кеть и поставили его на другом месте, ближе к началу, — донес он, — Спрашивают, почему не идешь к царю? Он ждет тебя.

— Кто спрашивает?

— Иди. Узнаешь.

— Значит, у них всё по-старому?

— Да. Но людей стало меньше. Совсем мало людей. Потому и послали меня к тебе. Что им ответить?

Обида захлестнула сердце Тояна:

— Тот, кто ждет, когда-нибудь дождется…

Не знал, да и не мог знать князь Тоян, что противники царя Бориса, учинив на Москве боярскую смуту, дотянутся и до Сибири, что Тырков угодит в опалу, а казак, чудом уцелевший на Тоом-кыре, будет отослан в Кетский острог. Так распорядился новый сибирский воевода Голицын. Не в его интересах ссориться с черными калмыками тайши Бинея. Ведь за владениями тайши начинаются земли Алтын-хана монгольского. Чтобы найти путь к Алтын-хану, надо подружиться с Бинеем, а не взыскивать с него. Легче упрятать единственного свидетеля в самый глухой и недостроенный острог. Пусть служит там. С глаз долой, чтоб не мешал большим делам…

Когда обида немного улеглась, Тоян устыдился внезапной неприязни к Тыркову. Он почувствовал, что не всё знает. А если человек что-то не знает, как он может судить других?

И тогда Тоян отправился к табибу Одтегину.

— Посоветуй, хранитель, что мне делать? Эушта попала меж двух огней. Который из них выбирать?

— Лист, который упал с дерева, не вернется на ветку, — ответил табиб. — Но засохшая в листопад трава весной зазеленеет, потому что у нее есть корни. Ищи корни, почтенный Тоян. Не только сыном своего отца будь, но и сыном эушты.

Всё это вспомнилось Тояну сейчас, после встречи с царевичем Федором. Если судить по сыну, царь Борис наделен многими достоинствами, которые одухотворяют безграничную власть. Если судить по Сибирскому дьяку Нечаю Федорову, он окружен достойными помощниками. Если судить по царскому посланнику Василию Тыркову, будет у Москвы с Эуштой честный союз.

Лежа на ковре царского гостеприимства, греясь огнем нахлынувших воспоминаний, вкушая непритязательную пищу пастуха, изготовленную им самим, Тоян пытался заглянуть в завтрашний день. Каким он будет?

— О великий город! — шептали его губы. — Путь к тебе далек, но не дальше дороги. Я здесь. Прошу тебя во имя Аллаха: не обмани меня!

 

Челобитие

У каждого свое умение в жизни: один горазд прямое дело делать, другой перехватит его из чужих рук в нужное время да и подаст от себя. Вот как Власьев. Три года назад пробовал Нечай сказывать ему о тобольском посольстве в Томскую эушту, о тамошнем князе Тояне, но Власьев тогда его и слушать не захотел.

— Всему свое время, Нечай Федорович. Приберешь сибирца к рукам, тогда и скажешься. А пока гляди сам, как лучше его на ум поставить.

Не понравился такой разговор Нечаю, да разве запретишь думному дьяку?

Два месяца тому, получив долгожданную весть от Тобольского воеводы, де налажен Тоян ехать с поклоном к Москве, Нечай вновь отправился к Власьеву. С легким сердцем возвестил:

— Хорошая новость, Афанасий Иванович. Тоян-эушта на Москву едет. Сам! Решил, наконец к нам приложиться.

И снова отмахнулся Власьев:

— Не приставай с мелочами, Нечай Федорович! Не об том у меня голова нынче болит. Како явится, тако и рассудим.

— Тогда поздно будет.

— Это почему поздно? — подчерненные брови Власьева соединились в одну толстую гусеницу.

— Тебе лучше знать, какая посольская очередь у государя.

— Так ты его к государю вести намерился?! — по-птичьи склонил голову набок Власьев. — Побойся Бога, Нечай Федорович. По чину ли будет?

— По чину! — глядя ему прямо в глаза, подтвердил Нечай.

— А по-моему, его чин дальше Казанского приказа не идет.

— Не по малости суди, а по важности, Афанасий Иванович. Многие ли сибирцы своих начальных людей к Москве с поклоном посылали?

— Тебе лучше знать. Ты у нас на это поставлен.

— Ну так скажу тебе: после князя Ичигея Алачева, властителя кодских остяков, второй такой заметный, многоплеменный. Но Алачев в светлое для Руси время к Москве приложился, а Тоян в смутное едет. Поверь, Афанасий Иванович, у государя нынче не много радостей. А тут челобитец от коренной Сибири да по своему почину. Грех обойти его выкликанство лишь на Казанском дворе. Ведомо мне, что царь Борис любит Сибирь, понеже важность ее для силы своего трона понимает. Можем ли мы обойти его?

— Пока я первый дьяк на приказе, мне и судить, можем или не можем, — захолодел лицом Власьев. — Тебе б только об азиятцах печься, а я во все стороны зрю. И вижу: нынче у государя тучно с Европы. Оттуда на Русию беды текут, но оттуда же и спасения ждать надобно.

— Это от кого? — не сдержался Нечай. — От лукавых? Они так спасут, что и не подымешься.

— Не знаю, о каких лукавых ты говоришь, Нечай Федорович, а я, — тут Власьев помолчал многозначительно, — …о послах родственных государств, их церковниках и торговых людях думаю.

— Разве Тоян не таков же?

— Сравнил рыбу с водой, а мужика с боярином, — заулыбался Власьев и примирительно добавил: — Не обессудь, ежели что супротив сказал. Не по злу это, а по дружбе. О государе заботясь. О здравии его. О первостепенности государских дел…

И вот теперь, узнав, что царь Борис готов принять Тояна не медля, Власьев укорил Нечая:

— Что же ты меня сразу-то не упредил, друг ситный? Ведь договаривались: как появится твой Тоян, так и рассудим, — и оправдался: — Ты не смотри, что я спорил с тобой. Спор — дело живое. А после-то я, с государем беседуючи, слово о твоем сибирце замолвил. Да! Князь Василий Черкасский свидетель тому. И Богдан Сутупов тако же. Спроси!

— Лишнее это, Афанасий Иванович. Замолвил и спасибо. Я думаю, как лучше дело до конца довести.

— Правильно думаешь. Тут я тебе первый помощник. А поелику время не терпит, ответь-ка мне, Нечай Федорович, сколько и чего привез Тоян в поклон нашему государю?

— Много всего привез. И соболей, и куниц, и бобров добрых, и белок, и степных лисиц, и кожи лосиные. Пять ходовых коней резвых. Изделки сибирские…

— С коньми понятно, — одобрительно кивнул Власьев. — А по мягкой рухляди хотелось бы знать поточнее. Сколько того, сколько другого. Как дороги они по нашим ценам, во что ценят их ганзейские или, скажем, аглицкие купцы.

— Нешто можно челобитные поминки оценивать? — удивился Нечай. — Дареному коню в зубы не смотрят.

— А мы посмотрим! — весело объявил Власьев. — Тояну на пользу, государю на почитание.

— Это како же?

— А тако. Вот послушай…

И поведал Власьев, как в сто третьем году, еще при Федоре Иоанновиче, отправились они с думным дворянином Михайлой Вельяминовым к австрийскому императору Рудольфу, дабы передать ему в помощь против турок государеву меховую казну. В русийских рублях она тянула на 4.5 тысяч, не больше, но Власьев смекнул, как поднять ее премного, ослепив не только Рудольфа и его двор, но и всех иноземцев, оказавшихся на ту пору в Праге. Для начала потребовал Власьев двенадцать лучших палат. Велел своим собольникам разложить там меха с выдумкой: в одной палате горностаев, в другой куниц, в третьей волков, ну и так далее. Что подороже — налицо, враспласт, или на разновысоких вешалах, да не парами, а в однорядку. Зато белок — прямо в коробье, навалом, де это и внимания не стоит… Как глянул Рудольф на такие богатства, так и рот от удивления открыл. Не ожидал он такой великой присылки от русийского государя. Стал спрашивать, где такие чудовинные звери водятся? Отвечали ему Власьев с Вельяминовым: в Конде и Печоре, в Угре и Сибирском царстве, близ Оби великой, от Москвы больше пяти тысяч верст. «А какая им цена, ежели продать?» — заинтересовался Рудольф. Обиделись послы, де мы присланы к цесарскому величеству с дружелюбным делом, а не чтобы казну оценивать; оценивать мы не привыкли и не знаем. Пришлось Рудольфу звать пражских купцов, дабы сами они положили цену мехам. Те поделили соболей на сорта. Трем по их дороговизне так и не сумели найти цену. А всю присылку оценили в четыреста тысяч, считай вдесятеро больше.

— Тако и с Тояном надо дело повернуть, — закончил свой рассказ Власьев. — Сделаем из него большого азиятского челобитчика! Я устрою, чтобы его поминки увидели послы и купцы из западных стран. Чем дороже поклон, тем выше государь. Что скажешь на это Нечай Федорович?

— Слов нет, Афанасий Иванович! Сколько раз являешь ты хитромудрие свое, а я всё не перестаю удивляться. Верно говорят: овому талан, овому два, а у тебя для таланов не хватает потребных карманов.

— Ох и язва ты, — добродушно разулыбался Власьев. — Нет чтобы просто сказать, с увежеством, непременно подковырку всунет. Ну да ладно, мне не привыкать стать.

— Зря не веришь. От чистого сердца говорю. Разве б бесталанный до такого додумался?

— Ну коли так, вернемся к делу. Пока я буду палаты для поклонных мехов вырешать да насчет посольских гостей покумекаю, ты бери собольников и разбирай тояновы поминки. Глядишь, за воскресенье и управимся…

Нечай понимал, что Власьев отодвигает его в сторону. А что сделаешь? Подсказка-то у него и впрямь дельная. От нее всем польза. Обидно вот только, что сам Нечай до такого не додумался. Видать, ум у него не такой закрутки, как у думного дьяка. Нечай в корень привык зреть, а плоды-то на ветках вызревают. Там их Власьев и караулит.

Послушать его, так он государю наивернейший послужилец. Умышляет против него наперед, а сегодня готов вовсю расстараться. Попробуй упреди о таком Годунова, сам как кур во щи попадешь. И не упредить нельзя. Вот положение: знать и молчать.

А выдержка у него какая! Ведет себя так, будто и не было у него с Нечаем разговора в белой комнате, будто не сгибнул после Лучка Копытин, а Богдан Сутупов не по его указке ставит на Нечая петли. Спроси сей час Власьева, любит ли он Бога, ведь ответит, не моргнув глазом: больше всего на свете! Да свет у него какой-то непроглядный. Ослепнуть в нем можно…

— Об чем размечтался, Нечай Федорович? — по-своему истолковал его молчание Власьев. — Како мы с тобою государю услужим? Это на потом оставь. Скажи лучше, не упустил ли я чего?

— Ты и захочешь, да не упустишь, Афанасий Иванович…

На том они и расстались.

Едучи к Тояну в Казанский дворец, Нечай продолжал размышлять, как бы остеречь Годунова от двоедушия думного дьяка. И вдруг его осенило:

«Через старицу Олену! Она божий человек. Ей государь поверит… А к старице Олене послать Агафью Констянтинову. Больше некого».

«Грешно идти к спасению кривыми путями», — тотчас укорил себя Нечай.

«Не грешнее, чем участвовать в измене противу государя и отечества…»

Но успокоения ему эта мысль не дала. И то и другое злостно. Замкнутый круг, из которого по-людски не выбраться.

«А что тогда есть добро, если к нему по-доброму путь закрыт?»

В который раз уже Нечай искал и не находил нужного ответа.

Тоян отвлек его от тягостных метаний. Узнав, с чем пожаловал управитель Сибири, он с охотою стал показывать ему поклонные редкости.

Три сорока соболей из семи оказались столь прекрасны, что Нечай забыл обо всём на свете. Мягкие серебристые меха текли сквозь его пальцы, успокаивая и лаская. От них веяло хвойной утайливостью дремучих лесов, вешним разнотравьем, журчанием ключевой воды, а еще сказкой, таинственной и неизъяснимой, рожденной для человека в любом возрасте. Она не утомляла. Ее хотелось длить и длить.

Чтобы оценить богатства Тояна, Нечаю не надобны были собольники. Он сам изрядно разбирался в мягкой рухляди, но положение при дворе обязывало начальствовать, а не исполнять указанное. Пришлось уступить свое место знатокам- промысловщикам. Нечай даже позавидовал им: счастливые…

Он с нетерпеньем ждал известий от Власьева. Сомнений, что они будут благоприятны для Тоянова посольства, у него не было, однако теплилась надежда, что государь хоть в чем- то обузит несправедливо удачливого думного дьяка. Ведь нельзя все время потакать его умело спрятанному лукавству. Где-то оно должно высунуть свой лисий хвост. Тут бы его и прищемить. Да побольнее!

Прищемил же Годунов своего думного дьяка, хранителя царской печати Василия Яковлевича Щелкалова. Тот к нему тоже с важным делом пришел, этак запросто, в уверенности, что неколебим на своем месте. Годунов его как ни в чем не бывало выслушал, с делом согласился, а уж после, на прощанье, и оглоушил отлучением — от думы, от печати, от своих милостей. Сбросил с небес, как таракана запечного. А ведь сколько лет Василей Щелкалов в паре с братом своим, Андреем Яковлевичем, большим думным дьяком, приказною братиею на Москве ворочал. Могущественнее их со времен Иоанна Грозного, почитай, и не было. Кончился век и того и этого. Отжили свое, отвластвовали, отлукавили. Правду сказать, ум и расчетливость показали, немало дельного сотворили, а еще больше — разладного. Власьев — из той же, из щелкаловской породы.

«Вот бы ему упасть, — замечтался Нечай. — На любом случае да на ровном месте, коли ухабы ему нипочем. Враз бы многие узелки распутались. Жаль, Бог ныне не в ту сторону смотрит. Не до Власьева ему при такой-то смуте…»

Но мечтания воздушны. Согрели чуток и развеялись. Как их и не было. А Власьеву снова удача. Нечай понял это потому, что показ Тояновых поминков государь повелел устроить в Большой Грановитой палате, а челобитие принять по соседству — в Золотой Грановитой же, именуемой при дворе Небесным домом. Не всякий иноземный гость такой чести удостаивается, только высшие сановники королей, цесарей и владык со всего света. А тут на тебе — неведомый малосильный сибирский князец. Стало быть, дело не в нем, решат все, кто хоть немного знаком с придворными раскладами, дело в Казанском приказе, а более того, в его начальном дьяке. Это он стоит за Тояновой спиной. Ему и почет…

Так оно и вышло.

Расстарался Власьев лучше некуда. К тому времени, когда стали собираться к царскому двору приглашенные им иноземцы, вынеслась на Ивановскую площадь пятерка резвых эуштинских коней. На одном из них, управляя остальными, восседал лихой наездник Мамык, племянник Тояна. Голова его увенчана лисьим треухом, легкая шуба подпоясана кожаным поясом с чешуей из железных блях, широкие короткие шаровары заправлены в сапоги из красной кониной розвали.

Гикнул Мамык, подкидываясь вверх, и вот он уже на другом скакуне. Как сумел, не запутавшись, переменить в полете поводья, бог весть, но ведь переменил! Затем другого коня на бегу оседлал, третьего. В улыбке рот ощерил, да кривая она у него, как ордынская сабля.

Остановил в изумлении свою санную карету английский посол Фома Смит. Он уже бывал в Москве с поручениями от своего королевского двора, привык ничему здесь не удивляться, понеже Московия непредсказуемая страна, однако и ему диковинно зреть меж православных храмов скачущего, как у себя по степи, татарина. Мало ли натерпелась Русия от набежчиков, мало ли стонала под игом диких азиятских народов, а ныне с ними непонятно зачем дружится, да еще с вызовом европейским гостям.

Еще больше раздосадованы ганзейские купцы. Прошлым годом домогались они у царя Бориса беспошлинной торговли, казенных ямских лошадей для перевозки своих кладей, такого же строительства гостиных дворов в крупнейших русийских городах и многих других повольностей. Но государь ответил им: будьте как все. Чем вы лучше испанских, французских, литовских, датских и прочих торговщиков? Покупайте себе или делайте своим иждивением гостиные дворы, платите на равных с другими пошлины, заводите свой извоз. Сунулись ныне ганзейцы в Новгород, стали требовать места для строения домов и лавок, а воевода Петр Иванович Буйносов- Ростовский их не пожаловал, стал затяжки творить. Так и не дождавшись от него содействия, отправились купцы кто во Псков потому же делу, а кто на Москву — жаловаться на князя Буйносова. Обидно им видеть после своих злоключений, как приветит Годунов неизвестного Тояна-эушту. Подвинул встречу с европейскими гостями ради его челобития!

Австрийский посол барон Логау сделал вид, что не заметил скачущего Мамыка. Гордо проследовал мимо посланник грузинского царя Александра, прибывший просить за стоящую под ножами турецкого султана Иверию. Но и у них в душе шевельнулось неудовольствие.

На это и рассчитывал Власьев, устроив на Кремле показ поклонных коней Тояна. Умеет он в лицо угодить, а за глаза возбудить недоброе против иномысленного с ним человека любого чина. Сам Власьев останется при этом в стороне, на худой конец подставит вместо себя кого-нибудь другого. Вот хоть бы и Нечая…

Не ведая о том, какие каверзы строит ему думный дьяк, царь Борис любовался удалью Мамыка из протаянного для такого важного дела дворцового окна. Рядом с ним стояли сын Федор и всемогущий дядя Семен Никитич Годунов, царев стольник и окольничий, главный советник по государственным делам. Он хмурился недобро. Не по душе ему скачки на Ивановской площади, да теперь их не отменишь. Поздно узнал. Не портить же венценосному племяннику хорошее настроение. Он нынче по добру встал, с легкой ноги, без костолома, без головных болей. Даже лицом посветлел. Такое с ним нечасто бывает. Пускай порадуется.

— Ишь прыгучий какой! — довольно следил за Мамыком царь. — Так и летает!

— Молод, потому и летает, — разлепил губы Семен Никитич.

— Не токмо, — подал голос царевич Федор. — Умеет летать, вот почему, — и вдруг попросил отца: — Батюшка, оставь при мне этого удальца. Понравился он мне.

— Твоя воля, — с любовью глянул на него Годунов. — Кони должны быть под хозяйской рукой. Коли захочет по своей воле остаться, я не против, велитель мой.

Потом вместе с ближними боярами отправились они в Большую Грановитую палату смотреть поклонных соболей. Тут и пристроился к ним Власьев. Его забота — показывать да ответствовать, коли что непонятно будет.

Снаружи Грановитая палата похожа на белый драгоценный дворец. Стены ее выложены гранеными плитами известняка, окна украшены лепными узорами. Внутри она и того краше. Потолки выкруглены просторными сводами, поставлены на подпорные столбы. Повсюду на них в ярких красках положена история рода человеческого, взятая из библейских писаний. А рядом запечатлена в лицах история отечества. Вот Владимир Великий в царской порфире, вот Ярослав Мудрый, вот Владимир Мономах. А дальше их славные последователи — Юрий Долгорукий, Александр Невский, Дмитрий Донской, Василий Третий, при котором построена Большая Грановитая палата, и так до сегодняшнего государя, Бориса Годунова. При Федоре Иоанновиче он изображен был царствующим шурином и имел на голове шапку мурманку, а на плечах распахнутые золотые одежды. Теперь его венчала двурядная, надстроенная одна над другой шапка Мономаха, а сам он облачен был в ни с чем не сравнимое царское убранство.

Пред вечными очами, глядящими со стен и со сводов, расстелены были в ряд удивительные сибирские меха. В свете сотен ламп и свечей они переливались текучим блеском, удивляли причудливостью цветов и оттенков, легкостью и согласованностью с древним камнем, настенными росписями, с самим устройством Большой Грановитой палаты. На время они стали неотъемлемой ее частью.

Годунов медленно следовал вдоль необычного ковра в глубину далеко уходящей вперед палаты, с интересом разглядывал то одну, то другую диковину. Власьев сопровождал его с ненавязчивыми разъяснениями.

— Иноземцев позвал? — вдруг перебил его Годунов.

— Како сказано, государь. В прихожей дожидаются.

— Ну так зови.

— Кабы не помешали, — замешкался Власьев, уготовивший просмотр для иноземцев без встречи с царем.

— Небось не помешают! Чего в прятки играть?

Власьев хотел было возразить, но Семен Никитич обрубил:

— Веди, Афанасий Иванович! Не заставляй повторять двакожды царское слово.

Пришлось ему подчиниться.

Встреча произошла посреди палаты. Приняв целования и поклоны, Годунов предложил иноземцам:

— Мы здесь сошлись по-простому: без мест. Вот и перемолвимся по-простому. Что скажете на это?

Выслушав своих толмачей, те согласно закивали. Только английский посланник Фома Смит заупрямился.

— Моя страна столь сильна воинством, людским и сухопутным, столь достославна, что все иные государи европейские ищут у нее дружбы, — с достоинством сказал он. — Только одного московского венценосца она видит равной с ней. А посему настоятельно полагаю быть принятым отдельно. Важность дела не позволяет мне говорить о нем без места.

— Сие справедливо, — кивнул Годунов. — Будь по-твоему, — он повернулся к старшему из ганзейских посланцев: — А ты, ратсгер, с чем прибыл?

— С жалобой на новгородского воеводу Буйносова, — ответил ратсгер. — Да будет известно вашему высочеству, что мало ему показалось жалованной грамоты, даденой за царской печатью, ждет он какого-то особенного указа.

— Жалобу принимаю, — Годунов сделал знак своему дьяку Сутупову. — Будет особенный указ князю Буйносову. А како дела во Пскове?

— Не успели узнать.

— Зато я успел. Там вам без промедления дано место на берегу реки Великой, вне города, где был допреж немецкий гостиный двор. Пусть укрепляется прежняя связь Москвы и ее весей с Любеком. Что до пристаней на Северном море, то вы свободно и прибыльно купецтвуете и в Колмогорах и в Архангельском городе. Нынче обещались быть на тех пристанях корабли гамбургские. Чем плохо?

Пришлось ганзейцам жалобу свою сменить благодарностями. Таким же образом разобрал Годунов дела австрийского, грузинского и других посланников. Одним благоволение выказал, другим помощь пообещал, третьим встречные укоры выставил. И всё быстро, умело, со знанием разнородных дел.

В диковинку такое иноземным посланникам, да и Годунову тоже в диковинку. Никогда допреж не приходилось ему принимать их вот так, скопом, при многих толмачах, а тут вдруг само собой вышло.

Он чувствовал себя приподнято. Слова лились сами, как в прежние годы. Замкнутость, изо дня в день теснившая грудь, отвалилась от нее, давая простор еще доцарским вольностям.

— А теперь, — заключил посольскую встречу царь Борис, — Зову всех вместе со мною выслушать челобитие сибирского князя Тояна-эушты. Не возьмите в обиду, что выделил его. Вы у меня не впервой во дворе, дело знаете, пониманием отличны. Зову, понеже числю как доверенных людей. Каково скажете?

И вновь согласно закивали иноземные гости, в том числе и Фома Смит.

— Тогда ответьте, — вновь обратился он к ганзейским посланцам, — каковы по-вашему эти меха?

— О-о-о! — сказал ратсгер.

— О-о-о-о-о-о! — подтвердили остальные.

— С меня и этого довольно, — не стал требовать точного ответа Годунов. — Продолжим, пожалуй, — и величавым шагом направился в Золотую Грановитую палату.

За ним двинулись царевич Федор и окольничий Семен Никитич Годунов, следом на удалении ближние бояре и думные дьяки, а уж потом все прочие во главе с английским и австрийским послами. Они посчитали себя самыми почетными гостями и доверенными людьми русийского государя.

Своды и стены Золотой Грановитой палаты тоже изукрашены росписями. Здесь вживе не только священная и отечественная история, но и виды не похожих один на другой русийских просторов, и свиточные листы, перемалеванные с летописных сводов, и олицетворения времен года. Ну как не узнать в нежной отроковице весну вешнюю, в добром молодце лето красное, в зрелом муже с сосудом в руке осень плодовитую, в убеленном сединами старце зиму студеную? А над ними воспарили четыре ангела с трубами. Это ветры земные, а ежели присмотреться и призадуматься, то и ветры судеб, дующие от Киева до Москвы во все стороны равно.

Годунов взошел на золотой трон, поставленный на пересечении овевающих его сверху судьбоносных ветров. Беседа с послами заметно утомила его, а еще больше долгое стояние на ногах. Он с удовольствием сел, чувствуя как уходит из него живительное возбуждение. Рядом, напружинившись, замер юный Федор Годунов. Как бы хотелось ему, чтобы в эту самую минуту не над отцом, а над ним самим возвисела царская корона с боевыми часами и двухглавым орлом, чтобы не отец, а он оказался вдруг в центре всеобщего внимания.

Дождавшись, когда разойдутся по своим местам ближние бояре и званые гости, Годунов веско пристукнул державным посохом. И тотчас передние двери отворились. Царский гласитель торжественно объявил:

— Томские земли князь Тоян-эушта сын Эрмашетов с поклоном к великому царю всея Русии Борису Федоровичу!

Нечай ввел в палату оробевшего с непривычки Тояна. Навстречу им приветливо разулыбался царевич Федор. Ободряюще глянул и сам государь:

— Подойди, княже. Много наслышан о тебе. Рад увидеться.

Преклонившись, Тоян облобызал царские одежды. В ответ Годунов дружески положил ему руку на плечо:

— Твои поминки, князь, я уже принял и другим показал. Вижу, что прибыл ты с лучшими намерениями. Говори, слушаю тебя.

Тевка Аблин пересказал Тояну царские слова. Тоян благодарно приложил руку к груди и заговорил ответно. Он знал от Нечая, что все решено к его пользе, но ждал, когда царь скажет это своими устами.

И Годунов сказал:

— Даю тебе мое подданство, Тоян-эушта. Тебе и твоему народу. Теперь вы будете за спиной Москвы цельно и неразрывно. И будет у нас в Томи ставлен город со всеми устройствами. А ясаку платить вы не будете никоторого. Кто из вас похочет прямо Москве служить, пусть вступает в казаки на равных с прочими. Кто похочет коньми служить, или охотой, или провожанием — всему рады. Остальным воля вольная. Како жили допреж сего, тако и дальше живите. Дающий крепнет от берущего, а берущий ответно. Будем согласны и сопредельны во всём, без умысла, не считаясь, кто больше, кто меньше. Согласен ли ты дать на этом клятву у себя в Сибири?

— Согласен! — без промедления ответил Тоян.

— На том и порешили, — откинулся на спинку трона Годунов. — Может, какие еще просьбы имеешь, князь? Так ты скажи! Разберем.

Тоян и открылся:

— Хотел бы я, неболикий царь, подняться на священный столп, который называется у вас Иваном Великим.

— Это зачем? — заинтересовался Годунов.

— Москву птичьим глазом увидеть. Чтобы было потом о чем рассказать у себя в эуште.

— Гляди ты, — радостное удивление осветило лицо царя, — Сколько посланцев у меня ни было, а ни один до такой просьбы не додумался. Стало быть, ты, князь, истинно в подданство идешь, коли о таком решил. Любо мне твое желание. А потому выполню его с охотою, — и велел Власьеву: — Сделать лучшим образом!

— Исполню, — поклонился тот.

— Тогда и у меня к тебе, князь, просьба будет, — продолжал Годунов. — Понравился царевичу Федору, наследнику моему, твой наездник. Каким именем зовется?

— Мамык. Племянник мой.

— Племянник? Это хорошо. Лихой джигит. Не оставишь ли ты его при дворе покуда? Хорошо ему будет. Нашему языку обучится, нашим делам и обычаям. А не поглянется на Москве, отпустим назад с почетом и заботой. Како полагаешь?

— Рад слышать такие слова, великий царь. Отвечу с охотой. Эушта говорит: что правая рука у дяди, что левая рука у племянника — обе свои. Отдав русийскому повелителю одну руку, могу ли я не отдать другую?

— И то верно.

У Годунова пересохло горло. Устал от долгих разговоров, переусердствовал. Не в его силах стало выдерживать столь долгие выходы из своих покоев.

Промочив горло квасом, настоенном на корешке хрена, он заключил:

— Прими напоследок мое ответное пожалование, князь. Оно достойно тебя и нашего уговора.

И потекли к Тояну дорогие одежды, ткани, серебряные кубки. Годунов знал, что увидев такое, ганзейские купцы опять скажут «о-о-о-о!» Вот и пусть говорят. Москва она на то и Москва, чтобы даже в шаткое для себя время, при голоде и неустройстве ни на что не скупиться.

 

Наказная грамота

Борис Годунов сказал свое царское слово о Томском городе. Власьев по обыкновению перевесил его на Нечая, де сам размысли, Нечай Федорович, что к чему, а мне высочайше велено в Датское королевство с неотложными делами следовать. Вот и пришлось Нечаю всё устраивать.

А устраивать много чего надо. Город поставить — дело нешуточное. Эвон где она Тома-река, в дальних неизведанных местах за Обью. От ближних острогов до нее еще идти да идти, одолевая сотни глухих верст. Помощи от тамошних служилых людей ждать не приходится. В Кетском и Нарымском острогах вкупе с присланными на караул годовальщиками их и по трех десятков не наберется. Другая беда — весенние водомои.

Тот же Нарым взять. Ставили его всего одну осень, чтобы от Пегой орды немирного князьца Вони отгородиться. Устроились на недоступном острове между средним и нижним устьями реки Кети. Велено было разорить острог, как только вонины остяки уймутся и станут под высокую царскую руку. Да пожалели казаки сделанное, не разломали временную крепость. Однако самоуправство наказуемо. В новые годы вешняя вода стала сметать защитные стены, избы, повети, топить животину, которой умудрились обзавестись непослушники. Пришлось переносить острог на обской берег ниже Тогурского устья. До сих пор не ясно, на своем ли он месте сейчас, хотя и поставлена в нем накрепко Покровская церковь.

У Кетска похожая история. Поначалу сделали его недалеко от Нарыма, на нижней Кети, но потом занадобилось перекочевать с ним на верхнюю. А это далеко в стороне от обского пути.

От Суратского острога до Эушты вдвое дальше, чем от Нарымского, зато в Сургуте ныне чуть ли не триста казаков, стрельцов, литвы, черкас, а сверх того гулящие и посадские люди разных занятий, крестьяне, ружники и оброчники. Из служилых да неудельных жильцов полсотню и забрать не грех. По главное — плотбище на Оби сделать. Для похода много речных судов потребуется, а там и лес подходящий и место угожее. Ежели с умом взяться, к лету судовая рать как раз на воду станет. Тем временем воеводы других сибирских воеводств успеют прислать в Сургут для похода расписанных каждому людей сколько потребно будет, кормовые и военные запасы. Одно с другим и сойдется.

Рассудив так, Нечай стал прикидывать дальше:

«Коли в Сургуте учнется дело, то и клятву у Тояна надо там принимать. Большой сибирский воевода Андрей Голицын на это, ясное дело, обидится: пошто стольный для Сибири Тоболеск обхожу? А по то, чтоб не заставил Тояна излишне кланяться, не заносился перед другими воеводами. Хотя бы и перед Сургутским Головиным. Пускай Тоян дает шерть перед теми, кто пойдет с ним в Эушту. Вот это будет по-божески».

Представив себе вечно недовольное лицо Голицина, которого Годунов за каверзы всякие отправил на Сибирь в почетную ссылку, Нечай хитро прищурился:

«Я его другим отличу. Заберу у него письменного голову Василия Тыркова да и пошлю на Тому город ставить! Разве не почетно отдать на большое государское дело своего человека? Да и Тыркову пора из-под его придирок на собственное дело выбираться. Вот сделает город в Томи и сядет на нем воеводою. Добрый из него получится управник. Лучше него и сыскать трудно. Это он к Тояну с посольством ходил, он Тояна к Москве наладил. Ему и дело до ума доводить».

Но тут Нечаю вспомнилось, как прошлым годом Тырков Власьеву суперечничал. Крепко досадил. А Власьев только на словах мягкий. Внутри — камень. Обид от нижних людей он не забывает. Кабы не напомнил Тыркову старое…

Тень набежала на лицо Нечая. Враз забыл, как только что осадил в задумках тобольского воеводу Голицына. Тоже ведь не простил ему былой заносчивости. Но кто себя видит в такие минуты? Мысли другим заняты.

«Там видно будет, — решил Нечай. — Может и не зачеркнет Власьев Тыркова, коли я его в грамоты вставлю».

Стал думать, кого бы послать с ним на Тому в товарищах.

«А тут и искать не надо, — вдруг осенило его, — Сургутского голову Гаврилу Писемского, вот кого. А что? Послужилец он отменный. Звезд с неба не хватает, зато прям и усерден. Всё у него под рукой. Враз за дело возьмется. Судострой у него без запинки пойдет. И отряд соберет быстрее других. Подравняет, обтешет, под себя подгонит, чтобы не было в пути неожиданностей. Хорошая пара у них с Тырковым получится. Один управщик, другой наторел в особых царских и воеводских поручениях. Потому и зовется письменным головою, что воюет не оружием, а словом».

Уяснив для себя, откуда и кого пошлет на томское городовое ставление, Нечай кликнул наверх подьячего Алешку Шапилова:

— Наказная грамота готова?

— Готова, Нечай Федорович, — Шапилов вынул из-за спины предусмотрительно захваченные листы, — Вот! Осталось имена вписать.

— Тогда слушай. Впишешь Сургутского воеводу Головина — раз, Сургутского же голову Писемского — два.

— Я тако и думал, — не удержал торжествующей радости Шапилов.

— Это почему? — глянул на него исподлобья Нечай.

— Из Сургута посылать удобнее всего. Не из Тары же и не из Тобольского…

— Соображаешь, — похвалил его Нечай. — Ладно, ступай… Нет, погоди. Коли уж ты явился с грамотой, зачти мне ее без отклада. Токмо на голос не бери. Тихо, с расстановкой, дабы я за словами услеживал.

Шапилов послушно откашлялся, принял озабоченный вид и негромко стал вычитывать с листа:

— От царя и великого князя Бориса Федоровича всея Руси и в Сибирь… Здесь я вставляю: в Сургутский город, Федору Васильевичу Головину да голове Гаврилу Писемскому. Тако?

— Тако!

— Чту далее. Бил нам челом Томские земли князек Тоян, что б нашему царьскому величеству его, Тояна, пожаловати, велети ему быти под нашею высокою рукою и велели бы в вотчине его в Томи поставити город, — голос Шапилова понемногу окреп, позвончел. — А место де в Томи угоже и пашенных людей устроити мочно, а ясашных де у него людей триста человек. И как де все ясачные люди придут к нашему царьскому величеству, и ясак учнут платити. А которые де будут около того города наши непослушники и он, Тоян, учнет про них сказывать и приводити под нашу царьскую высокую руку…

— Ишь, задекал! — не удержался от придирки Нечай.

— Что? — обеспокоенно оторвался от листа Шапилов.

— Декаешь, говорю, много. Всё у тебя де да де…

— Виноват. Исправлю.

— То-то. Ну продолжай.

— Продолжаю, Нечай Федорович, — Шапилов заметно сник.

— А до чат де будет от того города ходу десять ден, а до киргизского де князька до Номчи семь ден и людей у него тысяча человек. А до арецкого де князька до Бинея до ближнего кочевья десять ден, а дальнее кочевье четыре недели и людей у него десять тысяч человек. А до телеут де дальнее кочевье пять ден, а князек в Телечах Обак, а людей у него тысяча человек. А до умацкого де князька до Чети дальнее кочевье четырнадцать ден, а людей у него триста человек…

— Стой, — перебил Нечай. — Помнится мне, Тоян называл умака Читеем.

— У меня в записи Четя.

— Смотри, Алешка, кабы не наврать. Бумага серьезная. Как- никак, а мы ею дверь в дальнюю Сибирь делаем.

— Я проверю.

— И Обака проверь. Первый раз я про этих телеутов слышу. Вроде как народ белых калмыков…

— И мне впервой.

— Что там у тебя далее?

— А как де в Томи город станет, — запел Шапилов, — и тех де городков, кочевей и волости все будут под нашею царьскою высокою рукою, и ясак де с них имать мочно…

— Было уже про это. Повторяешься, — опять перебил его Нечай. — Это лучше убрать.

— Уберу, Нечай Федорович… А которые де люди живут по Томской вершине восемь волостей и те де люди учнут в нашу казну давати ясак, да по Томской же де вершине живут двесте человек кузнецов, а делают доспехи и железна стрельные, и котлы да кады дают, а у них де два князька Базарак и Дайдуга. А до мелесцев де до Изсека князька от Томи десять ден. А мы, великий царь, государь и великий князь Борис Федорович всея Русии, челобитье его милостиво выслушали и, пожаловав его своим царьским жалованьем, велели отпустить…

— В Сургут! — подсказал Нечай.

— В Сургут, — послушно повторил Шапилов. — А из Сургута в Томскую волость. А ясаку и с него и с его ясачных людей до нашего указу имати не велели. А как оже даст бог на весну велели есмя в Томской волости у него, у Тояна, поставити город и служилых людей и пашенных крестьян послать велели. И как сея наша грамота придет, а томский князек Тоян в Сургут приедет, и вы бы ево привели к шерти в том, что ему со всеми своими улусными людьми быть под нашею высокою царьскою рукою. А приведчи к шерти и напоя, и накормя, отпустили есте его к себе в Томскую волость, а с ним послали наших служивых людей, сколько будет человек пригож но тамошнему делу. А сказали б есте ему, Тояну, что наше царьское величество пожаловали, в Томской волости город поставить повелели, а ясаку с него и с его ясачных людей до нашего указу имать не велели…

— Опять повторяешься, — горестно вздохнул Нечай. — В другой раз учти.

— Учту, Нечай Федорович… А ныне с ним посылаете по нашему царьскому указу немногих людей для того, что б им тех мест, где поставити город, и всяких угодий разсмотрети всякими обычаи, и где на городовое дело имати лес, и сколь далеко, и какой лес, и на которой реке, и сколь велика река, и сколько пашенных мест, и какова земля, и что каких угодий, и вперед тут городу стояти мочно ль, и как приводити наши хлебные запасы, и какие люди около Томские волости живут, и сколь далеко. Да как наши служивые люди, проводя его, придут в Сургут, и вы б об том всех тех служивых людей росспрося накрепко, отписали, и роспись подлинную дороге и чертеж прислали к нам, к Москве. И велели отписку и роспись и чертеж отдати в приказе Казанского и Мещерского дворца дьяку нашему Нечаю Федоровичю и мы о том о всем велели свой царьский указ учинити. Писана на Москве лета 7112-го генваря в 20 день.

Шапилов опустил кое-как дочитанный лист. Он не понимал, почему Федоров привередлив ныне. Подумаешь, наказная грамота! Их вон сколько в приказе пишется. Дело накатанное. Чем больше словес, тем торжественней получается. Тут и повторы лишними не будут, и частые величания, и вставные украшения под вид этого злополучного «де»…

Обидно Шапилову: столько сил на грамоту положил, в неурочное время старался, лишь бы дьяку угодить, а он квасится.

— Да-а-а-а, — вздохнул Нечай. — Вроде бы на месте всё, а души нет.

— Какой души? — не понял Шапилов.

— А такой. Грамота грамоте рознь. Есть которые написал — и ладно. А есть которые без настроения, как птаха без крыльев.

— Я с настроением писал! — набычился Шапилов. — Ей-богу!

И столько в его голосе было горечи, что Нечай умягчился.

— Ну-ка, дай, — он бережно принял из рук подьячего красиво заполненные листы. — Почерк у тебя и впрямь хоть куда, — ему вспомнились старательные переписи Кирилки. — Любо посмотреть. Теперь вижу, что с настроением. В одном не добрал, тако в другом превзошел. А потому вписывай, что сказано, в пустые места, отсылай грамоту спешной гоньбой сургутскому воеводе. Как сделаешь, Тояном займись. Изъявил он желание взойти на Ивана Великого. Государь ему на то благоволение дал. Вот и устрой! Это тебе в награду за твои старания будет. Заодно и сам на Москву оттуда глянешь. Небось не приходилось?

— Врать не буду, Нечай Федорович. Не привел бог.

— И меня не привел, — признался Нечай. — А теперь ноги не те… Там, сказывают, триста с лишком ступеней. Не каждый осилит.

— Я на ноги не жалуюсь, — похвалился Шапилов. — Лишь бы сибирец добрался.

— Не зарекайся, Алешка, ой не зарекайся. Сдается мне, он человек хожалый, хоть и князец, — Нечай вдруг рассмеялся. — А ты засиделся маленько, в телеса пошел. Или прошибаюсь?

Шапилов подобрал начавший вылезать из кафтана живот, приосанился, но потом жадно хлебнул воздух:

— Како не засидишься тут, Нечай Федорович?! Перо бежит, а сам-то сидишь.

Ему хотелось поговорить еще, да Нечай спохватился:

— Мы с тобой, как тот мужик: пошел проведать, да остался обедать. Ступай, пожалуй. Нынче же скажись стряпчему Вельяминову. Вместе на колокольню полезете. А Тевку Аблина наверх не бери. У него с грудью плохо. Возьми Тоянова толмача. И пономаря знающего возьми, дабы разъяснения нужные давал. Уразумел?

— Всё сделаю, как сказано, Нечай Федорович.

— Да уж сделай, не сочти за труд.

Шапилов подождал, не скажет ли он еще чего.

Нечай не сказал. Но едва подъячий пошел к двери, заговорил вслед, будто и не заканчивал разговора:

— А после будет вам с Андрюшкой новая задачка. Из Москвы в Сургут много не пригонишь. Сукна, платья, бумагу писчую, казну денежную, толокна — это само собой. А хлеба в казенных амбарах нет, сами знаете…

— Вестимо, — поддакнул Шапилов, возвращаясь на прежнее место.

— Придется его попутно в оброчных волостях сыскивать, — объяснил Нечай. — Вот и прикиньте для начала, где, сколько и каким изворотом. С людьми проще. Но тут по-хозяйски раскинуть надо. Очень уж накладно будет — всех на Москве прибирать. Иное дело — начальных людей. Пускай идут налегке хотя бы до Сольвычегодска. На этом мы много денежной и хлебной казны сбережем. А Максиму да Никите Строгановым отписать государевым именем: дайте по стольку-то людей со своих солеварен. Отказать не посмеют, понеже без спросу у себя царских ослушников держат. Есть среди них добрые мастера-плотники, судостройщики и другие надобные для похода люди. И в казаки охотники найдутся. Каждый рад будет из соляной ямы на свет божий выбраться, да еще с государевым жалованием и подмогой.

— Это уж точно, — кивнул Шапилов. — Всем польза.

— Другое приборное место клади в Верхотурье. Судостроев из тамошней плотничьей слободы набрать! Мы туда по прошлому году сколько людей посылали?

— Восемьдесят.

— Ну вот. Взять по десятку с главной верфи, что при Меркушиной деревне кочи делает, да с плотбища у Ямышева Юрта, что на дощаниках робит.

— Не ладится на Меркушиной плотничья слобода. Хорошие мастера от повинностей посулами откупаются. А воеводы вместо них служилых, да посадских, да гулящих людей ставят, а то и крестьян с ямщиками. Избаловались совсем.

— Пошто так?

— За государев коч плотники получают двадцать пять рублев, а тамошние торговщики платят против этого и по пятьдесят и по шестьдесят. Вот им и проще посул воеводам дать, да в выгоде после этого остаться.

— Ничего. Мы их наладим. Есть там и наши уставщики. Назар Заев и Афонасий Назаров. Вот и возложить на них строгий прибор. А воеводам указную грамоту дать. Ежели не исполнят всё по чести, с них неустойку взыскать. Враз забегают.

— Я тако ж думаю, Нечай Федорович.

— Остальное раскинем на Тоболеск, Тюмень и Березов. Сочтите хорошенько, сколь мы у них можем взять к Томи свинцу, ядер, зелья, пищалей, сколь пушкарей, казаков, стрельцов. Мало будет, урядим в помощь юртовских татар и белогорских остяков. Тако я вкратце размыслил, Алешка. А теперь ты думай. Днем думай, ночью думай, когда будешь с Тояном над бескрайней Москвой стоять, тако ж думай. Там самое подходящее для этого место!

От этих слову Шапилова душа дрогнула. Никогда прежде второй дьяк не говорил с ним так доверительно. Всегда на удалении держал: задаст работу и будь здоров. А тут приоткрылся.

Странный он какой-то нынче, непонятный. Давеча про птаху без крыльев упомнил… Глядит строго, а в глазах ласка. Вот бы всегда такой был.

Однако добрые чувства тут же сменила досада: «Дался ему этот Тоян. Хитрый сибирец! За столько гор и рек приволокся, дабы ясаку Москве не платить. Навесил ясак на своих соседей — ближних и дальних, мирных и воистых. А Федоров готов принять доносчиство за добродетель. Еще и умиляется: Тоян, Тоян… Вишь ли, возжелал он взойти на Ивана Великого! Да кто таков этот эушта? Пронырливый татарин! Тьфу на него!»

Так и ушел подъячий Алешка Шапилов в раздвойстве. Совет Нечая заглядывать наперед, думать всечасно, дополняя сказанное своею додумкой, раззадорил его, а вот сопровождать Тояна на царскую колокольню край не хотелось. Но надо, надо! Таково благоволение государя. Такова воля второго дьяка. С ними не поспоришь.

Следующим день пришлось пропустить из-за стряпчего Вельяминова. Он отъехал с царевичем в загородный дворец в Коломенском. Сошлись утром на Тимофея Полузимника. Шапилов доставил Тояна и его толмача, Вельяминов явился в сопровождении пономаря, которого разве что с земляным жуком сравнишь.

Серыми ватными грудами бугрилось над Кремлем морозное небо. Оно было похоже на снежные торосы, укрывшие ледяной панцирь невидимой реки. Куда ни глянь, ни одного живого проблеска. Лишь там, где Иван Великий раздвинул небо своим величавым куполом, образовалась полынья, пронизанная зыбким солнечным светом. Три золотых обруча не давали ей сомкнуться, держали крепко.

— Что это? — заинтересовался Тоян.

— Памятные слова, — объяснил с готовностью пономарь. — В честь государя нашего Бориса Федоровича, поднявшего церкву Иоанна Лествичника на двенадцать саженей ближе к всевышнему и позлатившего верх на века вечные.

Перекрестившись, он первым вступил в гулкое нутро колокольни. Засветил лампу. И тотчас по стенам заметались тени. Они набегали одна на другую, удлинялись или расплющивались. А сверху беззвучно дышала холодная давящая пустота.

Тояну стало не но себе. Ему показалось, что это духи пляшут по стенам. Духи времени. Чтобы отвлечься, он начал считать каменные ступени. Шагнет — загнет палец на левой руке. Отсчитает двадцать шагов — загнет палец на правой. Так и дошагал до первой площадки. Она была устроена меж восьми сквозных окон с большими колоколами.

Глаза обжег дневной свет. Тоян глянул на загнутые пальцы. Сосчитал с руки на руку. Получилось восемьдесят и три ступени.

Москва лежала перед ним, как на ладони.

— Допреж тут дозорная башня была, — начал объяснять пономарь, — Тут вот, за зубьями, караульщики сидели. Как завидят татей, сполох дают. И враз Кремль — на запоры. Мосты в подъем. Сами на стены. Не подступишься.

Пока толмач перетолковывал сказанное Тояну, Вельяминов насмешливо хмыкнул:

— Старый тать растерял рать, а новый нынче в гости ходит.

Пономарь глянул на него с укором.

— Всё пережила Москва, — ни к кому именно не обращаясь, сказал он. — И возвышение свое, и пожар, учиненный крымским Дивлет-Гиреем. Кабы снова не сгореть, уверючись…

— Не каркай, звонила! — осек его Вельяминов. — Не об том речь. Твое дело на верх вести. Ты и веди.

И снова окунулись они в темень колокольни. На этот раз она заключала в себе сто сорок девять ступеней. Тоян одолел их без особого труда. Зато взмокли Шапилов и Вельяминов.

Здесь сквозные окна и колокола были заметно меньше. А Москва раздвинулась, ушла глубоко под ноги. На нее можно было смотреть с восьми сторон. И с каждой она казалась прекрасной. Неустройство, порожденное смутой, осталось внизу. Не слышен сделался вороний карк. Очистилось, просветлело небо.

Еще девяносто семь ступеней отсчитал Тоян, поднимаясь на верхние ярусы колокольни к высоким узким окнам, похожим на щели. Их было много, и все заполнены солнечным светом.

Пономарь указал на свод:

— Там колокольный купол. Выше него только Боже милостивый. Он все видит.

Шапилов и Вельяминов переглянулись:

— Под памятными словами стоим?

— Под ними.

— Забрались однако…

— Так ин што?

Толмач попробовал было переложить их слова Тояну, но у него ничего не получилось.

Да и не нужны были Тояну сейчас никакие слова. Он ощутил себя птицей, которая парит над Алтын ту — вершиной мировой горы. Не каждому дано увидеть ее. Он увидел. Теперь можно возвращаться в эушту.

Глянув на него в эту минуту, Шапилов поразился. Тоян был красив своей древней азиятской красотой. Глаза его излучали доверчивый почтительный свет. Такие глаза бывают у мудреца или ребенка, который готов удивляться, брать, но и отдавать тоже.

Вот тогда и понял Шапилов, о какой душе говорил ему давеча второй дьяк Нечай Федоров, о каких думах над бескрайней Москвой. О той, которую и захочешь, а словами не обоймешь.

«Эх, — подумал Алешка Шапилов, — кабы сейчас мне наказную грамоту в Сургут писать, по-иному бы я ее изладил. А теперь поздно. Она уже скреплена красною царьскою печатью и отправлена вместе с другими бумагами. Одно и остается — пожелать ей непрепятственной дороги. Лети без задержек…»

 

Ивашка Ясновидец

А на Обозном дворе Казанского приказа текла своя незатейливая жизнь. После первых суматошных дней, кое-как сбыв привезенные с собой меха, объевшись хмелем и дешевыми бабьими ласками, отоспавшись с перепою, тоболяки стали приходить в себя. Тут-то и появился обозный голова Иван Поступинский. Ни раньше, ни позже. Уж он-то знает, что лучше переждать, пока улягутся накопившиеся за дальнюю дорогу страсти. Потом из служилых людей и проводников веревки вей, все стерпят, а под горячую руку сунешься, всякого худа натворить могут.

Где был всё это время Поступинский, что делал, никому не ведомо. А сам он не скажет, скрытен не в меру. Где надо, там и был, что надо, то и делал. На то он и обозный голова, чтобы самому за себя думать.

А был он в Немецкой слободе, у младшего брата Юрия Поступинского. Это на Москве мор и смута, а там — сыть и довольство. Обласкал государь и швецких, и австрийских, и ливонских, и прусских, и жмудских немцев, устроил им выгоды и свободы не в пример своим подданным. Они и живут, ни в чем не утесняясь, будто на другой земле. Заняли правый берег Яузы вплоть до речки Чичеры и ее левого притока Кукуя, отстроились красивыми рядами, насадили дерев. Немецкая Москва да и только.

До того как попасть сюда, Поступинский-младший служил дворовым человеком у ливонского поместника-зарусийца. А зарусийцы хоть и живут среди польской литвы, помыслами своими устремлены к Москве. Это и навлекло на них опалу. Решили поляки изгнать самых отъявленных, чтобы другим изменничать неповадно было. Да ведь то, что для одних измена, для других верность. Три года назад принял государь опальных ливонцев по-отечески, отобедал с ними, утешил и одарил каждого по-царски. Дворян сделал князьями, мещан дворянами, всем дал поместья и достойное жалованье. А челядинцев, что изгнаны были вместе с хозяевами, велел брать в немецкую дружину и на другие прибыльные места. Тогда-то и стал никому не ведомый литвин Поступинский кремлевским телохранителем. Старшего брата тоже неплохо устроил — на сибирскую службу. Стали они жить на русийский лад. Прежние имена свои поменяли, чтобы от других не отличаться. Иван и Юрий куда как привычней. Один другому — верный помощник. Дом брата для Ивана всегда открыт. А надо соболей продать дорогой ценою, и тут Юрий расстарается. Где-где, а в Немецкой слободе покупщики на них всегда найдутся.

Хотел было Поступинский-старший и своим обозникам выгодный торг устроить, да в последний момент передумал. Мало ли как они это воспримут. Гоже ли начальному человеку с нижними равняться? Не уронить бы себя. А то у русиян дурная привычка есть: сделай ему доброе, а он тебе за это на голову сядет. Нет уж, лучше остеречься. Каждому свое!..

Ночлеги для служилых людей поставлены по одну сторону Обозного двора, ночлеги для проводников с другой, а промеж ними — конюшник и кормовые амбары.

Первым делом Иван Поступинский наведался в конюшник. Осмотром он остался доволен: стойла прочищены, лошади накормлены, догляд за ними исправный. В ямских избах тоже порядок. Зато на казацкой половине самый настоящий бедлам. Полати не убраны. Под иконой непотребно разлеглась сонная баба. Кто-то из служивых сунул ей в рот глиняную свистульку, и она выдувает из нее беспамятно всякие нутряные звуки. На лавках в углу скучились игроки в зернь. Один бросает кости, другие отсчитывают ему проигранные копейки. А десятник Гриша Батошков раскорячился посредине пропахшего кислым жилья, задрал встрепанную бороду и срамословит неведомо кого. Загнет фирса покрепче, оскалится, соображая, ладно ли загнул, и ну похабничать дальше.

Содом да и только. Явись по делам кто-нибудь из Казанского приказа, несдобровать Поступинскому: пошто до такого свинства допустил?

Но Бог милостив. По словам дневальщика, никто из кремлевского дьячества со времени прибытия обоза сюда не заглядывал. Стало быть, самому впору построжиться.

Криком казаков не уймешь, это Поступинский по опыту знает; батогами — тоже, под хлысты и палки они без страха ложатся, в земляную тюрьму молча лезут. Зато тихий укор им в новинку. Его и решил испытать обозный голова.

— Чья блудница? — остановился он над присвистывающей в забытье бабой. Не дождавшись ответа, снизил голос до шепота: — Чья девка, спрашиваю?

Теперь его услышали все.

— Кабыть, москвянка! — прикинулся простачком один из зернщиков.

— Плохо, — покачал головой Поступинский. — Ой плохо! Я слышал, у вас говорят: наряди свинью в серьги, она снова в навоз ляжет.

— Но, но, — быдливо уставился на него Батошков. — А ежели это моя подбочница? Моя!

Однако Поступинский на него и не взглянул.

— А еще у вас говорят: поросенок токмо на блюде не хрюкает. Так-нет?

— Я — поросенок? — тяжело качнулся к нему Батошков.

— О том не знаю, — Поступинский отстранил его от себя тычковым пальцем. — Спроси лучше у своего десятника. Он скажет.

— У десятника? Ха! — Батошков куражливо оглядел товарищей. — Я сам себе десятник. Во!

— Нет, — усмехнулся Поступинский. — Теперь у тебя десятник Куркин, — он ободряюще глянул на Куземку: — Скажи ему, десятник Куркин, кто есть Гришка Батошков?

— Порося! — без промедления откликнулся тот.

— А ваше слово какое будет? — в уверенности, что и другие казаки от десятника своего легко отступятся, глянул на них Поступинский.

— Как есть порося! — радостно подтвердил Фотьбойка Астраханцев.

Остальные недобро промолчали.

Всяк понимал, что Батошков зарвался, но это у него с превеликого упоя. Вот и взял бы обозный голова ушат ледяной воды да выплеснул Гришке в красноглазую харю. Или на снег продышаться выгнал. Или что иное сотворил. А то на тебе — поставил вдруг на его место сумасброда Куркина, шишголь перекатную. Еще и подбил поросем Батошкова объявить, а вместе с ним всю казацкую братию. Литвин он и есть литвин, хоть и новокрещеный. К Москве пристроился, а в душе при своем литвинстве так и остался. Его народ тоже не без грехов живет, но посмей-ка русиянин хоть на один из них указать, враз все ливонские люди оскорбленными себя примнят. Вот и остерегайся. Особо когда в службе под иноземцем ходишь. Он тебя подденет, а ты не моги. Ты с ним готов сжиться, а он с тобой не желает.

Молчание затянулось.

— Значит, согласны! — заключил Поступинский. — Тогда условимся: я здесь сей час не был, этой скотни не видел, А завтра ждите с утра. Досмотр буду делать строгий, — и пошутил на прощанье: — Хоть тут у вас и Балчуг, а чтоб ни один у меня не зататарился!

— Сам ты свинья! — прорезался наконец занемевший от постыдного разжалования Гриша Батошков. — И ты и твой подзадок Куркин. Татар срамотишь, а сам хуже татарина! — в сердцах он пнул босой ногой лавку и тотчас взвился от боли: — Ох ты, екла-мокла!

— Что? Где? — подхватилась от его вопля растелешенная баба. Свистулька выскочила у нее изо рта, а будто и не выскакивала. Тонкий свист тек из нее, прибулькивая. — Ой мамочки! Это ты, Гришутка?

— Я, я! — подтвердил Батошков. — А этот фирс — наш обозный голова. Вот ему! — он сунул в нос Поступинскому смачно сложенную дулю, потом вышагнул за порог и припер дверь снаружи жердями. — До завтрева придется маленько погодить, вашец. Охолонь!

— Хватай его! — переменился в лице обозный голова. — Живо!

Куркин саданул плечом дверь, но она устояла. Тогда набежал на нее Фотьбойка Астраханцев. И снова без успеха.

— Вместе надо! — подосадовал Поступинский. — А ну ломите!

Куркин и Астраханцев стали рядом, примерялись, но высадить дверь им не дала подхватившаяся с полатей баба. Она подскочила к притвору да и закрыла его своим грузным расквашенным телом:

— Не пущу, соколики! Хоть что делайте, не пущу!.. Прячься, Гришутка!

— Пустишь, корова! — подступил к ней Куземка Куркин. — Лучше добром отойди, не то врежу!

— Нашел с кем воевать, — презрительно бросил кто-то из казаков.

— Не тронь бабу! — с угрозою предупредил другой. — Тебе Батошкова велено ловить, его и лови. А на нее не замахивайся.

— Как же-ть я его поймаю, коли она тут выперлась?

— А это не нашего ума дело. Исхитрись!

— Чай, она не в твоем десятке, — заухмылялись ободренные таким поворотом казаки.

— Ему надо быть Петуховым, а он в Куркиных застрял.

— Куркины тоже десятниками бывают.

— Ха-ха! Бывают!

Это уже выпад в сторону обозного головы.

— Вот пусть Куркин и прибирается к завтрему, — совсем осмелел голубоглазый парень с желтым от конопушек лицом. — А нам велено Батошкова ловить. Авось к утру и словим. Собирайтесь, ребяты!

— Гиль подымаешь? — коршуном обернулся к нему Поступинский. — А ну, назовись!

— Ивашка Захаркин сын Згибнев! — притворно выпучился дерзец. — Конный казак третьего десятка!

— В темную его!

— И меня с ним, — поднялся в другом конце избы казак с куцей бороденкой.

— А ты чей такой смелый?

— Левонтий Кирюшкин сын Толкачев. Кхы-ы, кхы-ы-ы…

— И этого в темную! Кто еще?

— Я — Климушка Костромитин!

— Я — Иевлейка Карбышев!

— Я — Федька Ларионов сын Бардаков…

Поступинский растерялся. Одного-двух бунташников унять можно, а тут всколыбался, почитай, весь батошковский десяток. Ну ладно, с Куркиным обозный голова явно промахнулся. Так ведь с Батошковым еще больше. Где он теперь? Ищи- свищи. Унизил при всех и был таков. Дверь на запоре. В избе дрязг и блудная баба. А ну как пожалуются завтра казаки в Казанский приказ, де бросил их обозный голова без призору, а теперь лютует… Нечай Федоров за такое не пожалует. Вот положение — глупее глупого.

Пересилив себя, Поступинский скроил бодрую улыбку:

— Многовато охотников на темную набирается. В ней поди и места для всех не достанет. А?

— Как есть не достанет! — подыграл ему Фотьбойка Астраханцев. — Разве что в набивку.

— А мы у Батошкова и так в набивку тута сидим, — Поступинский обвел взглядом прокисшую избу. — Чем не темная? Того и гляди лампа от спертого духа погаснет.

— И впрямь вонько, — потянул носом Фотьбойка.

Казаки слушали их усмешливо, понимая, что обозный голова ищет, как бы, не уронив себя, выкрутиться из неловкого положения.

— Давно надо было за вас взяться, да дела заели, — Поступинский оглядел Ивашку Згибнева, на этот раз очень даже миролюбиво. — Значит, берешься словить Батошкова к утру? Ну ин ладно. А коли не словится?

— И такое может статься. Наперед все не узнаешь.

— Это не разговор. Я по воду с решетом не привык посылать. Мне Батошков не для себя нужен. Для вас же.

— Это почему для нас? — удивился мордатый Климушка Костромитин.

— А потому, — наставительно разъяснил ему Поступинский. — Я тут не сам по себе. Меня на обоз кто ставил? — он многозначительно воздел к потолку глаза. — Стало быть, я за вас в полном ответе, а вы за меня. Может ли при таком разе подначальный человек свинить начального? Ответьте по чистоте. Како скажете, тако и посудимся.

— Да-а-а, — поскреб свою куцую бороденку Левонтий Толкачев. — Неладно вышло. Кхы-ы, кхы-ы-ы…

— Но и понять надо, — заступился за Батошкова махонький ростом, зато большеголовый не в меру Иевлейка Карбышев. — Через край хлебнул, его и потянуло гору на лыко драть. Такое с каждым может статься.

— Иевлейка истинно говорит, — поддакнул Федька Бардаков. — Рази ж это наш десятник лаялся? Это его турах взял.

— На службе турах не в счет, — отрубил Поступинский. — Я нахрюкаюсь, меня гоните. Он допился до чертиков, ему и ответ держать.

— А коли Батошков сам повинится? — забросил уду Климушка Костромитин.

— Тогда половину вины спущу, — пообещал Поступинский. — Зачем нам промеж себя разнолад?

— Вот это по-божески!

— Но за другую половину взыщу строго, — добавил обозный голова. — Пускай он с вами наравне показачит, изнанку вспомнит. Забываться на своем месте никому не след.

— Еще бы по Куркину дело решить, — вкрадчиво подсказал Ивашка Згибнев. — Какой из него десятник?

— Да и я смотрю, — засомневался Поступинский. — Батошкова упустил. За себя постоять не умеет… С другой стороны он и не десятничал пока. А вдруг на месте окажется? Спешить — людей смешить. А вы меня сразу спешить клоните. Я мыслю обождать пока.

Казаки упорствовать не стали. Обозный голова им и без того немало уступок сделал. Расстались по-доброму — и на том спасибо.

Обождав, пока Поступинский отъедет со двора, пришлепал в избу окоченевший Батошков. Исподнее на нем стояло колом, пальцы на ногах посинели.

— Совсем обмерз Гришутка! — бросилась растирать его добросердная баба. — Пожалел бы себя, схоронился. Нешто теплого места не нашел?

— Нашел! — хватив для согрева чару винной руды, задышал ровнее Батошков. — В темной!

— Где? — переспросил его Федька Бардаков.

— В темной, говорю. Пол там провалился, вот и надуло холоду.

— В темной! — развеселился Левонтий Толкачев. — Кабы знал об этом литвин, небось, отпустил бы и вторую половину вины.

— Не скаль зубы, — обрезал его Батошков. — Об какой половине речь? Объясни толком.

— Лучше я, — вызвался Климушка Костромитин. — Тут надо всё по порядку. С меня началось…

— С кого? — удивился Ивашка Згибнев.

— С тебя буза, а я первый про повинную сказал…

Перебивая один другого, они принялись расписывать сначала свое прекословие обозному голове, потом его ответное миролюбие. Думали обрадовать Батошкова, а он опять в срамословие впал. Ни конца у того срамословия, ни начала, ни складу, ни ладу. Мерзкая ругань и только. Задрал Батошков, как волк, морду и ну изливать непонятную другим тоску и обиду. Пока не выплачет всю, не умолкнет.

Пришлось казакам набраться терпения.

— А теперь скажи, чего решил-то? — спросил Иевлейка Карбышев.

Лицо Батошкова разгладилось.

— Не буду я ни перед кем виниться, — пристукнул он кулаком по столу. — У казака голова, аки под солнышком трава. Где ей тесно, там вольному человеку невместно. Зла на литвина я не держу, но и ходить под ним не буду. Много чести!

— Тогда как же?

— Был служилым казаком, стану гулящим. Вот и вся недолга.

— А жена? А дети?

— Им тако ж воля. Не в кабале, чай. Домишко есть, землица прокормит. А там и я, глядишь, образумлюсь. Не завянут, поди.

— Сердца у тебя нет, Гришка.

— И хорошо, что нет. С ним одна морока. Верно я говорю? — Батошков весело скосился на свою подбочницу.

— Верно, Гришутка, — так и потянулась к нему она.

— Тады собирайся. Неча нам тута лясы точить!

Казаки отчужденно умолкли. Будто и не они только что были заодно с Батошковым. Каждому хотелось, чтобы он поскорее убрался со своей дебелой москвянкой.

Наконец стукнула дверь.

— Свой, а хуже чужого! — бросил в сердцах Федька Бардаков.

— А я что говорил? — тотчас примазался к его осуждению Куземка Куркин. — Порося! Выходит, моя правда!

— И моя! — вякнул следом Фотьбойка Астраханцев.

— Вам бы лучше промолчать. Трёпалы! Без вас тошно.

— Тошно не тошно, а каждому полати прибрать! — посуровел голосом Куземка Куркин. — Слыхали, чего обозный голова велел? Повторять не буду. Никаких баб! Никакой зерни! Отбаловались!

— Гляди ты, — удивился Ивашка Згибнев. — Воспрял! А ежели мы тебе голову под крыло? Дабы не мельтешил.

— Сперва пусть покажет, како нам делать, — удержал его Иевлейка Карбышев. — В избе и впрямь срамота. Для себя зачем не постараться? Но токмо всем, без чину. Верно я говорю?

— Верно, Иевлейка. Пора и за ум браться.

— Учинай, Куземка!

— И учну! — не стал запираться тот. — Без чину так без чину. Верно я говорю?

Он сгреб постель и понес ее выбивать на снег. За ним подхватился Иевлейка Карбышев. Начал убирать со стола Федька Бардаков. Отправился за водой Климушка Костромитин. И закипела работа. Главное, стронуть ее с места, а там она и сама покатится.

Моючи пол на расчищенном месте, сам для себя запел Ивашка Згибнев стародавнюю казацкую песню:

Голос у Ивашки густой, басовитый. В будничной речи его от других не отличишь, а в песне он будто колокольным звоном наполняется. И сладко его слушать, и тревожно.

начал подпевать ему Фотьбойка Астраханцев.

И у этого голос на особицу — серебром разливается, дрожит, струясь.

вдруг грянули остальные казаки. Грянули и призадумались: а и впрямь — кому?

Гришку Батошкова они на кругу не выбирали, Куземку Куркина — тем более. А коли б пришлось им самим десятника над собой ставить, на ком бы, интересно, сошлись?

Пока раскидывали, на ком, две строчки и проскочили. Ведь песня на месте стоять не будет.

Но Ивашка Згибнев переиначил своим колокольным голосом: «во нашу во Сибирюшку».

И получилась очень даже уместная песня. Петь бы ее и петь, да жаль, слова быстро кончились.

Всем вдруг захотелось назад, за Камень. Трудно там на службах государевых. Малохлебно. Женок не для каждого хватает. Зимой морозы жгут, летом комары заедают. Зато нет на сибирской стороне тесноты московской, чванства и смуты. От дыма до дыма иной раз и пять и десять дней пути. Вот уж где вольному воля, дружбе ответная дружба. А какие там реки и озера? Какие звери и птицы? У них и название-то свое, особое — тай-га! Необъятное всегда завораживает, назад из самых похвальных мест тянет. Нет, что там ни говори, а Сибирь она потому и Сибирь, что ближе к Богу…

Вскоре изба преобразилась.

— Завсегда бы так! — оглядел ее по-хозяйски Иевлейка Карбышев. — Ишь, засветилась вся, аки яйцо на пасху.

— Завсегда не получится, — засомневался Левонтий Толкачев. — По мне, и через раз неплохо.

— Да уж засветилась, — поддакнул Климушка Костромитин. — Плюнуть некуда!

— Ты себе в карман плюнь, — посоветовал Ивашка Згибнев. — Тамо не видно.

— Молчи, умник, пока в тебя не попал, — застрожился в ответ Костромитин, но в словах его не было злости. Это он так, для виду притык сделал.

— Вот удивится обозный голова, — как ни в чем ни бывало продолжал свое Иевлейка. — Было грязно, сделалось приглядно.

— Не боись, — перекинулся на него Згибнев. — Он за это не нас с тобою похвалит, а Куземку Куркина.

— Опять тебе Куземка покоя не дает? Уймись, суета! Или он отлынивал ныне?

— Вот увидишь!

— За дело и похвалить не грех.

— Тебе бы святеньким родиться, Иевлейка. С иконою вместо головы.

— Не богохульствуй, Ивашка. Бог он всё слышит!

Но тут между ними вылез Фотьбойка Астраханцев.

— Гляньте-кось, служилые, чего я нашел, — он положил на стол большую обкусанную по краям деревянную ложку. — Узнаете?

— Это шевырка Гриши Батошкова.

— Ну ин што?

— Примета такая есть. Кто ложку забыл, скоро за ней возвернется.

— Или заменщик евойный, — добавил Федька Бардаков.

— Десятник, что ли?

— Хоть бы и десятник.

— Слышь, Куземка, об чем речь? — клювастый нос Ивашки Згибнева хищно выгнулся, синие глаза сделались лиловыми, конопушки слились в несколько желтков. — Недолго тебе в десятниках осталось ходить!

— А тебе в зловредниках! — Куземка Куркин схватил со стола ни в чем не повинную ложку и кинул ее в печь.

— Туда ее! — похвалил Згибнев. — Пущай горит! На это другая примета имеется. Кому-нито она нынче рот опалит.

— Не каркай! — потерял терпение самый покладистый в десятке Иевлейка Карбышев. — И что за дурной день выдался? Сперва один из берегов вышел, теперь другой. Сколько мочно?

— Всё. Молчу, — пообещал Згибнев. — Мое дело сказать. А сбудется али нет, вместе и поглядим. Только запомните, ребяты: быть завтра большим новостям!

— Эко удивил. У нас чуть не день новости и ничего, привыкли.

— Я о больших глаголю. От которых всем вожжа под хвост будет, вот о каких. Их с остальными не перепутаешь…

Как в воду глядел Ивашка Згибнев. Сделав утром обещанный досмотр, обозный голова Поступинский похвалил за старание не всех казаков, убиравших избу для нормального житья, а только Куземку Куркина. Будто на нем одном эта заслуга.

Не понравилось такое казакам, ой не понравилось. Даже Иевлейка Карбышев, похожий на большого ребенка, покачал неодобрительно головой. Зато Ивашка Згибнев скроил насмешливую ухмылку: а что я вам говорил? подождите, еще не то будет!

И верно, обозный голова объявил, что пора собираться в обратную дорогу. Да не как-нибудь, а спешно. На сборы дадено два дня.

Одним казакам это пришлось по душе, потому как сидеть на голодной, разоренной, неприютной Москве, проживать скудные барыши, нудиться от безделия им надоело. Однако нашлись и недовольные.

— Куда опаздываем? — вопросил конный казак первого десятка Петруха Брагин. — На Москву у нас допреж по две недели выпадало, а тут одну не успели дожить. На пожар, что ли?

— Веление государя! — веско уронил Поступинский. — Но об нем отложим разговор до вечера. Вот когда соберемся всем обозом, я и разобъясню.

— Пошто сейчас не сказать?

— А по то, что немедленных дел много. Начнете пересуживать да рассуторивать. Дорогое время потеряем.

Сам того не желая, Поступинский разжег в казаках любопытство.

— Веление государя не терпит отлагательств, — повторил Петруха Брагин. — Что за веление?

— Ты нам токмо намекни, вашец обозный голова, — решил зайти с другой стороны Федька Бардаков. — Остальное мы сами сообразим.

— Не будем рассуторивать! — жарко поддержал его Фотьбойка Астраханцев. — Ей-богу, не будем!

— Коли божитесь, придется намекнуть, — сдался на уговоры Поступинский. — Но без расспросу! Что скажу, то и хватит. А скажу я вам суть дела. Учну с государя нашего Бориса Федоровича, отца и радетеля страны русийской. Велел он в земле Тояна Эрмашетова, с коим мы сюда шли, город ставить. Назад на Сибирь мы уже при этом Тояне двинемся. Да не в Тоболеск, како было заведомо, а через него в Сургут. С нашего обоза и учнется Тоянов город. Которые захотят своею волей на новое место поверстаться, получат добрую прибавку от казны. Думайте хорошенько, куда склониться. Дважды в год лето не бывает…

Чудно заговорил Поступинский, но еще чудней — провидчество Ивашки Згибнева. Сказал про большие новости — и вот они тут как тут. Тобольский обоз вдруг сделался сургутским, татарский князей Тоян Эрмашетов вырос чуть ли не до ближнего к государю боярина. Кто похочет, может выйти от Куземки Куркина в другой десяток. Да и от обозного головы можно выйти. Столько всего разного открылось, что мысли путаются. Тут бы и порассуждать вволю, но уговор — святое дело. Негоже от него на попятки идти…

К вечеру стали являться на Обозный двор новоприбранные послужильцы. Среди них — неудельный пока десятник Бажен Констянтинов. Глянули на него казаки и обмерли: губы-то у десятника напрочь обожжены. Рана живая, сочится из-под целебной мази. С такой в домашнем покое пересидеть бы, поберечься, а не в дальний поход идти.

Пристроился к бедолаге сбоку Иевлейка Карбышев, воспросил сочувственно:

— Как же-ть это тебя, родименький, угораздило? Небось, горячей ложкой обпекся? — и смотрит по-ангельски.

Ну что ему ответить? По правде нельзя, а неправда еще больше рот разворотит. Лучше уж смолчать, не загибаясь ни в ту, ни в другую сторону. Пускай понимает, как ему зарассудится.

Баженка улыбнулся горестно, но и улыбка ему сейчас ни к чему. От нее тоже боль.

А получил он свой ожег на охранном деле. Отрядил его давеча Нечай Федоров сопровождать тетку Агафью к старице Олене на тайный сговор за ради царя Бориса. Возвращались они затемно. Возле Спаса на Глинищах остановили их трое. По виду сторожа. Тут всё и случилось. Один ткнул Баженку факелом в лицо и выкинул из саней, другой зажал рот Агафье, зло шепчет: «Попалась, федоровская наветчица!», третий стал разворачивать лошадь. Но Баженка оказался проворнее. У него на такой случай торчала из решетки саней обжелезенная ослопина. Ею он и разметал злоумышленников. Едва спаслись с Агафьей. Упрашивала она племянника пересидеть на Нечаевом дворе, пока боль не усядется, рана не подживет, да не похотел он отлынивать от службы. А того больше не похотел оставаться под крышей дьяка Федорова. Какая-то неведомая сила погнала его прочь. И для дьяка так лучше будет и для Баженки. Каждый живет своим именем, своей судьбой. Федоров к примеру. Ежели по имени судить, то появился он на свет не чаем, зато ныне стал зело величаем. Иное дело Баженка. Он в семье милым был, желанным, близкосердным, потому и нарекли его баженым. Опять же и Бог его своим баженьем не обидел. Взять хотя бы случай на Курятном мосту или у Спаса на Глинищах. Однако не зря говорят: пусть ты и Бажон, а не лезь на рожон. Самое время с обозом на Сибирь уходить. Федоров слово дал, что следом туда Обросимы прибудут. А его слову надо верить. Ничего другого не остается.

Баженка на миг забыл о малотелом головастом послужильце, который подкатился к нему со своими сочувствиями, но тот не замедлил напомнить о себе:

— А скажи-кось еще вот чего, мил-человек: когда ты обпекся? Я так думаю, вчера. Нет?

Чудной казачишка попался, право-слово, чудной. Про какую-то ложку запирает. И надо ему, чтобы эта ложка сожгла баженкин рот не когда-нибудь, а непременно вчера…

Ну надо, так надо. Жалко ли промолчать?

Он вновь улыбнулся, но уже с осторожностью.

— Тогда знай! — торжествующе объявил Иевлейка Карбышев. — Это тебе ложка нашего прежнего десятника беды наделала, — и заторопился: — Пойду спрошу у Ивашки Згибнева, быть ли тебе десятником на его месте. Он у нас ясновидец, Ивашка-то.

«Коли весь десяток такой малахольный, то мне лучше в монастырь идти», — проводил его усмешливым взглядом Баженка.

Не успел отойти от него один послужилец, появился другой, из новоприбывших. Покрутился возле, приглядываясь, потом огорошил:

— Я тебя где-то видел, приятель, а где, ума не приложу.

Баженка глянул на него попристальней и обомлел: перед ним стоял тот самый стрелец с мерклым взглядом и дремучим волосом на лице, который гнал его на Курятном мосту от недвижного тела доказного языка. Надо же, где встретились. На пороге в Сибирь. Еще чего доброго признает в Баженке прохожего водовоза… Хотя вряд ли, ныне на Баженке нарядная шапка с алым верхом, шубный кафтан с нашивными застежками, короткие сапоги в красный цвет. И лицо наполовину испорчено. Тут мудрено что-нибудь наверняка сказать.

«А хоть бы и сказал, — набежала следующая мысль. — Кто ему поверит, что из водовозов за несколько дней можно в казацкие десятники взлететь? И потом не я ему, а он мне по старшинству отвечать должен».

Это успокоило его.

— Сам чей? — осторожно разлепил ноющие губы Баженка. — Доложись, ну? — и покривился.

— Ганька Микитин сын Боленинов, — не без сомнения подчинился тот.

— Говори дальше.

— А чего говорить? — заросли на лице Боленинова нестройно дрогнули. — Отписан Стрелецким приказом на Сибирь иттить, — и добавил с вызовом: — Сам недавно в десятниках был, да промашка вышла. Разжалован ныне. Но ты всё равно надо мной не заносись. Я когда падаю, скоро поднимаюсь.

— Будем знакомы, Ганька. Я тебя тоже где-то видел.

Их руки сошлись в мимолетном пожатии.

Наблюдая за ними издали, Ивашка Згибнев подтвердил предположение Карбышева: быть Констянтинову у них десятником. И добавил:

— А с этим лохматым у него худо будет… Ишь, стоит, будто коней краденых продавши!

— С чего ты взял, что худо? — не поверил ему Федька Бардаков. — По-моему, дружатся они…

— На первый раз почему и не подружиться? А ты подожди до второго. Станут, аки пес с котищем. Только шерсть полетит.

— Еще чего напророчишь?

— Будет нам в дорогу крепкая порука. Клубок покатится, а конец от него на Москве останется.

И снова не ошибся Ивашка-ясновидец. Большой сибирский дьяк Нечай Федоров отрядил в поход своего младшего сына Кирилу. Чем не порука? Случись неладное с обозом, не поздоровится и Кириле. А он, по слухам, хоть и норовист, но люб батюшке. Стало быть, Федоров его без призору не оставит. Вот и ляжет его родительское покровительство на всех вместе.

Еще больше зауважали обозники большого сибирского дьяка. Другие мужи, стоящие у власти, чад своих не в меру холят да ко двору всякими способами пристраивают, а Федоров сына в обоз поставил. Да не письменным головою, а простым письмоводом. Без потачки.

Затеялся новый разговор — о том, что дерево от корней растет, царская служба тоже. Хорошо наверху от роду сидеть, ноги свесючи, а попробуй наверх снизу взлезть — пуп надорвешь. Но и чести от такого возвышения больше.

Слушал эти пересуды бывший стрелецкий десятник Ганька Боленинов, слушал, да и раззявил вдруг свою дремучую пасть:

— Не с проста дьяк своего недоросля в обоз посадил. Можно учить, а можно прятать.

— Зачем прятать-то? — не сразу сообразил Климушка Костромитин.

— Мало ли… А вдруг вина на нем, царское слово и дело.

— Сдурел что ли? Об ком говоришь? Об Нечае Федоровиче?

— О службе! Она всякая бывает. До поры и кувшин по воду ходит.

— Но, но, — вскипел Петрушка Брагин. — Говори да не заговаривайся. Твое какое дело — догадки строить? Сам что ли ангел? Мы в твою подворотню не тычем, и ты мимо нашей ступай. Ишь, нашелся!

— Ладно, — примирительно осклабился Боленинов. — Я ведь так… к слову подумал, — и зевнул тягуче, по-звериному…

Два дня, отпущенные на сборы, пролетели в хлопотах и пересудах. Пришлось прихватить и третий, иначе не управились бы.

Наконец всё уложено, сосчитано, увязано. Кони на ходу. Люди на местах. Гонцы с приказными грамотами давно в пути. По-хорошему должны бы уже миновать Шуйский ям на Сухоне, а то и Тотьму, оповестить тамошних слободчиков, что следом пойдет особый государев обоз, которому коней менять надобно не мешкая и без отговорок, иначе учинится грозная расправа. Зато те, кто расстарается на совесть, получат в прибавок к годовому паю месячный — наполовину хлебом, наполовину серебряной монетой. По нынешним временам это целое богатство! На него мудрено не клюнуть.

Вот она, первая забота дьяка. Вторую он явил на третьей версте Переяславской дороги. Завидев обоз, сам вышел на встречу из крытых саней, встал у навеса с иконою Георгия Победоносца, возжег возле нее толстую восковую свечу. Спешились казаки, дружно окружили его, стали молиться. Потом поклонились Москве с ее Иваном Великим, кружной дороге, уходящей в Сибирь, самому дьяку. И он им поклонился поясно. Сказал, дрогнув голосом:

— С Богом, ребяты! У дальней дороги хромые ноги, а у вашей пусть будут резвые. На большое дело идете. Тако уж постарайтесь от души. Не по службе прошу, по совести.

Тоян слушал его, улыбаясь неведомо чему. А может, печалясь. Такие у него глаза: не всегда поймешь, что в них.

Зато у Ивашки Згибнева они раскрылись, будто васильки в полдень.

— Над кем стряслось, над тем и сбылось, — радостно шептал он.

Наверно снова пророчил.

 

Люби-мене

Приснился Даренке Обросиме дивак Потороча, домовой дух, который за печью живет. Каждую ночь, едва погаснет лучина, выбирается он из своего притулка. Сядет посреди хаты и давай потягиваться, носом цвиркать, зевоту на пожильцов нагонять. Сам невиличкий, весь из ушастой головы да сивого оселедця, опадающего вниз нескончаемыми витками, да из усов, перепутавшихся с оселедцем. Чтобы разглядеть Поторочу, надо затаиться и ждать, пока не сморгнет он своими совиными глазами. Будто молния пробежит по нему, оставляя во тьме зыбко светящиеся круги. И снова ничего не видно.

Когда Потороча в добром настроении, то и сны навевает добрые, а как занедужит или осердится за какой-нибудь неулад, хорошего от него не жди. Скрючит, придавит, в пот бросит, або до самого утра станет дивачить — разбросает вокруг золу, опрокинет посуду, будет толкаться на общем припечке чужими плечами, а то вдруг забегает от стены к стене, похрюкивая и топоча в глинобитный пол костяными ратицами. Да мало ли у него в запасе шкод всяких? Так разойдется, что хата ходором ходит.

Вот и ныне Потороча с зевоты начал. Сперва угомонил Ганку и Химку, старших сестер Даренки, которые любят допоздна теревени справлять, а уж потом и всех остальных.

Спит себе Даренка, сладко посапывает, и вдруг мохнатая рука но лицу — маз! Испугалась Даренка, хотела проверить, а не гапкины ли это волосы к ней приторкнулись, но в ухо уже старческий голосок влез:

— Не лякайся, голубонька моя. Це я тут — дивак Потороча. Узнаешь?

— Эге, — бессильно откликнулась Даренка.

— Ну и добре, — уже посмелее стал гладить ее дивак. — Чом не спитаешь, навищо я до тебе пришов?

— Навищо?

— Упредити маю, де любий твий Боженятко и що з ним.

— Де? — силится, но не может открыть глаза Даренка. — Що?

— Сюда скаче, ластивонька моя. Вранци край твоего порогу буде. Та й и не сам на сам, а с друззями-буярами… 3 великим весиллям.

— Як з весиллям? — не поверила Даренка. — Я ж дочка монастирского хлопа, а вин хто? Вольний чоловик! Хиба ж можно его под монастир подводить?

— Тю на тебе, молодичко. Коли ти ему любишься, усе можливо. Увезе тебе видсиля та й по всьому. Боженятка парубок спритний — вчора отам, завтра отут. Схоче, небо для тебе прихилит, сонечком тебе подперизае, на руках стане гойдать. Заживете на другий стороне як риба з водою. Бодай вам диток побильше та хмарив поминьше!

От таких слов пошла у Даренки кругом голова. Прижала она к горячей груди мохнатую ручонку дивака, шепчет чуть слышно:

— Ище, дидусь, скажи абищо хороше.

— Николи казати, рибонька моя, ой николи. Зараз вставати тебе треба, бо не зуспиемо коровай на висилля злепити.

— Який таким коровай? — поразилась Даренка. — Будь ласка, не смийся над злидней селючкой. Хиба ж е у нашей хати добрая мукица?

— Е, доненько, е. От же сама побач.

— Обманюешь ти мене, дидусь.

— Побач, кажу, на власни очи.

— Не можу… Не сила.

— Ось я погляджу! — не выдержав притворного молчания, сорвалась со своего места Гапка.

— И я! — подхватилась за нею Химка.

Вынули они из печки уголек, зажгли от него лучину и шасть к мучному коробу. А там вместо затхлых ржаных высевок с просяным оторьем белым пухом пышется отборная пшеничная мякоть.

— Ой, дивовижа! — не поверила своим глазам Гапка, а Химка запела вдруг сильным чаровным голосом:

От той спиванки все в хате проснулись, даже малец Параски-безмужницы, старшей даренкиной сестры, ждут, когда она сама подымется.

Открыла Даренка глаза, а вместо дивака Поторочи над нею татка склонился. Сам худой, серый; дряблые щеки пегим быльем поросли; волосы горшком на брови надвинуты, зато улыбка у него, как у молодого, от ушей до ушей. Жаль, зубов ему надсадная жизнь мало оставила, да правый глаз наполовину закрылся.

— Нехай бог благословит! — отвечает Химке татка, а будто с Даренкой разговаривает: — Нехай бог благословит! — и снова: — Нехай бог благословит!

Так положено: трижды отеческое дозволение дать — своими устами да божьим именем.

И закрутилось караванное колесо. Пока татка новым помелом печь чистил, ненька с сестрами замесила тесто. Всё для стряпни тут как тут — семь кип яиц, масло белое, желтое и медовое, тертые сыры для присыпки.

Знатный получился колоб. Едва в печь его посадили. И вырос из того колоба чудо-каравай — такой пышный да кругляный, что назад его никаким боком не вытянешь. Хоть печь руби.

Хорошо, Потороча рядом оказался. Просквозил он через печное хайло в очаг, дунул, плюнул, покрутил там своею ушастой башкой-макитрой, груба и расступилась. Каравай сам на лопату прыг! Чуть не оборвал руки сестрам, державшим ее. С лопаты — на стол. Разлегся истомно, ждет, когда станут украшать его свадебными шишками да хрещатыми барвиночками да глазастыми васильками.

Сестры и рады стараться: цветы-то под рукою, да не сухие, зимние, а живые, летние. Пахнут сладко, как на лугу. Приневестили сестры каравай, любуются, как славно получилось, вздыхают: им бы дожить до такого…

запела вдруг Химка, а Гапка ей в перетык:

Не успели допеть, а за окном уже кони пляшут, сани- козырьки скрипят. Не обманул Потороча. Едва третьи петухи прокричали, нагрянула к Обросимам молодецкая дружина Баженки-господаря. Такого богатого поезда на хуторе в Трубищах сроду не видывали. Все гости с красным шитьем в длиннополых свитах. Шапки пышные, с праздничными гильцами, штаны из цветной шелковой объяри. А пояса? А сапоги? Глаз не отведешь.

Вошли в хату — не стало в ней места. Того и гляди, хлипкие стены развалят. А впереди всех — Баженка Констянтинов. Удалыми глазами так и пышет. Перекрестился на икону в божьем углу и упал родителям в ноги:

— Отже я, весь перед вами, дядька Павлусь и титко Мелася! Немае мне життя без вашей дочки Дарии! Ничого для нее не пожалию!

Оробел татка, слова вымолвить не может. Одно дело самому на коленях перед господарями стоять, другое — когда они перед тобою. Пусть бы прохач какой-нибудь перехожий или халулник, а то ведь померщик из малокаменецкого замка. Ба-а-льшой человек! Можно сказать, панич.

Дернула ненька онемевшего отца за рубаху, нашептала ему что сказать. Он и замыргал в полтора глаза:

— И себе не пожалиеш за нашу Дарьку?

— И себе!

— Ну тоди живить соби лагидком, молодята, — обрадовался татка. — Навищо и покришка, коли горщик пустий?

Но мать ему воли не дала:

— Теперь про шлюб спитай! — опять дернула она его.

Покашлял татка, очищая голос, посопел для начала да и говорит:

— Ти вже нам виконку з дочкою целував. Ось би ище у церкву сходити, га? Без шлюба жинка не жинка. Як ти соби думаеш?

— Затим и приихав, щоб узяти шлюб з Дарией!

— Затим и приихав! — татка победно глянул на мать. — Ось воно як! — потом приласкал взглядом Даренку: — Хоче, доню, у шлюбе з тобою вик извикувати, — и засуетился, заспешил: — Тоди почнемо коровай краяти.

А делить-то каравай и некому. На хуторе кроме дочерей Павлуся Обросима других молодок нет. Где невесте свадебную подругу взять? Кому раздарение каравая доверить? Гапке? Химке? Параске? Не положено! Родителям тоже. Вот незадача…

И снова помог дивак Потороча. Обернулся он красной девицей, смуглявой такой, востроглазой, на висках кучери, и щебечет:

— Перший вырезок весильного коровая — богатирю нашему баженому, що прискочив сюди сранця аж из Малого Каменця або ще дале — вид москалив, — и подает жениху выпеченных из сладкого теста голубков. — А ну спробуй!

Баженка бы и рад попробовать, да боится голубков нарушить, ведь это он и с Даренкой. Наконец изловчился, выхватил зубами несколько кусочков из подножья хлебной лепнины.

— Смачно зроблено! — похвалил от души. — Добре частуете. Та и я не з пустими руками прибув, — и подает горсть золотых монет.

Глянула ненька на те златицы и плохо ей стало. Да за такие гроши не то что хату, хутор можно купить.

А Баженка и рад стараться. Велел хлопцам нести из саней подарки: короб домашней утвари, уместной в панском доме, а не в утлой продымленной хибаре, кылым во всю стену, татке новый кожух и постолы, неньке и сестрам — безрукавки из овчины, рубахи, горботки всякие, платки-намитки, параскиному дитяти — ворох мягких пеленух, а Даренке — подвенечный наряд, да такой богатый, что страшно к нему и прикоснуться.

Пока Потороча-дружбонька разделял караваи меж остальными приезжанами, увели сестры Даренку за печь и давай обряжать к шлюбу. Наконец вывели на погляд. Все так и ахнули:

— Да це ж янголятко боже! Ясочка!

— Красуня!

— Либедь била!

Ну как тут и впрямь не почувствовать себя ангелом, красавицей, лебедью белой?

Следом приоделись сестры и родители. Чинно ступая, вышли за порог. А там хуторяне за плетнем у присадка скучились. И тоже глазам своим не верят:

— Чи ти це, Павлусь? — спрашивают у татки.

— Ци ти це, Мелася? — окликают неньку.

— Це я, — гордо отвечает отец. — Чому ни?

— А то хто ще? — поводит острым плечом мать, и темное морщинистое лицо ее вдруг светлеет и разглаживается. — Дав господь слизочки, дае и радисть. Ось подивитеся, людоньки: прийшов таки до нашей хатицы велик день. Колись и до вашей прийде. Далеби кажу, що прийде.

— Спасиби на добрим слови, Мелася. Хай буде що буде. Сперш ви порадийте, а ми з вами.

И только Мотря Бодячиха губы сквасила:

— Не усяких панив лизнаеш без жупанив. Иш як вирядились, мов горобци на утреню.

— И що ты усе злостишься, Мотря? — не удержалась мать. — Отже причепа! Як той репьях… — сказала и язык прикусила, ведь покойный муж Мотри прозывался Бодяком, а бодяк — это всё, что произрастает чертополохом, лапушником, бусурманской травой, татарином и прочими репьями.

Ох как взвилась в ответ Мотря:

— Краще поганий репьях, ниж поганий язик! Ти сама злостишься, а на мене кажешь.

— Ни ти!

— А ну цить, балакухи! — не дал им сцепиться по-настоящему татка. — Обое рябое! Навищо висилля порушаете? Га?

Раньше, когда мотриного мужа не переехал еще чумацкий воз, доверху нагруженный солью, семья Павлуся Обросимы была Бодякам самой близкой и соседистой. Родители друг в друге души не чаяли, и дети росли при них дружным гамузом. В одной хате четыре дивчи, в другой столько же хлопченят. Вот и сговорились батьки одружить их, как только в возраст войдут. Но выросли дети и сделались чужими. Старший сын Мотри Бодячихи ушел от суеты мирской в монастырь Николы Пустынного. Средние из хворей не вылазят. Один грудью слабует — кашель его днем и ночью давит, аж синий весь. У другого костяк ни с того ни с сего кривиться стал, нога заволочилась, без подпорных палок и не ходок уже. Зато Трохим Бодячонок и обличьем пригож, и телом крепок, и выступкой гордовит. Да вот беда, не совсем при уме. Пока за ним мать доглядывает, цены ему нет — и на монастырском баштане за троих управляется, и в хате всё сделает, и возле хаты. Но стоит матери куда-нито отлучиться, начинает куролесить: то цыпушек в Трубище перетопит, то крышу обдерет, чтобы воз починить, то соседского козла оседлает, будто коняку. Тот уже не раз одяг на нем до мяса рвал, но Трохим все не унимается. Оттого и прозвали его Цапом. Козлом, значит. Хотя какой он Цап? — Не упрям, не зловреден, не вонюч. Со своими несчастными братьями лучше любой няньки управляется. Старшим поселянам всегда первый поклонится, на колкое слово обидою не ответит. О малятах и говорить нечего. Они к нему без спросу на спину лезут: покатай! Або просят: угости вкусненьким — баштанщик ведь. И он угощает. Но так, чтобы не заметил монастырский доглядчик. И только с Даренкой у Трохима всё невпопад. Увидит ее, закраснеется, как рак, и давай глупо бекать. Или убежит прочь, а потом выглядывает из-за плетня або из вишневого садочка и рожки пальцами делает. Ну цапеня и цапеня. Трохим-козленок.

Прошлым годом присватала его к Даренке Мотря Бодячиха: мол лучшего мужа ей вовек не сыскать. И поилец, и кормилец, и собою ладен — на каком еще монастырском хуторе сыщешь такого завидного жениха? Что до странностей его, то одружится — образумится. Вспомнила к слову покойного Бодяка — нехай ему земля пером! Посадит, бывало, дитят на колени и приговаривает: «Ось так парочка — Трохим и Одарочка». Или «Яки кони, такий виз, який йихав, таку й виз». Очень хотел Бодяк, чтобы Трохим и Дарька на одном возу по жизни ехали. У старших детей не вышло, так пусть хоть младшие батькову мечту исполнят.

Даренка исполнила бы — не чужой ведь ей Трохим-Цапеня, не противный, да и тетка Мотря всегда к ней добра была. Ну как отказать людям, с которыми давно сжилась? На них и без того беды одна за другой сыплются. С тех пор, как поховали Бодяка, осела, покосилась его хата, стала темной, неуютной, наполнилась гнилыми запахами. И моет ее тетка Мотря, и белит, и подправляет с помощью Трохима, и она все хилится и ветшает. Старики говорят: без молодой хозяйки совсем захиреет. Вот и решила Мотря помощницей обзавестись. Да видно не судьба.

Незадолго перед тем ходила Даренка в соседний хутор к родственнице. Возвращалась дальним путем — сперва через сосновый бор, потом через овражистую дубраву. Вдруг видит: в зарослях белой кашки и синей горлянки кто-то лежит. Руки крижем раскинул и не шелохнется.

Испугалась Даренка, спряталась за двуствольную липу. Мало ли что? Вон под Желанью двух мертвых шляхтичей нашли, а у Глевахи едва живую дворку из Василева. Ее оттуда проезжие паничи прихватили, увезли чертма куда, потешились и бросили в березовом леске. Нынче жизнь человека гроша ломаного не стоит. Паны лютуют хуже татар. За провинность могут хлопа на кол посадить, колесовать, глаза выколоть. Особенно ляхи. Хозяйничают на чужой батьковщине, не оглядываясь на Бога. Оттого и пускаются хлопы в бега, делают ответные расправы. А сколько развелось людишек, жадливых до чужого? Эти не смотрят, кто перед ними — лишь бы взять. Вот и вырастает из мести месть, из разбоя разбой, а из того и другого — кровь и злосердие. Не на их ли следы наткнулась Даренка? Ох, лишенько!

Стоит она, ни жива, ни мертва, не знает, убежать или подойти. Вдруг слышит, где-то конь рядом пофыркивает. Глянула, а он на нее из тенистой зелени настороженным глазом косит. Сам серый, в яблоках, будто в солнечных пятнах. Морда вскинута. Опустить ее поводья мешают. Охлестнуло их на толстой сломанной ветке. Седоки своих коней так высоко не привязывают.

Бесшумно ступая, приблизилась Даренка к распластанному на траве чужаку. Так и есть: чумарка у него на груди порвана, тело в кровавых ссадинах. Видать, не придержал коня в дубраве, опасная ветка его из седла и выкинула.

Склонилась Даренка над бедолагой, и дрогнуло у нее сердце — какой он молодой, ясный, беспомощный. Почувствовала на щеке легкое дыхание, обрадовалась: жив, жив! Принесла из Трубищи родниковой воды, опрыснула с лица, он и встрепенулся. Очи открыл, голову приподнять силится. А под нею на траве — липкое красно-коричневое пятно. Стало быть, упал затылком на корни, торчащие из песчаной осыпи, его из сознанья и вышибло.

— Ти хто? — уперся в Даренку нетвердый блуждающий взгляд, и вдруг в нем будто небесные окошки открылись: — Ти хто?!

Да с таким радостным изумлением это сказано было, что Даренка смутилась.

— Хто, хто, — высвободила она из его спутанных волос стебелек с помятыми лепестками белой кашки, — Не боли голова, ось хто! — и показала ему квитку.

— А я думал, люби-мене, — он ухватил в горсть цветки синей горлянки, очень похожие на незабудку. Ухватить-то ухватил, а сорвать не может.

— Не об тим тебе думати треба. Ишь, болючий… — улыбнулась Даренка. — Жартун, да?

— Не жартун, а просто Баженка. А ти?

— Сам сказав: люби-мене. Отак и зови. А поки дай сюди свий нож. Глини накопаю.

— Навищо?

— Потим узнаешь.

Накопала она синей глины в дальнем приярке, затворила водицей да и замазала Баженке все его синяки и дряпины.

Удивился он такому целению, но перечить не стал. Лишь посмеялся над собой:

— Який я теперь черепяний! Коли не помру вид цей грязюки, то здужаю.

А Даренка ему:

— Заживе як на собаке!

И ведь зажило. Прискакал Баженка через неделю в ту же дубравку — на нем ни царапинки. Подает незабудку и просит:

— Люби-мене…

Ну как после этого к Бодячихе в невестки идти?

Ничем не обидела ее Даренка. Обняла, спасибо сказала, мол, и правда добрый хлопец у тебя, тетка Мотря, старательный, семьянистый, краще и не сыскать, да вот беда, к другому сердце легло, не обессудь. Гарбуза, как принято, выносить не стала, а к столу с почтением пригласила: повечеряем, гостичка дорогая, что ж делать, коли так получилось? Но выскочила вдова за порог, дверью изо всех сил хлопнула. Теперь ворогует, особенно со своей прежней товаркой Меласей Обросимой. Как увидят друг дружку, так и воспаляются. Ничем их не уймешь.

Вот и на этот раз Мотря Бодячиха на увещевания татки еще больше разошлась:

— Ишь, величаются, як заець хвостом, — уперла она руки в боки, — Зализли у чужу солому, ще й шелестят. Як би вона им ни задимила…

Старшие Бодячата хмурятся, глаза в сторону отводят. Один надсадно кыхыкает, другой слабой грудью на подпорный дрюк лег. Только Трохим-Цапеня матери подгыгыкивает. Весело ему слушать про зайца да про дым из соломы, а что к чему понять не может.

И тут дружбонька, в которую дивак Потороча обернулся, говорит Трохиму:

— Шапка сама з голови звалится, як не знимеш ее перед молодими!

Трохим перестал гыгыкать, послушно сдернул шапку с головы.

— А тепер скажи своей матике: Бодай тоби добро було на Дарькиним весилли!

— Бодай тоби добро було на Дарькиним весилли! — с радостью повторил простодушный Трохим, а от себя добавил: — Не для шапци голова, а для доброго слова. Так я кажу, мамусю?

Ничего не ответила Мотря. Да и что тут ответишь, коли доброе пожелание и впрямь сильнее злой речи?

И враз заулыбались хуторяне: давно бы так! Окружили они молодых, стали поздравлять, да столь сердечно, будто самых близких и дорогих!

Откуда ни возьмись, набежали музыканты, ударили по струнам цимбал, засмычили на скрипках и басолях, застучали в бубны, увешанные колокольцами. Следом появились хлопцы с огнищами в руках и ну перекидывать их друг другу. Птицами взлетают дрючки со смоляными оголовками. Пламя на них то разбросит крылья, то сложит, оставляя в тугом морозном воздухе едва видные полосы.

К самому порогу подкатили сани, похожие на дежу с квашней. На такую дежу принято садить молодых в разгар свадьбы, чтобы заквасилась у них дружная неразрывная семья, чтобы получилась из нее большая сытная паляница и чтобы хватило той паляницы на много деток, крепких и здоровых, на всю родню, старую и малую.

А сани-то резные, а дежа-то расписная! А кони запряжены нечетом — тонконогие, игривые, храпят от нетерпения.

— Рушай! — скомандовал Баженка.

И сорвались кони с места, и понеслись по белым кучугурам, отплясывая то гопака, то ковзунки, то еще невесть что. А впереди песня:

Притулилась до своего милого Даренка, откинула ему на плечо голову, закрыла голову хуторянкой. Никакой мороз ей не страшен, никакая далечина. Пусть везет, хоть на край света!

И там люди живут. Только бы он рядом был, только бы помнил свою люби-мене.

Вырвались вперед на верхах озорные хлопцы с огнищами.

— Гойда! — взвилась над хорошо укатанным шляхом желтая голубица, закувыркалась, падая.

— Гойда! — подхватила ее ловкая рука и вновь запустила ввысь. — Не давайся пид ноги!

С новой силой грянула песня:

Так бы и мчать до реки Змеевки, на которой Малый Каменец стоит. Да промахнулся один из верховых удальцов — не туда огнище бросил. Пролетело оно мимо молодых, чуть Даренку не опалило. Осадил неудачливый хлопец коня, хотел поднять огнище, но тут свадебный поезд накатил. Разве его переждешь? И поскакал хлопец дальше, виновато оглядываясь.

Немного погодя чувствует Даренка: дымком потянуло. Потом все больше и больше.

Батюшки-светы, да это же соломенная подстилка горит! Выходит огнище не на дороге осталось, а упало на задок головных саней. Дым сырой, едучий, аж в носу засвербило.

— Потуга! — ойкнула Даренка. — Горим! — и припала к Баженке, а он ка-а-ак завопит ганкиным голосом:

— Пожежа! Пожежа!

— Де пожежа? — подхватилась Химка.

— Да ось, ось! Очи повылазили, чи що?

По хате полз удушливый дым. Он просачивался через двери и переднее оконце, на котором догорал затягивавший его прежде воловий пузырь. Вместе с дымом в прогал дохнул морозный воздух. Зазмеились несильные еще языки пламени.

Даренка протерла глаза: уж не снится ли ей это? Где свадьба? Где Баженка? Где удалая тройка, мчавшая их по заснеженной царине? Неужто уродливые тени, пляшущие на стене, очередная проделка дивака Поторочи?

Эх, не просыпаться бы, досмотреть мечту…

— А ти що валяешься? — ткнула ее в бок Ганка. — Тикать треба, а вона лежить.

За дверьми, на присенках, потрескивала влажная от снега солома. Жалобно скулила собака. Ей подвизгивали испуганные цуценята.

— А рятуйте ж люди добрые! — схватилась за голову мать. — Та що ж воно таке робиться?

Седая, растрепанная, ринулась она к скрыне, выхватила из нее охапку тканин; не выпуская их из рук, стала срывать со стен нехитрые убранки, потом метнулась в посудный угол, загремела там.

— Ти що, сказилась, стара? Тю на тебе, — прикрикнул на нее отец. — Прах з им! Перше треба святинки выносить та малого!

С этими словами он перекрестился на божницу, озаренную отблесками заоконного пламени, и бережно начал собирать иконки.

Параска дрожащими руками обгортала ничего не понимающего сынка Нестирку.

— Ой ти мой лялю! — приговаривала она. — Зараз пидемо на волю погуляти. Хочеш?.. Хоче мое яблучко, хоче, мое сонечко. А-лю-ля, а-лю-ля.

Проснувшись наконец, Даренка бросилась помогать старшей сестре.

Ганка с Химкой кинулись к двери:

— Куди? — заступила им дорогу мать. — А скриню хто витягне?

Пришлось им вытаскивать через горящий приселок ветхий уже рассохшийся семейный сундук, в котором уместилось все богатство Обросимов. Следом вылетела Параска с Нестиркой.

Даренка с трудом вывела из хаты мать. Ненька хватала всё по пути, роняла и вновь хватала. А уж после вышагнул отец. Он успел не только иконки собрать, но и облачился в латаный-перелатанный кожушок, шапку-малахайку и повидавшие виды постолы, выпустил из огненного завала собаку и ее шустрых уже цуценят.

Едва отец ступил на землю, темную от растаявшего снега, рухнул у него за спиной обугленный навес. Взметнулось, зашипело пламя, рассыпало по сторонам искры.

Неподалеку, у Бодяков, полыхало еще одно кострище. Слава богу, до Мотриной хаты огонь пока не добрался. Урча, он пожирал плетень и саж. Возле него заполошно бегали куры с редким пером, хрюкала обвисшая от недокорма свинья, тревожно лупал глазами облезлый вол. А перед зевом пустого сажа ползала на коленях простоволосая Мотря Бодячиха. Вздымая к нему скорбные руки, она стенала:

— Ой горечко-горе! Та за шо ж на нас така напасть? И куди ти смотриш, святой угодник Никита? Хоть би у в свий день оберег наше життя и нашу скотину. Угаси вогонь молитвами своима! Ти же заступник наш вид пожежи! Допомоги, преподобний!

Разгораюсь последнее январское утро — утро преподобного Никиты, епископа Новгородского, покровителя от молнии и пожаров. В этот день православные люди могут огня не бояться. А коли он всё-таки случится, преподобный Никита его святым словом уймет.

Но куда же он подевался, святой угодник? Скоро от хаты Обросимов только печь останется, а от хлева Бодяков и вовсе ничего. Поздно будет молитвы творить.

Подошел к тетке Мотре Трохим-Цапеня, стоит, улыбается. А она его хвать обгоревшей дрючиною по спине и упала лицом в снежную кашу.

Даренка глазам своим не поверила: сроду такого не было, чтобы тетка Мотря Трохима своего пальцем тронула.

А рядом с Даренкой дела не лучше. Ненька вдруг на отца набросилась:

— Ти що стоиш, як пень струхлявий? Хто вогонь тушити буде? Дивки та я? А ти навищо? Одна назва, що чоловик. Ох же навязався на наши голови!

— Нехай соби горить! — простодушно глянул на нее отец. — Мабуть отак богови треба. Або за грихи нас наказуе, або испит дае, — и оборотился к прибежавшим на помощь хуторянам:

— Ось побачте, суседи: був я убогий газда, тепер став середний злидар: торби на боках, а сам з Меласей и з дочками посередини, — и засмеялся не своим смехом.

У Даренки от этого смеха сердце сжалось. И что за ночь такая? Сперва свадьба во сне, потом пожар наяву. Неужели и впрямь уготованы им котомки на спину? Но куда они пойдут с ними? Где и кто ждет их?

«Баженок! — сама себе ответила Даренка. — Вин жде. Любий мий, коханий, незабудний».

И сразу ей стало легко-легко, будто и не храпит в стайнеперепуганный конь Серко, не курится вокруг порушенной огнем хаты липкий пепел, будто не захлебывается слезами мать, а татка не пробует успокоить ее невеселой шуткой:

— Плачеш, плачеш, та й чхнеш. А ну, стара?! Начхамо на усе недобре. Стайня целисинька, клунятеж. Е де притулиться. Потим думати будем, що да як…

— Не потим, а зараз! — налетел на него монастырский урядник. — Ось я погляджу, кому чхать, а кому плакати!

Никто и не заметил, когда появился он в Трубищах. Мог бы прикатить и раньше. До особого двора, которым он между трех монастырских хуторов стоит, всего-то верста с половиною. Такой огненный дымовей оттуда только слепой не разглядит. Стало быть, проспал або не захотел со своими подручниками помогать крестьянам на пожаре. Зато на расправу куда как скор.

— Ось я допитаю, хто запальник! — нос и дряблые щеки урядника лоснились от жира; видно, сытился недавно свининкою, да не утерся после. — Ти, Обросима, запальник и е. Хата горить, а тебе усе смишки.

— Ни, пан урядник, ни. Вона сама загорилась.

— А ти де був на ту причу?

Татка объяснил, где.

— А ти? — гаркнул урядник на неньку, — Та не вертись, як муха в окропи! Кажи разом!

Не дослушав мать, стал он расспрашивать сестер, потом Даренку.

С того и начался его розыск в Трубищах. Обошел все хаты со своими людьми, допросил всех от мала до велика. Только на Трохима-Цапеню махнул рукой:

— Пошли дурня по раки, а вин жаб наловить.

Так и не сыскал урядник поджигателя, зато собрал по хатам лукошко яиц да шматок сала. Настроение его от этого заметно улучшилось.

— Нехай! — сказал он, загружаясь в сани. — Ось довидуюсь у панотця игумена, що з вами дилати. А поки уряд тебе буде — разом з другими хлопами шлях до мене чистити. Зранку и виходь.

— Як скажет, пан урядник, — поклонился ему Павлусь Обросима.

До ночи лепил он в клуне печь.

Спать легли вокруг тлеющих головешек, принесенных с пожарища, а наутро каждый взялся за свое дело. Жить-то надо.

На Сретенье Господне отправились Обросимы всем семейством в ближнюю церковь, чтобы помолиться и освятить воду от призора очес, от свалившихся на них бед, а главное — узнать свою дальнейшую судьбу. Ведь Сретенье — ключевой день новомесяца, на него много примет свыше дается. Ну вот хотя бы такую взять. Солнце поворачивает на весну, зима на мороз. Кто пересилит? Коли родится от их встречи капель, быть землепашцам с доброй пшеницей. Если утром упадет снег — уродятся ранние хлеба, если днем — средние, ну а вечером — поздние. Чем раньше, тем лучше, потому как средние и поздние может непогода съесть. А с запасом в зиму уходить куда как надежней.

Февраль — месяц свадеб. Когда и какими они будут, Сретенье тоже показывает. На любой случай жизни у него подсказка есть. Для каждого христианина, в том числе для Обросимов.

Шагая но раскисшей дороге, они чувствовали как помолодело солнце, любовались первой зеленью, которая проклюнулась на прогретых им взгорках среди спутанной мочалами прошлогодней травы. Снег как-то враз упал. Он истаивал незаметно глазу, становясь тонкой ноздреватой корочкой. Но ручьев еще не было. От земли веяло холодком. Ни дождя, ни настоящего тепла, ни легкого шелковистого снегопада. Время будто остановилось, не в силах сделать последний шаг от зимы к весне. Вот и угадай, что оно готовит Обросимам.

Не надеясь только на силу освященной воды, мать принесла из церкви сретенские свечи-громницы и, отгоняя дьявола, прижгла всем своим домочадцам волосы — крест-накрест.

— Дай, Господи, свита цей голови! — шептала она. — И цей, и цей…

На седьмой день после этого, в начале сырной недели, явился в клуню урядник. Но как-то не по-обычному явился, а чинно, без шума. Оказалось, сам Межигорский архимандрит озаботился судьбой Обросимов, велел сказать им, чтобы собирались на новожительство в земли Осифова монастыря. Там им будет крепкая крыша и весь необходимый скарб, и скотина, а здесь прощаются все долги, подати и оброки. Пусть загружаются Обросимы в свою бричку. Что в ней уместится, с тем и пойдут. Выходить с монастырским обозом на день святого Власия. Аминь!

— А де ж це таким Осифов монастир е? — спросил татка.

— На москальской сторони, — важно объяснил урядник. — На Волоку Ламском. Дуже великий…

— Де, де?

— У москалив, кажу. Пид русийским царем.

— Ох, далеко!

— А ти що хотив? Сперш хату прогавити, а потим на далечину охати. Кажи спасиби, що владика дуже добрячий. Ось я дивую, с чого це вин тебе не карае, а тильки шле видциля. Я бы на его мисти поскуб тебе, як палену курку.

«Коли б свини роги, — подумала Даренка. — Вона б и небо проперла».

У неньки от предчувствия новой беды глаза слезами заволокло. Уж лучше в холодной клуне бедовать, чем пускаться в неизвестность. У москалей неустрою еще больше, чем в киевской украине. Сказывают, и голод у них, и лихоимства, и царь не настоящий. Многие силы против него поднимаются. Как раз попадаешь из огня да в полымя.

А Даренка обрадовалась: чем ближе к Москве, тем ближе к Баженке!

Растревоженная добрыми предчувствиями, она выскользнула из клуни.

Высоко в небе цвели звезды, похожие на море незабудок. И одна из них принадлежала ей, Даренке Обросиме. Ей одной.

 

Медная гривенка

Посмотреть, как будут собираться до москалей Обросимы, ободряющее слово им на прощанье сказать, последнюю слезу им во след уронить пришел до клуни весь хутор. Да и как не придти, если сам архимандрит Межигорский за ними своего старца Фалалея прислал?

Немало перебывало в Трубищах старцев. Летом и в уборочную страду они вместе с урядникам за монастырскими хлопами дозирают. Случалось, наезжали чиновные служители, но таких, как Фалалей, хуторяне и не упомнят. Не стар еще, ликом прост, телом сух. Ряса на нем потертая, клобук с одного бока сломан, кожа на лице и руках дубленая. Сразу видно, не затворник, а хожалый монах. А куда и с какими посылками ходит, одному лишь владыке ведомо.

Как увидел его урядник, брюхо подобрал, губы утер и в сторону благонамеренно задыхал. По случаю масленицы он не только блинами уелся, но и горилки через меру хлебнул, да не какой-нибудь пустяшной паленки, а наилучшей оковиты. Вот и расквасился. Закраснел, как буряк, чрево вздулось. Ну бздюх и бздюх, в блескучие шаровары упрятанный. Перед другими старцами урядник себя и не в таком виде являл, а перед Фалалеем явно заробел. В глаза ему угодливо заглядывает, пухлыми ручками гостеприимство плещет. Стало быть, не простой чернец перед ним, а доверенный глас и око архимандрита.

Не с пустыми руками прибыл в Трубищи Фалалей — привез Павлусю Обросиме медную гривенку с образком Божьей Матери.

— Спаси, Господи, и помилуй раб твоих Обросимов, — протянул он гривенку вконец оробевшему Павлусю, — всех православных, и даруй им здравие, душевное и телесное!

Голос у него, с колокольным раскатом. Не голос, а голосище. А грудь узкая, незавидная. Трудно поверить, что это она рождает столь величавые звуки.

— Це мени? — недоверчиво воззрился на Фалалея Павлусь. Левый глаз у него округлился, а правый от волнения совсем под веко ушел.

— Тебе, сине мий, тебе. Не буду казати вид кого, сам зрозумий.

Павлусь старательно наморщил лоб.

Желая помочь ему, Фалалей воздел руки в сторону Межигорского монастыря, потом в сторону царь-города Москвы.

— Велик свит, — сказал он, — велики и тайны его. Прийде час, вони и видкроются.

Пошла гривенка по рукам — от Меласи к ее дочкам. Дошла и до Даренки. Глянула она на нее и ахнула: да это же та святынька, которую Баженок ей перед своим убегом в Москву показывал. Поцеловать просил, чтобы потом ее у сердца носить. Вот и царапинка на верхней створке, да не прямая, а с кривулей.

Радость-то какая! Нашелся Баженка! Он там, там, куда Межигорский старец указал!

Схватила Даренка гривенку, убежала с ней за плетеную горожу, подальше от людей, села на колодину и смотрит.

А вдали гайок синеет. Небо чистое-чистое, без единой хмарки. Хоть бы ветрец повеял, заполыхавшие щеки остудил. На дворе сечень, а ей жарко, мочи нет. И голова кругом идет.

— Прости, отче святий, — заоправдывался Павлусь. — Не можу и сказати, що з ней таке.

— И не треба, — улыбнулся Фалалей. — Всьому свий час. Краще запрягай киня та и поидимо. Али ти як та жинка, що каже: ничого, по дорози запряжем?

— Эге! — обрадовался Павлусь. — Це я зараз, — и побежал выводить из стайни застоявшегося Серка.

Добрый коневщик Павлусь Обросима — быстро со всем управился. И бричка у него ходкая. Вон как поворотил он ее возле черных останков сгоревшей хаты. И верх у брички целый. Только выгорел на солнце, вылинял на дождях, сделался белесым, как сохлая трава.

Пока Павлусь готовил повозку, его жена и старшие дочки вытащили из клуни семейный сундук.

— Куди?! — не на шутку осердился на них Павлусь. — Казано вам руською мовой, що скриню ув дорогу брати не будемо. Дуже громиздка. Вона усе мисто ув брички захопаеть.

Говорит, а сам оттесняет их в клуню. Не на людях же спорить с неслухьянками?

— Мабуть, не захопаеть, — уперла руки в боковины проема маленькая, но цепкая еще Мелася. — А як що миста не буде, пишки почалапаемо! Нам не первина.

Но Павлусь легко вышиб ее плечом в полутьму клуни, курящейся печным дымом, и плотно притворил за собой дверь.

— Цурр на тебе, стара! — топотом ругнулся он. — Знов за свое узялась? Якби потим не пожалкувала. Га?

— А ув чем мени бебехи держати? — зажалобилась она.

— Я вже казав, ув чем. Ув рогожки обгорни та й покладай ув передок брички. Ничого з ними не буде.

— А скриня?

— А скриню я Мотре подарую. Зувсим бедачка стала. Нехай помьятае, як ми колись сусидовали.

— Ось я тоби подарую! — снова возбудилась Мелася. — Ти що, з ума вискочив, дурник? У самого лата на лати, а звирху дирка, так ни, вин ще и подарунки мае давати, як той пан! Никуда я без скрини не зворохнусь, хоч тягни мене живосилом! Де ее возьмеш на чужине?

Долго бы они так перепирались, если бы не Фалалей.

— Блажени кротции, яко тии наследят землю… — отворил он дверь в клуню.

Замерли Обросимы на полуслове, к нему повернулись. Щурятся от слепящего света. Почудилось им вдруг, что это не старец Межигорского монастыря, а сам господь Бог явился к ним с третьей заповедью блаженства. Это его голос, его величавая поступь, его вразумление.

— Блажени милостивии, яко тии помиловани будут, — продолжал Фалалей. — Блажени миротворци, яко тии сынове Божии нарекутся…

Опомнившись, Обросимы так и потянулись к нему:

— Порадей, отче святий, як нам бути з скринею? Чи брати з собою, чи ни?

— Возьмить! — изрек Фалалей. — Кожному птаху свое гнездо миле. А це ваше гнездо, ваша утиха, ваша скарбниця, - с этими словами он перекрестил скрыню. — Вона дух ваш ув дальний дорози согрие. А якщо выймите зверху частину бебехив, буде вам колиска для малого, — он перекрестил Нестирку, гукающего в руках у Параски, — Мьягко ёму там буде, типло и укритно вид недобрих людив. Бог вам на помищь!

Подивились Обросимы его мудрому совету, поставили семейный сундук посреди брички, обложили узлами с двух сторон, и получилась перегородка. Впереди две сиделки, сзади четыре. Как раз для всего семейства.

— А тепер явите свою кротисть, — ласково подсказал Фалалей. — Один перед другим, обидва перед усеми, — и вспомнил шестую заповедь Христа Спасителя: — Блажени чистии сердцем, яко Бога узрят.

Переглянулись Павлусь с Меласей. Как явить кроткость друг к другу, им ведомо, а вот как ко всем остальным — старец не объяснил.

Задумались они, на Параску с надеждой уставились, потом на Химку с Гапкой. Вот же беда…

И тут Павлуся осенило, что он должен делать. Прошения у остающихся попросить, вот что. За все обиды, которые он нанес им вольно или невольно, за глухоту и слепоту свою в делах разных, за пожар, которым наказал его всевышний, а вместе с ним ничем не повинных Бодяков.

Откашлялся Павлусь и вышел на кружало. И раньше-то он перед всеми хуторянами шапку снимал, даже перед детишками, а тут сам Бог велел. Поначалу сильно волновался, слова у него плохо складывались, а потом сердце-то и открылось. Легко стало, полетно. Каждому поклонился, перед каждым повинился, каждого за всё доброе возблагодарил. Особенно Мотрю Бодячиху. А на уряднике споткнулся, не сумел перемочь себя.

— Ни ув чем я перед тобой не гришен, пане, — блыкнул он на него косым взглядом. — Тильки ув тим, що у в думках тебе кляв. Спаси тебе Бог!

— Ти… мене… кляв? — побагровел урядник. — Хлоп вонячий! Ось я з тебе шкуру здеру!

Но Фалалей осадил его:

— Вин вже не ув твоии власти, добродию, — и напомнил девятую заповедь, с которой господь обращался к апостолам и ученикам своим, — Блажени есте, егда поносят вам и ижденути рекут всяк зол глагол, на вы лжуще — Мене ради. Радуйтеся и веселитеся яко мзда ваша многа на небесах.

Пришлось уряднику проглотить гнев свой, а на его место выдавить улыбку.

Прижав дорогую гривенку к груди, вернулась во двор Даренка. Ей тоже есть у кого прощения просить. Вон хоть бы и у Бодяков.

Но ее опередила ненька.

— Якщо не так, не держи на мене серця, Мотря! Що бувае, то минае. А я до тебе усей душой.

От этих слов покачнулась Мотря Бодячиха, за свою бывшую товарку ухватилась, чтобы мимо не упасть. Хотела что-то сказать, да язык не слушается, булькотит в горле.

Обнялись они, стоят, плачут. А на них глядя, и другие хуторянки слезы пустили.

— Оце святий Власий слезоту дав, — опять пошутил Фалалей. — Останний раз приморозок маемо.

— Так, так, — заулыбались хлопы, радуясь, что старец всё видит, всё понимает, вовремя умеет повернуть разговор от женячей печали к чоловичьим заботам. — Приморозок и справди е, а динь теплий.

— Ось-ось перший гром буде. Земля размерзне, тоди и почнемо сияти.

— Скорище би…

Прощание явно затянулось.

— Треба йихати! — вышел из терпения отрезвевший урядник.

Даренка торопливо приблизилась к Трохиму Бодячонку и его братьям:

— Не журитися, родинята. Я вас завжди помнит буду. И ви мене не забувайте!

Чмокнув каждого в щеку, она белкой взлетела на бричку и замахала из-под верха всем, кто оставался.

Трохим Бодячонок тоже замахал. Потом, спохватившись, закрыл свой цилунок ладонью. Глаза у него округлились, как у ребенка, которого наконец-то приласкала суровая ненька. Он ничего не видел кроме Даренки, ее длинной пушистой косы, перекинутой через плечо, ее солнечных губ и дивных очей.

А Даренка ничего не видела кроме дороги, уносящей ее туда, откуда Баженок прислал ей свою заветную гривенку. Ей казалось, что это он, а не Трохим-Цапеня восхищенно глядит на нее, прикрывая цилунок. Он! Он!

И покатилась навстречу ей нестрашная теперь дорога — сперва на подворье Межигорского монастыря, потом в сторону Моравска, который стоит уже на той, на москальской стороне, а оттуда по Черниговскому шляху через Северские земли к Иосифо-Волоколамскому Успенскому монастырю.

 

Дозорный разъезд

Вместе с монастырским обозом отправился в путь и старец Фалалей. Согласно дорожному уставу Межигорской общины ему полагалась отдельная бричка и корма на себя, возчика и лошадь. Но он переложил их на дачи другим обозным людям и теперь поспешал рядом с тяжело нагруженными возами ничем не обремененный, легкий. Радовался февралю-бокогрею, весеннему щебету неумолчных птах, опьяняюще сладким запахам пробуждающейся земли. Притомившись, усаживался на задок оказавшейся рядом подводы и, по-дитячьи свесив ноги, продолжал любоваться прозрачными пока дубравами, хвойными лесами, вплотную подступающими к шляху, луговыми низинками, на которых голубели разливные полесские озера.

Питался Фалалей, как апостолы, несущие в мир учение Христово: то угощение одного попутчика примет, то с другим небогатую трапезу разделит. Да и много ли ему надо? Краечек сыра, кусочек хлеба або блинок, испеченный к сыро-масляной неделе. Запьет родниковой водой из криницы, вот и сыт.

Настоятель обоза старец Диомид, полнотелый, осанистый, явно тяготился таким простомонашеским поведением Фалалея. Не раз зазывал он его к себе в сделанную на польский лад двуконную дышловую колымагу с кожаным верхом, чтобы угостить более сытной и лакомой пищей, побеседовать о делах, не столько духовных, сколько мирских, но Фалалей с мягким упорством уклонялся от такой чести. Каждому от бога назначена своя келья, ответствовал он. Его келья — под открытым небом, среди простых людей, ибо сказано в писании, что при гласе Архангела и трубе Божией сойдет оттуда сам Господь и мертвые во Христе воскреснут прежде, а потом и мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем.

Когда Фалалей оказывался возле брички Обросимов, Павлусь передавал вожжи своей Меласе и выпрыгивал на обочину, чтобы побеседовать с божьим человеком. Он слушал его проповеди и размышления с тем завороженным вниманием, на которое способны только дети. Потом сам исповедовался в прегрешениях своих.

Наблюдая за ними, Даренка вдруг заметила, что они удивительно похожи. Оба просты и доверчивы. Многотрудная жизнь не ожесточила их, напротив, сделала добрей и совестливей.

Голоса старца и татки то удалялись, то приближались, и тогда Даренка вся превращалась в слух. Интересно же ей узнать, в чем грешен ее батичка.

А вот в чем. Оказывается, до Трубищ была у него другая, не ведомая ей жизнь. В парубках хлопствовал он с батьками своими на хуторе Горошек, что притулился под городом Фастовом. А владел тем хутором пан Васенцевич. Добрый был пан. Если и кривдил, то без перехлеста, не то что другие. Уходя в мир иной, завещал он часть своих земель православному Спасо-Преображенскому Межигорскому монастырю, хотя сам держался папской веры. Сказывали, был он в дальнем родстве с Межигорским келарем, потому и сделал такую отписку. Уж лучше бы не делал! Стала она поперек горла братии Фастовского монастыря бернардинов. За оскорбление, которое нанес им своим предпочтением пан Васенцевич, решили они расправиться с православными жителями Горошека. Да не руками единоверцев, а руками украинских хлопов с бернардинских земель. Настращали они их всяко, посулили вознаградить щедро, для верности напоили паленкой, дали в руки топорки, луки, рогатины, сабельки. И учалось среди бела дня дикое побоище. На том побоище напал на Павлуся Обросиму такой же, как он сам, хлопец. Тычет перед собой рогатиной, будто сено вилами ворошит. Совсем спьянився дурник, слюни на губах развесил. Отобрал у него Павлусь рогатину, а тут переодетый бернардин набежал. Защищаясь от него, крутанулся Павлусь да и проткнул хлопцу грудь чуть пониже нательного крестика. Навсегда врезался ему в память этот восьмиконечный деревянный крестик с побеленными краями. А еще удивленная улыбка на губастом лице. Хлопец будто спрашивал: неужели ты убил меня, Павлусь? Зачем? Ведь я только вид делал, что воюю с тобой. Как и ты, я сын православного хлопа. Ты мог оказаться на моем месте и впасть в грех слабодушия. Но ты оказался на своем и совершил грех братоубийства. Теперь на тебе два греха — мой и твой. По силам ли тебе нести их?..

Поначалу татка об этом не задумывался, не до того было. Спасаясь от бернардинов, подался он к сечевикам, да не по душе пришлась ему буйная казацкая вольница. Стал он искать дело тихое, где до нужного времени пересидеть можно. Тут и подвернулся ему наемщик из Черкас — набирал он охотников на рыбные ловли. Уход у него дальний, уловистый — на пороге Звонец. Другого такого беглому хлопу и не сыскать. Обрадовался татка, наладился жить у воды, промышляя сетками и крюками. Но хозяину этого показалось мало. Велел он ему в запрудных перетоках еще и колодки на бобров ставить. Погнался за легкой прибылью, но одно забыл: рыба — существо немое, бесчувственное, а бобер умен зело, трудолюбив, страдателен. Не у всякого рука на него поднимется. У татки не поднялась. Вот и подался он из рыбных ловщиков в гребцы на Таванский перевоз. Переплавлял через Днепр товары, идущие из Киева в Крымское ханство до Кафы, а из Кафы опять в Киев. Встретил он там инока из Межигорского монастыря, открылся ему, вот как сейчас старцу Фалалею. Тот и позвал его с собою назад, на обительские земли, помог устроиться в Трубищах. Но и поныне терзают татку воспоминания о том злосчастном дне, когда положил он себе на душу сразу два греха. За один из них наполовину задернулся у него правый глаз. Знать бы за какой грех, легче было б…

Выслушав невеселую таткину историю, Фалалей обнадежил его: страдания, принятые за православную веру, зачтутся ему. Еще он сказал, что смирение перед Богом похвально есть, ибо объединяет людей в добре и святолюбии, но смирение перед воровским сборищем, которое напустили на Горошек бернардины, самогубительно. А коли так, нет на татке вины, ибо не нападал он, а защищался. И глаз ему застят не столько грехи, сколько тщета выйти за круг потреб живота нашего. Но это ничего, ибо и здоровым глазом большинству людей не узреть того, что доступно внутреннему оку. Да возрадуется каждый, имеющий его…

Не всё поняла Даренка из вразумлений старца Фалалея, очень уж они местами мудрены, но главное уяснила: татка ее не столько грешен, сколько совестлив, оттого и наговаривает на себя много лишнего. И душа у него зрячая, и смирение не слепое.

Подивилась Даренка такой прозорливости Фалалея. И за татку порадовалась: не всякому похвальное слово от святых отцов выпадает. Может, меньше будет теперь казниться за кровь, пролитую когда-то.

В другой раз татка спросил, приходилось ли Фалалею бывать на Московской Руси. Узнав, что приходилось, и не единожды, начал выведывать, что там да как, не будет ли им притыку от сторожевых людей на порубежье, чем встретят их Северско-Черниговские земли — миром или войною, что за монастырь ждет их на Волоке Ламском и в честь какого Осифа получил он свою назву.

Фалалей отвечал обстоятельно, с охотой. По его словам выходило, что Московия весьма велика, но малолюдна. Вокруг царь-града обсажена она крепкими городами и сельбищами, зато с севера пустовата. Морозы там лютые. Болота смердящие. Комары жгучие. Коренные люди ко всему приспособились, а русиянам туго приходится. Тут не очень-то расплодишься. С запада москалей другие сильные государства подпирают, вот они и стали вырастать к востоку. Через Казанскую Татарию и Каменную Югру в Сибирь шагнули. Но и там народу не густо. А на южных украинах степь — от Волги до Дона. Дикое поле. А в поле том беглые люди со всех русийских концов рядом с ордынцами по ножу ходят, разор терпят — и от крымских мурз, и от султанской туретчины, и от воровских черкасов, которые повадились на Муравском шляхе торговые караваны перехватывать. Мало-помалу смирилась с беглыми Москва, стала возле них свои сторожевые крепости и станицы ставить. На первый ряд крепко опоясалась. Теперь на второй и на третий надо. А раз так, даровал царь всем, кто похочет промышлять его государевым делом и земли неустроенные стеречь, ответные свободы. С того и учалась Слободская украина. Приходят на нее охочие люди, распахивают деревнюабо на безлесном месте соху настраивают. Из них да из дикопольцев добрые казаки-хлебопашцы получились…

Много бед у Москвы ныне, все и не счесть. Бояре да дворяне меж собой власть делят, а нижнему люду от этого только горе и слезы. Но и то, слава Богу, что она под одною царской рукой лежит, своею верой укрепляется, а не рассечена по живому, аки Русь Украинская. Вот уже тридцать пять лет, как Великое княжество Литовское соединилось с польским королевством в Речь Посполитую. Теперь в Киевских пределах сидит литва с ляхами напополам, в Подолии, на Волыни и в дальнем Полесье також, по ту сторону Карпат — мадьяры, при Черном море турки, на Северной Буковине молдавы, а в Галичине и на дальней Волыни — опять ляхи. Ни у одного из народов, известных старцу Фалалею, нет такого неисчислимого полчища дворян, как у них. Многие сами себе дворянство присвоили. У иного шляхтича ни гроша в капшуке, зато ведет он себя с превеликою пихой. Чужая земля для него лакомый кусочек. А еще жиды повсюду насели. Через шинки правят, ростами разоряют, владельческие закладные и прочие бумаги подделывают, всякие другие мошенства творят. Повсюду они главные торговщики, прокатчики и заушники. Имения промотавшейся шляхты под себя берут, многие села и православные церкви. Теперь при всякой требе христианской надо им хорошую цену дать. Без выгоды для себя ключей церковных и веревок колокольных они не дадут. Хулят и попирают безмерно христианское учение, в нетвердых душах ереси возжигают. Вот уж воистину вселенские побродяги и притчи во языцах, хотящие прибрать всё под себя. Всюду, куда оком ни кинь, чужеуправство и безбожие. До чего дошло: справецправославной галицкой епархии назначается митрополитом киевским, но при согласии львовского католического архиепископа. А сверх того надо подтверждение польского круля получить. Межвластие губит православную веру, на которой Украинская Русь держится. А это пострашнее московских бед…

Даренка слушала и не узнавала Фалалея. Тот ли это смиренный старец, что привез Обросимам медную гривенку? В словах переменился, голосом закипел. Говорит без боязни то, о чем другие и помыслить не смеют. И кому говорит? Простому хлопу! Будто и от него что-то зависит.

Страшно стало Даренке: обоз еще на литовской стороне, а тут такие речи… У дороги тоже уши есть. Но и дослушать тоже хочется. Очень уж Фалалей широко захватывает. С ним, как на крыльях высоко в небе. Внизу бездна — дух пересекается. Но стоит превозмочь себя, вся Русь с ее неспокойными украинами откроется, все нити, незримо соединяющие их.

Если верить старцу, больших помех обозу на порубежье не ожидается, ибо у литвы с Москвою на двадцать два года заключен пососедский мир. Правда, с русийской стороны появилось много застав. Обыскивают возы с хлебом, ищут подметные грамоты от беглого царевича Димитрия. Но монастырские обозы пропускают безо всяких препятствий. Так что опасаться не стоит. Главное добраться до Почепа на Судости-реке, а еще лучше до Карачева и Болхова. Оттуда дорога на Волок Ламский поспокойнее будет.

С особой охотой пустился Фалалей изъяснять татке, кто такой Осиф Волоколамский. Оно и понятно. Сам черноризник. Ему ли не знать все тонкости монашеского жительства, его апостолов и святых отцов?

В миру Осифу было имя Иван. А происходил он из дворянского рода волоколамских Саниных. Сызмала пел в церковном хоре. Семи лет знал Псалтирь, восьми обучился чтению божественных книг. Был строг к себе и другим. Не терпел сквернословия, кощунства и смеха безчинного. Предназначение свое осознал рано. Когда ему минуло двадцать годов, решил уйти в иноческое безмолвие. На постриге в тверском Саввином монастыре нарекли его Иосифом. Но не задержался он там, перешел в Боровскую обитель под Москвой к преподобному старцу Пафнутию. Сей игумен был суров зело, требовал послушания без рассуждения. Иосиф с готовностью следовал ему, а по смерти Пафнутия стал его преемником. Хотел он вернуть братию к древним преданиям, когда всё было общее, устав соблюдался незыблемо, крепкое питие полностью запрещалось, как и вхождение в обитель женоты и отрочат. Но воспротивилась братия. И тогда отправился Иосиф по заволжским монастырям, дабы взять лучшее у них в устав истинного монашества. Ходил он, скрывая свой сан игуменский, с охотой брался за всякие черные службы. А когда вернулся в родные края, дал ему великий князь Борис Васильевич Волоцкий, единокровный брат Ивана Третьего Московского, землю и средства на возведение своей обители. Среди первых пострижников оказалось у него немало именитых бояр, которые пришли с земельными и денежными вкладами. Но в своем покаянном горении они были равны с простой чадью. На возведении монастырской церкви, еще деревянной, игумен носил тяжелые бревна вместе с князем Волоцким. Оттого и стали называть его Осифом Волоцким. Но и Волоколамским тоже.

Так отчелюбив был, что еще при Пафнутии Боровском престарелого отца к себе в келью взял и пятнадцать лет ходил за ним. Мать свою также высочайше чтил, но по строжайшему уставу, который он ввел у себя в Волоколамской обители, отказался видеться с ней и после того, как она постриглась в монахини.

Осифом Волоцким писаны «Сказание об отцах монастырей русских», «Духовная грамота» и послание епископам против ереси жидовствующих под именем «Просветителя». В тех посланиях он требовал лютой казни еретикам, сурового отмщения грешникам, а раскаявшимся пожизненного заточения в темницу. Зело крут был. Но и щедродушен. В голодные годы широко открывал житницы монастыря нищим, мимоходным и пострадавшим от неурожаев людям. До семи сот человек на дню кормилось от его милостей. До пятидесяти сирот содержал он в монастырском приюте. И от волоцких землевладельцев требовал всяческих помог и послаблений крестьянам-тяжателям. Не токмо в черные, но и во все остальные поры. Пропадет ли у кого коса, лошадь або корова, всем восполнит потерю. Иначе какую дань может дать со своего поля пахарь, не имеющий чем дело делать? Как он прокормит свою семью? Чем великой Московии сослужит?

Нынешний монастырь хоть и носит имя Осифа, не так строг и самоограничителен, как сто лет назад. Много под ним тучных земель и крестьянских дворов. С давних пор тянется спор среди поборников старых и новых правил, допустимо ли пустынникам и затворникам иметь свои села. Подвиги иноческой жизни требуют от черной братии кормиться своим рукоделием. Осиф Волоцкий соглашался с нестяжателями, но вопрошал: если у монастырей сел не будет, то как честному и благородному человеку постричься? Если не будет честных старцев и благородных, вера поколеблется. Мнение Осифа и его сторонников возобладало…

Очень удивился татка, узнав, что не только цари, природный и самозванный, не только паны боярского и дворянского звания готовы Русию в раскол ввергнуть. Нет мира среди христиан всякого толка — папистов, евангелистов, христовщинников. А хуже того, зреет раскол у православной монашеской братии. Давно зреет. Еще с тех пор, как преподобный Осиф Волоколамский выступил с обличениями против преподобного Нила Сорского, де все Писания божественны, а не токмо своевольно избранные; исходящий из страха божьего ближе к истинному благочинию, нежели умывающийся слезами любви; уставное благочестие и благотворительное стяжание скрепляют братию, а полное безвластие и тяжательная бедность разобщают; монастыри должны жить не сами по себе, а под крепким царским попечительством, как и вся Русийская церковь. Без этого Московии не укрепить…

Спохватился Фалалей, что много лишнего наговорил, беседуя с таткой, да не так-то просто от него отлипнуть. Покорный-то он покорный, но и въедливый. Интересно ему узнать, за каким из преподобных правда — за Сорским или Полоцким, к кому из них старец сам склоняется душою.

Уклончиво ответил на это Фалалей, де и за тем и за другим немало верного. Если нестяжатели еще ярче истинный огонь православия возжгли, души русиян братским светом укрепили, то осифляне способствовали воцарению Москвы на русийском престоле, самодержавной верой ее облекли. И то и другое предопределено свыше. Но то, что сегодня умножает силы, завтра слабостью может обернуться. Православие тем и велико, что в нем нет избранных.

Из этого Даренка заключила, что нестяжатели старцу всё- таки ближе.

А ей? А татке? Вот и думай теперь…

В четверг на сыро-масляной неделе обоз вышел к Десне. На схидцах ее высокого берега, там, где в Десну вливается живоструйный Остер, раскинулся город с той же назвой. Даренка много о нем слышала — и богат, и пышен, и торговит, а нынче самой довелось увидеть.

Остер приближался медленно, всё вырастая и ширясь, а над его горделивыми будивлями, похожими на киевские, всё восходила и просветлялась златоверхая Михайловская церковь.

Захваченная этим необычным зрелищем, Даренка и внимания не обратила на церквушку у деревянных ворот. Зато татка заметил:

— Отут ще Власьив день святуют, — сказал он неньке. — Дивись, Меласю, яка череда коровец.

Подивилась и Даренка. Перед церковью теснилось коровье стадо, а почтенный поп кропил их святою водой.

И представилось Даренке, что на самой высокой будивле Остера сидит святой мученик Власий. Когда он был отшельником и обитал в пустыне, приходили к нему дикие звери. В час молитвы он благословлял их, возлагая на них руки свои, яко на человеков. А когда был в затворе Севостийском, пришла к нему убогая вдовица со слезами на глазах и пожаловалась, что волк ее единственного вепреца задрал. И ответил ей Власий: «Отдастся тебе вепрец жив и невредим». Едва изрек он эти слова, явился волк и принес вепреца, цела и невредима. Возрадовалась вдова, увидев скотолюбие Власия, его неколебимое постоянство в добре и вере. И заклала она своего вепреца, сварила голову и ноги, сдобрила семенами и плодами, которые нашла по своей бедачности, зажгла свечу и отправилась к темницу к затворнику. Припала она к его ногам, моля принять и вкусить ее приношение. Воздав хвалу Богу, вкусил святой Власий с того блюда и наказал: «Жено, сим образом по все лета память мою совершай и не оскудеет в дому твоем ничтоже из потребных». С тех пор и святуется день великомученика Власия, покровителя домашнего скота. В честь него коров называют власиевками. Ведь они для любой хатницысамая большая подспора и отрада.

Улыбнулась Даренка и тут же опечалилась, вспомнив свою корову. Удоистей ее в Трубищах не сыскать! А какая она умная да ласковая! Всё понимает, только сказать не умеет. А собака!.. Версты две за бричкой бежала, всё не могла поверить, что Обросимы ее бросают. Потом повернула к своим цуценятам. А куры? А гуска? Лелечко-леле, всех жалко, силушки нет.

Внезапно возы перестали скрипеть. Обоз остановился. Полетели тревожные голоса:

— Задля чого стоим?

— Хто зна. Кажуть, на власиевок недуга напала.

Так оно и оказалось. От Остера до Ковпыт гуляла коровья смерть.

Не на шутку перепугался настоятель обоза старец Диомид, решил идти на Чернигов кружным путем — через Моравск…

Вместе с дорогой поменялся у татки и собеседник. Старец Фалалей стал обходить его, а коли не получится, замрет лицом к шляху и ждет, пока прогромыхает мимо него семейная бричка Обросимов. Расхотелось ему откровенничать с въедливым попутчиком, вот и вся причина. Мало ли что под настроение выболтнуть можно?

А тут откуда ни возьмись калика перехожий. Спросил, куда обоз следует, хлебца у татки позычил — вот тебе и новый знакомый. Если по разговору судить, родом он вышел из полещуков, а видом самый что ни на есть подоляк: роста среднего, голова круглая, нос бульбою, назади длинные волосья — хоч косу заплетай. И свита на нем серая, и шитье на рубахе красное, и постолы кроены в обтяжку. Ничего приметного в нем нет. Глянешь и не запомнишь. А зовут Грицем Куйкой.

И снова шагают по обочине два беседчика. Гапке с Химкою не до них — своими пересудами заняты. Параска, покормив грудью Нестирку, долго люляет его на руках. Потом, сонного укладывает в скрыню и, привалившись к ней, сама утомленно закрывает глаза. Ненька то и дело хлопает вожжами. Не в ее силах удержать татку возле себя. Вот и сердится, характер показывает. А ему хоть бы что. Шагает себе, не зная усталости.

Поначалу Куйка и татка о погоде говорили, о ценах и видах на урожай. Потом Куйка поведал, откуда и куда путь держит, а татка ему в ответ о себе все без утайки выложил. Оба остались довольны друг другом. Еще и пошутили: вот-де пришел Великий Пост с чистым понедельником, назва ему — Вытрясай блины, а Куйке с таткой и вытрясать нечего — жизнь приучила их поститься, не только в пишне свято, но и между ними.

— А кажуть, — вдруг вспомнил татка, — Що ув тим роки бачили у чкркасив царенку Димитрю, який вид москальского господаря на наший Вукраине поховался. Мов цей царенок Димитря ув Великий пост на козацким кружале мясо ив. Хиба ж це православна людина?

— Брешуть! — решительно осек его Куйка. — Ось тоби криж, брешуть! — и, перекрестившись истово, добавил: — Я краще знаю.

— А ну послухаемо…

И затеялся у них разговор о беглом царевиче Димитрии. По словам Куйки, мешал царский хлопец худородному Бориске Годунову на трон сесть, тот и замыслил умертвить его. Да прошибся в нужный час, не того на небо отправил. Тринадцать лет с тех пор минуло. Вырос царенок. Чтобы живот свой спасти, в монастырь удалился. Да шила в торбе не сховати. Превелико умен, истов в вере христовой и на письмо церковное способен оказался. За то и попал на Москву в Чудов монастырь, чуть ли не в логово самозванца Бориски. Там и попал на глаза его людям. Пришлось царевичу поспешать вон. Решил идти в святые земли ко гробу господню, дабы вразумиться и укрепиться в невольном иночестве своем. Путь его лежал через Киев. Не ведая, кто перед ним, приютил его игумен Печерского монастыря, да возблагодарит его Бог за похвальное деяние! Однако душевные и телесные потрясения так источили царевича Димитрия, что он слег в горячке. Чувствуя близкую погибель, открылся он настоятелю Киево- Печерскому, и сразу ему полегчало. А все потому, что свыше царевичу вразумление пришло, де ждет его трон, на котором отец его Иоанн Васильевич Грозный сидел, а после кроткий брат Федор Иоаннович. Некому стало о народе русийском радеть, некому бояр да дворян да их прихлебников на воровстве и властолюбии уличить, на место поставить, некому остановить бедствия, голод, разбои и бесстыдства кромешные, которые обуяли могучую допреж державу. И восстал тогда царевич Димитрий со смертного одра, изреча: дай, Боже, мне сил и умения на Христово дело; иду остановить в народе своем бесовский заколот! Вот как оно было! Не по своей воле сошел царевич Димитрий с прежней стези, а дабы исполнить предназначение свое. В разных землях успел он побывать, заявляя о своих правах. Сейчас в Речи Посполитой. Там его истинность подтвердили многие достоименитые москали. Силы у восходящего царя с каждым днем множатся. Был он и у черкас, это правда, но не для скверны, а для просветления. Мог ли он скоромничать с казаками в Великий Пост, собирая под свои знамена православных?

— Ни, — согласился с паломником татка, — Позаочи усе що хоч сказати можливо, — он умолк, обдумывая услышанное. — Виходе, цар у москалв в поганий?

— Ще який поганий! — подтвердил Куйка, и ну лаять московского царя. Послушать его, так других таких вурдалаков-господарей и на свете не было.

— А панотец Фалалей друге кажеть, — вдруг вспомнил татка. — Погане дило, коли господари скубутся. Краще бути пид однею царской рукой. Тоди усим целище буде.

— Ось и треба, щоб Димитрий тею рукой став! — ловко подхватил его слова Куйка. — Вона у його добрячая. Иншесидиги усим пид рукою зломиснего щупака Бориски…

Поначалу татка возражал, де не хлопское это дело — в царские дела мешаться. Чем меньше знаешь, тем легче жить. Хоть и под щупаком, зато без всеобщего людоубийства. Но Куйка сумел-таки убедить его, что без двобия между самозванным царем Бориской и чистородным царевичем Димитрием мира и процветания Московской Руси не будет.

— Мабуть, и справди кажеш, — поддался на его резоны татка. — До милосердного царя и Бог милостив. Нехай буде Димитрий, якщо вин родовий цар.

Как будто в его власти выбирать царей на державу…

Как и предрек старец Фалалей, порубежные заставы обоз миновал безо всяких помех. В Моравске монастырский купщик выгодно продал четыре воза отборной пшеницы, а взамен наторговал всякой всячины, которая в изобилии оседает в таких вот перекладных торговых городах. Здесь можно задешево купить драгоценные каменья из Индии и Аравии, золотошвейные ткани и ковры из Персии, ладон, шафран, фимиам и многие другие диковины. Всё это есть и в Киеве, да по уставу Межигорского монастыря община может вывозить на дальние и ближние ярмарки лишь то, что произведено в ее землях. Однако в уставе нет запрета прикупать в пути заморские товары. Вот игумен обоза Диомид и решил явиться на Волок Ламский не только с пшеницей, медом, воском, маслом, кожами, красильной пылью, но и с изделиями чужестранцев. А поскольку Великий Пост не время для ярмарок, нашел через своего купщика тайные пути к моравским купцам. Главное для него с прибылью в Межигорскую обитель вернуться, а на чем та прибыль взята, владыка не спросит. Монастырский келарь уже стар. Вот и целит Диомид на его место.

Обозным людям тоже хорошо: можно отоспаться, похлебать горяченького, смыть с себя дорожную грязь. И лошадям роздых. У них впереди еще сотни верст.

Пока обоз двигался к Моравску, Гриц Куйка не отставал от брички Обросимов, а в Моравске исчез, слова не сказав. Был и нет его.

Даренка обрадовалась: ну наконец-то отцепился от татки этот чертобрех! Совсем голову ему задурил. Слава Богу, никто их речи не подслушал да не заявил на них донос.

Но радость ее продолжалась не долго.

Верст за пять до Чернигова нагнал обоз одинокого странника. На нем был потертый армяк, собачья шапка и замызганные лапти. В правой руке дорожный посох, в левой — лямка заплечной торбы.

Дождавшись, когда бричка Обросимов поравнялась с ним, странник спросил:

— Як ся маеш, Павлусь?

— Ба! Старый знаёмый! — не без труда узнал его татка и добавил с неприязнью: — Иш виридився, мов индик черниговский!

— А ти ув Чернигови хоч раз був? — не обиделся на него Гриц Куйка. — Видкиля тоби знати, яка виглядка у черниговских индикив? Краше ходи до мене. Побалакаем.

Не сразу, но выманил-таки татку из брички. По словам Куйки, он и не думал никуда исчезать. Так получилось. Встретил на майдане у церкви знакомого чумака, который пригнал из Кочубеева маджи с солью. Разговорились. Хлебнули горилки. Решили побаниться. Там Куйке одяг и подменили. Не станешь же вертаться в обоз в чужом армяке? Вот и отправился он дальше сам собою.

Отмяк татка, поверил Грицю. Снова зашагали они рядом. Да не долго на этот раз теревенькали. Откуда ни возьмись, набежал дозорный разъезд черниговского воеводы Кашина-Оболенского. Ни слова не говоря, спешились казаки и ну сгонять обозных людей в одно место. А там однорукий полусотник нетерпеливо похаживает, короткой татарской плетью играет. Она у него толстая, круглая, без спуска, а в черене — нож. Его по оголовку чеканной рукоятки видать.

Сунулся было к полусотнику обозный игумен Диомид, но тот на его проезжие бумаги и глядеть не стал.

— Отсядь, старче, не мешай сыск делать! Знаю я, как эти грамотки пишутся. Живые глаза зорче мертвых буковок, как думаешь? Вот мы сейчас через них и пропустим твоих людишек.

По его знаку привели казаки прекрасную лицом, но грубую телесами молодку, поставили рядом со своим грозным начальником. Потом притащили истерзанного старика с веревкой на шее. Он ничего вокруг не видел, только плеть в любовно сжимающей ее руке.

— Не на меня пялься, пес шелудивый! — ожег его взглядом полусотник. — На них! — он ткнул нагайкой в сторону стабунившихся обозников. — Коли до вечера не изловим израдцев, пеняй на себя! — обратным движением он хватил плетью молодку: — И ты, дура-баба, зри! Умела упустить вора, умей и сыскать. Не то выжму я тебя до ребрышков, усолю, как воблу.

— Ежели тебя самого… до тех пор… не усолят, — едва ворочая синими губами, вымолвила та. — Оченно ты… на расправу… жаден… Князь Кашин… за такое не пожалует.

— Ничего, как-нибудь оправдаюсь, — ухмыльнулся полусотник. — Я за него руку положил, — и скомандовал: — На-чи-най!

Казаки вытолкнули вперед одного возчика, потом другого, третьего. Доказные послухи ощупывали каждого воспаленными глазами, переглядывались, отрицательно качали головами.

Дожидаясь своей очереди, Павлусь Обросима поинтересовался у молоденького казака:

— Будь ласка, почесний пане, выдновидай мени, шо за людив ви шукаете?

Казак не сразу сообразил, кого этот монастырский мужичонка навеличивает почтенным господином, а когда понял, исполнился собственной важности. А что? Для служилых он, может, и правда, Ванька-На-Побегушках, а для этого трухлявца самый что ни на есть Пане-Казак.

Помолчав для порядка, он уронил вполголоса:

— Лазутчиков с литовского верху ловим. От самозванца-расстриги на Донец крадутся… Но это не твоего ума дело. Понял?

— Ще б не зрозумити, — подтвердил Обросима. — Тильки яки серед нас лазутчики? Отже хоч на мий жиночий гатунокподивися…

Он оглянулся на свое семейство, а там посередке пристроился Гриц Куйка, да не сам по себе, а с Нестиркою на руках. Колысает его, будто сыночка. Когда он успел перенять его у Параски, Обросима и не заметил. Да и не в том печаль. Другое худо: за женские спины решил спрятаться Гриц, ребенка безвинного под дурную нагайку готов подставить. Честный калика так не поступит. А может он и не странник вовсе?

Засомневался Обросима, ан поздно: того, что сделано, назад не воротишь.

— Ось я и кажу, пане казак, — поспешил закруглиться он. — Воно б добре на нас думати, та некуди не годиться.

На его счастье казак на Куйку и внимания не обратил.

— А ну-ка, ступайте на дозор! — велел он. — Да поживее.

И они прошли без помех — сперва мимо старика и молодки, потом мимо грозного полусотника.

Оглянувшись на опасное место, Куйка не удержался и слепил шутку:

— Торох-горох, вимолотили — квасоля!

А у самого губы дрожат и лоб в холодной испарине.

Рано обрадовался Куйка. Пропустив обозных людей через доказных послухов, полусотник велел настоятелю Диомиду:

— Теперь ты гляди, старче! Нет ли чужих в твоем стаде? Хорошенько гляди, не прокинься по глупости. Сдается мне, не одни овцы здесь, — и вдруг погрозил пустым рукавом: — Ну?! Показывай! Потом поздно будет!

Вздрогнул Диомид, словно от удара, и повел перстами в сторону помертвевшего Куйки. А тот притиснул к себе Нестирку и не выпускает. Едва отцепили.

— Чей щенок? — рявкнул полусотник.

— Мий! — с надеждой воззрилась на него Параска. — Нехай вернуть мени мого синочку. Вин же плаче.

— Всыпать ей пять плетей! Чтобы впредь не давала дитя в чужие руки… А этого приблуду обыскать. Посмотрим, что за зверь попался.

Молоденький пан-казак бросился протряхивать Куйку. Пусть другие бабу в плети берут. С него и обыска за глаза хватит.

Однако нашелся охотник и на кнутобойство. Притулил он Параску к придорожному дубу, стянул петлей руки за стволом, задрал запаску. Долго примеривался, зато и ожег со всей силы. Но не Параску, а старца Фалалея. Никто и не заметил, как он успел под плеть подставиться.

— Ваш отец диавол! — зарокотал старец своим громоподобным голосом. — И ви хотити сповнювати похити витця вашего… Бьете матерь пестующую и незаступную. Навищо бьете?

Опешили казаки, смотрят на старца с испугом. А он снял путы с рук Параски и встал на ее место с высоко поднятым крестом:

— Сим крижем Иисус Христос поборював диавола и спас усих нас вид вечной смерти. Помолимось же йому, братие, очистимось вид грехив наших. Повторяйте за мной: К Тебе, Владико Человеколюбче, прибегаю, и на дила Твоя подвизаюся Милосердием Твоим. И Молюся Тоби: помози ми на увсякое вримя, и диавольскаго поспешения, и спаси мя, и введи ув царство Твое вечное…

— Не мешай, монах! — первым опомнился полусотник. — Дела наши не злей меча, коим охраняется престол московский. Царь от Бога, а мы от царя. Им ведомы грехи наши.

— Слово е меч господен, — возразил ему Фалалей. — Им и казни!

— Диавол також словом силен. Хочешь убедиться? А давай! — заядло предложил полусотник. Он подозвал молодого досмотрщика, того самого, которого Обросима павеличил паном-казаком. — Объяви-ка борзо, что успел сыскать на догляде.

— Два рубля с гривною в серебре, — не без гордости за свою расторопность начал перечислять тот. — Да три на десять литовских гроша ценою пять на шестьдесят русийских копеек в серебре же, да один шеляг порубанный надвое. Он его в лаптинах прятал.

— Все слыхали? — обвел взглядом обозников полусотник.

— Усе, — посыпались в ответ нестройные голоса.

— А перед вами прикинулся убогим странником. Ну так вот. Кто поможет уличить его в тайных умыслах противу законного государя нашего Бориса Федоровича, немедля получит третью долю.

— Я допомогу! — выступил вперед возчик с хлебной маджи, которая шла следом за бричкой Обросимов.

Полусотник торжествующе зыркнул на Фалалея и велел обознику:

— Выкладывай, что знаешь, и получай мзду. Да побыстрей у меня!

— Я зараз! — суетливо зачастил тот. — Дуже оцей чоловик Куйка на царя харкав. А самозванця Митрю до небис похвалив.

— Перед тобой?

— Ни. Перед Павлусем Обросимой.

— Это который?

— А ось цей, — указал обозник. — А це його дочка, — кивнул он на Параску, которая дала сынишке грудь, чтобы хоть как- то успокоить его.

— Продолжай.

— От я и кажу. Обидва биля моей маджи ступали, та й балакали миж собой. Ось я и чув.

— Обросима тоже харкал?

— Ни памятаю.

— А ты вспомни! — в голосе полусотника плеснулась угроза.

— Мабуть, трохи було. Той скаже, а вин довирчий, возьме теж и повторяе.

— Почему сразу не донес? Выходит, ты с ними заодно?

— Ни, вельможний пан, ни! У мени ув думках завжди цар!

— Всегда, говоришь? Вот мы сей час и проверим, — полусотник мигнул кнутобою: — Отдай-ка ему свою плеть.

— Смилуйся, добродию, — попятился за возы доносчик. — Не можу… Це не мое дило.

— Ах не твое?! А слушать поносные речи на царя? Ну нет, любезный, я своих посулов не меняю. Третья доля твоя! Но после того, как воздашь… своею рукою… за слышанные обиды. Не то сам на правеж станешь! Бери плеть, кому говорю!

И обозник взял.

Посмеиваясь, казаки сорвали верхнюю одежду с Гриця Куйки, поворотили его зябкой костлявой спиной к доносчику.

— Этому клади десять плетей! — распорядился полусотник. — Да на совесть, чтобы не пришлось переделывать.

Вздулась на спине Куйки окровавленная синюха. Рядом легла вторая, третья…

— Ну что, монах, убедился? — торжествующе осклабился царский дозорщик. — Слово есть меч не токмо господен, но и диаволов!

— Ти не словом божиим ув душу цього бедолахи вийшов, — спокойно возразил ему Фалалей. — Ти його грошами купив, а потим страхом скрючив. Бо и сам такий.

— Какой это такой?

— За царя силуешь та соби слугуешь! — смело договорил старец. — Тоби байдуже, хто цар, лишь би самому влаштовуватися под його силой. Якщо не вин переможник буде, и ти перевернется.

— Прикуси язык, черный ворон! — недобро усмехнулся полусотник. — Ишь, раскаркался. Второй раз терплю твои дерзости. Не доводи до третьего. Образумься, пока ряса твоя за тебя заступается.

— Пресвятая Троице, — елейно вставился между ними настоятель Диомид. — Помилуй нас, Господи, очисти грехи наша; Владико, прости беззакония наша; Святий, посети и исцели немощи наша, — имени Твоего ради…

— Господи, помилуй! — вместе с ними забожился и доносчик. — Не треба мени никакой доли! Бис попутав.

— Господи, помилуй, — заключил старец Фалалей.

— Может, и помилует, да не всех, — стрельнул хвостом нагайки полусотник. — Ну да ладно. Погутарили и будет. Некогда мне тут ваши амини слушать, — и велел казакам: — Берите лазутчика вместе с этим пологлазым! На дознании пригодится. Добрый ныне улов. А?

— Добрый! — поддакнули те. — Похвалит воевода!

Даренка не сразу сообразила, о каком пологлазом речь, но когда казаки подступили к татке, закрыла его собой, как старец Фалалей давеча заслонил Параску.

— Не хапайте батечку! — не своим голосом закричала она. — Вин ни ув чом не винний! Не дам його никому, хоч рижти!

Ее пробовали отпихнуть, но не тут-то было. Она сопротивлялась с той отчаянной решимостью, которую рождают страх и любовь. Без татки семья пропадет. Не одолеть ей дальней дороги, не найти другой такой мягкой, но надежной скрепы.

Даренка кусалась, царапалась, хватала казаков за бороды.

— Иш звитяжци, - бормотала она. — 3 дивчею боротися та й з мирним чоловиком. Знайшли ворогив де их немае…

— Што вы там копаетесь? — озлился полусотник. — Тащите обоих! Там разберемся.

Ободренный его командой, один из казаков ударил Даренку донышком кулака в лоб над переносицей. Несильно ударил, но умеючи. Так оглушают животину опытные скотобои, чтобы потом без помех за нож взяться.

Дрогнуло над Даренкой солнечное небо, перевернулось. И наступила долгая томительная темнота. Темнота, похожая на смерть.

 

Святая простота

Очнулась Даренка в коморе, похожей на преисподнюю. Вокруг тьма кромешная. Воздух вонький, застойный, с гарью. Но хуже всего — мертвая тишина. Такая бывает глубоко под землей. Или под водой. Даренка тонула однажды в Трубище, помнит, как ей тогда уши заложило. Вот и сейчас в них глухая боль.

Первое, что пришло Даренке на память — злые руки. Они хватали ее, душили, выкручивали. По-собачьи скалилась нагайка с ножом в черене. У нее не было обличья, только оскал. Разве может быть обличье у нелюди? Рядом плясали возы и деревья. Мелькнула длиннохвостая плеть. Раздвоенным жалом она впилась в закатное солнце, и солнце погасло. Но перед этим оно улыбнулось таткиной виноватой надтреснутой улыбкой.

И тут Даренка вспомнила. Был шлях, был обоз, был дозорный разъезд. Однорукий полусотник Нагайка — или как его там? — искал лазутчика с литовской стороны. И ведь нашел. Того или нет, пока не ясно. Зато покуражился вволю. Сила-то на его стороне. Начал с Параски — она-де укрывательница. Оголил бедолаху перед всеми. Спасибо, старец Фалалей за нее вступился, не то иссекли бы сестрицу ни за что, ни про что. А после настал Даренкин черед. Закрыла она татку собой. Других-то защитников у него нет, потому как бобыль. За это Даренку и оглоушили. До сих пор голова медным звоном полна.

— Батичку, — с надеждой позвала она. — Ти тут чи ни?

В ответ пугающее безмолвие.

— А ще будь-хто е?

Снова молчание.

— Невже я ув ним склепи одна?

— Одна-а-а… — откликнулись стены.

И правда склеп. Тесный, беспросветный, удушливый.

Даренка ощупала под собою кутник. Соломенная подстилка на нем до того слежалась, что стала похожа на истертую подошву. Стены собраны из обугленных бревен, чтобы тлен их не брал. А может, сруб обожгли после, когда в нем вязнистали сидеть?.. Или вместе с ними…

Даренка отогнала от себя жуткое предположение. Не о том ей надо думать сейчас. Не о том!

Она заставила себя встать и, придерживаясь за осыпающиеся трухой бревна, двинулась от стены к стене. Неожиданно вперилась лицом в холодные железа. Они свисали из-под потолка. Потрогала — цепь. Сверху — кольцо, вмурованное в камень, снизу — деревянные колодки. Значит, страхи ее не напрасны: склеп-то пыточный.

— Ой же ж, мамочки мои! — вырвался из груди скулящий плач. — И що за халепа на мою бидолашнюю голову? Пани скубутся, а нам страждати… Зовсим пропала…

Но плачем делу не поможешь. Кое-как успокоившись, пошла дальше. Вот и дверь. Скобы на ней нет, ухватиться не за что. Слепилась с косяком, не оставив ни щелочки!

Даренка стукнула в тесовую запону. Она отозвалась глухо, будто отсырела. Стукнула сильней, звука не прибавилось. В такую хоть ногами колоти, не то что кулаками…

Отчаявшись достучаться до стражников, Даренка бессильно присела на корточки. Будто в холодную воду, опустила оббитые руки в текучую колоземицу. До нее не сразу дошло, что она сочится из-под двери. А вместе с нею зыбкий, едва различимый свет.

От волнения у Даренки во рту пересохло. Она сунула пальцы под створу. Не лезут. Повела ими в одну, потом в другую сторону. Нашла едва ощутимый выступ. Потянула за него… И произошло чудо: дверь легко отворилась.

Глазам открылся едва различимый спуск. Даренка заглянула туда. Земляные ступени делали крутой поворот. Оттуда и тек тусклый свет. А еще доносились приглушенные голоса.

Даренка их сразу узнала: один тихий, круглый, с жиночьими подголосками — таткин; другой басовитый, рокочущий, как с амвона, — старца Фалалея.

Не помня себя от радости, Даренка бросилась к ним. На повороте не удержалась, упала. Хорошо, задом, а не передом. Так и въехала в нижнюю камору, встрепанная, перепачканная сажей от обугленных стен, не похожая на саму себя. Будто ведьмачка, только без помела. Подхватилась с полу и ну целовать татку:

— Ой ти мий ридненький… батичку… сердцевий ти мий… нещасливий… Як я по тоби стужилась, и сказати не можу.

Потом припала к руке старца Фалалея:

— И по тоби стужилась, отче… Ти и справди божий чоловик… Спасиби тоби!

— И тоби спасиби, — Фалалей поцеловал ее в голову, потом поднял с поклона и обнял, как родную, — Велику спробу ти видержала, дочка. Вид отця свого не збочувала. Отак и будь!

На лице его кровянел след кнута. Значит, не остановила старца угроза полусотника, не усмирился он, принял свой крест.

И Даренка примет!

От этой мысли ей стало легко-легко.

— А я схаменулась, никого немае, — поглядывая на глиняный светец с кривобокой лучиной, беспечно стала рассказывать она. — Темно, хоч в око стрель! Почала шукать, а ви ось де. И свитло у вас. И дихати с чем.

— Це я винний, — опечалился татка. — Прости мене, доненько. Недобачив.

Оказывается, Даренка уже приходила в себя. Морозило ее сильно — зуб на зуб не попадал. Вот татка и отнес ее наверх. Там теплее. Огня зажигать не стал, потому как темничка глухая, дыму выходить из нее некуда. Подождал, пока Даренке не полегчает, и решил потом спуститься к панотцу Фалалею. Дверь притворил, чтобы не потревожить ее балачкою, а того не сообразил, что она испугаться может. Вот дурень старый! Сперва делает, а потом думает.

— Ничого, батичку, я не злякалась, — поспешила успокоить его Даренка. — Усе добре пишло. Не кори себе, будь ласка.

— Ну тоди ладно, — повеселел татка. — На ось тоби хлибця, доненько. Иж, щоб сили взялись.

Краюшка была черствая, обкусанная, но Даренке она показалась белым коржем. Ее можно разом сжевать, а можно сосать долго, как цукерку.

Даренка решила растянуть удовольствие.

На какое-то время ей показалось, что все страхи миновали.

Рядом татка и старец Фалалей. Втроем они придумают, как из этого узилища выбраться. Обязательно придумают! Не век же им здесь томиться.

Нижняя темничка показалась ей повыше, попросторней. И кутник в ней срублен из угла в угол. И стены не обуглены. И цепей нет. И главное — разомкнулась могильная темень.

Огонек лучины напоминал цыпленка, который проклюнул яйцо изнутри, а выбраться из него не может. Сил нет. Вот и вихляется он из стороны в сторону, вот и выкидывает из скорлупы влажную, широко раззявленную, грязно-желтую головенку.

Взять бы его на руки, обсушить своим дыханием, да ведь погаснет от такой заботы. Что тогда?

Не дожидаясь, пока догорит лучина, татка стал отщепывать новую. А полено-то не сосновое, как надо, а березовое, в печи на выпаренное, на солнце не досушенное. И резать его нечем. Разве что руками драть?

Так татка и сделал. Оцарапался, силясь, озанозился, а лучин-таки нащепал! Тускло они горят, дымно, но ведь горят.

— Ты усе можеш, — похвалила отца Даренка. — 3 тобой ни ув якой хурдиги не страх, — и стала выспрашивать, что случилось после того, как она из памяти выпала.

— А ничого и не сталося, — потух татка. — Зараз нас усих схопили, привезли ув Чернигив та и заперли по коморах. Гриця Куйку мают бити на майдани до смерти. Якщо не закатуют до тей поры. А нам як пощастить.

Словно подтверждая его слова, откуда-то издалека донесся задушенный человеческий вопль. Он то угасал, то вспыхивал, как лучина, скрючившаяся в закопченном светце. Догорит она, и погаснет чья-то обессиленная в борьбе за себя жизнь. И ничего от этого не изменится — ни здесь, в хурдиге, ни за ее стенами. Люди не заметят этой потери, только дьявол, который молодеет от посеянного им зла.

Даренка отвернулась от огня, стиснула ладонями уши и долго сидела так, ничего не видя и не слыша, а когда отомкнула, хлынули в нее просветляющие слова молитвы от всех скорбей:

— …воздвигни нас з глубини гриховной, избави вид глада, губительства, вид болгуза и потопа, вид огня и меча, вид напрасной смерти…

Это старец Фалалей просил у Пресвятой Богородицы, заступницы за всех убогих, больных, грешных, обиженных, дать мира, здравия, просветления рабам божиим Павлусю и Дарии Обросимам. Для себя он ничего не просил, ибо его стезя — послушание воле божьей, воплощенной в православии. Оно дано человекам, чтобы спасти их от нового развращения и нового потопа, который будет речься Апокалипсис. Не всякий, кто носит крест, носит в себе Иисуса Христа. Не каждый, кто облачен в темные ризы, истинно послужник божий и по смерти удостоится шестого ангельского лика Господств. Но всякий, кто готов повторить подвиг Спасителя в земной жизни и служить токмо добру, стяжает себе имя православного христианина. Его путь тернист, но и светел, аки путь солнечного луча, упадающего на землю из-за беспросветных туч. Настанет срок, и тучи рассеются, и воскреснет к праведной жизни всё угнетенное тьмой алчности и безверия, насилия и властолюбия, и воспылает правда господня, все разные пути пересекутся в ней и снова станут лучами одного неугасимого Светила.

Даренка не заметила, где кончилась молитва и началась проповедь. Трубный голос старца легко заглушал леденящие сердце звуки, которыми, будто кровью, пропитаны стены вокруг. Он укреплял пошатнувшийся было дух, успокаивал своей силой и убежденностью.

Ни за ней, ни за таткой нет вины. Но тогда почему они здесь? Почему рядом с ними старец Фалалей? Ведь он подсуден лишь монастырским владыкам. Его нельзя держать в одной келье с мирянкой. Не по закону это…

Но кто сейчас слушается закона?! Всякий власть имущий хочет иметь еще больше. Всякий преступающий дозволенное мнит себя выше царя и Бога. Остальным остается тяжкий крест.

Ну что же, пусть будет крест. Бог по силам его налагает, по силам и искупление дает…

Нет ничего томительней тюремного сидения. Вот-вот придут за тобой або за ближним твоим, уведут неведомо куда, сотворят неведомо что. Время остановилось. День заменила ночь. Мир сузился до спотыкающегося огонька лучины. Зато открылась душа для чистосердечных бесед с Богом и друг с другом.

Наверстывая упущенное, татка вновь приступил с вопросами к старцу Фалалею. На этот раз захотелось ему узнать, чем отличаются паписты от лютеров, правда ли, что меж ними смертельная война и не пожрет ли она их обоюдно, расчистив путь православию в другие христианские страны?

Даренка почувствовала гордость за татку. Спрашивать можно по-разному: знаючи и наобум, лишь бы спросить. Татка спросил знаючи. Вон как внимательно глянул на него старец Фалалей, не ожидал, видать, от хлопа такого интереса к распрям в христианском мире.

Это для Даренки все ереси на одно лицо, а татке непременно знать надо, которая из них к чему клонит и откуда взялась. Такой уж он любомудрый.

И поведал ему старец Фалалей о германском монахе Лютере, который отправился в святой город Рим, дабы укрепиться в благочестии, но узрел там осиное гнездо церковных любостяжателей. Грехи они отпускали по бумагам, называемым индульгенциями. И бралась за те бумаги мзда, как за товар на торжищах. Мзда же бралась со священника за ставление и многие другие услуги. Воспечалился Лютер великою печалью, узрев храмы, потерявшие евангельскую чистоту и простоту, распри лжепастырей с королевской властью и народом, царебожие папы, поднявшего себя над решениями собора. И учал Лютер вселюдно доказывать их неистинность и стяжатетьство…

— Як Нил Сорский! — не утерпев, подсказал татка. — Против осифлянив…

— Не зовсим так, — мягко осадил его старец и повел рассказ дальше.

Дабы исправить пороки и укрепить добродетели римско- католической церкви, призвал Лютер запретить продажи индульгенций, подвести папу под собор и жить, во всём опираясь на единую веру, исподаренную небесным милосердием…

Тут татка одобрительно закивал, явно становясь на сторону Лютера. Но не долго длилось его согласие. Услышав, что еще предложил Лютер, он раздосадовано плюнул и перекрестился.

А предложил Лютер отринуть почитание святых, дабы не корыстилась церковь на этом почитании, из семи таинств оставить четыре, убрать из храмов все пышное, отвлекающее от прямого богослужения, а церковь разделить по числу народов и отдать в руки государей этих народов. Мало того, дать право каждому верующему свободно толковать Святое Писание.

— Це як же ж так? — поразился татка. — Без панотцив?

Старец уточнил: без Святого предания. Учение веры и законы Божьи принесли в мир апостолы Спасителя нашего Иисуса Христа. Они передавали их из уст в уста. Храмы прихождения и молитв появились позже. В них и родилось письменное Слово. Так можно ли отрывать Святое Писание от Святого предания, огонь от светильника, а сокровища хранить без сокровищницы? Не задует ли ветер сомнения священное пламя веры? Не станут ли беспризорные сокровища легкой добычей разбойников с большой дороги? Не осквернится ли верующий безверием, если не будет ему никакого призора? Христианин перестанет быть христианином, когда своя справа затемняет ему очи, обращенные к Богу. За для своего личного преуспеяния он готов копаться в Святом писании, подобно свиняке, ищущей желуди плотского ублажения, а не истины. Что выберет он? Ну конечно же то, что оправдывает его деяния. Ведь до чего дошел в своих исправлениях Лютер? — Нарушив обет безбрачия, он женился ни инокине. А это двойной грех, ибо не только себя совратил он, но и девицу, посвятившую себя Господу. Гордыня его обуяла, самоправие и уземленность. Иначе не упал бы он с вершин боголюбия в пропасть богобория…

Серые щеки старца заполыхали праведным гневом, брови вскинулись, нос заострился. Однако не дал он воли своему непомерному голосу, усмирил в себе.

Даренка уже привыкла, что старец Фалалей в делах веры премного сведущ. Но откуда ему знать, каковы они в Риме или в Германии, что именно изрек Лютер против папистов и чем это кончилось? Может статься, сам бывал в тех странах, або из новописанных книг вычитал. Но скорее всего слышал от иноземцев. Нынче, сказывают, от них на Руси отбоя нет.

Впилась Даренка очами в старца, губу от усердия прикусила. Мысли ее перелетели от монаха Лютера к инокине, которую он совратил. Узнать бы, каких она лет? Уж не даренкиных ли? И что ее в монастырь толкнуло — жизнь надсадная или любовь несчастная?.. А тут на ее голову перезрелый монах со своими искушениями. Заморочил голову непорочной деве, аки змей ветхозаветный, вот она и пала. Жаль бедолаху, ой как жалко-то…

Думая о своем, Даренка продолжала внимать старцу. И увиделись ей костры особого церковного суда папистов, зовомого в латинских языцех святой инквизицией, услышались вопли из пыточных застенков доминиканских монахов, главных вершителей римско-католического правосудия. В них перемалывались и сжигались еретики разного толка, колдуны, ведьмы, новые христиане, инако говоря, иудеи, обращенные в христианскую веру, а после обвиненные в тайном молитвенном служении своему богу Иегове. Для чего обращенные? А чтобы отобрать у них нажитые ростами и другими бесчестными способами богатства. Огонь устрашения объял наизнатнейшие города западных стран, вверг многие народы в стон и ужас. Со времен Лютера и его последователя франка Кальвина на костры инквизиции потащили их сторонников, зовомых протестантами и реформатами. А потом устроили Варфоломеевскую ночь — ночь всеобщей расправы и убиения. Не умеющий доказать свою правоту словом и похвальным примером всегда прибегает к насилию.

Даренка верила и не верила старцу. Да разве может быть такое в почтенных странах? Их всегда в пример русийским народам ставят — де и богатые, и просвещенные, и боголюбивые. А выходит, у них неуладу не меньше.

Многое не понимала Даренка. Ну как это можно — христианам жечь христиан? Ведь Иисус Христос один и учение у него одно. Он к любви призывает, а не к ненависти. Не дай Бог, явится завтра новый Лютер и обвинят его во всех смертных грехах. Будто не сам он злом на зло отвечал…

А у татки своя догадка выскочила: де было у кого поучиться царю москальскому Иоанну Грозному. У папистов! Они у себя особых монахов для расправ завели, и он опричный монастырь устроил. Там суд и здесь суд. Назва у них разная, а крови с той и с другой стороны сверх всякой меры…

Вскинул на него удивленные глаза старец Фалалей: а ведь и верно, есть сличье. Однако у царя Иоанна монахи были поддельные — из бояр да престольных дворян, переодетых в рясы. И чины монастырские они себе не по-братски брали, и жили в злобе…

Даренка стала уставать от множества незнакомых слов, трудных имен и понятий, а татке хоть бы что. Разохотился, осмелел. При монахе о монахах без должного почтения говорит. Будто еретик какой. Других темница немтырями делает, а ему язык развязала.

И старец Фалалей осторожность потерял. Речет, как знает и как думает. Это ли не еретичество? Услышал бы его архимандрит Межигорский, небось, не похвалил бы. О настоятеле обоза Диомиде и говорить нечего, он еще на Черниговском шляхе от Фалалея отрекся.

Много узнала Даренка ныне, ой много. Будто в бездонную криницу заглянула. А там вселенские страсти кипят. Жутко ей стало, голова кругом пошла, а уйти некуда. Да и зачем уходить? Сперва любовь нежданная ей мир раздвинула, а теперь дорога и тюрьма.

Спохватилась Даренка: на месте ли медная гривенка, присланная Баженкой? Не сорвали ли ее дозорные казаки в суматохе? Полапала себя по груди: слава Богу, цела! Вот она, под срачицей — теплая, ласковая, незаменимая. Надо будет ее переховать, пока не поздно.

Стала думать, куда лучше перепрятать. В темничке — опасно. В любой час заберут Даренку отсюда и прощай гривенка. На себе держать плохо. Коли попадется допытчик под вид однорукого полусотника Нагайки, с ног до головы велит обшарить. Для таких ничего зазорного нет. Им бы только хватать, заголять, бить. Одна надежда на старца Фалалея. Всё ж таки монах, доверенное лицо Межигорского архимандрита. Его под горячую руку забрали. Долго держать не посмеют, передадут на суд здешнему владыке. Вот и спасется гривенка. А через нее, может статься, и они с таткой.

В мыслях всё хорошо выходило. Осталось передать гривенку старцу.

Но не так-то это просто. Сбивать его с речи нельзя. А разговор у них с таткой затеялся долгий — не видно ему ни конца ни края. Придется ждать и слушать. Слушать и ждать.

Глаза у Даренки начали слипаться. Она незаметно пересунулась в угол, приклонила голову к стене, поджала ноги. Голоса беседчиков звучали всё тише. Старец Фалалей продолжал объяснять татке, почему война между папистами и лютерами не на пользу православию. А потому, что у каждой страны свои люди, свои обычаи, свои занятия и всё другое. Какова в них жизнь, таково и вероисповедание. У италийцев, испанцев, франков або у тех же поляков, к примеру, нрав от природы пылкий, выспренный. Они склонны к торжественному богослужению — среди величия настенных росписей, небесной музыки и богатых одеяний. От земных щедрот в них телесные силы бунтуют. Вот и церковь у них такая — римско- католическая. Иное дело английцы, шведы, голланды и прочие германцы, живущие к северу. В них больше ума и деловитости, чем праздности и уявы. Они более строги, неприхотливы, хозяйственны. А всё это и есть в протестантских верах. Что до православия, то в нем сердце и ум изначально равноправны. Их союз скреплен духом братства и человеколюбия, который идет не от земных управителей, а от царя небесного. Оттого и не ходят православные люди в крестовые походы, не навязывают другим народам постыдные унии, не ждут выгоды от войны меж иноземных христиан, дабы укрепиться на их месте. Им бы у себя на Руси истинно божий порядок навести…

Даренке хотелось дослушать вещего старца. Очень уж он высоко мыслит. Но сонница оказалась сильней. Она расслабила ее и уронила на кутник. Бережно уронила, жалеючи. Еще и таткиной гуней прибросила, чтобы согреть. Ласково шепнула: спи, доненько, спи…

Она и заснула. Да так сладко и крепко, будто у себя в Трубищах.

Проснулась — кто-то ее за плечо трясет: вставай зараз… да вставай же… тикать треба…

Куда бежать? зачем?

Натянула Даренка на голову гуню, спряталась у себя в гнездышке, авось отвяжутся.

Нет, снова трясут.

Кое-как пришла в себя. Протерла глаза. Батюшки-светы, примнился ей… кто б вы думали?.. Трохим-Цапеня! Стоит рядом с таткой, лицо нутром шапки утирает. Будто после трудов тяжких. Поймав Даренкин взгляд, весь так и засветился.

А Даренка насупилась:

— Що воно за один?

— Да це ж Трохим Бодячонок! — склонился над нею татка. — Знайшов нас, щоб до помочи стати. Бачиш, видкрил нам двер знадвору. Ходим скорише!

Дверь и правда была открыта. Через нее затекал в темничку свежий воздух. Он звал на волю.

— Ходим! — с готовностью подхватилась Даренка. — Хоч би там що було! — и протянула Трохиму руку, безоглядно, как в детстве.

Он радостно сжал ее долонь. Еще и заколысал. Тоже, как в детстве.

— А ти, панотец, чом не встаеш? — натягивая гуню на себя, спросил татка. — Бильше такого випадка не буде!

— Не я сюди сив, не я видциля и тикати маю! — с неожиданным самолюбием ответил старец и добавил участливо: — А вам треба до монастиря йти. Найдить там ризничего Палемона. Вин вас пригощуе и заступниитво дасть и слидом за нашим обозом з попутним пошле! Йому усе про мене доповидаете: де я и як я сюди попав. Он зрозумие, що дияти. Но зараз краще вам буде на посади укриття пошукать. Втрьох ви до монастиря не досягните. Нехай одинак крадется, а двийко його тихцем ждуть. Добре?

— Добре, отче правий. Отак и зробимо.

— Тоди ось вам гроши, щоб було за схову заплатити, — старец вложил в руку татки несколько серебряных монет. — Заприть мене знов, як було, — и с чувством перекрестил каждого: — С Богом, дити мои. Ступайте!

За дверью беглецов обступил мрак крытого перехода. Пока Трохим и татка возились с запорами, Даренка пыталась понять, куда он ведет.

Ее бил озноб.

«Скорише! Ну скорише ж! — мысленно торопила она. — Чому возитесь?»

Вдруг в нее толкнулось что-то живое.

Полапала Даренка — и обмерла от ужаса: рядом стоял карлик и шумно сопел. У него была голова величиной с изрядный гарбуз, а на том гарбузе — слюнявые губы. Такие слюнявые, что она сразу поняла: это призрак. Он явился, чтобы помешать им.

Ну уж нет! Даренка решительно отпихнула его от себя:

— Геть видциля, нечиста сила!

— От дура! — зло ругнулся в ответ призрак. — Ослепла чи що?

Голосок у него детский, простуженный.

— Це Лавронька Сопля! — вставился меж ними Трохим. — Проводир мий. Вин ще хлопчик, Дася. Не штовхаи його.

— Темно тут, — повинилась Даренка, — Звиняй, хлопчик, не пизнала.

— Ладно, — примирительно засопел Лавронька. — Пошли што ли?

— Вже можно.

И заспешили они за Лавронькой на свет, который брезжил в конце перехода. На полпути остановились. Даренка не сразу сообразила, зачем. Оказывается, здесь начинался потайной лаз. Лавронька исчез в нем, будто сквозь землю провалился. Следом пал на колени Трохим.

— Ось як треба лизти! — он поднял руки над головой и тоже унырнул под стену.

Даренка нащупала углубление, сунулась в него и поползла, осыпая на себя комья земли.

Лаз был тесный, сырой, похожий на кротовую нору. В нем пахло гнилью и псиной. С одной стороны его затыкал Трохим, с другой татка. Задыхаясь, Даренка проталкивалась вперед. Скорей бы выбраться из этой ловушки! Моченьки больше нет…

Наконец лаз ототкнулся. В глаза брызнул утренний свет. Даренка подставила ему лицо. Неужели выползла?

Трохим помог ей подняться, потом выволок татку.

Обессиленные, грязные, они принялись озирать место, где оказались. Судя по всему, у осадного двора черниговского воеводы Кашина-Оболенского. Двор лежал по ту сторону каменной стены. По эту начинался посад. К нему вела протоптанная между зольных куч, пожухлой прошлогодней травы и всякого мотлоха тропинка.

— Шо пялишься? — дернул Лавронька за полу Трохима. — Помогай краще, — и принялся забрасывать лаз старыми ветками и травой.

На вид ему лет десять-двенадцать. Голова круглая, но не такая большая, как показалось в темном переходе. Лицо смышленое, взгляд острый. Если бы не большой нос с потеками, очень даже приглядный хлопчик. И одет не в обноски. Справно одет.

Трохим с готовностью подчинился Лавроньке. Вот так и в Трубищах он с дитчатми возился. Всё, что они ни скажут, делал. Зато и дитчата отвечали ему тем же.

Управившись с лазом, пошептались Лавронька с Трохимом, да и объявили Обросимам: надо разделиться. Дальше Даренка пускай с Лавронькой идет, а татка с Трохимом. Нельзя, чтобы их вместе видели.

Дальнейшее запомнилось Даренке смутно. Едва поспевая за Лавронькой, она шла вдоль плетеных горож, або проныривала в них, перебегала через огороды, пряталась в тупичках или под старыми липами. Ее облаивали собаки, на нее шипели гуси, от нее шарахались глупые курки. Лавронька окликал собак, и они смолкали. Гуси и курки сами успокаивались. Выходили хозяева посмотреть, что за шум, но поздно: нарушители спокойствия успевали скрыться. Встречные попадались редко. В такой час домашних забот полон рот.

На задах одного из дворищ стояла кривобокая халупа. В нее и привел Даренку Лавронька-проводир. Объяснил, мешая москальские и украинские слова, де тут выделывает овчины Степка Кушнир, да заболел он нынче, крепко заболел. Осталась его кушнярня без призору. Никто сюда не заглядывает. Надежное место. Сколько дней надо, столько и сидеть можно.

Лавронька по-хозяйски достал из печки уголек, зажег лучину. После темницы кушнярня показалась Дарение панским домом. В ней было тепло и чисто. От стен веяло кисловатым запахом выделанных кож, зольным щелоком и корой берез, ив, осин, из которых делается дубильная толча.

— Тут вода, — Лавронька указал на кожаную посудину с дужкой. — Смойся, а то страшней черта стала.

— Та я итак страхиття… замурза…

— Не. Трохим говорил, шо ты красуня.

— Якщо так, злий мене на руки…

Умылась Даренка, причипурилась, спрашивает Лавроньку:

— А тепер як?

— Всем девкам девка! — по-взрослому похвалил он. — Да не по моим годам.

— Ничого. Найдется и по твоим.

А татки с Трохимом всё нет и нет. Забеспокоилась Даренка: где же они? Кабы не попались на пустяке. Но Лавронька успокоил ее:

— Щас будут. А мне иттить треба. Коли в обед не приду, вечером ждите. Поисть принесу.

— Спасиби, Лавронька. Ти добрий хлопчик.

— Трохиму своему поспасибуй, — хлюпнул тот носом. — Это он добрый, — и скрылся за дверью.

Вскоре после этого явились Трохим с таткой. И начались расспросы: каким ветром занесло Бодячонка в Чернигов, откуда он узнал, в каком склепе держат Обросимов и как нашел путь к ним?

Всё оказалось до удивления просто. На четвертый день сыромасленной недели проходили мимо Трубищ лабори, увидели посреди хутора пепелище да и позвали с собой Трохима. По их словам, погорельцам ныне хорошую милостыню подают. Чем больше милостыня, тем дальше от хаты подающего пожар. А у Трохима свое на уме — Даренку догнать. Не сказался он ни братьям, ни матери, отправился с лаборями. Из Остера они прямо на Чернигов пошли. Потому и оказались там раньше Межигорского обоза. Стал Трохим обоз поджидать. Пока ждал, подружился с посадскими хлопченятами. Они ему на кушнярню и указали, чтоб было где голову приклонить на ночь. А как узнал Трохим, что схватили Даренку и ее отца дозорные казаки, то и выведал через тех же хлопченят, куда их упрятали. Лавронька Сопля — сынишка тюремного стражника. Старшие при нем без опаски говорят, а потому он все обо всём знает. Тайные ходы-выходы тоже. Вот и привел. Трохим ему за это всю свою погорельскую милостыню отдал. Не жалко. Если Даренка скажет, он для нее еще больше соберет.

Дрогнуло у Даренки сердце: святая простота! Все думают, что Трохим не при уме, а он вон чего сумел сделать — десяти умникам такое не по силам. Взрослые со взрослыми воюют, друг друга перехитряют, но против детской поруки им не устоять. Потому что она от Бога. Вот и святая простота у Трохима от Бога. Это Он его сюда привел. Значит, судьба…

Не удержалась, погладила Даренка Трохима по щеке, как сестра брата младшего, а он затрепетал весь, засветился да и говорит:

— Пусте! Я ще не так можу, Дася. Я для тебе усе можу, — и вынимает откуда-то сверху, с полицы, шматок сала, две луковки, полкаравая и кипу яиц. — Ти ж, мабуть, голодуча?

— Та ми обидва зголоднили, — напомнил о себе татка. — Дай, синку, яечко. Не сила бильше терпити.

Он выпил одно, второе, третье и лишь тогда опомнился, пошучивать начал:

— Як молодим бував, то сорок яец зьидав, а тепер хамелю-хамелю и насилу пятьдесят умелю…

Вскоре от припасов Трохима и крошки не осталось, но к вечеру Лавронька Сопля притащил кошик объедков с отцовского стола. Вместе с ним явился юнак, одетый в рубище. Он был бос, нечесан, прыщав. Ну юрод и юрод.

Заметив опаску в глазах Обросимов, Лавронька поспешил успокоить: это служка с монастырской поварни, монах будущий; такие уж испытания он на себя положил — рубить дрова, носить воду, терпеть холод и нужду во всём. Никто вернее, чем он, к ризничему Палемону не проведет Обросимов.

— А ти видкиля об тим Палемоне знаеш? — удивился татка.

— Я всё знаю, — выпятил грудь Лавронька. — Ухи е… Тебе об нем монах говорил, — и вдруг прищурился хитро: — Ты его гроши часом не потерял?

— Ни, хлопчик, — поняв намек, забренчал монетами татка.

— Ось вони! Усим достатньо буде.

— Тады поладим…

В монастырь татка решил отправиться немедля. Надо спешить, пока удача не отвернулась. Заночевать и там можно.

Юнак пожал плечами: а почему нет? Неба над головой много…

Вскоре после их ухода засобирался и Лавронька.

— Бывайте, — солидно простился он с Даренкой и Трохимом.

— Сон вам в руку!

Но сон долго не шел. Только теперь Даренка по-настоящему поняла, что сделал для них с таткой Трохим. Явился, как добрый молодец, чтобы вызволить их из темницы. Так он ей предан, так предан, что и словами не выразить. Тут самое холодное сердце растопится. О даренкином и говорить нечего.

Дрогнуло оно, размягчилось, о неньке с сестрами затосковало. Где они сей час? Какие горькие мысли их терзают? Впали, наверное, сиротинушки в жгучую скорбь и темное отчаяние. Кабы можно было им отсюда знак подать, успокоить и ободрить. А то ведь море слезонек прольют в неизвестности, испечалятся вконец…

Не заметила, как у самой слезы хлынули, да так обильно, что стала она от них захлебываться.

Подсел к ней на лавку Трохим, принялся успокаивать. Сам большой, сильный, а слова у него детские, бесхитростные. И репкой от него пахнет, как от параскиного Нестирки. Гладит ее, к груди бережно прижимает.

— А ти навищо матинку и браттив бросив? — сглатывая слезы, начала выговаривать ему Даренка, — Вони ж слаби и недужи. Як без тебе им жити, ти подумав? Ах, Трохимок, Трохимок. Ты вже вирос, а усе як маля.

— Тебе хотив бачить, Дася. Дуже хотив!

Ну что ты с ним будешь делать? Ее хотел видеть…

— Горюшко ти мое, — увещевающе прильнула к нему Даренка. — На всяко хотиння е терпиння. Дай мени слово, Трохимок, що зараз до хати вернешся. Христом Богом прошу, дай. Якщо я тебе мила, завтра простимся до загального ладу. Добре?

— Не знаю, Дася. Ничого не знаю. Мене до тебе тягне, аж сили немае. Чуеш, як дрожу?

Волнение Трохима передалось ей. Она слышала, как хутко стучит рядом его верное по-детски привязчивое сердце, она ощущала тепло его по-мужски твердых и ласковых рук, она чувствовала свою вину перед ним и его семьей, а еще беспредельную благодарность за счастливое спасение, за то, что он есть на белом свете, такой вот добрый, несуразный, неудачливый. Ей хотелось успокоить его, пожалеть, по-сестрински приласкать. Взрослые сторонятся его, смотрят, как на дурачка, и только детишки да она понимают его.

Бедный Трохимок, несчастный… замечательный…

Она продолжала уговаривать его вернуться в Трубищи, ведь он — единственная опора тяжело больным братьям и престарелой матери.

Он затаенно слушал ее, целуя в волосы, потом в лоб, сначала робко, потом всё смелей и смелей. Вот он положил долонь ей на грудь, и она набухла, вот стал клонить на лавку.

— Ти що здумав? — испугалась она, — Не треба, Трохимок, не треба…

И тогда зашептал он:

— Я усе зроблю, як ти скажеш… Усе… Завтра… Тильки не жени мене, Дася… Сляжемся на прощания, а?

И столько в его голосе было мольбы, столько простодушной откровенности, что она уступила…

Потом они лежали рядом, думая каждый о своем.

Даренка пробовала оправдаться перед Баженкой, мысленно просила у него прощения, умоляла понять, что Трохимок не соперник ему. Безвинных грехов не бывает, это правда, но как быть с невольными? С таким, как этот…

Ее вновь душили слезы.

А Трохим вдруг спросил со смешком:

— Знаеш хто вашу хату тоди запалив?.. Я и запалив! Мати мене послала. Каже: горбатого виправить могила, а упертого пожежа. Я не хотив, Дася, дуже не хотив, та з ней не посперечаеш. Ось я в свий саж вогонь теж и покидав. Нехай усе равно буде. Правильно я зробив?

Даренка сжалась, как от удара. Эх, тетка Мелася, тетка Мелася… И Трохим хорош. Ей показалось, что он за минувшие после пожара дни просветлился, мужчиной стал, а он как был, так и остался Трохимом-козленком.

А, может, это и к лучшему? Кто знает…

 

Кремлевское утро

Царский день начинается рано. Едва ударят к заутрене колокола Ивана Великого, а вслед за ними от храма к храму поплывут, усиливаясь, торжественные звоны, открываются главные ворота Кремля — Фроловские. Первыми въезжают в них думные бояре — зимой санно, в теплые поры на верхах. За ними устремляется дворянская знать и четвертные дьяки, а уж потом все прочие кремлевские послужильцы. Еще на арочном мосту, переброшенном через охранный ров с кирпичными бастионами, каждый обнажает чело и начинает класть на себя перстные кресты. Так повелось еще с тех пор, когда стояла тут церква во имя святых Фрола и Лавра, украшенная иконой Спаса Нерукотворного. А как церквы не стало, взошла та икона на Фроловские ворота. Спас на ней иззапечатлен в полный рост: одна рука благословляюще поднята, другая держит раскрытое Евангелие; под правой дланью преклонил колени преподобный Сергий Радонежский, под левою — преподобный Варлаам Хутынский, а над плечами Спаса воспарило по крылатому серафиму. И такой от него животворящий свет разливается, что даже иноверцы тут в благоговение впадают. О христианах и говорить нечего — всякий раз они испытывают перед иконой невольный трепет, всякий раз вспоминают, что Кремль — один из столпов царства господня и здесь хранится ключ к его русийским землям.

Вот и ныне так. Москва еще не вылупилась из ночных потемков, не угасли на небе тусклые звезды, не откликнулись еще на глас Ивана Великого колокола трехъярусной Фроловской башни, а Спас уже засиял, срывая шапки с царедворцев, стабунившихся на Пожаре перед мостом. Отблески многих факелов упали на него, вот он и засиял. А кажется, будто это икона божья сама явила новорожденный свет.

Скинул перед ним шапку и Нечай Федоров — по душе скинул, а не по привычке. Как один денек не похож на другой, утро на вечер, лето на зиму, так Спас встречающий не похож на Спаса провожающего. Широко открыты его глаза. Они словно спрашивают: с чем пожаловал в царское место? с добром — проходи! со злом — возвернись!

Жаль, не все замечают этот взгляд. Под самые ворота подкатила карста князя Василия Ивановича Шуйского, большого думного боярина. Рядом остановилась украшенная куньими хвостами и родовым знаком карета другого князя и большого думного боярина Василия Васильевича Голицына. Ни тот, ни другой даже не выглянули из своих экипажей, будто не они при Спасе, а он при них.

Едва стражники распахнули ворота, обе кареты разом выперли на мост и, зацепляя одна другую, поволоклись рядом под высокий свод проездной башни. До того обуяла бояр гордыня, что князь князю дороги не уступит. Ну как же — за плечами одного царственный род Рюриковичей, за плечами другого — не менее царственный род Патрикеевых. Каждый мнит себя первым искателем престола. А ведь в Думе им под Годуновым сидеть, его указы приговаривать, его государевы заботы разделять! Ну какие они помощники, ежели тлеет у них в груди злобная зависть к выборному царю?

«Еще бы карету князя Мстиславского, Гедеминовича литовского сюда, — мелькнула насмешливая мысль. — Они бы друг дружку в ров непременно покидали… Аки кукушонки, занесенные яйцами в чужое гнездо…»

И представилась Нечаю несуразная картина: вздыбились на мосту золоченые повозки и посыпались из них в мутную воду знаменитейшие бояре. На каждом драгоценные одежды, нацепное золото и толстый слой белил. Ухнули на дно да так на нем и остались…

Покривился Нечай: шутка это, никому он зла не желает. А если по справедливости рассудить, то бояре, которые к царскому месту примериваются, с Годуновым ни в какое сравнение не идут. Не тот ум, не та хватка, не та речь. Благообразны, дородны, родовиты — только и всего. Далеко им до Бориса Федоровича по всем статьям, ох далеко. Нет у них на счету таких достохвальных дел, как у него. Нет и не будет. А коли нет, нечего и зявиться. Царь давно Думу не собирает, ни одному из бояр не верит, сам-один все дела решает. А они всё ездят и ездят. Хоть и без него думным кругом посидеть, зато в Большом царском дворце. Манит их туда, мочи нет. Особо сейчас, когда объявился за стенами русийскими Димитрий-самозванец…

Дождавшись своей очереди, Нечай тронул рукой возницу: поезжай!

Спас встретил его осеняющим крестом. А с другой стороны Фроловских ворот проводила его всевидящим взором иконописная богоматерь. Небольшой срубец из кедра затенял ее сына, изображенного здесь же, великих святителей московских Петра и Алексея, да и ее лик тоже. Остались только глаза — огромные, излучающие любовь и печаль неизъяснимую. В них отражалось брезжущее утро, позолота рядом стоящего Вознесенского монастыря и мощеная камнем дорога, убегающая в Ивановскую площадь.

Еще раз перекрестившись, Нечай надел шапку и вернулся мыслью к распрям кремлевским.

«Но и царю не след до своих ближних бояр опускаться, — подумалось ему, — Местью отвечать на завистную злобу и поносную лжу, источаемую тайно, всеобщим неверием на криводушие соперников. Ведь царское место не токмо на силе стоит, но и на высоте духа. А коли нет этой высоты, можно и в царях, но не царем быть…»

Эта догадка поразила его. Сам того не желая, он вдруг нашел выражение своим давним сомнениям.

В Писании сказано: есть правда Божия и правда человеческая. Человеческих правд много, а Божия одна. По ней и должен соизмерять себя каждый, а государь в первую голову. Ведь он доверенное лицо всевышнего. С одной стороны — властелин, с другой — пастырь. Власть ему не в усладу дадена, а для соединения людей на общей пользе и сострадательности. Но так уж вышло: не сумел Годунов превозмочь свои человеческие правды, истратился на них, пропалывая сорняки на кремлевском поле, а Божию правду донести до русиян ни сил, ни здоровья не достало. Вот и порвались между ними внутренние связи. Еще больше порвались, чем при Иоанне Грозном. Всяк замкнулся на себе, на своей выгоде или на своем выживании. Все со всеми пришли в раздоры. А волчьей стае этой надо. Маленькая она, недружная, готовая до смерти меж собой перегрызться. Ежели собрать против нее хоть малую часть обиженных, враз хвосты подожмет. Токмо где они, эти обиженные? Почто не хотят за себя постоять? Почему разрешают рвать себя по-живому?.. А стая вот она — в золоченых каретах по Кремлю разъезжает, Спасу не кланяется, на царя Бориса жадные зубы точит. Не свои зубы. Зачем? На это у них Самозванец есть, да псеюхи, жадные до поживы, да воровские казаки с Литовской, Слободской и Северской Украйн. Земские оседлые люди на разбой не пойдут, а беглые да опальные, да бродячие рады чужим поживиться. Им токмо повод дай: де идем воцарять природного государя, сокрушать алчных, помогать сирым! А по пути заодно с поместниками братьев своих крестьян изничтожат и разграбят, забыв, что сами вчера крестьянами были и труждались на всяких попутных ремеслах. Под горячую руку чего не натворишь? Задорное дело! А потом Русии многие леты беду расхлебывать.

Нечай чувствовал: великая погибель на страну надвигается и имя ей — самозванство. Дело даже не в Юшке Отрепьеве, не в его притязаниях на царский престол, а в том затмении умов, которое уже случилось. Голод расшатал страну. Люди забыли Бога. Бог отвернулся от людей. Вызрела подлая измена. Сверху вызрела, из Кремля. А царь Борис не мудрым объединительством на нее ответил, не усилением отеческих начал, а круговым неверием, опалою по доносам и чужеглядством. Сам дал повод для худой молвы. Вот и прицепили недруги к той молве вороха небылиц, раздули их до небес. Теперь Лжедмитрия раздувают, будто жабу болотную. Ежели не остановить их, развалят вконец Русию, отдадут в чужие руки и в чужие веры.

А как остановить-то?

Пробовал Нечай остеречь государя, чтобы не доверялся он дворцовым дьякам тако ж, как и большим боярам. В особенности — Афанасию Власьеву. Третьего года отличился Власьев на посольском деле с канцлером Великого княжества литовского Львом Сапегой. Канцлер явился на Москву послом Речи Посполитой, дабы навязать Русии иезуитскую унию, по которой бы восточная церковь соединилась с западной, как соединяются хлоп и поместник. Но Власьев ту унию умело отвел: Москва не Киев; не гоже папской вере над православной ставиться На Украинской Руси униатство к добру не привело, и у нас оно бед наделать может. Вместо унии повернул Власьев переговоры к перемирию на двадцать лет. Умно всё устроил — и послов ублаготворил успешным приездом, и царю Борису во всём угодил.

Однако через бывшего служителя Посольского двора Зануду Твердохлебова открылась Нечаю недавно другая сторона того посольства — тайная. Отринув униатство, Власьев признал, что по части разумного управления первые страны Европы, в том числе Речь Посполитая, далеко превзошли Русию; многие кремлевские чиноначальники это понимают и готовы иметь полезные для обеих сторон связи с иезуитами, польскими магнатами, сеймом и королем Сигизмундом. Лев Сапега на это ответил, что рад слышать честные речи. Со своей стороны он пообещал любую помощь, дабы русийская корона венчала голову, склонную к европейским порядкам. Надо хорошо поискать такую голову, не обязательно среди ближних бояр. Важно найти зацепку и ухватиться за нее… Вскоре после того сговора и побежал за литовский рубеж Юшка Отрепьев…

Кабы не история с Кирилкой, на которой Власьев вдруг сбросил маску отчизнолюба, Нечай навряд бы поверил Зануде Твердохлебову. Очень уж он сер, жалок и нагл одновременно. Ну чистый изветчик. Ныне многие доносами промышляют. И этот не бескорыстно пришел — до ноздрей в долгах. Но выбирать не приходится. Тем более в делах государской важности.

Нечай решил действовать осторожно и расчетливо — через старицу Олену. Она мастерица говорить иносказаниями, провидческими намеками, зреть в прошлое, дабы предсказать будущее. Зачем называть имена и события? Царь их сам назовет, ежели его к ним умело подвести.

На сей раз вышло по-иному. Едва понял царь, куда клонит Олена-старица, переменился в лице, умолк на полуслове, в немой гнев впал. Так ничего и не сказав более, отослал ее прочь досадливым знаком. Об этом Нечаю поведала верная ключница Агафья Констянтинова. А царский дьяк Богдан Сутупов при встрече на другой день сообщил между прочим: де у Судной избы в Кадашах выставлен на правеж за долги некий человечишко рекомый Зануда Твердохлебов; и секут его по голой ноге прутом с утра до вечера; от этого впал он в сильное расстройство, плетет всякие небылицы.

— А я тут при чем? — с деланным равнодушием пожал плечами Нечай.

— Так ведь он на тебя ссылается! Какова наглость, а? — посочувствовал ему Сутупов. — Болтает, будто бы ты ему важным делом обязан, да мало за него дал. Слезно просит за тобой послать. На нем и осталось-то сорок рублев долгу…

— Все-то ты знаешь, Богдан Иванович, обо всём сведом. И во дворце успеваешь, и на Курятном мосту, и в Кадашах. Откуда токмо у тебя время берется?

— Оттуда же, откуда у тебя, Нечай Федорович. Одним мирром мазаны, да покуда с разных сторон. Вот я и жду, когда сойдемся по-хорошему.

— Ну жди, жди, — уперся в него твердым взглядом Нечай. — Я не против.

— И на том благодарствую… Разрешил. Но я об том печалюсь, как бы не застал тебя мороз в летнем платье. Не зря говорится: по привету ответ, но заслуге почет.

— А еще говорится, — подхватил Нечай, — На суде Божьем право пойдет направо, а криво налево.

— Трудно их разделить будет. Одно с другим всегда вместе, — Сутупов сокрушенно вздохнул. — Ладно, Нечай Федорович, забудь про Кадаши. Будто про них и речи не было. Еще раз я тебе свое доброхотство покажу…

Очень уж он легко отступился. С чего бы это?

Стал Нечай думать, с чего, да так и не смог докопаться. Перекинулся мыслью на Зануду Твердохлебова, еще больше голова заболела. Очень уж крепко узелок завязан: один конец в руках у Богдана Сутупова, другой оборван и запутан. Выкупить Зануду из долга — свою с ним связь подтвердить, на старицу Олену тень бросить; оставить на правеже — не по совести, убрать — безбожно. Хватит с Нечая и умысла против доказного языка Лучки Копытина. Слава Богу, не он повинен в его смерти. Случай помог…

И вдруг новый случай: на другой день после того, как поговорил с Нечаем царский дьяк, не стало Зануды Твердохлебова. Стоял он босой у Судной избы, скулил от боли, холода и голода, а потом вдруг упал замертво, и отлетела его душа в неведомые дали.

Как тут не понять, кто его на тот свет отправил? Конечное дело, Сутупов, за спиной у которого Власьев маячит. Хоть и нет его на Москве, а будто есть. Это он Сутупова на облавной охоте оставил. Сибирь для них лакомый кус. Без Нечая с ней в одночасье не справиться, хоть Власьев и первый дьяк на Казанском дворе. Ключи-то от приказа у второго. Его словом, его связями, его знатьем многое можно повернуть. Вот и кружат около, тесня на свою сторону. Юшка Отрепьев еще не окреп как следует, не пошел захватом на Русию. Стало быть, время терпит. А царь, за которого Нечай насмерть решил стоять, не защита ему. И себе не защита.

Вот положение — хуже некуда: Годунов как след не царюет, и без него сейчас Русии погибель и разграбление.

Одно успокоило Нечая: пока Лжедмитрий далеко, его не тронут. А погонять погоняют. Загон-то крепкий.

Ну что ж, пусть гоняют. Из любого загона выход есть. Умереть сего дня — страшно, а когда-нибудь — ничего. Никто живой предела своего не изведал. Надо искать выход. Искать! искать! искать!

Годунов слеп — не на тех свирепые опалы кладет. Истинные враги Отечества у него под боком. Открыть ему глаза ни них — значит спасти Русию. Но через кого открыть-то? Старицу Олену Годунов прогнал. Четверной дьяк для него — мелкая сошка. Да и не подпустят теперь Нечая к царю. Остается царевич Федор, любимый сын и наследник Годунова. Он сам привлек Нечая к составлению сибирской ландкарты. Велел приходить запросто. На сбор и рисование нужных листов положил четыре недели. Это ли не подарок судьбы?

Нечай отправился во дворец ранее назначенного срока, но сперва переговорил с племянником князя Тояна Мамыком, новым стремянным царевича. От него узнал час, когда наследник будет один. Всё складывалось наилучшим образом. И надо же такому случиться — в последний момент явился стряпчий Вельяминов, всё такой же молодцеватый и норовистый, забрал у Нечая чертежные листы и сам понес их Федору Борисовичу. Через время вернулся и объявил, что ныне царевич у государя на беседах, а потому принять его не сможет. Просил пожаловать в другой раз.

Нечай пожаловал. И снова отговорка: царевич и его сестра Ксения берут урок у австрийского музыканта, а после намечена загородная прогулка. В третий раз объясняться с Нечаем вышел Богдан Сутупов.

— Чертежи ты изготовил добрые, Нечай Федорович, — рассыпался в похвалах он. — Царевич ими премного доволен. И государь тебе одобрение высказал. Уж как он ни строг, а справедлив еще более. Будет тебе за усердие жалованное слово, а когда, точно не могу знать, — и, не удержавшись, подъел: — Ты жди, жди… Тебя позовут, — а у самого чертики в глазах пляшут: не жди и не надейся, пока по добру к нам не перекинулся.

Вот тогда-то и вспомнил Нечай ученого шведа Петрея де Эрлезунду, по словам которого главная сибирская река Обь вытекает из Китайского озера, а Грустинская крепость на плавежной реке Ташме — это Эуштинский городок князя Тояна на реке Тоом. Царевич называл Эрлезунду Петрейшем, советовал взять себе в помощники. Нечай не взял. И зря. Теперь немчин мог бы пригодиться. Перво-наперво он грамотей, в хорографии сведом и в других науках, которые можно к Сибири приложить. К тому же протестант, что при замыслах Нечая немаловажно. Русию Петреиш не очень-то жалует, но и с католиками у него мира нет. А самозванцы — сплошь католики. Одни по вере, другие по склонности и делам своим. Стало быть, Нечай и Петреиш отчасти союзники. Еще больше они осоюзятся, коли приласкать ученого шведа соболями и чернобурыми лисами. Этот язык для многих самый убедительный и понятный. Надо только в подарках не скупиться.

Протестантов ныне в кремлевском дворце куда больше, чем папистов. Это тако ж немаловажно. Одних лекарей при царе шесть. Мало им лютеранской кирхи в Немецкой слободе на Кукуе, выстроили еще реформатскую церковь на Москве. Разгуливают по Кремлю, как у себя дома, а Годунов им во всём потакает. Злятся на это ближние дьяки, а поделать ничего не могут: время не приспело.

Пришлось укреплять знакомство с Петреишем, терпеливо выслушивать ущипливые, полные скрытого оговора пересказы европейских книг, в которых писано о Сибири.

Начал Петреиш с небылиц, будто внутри земного пояса, что отделяет Сибирь от Русии, за железными воротами сидят четырехглазые чудовища со свисающими до плеч ушами. Тело у них обросло звериной шерстью, голос напоминает шипение змеи или свист полуночной птицы. Давным-давно дошел сюда, до пределов земли, великий герой Зу-л-карнайн и воздвиг непроходимую стену, чтобы оградить прочие народы от этих чудовищ. На севере полуночного царства раскинулась Страна Мраков. Там всегда темно. Нет ни солнца, ни луны. Люди живут под землей, а наверху только рыбу, соболей и горностаев ловят. Очень они от этого богаты. Из светлых земель набегают к ним татары на жеребых кобылах. Жеребят они оставляют в порубежье, дабы кобылы сами нашли обратный путь. Ведь назад им придется идти с тяжелой поклажей из награбленного.

К востоку от северного края Каменных гор лежит Сибирское Лукоморье, инако говоря, Земля в излучине Студеного моря. Тамошние люди не менее чудовинны. Одни обросли шерстью от макушки до пят, другие выглядят по-собачьи, у третьих голова и вовсе из живота начинается. Морозы там столь свирепые, что всадник к седлу примерзает. Много лежачих людей или стоячих у дерева. Точно мертвые спят они всю зиму. Извергаемая из ноздрей сопля превращается в сосульку. Умерев в конце грудня, они оживают как ни в чем ни бывало на другой год в конце цветеня. А еще они меж собой друг друга едят, за что их прозывают самоедами. Вверх же по Оби самоеды ходят поподземлею день и ночь с огнями и выходят на озеро возле беспосадного града. Немало в том краю и вовсе диких человеков, которые ступают по снегу босой ногою, и след у них таков, как у ребенка.

Иные из небылиц, изреченных Петреишем, перешли в европейские книги из русийского дорожника. Нечай это сразу понял. А про великого героя Зу-л-карнайна он от своего толмача Тевки Аблина слышал. Про каменных чудовищ, запертых за стеной с железными воротами тоже. Имя им — Йаджудж и Маджудж. Они упоминаются в Коране, как распространители нечестия. И это хваленая западная ученость — всякие домыслы с серьезным видом излагать?

Пробовал Нечай объяснить Петреишу, отчего сибирцы кажутся зверовидными. Оттого, что рубашки из звериных шкур делают, заодно с шапками. Внизу навешивают длинноволосые хвосты. Обутки у них тоже меховые. Издали посмотреть — непонятно кто. Или кафтаны взять. Когда холодно, сибирцы их на голову напяливают, а длинные рукава свешивают, чтобы согреться. Ну чем не безголовые чудища, у которых глаза из груди зрят? Всему свое объяснение есть. Чтобы зимой от ураганного ветра уцелеть, прокапывают они под снегом ходы и перебираются спокойно из жилища в жилище. А кажется, будто наверх не поднимаются, в земле спят. И самоеды — имя неверное. Они друг друга не пожирают вовсе, понеже у них в достатке оленьего и другого мяса.

Петреиш слушал его вполуха, кривя тонкие подкрашенные губы. Небылицы ему более по сердцу. Он уже привык к ним. Перестраиваться всегда трудно. Да и неохота.

Присмотревшись к ученому шведу, Нечай понял, что в задуманном деле он плохой помощник. Очень уж заносчив, ядовит в шутейских и поругательских намеках. Самозванца всерьез не воспринимает. Говорит, перевирая русийское присловье: не малюй черта, всё равно не боюся. И смеется. С Нечаем и его подъячими смел, зато во дворце лишнего слова нс скажет. Наобещать может многое, подношение возьмет, а дела не сделает. Вот и связывайся с ним!

А Петреишу понравилось ходить в Казанский приказ. Нечай не жаден. За пересказ монгольских хождений итальянского бывальца Марко Поло, в которых о Сибири сказано малым краешком, он его связкой соболей одарил. За сведения из записок австрийского посла Сигизмунда Герберштейна, зоркого и, судя по всему, уважительного наблюдателя, Нечай к соболям в придачу выдал Петреишу икряную осетрицу, за истории англичанина Ричарда Джонсона и стихи о Сибири его земляка Вильяма Уарнера — мягкую рухлядь и кадь сибирских орехов. А ныне Петреиш обещал явиться, дабы изложить наблюдения неких Стефана Бёрра, Иоганна Балка и Джильса Флетчера.

Да вот и ученый швед, легок на помине!

— Дай руку, Нечаевич, — высунулся из своего экипажа Эрлезунда. — Поздорову ли встал?

— Слава Богу, поздорову. А ты?

— И я поздорову!

— С утром тебя!

— И тебя с утром!

Шапка на Петреише круглая, легкая, налобник над крючковатым носом серебристо пушится, кафтан подпоясан на животе, а не на чреслах, как принято в Московии. Сразу видно: хорошо ему при царе Борисе, сытно, вольготно. Научился в русийской бане с веником париться, а не соскабливать с себя месячную грязь, как делают его сородичи, привык к роскоши и довольству, однако не перестал считать Русию варварской страной. Собирается написать о ней книгу. Но какова она будет? Скорее всего повторная за другими европейцами, полная всяких предрассудков и сомнительных повестей.

— Ныне мне у тебя не попутно! — горделиво сообщил Нечаю Петреиш. — Потому к его светлости, царевичу Федору Борисовичу зван.

— Большая честь! — с почтением откликнулся Нечай и, не раздумывая, добавил: — У меня с царевичем тож важные дела. Ты сам помнишь, как он мне дозволение давал — приходить к нему простым обычаем. Я прихожу, а меня не допускают. Пожалуйся ему на это, скажи: по сибирской ландкарте я сам хочу у него быть. Скажешь?

— И какая мне от этого польза? — остро глянул на него Петреиш.

— Сорок соболей. Наилучших!

— И два сорока белок! — согласился ученый швед.

— Будь по-твоему. Коли позовет наследник, отплачусь. Всенепременно.

Настроение у Нечая заметно улучшилось. Обещание — еще не дело, но уже надежда. Без нее как без солнца, которое и за тучами греет.

Мимо промчались коробчатые сани с золотистым верхом. Борта у короба расписные, а передок украшен чернобурой лисой-крестовкой.

— О-о-о-о! — почтительно глянул вослед Петреиш. — Как это у вас говорят: мужик богатый берет деньги лопатой.

— Гребет деньги… — поправил его Нечай.

Он сразу узнал сани Богдана Сутупова. Вот уж истинно мужик: решил перещеголять Шуйского и Голицына. Сам худорожден, хоть и царский дьяк, а мнит себя князем. На всё позолоченное падок, на всё расписное, а того понять не может, что лисица, хоть и с крестом по хребту и лопаткам, лукавство и хитрость олицетворяет, пронырливость и пролазчивость.

Петреиш тоже лиса изрядная. Поэтому и восхитился экипажем Сутупова, а больше того самим ездоком. Добавил с двусмысленной усмешкой:

— При казне ныне Богдан Иванович.

— При какой такой казне? — не понял Нечай.

Петреиш и разобъяснил: не сегодня, так завтра Богдан Сутупов в Северские города отъедет — с государевым денежным жалованьем для тамошних служилых людей.

Эта новость оглушила Нечая: да что это с царем делается? Нешто он вовсе ослеп? Нашел кого в Северские земли посылать. Там ведь шатость великая, помутнение умов в пользу самозванца Гришки Отрепьева. А Богдан Сутупов его ярый приверженец. Кабы худа не вышло. Ну как государевы деньги супротив его же и повернет? Вот беда-то. И не остановишь его никак — руки связаны.

— Прощевай пока! — приподнял круглую шапку всезнающий Петреиш. — Сделаю как ты просишь, — и укатил вслед за Сутуповым.

«А может это и к лучшему, — раздумался Нечай. — Власьев из Копенгагена не скоро возвернется. Любит он в заграницах пожить, потому как там он русийским вице-канцлером выступает — для значимости посольства… И Сутупов вот-вот из Москвы убудет. Тоже, видать, надолго. Руки-то у меня и развяжутся. Зачем мне тогда посредничество Петреиша, этого чужеземного соглядатая? Сам к Годунову доступ найду, чтобы от внутренних врагов остеречь. Всенепременно найду…»

Нечай остановился на высоких ступенях приказа, потянул носом вешние запахи, наплывающие издалека. Вот и кончается пролетье. Скоро грянет настоящее тепло. Двадцать первый день. По Святому писанию именно этим днем Бог сотворил от небытия в бытие первозванного человека, родоначальника Адама. На земле ростепель, в небе ростепель и на душе вдруг растеплело. Отчего — никто не знает. Наверное, от надежды, которую всё же оставил разговор с Петреишем. А еще от каждодневных дел, которые ждут. Они трудны, но и радостны вместе с тем. Шутка ли, ворочать Сибирью, чуять, как она устраивается, несмотря ни на что, прирастает новыми крепостьми, слободами, плотбищами, дорогами, раздвигая Русию. Государевым именем, да его, Нечая Федорова, стараниями.

Где-то в Верхотурье уже должен объявиться обоз Поступинского. Долгонько от него вестей нет. Всё ли хорошо там? Здоров ли сын Кирилка? Следит ли за ним Баженка Констянтинов? Парню сейчас дружеский догляд нужен. На перепутье он. Многое в его жизни зависит от этого похода… А еще надо спросить у Алешки Шапилова, отправил ли он грамоту в Тюмень тамошнему голове Безобразову, чтобы не замешкался с хлебными и военными запасами для ставления Томского города…

Задумавшись, Нечай и не заметил, как на ступень ниже остановился монах в скуфейчатой шапке и потертой рясе. Он терпеливо ждал, когда четвертной дьяк обратит на него свое внимание. Потом вдруг открыл сухую, будто из дерева выточенную ладонь с длинными пальцами. В ней лежала медная гривенка. Та самая, которую Нечай отправил через приказ Патриаршего двора в Межигорский монастырь — памятный знак Баженки Констянтинова. Вот он и вернулся… А то из Осифова монастыря пришли неотрадные вести, будто невеста Баженки и ее отец затерялись на Северской Украине.

— Добрались, отче? — полуспросил, полуутвердил Нечай, догадавшись обо всем без слов.

— Добрались, сыне мой, — гулко отозвался монах. — Господь довел. Днем святой мученицы Дарии на Волоке были. Обросимы при монастыре остались, а я но делам в Чудов монастырь иду. По пути к тебе завернул.

— Как имя твое, отче?

— В иноках Фалалеем наречен.

— Спаси тебя Бог на добром деле, Фалалей. Поднимись ко мне великодушно. Хочу тебя послушать и почестить. Очень ты меня ныне утешил.

 

Бабинова дорога

Обоз Поступинского объявился на Верхотурье ни раньше ни позже, а именно в день святой мученицы Дарьи. Для кого- то это обычный день, а для Баженки Констянтинова особенный. Ведь его люби-мене тоже Дарией зовут. И она нынче тоже в мученичестве пребывает. Только мученичество ее не в телесном самопопрании, помогающем постичь неизглаголенные тайны духа, не в подвиге кроткой любви к людям и зверям, и птицам, и всем тварям божиим, а в претерпении выпавших на ее долю тягот и невзгод большой дороги.

Тот, кто хаживал от одной русийской украины к другой, да не в мирные поры, а в смутное время, тот ведает, почем фунт лиха. Не всякому мужику-бывальцу по силам большая дорога, а тут три дивчи с маляткой, да старые Обросимы, завзятые селюки-домоседы. Каково им в неизвестность с обжитого места идти?

Однако судьба не спрашивает, кому что по силам и по желаниям. Она дает и требует исполнения. Баженке дала православную веру и неколебимую верность ей, а еще Даренку и Сибирь. Обросимов привязала к нему через Даренку. По своей что ли охоте он за собою их тащиться обрек? — По воле Всевышнего! А коли так, радоваться надо, за испытания благодарить, понимать и твердо принимать их.

Даренка принимает. Впервые он это почувствовал на седьмом переходе — от Устюга Великого до Соли Вычегодской, стольного града купцов Строгановых. Вдруг ни с того, ни с сего сжало тревогой сердце. За нее сжало, за Даренку. Будто кто- то шепнул: в беде твоя суженая, в большой беде…

В тот день обоз и двух поприщ не сделал, хотя допреж проходил и по три. А сбил его с хода такой случай. Не знамо почему, свернул Климушка Костромитин с санного наката в поле и угодил в заметенную снегом ямину. А там еще не обгрызенные зверем мертвецы торчат. Вытянули на свет крайнего — батюшки-светы! — на нем только рваная исподняя рубаха, тело под ней искровавлено, а на изъеденном солью лице синие кричащие глаза застекленели. У двух других вместо ступней и вовсе клочья обгорелого мяса.

Ко всему притерпелись казаки, всякого навидались, но тут и их прошибло.

— Опять строгановские прикащики лютуют, — набычился и без того вечно хмурый Левонтий Толкачев. — Мало им цепных колод да земляных нор, исповадились на цренах неугодников палачить. Вживе на каленое железо ставят.

— Да-а-а, — сокрушенно подхватил Иевлейка Карбышев. — И я про цренный правеж слыхивал! Сказывают, будто Семена- то Аникиевича, прежнего Строганова, того… дубьем по голове… наповал… за это самое…

— За это, не за это, поди проверь. Многие варницкие люди на него тогда всколыбались. Досадил потому. Уж я-то знаю, — в груди у Толкачева проснулся хриплый застарелый кашель. — Хлебанул рассольного духа вволюшку. Досе продышаться не могу… Кхы-ы, кхы-ы-ы, кхы-ы-ы… Тут бы милость к увечным да вдовым да беглым от хозяина — с трудом подавив кашель, продолжал он. — Ничего бы, и не было. И-еех! — Толкачев в сердцах махнул рукой и умолк так же внезапно, как разговорился.

— Что было-то? — прицепился к нему Кирилка Федоров. — Досказывай, коли взялся.

Толкачев косо глянул на него. После обозного головы Кирилка — второй значимый человек в походе. Не по делам — Поступинский и без дьяка привык управляться, а по сыновнему родству с четвертным дьяком Нечаем Федоровым. Тут хочешь не хочешь, а держаться с ним надо почтительно, отвечать не мешкая, разъяснять непонятное вразумительно. Однако до почитания юный отпрыск, по мнению Толкачева, пока не дорос: ведет себя, как на развеселительной прогулке, ни в чем не осведомлен, зато почудить и зазря поиграть силушкой горазд.

— Что? Что? — передразнил юного дьяка казак. — Досадил, говорю. Думал, в крепости его не достанут.

— В какой крепости? В воеводской? — опять спросил Кирилка.

— Зачем? У Строгановых своя не хуже. На Никольской стороне, как раз за Солонихой-речкой. Сам увидишь, когда в Соль Вычегодскую прибудем. Ворота лубовые, железом оббитые. На стенах — стрельцы и пушки. Всё честь по чести… Кхы- ы, кхы-ы-ы-ы… Не жил, а царствовал. Совсем оглядку потерял. Ну а людишки варницкие терпели-терпели, да не вытерпели. Кто-то в сполошный колокол ударил. Оно и учалось. Приступом ворота вышибли. И не стало Семена Аникиевича. Вечная ему память… Теперича, видать, его племяш озорует, Никитка Григорьевич. Больше некому. Ежели не его волей эти смерти сделались… кхы-ы, кхы-ы-ы-ы-и… то его попущением.

Я так себе размышляю. А знать наперед ничего не могу. Не волен.

— Тогда мы с Поступинским дознаемся! — самонадеянно заявил Кирилка. — Клади их на возы, ребята.

— Клади, клади! — подхватил команду Фотьбойка Астраханцев и, подыгрывая уже казакам, заобъяснял: — Землица тута смерзлась. Ее не раздолбишь. Да и не положено нам неизвестных ухоранивать. Пущай вычегодские стараются. Инако нам придется.

— Цыть ты, трёпало перекатное! — досадливо осадил его Федька Бардаков. — Не твово ума дело.

Все взгляды скрестились на Поступинском: а что скажет обозный голова?

— Без дознания хоронить не мочно, — коротко молвил он. — Предъявим Строгановым, — и добавил чуть слышно, скорее для Кирилки, нежели для остальных: — Сговорчивей будут.

Баженку покоробило от этих слов. Перед лицом мученической смерти не о том надо думать, как половчей выбить у Строгановых людей и харч для Томского ставления… На небо — крыл нет, а в землю путь близок… Смерть не всё возьмет, только плоть… Злому — смерть, а доброму — воскресение… Никому не ведом час Страшного суда. Вот об чем помнить следует, ибо все смертны, и смерды, и владыки… Солнце хоть и слепит, да на него во все глаза глянуть можно, а попробуй из себя на смерть взглянуть. Особенно на такую…

Баженке вспомнился доказной язык Лучка Копытин, за которым он охотился на Курятном мосту, его юное замученное лицо на грязном снегу, а сверху воронье застящее небо. Для Лучки смерть пришла, как избавление. А для этих?

Но больнее всего была мысль о Даренке. В какую беду она- то попала? Достанет ли ей сил справиться с напастью?.. А может, с соблазнами? Ведь бывает и подневольные перемены…

Пока он предавался разбродным мыслям, казаки уложили мертвых на ближний воз.

— Гляди-кось, только теперь заметил Фотьбойка Астраханцев. — А у этого глаза отверсты. Никак попутчика себе выглядывает? — и перекрестился истово. — Чур меня!

Следом за ними стали креститься остальные.

— Может, и выглядывает, — подал голос Ивашка Згибнев.

— Да не у нас в обозе. Мы все без урону до места дойдем.

От его успокоительных слов приунывшие было казаки взбодрились. Ивашка Ясновидец зря не скажет. Ему дано наперед видеть. Он это уже не раз доказал. Даст Бог, и ныне не прошибется.

— А скажи, Иване, — обступили его товарищи, — К чему бы это на нашем пути мертвецы взялись? Поди, к худу?

— К искуплению! — коротко ответил тот. — Живому нет могилы, токмо совесть и доброе дело. А мы на доброе путь держим.

— И верно! — заудивлялись его прозорливости казаки. — Земля зимою мертвеет, а человек совестью… Родиться на смерть, а помирать на воскресение… Без смертушки живота не оценить…

Згибнев тем временем снял нательные кресты с мучеников, завернул в просмоленную тряпицу и передал обозному голове:

— Коли сыщутся убивцы-то, вели надеть на них эти крыжики. Да чтоб подольше не снимали. Они сами их изведут, — потом дал совет вознице: — А тебе бы коня лучше перепрячь. Покойников увезешь, смерть тут оставишь.

И снова заудивлялись его здравомыслию казаки: казнить, оказывается, можно и мертвым крестом, а от напасти уберечься простой перепряжкой. Всяк это знает, да не всяк исполняет.

В довершение ко всему достал Ивашка Ясновидец из дорожной сумы косыню, разорвал натрое и вложил каждому мертвецу в руки по лоскуту. Пускай им будет чем отереть лица во время Страшного суда. Вот уж и правда, заботник христов.

— А мне что скажешь? — подошел к Згибневу Баженка Констянтинов. — Не о себе забочусь, о тех, кто за мной следует. Ты знаешь, о ком. Чует сердце, во тьме они, а что за тьма, в толк не возьму.

— Тьма — путь к свету, — не замедлил с ответом Ивашка Ясновидец. — Не претерпев ее, света не возлюбишь, — и вдруг ляпнул не к месту: — Пусти бабу в рай, она и корову за собой приведет, и мальца, чтоб из той коровы молоко пил.

Заулыбались казаки, услышав такое. Ну и Згибнев! Урезал Констянтинова острым словцом. Приклеил ему непонятно с чего райскую бабу с коровой и ребятенком, как будто рай — простои деревенский двор с будними заботами. Однако в улыбках этих не было неуважения к Баженке. Напротив, заинтересованная приглядка, ревнивое ожидание. Непонятный он для служилых человек: ходит в десятниках, а десяток себе всё не набирает. С казаками и ямскими охотниками не чинится, перед обозным головой и дьяком Кириллом Федоровым не заискивает, Куземку Куркина, от которого к нему чуть не весь десяток перебежать готов, не хает, с Тояном Эрмашетовым по-татарски говорить старается, хоть и не свычен. Скачет, как все на верхах, хоть и кровавят у него на морозном ветру обожженные еще на Москве губы. Зря слова не скажет, а послушать других горазд. И не обидчив. Другой бы на его месте от шутки Згибнева в неудовольствие пришел, а он на-ко, лицом потеплел. Спрашивает, будто меньший у старшего:

— Значит, по-твоему во тьме они долго не пробудут?

— Выходит што так.

— А до места вцеле досягнут?

— Не сомневайся, — уверил его Ивашка Ясновидец.

— Слава те Господи! — поглупев от радости, Баженка благодарно тронул его за локоть. — С коровой я понимаю: это присказка. А малец откуда?

— Тебе лучше знать.

— С неба свалится, — прыснул Фотьбойка Астраханцев. — От святого духа… — и захлебнулся на полуслове.

Это дюжий Петрушка Брагин поднял его за шиворот, как кутенка, потелепал из стороны в сторону и вновь поставил.

— В другой раз пинка дам, — пообещал он. — Штоб не лез не в свои разговоры.

Баженка на их возню и внимания не обратил. Ему увиделась медовая трава в дубраве за Трубищами, стыдливо жаркая Даренка, ее тугое лучезарное тело… А он-то, дурень, спрашивает, откуда малец возьмется. Оттуда и возьмется.

Ну и денек выдался: сперва оскал мученической смерти, потом видения ликующей жизни, а впереди обещанные, но пока далекие надежды. До них еще мчать и мчать…

В Соли-на-Вычегде обоз застрял на три дня. А всё потому, что Кирилка Федоров заявил Строгановым: пока не дознаюсь, на какой варнице мертвят людей на цренах, с места не стронусь! С другим бы допросчиком они и разговаривать не стали, отмахнулись, как от досадливой мухи, уполномочие свыше потребовали, а тут, на-ко тебе, сын сибирского управителя. С ним не поспоришь. А ну как опалится родитель за неуступку, начнет чинить препятствия в делах, подведомых Москве? Ведь это не царь югорским воеводам да лучшим тамошним людям грамоты пишет — Нечай Федоров. Ссориться с ним — себе в лицо плевать.

Однако не сразу покорился сольвычегодский Строганов, а после того только, как настырный Кирилка выставил мертвых на опознание посадским людям, пообещав каждому тайну свидетельства и посильную награду. Много сыскалось обиженных прижимками местных властителей, ох много! Не сговариваясь, указали они: этот, который с открытыми глазами помер, не кто иной как Савка Унадышев — качальщик рассоливных труб с Успенской варницы, а двое других — повар и подварок с Троицкой. С неделю назад встретились они меж собой в тутошнем кабаке, выпили крепко и понесли хульные речи против Никиты Григорьевича и Максима Яковлевича, другого Строганова, Соликамского. Задели и покойного Семена Аникиевича. С хмельных-то глаз чего не скажешь? За то их и схватили. Оська, сынок Упадышева, да Саломатов Омелька из Ямской слободы, да меньшак Саломатов именем Степка, а с ними еще человека три-четыре пошли к Троицкому прикащику о милости для непутевых просить, так их тоже схватили и упрятали невесть куда.

Поняв, что запираться бесполезно, Никита Строганов притворно вознегодовал. А ведомо ли Кириле Нечаевичу, заявил он, что хульные речи этой сволоты направлены были главным делом против законного царя Бориса Федоровича Годунова? Ему в пику они самозванца Димитрия всяко хвалили и возвеличивали. Не стерпел троицкий прикащик такого надругательства над царским именем, не удержал праведного гнева, самовольство проявил. Хотел о других злоумышленниках допытаться. За что и наказан будет. Но по сути его упрекнуть не в чем. Воры, вставшие против справедливого царя, иного обращения не заслуживают. Место им в яме придорожной, как собакам бешеным, без погребения.

Однако и Кирилка не лыком шит. Оставил он с Никитой Григорьевичем обозного голову Поступинского да сольвычегодского воеводу, да Тояна Эрмашетова и просил до своего возвращения никуда со двора не отлучаться и никого с посылками вовне не отправлять, а сам вместе с Баженкой нагрянул к троицкому прикащику. Так-де и так: я — полномочный сын четвертного дьяка Нечая Федорова, имею спросить без уверток — за что Савку Упадышева и его сображников умучил? Тот и признался: за то, что хозяев без удержу лаяли.

— А еще кого? — спросил Кирилка.

— Больше никого. Их токмо…

Вот тебе и вся недолга. Пришлось Строганову против воли признать лжесвидетельство, выдать на расправу троицкого приказчика и его подручных, а Оську Упадышева, Саломатовых и других, безвинно схваченных и уже пытанных в варницком застенке, немедля освободить.

Воевода у Федорова-младшего кисло спросил: какого наказания по его мнению заслуживают самоуправщики? Кирилка, не моргнув глазом, выпалил присуду Ивашки Ясновидца: надеть каждому ошейник с мертвым крестом от убиенного и не велеть снимать до будущей весны. А еще немедля отправить на погост — рыть могилы. Пусть все видят и знают, что расплата за содеянное зло на чины не смотрит.

Обрадовался Строганов такому малому запросу, закивал согласно, де справедливо рассудил Кирила Нечаевич — не в мести правда, а в силе креста взыскующего; не тот мертвый, кто в смерть вошел, а тот, кто живучи, душу потерял; ее спасать надо. Не стал раздумывать и воевода: быть посему!

Однако рано обрадовались соливычегодские властители. Копая могилу, один из убивцев в расстройстве руки на себя наложил. Донял-таки его мертвый крест.

И полетела по округе молва о молодом московском справедливце, который не убоялся самого Никиты Григорьевича Строганова с его безмерной властью, простым словом правды злосердие его приспешников против этих же приспешников и повернул.

С тех трех дней в Соли Вычегодской Кирилку будто подменили: был недорослем, прохлаждающимся в обозе, стал полноценным дьяком, способным на многие распорядительные дела. Отцовский наказ запоздало вспомнил — делать подробную запись дороги. Не единожды ему Баженка о том наказе напоминал, да всё без толку. A тут на тебе, развел Кирилка чернила, гусиное перо заострил и ну вырисовывать на чистом листе домишки — один над другим — лесенкой вправо. Потом приделал нижнему рядок церковных маковок и обнес крепкой стеной. Следующим двум прималевал по два куполка. На четвертый поставил букву ять с крестиком, на пятый — веди. Шестой и седьмой оставил в начальном виде, а поверх восьмого изобразил рожу с раздвоенным языком. Такие же языки, но ни к чему не приставленные, разбросал по листу меж простыми и церковными домишками, соединил их цепочками набродных следов.

Баженка исподтишка наблюдал за Кирилкой, радуясь, что потянуло парня к писчему занятию. Пускай вычерчивает что ни попадя, наобум, лишь бы с места стронулся…

Хотя почему наобум? Присмотревшись, Баженка с удивлением понял, что Федоров-младший набрасывает чертеж дороги. Ну точно! Разновеликими домишками обозначил он грады от Москвы до Соли Вычегодской: Переяславль-Залесский, Ростов, Ярославль (это над ним ять поставил), Вологду (веди), Тотьму, Устюг Великий. Рожа с раздвоенным языком легла на вотчинную крепость Никиты Строганова, лжесловного истязателя. Восемь городов, семь переходов, и все на север поднимаются, то крутой, то пологой лестницей. А не приставленные ни к чему языки — скорее всего реки: справа Волга с притоками, слева — Двина с Вычегдой.

Лиха беда начало. Где прикинут чертеж, там должна появиться вскоре и подлинная роспись дороги. Всему свое время.

Вот и для Баженки те три дня в Соли-на-Вычегде переломными оказались. Он будто тяжелую хворобу перенес — с лица спал, телом ослаб, душой истомился. Губы у него не просто растрескались, а сякнущим гноем пошли. Ни похарчеваться толком, ни слова сказать, ни сну предаться — сосущая боль изнутри тянет и тянет. А как выступили по землям зырян до ихнего Кайгорода, губы у Баженки сами собой подсохли, в глазах прояснилось, отлегла постоянная тревога. Значит, Даренка снова к Москве следует. В руках у него один конец дальней дороги, у нее — другой. Остановиться бы, подождать, когда они сойдутся, да ведь никакая дорога на месте не стоит. Катится она себе вперед и катится, как река бессонная, как жизнь неостановимая. Из Трубищ через две Руси к Москве — верстами, из Соли-на-Вычегде через Кайгород к Соли-на-Каме — зырянскими чумкасами, в каждой из которых, считай, по пяти русийских верст.

Оттуда путь прежде на север поворачивал, к Чердыни, затем поднимался на Каменный пояс по белой реке Вишере, переваливал на черную реку Лозьму, чтобы спуститься но ней до Тавды и вместе с Тавдою впасть в Тобол, текущий уже но Сибирской Татарии. Переходы дальние, трудные, не в меру опасные. Вот и пришла из Москвы грамота, чтобы послали Никита и Максим Строгановы охочих людей поискать более короткий и легкий путь на Югру, Это еще при блаженном царе Федоре Иоанновиче было, девять лет тому назад.

Не сразу сыскалась нужная дорога. А время не терпит. Немирные вогулы стали чинить препятствия на пути из Вишеры в Тавду. Пришлось укреплять его Лозьминским городком. Поставили его в устье реки Ивдель, что впадает в Лозьму, сделали на ней первое в этом краю плотбище и пошли оттуда теснить пелымского князя Аблегерима. На месте его городка Таборы поставили свой Пелым. А там до Тоболеска и Тюмени рукой подать.

Меж тем посадский человек Артюшка Бабинов проведал-таки более удобный путь за Камень — из Соли Камской на юго- восток к черной реке Туре. Он оказался на треть короче, а это для Москвы большая выгода. В награду за усердие велели Строгановы тому же Артюшке набрать сколько надо будет для дела гулящих людей, спешно расчистить дорогу, навести переправы, сделать пологие спуски и подъемы. Пока Бабинов исполнял их наказ, чердынский воевода Сарыч Шестоков, тот самый, что ведает ныне на Москве Ямским приказом, выбрал удобное место для Верхотурского города, чтобы закрепить за Русией это направление. Ему приглянулся неприступный утёс на месте чуцкого городища Неромкарра, мимо которого ни конный, ни санный незаметно не проследует. Лучшего места для крепости трудно сыскать.

Как только устроилась Бабинова дорога, запустела Вишеро-Тавдинская. Не надобным сделался Лозьминский городок. Однако и бросить его без пользы жалко. Один выход — разобрать на бревнышки да и сплавить в Пелымь. Так и сделали.

А Бабинов за старания свои получил добрую вотчину, чин сына боярского и стал прозываться не просто Артюшкой, а Артемием Сафроновичем. Во какие возвышения удачливым людям случаются…

Обо всем этом поведали Баженке и другим обозным людям словоохотливые казаки Федька Бардаков и Иевлейка Карбышев. Оказывается, Федька строил, а потом разбирал и сплавлял на Пелымь Лозьминский городок. Иевлейка начинал свою службу с Верхотурья. А Фотьбойка Астраханцев присовокупил к их рассказам попутную историю про Верхтагильского воеводу Рюму Языкова и его большого казанского кота- людоеда. По словам Фотьбойки, Верхтагильская крепость устроена была допреж зачатия и поставления Лозьминского и Верхотурского городков и так же, как Лозьминская, потом брошена. Но это не суть. Речь о воеводе. Незавидный он был, в летах немалых. Спать любил страсть как. Служба идет, а он завалится себе в мягкие постели и дрыхнет без задних ног. Рядом с ним кот — лохматый, здоровущий такой. Глаза узкие, морда разбойная. Урчит, будто мыша заглотил. Ну словом, басурманское отродье! Как-то раз непонятно с чего взбесился этот котище да и переяде спящему воеводе горло. Ну чисто зверь дикий. Изгрыз Рюму до неузнавания. Вот и доверяй после этого казанским и прочим домашним любимцам…

Тут узкоглазый Фотьбойка выразительно глянул в сторону Тояна Эрмашетова, де, этот сибирец также ненадежен, как котище покойного воеводы Языкова. Но десятник Куземка Куркин строго пресек своего подначального:

— Не тебе языком блудить, не нам бы твои речи слушать. На себя сперва погляди!

— А чё я такого сказал? — заоправдывался Фотьбойка. — Подумаешь…

Тоян на него и внимания не обратил. Стоит ли намекам Фотьбойки значение придавать, коли казаки его в расчет не берут? Лучше расспросить Федьку Бардакова — ту ли он Лозьминскую крепость строил да раскатывал, где прежде Василей Тырков служил? Федька охотно подтвердил: ту. И оказалось, что нынешний тобольский письменный голова, старый Тоянов доброжелатель, как и Артемий Бабинов, под счастливой звездой родился. Был рядовым казаком, а стал звон кем!

Федька говорил о Тыркове с уважением, без зависти, простодушно посмеиваясь над своей непутевостью. Тырков, почитай, давно в полковниках, а Бардаков кем был, тем и остался. У каждой птицы свой шесток, свои крылья. Ничего не поделаешь, ежели у Федьки они куцые.

На самом-то деле и не плох Бардаков, и трудовит, и покладист, да к хмелю пристрастен. Он его, как тот казанский кот Рюму Языкова, безжалостно заедает. Хорошо хоть не до смерти…

Как ни странно, но именно история с незадачливым верхтагильским воеводой легла в первую дорожную запись Кирилки Федорова. А дальше побежали на бумагу разные сведения. О том, к примеру, что страна Сибирская отлежит от Москвы на сто с лишним поприщ, а путь по ней за Солью Камской называется Бабинова дорога. И движется та дорога промеж седых гор, досязающих до облак кедрами и другими игольчатыми и листвичими древесами своими. Те горы обильны зверьем, угодным на снедение и одеяние человекам. Еще есть олень, лось, заяц, таушкан, бобер, лисица, выдра, россомаха, горностай, песец, белка и многоразличные птицы. Вокруг дебрь плодовитая. Здешние люди живут кочевьем, грамоты и веры у них нет, а молятся они кумирам своим, приносят жертвы человеческие и молят истуканов подать всякие милости в дому и в охоте. Питаются же рыбою и сохатым зверем. Есть рыба харьюз, таймень и белая кроме леща да головля, а красной рыбы никакой нет…

От общих рассуждений Кирилка перешел к именным росписям. Сперва назвал пустынные верховья Яйвы и Чикмана, потом вывел Бабинову дорогу на Косьву, там, где в нее вливается Тулунок. По северному берегу Косьвы, мимо поселения Ростес, добрался к притоку Косьвы Кырье. Особо описал Павдинский камень на одноименной реке и небольшое селение с первым таможенным караулом. Там устроен был гостиный двор для привоза и отвоза купецких товаров, торговое место для менов с татарами и вогуличами. Второй караул располагался на Ляле, иначе говоря, на Каменной реке. По обе стороны возвышались нескончаемые скалы, из расщелин которых лезли ввысь цепкие ели и березы. Они напоминали темные заснеженные тучи. А под ногами — звенящая пустота, в которую жутко и весело заглядывать. Крикнешь, Ляля аукнется, засмеется, загремит. Близко она и вместе с тем неисповедимо далеко.

Ямские люди Саломатовы, которых Поступинский забрал с собой из Соли Вычегодской, оказались отменными певцами. Как заведут дорожную, сердце замирает. Голоса у них сильные, раздольные, с горы на гору перекатываются, под нависшими глыбами замирают, сливаясь с серебристым журчанием воды.

Запев ведет отец, Омелька Саломатов, а Степка заливисто подхватывает:

Затем их голоса сливаются:

Тут отец умолкает, давая Степке досказать свое:

Он о своей любимке поет, а будто о Баженкиной. И снова щемит сердце: Даренка, Даренка, где же ты? Что с тобой? Поджившие губы незаметно начинают вышептывать обращенную к ней песню:

Голос крепнет, разворачивается, и вот уже две песни летят над Бабиновой дорогой.

Саломатовы выводят:

Баженка ведет свою линию:

А Тоян Эрмашетов, затосковав о родимой Эуште, о семье, о детях, разразился долгим гортанным звуком, напоминавшим песню без слов.

И вот уже весь обоз движется, внимая раздольному напеву дороги. Заслушались, опустили поводья возчики. Расправили плечи верховые казаки. А Кирилка Федоров, не удержавшись, выпрыгнул из саней на обочину и пошел рядом с главными запевщиками. Откуда знать парню, что Омелька Саломатов чуть не родня ему? Это его сестру, Палашку, отец до сих пор в сердце держит. Стало быть, и Кирилке она не чужая…

Третий и главный таможенный караул устроен был на Верхотурье. К нему обоз подошел пополудни на Дарью-Засори Проруби, или Грязную Прорубницу. Так прозвали в народе святую мученицу Дарью, на день которой по многим русийским местам учиняются оттепели. Радуясь теплу, бабы спешат стирать белье. Топчется возле полыней водопойный скот, приходят утолить жажду дикие звери. Вот и грязнится снег, осыпается серой кашей подтаявший лед, поднимаются в берегах водоемы.

А на реках, вдоль которых пролегла Бабинова дорога, под мостами через горные потоки, буераки, грязные места (их Кирилка от Соли Камской насчитал в свой дорожник семь на тридесять) нет ни грязных, ни чистых прорубей. Здесь святая мученица Дарья отмечена серебряным журчанием вешних вод, близким солнцем и холодным дыханием бесконечных гор.

Верхотурье показалось издалека. Возведенное на скалистом утесе, оно приковывало взгляд оголовком срубной соборной церквы Живоначальной Троицы и острожным частоколом, за которым смутно угадывались три задние сторожевые башни и строения воеводского и служилого дворов. Сразу видно, в остроге тесно, повернуться негде. Зато привольно раскинулся на овражистых спусках к Туре посад с гостиным и татарским двором, жилецкая и ямщицкая слободы, вольно поставленные избы и амбары. Чем ближе придвигался город, тем явственнее становился Кремль на Троицком камне, его подгородная часть, прорезанная руслами Калачика, Свияги и Дернейки, а дальше недостроенный монастырь во имя святого Николы Чудотворца, самого почитаемого северными русиянами святого.

Верхотурский воевода Неудача Плещеев встретил начальных людей обоза неприветливо. С порога объявил Поступинскому: сменных коней нет, кормов мало, Троицкая церква в холоде стоит, так что службы поп Леонтий отведет в съезжей избе. И казаков на ставление Томского города верстать не из кого. Были гулящие людишки, много было, да сейчас все разобраны. Которые в Тюмень и на Тару по московским грамотам посланы, а которых Артемий Бабинов под себя забрал.

— Бабинов? — заинтересованно переспросил Кирилка. — Он тут?

— А где ему еще быть? — удивился Неудача Плещеев. — Ему дьяком Федоровым писано верхотурскую дорогу чистить да починивать… — тут воевода досадливо всхрапнул. — Куда починиватъ-то? Грязная Дарья шутить не любит. Нешто нельзя было прочного тепла дождаться? Ну чистая глупота, ей-Богу.

— Это ты про чью глупоту речёшь? — хищно оскалился Кирилка.

— Отсядь, чернильная душа! Не с тобой глаголю…

— Погоди, воевода, не горячись, — не дал ему договорить Поступинский. — От Казанского приказа до Верхотурья не ближний свет. Вот и писано Бабинову с упреждением на доставку. Так я говорю, Кирила Нечаевич?

Тот самолюбиво поджал губы.

Плещеев озадаченно вперил в обозного дьяка придвинутые к широкой переносице темно-вишневые изрядно выкаченные глаза. Мысли в голове у него ворочались тяжело, неповоротливо. Он в толк не мог взять, с чего это Поступинский так навеличивает своего буквоеда. Не по чинам тому в отчестве быть. Всяк сверчок знай свой шесток!

Но Поступинский вкрадчиво продолжал:

— На месте оно, понятно, видней. Кто же спорит? Однако были на Артемия Софроновича челобитные, будто он до времени дорожных починщиков у себя в вотчине держит. А ты о глупоте говоришь… Да Нечай Федорович при мне сыну наказывал, чтобы он ко всему попутному присматривался, а коли что не так, поправлял.

Лишь теперь Неудача Плещеев сообразил, что за обозный дьяк у Поступинского. Мясистые щеки его обвисли, глаза спрятались за полуопущенными веками.

— Коли так, с Бабиновым и говорите, — хрипло отрубил он. — Я тут при чем?

Плещеев был упрям, слов своих назад не брал, но к концу разговора заметно переменился: обещал подумать и о сменных конях, и о кормах, более того, предложил Поступинскому и Федорову-сыну остановиться у него на остроге.

— Благодарствую, — самолюбиво отказался Кирилка. — Не пристало обозным людям в воеводских хоромах почивать. С нас и постоялого двора хватит. Лучше ты меня с Бабиновым сведи. Много я о нем наслышан. Сделаешь?

— Сделаю! — заверил его Неудача Плещеев.

Обещание свое он выполнил, но как? Подстроил встречу Кирилке с Бабиновым в бане гостиного двора. Бабинов на полке веником хлестался, когда Кирилка с Баженкою на соседний лежак взлезли. А там такой крутой жар повис, что ноздри обжигает. Кирилка сглупа холодной водой оплеснулся, его еще больше печь учало. Поначалу крепился он, бил себя веником с пяток до макушки, потом не сдюжил, выскочил передохнуть в предбанник, выдул жбан холодного кваса. А когда к нему присоединился Кирилка, принялся ругать баню, и воеводу Плещеева, и намозолившего уши Артюшку Бабинова, который гулящих верхотурских людей под себя взял. И невдомек ему, что Бабинов рядом сидит, слушает его поносные речи, ухмыляется себе в лопатистую бороду.

Лицо у него угольником: скулы в стороны торчат, а лоб с висков ужат и под спутанною шапкою ржаных волос абы как засунут. Тело невидное, зато ручищи огромные и ноги мосластые, как у изработанного коня.

Заметив ухмылку на роже неутомимого парщика, Кирилка вскипел:

— Ну чего скалишься? Отвел душу и ступай с Богом. Не мешай людям меж собой беседовать.

— Да как мне не скалиться, ежели ты меня беззазорно выбрехиваешь? — ласково сощурился тот. — Бабинов я, Артемий Софронович… А ты, как я понимаю, тот самый справедливец, что в Соли Вычегодской Никиту Григорьевича на место поставил. Теперь за меня решил взяться. Похвально… А впрочем, я тебе и сам помогу, — и не давая Кирилке опомниться, начал отчитываться: — Людишек у меня семь десятков. Два на Салде мостовой лес готовят. Один в Благовещенской слободе. Там земля подсохла, можно спуски делать. Два на воеводском дворе амбары прирубливают и другими изделиями до поры заняты. Один на Павдинском камне. Ну а последний я еще толком и не собрал. Уговор был, а дела никакого. Так что ты на мою вотчину не греши. Для себя выгоды у меня никакой, токмо убытки. Не всякая челобитная для пользы пишется, бывают и с умыслом. Больше я тебе ничего не скажу, а ты проверь…

Умно повернул разговор Бабинов, без обид и неприязней. Сразу видно, уступчивый человек, свойский, добротворный. С таким легко поладить.

После бани выпили новые знакомые крепкого меду и совсем подружились. А на другой день сунулся Кирилка к Бабинову со своим дорожником — де почитай на досуге, не спутал ли я чего-нито по своему неполному знанию. И оказалось, что Бабинов совсем грамоты не ведает. Не привел Господь учиться письменному слову и числу. Да и зачем, коли у него для этого грамотей есть? Хотел позвать грамотея, но Федоров-сын сам взялся ему дорожник читать.

Много неточных мест оказалось в записях у Кирилки, но Бабинов хитромудр: прежде чем указать на ошибку, непременно похвалит за наблюдательность и живой интерес к дороге.

Пока они разбирали кирилкины росписи, Баженка набрал себе наконец казачий десяток. Он вдруг понял: дальше тянуть некуда. День святой мученицы Дарьи — рубеж, за которым начинается новая жизнь. И для него, и для Кирилки. Теперь, когда Федоров-сын за ум взялся, заботливая тень Баженки ему не очень-то и нужна. Пора по-настоящему за службу браться.

Первым Баженка позвал к себе под начало Ивашку Згибнева. Ясновидец ему ой как нужен будет. И силач под вид Петрушки Брагина. И миротворец Иевлейка Карбышев. И молчун трудяга Левонтий Толкачев. И песельники Саломатовы. И безотказный Климушка Костромитин. И закаменевший сердцем, но не озлобившийся Оська Упадышев. Еще двух казаков Кирилка приглядел в Верхотурье. Васька Боленинов понравился ему любовью к коням. Сам он родом с реки Болы, прежде служил на Москве в стрельцах, потом на Лялинском карауле в дозорщиках. Да прискучило ему стоять на одном месте. Вот и решил податься на Томское ставление. А с ним увязался Пешко Кожевников, Соликамский житель, застрявший по своим делам в Верхотурье. У него тот же, что и у Боленинова интерес: новые земли повидать, себя в новом деле показать.

Два переменных дня пролетели незаметно. Утром третьего обоз двинулся дальше. Неудача Плещеев сказал на прощанье:

— Путь вам чистый через наши ворота. Спасибо, что не застряли.

— Какие ворота? — не понял Кирилка.

— А эти вот, — воевода вычертил у себя над головой круг, объединяя Троицкий утес с постройками Верхотурского города. — В Сибирскую сторону.

Кирилка поразился: а и впрямь сибирские ворота. Перевальный проход из Европы в Азию. Незримая черта. Радугой повисла она над Бабиновой дорогой. А сбоку от нее буднично стоял сам Бабинов.

— Кланяйтесь нашим, как увидите своих, — добавил он к прощальным словам воеводы. — Счастливо до места добраться. Даст Бог, свидимся еще.

А Баженке казалось, что это не Бабинов напутствует его, а Никола-Чудотворец, заступник ото всех бед и несчастий, хранитель на суше и на водах, а стало быть, покровитель дороги.

 

Год Касьяна

Сибирская Татария встретила обоз снеговалом. Утром на Василия Теплого проглянуло было солнце, украшенное алыми приветливыми лучами, но тут же затмилось. Налетел с Камня порывистый ветер, принес липкую снежуру, заляпал ею дорогу от Салдинской слободы до Туринского острога, пообрушивал всюду ломкие ветки с могучих кедров. Пришлось пешим казакам расчищать ездовую полосу от завалов. Взмокли они, по сугробам лазаючи, в смоле вымазались, но к концу второго дня дотащились-таки до острога. Загомонили радостно:

— Ну наконец-то… Хоть и в дырявом Епанчине, а за ночь отогреемся.

Баженке послышалось: в дырявой епанче. Под верхней одеждой то есть, под круглым безрукавным плащом, укрывающим от непогоды. Так умаялись ребятушки, что учали городить невесть что…

Ан нет. Оказалось, рядом с продувной Туринской крепостцой в четыре угла, там, где угнездилась ныне Ямская слобода, стоял прежде татарский юрт князьца Епанчи. Четыре года назад откочевал он в земли своего близкого родича Енбая, но простой люд памятен: вместо Туринского городка нет-нет да и выскочит у него — Епанчин.

«А что, — прикинул Баженка, — Добрая назва. Татарам в ней слышится свое, русиянам свое. Для усталого путника это и впрямь епанча, укрывающая от непогоды, для служилого человека — щит от ногаев и прочих набежчиков, для Москвы — второй шаг в Сибирскую землю, нарицаемую Азией».

В пятнадцатый раз сменив коней, обоз двинулся дальше. Тотчас переменилась и погода. Мокрый снег на глазах затвердел, оставляя на гололеди острые наросты. И запрыгали по ним полозья саней, застучали, спотыкаясь, конские копыта, зашаркали, выискивая ровные места, ноги пеших казаков. Подернулось ледком небо, тонким таким, игольчатым, прозрачным. Будто не к весне дело повернуло, не Благовещением Пресветлой Богородицы отметилось, не благословением божьим на скорое сеяние злаков и съедобных плодов, а назад отхлынуло — ко дню Касьяна немилостивого, того, что собирает остатки времени, по шести часов ежегод, дабы однажды и себе праздник устроить. Он у него один раз на четыре года случается. Ну как тут не впасть в обиду, скупость, завидность? Ну как не скривиться характером?

Ныне именно такой год приспел — касьянов. Не зря старики бают: на что Касьян ни глянет, всё вянет. Люди от него в смуту или оцепенение впадают. Путаются повадки у птиц и зверей. Бушуют небо и воды, воспаляется или черствеет земля. Не случайно же вдруг оторвало Баженку от родной Украины, как лист с ветки, и понесло из теплых южных мест в суровые неизведанные дали. А следом закружило Даренку. Много людей в обозе, и у каждого своя перемена в жизни, своя причина этим годом на Томское ставление идти. Даже тех, кому кажется, что они по своей охоте в путь двинулись, на самом деле преподобный Кассиан (такое у Касьяна настоящее имя) под руку подтолкнул. Вот ведь чудотворцу Николе аж два праздника в году, а Касьяну немилостивому — один в четыре. Потому как Господь приставил его ад сторожить и на отдых не вдруг отпускает. На время отсутствия вместо него охраняют подступы к преисподней двенадцать апостолов. И это Касьяна тяготит не менее, чем его день, такой редкий и вроде бы ненужный.

На самом деле нет на свете ненужных дней. Ненужных святых тоже. Всё предусмотрел Господь — и сладкое, и горькое, тьму и свет, радость и печаль, добро и зло, наказание и искупление. Когда обоз Поступинского на Москву шел, семь разбойных нападений на него было, а на обратном пути — ни одного. Это Касьян немилостивый взял его под свое покровительство. И Кирилку Федорова у Соли Вычегодской на ум наставил — как раз перед своим днем. И Даренке из беды незнаемой вырваться помог. Да и Баженке не только губы, душу подлечил. Слишком она у него переменчивая была, самому себе непонятная, а теперь вроде новым светом зажглась. Вот и выходит: тяжек Касьянов год, взбалмошен, привередлив, но и в нем своя польза есть. Чем глубже в него входишь, тем чаще манит оглянуться назад, сравнить то и это, осмыслить необъемлемость жизни, творящейся вокруг, широту земли и повороты небес.

Над Камнем небеса лежали низко — протяни руку и до облак достанешь. От Верхотурья до Туринского острога заслоняли их хвойные дебри, а после открылся неожиданно ступенчатый окоем. Вышла серебристо-белая Тура из каменистых теснин, уширилась наполовину, легла, петляя, на холмистую равнину. Правый ее берег крут и лесист, левый низок и гол. Самое подходящее место для дороги. Чистить его не надо. Разве что сделать проходы в ольхово-березовых перелесках да ивняковых зарослях, перекинуть мосточки через ручьи и меж болотных озерков. Скоро они разольются на много дней, а пока надежно держат и коней и тяжело груженые сани.

Окрепло, распеленалось солнце. Оно давало мало тепла, зато вволю света. Тура под нею пригрелась, разомлела. Снег осел, зашершавился, как крупитчатая соль. Темный таежный гребень на правобережье засиял радужно, сделался прозрачным. Зазвенел пронизанный легким ветерком воздух, будто под расписной дугой бубенчики ударили. Ну где еще услышишь такой чудный перезвон, где почувствуешь себя таким бесконечно-малым и вместе с тем могучим, поднебесным? Только в Сибирском Лукоморье!

За очередным перелеском укрылось поселение из пяти дворов. Избы крепкие, осанистые, без спешки рубленые. Вдоль дороги до лесного обреза — поля, огороженные плетенкой. Мало ли какой зверь захочет дармовщинкой полакомиться, а тут стоп, дальше хода нет!

Возле дороги тюкал топором простоволосый мужик в распахнутом армячишке. Старая водопойная колода развалилась, так он новую излаживал.

— Бог в помощь, трудилец! — свойски окликнул его Кирилка Федоров. — Как зовомо место сие?

Это ему для дорожной росписи знать надо, да и самому интересно, что за люди за Камнем живут.

— Деревня Борбозина, — мужик почесал нос топорищем. — Она самая!

— Откуда занесло?

— Известно откуда. С Холуя Суздальского присуду.

— А говоришь — Борбозина.

— Верно говорю. Я-то сам Холуев буду… Шумилка Холуев сын. А хозяин-то надо мной Борбозин. Родом он Сысольский, да ныне в детях боярских от Туринского острогу… Може, слыхал?

— Стало быть, ты у него в половниках? — сообразил Кирилка.

— Не я один. Со мною еще два — Микошка Гонобля да Филка Черемной, — подтвердил Холуев. — Обои с Крапивны, — и вставил с похвальбой: — А коли тебе про Первушку Шестопала сказать, так он у меня в половниках.

— Это что же получается: половник у половника?

— Дык почему нет? Мы теперь не на государевой пашне стоим. Не черносошные, да. Как лучше, так и делаемся.

— Значит, местом довольны?

— Грех жалобиться. Земелька, сам видишь, тучная. Да и мы не безрукие. Живем себе, хлеб жуем. Чего и тебе желаем.

— Ну и ладно. Трудись на здравие, Шумилка.

— И ты по здорову ехай, безымян-человек.

Немудреный вроде бы разговор. По это для кого как. Для Кирилки каждое лыко в строку. Ему дорожник надо писать. Будет теперь у него в росписи деревня Борбозина, а может, и этот Шумилка Холуев, выбившийся из черносошных крестьян в белые половинки — со своим подкаблучным Первушкой…

На другой день легла на пути Туринская слобода, широкая, по-дурному раскиданная, с дворами, поставленными на скорую руку. С борбозинскими их не сравнить. И поля здесь плохие, не вычищенные как следует от деревьев. Сразу видно, хозяев мало, всё больше неудельный гулящий люд да мимоезжие ямщики, да сторожа таможенные, да вездесущие уговорщики. Кормежка в слободе хуже некуда. Супец пустой, рыба пыжьян пересолена, кости от нее в горле застревают. Если бы не клюквенный кисель, и вспомнить нечего.

Сибирь одна, да люди в ней разные. Для этих земля — мать родна, для тех — постоялый двор. Пожил, погулял да и покатился дальше. Авось за Турой клад случится или изба- самокормка или еще какая-нибудь удача.

Перебрался через Туру и обоз Поступинского. Потом через полноводную реку Узницу, впадающую в нее. Пополудни достиг Благовещенской слободы. С Туринской ее не сравнить: чистая, ухоженная, степенная. Посреди — церковная избушка с маковкой, какие обычно ставят в поморье. Рядом ключи с родниковой водой, один подле другого. Ложе каждого мхом выстелено. Со временем они белыми стали, затвердели узорчато — будто дорогой горный камень. Сразу видно, люди здесь земельными трудами кормятся, а не шальной проезжей копейкой.

Так и пошло: за справной деревней или слободой непременно захудалая попадется, за государевой пашней — угодья здешних посадских и служилых людей — Липка, Козьминское, Кулаково, а вперемешку с ними татарские поселения-юрты. Они меж собой тоже разнятся, но не так сильно.

У большинства татар жилища низкие, сложены из бревен, а сверху глиной обмазаны. Крыши на них плоские, земляные.

Можно представить, как зазеленеют они через месяц-другой, цветами украсятся. А пока глянуть не на что — стены серые, дверь на лаз похожа, высотой локтя в два, не больше. Чтобы просунуться в нее, надо согнуться в три погибели, а то и на карачки встать. Вместо окон — круглые отверстия. Затыкаются они травой, либо рогожиной, а у иных хитрецов тонкой пластинкой льда, пропускающей свет. Только где наберешься таких ледышек на все время? Для поделки их особого человека надо держать.

Впрочем, для начального татарина это не накладно…

А вот и он сам навстречу идет. Приложил руку к сердцу, приветствует с улыбкой:

— Джолбосен!

Кирилка Федоров ему тоже:

— Джолбосен… А ну-ка, барантаз, покажи свою кибиту.

— Почему не показать? Кель!

Следом за Кирилкой нырнул в дверной проем его неизменный спутник Баженка Констянтинов. Пригляделся и оторопел: в мазанке светло, чисто, просторно. Посредине — каменная печь, у стены — жировые плошки. Дым от них уходит в деревянную трубу и боковые отдушины. Пол выстлан теплым войлоком. На стенах и на широких лавках дорогие бухарские ковры.

— Как зовомо место сие? — привычно спросил Кирилка.

Хозяин не без гордости ответил: Кинырский юрт. Его на Тюменской дороге все знают. Здесь самый большой конный торг, самые большие посевы яровых, самые удачные охотники и самые резвые ямджики.

— Тогда и свое имя скажи, — попросил Кирилка.

— Касьян.

— Вот как?

Переглянулись приятели, об одном и том же, не сговариваясь, подумали. Откуда у татарина столь немилостивое имя? Об такое не хочешь, да запнешься.

— Крещеный? — поинтересовался Баженка.

Вместо ответа Касьян Киныров вытянул из-за ворота обшитого лисой камзола нательный крестик, поцеловал его и снова упрятал на груди.

— И кто тебя окрестил?

— Пир Антипа.

— Это который же?

— Был тут, — с исчерпывающей краткостью ответил хозяин. — Сказал: я принимаю на себя твои грехи!

— Ну и как, принял?

— Он — пир, а ты кто, чтобы спрашивать? — в упор глянул на него хозяин кинырского юрта.

— И все же?

— Он за меня шар пил, я за него кимагу ел. Если ты без головы, спрашивай еще!

Снова переглянулись приятели. Ну и Антипа. Пес в рясе! Святым крестом за дурман-траву расплатился. Как его только земля держит? Святотатец! Мало того, дал простодушному татарину имя Касьяна немилостивого. Посмеялся безнаказанно, свои грехи на него переложить размыслил. А до того ему и дела нет, что он тут не сам от себя, что по нему местные люди о вере православной судить будут, тем паче о святых отцах русийских, де крест для них в цене питейного шара.

— Да! Без головы я! — задетый за живое словами хозяина, Кирилка мотнул башкой, как норовистый конь. — А коли так, скажи-ка, субар, снимал с себя Антипа божий крест и облаченье поповское, когда шар у тебя пил?

Киныров непонимающе пожал плечами:

— Зачем снимать? Он не хатын мне… — и вдруг, понизив голос, с доверительным смешком перевел речь на другое: — Хочешь кыз-ере уштяк? М-м-м-м, — тут он чмокнул сложенные щепоткой пальцы, показывая, каких сладких девушек-рабынь остяцкого роду он может предложить проезжим русиянам, и, не дожидаясь ответа, начал перечислять, что хотел бы взамен: зеркала стенные и бисер, либо ожерелье дутого жемчуга, либо медную и оловянную посуду, либо пуговицы и вату на подбивку военных кафтанов… Всего за пол обычной на них цены…

— Оставь своих девок себе! — перебил его Кирилка. — Мы не для того здесь, чтобы срамиться, — и вышагнул за дверь.

Баженка поспешил за ним.

— Бисмилля! — выкрикнул им вослед Касьян Киныров.

Вот тебе и простодушный татарин. Антипа плох, но и этот новокрещен не лучше. Нашли друг друга.

Настроение у Баженки испортилось: не к добру эта встреча, ох не к добру. А Кирилке хоть бы что. На него вдруг резвость напала. Вскинулся он на коня, дал шпоры и умчался вперед. Потом появился сзади, точно дух перелетный. Обкружил обоз да так, что никто и не заметил, когда. Баженка его с этой стороны ждет, затревожился уже, а он с другой нагоняет. Заметил изумление приятеля и доволен. Зубы скалит, шапка набекрень. То с одним казаком побалясничает, то с другим, а то ямского охотника подзудит, де ползешь аки улитка бессмысленная, вот как надо — и понукнет своей плетью его коня. Не смеют его осадить возчики, бранные слова в бороды вышептывают, де снова задурил обозный дьяк. И какая ему вожжа под хвост попала?

А Кирилке самому невдомек, какая. Ни с того, ни с сего прицепился к Антипке Буйге. Надо же кого-нибудь подразнить, а тут ямщик, по отцу калмык, по матери русиянин, да еще с таким именем… Ему ли в одном ряду с исцелителем зубных болей, слепоты и глухоты, священномучеником Антипой-половодом числиться? Вот и взялся насмешничать, де хоть ты и Антипа, а поглядеть на тебя, челюсти воротит, не Половод ты, а Полозуб… и всё такое прочее.

Буйга в ответ только улыбается. Лицо у него широкое, темное, глаза раскосые, нос картошкой. Бороденка растет плохо, но растет. Молчаливей и безобидней его в обозе нет. Иной день и десяти слов не скажет. Зато старательный на редкость. Сани у него всегда на ходу, конь досмотрен, упряжь крепкая. Кабы все такие возчики были, обозу Поступинского цены б не было.

Кое-как оттер Баженка своим конем коня Кирилки от Антипки Буйги:

— Не трогай человека. Виноват ли он, что ходит по свету другой Антипа?

— Может, и виноват, — хмыкнул Кирилка. — А тебе-то что?

— Удивляюсь.

— А ты не удивляйся! Лучше скажи, дадут ли мне обоз от Тобольского города до Сургута вести? Чем я хуже Поступинского?

Вот и поговори с ним. Баженка ему про одно, Кирилка в ответ про другое. Обоз еще до Тюмени не добрался, а он мыслью уже в Тобольске. Ох и честолюбив парень! Хочется ему напоследок в обозных головах походить. Корежит его что- то изнутри. Будто Касьян немилостивый в него вселился.

А может и такое статься. Ныне ничему удивляться не приходится. Ведь Касьян у ворот ада стоит…

В Тюменском городе Кирилка не сел по своему обычаю за роспись дороги. Едва добравшись до ложа, свернулся калачиком и уснул мертвым сном. А наутро облетела обозников весть: Антипка Буйга сломал ему на руколоме пальцы.

Никто того руколома не видел. Сошлись ночью два супротивника и ну единоборствовать. Сила нашла на силу, ловкость на ловкость. Но один поединничал по-русийски, другой по-азиатски. Вот и остался обозный дьяк без главных пальцев. Для писчего человека это большая беда.

Досталось и Антипке Буйге. Тюменский голова Алексей Безобразов без суда передал его на кнуты палачу, а после велел в тюрьму вбросить.

Вот уж и верно говорится: не изжив года, от Касьяна немилостивого не избавиться. Он там, где его не ждут.

 

Две смерти шамана Кабырлы

Письменный голова Василей Тырков лежал в боли. Она жгла его, то притупляясь, то вновь вскипая. Еще сильней жгла досада, да не на кого-нибудь стороннего, а на себя самого. Дернула же его нелегкая с пути, указанного всевидящим Тама-ирой свернуть, вот и подставился под настороженные на крупного зверя самобои. Стрела, прилетевшая с одной стороны, срезала ему ступенькой опадок бороды, зато с другой — точно в грудь ножевым наконечником угодила. Хорошо, сердце не тронула, а то бы не вернуться Тыркову с обыска к ясачным и промышленным людям Салымской, Варилымской и Кондинской волостишек.

Тырков сам на этот обыск напросился. Так уж вышло. Взыграла душа от лихоимств промысловой артели Евдюшки Лыка, а того более от двоедушия большого сибирского воеводы Андрея Васильевича Голицына. Ведь этот негодь Евдюшка прежде у Голицына в дворовых послужильцах обретался. Верток был, угодлив, вот и выпросил себе недалекое от Тоболеска место, богатое пушным зверем. Набрал себе в помощь промысловщиков, поставил в стороне от тамошних остяков зимовые избушки, да и завел свою охоту. Поначалу хорошо с соседями ладил, а потом пошли на него жалобы, де самоуправствует не в меру — за уговорную черту ловцов посылает. А те и рады стараться — чужие ловушки пустошат, чужих женок к себе на постель без спроса емлют. Дальше- больше: стал Евдюшка Лык к государевой казне подбираться. Дело простое — ясак-то у ясачных людей по счету берется: с семейного мужика десять соболей, с холостого пять, со старого — вовсе ничего. А уж каков соболь по цене, решают приемщики Тобольского ясачного двора. За хорошего зверя могут и пять и десять среднехудых шкурок зачесть. Вот и смекнул Евдюшка Лык: а что, ежели хорошую рухлядь еще в остяцких чумах к рукам прибирать? Северный народишко доверчив: угости его винным лихачом, тусклое зеркальце подари, горсть бисера, другую какую безделицу, он и потеряет голову. Тут его за живое и бери, де будем как братья: мой соболь — твой соболь, твой соболь — мой соболь, давай меняться! А коли заартачится, можно припугнуть его именем большого сибирского воеводы, который Евдюшку Лыка сюда прислал, де князю Голицыну лучше знать, какой соболь кому положен. Что до приемщиков Ясачного двора, то они за изрядный посул и не на такую подмену глаза закроют. Пойди проверь потом, как плутовские скорохваты царскую ложку в рот себе проносили.

Тобольский дьяк Василей Панов не раз об этом Голицыну доносил: челобитчики-то из обиженных волостишек к нему идут. Сказывал и Тырков, да что толку? Разбушуется князь, как варево на большом огне, слюной забрызжет: ах воры! ах разбойники! раскрести их матерь блядную! засеку! разгоню! шули-котовы-яйца повырываю! самих под ясак поставлю! злыдари! шушваль поганая! упыри болотные!.. А на другой день и не вспомнит о своих угрозах. Недосуг ему. У большого воеводы дел невпроворот, одно другого поспешней. Это и обождать может.

Так бы оно и тянулось, кабы не прискорбный случай на нижнем Иртыше в становище Куль-Пугль. Пришел туда Евдюшка Лык за легкой добычей, а шаман Кабырла облачился в свои пестрые одежды и ну в бубен стучать да завывать по- идольски. Верхнему светлому божеству Нуми-Торуму на бесчинства русов пожаловался, с духами среднего мира снесся, а через них с богиней земли Колташ-эквой, затем воззвал к богу Подземного мира Куль-отыру, прося напустить на Лыка и его подручных самых злых духов преисподней, наказать всех примерно и второй жизни не дать — за плохую первую.

Посмеялся Лык над прыжками и причитаниями Кабырлы, но когда растолмачили ему, чего ради затеял старый кутапытыпыль купсвою песенную пляску, крепко осердился и велел сорвать с него нагрудник с побрякушками, сломать колотушку, а бубен продырявить. Вот де я каков — никаких духов не боюсь, никаким богам не подвластен. Но у остяков так: ежели умирает седьмой, самый большой и самый вещий бубен, умирает и шаман. А Кабырла не просто кутапытыпыль куп был, а прославленный вэркы. Кто он без седьмого бубна? Вмиг угас священный огонь в нем. Упал Кабырла лицом вниз, как подстреленная птица, и хлынула из него кровь. Много крови. Перевернули промысловщики шамана на спину — что такое? — горло у Кабырлы перерезано, а руки пусты. Зато у Лыка с поясного ножа кровь на белый снег каплет. Не вынимал его вроде из влагалища, а будто вынимал. Прямо чертовщина какая-то. Вот и возбудились остяки, стрелу с шайтанамигрозятся Тобольску прислать, коли большой сибирский воевода не накажет обидчиков сурово.

Услышав такое, налился Голицын дурной кровью: как? угрожать мне? резать стрелу для измены государю? оговаривать моих людей? идольские отродья! истуканщики косоглазые! песье дерьмо! забыли кто над кем? на красную черевухунабиваются! раздавлю аки червей вонючих, с землей сровняю!..

Воеводский дьяк Василей Панов смиренно ему поддакивал. Не в его правилах князю перечить. Как скажет, так и верно.

Иное дело Василей Тырков. Набычился строптиво, рассеченной ноздрей осудительно дернул. Его с толку напускным гневом не собьешь. Он сразу понял: лукавствует Голицын, шумом хочет разговор в сторону увести, на остяках свой неправый гнев сорвать.

Сцепились они глазами — кто кого? Тут-то и понял Тырков, что нетверд Голицын в гневе своем: зубы по-волчьи скалит, а сам готов хвостом примирительно подвильнуть. Лишь бы Тырков ему тем же ответил. Ведь он к воеводе с другим делом явился: о посыле в Теренинскую, Чойскую и другие среднеиртышские волости доложить. За тот посыл его можно щедро наградить, а можно и без внимания оставить.

«Ну?! — растеклась но лицу князя просительная улыбка. — Выбирай, Василей!»

А что выбирать-то? Тырков не за наградой в татары ходил, а затем, чтобы на месте разобраться, которые из их князей слово, данное Москве, не держат, к киргизам из-за русийских неустройств готовы откачнуться, ясак хитрят не платить и другие недружества делают. Сумел Тырков все тугие узлы миром распутать, согласие с татарами найти и укрепить. С полным ясаком назад возвернулся. За что тогда и жаловать, коли не за такую службу?

Молчание затянулось.

— А ты, Василей, чего ноздрями дергаешь? — первым не выдержал немого единоборства Голицын. — Али слово какое чешется? — и вдруг заобижался: — Ты вот ко мне с уместными вестями пришел, а соименник твой Васька Панов с худыми. И не впервой ужо. Хоть бы ты его наставил, как надо с сибирцами середину держать, от своих людишек при этом не отступаясь. Скажи здраво! Ну?

— Пожду, однако, Андрей Васильевич, — разлепил тяжелые губы Тырков. — Не моего ума дело при большом сибирском воеводе наставления давать. Хоть бы и Ваське твоему Панову. Да и ты покуда об Евдюшке ни единого слова не молвил. Будто не он всему виной!

Щекастое лицо Голицына сделалось серым, дырчатым, как речной песок.

— Дойдет очередь и до Евдюшки… У каждого своя вина… Я о другом реку — об умной середине.

— И я об том же, Андрей Васильевич. Только у середины два конца. Ежели не с того начать, не то и получится. Я так себе понимаю. А ты?

— Не забывайся, письменный голова! — снова вспыхнул Голицын. — Знай свое место! Не я у тебя под вопросами, а ты у меня! — и тише добавил: — Вижу, приустал ты с дороги. Плохо соображаешь. Ступай, отдохни, авось полегчает.

Тырков не шелохнулся. Ему стало жаль Голицына: это уже не тот князь, что запрошлым летом прибыл из Москвы на сибирское воеводство. Тот справедлив был, распорядителен, о делах устроительных всечасно пекся, умел подначальных людей уместным словом разжечь, а этот чванлив, ругателен, двоедушен. Почему так? — Да потому, что скоро ему восвояси отправляться. Два года — срок быстротечный, надо успеть и послужить, и покормиться. Вот и хватает Голицын напоследок все, что может, не тяготясь совестью. Наверстывает упущенное. Не до воеводских забот ему теперь, не до русийской чести.

Мздоимствует, через подставных заворуев сибирцев грабит. Ему с ними больше не жить. А Тыркову и другим служилым людям тут оставаться, вкупе с остяками и прочими иноплеменными народами общий порядок строить. Объясни им потом, что Евдюшка Лык и его всевластный покровитель — еще не Русия…

— Ступай, говорю! — нетерпеливо махнул рукой Голицын. — Мы с дьяком сами как-нито разберемся.

— Гонишь? — усмехнулся Тырков. — А ежели я в обыск себя назову?.. На месте, небось, видней, что к чему.

— В какой еще такой обыск? — опешил Голицын. — Выдумал тоже: из седла в седло. Ты и в баньке-то еще не был. Так? И с женочкой своей не перенежился. А? Отдохни сперва… Или забыл, что у рвения обратная сторона есть: сиречь скорохватство? Я ведь и на него подумать могу.

— Думай, Андрей Васильевич, твоя воля, но в обыск пусти!

— Час от часу не легче. Да что с тобой, Василей Фомич? Не узнаю, ей-Богу.

— А то, что ложка дегтя бочку меда портит. И эта ложка с твоего двора вышла. Коли я так подумал, другие меж собой об том же вслух скажут. Хорошее скоро забывается, а плохое долго помнится. Не оставляй его после себя.

— Загадками говоришь…

Голицын помял воздух пальцами, прикидывая, как быть с дерзким письменным головой. И вдруг сообразил: а никак! Пусть едет! Тотчас! С глаз долой! Сам напросился! На тех же лошадях, которыми в южные земли ходил! С теми же казаками! Евдюшка хоть и Лык, да не лыком шит. Небось, давно в потайном месте схоронился. Ищи его теперь свищи но дремучим северным лесам. А и сыщется, не беда: за большим сибирским воеводой главный присуд. Он казнит, он же и милует. Авось ни до того, ни до другого дело не дойдет. Пока суд да пересуд, князь Голицын к Москве отъедет, там его никакими челобитными не достанешь. На место первого тобольского воеводы другой боярин сядет. Вот он пусть и решает, на чем остановиться.

— …Ну да ладно! — заключил Голицын, радуясь, что может обвести Тыркова вокруг пальца, — Убедил! А потому отправляю тебя в Куль-Пугль, Василей! Неотложно! Сперва уличения собери, да чтоб веские были. А вдруг шаман этот Кабырла сам себя жизни лишил? Это одно дело. Ежели Евдюшка помог — другое. Надо, чтобы все по установлениям государевым было, а не как покажется.

— А потом? — нетерпеливо перебил его Тырков.

— А потом словишь виновных и в Тоболеск притащишь. Но без самоправства! Выставим их на общее посрамление.

— Словлю! — эхом откликнулся Тырков.

— То-то, братец, — приземистый Голицын покровительственно вскинул руку на его высокое плечо и пообещал:

— Вернешься, пожалую тебя за оба посыла сразу! Ты хоть и колюч, Василей, но ревнив к службе премного. По душе мне это.

Воеводская рука мешала Тыркову. И что за причуда такая у малорослых вельмож — снисходительно опираться на своих более гораздых телом послужильцев? Будто к земле хотят пригнуть, унизить перед собою.

— Благодарствую, Андрей Васильевич, — осторожно высвободил плечо Тырков. — Все исполню, как ты велел, — и, не удержавшись, снова пообещал: — Будет вор Евдюшка перед твои очи!

Потом, уже на воеводском крыльце, пожалел о своем хвастовстве. Зачем гусей дразнить? Перемолчал бы лучше, не показывая норова. Дело само за себя скажет…

Остынув немного на крепком морозце, велел стремянному Семке Паламошному собирать отпущенных на отдых казаков.

Семка и глазом не моргнул: собирать, так собирать. Эка невидаль: с дороги в дорогу. Сидя жить, чина не нажить, а на посылах, может, и обломится. Он парень молодой, езжалый, своим домом покуда не обзавелся. Где постелят, там и ладно; куда пошлют, туда и дорога. Все ему интересно, все внове. Дважды переспрашивать сказанное не привык. Взлетел на коня, сверкнул удалыми глазами и умчался исполнять веленое.

В Куль-Пугль Тырков решил идти по левому берегу Иртыша — через Вачиерские и Карабинские земли местных татар. Там больше продувных мест с мелким снегом и спасительными проходами в завалах, которые наделали упавшие от старости и бурь деревья.

Уже на остяцкой стороне встретились отряду Тыркова семь оленьих упряжек. На самой нарядной мужской ездовой нарте кем-ухол восседал старик в белом гусе с шаманским посохом в руках. По его знаку упряжки остановились.

Тырков спрыгнул с коня и почтительно приблизился к нарте старика.

— Пычавола, карыс нумсанг хонняхо, — сказал он то немногое, что твердо запомнилось ему из прежних общений с остяками.

— Пычавола, руть-эква-пырыщ, — далекая улыбка тронула тонкие, похожие на трещину губы старика. — На понты парымын эты номы кзыта.

Посох был выточен из неглы, закрасневшей от времени, как начищенная медь. Сверху его украшал крылатый медведь, в лапах которого замер объятый им человек, ниже — безголовые существа, уподобившиеся лягушкам, еще ниже — шу — змея.

Есть язык слов, есть язык изображений. Во втором языке Тырков покуда не тверд, но такие простые изъяснения, как на посохе, ему понятны. От совокупления крылатого медведя с человеком рождается шаман, его дар проникать в каждый из трех миров, общаться с добрыми и вредоносными духами, помогать людям преодолевать трудности их дальнего пути. Безголовые существа, уподобленные лягушкам, — это умирающие и оживающие в другом облике души предков и вместе с тем — знак единства жизни и смерти, света и тьмы, изобилия и голода, женского и мужского начал, а змея шу, которой никто и никогда из северных людей не видел, охраняет душу-тень во время ее путешествия в Патлан — Страну Мертвых.

Остяцкий народ невелик числом, но живет во многих местах по Оби и ее притокам. Есть в нем хонды-хо, считающие своими предками женщину-медведицу и женщину-зайчиху, Пор и Мось, есть соль-куп, числящие себя людьми Лимбыль-орла, Кассыль-кедровки и Сэнгиль-глухаря; есть кет, ведущие свою родословную по Богдэденг-кукушке и Кэнтанденг-орлу; есть много других, связанных с ними звериных и птичьих людей. У каждого рода — свой шаман. У каждого шамана — свой посох, у каждого посоха — свои украшения.

Тырков уже слышал о посохе с крылатым медведем и змеей шу. Им владеет большой шаман Тама-ира из соль-купов медвежьего рода коркыль-тамдыр. Одно время шаман этот жил в Сургутском остроге и там обучился изъясняться по-русийски.

— Рад тебя видеть, почтенный Тама-ира! — решил проверить свою догадку Тырков. — Куда оленей направляешь?

— Куль-Пугль, — не удивился его обращению старик. — Мат нунам плантентам.

Тырков непонятливо наморщил лоб.

— Великий Тама-ира бубен оживлять будет, — подсказал проводник Сырка.

Шаман кивнул.

— Ты куда путь держишь? — в свою очередь спросил он.

— И я в Куль-Пугль. Вместе поедем… — Тырков назвал себя, стал объяснять, зачем ему занадобилось в Куль-Пугль, но Тама-ира перебил его:

— Нунат чары унта.

И снова помог Сырка:

— Великий Тама-ира слышит голос бубна.

Ничто вокруг не нарушало живой тишины, лишь дыхание коней и оленей да щебет птах. Значит, шаман услышал призывы бубна, который ему еще предстоит оживить.

— Следуй голосу, который зовет тебя, — отступил от его нарты Тырков. — И пусть поможет тебе нопкыль кок!

Его отряд тронулся вслед за оленьими упряжками Тама- иры.

— Хеть-хеть-хеть-хеть! — поторапливали быков-хоров остяки.

— Но-о-о-о, — вторили им казаки. — Пошевеливай…

В Куль-Пугле жили соль-купы из глухариного рода сэнгиль-тамдыр. Чтобы душа шамана Кабырлы прямым путем достигла Верхнего мира, они поместили его мертвое тело в дупло кедра, который является одним из семи жертвенных деревьев, связывающих небо с землей, закрыли дупло куском коры, а сами стали решать, кто получит новый шаманский бубен — младший сын Кабырлы Юзор или старший из его внуков Кукола. Юзор многому научился у отца, но у него кривой глаз, низкий лоб и нет на затылке завитков, которые бы указывали на его шаманскую избранность. У Куколы завитки есть, и лоб высокий, и взгляд острый, и сон неспокойный, и держится он в стороне от людей, но быть шаманом ему не хочется. Вот и послали старейшины Куль-Пугля за Тама-ирой: пусть рассудит, кому быть шаманом после Кабырлы, и заодно оживит для него бубен. Тем же часом отправлены были челобитчики в Тоболеск с жалобой на Руть курр вертор ики, которые принесли в Куль-Пугль сначала раздоры, потом смерть.

Увидев Тама-иру вместе с людьми большого сибирского воеводы, остяки глухариного рода сингиль-тамдыр ничуть не удивились. Так и должно быть. Тама-ира всё может. Сам пришел. Их привел. Две призывающие стрелы были пущены из Куль-Пугля, в разные стороны улетели, а в ответ вернулась одна, общая. С одной стороны вернулась. Вот каков Тама-ира. Настоящий вэркы!

И Тыркову хорошо. Не пришлось ему делать обыск в Куль- Пугле, Тама-ира всё за него управил. Одним разом. Принародно. Облачившись в пестрые шаманские одежды с нашитыми на них изображениями костяка, сердца и дыхательного горла, затеял он лицедейскую пляску. Там, где случилась смерть старого Кабырлы, затеял.

Камлания, которые Тырков видел прежде, с этим не сравнить. Легким сделался Тама-ира, молодым, стремительным. На глазах вселился в него нунган меркы — ветер бубна. И шаманский бубен другим стал. То на оленя похож, то на селчи коль ротык — шаманскую лодку с семью веслами. Когда Тама-ира на бубне-олене несся, колотушка в его руках гремела и свистела, будто погоняло в руках богатыря, летящего на оленьей упряжке. Когда бубен лодкой Тама-ире служил, колотушка заменяла ему семь весел. Одна сторона ее обклеена шкурой со лба медведя, другая раскрашена в два цвета — синий и красный. Синий напоминал о Верхнем мире, красный — о Подземном.

Разыскав в неведомых далях душу шамана Кабырлы, Тама- ира расспросил обо всем, что случилось в злополучный день и раньше. Потом стал о том же глухариных людей спрашивать. Они простодушно отвечали. Им скрывать нечего. Что видели, то и сказали. О бесчинствах промысловщиков сказали, как умер их вэркы, сказали.

А умер он два раза. Первый, когда чужие люди бубен сломали, второй, когда его мертвое тело на старшего из чужих людей повалилось. Тот испугался, подумал, что разгневанный шаман душить его будет, и ударил снизу ножом в горло. Теперь чужие в тайге прячутся. Сначала возле Кожарыки, потом в заброшенном городище Вош-гира-Вош на берегу Конды. Где сей час, никто не знает.

Задумался Тама-ира, где обидчики, отдал Юзору греть бубен с озябшим голосом, а сам перехватил колотушку за кончик лопатки и подбросил вверх. Перевернулась она в воздухе и упала обклеенной мехом стороной вверх, рукояткой к Стране мраков. Заволновались соль-купы: плохой признак. Второй раз подбросил колотушку Тама-ира, и вновь она мехом вверх упала, а рукояткой к Стране мраков. Еще больше растревожились соль-куны. Третий раз колотушка воткнулась лопаткой в снежный бугорок и стала оседать — рукояткой к Стране света, синей полосой вверх. Вздох облегчения вырвался у жителей Куль-Пугля. Они с надеждой воззрились на Тама-иру: что ему сказала небесная колотушка?

— Унгылсат! — Тама-ира легонько шевельнул подвесками одной руки, — Сельчи шуниль няркыт, — шевельнул подвесками другой, — Илында котат мат.

Это значило: виновные в двух смертях Кабырлы находятся на семиямном болоте около жилища Старухи жизни, прародительницы.

— Айга! Айга! — тревожно закричали соль-купы.

— Где это? — шепотом спросил Тырков у проводника Сырки.

— Два дня пути, — ответил тот, — Ни конь, ни олень туда не пройдет. На лыжах идти надо, с собаками, которые потянут грузовые нарты.

Тем временем Тама-ира снова ударил в бубен, спрашивая у Старухи жизни, прародительницы, не причинили ли ей зла пришедшие люди. Старуха ответила: причинили, но она сильней их. Тогда Тама-ира спросил: в кого она вселит бессмертную душу Кабырлы? Старуха ответила: в младшего сына Юзора Анду. Третий вопрос относился не только к Старухе жизни, прародительнице, но и к душе Кабырлы: для кого Тама-ира должен оживить новый шаманский бубен? Оказалось, для Куколы. Хочет или не хочет старший внук быть кутапытыпыль купом, его дело, а только духи Верхнего мира на него указали.

Разные остяцкие праздники довелось видеть Тыркову, а как оживляется бубен — нет. Интересно бы посмотреть, да вот беда — десять дней смотреть надо. За это время Тама-ира должен Куколе путь в страну предков показать. Далек и опасен этот путь. Есть в нем земля мраков, есть земля, где семь солнц светят, где камень до неба достает. Если Кукола заболеет, Тама-ира его вылечить должен, если потеряет своих духовных помощников, собрать их и домой отвести. В Куль-Пугль они на ожившем бубне вернутся, испытав стужу и жару, боль и радость. Здесь и встретят их кедровые и глухариные кэнира-сыкакы, которые делали для нового шамана его бубен и колотушку.

Но Тыркову от своего задания отвлекаться негоже. Это у соль-купов смерть Кабырлы праздник родила. Для Тыркова она так и осталась смертью. Пока не схвачен Евдюшка Лык, ему не до праздников.

Засобирался дальше обыскной отряд.

Тама-ира поспешность Тыркова одобрил, но остерег, чтобы не ходил он к семиямному болоту через урочище Лока Кэийты. Плохое это место. Ничье. Там злые духи собираются — землю ножом режут, плюют в огонь и нечистые вещи в него бросают. Лучше обойти это место стороной. Трудно будет, зато никакой беды не случится. Еще Тама-ира сказал, что надо переодеть казаков в оленьи шубы, чтобы белый мех с белым снегом сливался, обуть в теплые кисы и тоноры, чтобы ногам было жарко, поставить на лыжи-тангыш, подбитые мехом выдры, чтобы не утонуть в сугробах, а когда придут к жилищу Старухи жизни, прародительницы, и освободят семиямное болото от плохих людей, пусть поставят столб и прикрепят к нему три связки стрел. Одну на месте головы, другие на месте рук. Верхние стрелы пусть украсят шапкой, сшитой из красных и синих клиньев, нижние пусть обернут пестрыми лоскутьями. Это будет Хонт-торум, богатырь. Если люди большого сибирского воеводы его сделают, а не соль-купы, Старухе жизни, прародительницы, приятно будет, а вместе с ней и обскому народу.

— Среди ста вэркы возвышается твоя голова, — благодарно откликнулся Тырков. — Обещаю идти по следу твоих мудрых слов, — и заключил с чувством: — Макка туащ, Тама-ира.

Он знал, что приглашение к себе остяки ценят, как высшее проявление дружбы.

Всё складывалось наилучшим образом. Один день в Куль- Пугле можно было за пять зачесть. Это и подвело Тыркова. Захотелось ему с той же стремительностью дело закончить. Да очень уж непролазным обходной путь к семиямному болоту оказался. Громады неохватных кедров, сосен и пихтаря застили небо. Порой они стояли так кучно, что не каждый меж ними просунется. Но особо досаждал палый лес. Он сбивал с ног лыжи, вонзался из-под снега острыми сучьями. Его надо было перелазить, волоча за собой нарты и связку путающихся в постромках собак.

Зароптали казаки, де лучше идти лесным середышем. Тогда и свернул Тырков с обходного пути под убойные стрелы…

Что было потом? — Потом была темнота. Тыркова долго несли. Временами он приходил в сознание и пытался вспомнить, где он, что с ним. Но вспомнить не мог. Очнулся на белой оленьей шкуре. Пахло прелой землей, дымом и травами. Что- то пестрое, переливчатое двигалось перед ним. Знакомые движения, знакомый голос, знакомый предмет, похожий на весло. С одной стороны он обтянут мехом, с другой размалеван красным и синим. Да это же капшит — шаманская колотушка! Вот она прикоснулась к ране, исчезла и вновь появилась. Теперь уже кончик лопасти лег на голову Тыркова. А вот и сам шаман. Ну конечно же, это Тама-ира. Приехал к сородичам оживлять бубен, а пришлось еще и Тыркова оживлять. Так тоже бывает: одному шаману — две смерти, другому — два оживления.

Эти мысли и вернули Тыркова к жизни. Когда человек видит, но не понимает, он умер; когда начал понимать, самое худшее уже позади.

Тырков понимал: касаясь его раны колотушкой, Тама-ира извлекает из нее злых духов, проникших глубоко в тело на кончике коварной стрелы. Касаясь головы, водворяет в нее вылетевшую душу. Нелегко было Тама-ире обнаружить беглянку — далеко улетела.

Почувствовав, что душа вернулась к нему, Тырков облегченно уснул. Проснувшись, спросил: где Семка Паламошный? Ему ответили: повел казаков дальше — Евдюшку Лыка ловить.

Ай да Семка! Не побоялся на себя команду взять…

Ну и слава Богу!

Стал Тырков рассуждать сам с собой: остяки в урочище Лока Кэийты ходить боятся, значит, самострелы не ими ставлены. Евдюшкой Лыком, не иначе. Интересно знать, на лося или на людей? Ежели на людей, то ведомо Евдюшке, что по его следу дознатчики вышли. И кто их ведет, ведомо. Вот супостат…

Гневаясь на Евдюшку, Тырков и себя не забывал. Ведь не зря говорят: каков промысел, такова и добыча.

 

Душа-птица

Легкие крылья порхнули над Тырковым, оставив на лице едва ощутимое колыхание воздуха. Затем послышалось беззаботное «пили-пили-пили-пили».

«Никак синица в карамо залетела? — отвлекся от тяжких мыслей он. — Ну точно. Ее голосишко… Ишь как старается, сердечная — чуть не на девять ладов. Будто и лесу, на солнечном прииске, а не в земляном солькупском дому!»

Тырков поискал птаху глазами. Ага, вон она где пристроилась — на священном столбе па-парге. Снизу вверх по его гладкой поверхности текли отсветы домашнего очага-шонгаля. Достигнув литых тарелок с суровыми ликами Хотал-эквы, солнечного божества, Этпос-ойки, лунного божества, и Най-эквы, огненного божества, отсветы эти превращались в пересекающиеся медно-желто-белые сполохи. Над ними-то и облюбовала себе местечко любопытная птаха.

Тырков присмотрелся: ну точно, синица. Грудка у нее пышная, в зеленый цвет, хвост долгий, подвижный, сама белощекая; в пере на крыльях много черни, зато темечко почему-то голубенькое, как у лазоревки, и клюв с легким загибом, будто у пищухи. Или это так обманчива дымная полутьма под бревенчатым перекрытием жилой ямы? Перекрытие положено вровень с землей, оттого и свисают с него тонкие ниточки корней — проросли на стыках. Ледяная пластина, закрывающая оконную продушину, изгрязнилась — менять пора. Застоявшийся воздух напитан запахом прелой земли, оленьих шкур, вяленой рыбы и застарелой копоти. В его вязкой переливчатой пелене тельце синицы похоже на зеленый светлячок… Нет, на солнечный луч. Остяки называют его ильсат — то, что оживляет. А что оживляет человека? — Ясное дело, солнце. И неважно, какому он богу молится, лишь бы это был светлый, животворящий, единый бог, и не было у него в товарищах полуночного властителя — месяца. Он не дает жизни. Это владыка ночи, сна, смерти.

Тырков невольно глянул на ту из украсивших священный столб тарелок, которая запечатлела воображаемый лик Этпос-ойки, и жалеючи вздохнул. Остяки, как дети, не уразумели пока несовместности света и тьмы, а потому до сих пор пребывают в идольстве и кумирстве. Пробовал Тырков объяснить им, что гнетет их не только дремучий болотный север, но и лунные начала в их душе. Услышав про луну, болота, мраки, они радостно кивали головами. Ну что ты с ними будешь делать? Не навязывать же им свои понятия силой? Надо ждать. Вырастут же они когда-нибудь из детского недомыслия. Еще дед Тыркова, покойный ныне Елистрат Синица, любил говаривать: «Когда душа дозреет, тогда и дело сделается». И прибавлял поучительно: «Кнута в оглоблю не заложишь. Стало быть, терпение запрягай и доброе слово. На них тебе всяк родня будет!»

Кто-кто, а уж дединька Елистрат истину эту своим примером доказал. За грехи предков своих при рождении он корявое тело получил — спинка горбоватая, кожа дряблая, как у иссохшейся репы, волосья дыбом во все стороны торчат — хоть примасливай их, хоть режь под корень. Другой бы на его месте обиженным вырос, мстительным, нелюдимым, а он — нет. Улыбчивый, ласковый, полетный. А златоуст — каких на тысячу и один не сыщется. Как учнет разговоры говорить, шутки-прибаутки всякие, наставления, былички, хитромудрия или успокоения, совсем другой человек. Краше его в тот час никого и на свете нет. Распушит перышки, приосанится, хвост задорно вскинет, как эта вот залетная птаха, и свои «пили-пили» на разные лады давай источать. Потому, видать, и нарекли его Синицей, а не Горбачом или Репой, или еще как-нибудь.

«Синица… — мысленно повторил Тырков. — И как это я сразу-то не сообразил, что за крылышки надо мной пропорхнули? Видит Бог, это душа дединьки Елистрата попроведать меня надумала. Кому же еще?»

Он вспомнил поверье солькупов, де душа человека после его смерти становится птицей. До того, как вселиться в новорожденного, она живет на дереве душ, летает, где хочет. И название у нее не простое: душа-птица, душа-имя или четвертая душа.

«Тьфу ты! — остановил себя Тырков. — Но я-то не новорожденный! И не соль-куп вовсе! Ко мне эти придумки не относятся… Хотя как сказать. Кто не умирал от самострельной стрелы, тому не понять, как это заново на свет народиться…»

«Русийские люди по-другому мыслят, — тут же возразил он самому себе. — Что Богом дано, им и возьмется. Коли потребуется Создателю, он безо всяких там птиц души вместе с именами переселит. Да и зачем новому старое?.. Опять же не в обычай русиянам души умерших по счету раскладывать, где из них вторая, а где четвертая. Душа на то и душа, чтобы единой быть. Божеской! Мир от двоедушия и троедушия стонет, потому как оно страшнее чумы и холеры. Иное дело Душа-человек. У такого грешное тело ни совесть не съест, ни прямоту, ни добролюбие. Вот как у дединьки Елистрата, вечная ему память».

Тепло стало на сердце у Тыркова, покойно. Вспомнился ему легкий неугомонный прародитель, а заодно тучные стада коров, лошадей, овец, при которых он в перегонщиках ходил. Очень уж любил дединька животных, жалел их, не понукал зазря, хоть и путником при них обретался. Бывал счастлив, когда стадо шло не на убой к городским мясникам, а просто перемещалось с места на место или закупалось на штучные торги. Тут уж его душа пела, наружу рвалась, общения просила.

А как дединька церковный звон любил! До умопомрачения. Любил, когда церкви народом захлебывались. Знал всех пономарей в Новогородских, Белгородских, Важских, Новосильских, Смединских и прочих землях. Утром, чуть свет, лез с ними на колокольню, чтобы полюбоваться, как от первого удара черти с земной тверди полетят в преисподнюю. Заработанные в нутах копейки налево и направо раздавал — всякому, кого гнула бедность. А уж коли попросит который из деревенских священников на погорелую или порушенную временем церкву денег собрать, так расстарается, что непременно оживет, украсится она, станет самой звонкоголосой в округе! Умел быть заодно и погонялой, и прошаком, и посыльным, и дорожным писчиком и еще Бог знает кем. Это споначалу девки на него жалеючи глядели, как на перехожего каженика, дурачка деревенского, а уж после стали виться подле, как пчелы у цветочных середышей. Одна из них — Маюта — отбила его себе в мужья да и нарожала от сердца семь сыновей, девять дочерей — и никто из них от хворей и несчастья не помер, хотя смерть вокруг детишек нещадно косила. Сумел дединька превозмочь судьбу, неласковую к нему с ранних лет.

К тому времени, как заневестилась старшая дочь его Аннушка, у вологодского тыркаса средней руки Авдея Тырыкуши сын Фома первую бороду отрастил. Елистрат с Авдеем крепко не ладили, зато дети их по любви сошлись. Не захотел Фома отцовское дело наследовать, подался в казаки, благо надобность в них завсегда есть. Так вот и откатилось яблоко от яблони. Сгладились его бока, сгладилось родовое имя. Фома стал писаться сыном Тырковым. И Василей Тырковым пишется, но по натуре своей он куда как ближе к Елистрату Синице.

Бывало возьмет дединька внука с собою в перегон и давай беседовать. Всё, говорит, примечай, где какие люди живут, как меж собой изъясняются, близки ли к Богу или дьяволу в рот заглядывают. В каждом слове указка есть, кто из какой местности или из какого там народа будет. Взять, к примеру, заглавное слово — церковь. Одни выговаривают его, как надо, другие с перековыркой — тщерковь. Вот и смекай себе: этот из Вязников будет или откуда-то с Оки. Только там тщеркают. А дальше — за Окой, почитай, до Нижнего Новгорода, привыкли молвить черква. В Пскове, у Ладоги, на Вологде, или под Москвой чаще услышишь черковь. Ну а уж владимирский житель или там переяславский будет и чвакать и цекать. Из церкви он непременно сделает цчеркву. Вроде бы ничего особенного, а ты уже знаешь — из каких краев человек. Ну и заводи с ним беседу сообразно его отчинным интересам. Ежели это коренной северец, с ним лучше поминать Спаса или Николу Угодника, покровителя странствующих, бедных и страждущих, Зосиму с Савватеем. которые Соловецкий монастырь основали, Кирилла Белозерского или Тихвинскую Богоматерь. Выходцы из серединной Русии, где много оврагов, мелких водоемов и скотных выпасов, охотней на священномучеников Параскеву-Пятницу и Власия откликнутся, а уж которые с Киевской Руси идут, тем краше всего святой пророк Илия и София — Премудрость Слова Божия. Правильно учнешь разговор, с пользою и кончишь. Потому как приветливый да понятливый, да боголюбивый не чином берет, не мошной, а умным подходом. У него своя власть — знание. А уж коли к знанию приложить усердие вкупе с терпением, совсем ладно будет.

Как-то раз на глазах Тыркова приключилась такая история. Гнали нутники стадо племенных коров для Борисоглебского монастыря, что на Ушне-реке, а в пути к ним муромские перекупщики подкатились. Дали перегонному шишке изрядный посул, он и соблазнился. А еще тем соблазнился, что не надо будет платить пошлину на Торговой стороне — по четыре копейки с московского рубля. Но жадность наказуема. Кто-то донес про ту сделку в Муром, и полетела оттуда за нутниками погоня. Увидел шишка, что дело плохо, и шасть в кусты. Бросил свою артель на волю случая. А муромские досмотрщики начет ей предъявили — за нарушение таможенных правил. Тут-то и выступил вперед Елистрат Синица: «Добро пожаловать, служивые! Сколько вору ни воровать, а виселицы не миновать. Хватай нас! Не поделом, так помелом. Верно я говорю, братцы?» Озадачились померщики: ты чего это плетешь, горбатый? А он, глазом не моргнув, дальше спрашивает: первую половину вора изловили, а вторую когда изловите? (перекупщиков, значит). Ведь ежели есть одна половина, должна быть и другая?.. Те на него с руганью, а он к ним с улыбкой. Притчу о ногах, которые по вине неразумной головы в беду попали, поведал. И тут же на нутников ее перевел: де коли шишка от наемщины сбег, не дав расчету, то и вина вместе с ним сбежала. Фьюить! Ее надо ловить, а не тень бесплотную. На нутниках прямой вины нет, стало быть, под наказание они не попадают, понеже сами в горькой обиде. Словом, праведный гнев муромских тамгачей незаметно на милость перевел. На том и разошлись. А ведь могла артель голой до нитки остаться. После того случая хотели нутники Елистрата Синицу своим шишкой сделать, но он не взялся. Рад бы, говорит, сердцем, да душа не принимает. Мне Богом назначено среди вас обретаться, снизу, а не сверху. Здесь понадсадней, зато и повольней. А коли надо будет новому шишке от своего горбатенького ума что присоветовать, так я это с превеликой охотой…

А какой дединька Елистрат былинник был, какой сказочник! И благоверная его — Маюта — тем же отличалась. Сказея из сказей. Как учнут они в очередь баять, да петь, да смутки и баламутки изрекать, заслушаешься. То сладко на душе, то озноб по коже пробирает, то смех из нутра сам собой сыплется — попробуй остановить.

На тех побайках Тырков и вырос. Много дорог прошло перед ним, много людей, и от каждого в памяти что-то осталось. Сказки дединьки Елистрата приложились к ним, расцветили незабываемо. Глубже других запала в душу сказка о богатыре и чудище. Всяк ее знает, да на свой манер. А сказывается в ней об огнедышащем змее, который навалился прилетать в чужую страну за легкой добычей. Пресытившись даровым златом и серебром, потребовал на похотение себе самую распрекрасную и добронравную из девиц того несчастного царства-государства. Тут-то и объявился бесстрашный богатырь, стал биться с чудищем и на земле и в облаках — не на жизнь, а на смерть. Одолел-таки злодея. Освободил девицу. А с ней вместе и народную душу освободил, потому как самое красивое и бесценное у народа — общая душа.

Много богатырей билось за девицу, а Тырков из всех одного выбрал — святого великомученика Георгия Победоносца, а проще говоря, Егория Храброго. В русийских землях, по свидетельству дединьки Елистрата, Егорий появился еще в те поры, когда по ним ни пеш человек не прохаживал, ни конный не проезживал, а в темных дремучих лесах да в горах высоких, да в морях глубоких и реках широких обитали всякие звери лютые и рогатые, рыбы прожорливые и стада змеиные. Вот и стал Егорий всеволием Божьим, делами и молитвами своими, вещим словом устраивать землю светлорусскую, утверждать в ней веру крещеную, защищать ее ото всякого зла и завоевания. От него-то, Егория-змееборца, и пошли славные киевские богатыри — Волх Всеславович, Святогор, Микула Селянинович, Илья Муромец, Добрыня Никитич, Олеша Попович со товарищи, а от дракона — Скимен-зверь, Идол Скорпионович, Жидовин, Змей Горыныч, его сын Тугарин Змеевич, ну и конечно, Кощей Бессмертный. Без него-то как?

Широка Русия, но человеческий мир намного шире. Давно ли Сибирь Москве незнаемым местом казалась? А ныне вот она — вокруг неизмеримо раскинулась. Но это первая Сибирь. За ней далеко простирается вторая, а уж за второй — третья. Там и есть Гилянское море. Еще в древние поры — по былинкам дединьки Елистрата — доходил туда завоевательный царь Македон, ружье там свое спрятал и колокол. Насчет ружья Тырков дединьке не поверил — какие ружья у древних царей? А вот колокол — пожалуй. Интересно бы найти… От того царя Македона, через византийские да греческие руки, и достались Москве ключи от востока, а с ними вместе — белый клобук Вселенской церкви и шапка Мономаха.

Нынешней зимой, незадолго до Касьяна немилостивого, проезжал по Тобольской Сибири иноземный человек — из калмыцких земель по царской грамоте к себе в датские земли возвращался. Против выездной грамоты оказалось у него четыре лишних холопа — два калмычонка и два остячонка. Озадачились казаки таможенной службы: как быть? Все ж таки датский подданный, не своим чета. Решили письменному голове доложить — ему лучше знать, лишние или не лишние у проезжего мальцы. Оказалось, иноземец по рождению евреин, а у калмыков в священниках служил. Во многих землях успел побывать, во многих языках сведом. Калмычонков из степи вез как своих кулутов — рабов, значит. А остячонков к ним уже на Сибири прикупил. Вот и купчая крепость, извольте взглянуть (это у них так в европах привыкли — одного человека будто многих навеличивать).

Заинтересовался Тырков купчей. Дателем в ней некто Антипа указан. Уж не тот ли это черный поп Антипа, что явился на Обь место для Никольского монастыря искать, да так все найти не может? Худая слава за ним тянется: сам греховен, а других к очищению зовет… Иноземец подтвердил: остячонков ему и верно черноризник продал. Божье дело…

Тыркову аж сердце сперло: как так божье? — Дьявольское! Полуночное! Нечестивое! Христов воин не тот, кто крест на себя надел и божьим служителем нарекся, а тот, кто несет людям дружелюбе и успокоение. Это надо же: собрались два перевертыша, русийский и датский, неискренне своих богов почитающие, и устроили позорную распродажу кулутов. Святотатцы! Нелюди!

Однако воли своему гневу Тырков не дал: не гоже письменному голове перед лукавым иноземцем из приличий выходить. Пусть видит, что власть в Русии справедлива и требовательна, не взирая на лица. Составил он строгую государеву бумагу, де калмычоиков и остячонков у датского послужильца тот час забрать, а ему из казны выплатить за них кабальные деньги, сколько положено. Не удержавшись, прибавил изустно: государь наш Борис Федорович наперед всего повелел в сибирском царстве никаких пленных людей послам и посланникам иных стран в покуп не давать и за рубеж не вываживать, а которым сие повеление не ведомо, упреждать всяким образом, а которые не послушают, с тех спрашивать сурово.

По недавней отписке Нечая Федорова такая грамота от государя давно подготовлена, у царского дьяка Сутупова лежит. Стало быть, Тырков вправе сослаться на нее — ну хотя бы для того, чтобы осадить надменного иноземца. Ишь как он смоленой бровью недоверчиво шевельнул, де не может такого быть, понеже везде на Русии смута и воровство.

Тырков в ответ свои брови насупил: а ты проверь!

Не стал иноземец судьбу испытывать, взял казенные деньги и двинулся поскорее дальше. Уже из Верхотурья прислал он Тыркову издевательскую бумагу в два слова: шелап потешный. Над этими словами намалевана была малая царская корона в три разноцветных зубца: по краям белый и черный, а посредине зеленый — с крыльями и медвежьей лапой на нем. Лапой шелапа. Шелап этот, по верованиям обских людей, был когда-то сыном верхнего бога Нуми-Торума и жил с ним на белых небесах. Став взрослым, захотел сын занять место отца и восстал на него. Рассердился Нуми-Торум и сбросил негодника на зеленую землю. Там шелап оброс мхом, который потом превратился в теплую шкуру, отрастил когти, чтобы проворно лазить по деревьям и удачно охотиться, устроил себе берлогу и стал хозяином тайги. Одни его Консыг-ойкой зовут, что значит Когтистый Старик, верят, что прежде он человеком был, дал людям огонь и лук, чтобы от врагов и холода обороняться. Другие его страшатся, потому что бог Подземного мира Куль-отыр, желая досадить Нуми-Торуму, сделал медведя главным своим духом и вместе с латтарыт йеретя, покойницкими страшилищами, поставил охранять вход в преисподнюю. Есть остяки, которые у себя в жилищах из малых медвежат больших выращивают, ласково называя их Ман Иямы — Мой Сын. А потом охотятся с Ман Иямы на лесных медведей… На шаманском посохе Тама-иры изображен Крылатый Медведь. Жители соседнего стойбища называют себя людьми медвежьего рода коркыль-тамдыр. И все это тоже шелап — Шелап многолицый.

Тырков сразу понял суть издевательского послания иноземца. Шелап потешный — это, разумеется, он, письменный голова большого сибирского воеводства. Но головы-то у него и нет. Ведь дурацкий колпак в виде царской короны напялен неизвестно на что. У короны три разноцветных зубца. Разве не читается в них насмешка над святой православной троицей? Вот де, полюбуйтесь — Отец, Сын и Святой Дух, но в образе идольского богочеловекозверя, соединившего верхний, средний и нижний миры первобытных сибирцев. Так же первобытен и сам Тырков — русийский медведь на сибирской ярмарке…

С детства Тырков на потешных медведей с жалостью глядел: этакая глыбища, а позволяет себя на цепи по торгам водить, в ямной клетке на боярских дворах для развлечения знатных людей держать. Однако дединька Елистрат разъяснил внуку, что медведь не только смелость, силу, стойкость олицетворяет, но и ленность, жестокость, похоть превеликую, вот и тянет человека над ним свою власть показать, удаль и молодечество. Хвалить такое нельзя, но и ругать не след. Понимать надо. В народе ничего зря не делается. Всё свой особый смысл имеет.

В первый год своей сибирской службы попал Тырков к кодским остякам на парры — праздник убитого медведя. О как благодарили они Когтистого Старика за то, что он дал им себя убить, как угощали, подкладывая к безжизненной морде оленье мясо, лучшую рыбу и соты диких пчел, о как клялись в любви, повторяя: тебя убил тот, кто пришел и хочет кушать, а нам не надо — мы добрые. Тут же сидел герой праздника — удачливый охотник. То и дело поднимал он себе на лоб ремешок с носом и губами убитого им зверя — боялся, как бы Когтистый Старик не узнал его.

В тот раз остяки показались Тыркову отъявленными притворщиками. Убили медведя, а вид сделали, что в гости его пригласили. Освежевали, а будто шубу с дорогого гостя помогли снять. Съели, а словно за праздничным столом вместе посидели. В довершение ко всему медвежьи кости в лесу развесили. Тырков спросил: зачем? Ему ответили: чтобы кости новой плотью облеклись и стали новым шелапом.

Позже Тырков встречал в тайге особые знаки: их-курр. Они назывались тень медведя и указывали на место, где охотник пригласил к себе в гости Когтистого Старика или Когтистую Старуху с детенышами. Их-курр обозначались крестом. Душа-тень никак не обозначалась. За ней следовала душа-птица. Она тоже никак не обозначалась. Разве все можно понять и верно изобразить? Глядя на те знаки, Тырков вдруг осознал, что не притворством живут остяки, а волшебными сказками. Просто сказки эти на суровой земле, как цветы, тускло вырастают. Главное в них — вера, что ничто в жизни не исчезает бесследно, все повторяется, пусть и в новом облике. Того же медведя взять. Благодаря ему люди обрели целительную силу и выносливость, породнились с Нуми-Торумом… Человек, которого задрал шелап, по общему мнению, грешник. Недостойными делами своими он прогневил небесного бога, и тот послал ему земное отмщение.

Вот и Тырков, получив от иноземца зловредную бумагу, вдруг почувствовал в себе медведя. Вспышка ярости ослепила его. Кабы проезжий гость на ту пору под рукой оказался, выдернул бы его Тырков из крытых саней, как морковь из насыпной грядки, да и шмякнул оземь. Только мокрое место от него и осталось бы.

Но тут вспомнилась Тыркову сказка про царя-медведя, про то, как подкараулил он, в колодце сидючи, человеческого царя, высунулся и цап за бороду. Очень успокоила эта сказка Тыркова. Небось, кто-нибудь вот так же подкараулит в дороге датского иноземца, сграбастает в кулак и проучит его за всех обиженных и обсмеянных.

За первой сказкой тот час пришла другая — как медведь поймал тетерку, а лиса у него спрашивает: откуда ветер дует? Ему бы сказать: с севера, от этого зубы теснее смыкаются, а он, простая душа, возьми и ответь: с запада. Пасть у него от таких слов и раззявилась, добыча из нее и вылетела. Вот и у Тыркова так: привык говорить, что есть, а не как выгодней. Рядовые казаки и простодушные сибирцы его за это уважают, а которые при власти, да при богачестве шибко сердятся. Сказали бы они богу прямое слово, да черта боятся, сделали бы доброе дело, да худое покуда не доделано…

Синица на священном столбе па-парге вдруг забеспокоилась, глянула вглубь карамо одним, потом другим глазом-бусинкой, сделала несколько испуганных прыжков. И вовремя. В то место, где она только что сидела, с ноющим свистом вонзилась стрела. Она была вполовину меньше обычной, но имела острый наконечник и орлиное оперение. Сразу видно, охотничья.

Тырков глянул в ту сторону, откуда прилетела стрела, и увидел мальчонку лет пяти. Он был одет в шкурки оленьих телят. Волосы у него кружком стрижены, лицо круглое, как луна, щелочки глаз к бровям убегают. Досадуя на свой промах, мальчонка закладывал в лук вторую стрелу.

— Тя мас, - поспешил остановить его Тырков.

По тот упрямо вскинул лук:

— Хоседем-боам, - объяснил он свое упрямство.

Теперь понятно. Маленький соль-куп из глухариного рода сэнгыль-тамдыр думает, что в зеленогрудой птахе прячется носительница зла Хоседем. Вот и решил убить ее. А Тыркову синица напомнила светлый образ дединьки Елистрата, его немеркнущую душу… И так бывает: в одном и том же разные люди противоположное видят.

— Чаптам, — улыбнулся Тырков, не без труда отыскав нужное слово. — Сказка, говорю. Понимаешь: чап-там! А ты настоящий богатырь. Да-а! По-вашему это будет… сенг-ира. Ну так вот, ты сенг-ира и есть. Согласен?

Мальчонка ответно улыбнулся. Он догадался, о чем ему говорит больной русиянин.

— Значит, договорились… А ну-ка, покажи мне свое оружие, — Тырков призывно махнул рукой. — Не бойся! Ежели Бабы Яги не испугался, то я тебе и вовсе не страшен.

Сам того не заметив, он назвал Хоседем-Боам более привычно для русского слуха — Бабой Ягой. А ведь и правда Баба Яга! С мужем на небе не ужилась, сбросил он ее вниз, как Нуми-Торум своего Шелапа. Вот и напускает она на людей болезни, порчу, непогоду, пожирает их души. Бр-р-р!

У каждого народа своя Баба Яга есть. У обских татаровей — Сары Чэч или Желтая Дева, у казанских — Шурале или Су Анасы, у ногаев — Албаслы, у бухаретян — Мартук… До того уродлива эта Яга, что старые груди ей приходится закидывать за спину, чтобы не путаться в них. На руках у нее острые когти, на ногах — копыта или птичьи стопы, а через пустую спину видны все ее вонючие внутренности. Русийская Баба Яга но сравнению с ними просто красавица. И душ людских она не пожирает, только над плотью властвует…

Тем временем мальчонка подошел к ложу Тыркова и доверчиво протянул ему лук.

— А ну-ка, посмотрим, — Тырков бережно принял оружие из его рук. — И лук у тебя, Сенг-ира, богатырский! Для настоящего охотника сделан. Мал да удал!

Лук и правда был сделан на славу: основа склеена из гнутых полос березы и кедрового дерева, сверху обтянута тонкими полосами вываренной бересты; тетива из крапивы и тончайших берестяных перевивок натянута так туго, что звенит. Древко у стрелы еловое, наконечник острый, как игла, с зазубренными концами. Только таким и можно Страшную Старуху просечь…

Не удержавшись, Тырков погладил мальчонку по жестким волосам с начавшей нарастать на затылок косицей. Детские годы быстротечны: сперва — сосунок, потом — стригунок, дальше — бегунок, еще дальше — игрунок, а там и в хомут пора! Вот и у остяцких сынков от колыбели до охотничьей тропы одна забава — взрослым подражать. Коли заплачет во сне, лук ему для успокоения кладут или обрывок аркана, де подрастет, научится набрасывать на оленей. А еще всякие погремушки подвешивают, чтобы злых духов отпугивать. Ему охотником быть, вот пусть и учится!

Мальчонка доверчиво замер под рукой Тыркова.

— Ах ты, Мужичок-с-Ноготок, расчувствовался он. — Будем считать, что Хоседем ты уже победил. И лук у тебя богатырский. И сам ты Большой Князь. Марг-кок. Верно? Теперь давай придумаем какую-нито игру, чтобы и тебе и мне занятно было. Ну хоть бы в прятании. Я закрою глаза, скажу: раз, два, три… десять, а ты тем временем найдешь себе утайку… Нет, лучше в носы… А?

Но поиграть в носы им не удалось. В тебыне раздались громкие голоса. Затем вылетела дверь, обитая оленьими шкурами, — чуть с кожаных петель не сорвалась. Качнулся свет в очаге, побежал по наклонно поставленным стенам — чуль-мат. В карамо сделалось свежо, шумно.

— Это я, Василей Фомич! — торжествующе объявил Семка Паламошный. — Разреши войти на короткое слово?

— Так ты уже вошел!

— И верно, — деланно удивился стремянной. — Я-то и не заметил, — он не спеша отер шапкой разгоряченное лицо. — А здравие у тебя какое нынче, Василей Фомич? Позволяет?

— Позволяет, Семка, позволяет!.. Ты лучше сразу скажи: словил Евдюшку Лыка али нет?

— Сам что ли не видишь? — даже обиделся Семка. — Притащил, как козла на веревке! За дверью дожидается.

— Ну так сюда веди!

— Это я мигом!

Семка втолкнул в карамо упирающегося Лыка. Тот был невелик ростом, но крепко сбит. Малица на груди порвана, накидная шапка-пришивка на левое ухо вздета. Видно, раззадорился Семка Паламошный, осаживая его, помял в сердцах, чтоб не топорщился. И правильно сделал.

Волос у Евдюшки редкий, с рыжим отливом. На щеках гроздья слипшихся конопушек. Борода куцая. Сквозь нее просвечивают два больших зуба. Ну бобер и бобер. А глазки маленькие, красные, будто он в воде до задыха сидел.

Испугался красноглазого Лыка мальчонка, хотел убежать.

— Сиди, — успокоил его Тырков. — Больше этот дух болотный ни тебя, ни твоих старших не тронет.

— Смотри, не прообещайся, — ухмыльнулся Лык.

Тырков на его ухмылку и внимания не обратил.

— А ты говорил, не встретимся, Евдей Ермесович. Прошибся маленько. Жгуча крапива родится, да во щах уварится.

— Погоди, Василей Фомич, еще кукушка не прилетела, — огрызнулся Лык. — Русийский час долог.

— Нешто ты к русийскому часу отношение имеешь? Ай-ай!

— А што?

— А то! Иноверцев за людей не считаешь, де тебе с ними всё дозволено. Окончательно совесть потерял. Ну нет. Настоящий русиец всяким бывает — грехов на нем много, это да, но то его от других отличает, что он всем народам брат, а не указчик. Со всеми во Христе — и с безверами, и с кумирниками, и с мухаметянами, и с прочими… Коли не уразумеешь этого, так и загниешь в затмении своем, ни к чему доброму свои награбленные богатства приложить не сумеешь и родной души в мире не встретишь.

— Это не твоя забота.

— В том-то и дело, что моя. Ведь мы с тобой как-никак от одной земли, от одного славянства. Рядом, почитай, живем… Торчишь в глазу, как заноза…

— Давай разойдемся, — хихикнул Лык. — Сибирь-то большая… Не пожалеешь.

— Я тебе об одном, ты мне об другом, — Тырков устало откинулся на подголовник. — Ну и ладно. Поговорили и будя. Завтра чуть свет в Тоболеск тронемся.

— Куда спешить-то, Василей Фомич? — удивился Семка. — Подбодрился бы хорошенько, заживил рану. Я тем временем Евдюшку на привязи подержу, вкупе с охотничьим медведем. Пусть осознает, каково на людей самострелы ставить, кривды над сибирцами несмышлеными творить… Он только на других смел, а сам бздюх известный. Его пощекоти, он и заслюнявится… Ишь как морду кривит! Будто ему в зад лягуху запихали…

— Я сказал! — не дал ему выговориться Тырков. — Завтра же выступаем, — и перевел взгляд на священный столб па-парге.

Синицы там уже не было.

 

Нечаянная радость

Весть о том, что обидчик соль-купов Евдюшка Лык пойман и сидит в соседнем с охотничьим медведем загоне, тот час облетела становище Куль-Пугль. Она вызвала всеобщее ликование: наконец-то перестали, защищать Евдюшку духи-черти (по-остяцки лозы), да и большой сибирский воевода Андрей Голицын от него отступился. Теперь Евдюшка жалкий совсем, до того жалкий, что можно подойти и плюнуть на него. Не человек, а безголовая, безрукая, безногая половинка человека — кэча. Воеводский посланник Василей Тырков сильней оказался. Хоть и поразила его коварная стрела Евдюшки, люди Тыркова поймали злодея и превратили в Кэчу. Ну как после этого не назвать победителя Косколом?

Не успели глухариные люди порадоваться посрамлению Евдюшки Лыка, полетела по становищу другая весть: рано утром Коскол собирается увезти Кэчу в Тоболеск.

«Как-так? — растревожились соль-купы. — Зачем спешить? Рана у Коскола опасная. Еще растрясет в дороге. И Тама-ира новый бубен пока не оживил, и старший внук шамана Кабырлы Кукола его места не занял, и не все, кто хотел, успели плюнуть на безголовую половинку злого человека Евдюшки. Старики правильно говорят: в праздник нельзя уезжать, не то плохое из прошлого вернется. Что же делать?»

Решили спросить у Тама-иры.

Не прекращая оживлять бубен, старый вэркы плеснул в огонь кровь жертвенного оленя и попросил:

— Огненный дух, у тебя длинные ноги и острый язык. Очистивши наши жертвы, принеси их богам. Пусть они скажут, должны ли мы отпустить Кэчу с Косколом или можем оставить его у себя?

Огненный дух ответил: лучше отпустить. Еще он сказал: сделайте Косколу такую нарту, чтобы он здоровым к воеводе вернулся.

И стали глухариные люди делать для Тыркова особую нарту — ехот-ухол. Всю ночь делали. Вместо полозьев поставили две широкие в носке, узкие сзади, чуть выгнутые посредине лыжины. Подошва каждой из них подбита десятком лосиных спинок и оленьих камусов. Сиденье связали из черемуховых прутьев и сыромятных ремней, чтобы оно при толчках пружинило, нарастили невысокие борта, а дно мягкими шкурками выстлали. Тут тебе и лежанка для Тыркова, и сиденье для каюра, погонщика собак.

Все продумали, все предусмотрели. Особо старательно подобрали ездовых собак. Нашли немолодых и крайне выносливых. Такие не заспешат зря, не понесут по ухабинам, будут чувствовать каждое движение легкой оглобельки с намотанной на ее верхний колец постромкой.

Еще не рассвело, когда отряд Тыркова выступил в обратный путь. Проводить его вышли все жители Куль-Пугля — от мала до велика. Каждому хотелось в последний раз взглянуть на посрамленного Кэчу, на справедливого Коскола и его помощников, высматривающих дорогу — кумынык мантыпыль. В пепельной темноте мелькали фигурки, облаченные в белые одежды из оленьих шкур, но, странное дело, у них не было лиц — лишь черные провалы. Окоченевшее небо с россыпью тусклых звезд плоско лежало на вершинах деревьев.

Четвертый месяц в году русияне называют березозолом или цветенем, а для остяков это ункер тылись — месяц больших заморозков и высокого наста. За ним последуют месяц отела оленей, месяц мертвых листьев, месяц отдыха рыбы в сорах, месяц ее движения по рекам, месяц хода шохура, и вновь наступят холода. Об этом возвестит ай потты тагает тылись — месяц замерзания мелких ручейков. Так устроен мир: одни живут от тепла до тепла, другие от холода до холода. Одним следовать дальше по назначенному им пути, другим оставаться.

Прощай, Куль-Пугль! Бог даст, еще свидимся!

И покатилась назад дорога, на этот раз по правому берегу Оби. На ровных перегонах Тырков отдыхал, на бугристых стискивал зубы, чувствуя под обманчивым снегом каждую колдобину. Острая боль внезапно прошибала грудь, туманила голову. Казалось, рана вот-вот разойдется — не поможет и повязка с целебной мазью, наложенная Тама-ирой.

«Терпи! — приказывал себе Тырков. — Никто тебя из Куль- Пугля не гнал — сам выступил. Вот и зажмись в кулак! На тебя казаки смотрят. И этот душегубец Евдюшка Лык… Ждет, как ворон, не свалюсь ли я без памяти на одном из перегонов, не застряну ли где-нито у придорожных остяков или татар. Ему бы от этого радость была, время на лисью уловку… Ну нет, Евдюшка, не будет по-твоему. Я — двужильный. Небось, дотерплю до Тоболеска…»

Уже перед самым городом, когда невмоготу стало, вспомнил и зашептал он заговор, слышанный когда-то от бабиньки Маюты:

— Плакун, плакун, плакал ты долго и много, а выплакал мало. Будь ты страшен бесам и полубесам, старым ведьмам киевским, дабы они тебе покорище дали, замкни их в ямы преисподние. А я сам себя излечу — светочем веры моей. Верю безмерно, де будет крепка от раны грудь тела моего — вдали от слез твоих. Чую вновь в себе силы сильные, силы могучие, силы свежие и пламенные. Трепещет во мне радостный дух, дух здравия и благомочия, течет силушка по членам моим, кипит кровью младых и удалых лет. Знаю я: исцелен я есть, исцелен верой божеской. Будь мое слово крепко и твердо век веком. Аминь.

Занятый исцеляющей заговоркой, Тырков не смотрел вокруг. Снова и снова шептал он бабинькины слова, каждый раз прибавляя к ним новые похвалы своему так страстно чаемому оживлению из болящих.

Тем временем отряд вышел к подножью Чукманского мыса. На двадцать пять саженей, не менее поднялся он над заснеженным ледяным панцирем Иртыша. Еще на столько же увысила Чукман северная проездная башня Тобольского детинца, самая большая и узорная. К ней вел хорошо укатанный Никольский взвоз. Неторопливо взбирался он наверх, обнимая глинистую крутизну с новой крепостной стеной.

Прежде Тоболеск стоял на вершине горы Алафейской, венчающей Троицкий мыс, а теперь передвинулся сюда. За четыре без малого года успел отстроиться по мере сил. Заметнее прежнего стал воеводский двор, краше прежней Троицкая церковь. Вокруг наросли дворы лучших людей — служилых и обывательских, прочней сделались охранительные стены, уширилось городовое место. Мог бы и Тырков поставить себе дом под боком у воеводы, да не захотел: занял себе дальнее место у речушки, которую источали сладкие подземные ключи. Здесь и повольней, и попросторней. Речушка стала зваться по его двору Тырковкой, а улочка, пролегшая рядом, Второй Устюжской. Потому как невпопад поставленные дома отгородили ее от главной Устюжской улицы, важной от своей близости к управительской середине.

За подъемными воротами Семка Паламошный повел было отряд на Вторую Устюжскую, но Тырков решительно остановил его:

— Сперва Евдюшку воеводе сдадим! Правь к нему!

Он почувствовал, что может сам стоять на ногах, без сторонней помощи, и на высокое крыльцо сам взойти может, и с Голицыным давний разговор закончить. Чудо-то какое! Помогли бабинькины заговоры, как есть помогли!

Однако подниматься на высокое крыльцо ему не пришлось — большой сибирский воевода сам навстречу попался. Легок на помине. Выглянул из каретных саней, увидел Тыркова не на коне, как пристало письменному голове, а на жалкой остяцкой нарте, запряженной четырьмя ездовыми псами, и торжествующе усмехнулся: ну что, мол, Василей Фомич, опростоволосился на сыске? В другой раз будешь знать, как со своими глупыми починами высовываться… Но тут на глаза Голицыну попался Евдюшка Лык. Он сидел на другой нарте и был похож на куропатку, угодившую в крепкие силки. Нахохлился, отворотил в сторону конопатую морду, на покровителя своего бывшего взглянуть боится.

Усмешка с воеводских губ тот час слетела, а выпорхнула деланная похвала:

— Вижу, Василей, слово свое ты держишь… Хоть и пострадал на нем… Крепко ли?

— Не бери в голову, Андрей Васильевич. Обойдется! Лучше скажи, кому разбойника сдать?.. И на отдыхи отпусти. Пристал я немного.

— Будто не знаешь, кому… — поперхнулся Голицын. — Ну да ин ладно. Погордись-ка над воеводою! Ты нонче вельми отличился… — и вдруг рявкнул, да так, что кони вздрогнули:

— Мне сдай! Спрашивает: кому… Я ведь тут самый досужий…

«Вот и выказал ты себя, князь, — с горечью подумал Тырков. — За то гневаешься, что я тебе Евдюшку притащил. Значит, своя кость пуще горло дерет. Смотри, не подавись ею. Все ж таки на людях мы, а не у тебя при закрытых воеводских дверях».

Словно услышав его невысказанный упрек, Голицын выдавил примирительную улыбку:

— Чего это я вдруг разгорячился? Совсем из виду твое худоздравие упустил. Не взыщи, Василей Фомич. Каюсь.

«Так-то лучше, — подумал Тырков. — Зачем срамиться?»

— Езжай себе домой, ни об чем не заботься, — продолжал Голицын. — А я к тебе следом своего лечителя пришлю. Дошлый человек, живо тебя на ноги подымет. И сам загляну, как время будет.

— Благодарствую, Андрей Васильевич.

— Успеешь еще, — залюбовался своим добросердием тот. — Помнишь, пожаловать тебя обещал, как дело исполнишь? Вот и пожалую! Воеводское слово крепко…

На том они и разъехались.

Отлежался Тырков в домашнем покое день, а на второй стал ждать к себе князя Голицына. Он — воевода, когда захочет, тогда и выберет время, чтобы попроведать своего письменного голову. В любой час может нагрянуть.

Меньше всего Тырков о пожаловании думал. Есть у него и земля, и дворы, и деньги… Все есть! Другое его заботило: как Голицын с Евдюшкой Лыком обойдется — по совести или по расчету? Знать бы наперед, и терзаний не было…

Вечером уже, когда небо звездной тьмой залепилось, а Тоболеск приумолк, готовясь ко сну, заржали на Второй Устюжской кони, полетели голоса. У ворот Тыркова остановились.

«А вот и воевода, — екнуло сердце. — Ну наконец-то…»

Тырков дожидался его, как какой-нибудь сибирский князец — полусидя на ложе с россыпью цветастых подушек поверх мехового покрывала. Еще с полудня в кафтан облачился, чтобы наготове быть. Вот и пригодилась та предусмотрительность.

Осторожно снявшись с ложа, Тырков перебрался к столу. Рана тот час ожила, наполнилась болью. Сел по-иному — тоже неладно. Долго искал, как бы половчее устроиться, пока не нашел удобное положение.

А тут и воевода на пороге, но не Голицын, как ждалось, а Пушкин, второй после него.

— Здравствуй, Василей Фомич! — заполнил он комнату тугой молочной силой. — Да ты, я смотрю, поднимаешься уже?

Не рано ли?

— Сам не знаю. Надоело лежать, вот и зашевелился, — с охотой откликнулся Тырков. — Здравствуй и ты, Никита Михайлович. Проходи, располагайся…

— И то, — не чинясь, подсел к нему гость. — Избегался нынче. Посидеть охота…

Отношения у них простые, можно сказать, приятельские. Всего одна ступень отделяет второго воеводу от первого письменного головы. Хоть и не ровня, но близко к тому. И службы у них самостоятельные. У Пушкина свой письменный голова есть — Гаврила Хлопов, а Тырков под началом у Голицына ходит. Один от другого мало зависит. Но главная причина — Евстафий Михайлович Пушкин, светлая ему память! Кабы не он, не видать Тыркову места большого письменного головы, а Никите Михайловичу места второго сибирского воеводы…

Каждый раз при встрече с Никитой Михайловичем вспоминается Тыркову его старший брат. И лицом, и речью, и повадками напоминают они один другого. Оба круглолицые, крупноносые, с наплывшими на серо-зеленые глаза веками. На лбу — по суровой складке, а на щеках — смешливые ямочки. Вот только Евстафий Михайлович посуше был, полегче на ногу и в делах попроворней. До прошлой осени он на Тобольске в товарищах с Голицыным воеводствовал. Во всем князя превзошел, кроме родовитости. Ныне Голицыны при дворе куда выше Пушкиных поднялись, хотя когда-то в одном боярском ряду стояли. Так уж судьба распорядилась. Но Евстафий Михайлович сумел изрядно ее поправить. Не лестью и не умышлениями на других показал себя, а верной службой царю Иоанну. После того, как опричнина пала, он сторожевой охраной при Грозном ведал, воеводой передового полка в Ливонский поход ходил, был четвертным войсковым воеводой в Смоленске и там весьма отличился, потом со Стефаном Баторием, польским королем и великим князем литовским, за переговорным столом сидел, а при царе Федоре Иоанновиче со шведами вечный мир заключал. Много у него заслуг, много и наград было. Однако при нынешнем государе Евстафий Михайлович в подозрение впал. Филиппка да Гришка, дворовые люди, возвели на него поклеп, де поперечен Остафий Пушкин с братьями своими против государя Бориса Федоровича. Годунов тому поклепу не сильно поверил, но из Москвы решил не медля отправить. Чем дальше, тем лучше. А дальше Сибири у него и земли нет.

Для большинства кремлевских людей Сибирь смерти подобна. Наслушались всяких вздоров про самоедскую дикость, лютые мраки и болотные жрения кумирников. По своей воле охотников туда на службу идти мало. Вот и придумал царь Борис отправлять туда ближних людей в опалу. Двойная польза — и в наказании они, и на службе. При надобности продлить ее можно, а можно и на Москву с повышением вернуть. Иоанн Грозный, к примеру, своего конюшего Ивана Петровича Федорова по злому навету исказнил, а Годунов его бокового родича Евстафия Михайловича Пушкина в думные дворяне пожаловал да и отправил вторым воеводою в стольный сибирский град Тоболеск. Вот как время повернулось. Не поймешь, где опала, а где царская милость.

Евстафий Михайлович и на Сибири себя с лучшей стороны показал. Это он на Чукманском мысу новый детинец достраивал, служилых людей и крестьян по сибирским крепостям расписывал, хлебом, зельем и торгами разумно ведал. Это при нем Тырков во второй раз на Москву ездил — наперекор Голицыну. Пленил он тогда на честном бою кучумовского царевича Мурата и собирался сам его в Кремль доставить, как за год до этого доставил вогульского князьца Тагая Аблегеримова, но Голицын поставил к Мурату другого пристава. Спасибо Евстафию Михайловичу, вмешался, не дал неправому делу свершиться. Тогда они и сблизились. Попросил Пушкин отвезти на Москву братьям своим личные послания. Тырков с радостью согласился. Беседуя с Никитой Михайловичем, и подумать не мог, что они вскоре рядом окажутся, приятелями станут.

В те поры первым письменным головой был Постник Бельский, вторым — Гаврила Хлопов; Тыркова они на подхвате держали — для сношения с сибирцами, а чтобы его с почтением встречали, велели Тыркову называться на посылках тобольским письменным головой. Для важности он и назывался. Так бы оно осталось и дальше, кабы не Евстафий Михайлович. Это по его подсказке московский дьяк Нечай Федоров, отправляя Постника Бельского в Кетск воеводою, расписал на его место Тыркова. Против воли Голицына расписал.

Не молод был Евстафий Михайлович, прихварывал порой, но быстро поднимался. А нынешней осенью слег и не встал. То ли внутренняя болезнь его источила, то ли годы преклонные — кто знает? На глазах почернел, высох, будто от злой отравы. Перед самой кончиной в монахи постригся, чтобы из жизни иноком Ефимием уйти. Потухающими губами несвязанные речи говорил, братьев и племянников поминал, де хорошо бы кому-нибудь из своих за него довоеводствовать…

Так оно и вышло: на место одного Пушкина Казанский приказ именем государя прислал другого. Хоть и не думный дворянин Никита Михайлович, а жалование ему положили, как старшему брату, и выдали сразу на два года вперед, чтобы видел: в Сибири у него и денег, и власти, и почета больше, чем на Москве. Только служи!

Вот Никита Михайлович и служит.

— Какими новостями порадуешь? — ожидающе улыбнулся Тырков.

— А какие тебе надобны, Василей Фомич? — будто торговец на ярмарке, прищурился воевода. — По запросу и новость будет.

— Тогда с крайней начни.

— Твоя воля, — не заставил себя упрашивать Пушкин и ну рассказывать, чего три казака старой ермаковской сотни намедни учинили. Вышли они, значит, из Троицкой церкви и стали в голос молиться от блудной страсти, поминая подвиг супружеской добродетели святомученицы Фомаиды, которая целомудрия ради решила лучше умереть, нежели домоганиям плотской похоти свекра своего бесчестного уступить. На их моления собрался народ. Кабы такую выходку молодые казаки учинили, дело понятное, а тут седовласые воины, с самим Ермаком знавшиеся, под его началом многие труды претерпевшие. Базлают, будто гонные козлы, людей с толку двусмысленными ужимками сбивают. Пришлось вмешаться атаману их сотни Гавриле Ильину. Посадил он их под замок на пустую воду. И досе сидят…

— Ты бы ближе к делу, Никита Михайлович, — терпеливо выслушав его, попросил Тырков.

— А разве это не близко? — снаивничал Пушкин. — Тогда намекни, с какого боку у тебя край?

— Да хоть бы с евдюшкиного.

— Этот край еще не отмотан. Есть у Андрея Васильевич прикидка — отправить Лыка в опалу. К примеру, в Нарымский угол, к Обдорску или в Мангазею.

— Ничего себе опала! — возмутился Тырков. — Повыгреб из карманов, что можно, клади его теперь в теплую запазуху! — но вспомнил, что старший брат Никиты Михайловича тоже в опалу на тобольское воеводство сел, да и сам Голицын вроде как в опале здесь пребывает — и осекся.

Обидно сделалось Тыркову, тошно. Стоило ли себя под евдюшкин самострел подставлять, остяков правосудием обнадеживать, с незажившей раной спешить, будто его кто-то гонит? Другие живут, как проще, не устраивая себе зазря душевных треволнений и вечной гонки, де от Бога все, а его так и подмывает устроенное Им подправить. А что это, если не гордыня, не самомнение, нарушающее заданный ход жизни?..

Будто почувствовав сбой в разговоре, вплыла в светелку пышнотелая Настасья Тыркова. На резной подносной доске внесла она ковши с квасами — этот на мяте настоен, этот на смородине, этот на липовом цвете или клюквенной ягоде… Бери, какой по вкусу придется. А что за сладкие запахи над ковшами витают!? Будто лето вернулось — с ровным жужжанием пчел над ласковым разноцветием…

— Угощайся на здоровье, Никита Михайлович, — Настасья с поклоном поставила перед Пушкиным ковши. — Милости просим отведать нашего хлеба.

Никто в округе лучше ее хлебные квасы не делает. За то и прозвали ее Квасидой. Это для хозяйки лучшая похвала. Ведь без доброго кваса ни щей хороших она не сварит, ни супов, ни борща. А как без него окрошку сделать или, скажем, ботвиньи, свекольник, тюрю? Чем заправить тертую редьку с хреном? На чем истомить морковные, репные и другие паренки? Чем вымочить медвежье, лосиное, свиное и прочее мясо? В чем его потом отварить или запечь? — Да на квасе же! Незаменимый напиток в каждом русийском доме — насытит и сблизит общепитием…

Никита Михайлович выбрал себе ковш с квасом на душице. Отпил смачно, отер бороду, похвалил:

— Уж ты, Настасья Егорьевна, мастерица жидкие хлебы готовить. Не пью, а нежусь.

— Спасибо на добром слове, — снова поклонилась хозяйка.

— Не буду мешать… — и скрылась за дверью.

— Сердечная у тебя жена, — посмотрел ей вслед Пушкин. — Истинно говорю. Такая хоть за малым казаком, хоть за царским воеводой себя не уронит.

— Ей и письменного головы хватит, — отшутился Тырков.

— Не скажи. От письменного головы до второго воеводы рукой подать.

— При чем тут второй воевода?

— Ты спрашивал, чем я тебя порадую… — Пушкин осушил ковш до дна, удовлетворенно крякнул и продолжал: — Вот я и ответствую: быть тебе с Гаврилой Писемским на Томи, город ставить и воеводство устраивать. Завтра об этом по чину Андрей Васильевич объявит, а нынче я — по-свойски. Глянется ли тебе такая новость?

— Глянется! — не задумываясь, ответил Тырков. — Нешто из Москвы грамота пришла?

— Пришла! Нынче и пришла.

— И Тоян вернулся?

— С божьей помощью.

— Где же он?

— А тут, — благодушно ухмыльнулся Пушкин. — Очереди к тебе дожидается. Сперва я, после — он… Хотел тебе нечаянную радость доставить.

У Тыркова аж дух от возмущения захватило:

— Очереди?!.. Какой ты, однако, Никита Михайлович… неловкий. Можно ли такого человека в прихожей держать, пока мы тут беседами пробавляемся?

— Зачем в прихожей? Настасья Егоровна его давно поди к камельку усадила да квасами потчует. Успокойся, Фомич. Я же говорю: для нечаянной радости. Сей час я его тебе приведу…

И вот Тоян рядом стоит. Невелик ростом, зато плотен в плечах. По виду ни стар, ни молод, ни худ, ни дороден, ни весел, ни угрюм. Полгода в дороге провел, а по нему этого не скажешь. Разве что скулы заострились да на правой щеке остался порез от бритвенного ножа.

Сказав приветствие по своему обычаю, Тоян вдруг добавил:

— Незванный гость хуже татарина. Так, да?

Тырков ушам своим не поверил. Откуда у Тояна русийская речь? Шутит или всерьез спрашивает? Кто его на такой вопрос надоумил?

Глянул Тырков на Пушкина, а тот сам в недоумении. Стало быть, не от него эта присказка. От кого же тогда?

Подумать бы, да думать некогда, отвечать надо. И Тырков ответил:

— Еще у нас говорят: не всякий гость татарином ходит, не всякий русиянин гостем!

Тоян хитро разулыбался. Он был доволен ответом Тыркова, а еще больше — своими познаниями в русийском языке. Теперь толмач им не нужен. Будто преграда к ногам пала.

Тырков протянул через нее руку, Тоян в ответ протянул свою.

Почувствовав себя лишним, Пушкин залпом выпил квас на мяте и объявил:

— Ну мне пора. Отныне вы в одной царской грамоте, вот и беседуйте…

«В одной царской грамоте, — мысленно повторил Тырков. — Долго же она шла…»

 

Царское слово перемен не терпит

Кроме изустных слов от Нечая Федорова передал Тоян его послание к Тыркову, не для чужих глаз писанное. И была в том послании просьба — присмотреть по силе возможности за его сыном Кирилой, ибо он пока в тех летах, когда тело зреет быстрее ума и не на все хотения есть терпение. Еще Нечай Федоров сообщил, что на время обоза приставил к сыну верного человека Баженку Констянтинова. Вот бы Тыркову с ним перевидеться, расспросить без утайки и, судя по всему, розмыслить о дальнейшей Кирилкиной пользе. А польза для Федорова-младшего ныне в добром наставнике, который не дал бы ему на теплом месте сидеть, а взял бы с собой на живое сибирское дело. Очень уж лихое на дворе время. Люди при власти быстро меняются. Именем отца долго не удержишься, надо свое зарабатывать. А где и отличиться парню как не на Томском ставлении?..

И раз, и другой перечитал Тырков послание Нечая Федорова. Приятно ему доверие дьяка. И строгость к Кирилке тоже по душе. Не всякий родитель вперед зрит, многих чиновная слепота заела. Хотят побыстрей да повыше своих разбалованных чад вознести, а о том не думают, что прежде их надо остругать, да подучить, да на самостоятельность настроить.

Для начала Тырков расспросил Тояна, каков ему показался на походе Кирила Федоров. Тоян ответил: горяч, заносчив, сумасброден, зато приметлив, расторопен и не чванлив. А что пальцы на руколоме сломал — пусть: не споткнувшись, конь дорогу не изучит.

— Так-то оно так, но что на это родитель подумает?

— Если дал сыну коня, — ответил Тоян, — не проси, чтобы ехал шагом.

Тоже верно.

О Баженке Констянтинове Тоян сказал:

— Когда есть на кого опереться, кость глотай — не подавишься.

Коротко, но по сути.

Разговор получился прямой, немногословный, и о чем бы ни заходила речь, тот час появлялся в ней Нечай Федоров со своими наказами и заботами. Будто перенесся он незримо из Москвы в Тоболеск, на Вторую Устюжскую улицу, устроился рядом, голоса не подает, а только направление мыслей. И бегут те мысли не куда-нибудь, а вот именно в Томскую Эушту.

Едучи к Москве, Тоян уже гостил у Тыркова. Вот и теперь у него остановился. Зачем ему место на дворе почетных сибирцев, ежели двери дома тобольского письменного головы для него широко открыты.

Чуть свет послал за Баженкой Константиновым, но так, чтобы это в тайне от обозного дьяка Кирилы Федорова осталось.

Баженка сразу догадался, зачем зван. Раз без Кирилки, значит, разговор о нем пойдет. Остальное и того ясней: тобольский письменный голова Василей Тырков, о котором Баженка премного наслышан, не менее его сибирской судьбой Федорова-младшего озабочен. Каким путем снёсся с ним Нечай Федоров — дело десятое; главное — снёсся. Кабы до тюменьского руколома — ладно, а то ведь после, когда Антипка Буйга без всяких правил, по-калмыцки, ему пальцы испортил. Хоть и нет в том его прямой баженкиной вины, а все одно виновен: пошто за сумасбродным отпрыском не уследил?

«По то и не уследил, — мысленно заоправдывался Баженка, — что усердие над дорожником и прочие перемены в Кирилке за полное повзросление принял. А в нем еще черти пляшут. Не отбаловался пока».

Но Тырков не стал ему за полоротство пенять. Первым делом поинтересовался, заживает ли у Кирилки рана?

— Заживает, — успокоил его Баженка. — Мы с Иевлейкой Карбышевым все лишнее из нее убрали и голубой глиной обгорнули.

— Голубой? Глиной? — удивился Тырков. Взгляд его невольно задержался на выжженой у губ десятника бороде, на тонкой розовой кожице вокруг.

— Эге ж, — подтвердил Баженка. — Было дело, я сам трубищанской глиной исцелился. Дуже помогает.

— Это где ж такая?

Баженка объяснил: на Киевщине, возле реки именем Трубища.

— А ты каким случаем там оказался?

Пришлось рассказать.

Тырков умело потянул за ниточку, и выкатилась перед ним, будто колобок, баженкина история. Начиналась она с Даренки Обросимы, кончалась обещанием Нечая Федорова переслать ее семейство с монастырских полей Межигорщины на вольное крестьянство в Сибирь, в Томской город, которого и нету пока.

Об одном умолчал Баженка — о том, как по указке того же Нечая Федорова охотился он на Курятном мосту за доказным языком Лучкой Копытным.

Тырков понял, что Баженка не все договаривает. Нс стал бы Нечай Федоров за просто так хлопотать об Обросимах, не поднял беглого померщика в десятники, не приставил бы его к сыну. Значит, чем-то он перед ним отличился, на чем-то в доверие вошел. Не обязательно знать Тыркову, на чем именно, хватит и того, что вошел. Тут связь простая: кто в доверии у Нечая Федорова, тот и у его помощников в доверии.

— Ну и в каком теперь настроении Кирила пребывает? — вернул разговор к Федорову-младшему Тырков.

— Молчит. Запёкся, — тот час перестроился и Баженка. — Унижением точится. Самолюбив не в меру.

— И на чем его унижение исправить можно?

— А на том, что хоть бы из Тоболеска в Сургут обозным головой он пройти хотел. Вместо Поступинского. Сам мне об этом говорил. Да навряд его теперь поставят. После руколома- то…

— Не скажи, — возразил на это Тырков. — Бывает, что горы падают, а долы встают. Никто ничего наперед знать не может.

— Вот бы и правда… — повеселел Баженка. — Ему оправдаться надо, кураж свой переломить. Помоги, Василей Фомич, а? Авось снова в колею войдет.

— Да уж постараюсь. Но и ты теперь недрёмно следи. Как чуть, сразу ко мне. Уговорились?

— Уговорились!

Тырков живо напомнил Баженке Нечая Федорова. Видом не схожи, зато повадка одна — решать дело быстро, с умом и расчетом. Всего пол часа знакомы, а будто давно.

Договорить им не дал перезвон на красных воротах. Он был резкий, требовательный, нетерпеливый.

— Большой воевода! — догадался Тырков.

— Не буду мешать, — поднялся с лавки Баженка Констянтинов. — Каким ходом лучше уйти мне, Василей Фомич?

— Никаким. Внизу посиди, где покажут. Ты еще мне запонадобишься.

Тырков встретил Голицына стоя, как и подобает в таких случаях. Тот явился объявить ему царскую грамоту. Представил все писанное в ней так, будто это по его настойчивости Тырков воеводское назначение получил. Чем не награда за честные труды? Не место красит человека, а человек место. Лучше Тыркова никто Эушту не знает, лучше Тыркова никто в ней город не поставит и тамошних сибирцев никто так, как он, с Москвой не уроднит.

От себя князь Голицын одарил Тыркова азямом английского сукна ценой в шесть рублей, шапкой на соболе с багряным верхом — ценой в пять рублей, опояскою бобровой с ножом в окованных ножнах ценой в три рубля и одиннадцать рублей дал серебром в чересе за двадцать копеек. Итого: 25 рублей 20 копеек. Обещал пожаловать за верную службу, вот и пожаловал. Обещал навестить в болезни, вот и навестил. Воеводское слово крепко.

Не дожидаясь, пока Тырков о Евдюшке спросит, Голицын сообщил, что за неправды свои Лык нынче же будет отправлен в Кетский острог под дозорище Постника Бельского. Там и наказание примет — по усмотрению воеводы.

Никита Пушкин Нарым поминал, Обдорск, Мангазею… Какая разница? Куда бы Евдюшка Лык не попал, рано или поздно он за прежнее возьмется, не для одного, так для другого воеводы промышлять будет, бесчинствуя при этом. Легким испугом отделался, злым торжеством.

«Ну что ж, Евдюшка, радуйся, пока новая печаль не пришла. Другорядь встретимся, не разойдемся… И ты, князь радуйся, что недорого откупился. Тебе в Москву возвращаться, к кремлевской сваре, а мне на Тоом идти, дальше в Сибирь. Одни дела делали, но с разной душой. Оттого и неустройство в Русии, что каждый в своих заботах погряз — одни думают, как бы выжить, голову от невзгод прячут, другие напротив, лезут в нахрап, спешат покорыститься, повластвовать над другими. Где уж тут об общей пользе думать, о чести и крепости государской державы? Так и проворонить ее недолго…»

— Како чувствуешь себя, Василей Фомич? — не стал долго задерживаться на Евдюшке Голицын. — Я к тому спрашиваю, что в Сургут тебя сей час не пошлешь. А клятву от Тояна Эрмашетова мы и в Тоболеске примем. Рассуди сам: ежели все по грамоте делать, время упустим. Через Сургут до Эушты на треть дальше идти, чем через Тару. Лишний крюк. А на дворе уже снеги кваситься начали. Скоро распутица ляжет. Не по- христиански сибирца по грязи назад посылать. То ли дело по Иртышу и Таре — напрямки враз добежит. Нам-то отсюда видней, чем на московской четверти дьяку Нечаю Федорову…

— Ты хотел сказать: Борису Федоровичу, государю нашему, — осторожно поправил князя Тырков. — Его словом грамота писана, а оно перемен не терпит. Как писано, так и делать надо, Андрей Васильевич.

Потемнел лицом Голицын, забегал глазами, ждет, что ему еще письменный голова сдерзит.

— А чувствую я себя сходно, — продолжал Тырков. — Готов в Сургут немедля выступить.

— И каким же это путем? Через Самаровы горы?

— Зачем? Через Туртас на Юган много прямей. Мы про это с Тояном уже говорили… Да он тут у меня, князь Томской. Можем спросить…

— Незачем! — обрубил Голицын. — Коли хочешь по грамоте, пусть будет но грамоте! Я к тебе с заботой, ты ко мне с напраслиной. Неслухом меня перед государем выставил! Спаси Бог! Долго я терпел твои поперечки, Василей, а теперь хватит! Езжай поскорей с моих глаз на Тоом. Хоть через Туртас, хоть через Самары! И накрепко запомни: лучше гнуться, чем переломиться.

— Прости и ты, князь, коли что не так было! Я тебе многими науками обязан. От души говорю. Что кому дано, с тем тому и жить. Не всякая поперечка к худу, не всякая разномыслица к ссоре. Не держи на меня сердца, если можешь…

— И ты на меня…

От этих слов оба вдруг потеплели, расчувствовались.

— Напоследок я тебя попросить хочу, Андрей Васильевич: обозным головой до Сургута Кирилу Федорова поставь.

— Ну и хитрый ты, — погрозил ему пальцем Голицын. — Ко мне боком, а к Нечаю — милости просим! Поди и не знаешь, чем его сын в Тюмени отличился?

— Знаю. Потому и прошу.

— Вот как?

— Клин клином вышибают.

— Тебе видней. Последнюю просьбу грех не уважить…

Едва отбыл князь Голицын, Тырков велел позвать Баженку Констянтинова:

— Ступай за Кирилой Федоровым. Теперь он — обозный голова. Будем в Сургут собираться. Время не ждет.

 

Обозный голова

Радость обуяла Кирилку Федорова: ну наконец-то можно надеть подаренный матерью кафтан с золотым шитьем, шапку- полубоярку и сапожки из зеленого сафьяна — с нашивным заморским рисунком. Вопреки воле отца добрались они до Тобольска. Вопреки его занудству и придиркам.

Кирилке вспомнился последний день на Москве. Отец решил проверить, все ли нужное взял Кирилка. Глянул в сундук и с лица переменился: это еще что такое? Выдернул из середки дорогой кафтан и кинул в угол, де рано тебе, чадушко, в золоте ходить, оно тебе в походе руки и ноги свяжет, от обозников отринет, от верных товарищей. Следом полетела полубоярка: нешто у тебя простой шапки нет, для буднего дня? Дорога похвальбы не любит! А уж как он на сафьяновые сапожки взъярился… Один зашвырнул под левую лавку, другой под правую, принялся выговаривать: разве сравнима тонкая козлиная кожа с прочной воловьей или конской юфтью, на чистом дегте выделанной, по русийскому способу? Опомнись, сынок, не срами отца. Что об нас люди подумают? Велел заменить всю эту дребедень на крепкие походные вещи, хлопнул дверью и ушел.

Пригорюнился Кирилка. Обидно ему стало. Ведь ни разу в обновки не одевался. Вот так всегда: матушка — вдоль, а родитель — поперек. Занимался бы своими сибирскими делами, а в домашние не лез, так нет же, все поучает, поучает…

Едва затворилась за отцом дверь, откуда ни возьмись стоит подле Кирилки верная ключница Агафья Констянтинова, ласкает его утешительным взглядом.

— Смирись, соколик! — говорит. — Како сказал батюшка, тако и надо исполнить. Его слово — закон!

— И ты туда же? — досадливо отмахнулся от нее Кирилка. — Ворона!

— И я, свет ты мой ясный, и я старая… Теперь дальше послушай, голубок. Како сказала матушка, тоже исполнить надо. Ее сердцем дом полнится. Она тут хозяйка!

— Не пойму я тебя, Аганька. То смирись, то не смирись…

— А ты и не понимай, детушка. Ты слушай. Запрет тебе от Нечая Федоровича был: в свой сундук повыкинутое им не брать. А на баженкин сундук никаких таких запретов не было. Вот тебе и случай, милостивец ты мой, несмиренное смирить. Так-то никому обиды не будет.

— И верно, — повеселел Кирилка. — Эк ты ловко удумала…

Кабы не Агафьин племяш, Кирилка давно бы в золоченом кафтане щеголял. Еще в Переяславле-Залесском сунулся он за своим добром к Баженке, а тот в ответ: ничего-де не знаю, каждый своему сундуку хозяин, а Нечай Федорович не велел в походе наряжаться и иметь при себе кремлевское платье. Никакими уговорами его не пронять. Строптив оказался, упрям, прямословен. Даже в Соли Вычегодской и Соли Камской не дал перед Строгановыми во всем превосходстве показаться. И перед Артемием Бабиновым в Верхотурье.

Мало-помалу привык Кирилка к походной жизни, перестал тяготиться простой едой и одеждой, смирился с властью Баженки Констянтинова, приставленного к нему отцом для догляда, а после Тюмени всякие надежды на перемены в жизни потерял. И вдруг на тебе — должность обозного головы на него с неба свалилась. И чин сына боярского. По такому случаю и нарядиться не грех.

На этот раз Кирилка не стал дозволения у Баженки спрашивать, сам в его сундуке похозяйничал.

К его радости, кафтан и не помялся совсем. Стоило его покрепче тряхнуть, складки разошлись, меховые покромы распушились, золотое шитье засияло. Облачился Кирилка в обновки и почувствовал себя легким, сильным, полетным. Вот уж истинно — обозный голова! Не то что этот литвин Иван Поступинский. Посмотреть на него со стороны — тьфу! — мятый, грузный, затрапезный. А ведь доходы у него немалые. Мог бы на доброе платье раскошелиться. Так нет, скаредничает. А за ним — другие. Примера перед ними хорошего нет. Ежели тут Сибирь, в дерюге ходить, что ли?..

Кирилка сделал величественную позу, потом другую, третью. За этим занятием и застал его Баженка Констянтинов. Ничего не сказав, молча замер он у порога. Стоит. Сопит. Смотрит.

— Ну чего уставился? — не выдержал Кирилка.

— Да вот размышляю, чем это кафтанишко на тебе подстегнут?

— Выдрой. Чем же еще?

— А со стороны посмотреть, будто чванью.

Щеки Кирилки предательски заалели:

— Но-но, говори, да не заговаривайся!

— Я же сказал: будто… — усмехнулся Баженка. — Вздулся, как водяной пузырь. Смотри, не лопни!

Растерялся Кирилка: никогда прежде меж ними таких слов не было.

— А ну как я и вправду возобижусь?

— Возобидься! — подзадорил его Баженка. — Погордыбачь, как в Тюмени с Антипкой Буйгой. Ты ведь теперь обозный голова. Тебе все мочно. Дорвался до чужого сундука, родительским наказом пренебрегаешь. Думаешь, в счастливой рубахе родился?

— В какой есть! — не задержался с ответом Кирилка. — Я ее у Бога не крал, она сама на мне взялась! И на обоз я не рвался, вы с Поступинским сами меня к нему подталкивали… Чтобы отцу моему услужить.

— Ишь, как заговорил, — отвалился от стены Баженка. — Да Нечаю Федоровичу услужить — святое дело. Тебе-то за что?.. Эх, Нечаич, Нечаич. Не тем себя тешишь. Не об том говоришь. Тебя Поступинский давно заждался, обоз сдавать, а ты вон он — собой налюбоваться не можешь. На гордыне и не такие, как ты, спотыкались. Я бы на твоем месте старый кафтан надел да к Поступинскому поспешил, да бухнулся ему в ноги, де наставь меня, как ловчей и сохранней обоз в Сургут довести…

— Я — на своем месте, ты — на своем! — отрезал Кирилка. Да и некогда мне переоблакаться. Так пойду!..

Поступинский встретил его отчужденно. Начали они считать коней, грузы, сани, обозников, да все невпопад. Поступинскому кирилкин кафтан мешает, Кирилке — его неодобрительные взгляды. Возревновал опытный служака к молодому паничу, обидно ему стало обоз в праздные руки отдавать. Ведь это он, Иван Поступинский, от Москвы идучи, чуть не вчетверо его прирастил. Был обоз, а стал обозище, намотался, как снежный ком на лепную горсточку. Сколько сил в него вложено, сколько душевного огня и переживаний… В Кирилу Федорова тоже… А он этого не понимает. Изоделся не к месту, мыслями по сторонам блуждает.

Кое-как закончили они расчеты.

— Будь успешен, Кирила Нечаевич, — пожелал напоследок Иван Поступинский. — Зря не заносись… А как будет Тоян на Сургуте государю нашему шертить, брось рядом сю монету, — с этими словами он протянул ему серебряный грош. — Примета такая есть — монету на счастье бросить, дабы сургутский конец нашей дороги с московским началом связать. Скажешь при сем: это от Ивана Поступинского, он де в моем лице все видел и слышал и службу свою честно сослужил…

Принимая грош у Поступинского, Кирилка хотел подтрунить над ним, де литовской монетой русийские концы не свяжешь, давай московскую, но Поступинский опередил его:

— А кафтан этот до Тоянова слова побереги. На Сургуте он уместней будет. Там ты — не просто ты, там ты — Москва!

Сказал, как припечатал. Пришлось Кирилке спрятать обновки и спешно заняться обозными делами.

А дел много. Надо всех обозников приодеть да приобуть, на год хлебное и денежное жалование получить. Хорошо, второй тобольский воевода Никита Пушкин его неопытностью не воспользовался, велел все выдать сполна, без изъянов. Еще и помощников предложил — для устройства добавочных саней.

— У меня свои плотники есть, — сдуру отказался Кирилка. — Из Меркушинской судостройной слободы прибраны. Мастера! Чего им зря прохлаждаться?

Но Василей Тырков его тот час поправил:

— Бери!.. Своих ты дорогу на Юган ширить пошлешь. Для пищального ходу.

— Так нет же у нас пищали, Василей Фомич!

— Нет, значит будет. По государевой грамоте она от Тюмени нам расписана. А к ней двести ядер железных, да триста ядер свинцовых, да десять пуд зелья, да столько же свинца. На простых санях такие клади не уместишь. Тут крепкие помосты надобны. Да чтобы каждый на четырех полозьях стоял, без опрокидки. Из-за тех помостов и замешкался на Тюмени атаман Дружина Юрьев. Он за нами вдогонку пойдет. Смекни, как лучше для такого случая дорогу с переправами навести. А я тебе проводника хорошего дам…

Кирилка и рад стараться. Кликнул Афанасия Назарова, уставщика над плотниками: вот тебе дорога, вот проводник. Что хочешь делай, а чтоб завтра тут войсковой обоз пройти мог, не меньше…

Переправу через Туртас Кирилка велел налаживать другому уставщику — Назару Заеву, а Баженку Константинова к ним приставил. Незачем ему на обозном дворе отираться, не в свои дела лезть, поперечничать. Пусть за плотниками дозирает, а не за Кирилкой. Очень уж большую волю Баженка себе взял. Как бы не свалиться под нею…

Едва отбыли из Тобольска плотники, высоко в поднебесье заворочались громы. Как-то вдруг серая темень черною сделалась. И раз, и другой, и третий прожгла ее молния. С новой силой ударил гром, и посыпался на Тобольский город редкий моросящий дождь. Время от времени из него выскакивали градины, но тут же истаивали, прикоснувшись к живому.

— Свят! Свят! Свят! — всполошились обозники. — Видывана ли гроза о сии поры? Кабыть нечистый ее наслал.

— Всякая гроза — от милости божьей, — пробовал урезонить их Иевлейка Карбышев. — Для пользы нашей! — но никто его слушать не стал. Один шепчет: Господи, спаси и помилуй! Другой за свиньею погнался. Зачем? — А она, говорит, солому таскает, бурю накликает. По словам третьего, это не молния по небу пролетела, а змей кому-то деньги понес. Ну прямо одурели все. Только Ивашка Згибнев-Ясновидец здраво рассудил:

— Это Касьян Немилостивый за нами увязался. Сам шатун, а весну у себя сверх сроков держит. Вот она и взыграла.

Гроза утихла так же внезапно, как и началась. Небо вновь просветлело, осевшие от дождя сугробы наполнились зимней голубизной.

— Мокрое время пришло, — затревожился Тоян. — Умный конь к дому спешит, глупый человек медлит.

— Где ты видишь мокрое время, князь? — удивился Кирилка Федоров. — Было и сплыло.

— Нет, — покачал головой Тоян. — Убегать скорее в Сургут надо. Глазам верь, а в седло садись.

— И я так думаю, — поддержал его Василей Тырков. — Не время дорого, пора. Солнце нас дожидаться не будет…

Наутро обоз выступил из Тобольска. Поначалу дорога под санями скрипела, конские копыта разъезжались на гололеди, потом наст подтаял, раскрошился, сделался грязью. Радостно вспыхнуло солнышко, наполняя окрестные дали песней пробуждающейся земли, света, обновления. Ее слагали лесные шорохи, птичьи трели, сшибки студеных и теплых ветров, вешние запахи, сочащиеся отовсюду.

От Тобольского Иртыша до приточного к нему Туртаса — без малого сто верст. Хорошо, когда версты эти ложатся по удобным пойменным чистинам или замерзшим поньжам, хуже, когда продираются они через тал, черемуховые кусты или каргашак, и уж совсем худо, когда перегораживают путь кедровые, пихтовые или листвяжные леса. Тут надо или петлять меж стволов, или напрямик прорубаться, сил не жалеючи.

Плотники Афанасия Назарова постарались на совесть. Прежний зимник они и расчистили и уширили, сделали проходимым для любого обоза. Однако Кирилка Федоров морщился недовольно, замечая огрехи. Очень уж хотелось ему выглядеть перед подчиненными бывалым походным головой. Он мотался туда-сюда, отдавая нужные распоряжения, но все знали, что идут они от Василея Тыркова.

Сам Тырков внимания к себе старался не привлекать. Рана его еще не зажила. Боясь растрясти ее в седле, он отправился в путь в той же нарте ехот-ухол, что сделали ему соль-купы глухариного рода сэнгиль-тамдыр, на тех же ездовых собаках. Следом пристроился Тоян-Эушта. Так удобней. Один другого видит. При случае знак подать можно, перекликнуться, помочь.

Пригрелся на своей нарте Василей Тырков, глаза зажмурил от вешнего света, и вдруг почудились ему непонятные звуки — будто где-то неподалеку лопасти водяной мельницы крутятся. Тяжело этак крутятся, с перебоями. Озадачился Тырков, велел стремянному Семке Паламошному разузнать все доподлинно. А тот, не долго думая, поворотил коня к придорожному кедру, ухватился за нижнюю ветвь и сходу взлетел на смолистое развилище. Оттуда по стволу устремился вверх. И вот он уже высоко над землей — тайгу озирает.

— Ну что там? — по-хозяйски окликнул его снизу Кирилка Федоров. — Узрел?

Семка на него и внимания не обратил. Федоров-младший ему не указ. Не он посылал, не ему и спрашивать.

— Слезай, коли пусто! — не унимался Кирилка. — Не задерживай!

— Кому пусто, а кому атаман Дружина Юрьев следом идет, насмешливо упало сверху. — Со всей снарядною снастью.

Новость эта тот час облетела обоз и вернулась к Василею Тыркову.

— Ждать будем?! — то ли спросил, то ли доложил ему Кирилка. — Я команду дам!

— Не надо, — остановил его Тырков. — Небось не заблудится. Впереди ночевка. Там и догонит…

Атаман тюменьской полусотни казаков и стрельцов Дружина Юрьев показался Кирилке старым лошаком с редкими желтыми зубами. Волосья у него сивые, лоб морщинистый, борода в два клока свалялась. А голос? Такого голоса Кирилка давно не слышал: мало того что сиплый, еще и скрипучий, и невнятный.

— Со свиданием, Василей Фомич, — поклонился Тыркову Юрьев.

А обозному голове не поклонился. С того и началась к нему кирилкина неприязнь.

На переправе через Туртас, когда Дружина Юрьев оттер Кирилку от саней со скорострельной пищалью, де не суйся не в свое дело, приятель, эта неприязнь еще больше окрепла. Да что это за старый хрыч? Откуда взялся? Ишь, атаманишко. Выше обозного головы себя возомнил.

Потом выяснилось, что Дружина Юрьев не простой атаман, а заслуженный вояка — из той самой ермаковской казачины, что за два с лишним десятка лет на сибирских походных службах молодые зубы съела. Но палец ей в рот не клади — откусит!

— Это мы еще посмотрим. — взъёжился Кирилка. — Старые кони чаще спотыкаются…

За Демьяновской переправой дорога вконец рухнула. А впереди Салым. Талая вода полезла из-под его ледяных закромков на снеговой наст, без труда съела ноздристые корки и поползла дальше — к зарослям голого прутняка и невысоких корявых сосенок, к елям и пихтам, усыпанным прожорливыми древесными грибами. Обнажились желто-зеленые заросли мха, досыта напитанные коричневой влагой, начали разворачиваться к верховьям Салыма поваленные недавними ветрами сухостоины. Они показывали, что река двинулась в обратную сторону, прочь от Оби. Теперь до середины лета она будет колобродить, поворачивая куда ей захочется.

Но судостройщики и здесь не сплоховали — сделали легкие плоты с зацепными шестами. Чтобы ускорить дело, Дружина Юрьев велел запрячь в них коней. Те не хотели идти в воду, обдирали о лед ноги, жалобно ржали. И тогда атаман сам повел их…

Не успели переправиться через Салым, вышел из берегов Балык, а там и Большой Юган разлился.

Ездовые собаки, впряженные в нарты Василея Тыркова, безошибочно выискивали сухие гривки, тянигузы, перетаски, междуречные островки. За ними, выбиваясь из сил, утопая в торфяной жиже, ломая сани, калеча себя и коней, волочились служилые и обозные люди.

Кирилка Федоров заметно скис. Поначалу он пытался что- то решать, суматошился, грозно покрикивал, потом пустил всё на самотек. Об одном стал думать: лишь бы не упасть, лишь бы не зашибиться… Его место занял неутомимый атаман Дружина Юрьев.

Атаману такая беспутица не в новинку. Он на все горазд. Собрал к себе самых дюжих казаков и плотников, велел рычаги покрепче вырубить, научил, как теми рычагами сани со скорострельной пищалью и ядрами ворочать, чтобы не утопли на переходе и в торфяные ямины не завалились. Станет в пару с Петрушей Брагиным или с Семкой Паламошным, или с пушкарем Микифоркой Лигачевым, приподымет на встречных рычагах снарядные сани, глядишь, а они уже дальше конной тягой волокутся. Будто и не застревали…

Последняя треть пути оказалась самой долгой и мучительной. Не стало у обозников сил продираться дальше. Всюду вода. А со стороны Оби накатывал порою тяжелый утробный гул. Это начал ломаться лед на протоке по имени Юганская Обь, а может, и на самой Оби. Того и гляди, нарушатся переправы к Сургуту, и останется обоз на левом берегу…

Пытаясь помочь Дружине Юрьеву, Василей Тырков то и дело поднимался с нарты, подавал советы, пробовал и сам что- то сделать. А Тоян Эрмашетов помогал ему. Недужный ведь он. Как не пособить?

Каждый шаг давался Тыркову с болью. Еще больше болела душа. Ведь до Сургута всего два-три поприща осталось. Хоть бы мороз грянул, что ли!..

И надо же такому случиться — той же ночью упал на землю крепкий мороз, прихватил на обозниках мокрые одежды, осыпал сосульками мятые бороды. Зароптали спросонья мужики, а как поняли, что это их спасение, ожили, заторопились. До Юганской Оби рукой подать. Бог даст, досягнем…

В полдень на Лисогона обоз одолел две последние переправы и вышел к долгожданному Сургуту. По народным приметам именно к этому дню лисы перебираются из старых нор в новые. Голодные, ослепшие от вешнего солнца, бредут они по шаткой земле. В это время не то что умелый охотник, простой мальчонка голыми руками их добудет. Вот и с обозом так. К Сургутской крепости он не пришел, а притащился. Люди двигались устало, слепо, опустошенно, но в груди у каждого пела радость:

— С нами Бог!

Кирилка Федоров нашел в себе силы взбодриться, выехать вперед. Ведь он по-прежнему голова. Не пристало ему теряться в общем строю. За битого двух небитых дают.

 

Клятва Тояна

Сибирские крепости схожи между собой, в первую очередь местоположением. Каждая, почитай, на крутобережье стоит, при слиянии двух или трех рек. Туринский острог — на Ялынке, впадающей в Туру, и на Лахомке за Ялынкой. Тюменский город — на Тюменке, впадающей в ту же Туру. Тобольский — на Иртыше, в двух верстах от приточного Тобола. Сургутский — на Сургутке и Салме. От них до устья Сургутки на Оби полторы версты будет. Оно и к лучшему. По весне, в половодье, большая вода сюда не явится, берег не подточит, несчастий не наделает.

Схожи сибирские крепости и строениями своими. Острожный тын, дозорные, проезжие и прочие башни у всех примерно одной высоты. Если и отличаются друг от друга, то силою бревен, способами крепления и зачистки. То же относится и к городовым стенам, воеводским и гостиным дворам, казенным амбарам и пороховым погребам. Все они замкнуты в неправильный четырехугольник.

Однако и отличия сразу видны. Число башен у каждой крепости разное, число церквей и сами очертания этих церквей — тоже. Взять, к примеру, Туринский острог. У него всего пять башен. Вровень с ними поднялась Борисоглебская церква. По виду — это обычный сруб. Кабы не было на щипце его кровли барабана с чешуйчатой, крытой осиновым лемехом маковкой и тусклым крестом на ней, нипочем не признать в нем святилище.

А в Тюменском городе восемь башен и две церкви. Зимняя, Рождественская, напоминает высокий терем. Купол Никольской опирается на кубовый верх, из-под которого далеко в стороны свешиваются тесовые концы.

У сибирского царь-града Тоболеска на одну башню меньше, зато на одну церковь больше, чем у Тюмени. Троицкая обликом своим напоминает посадские храмы на Москве о пяти глав; Вознесенская подобна круглому деревянному столпу, облепленному нарядными крыльцовыми прирубами, а загородная Спасская имеет прямо на земле лежащую паперть с двускатной крышей и бревенчатую ограду, разбежавшуюся далеко вокруг.

В Сургутском городе шесть башен и одна церковь. Зато какая?! Рублена она восьмиугольником, с узорным выпуском. Стройна, величава. Шатер на ней высокий, гладкий, стекает вниз тесовыми поясками, наложенными один на другой. Рядом вознеслась колокольня, точь-в-точь такая же, как церковь, но у нее меж срубом и шатром вставлена звонарная площадка с закругленными проемами. Оттого колокольня на печатную сажень выше церкви. Сразу видно, ладили ее умельцы из Беломорского края, скорее всего каргопольцы. Лишь там красота столь проста, сурова и выразительна.

Тесен Сургут для обозной рати, но при надобности и раздаться может. Вот он и раздался. В тесноте да не в обиде. Еще и свободное место осталось — как раз перед Троицкой церковью.

Куда ни пойди, что ни делай, ее взглядом не минешь. А раз так, рука у каждого новоприбывшего сама в двуперстие складывается, чтобы возблагодарить Господа за его милости. Ведь это он, Спаситель наш, чудом провел обоз через хляби земные и небесные, это он, Человеколюбче, надоумил сургутского воеводу Федора Головина все какие ни на есть в городе бани разом истопить да пропустить обозников через парное чистилище, а после накормить вволю, да по малой кружке питного меду дать, да устроить на теплые ночлеги. Не прохлаждаться, чай, на Сургут пришли, а по царевой грамоте. Ее посыльный казак Васька Паламошный, старший брат Семки- стремянного, еще на день святого мученика Феодула примчал.

Не стало у людей веры в царя Бориса, отвернулись они от него душой, но к царским грамотам, как и прежде, трепетны. Особенно на Сибири. Ведь государево дело не один государь делает, и касается оно не его только — всей Русии. Грамота, которая к ее усилению ведет — почетная грамота. А та, что доставил Васька Паламошный, еще и к усилению Сургута писана. Федора Головина она вровень с большим сибирским воеводой Андреем Голицыным поставила, сургутского голову Гаврилу Писемского подняла вдруг над первым тобольским письменным головой Василием Тырковым, тобольскую Троицкую церковь на время приведения к шерти Тояна-Эушты сургутской Троицкой заменила. Где и принимать у инородца присягу как не перед лицом православного храма, в живой близости от искупительного креста, готового принять в свою сень любой дружеский народ, скрепить любой дружеский союз…

После бани и питного меду обозники быстро угомонились. Лишь приставленные к кладям сторожа, с трудом перебивая сонную одурь, остались холодать на забитых санями улицах и задворках. Они перекликались с сургутскими караульщиками, но близко друг к другу не подходили — у каждого своя служба, своя и ответственность. В темноте да тесноте воровским людишкам самое время. Не доглядишь оком, заплатишь боком.

Кое-как протормошились они ночь, а наутро глядь — мимо них томский татарин Тоян-Эушта идет, а с ним рядом казацкий десятник Бажен Констянтинов да еще пономарь в черном куколе. Идут, друг на друга не глядючи, молчком, будто что- то неладное задумали. Насторожились служилые казаки, стали следить, куда эти трое путь держат. А те прямиком к Троицкой церкви. Отпер пономарь дверь на колокольню, возжег светильце, татарина и десятника следом впустил.

Скоро показались они на звонарной площадке. Тояна по лисьей шапке и желтой шубе издалека видать. Встал он в проеме, который встречь солнцу обращен, и закаменел, в рассветную темь вглядываясь. Долго стоял так, потом отер ладонями лицо и на другую сторону перешел.

— Братцы! — вдруг осенило одного из сургутских караульщиков, — Да он же для сглазу туда забрался! Шайтанов на нас сзывает!

— Мели Емеля, — хмуро откликнулся его напарник. — Чего бы тогда с ним пришлый десятник якшался? И наш Матюша-пономарь? Я дак думаю, они бусурманина в нашу веру клонят…

И начались догадки, одна другой невероятней.

Но тут не выдержали обозные сторожа. Вспомнилось им, что Тоян Эрмашетов большой любитель по русийским колокольням лазить. Еще на Москве слух был, де после челобития царю Борису он на Ивана Великого поднимался. Во как! И вроде бы по государеву соизволению — для трепета перед Москвой. Это придало пересудам иное направление: а ну как и сургутский воевода Федор Головин, царю следуя, на Троицкую колокольню Тояна послал? Тоже для трепета! А чтобы не заперечил, казацкого десятника к нему приставил и глашатая божьего Матюшу!

Такое объяснение всех устроило. Довольные своей догадливостью, сторожа и караульщики тот час интерес к забравшимся на колокольню потеряли. Им бы только смены дождаться. Морозец-то к утру покрепчал, будто весна и не выглядывала.

А Тоян, не зная о тех пересудах, стоял, обдуваемый верховым ветром, и было ему жарко от нахлынувших чувств. Родная земля звала его. Глядя на неразделимо слившиеся Салым и Сургутку, он видел Ушайку и Тоом, слышал треск утреннего льда на них, зеленый карагайник на одном берегу Тоома, разнолесье на другом, а посреди зимний городок Эушты, с радостными дымками на плоских крышах, с бьющим в нос запахом скота, с пробуждающимися голосами близких и дальних родичей. Душа беспокоилась о Танае: как он там? справляется ли с княжескими обязанностями? не было ли ему обид от Ушая? не приходили ли в гости незваные калмыки с чатами или боевые киргизы Номчи? Длинна дорога из Эушты в Москву, еще длинней из Москвы в Эушту. Потому что она подчинена не сердцу, а слову, которым Тоян с Русией скрепился.

Нечай Федоров ему объяснил: первое слово — царю, второе — народу; первое — в Кремле, второе — в Сибири. Только тогда оно крепким станет — крепче камня. Тоян согласился: ладно сложишь — дрова загорятся, разумно скажешь — народ поверит. Пришлось ему смирить свое сердце. Долго терпело оно, а в Сургуте не выдержало. Тесно ему в груди. Высоты захотелось. Вот и потянуло Тояна на Троицкую колокольню.

Она намного ниже Ивана Великого, с нее не видно вершины мировой горы Алтын ту, зато виден родной очаг, священная роща-кладбище в карагайнике и тропинка к ней. Давно не ходил Тоян по этой тропинке, давно не беседовал с душами предков. Как бы не обиделись они, как бы не подумали о нем плохо…

Сургут копошился внизу, как стадо в загоне, всхрапывал, перетекал с места на место. Здесь шла своя жизнь, не такая, как в Эуште. Совсем не такая. За время пути Тоян присмотрелся к ней, многое понял и принял, но сей час она раздражала его, мешала радоваться и печалиться мысленной встрече с родным далеком.

А Баженка Констянтинов в это время о родной далечине думал — о Северских землях, где вырос, о Малом Каменце, где ходил в померщиках, о Трубище, возле которой встретил Даренку, и так тоскливо ему сделалось, так неприютно, хоть плачь. Неужели он больше никогда туда не вернется, не услышит теплый шелест дубрав, не увидит белых хат с аистами в гнездечках? Разве те благодатные места с этими суровыми дебрями сравнить? Они как омут, который засасывает и засасывает. Сам в него сгоряча сунулся и Обросимов за собой потащил. Где они? Где Даренка? Не по силам им такая дорога. И ему не по силам. Не успел после сургутского перехода одыбаться, в новый идти надо. С вечера его об этом Василей Тырков упредил, де как только примем шерть у Тояна, отправишься с ним на Тоом, не медля. Дело сугубо важное — князя с честью до Эушты сопроводить, место для крепости толком разведать, а после, до прихода судовой рати, наронять с тояновыми людьми побольше леса для городен и острожной стены. В помощь Баженке Тырков отряжал посыльного человека Ваську Паламошного, уставщика над плотниками Назара Заева и еще трех казаков — по его выбору.

— Так я же к Кирилке Федорову приставлен, — попытался отговориться Баженка. — Или его тоже на Тоом взять?

— Его на моем попечении оставишь! — отрезал Тырков, но тут же смягчился: — Не я тебя выбрал — Тоян. Видать, показался ты ему, парень.

— Да мы с ним двух слов не сказали, Василей Фомич.

— Вот и скажете. У службы не спрашивают, нравится она или нет, ее исполняют.

Обидно стало Баженке — не вещь он, чтобы передавали его от одного начального человека к другому, но и утешительно — сперва Нечай Федоров его заметил, теперь Тоян Эрмашетов. Значит, есть за что…

Пономарь Матюша терпеливо ждал, пока Тоян с казацким десятником намолчатся. Его мысли улетели за Салму, в потайное место с двумя дуплами диких пчел. Пора побывать там, посмотреть, как они зиму перезимовали. Ведь нынче день святого апостола Пуда. Об это время принято на Русии готовить пасеки, доставать из-под спуда пчел.

Падок Матюша до таежного меда, а больше до земных красот, которыми тайга дарует. Тянет его на волю, подальше от мирской суеты. Где еще такое соединение чистых звуков услышишь? Где научишься так легко и упоенно повторять их в колокольных звонах?

Ныне сбегать за Салму не удастся. Впереди заутреня, а между ней и обедней надо обзвонить сургутский народ к тояновой шерти.

Матюша переступил с ноги на ногу, вздохнул негромко.

— Что вздыхаешь? — чуть слышно спросил у него Баженка.

— А кто его знает? — пожал плечами Матюша. — Терем божий вздыхает, и я с ним.

— Терем?

— Ага, — пономарь обратил лицо к нему. — От него живем, на призорном месте. Он для всех един. За чем пойдешь, то и найдешь. Что увидишь, то и будет.

— Ты-то что увидел?

— Я же говорю: терем…

В первую минуту Тоян подосадовал на их шепоты, потом заинтересованно прислушался. Малопонятный для него разговор, зато верный: за чем пойдешь, то и получишь…

День разгорался медленно, будто нехотя, и вдруг заторопился. Небо разом просветлело. Солнце выпуталось из серой пелены. Побежали по земле изломанные тени. Сургут наполнился движением. Теперь он напоминал разворошенный улей.

Пономарь Матюша вновь поднялся на колокольню. Для начала качнул язык малого перечасного кампана, потом тронул лебедя и полиелей, а уж после ударил в большой зазвонный колокол. И полились над крепостью призывные звуки. Будто церковный хор вынес наверх сильный и раздольный голос певчего. Голос этот призывал: собирайся, народ, на дело неурочное, на важное дело, на государево!

Хоть и нету слов у матюшиных колоколов-кампанов, а каждый понял, о чем они глаголят. Побросали люди свои занятия, к Троицкой церкви отправились. А там уже тесно, шумно, толкотно. Каждому хочется вперед протиснуться, поближе к медвежьей шкуре, на которой Тоян шерть давать будет. Кабы не казаки, ставшие на пути заслоном, затоптали бы его в клочья, на подошвах по Сургуту разнесли.

Но тут подоспел тюменский атаман Дружина Юрьев, гаркнул на самых ретивых, и давка вмиг прекратилась. По его же указке сургутские казаки перешли на одну сторону прицерковного места, заверстанные на Томское ставление — на другую, остяки — на третью. Уезд-то сплошь остяцкий. Без них на таком деле никак нельзя.

Первым среди остяков поставили ближнего князьца Бардака, старого уже, подслеповатого, рядом Никому Атырева. Он тут навроде татарина, потому как впал в мухаметянскую веру и еще восемь своих сородичей в нее утащил. Тояну, поди, приятно будет единоверца увидеть. Рядом с Атыревым занял место толмач Ертик Новокрещен. Он один из остяков постоянно в крепости живет. По вере — православный. Остальные — идольщики, пришли в Сургут по своим делам: одни послабления на извозах просить, другие жен и детишек из заклада выкупить, третьи — на торги. Вот и получилась целая толпа…

Пономарь Матюша перестал играть колокольными веревками и теперь зорко следил за тем, что происходит перед Троицкой церковью. Всем на площади места не хватило, и тогда самые отчаянные устремились на ближайшие ограды, крыши, крепостную стену. Их никто не останавливал. Ободренные этим, полезли наверх не только молодые, но и сивобородые служаки, и даже две бойкие девки на Гостиный двор влезли. Жаль, не разглядеть, кто имянно.

Дождавшись, пока установится полный порядок, Матюша ударил в перечасный колокол: пора, мол! И тот час от съезжей избы выступили лучшие сургутские люди во главе с Федором Головиным, Гаврилой Писемским и белым (приходским) попом Силуяном. Рядом с Писемским твердо ставил шаг Василей Тырков, рядом с Головиным легко вышагивал Кирила Федоров Он был молод, статен, красив. Из-под шапки-полубоярки пышно выбивались русые кудри, золоченый кафтан ладно облегал тугое пружинистое тело, сафьяновые сапоги придавали его походке легкость и стремительность.

Обозники старались не смотреть на Кирилу — за три без малого месяца насмотрелись. Всяким видели его — шелапутным и разумным, простым и кичливым, а на Сургутском переходе — ерепенистым и растерянным. Зато сургутским людям Кирила в новинку. Так и въелись в него глазами. Ишь орел, при его- то молодых годах, а уже обозный голова! Заслужил, видать… Но для тех и для других главная кирилкина заслуга в том заключается, что он — сын самого Нечая Федорова, управителя Сибири. Будто это Нечай Федорович рядом с сургутским воеводой идет, вполголоса обмениваясь с ним попутным словом.

А вот и Тоян со своими людьми. Он подошел с другой стороны — от Гостиного двора. Возле медвежьей шкуры остановился, приложил руку к груди.

Воевода Головин ответил ему тем же.

Тогда Тоян снял шапку и пал на колени, но так пал, что ни один мускул на его смуглом лице не дрогнул, а прямая спина еще прямее стала.

Из сургутского ряда выступил вперед дюжий казак Еремей Вершинин. В руке — обнаженная сабля. Навстречу ему, из томского ряда, шагнул такой же детина Петруша Брагин. Он вздел на конец вершининской сабли краек свежеиспеченного ржаного хлеба, бережно присыпал его солью. И вознеслась та сабля с хлебом над гордо вскинутой головой Тояна.

Тем временем Кирила Федоров развернул шертеприводную запись. Вычитывать ее положено сургутскому писчику, а не высокому московскому гостю. Но Кирила в Сибирь не только гостем пришел, послужильцем тоже. Обозным дьяком успел побыть, обозным головой, теперь обрядным писчиком захотелось.

— Повторяй за мной, — сверху вниз глянул на простоволосого князьца Кирила Федоров. — Аз, Тоян Эушта сын Эрмашетов…

— Аз, Тоян Эушта сын Эрмашетов… — эхом откликнулся тот.

— …даю шерть государю своему, царю и великому князю Борису Федоровичу…

Тоян без запинки повторил и эти слова. Дальняя дорога всему научит, тем более без толмача обходиться.

Дальше пошла государева титла. Ее Тояну можно не повторять, но Кириле Федорову вычитать надо. Вот он и воодушевился, заликовал голосом, воссиял лицом:

— …всеа Русии самодержцу, Владимирскому, Московскому, Новгородскому, царю Казанскому, царю Астраханскому, царю Сибирскому…

— Сибирскому… — зашептали казаки, радуясь, что есть и о них упоминание. Забыли на время, что родом-то они из других пределов. Большинство — вымичи, пермичи, зыряне, устюжане, двиняне, важане, пустозерцы, каргопольцы, уроженцы московских, литовских и черкасских мест.

— …Государю Псковскому и великому князю Смоленскому, Тверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и иных…

Собравшиеся слушали чтеца завороженно, представляя при этом, как велика русийская земля.

— …государю и великому князю Нова-города, Низовские земли, Черниговскому, Рязанскому, Половецкому, Ростовскому, Ярославскому, Белозерскому, Лифляндскому, Обдорскому, Кондинскому и всеа северные повелителю и государю Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли, Черкасских и Горских князей и иных многих государств государю и обладателю…

Вместе со всеми внимал этому перечислению Баженка Констянтинов, но думал при этом о Кириле Федорове. Как- то в пути проговорился Кирилка, что отец его в Сибирь спрятать решил — от Разбойного приказа. За какое-то челобитие. В другой раз упомнил о приятеле, который на том челобитии в доказных языках сгинул. Баженка спросил: уж не на Курятном ли мосту? Кирилка удивился: а ты откуда знаешь? Не говорить же ему, откуда. Пришлось отшучиваться: от курей! Вот, оказывается, за какое челобитие Разбойный приказ на Кирилку ополчился — за грамотку самозванцу Гришке Отрепьеву! Именно о ней и поминал Нечай Федорович, посылая Баженку на Курятный мост «постоять за невинных»… Это Кирилка-то невинный? На государевой службе, чай, а супротивник государю. Сколько раз на походе Годунова лаял?! Скажешь ему об этом, а он ухмыляется: все лают, и мне охота. На то он и царь, чтобы его честили. Здесь не Москва — Сибирь! А на Тояновой клятве ишь каким благоверным прикинулся. Чуть не млеет на царской титле. И казаки млеют, хотя втайне многие из них — царевы поперечники. О воеводских людях и говорить нечего: это они слухи про Годунова через своих прикормышей сеют, а потом их же и пресекают. Испугом любого человека закабалить можно, верным сделать, как цепная собака. Такое уж время нынче: на душе у людей одно, на языке другое, в кошеле третье. Смута подколодная… Но и при таком разброде служба на Русии покуда крепка: обозы до места доходят, народы соединяются, старые крепости стоят, новые зарождаются. Ну разве не чудо?

Еще Баженка думал о превратностях судьбы. Кабы не кирилкино сумасбродство, не занадобился бы он Нечаю Федорову, не связался с Сибирью, не попал в Сургут. Здесь еще не край света, но близко. Нечай Федоров уверял, что через Сибирь Баженка к своей люби-мене ближе будет. Как же! Чем ближе один берег, тем дальше другой. Зачем ему Эушта, если Даренка не сумеет до нее добраться?!..

«Где она теперь? — мучился Баженка. — Бог весть!»

До Верхотурья он чувствовал: Обросимы следом за обозом двигаются, пусть и своей дорогой, а после Туринска из вида их потерял, из сознания. И есть они вроде на белом свете, а как бы уже и нет.

Ивашка Згибнев-Ясновидец успокоил его:

— Не тревожься, десятник, это еще ничего не значит. Бывают заговоренные места, из которых трепет души выйти не может, пока ногой из него не выступишь. Потому и не доходят до тебя вести, что оказалась твоя суженая за крепкой стеной. Что это за стена, сказать не могу, но точно не узилище.

Стал прикидывать Баженка, откуда трепету души хода нет. Мелькнула у него догадка: из монастыря, кабыть, но тут же и улетучилась. На монастырях крест воздвигнут, какое же это заговоренное место? Не мочно на них грешить, даже в мыслях. Начал искать другие ответы, да так и не нашел. А раз не нашел, значит Ивашка Згибнев прошибся. Ясновидцы тоже ведь всего знать не могут.

Но в том-то и дело, что Згибнев не зря о крепкой стене помянул. Такой стеной стал для Обросимов Осифов монастырь на Волоке Ламском. Вместо того, чтобы тот час вольную им дать и в Сибирь, как велено было из Москвы, отправить, монастырские управщики задержать межигорских крестьян у себя на посевную решили. Пять пар дармовых рук в такую пору лишними не будут. Пусть отработают свое освобождение на монастырских полях, а уж потом и в путь собираются. Время терпит.

Для кого, может, и терпит, но ведь не для всех. Баженку разлука с Даренкой то огнем жгла, то в ледяную прорубь бросала, а в Сургуте почувствовал он, что огонь этот как-то поутих, отдалился, что сей час в его мыслях о Даренке больше умозрения, чем сердца.

Поймав себя на вялости сердечной, устыдился он. Этого только не хватало. При чем тут превратности судьбы, если сам превратен?

Тем временем царская титла закончилась. Кирила Федоров выразительно глянул на Тояна, де отсюда снова нужно повторять каждое слово:

— …по своей бусурманской вере, на том, что быть мне, Тояну-Эуште, под его государевой высокой рукой…

Про бусурманскую веру Тоян повторять не стал. Самолюбив очень! Пришлось Кирилке проглотить эту вольность.

— …и ему, великому государю, служить и прямить и добра хотети во всем, и на Томском ставлении быти верным помочником его доверенным воеводам Гавриле Писемскому и Василею Тыркову…

Писемский и Тырков согласно переглянулись. Пока Тырков до Сургута с обозом добирался, Писемский отрядил за судовым лесом казаков, начал готовить плотбище для починки старых дощаников, изготовления новых. Их не меньше двадцати пяти надо успеть ко дню Николы весеннего на воду поставить…

— …и не изменять, и над его государевыми служилыми людьми дурна никоторого не чинить и не побивать, — пока Тоян выговаривал эти слова, Кирила развернул среднюю часть свитка, — …а буде мы в которых людей сведаем шатость и измену, и мне, Тояну Эуште, на тех людей про тот их воровской завод извещать государевым служилым людям, и на тех государевых изменников стояти нам с государевыми служилыми людьми вместе и иных своею братью томских и прочих порубежных людей ко государской милости призывать…

Клятва была длинной и торжественной. В ней говорилось:

— …А буде мы, эуштинские люди и я, Тоян Эушта, не учнем великому государю служить и прямить и во всем добра хотети, то нам бы, за нашу неправду, рыбы в воде и зверя в поле, и птицы не добыта, и чтоб нам, за нашу неправду, с женами и детьми и со всеми своими людьми помереть голодной смертью; и как по земле пойдем или поедем, и нас бы земля поглотила, а как по воде поедем и нас бы вода потопила. Шертую на том, на всем, великому государю, как в сей записи писано…

Казаки слушали клятву завороженно, как дети. Губы их беззвучно шевелились.

— Любо! — сказал один.

— Любо! — подтвердил другой.

Еремей Вершинин протянул Тояну хлеб на кончике сабли. Тот снял его, откушал и с чувством сказал воеводе Федору Головину:

— А не учну я государю своему и великому князю Борису Федоровичу всеа Русии служить, как сказал, и буди на мне огненный меч, и побий меня государевы хлеб и соль и ссеки мою голову эта вострая сабля.

— Аминь! — ответил воевода Головин.

Кирила Федоров бросил на медвежью шкуру литовский грош, как просил его Иван Поступинский, сказав себе под нос, от кого это. Затем понес Тояну запись — рукоприложиться. Тот с достоинством нарисовал в указанном месте родовое клеймо — Ат- коня и, надев меховую шапку, легко поднялся с колен.

— Ну вот мы и под общей державой, — шагнул к нему Василей Тырков, — В земле наши деды-прадеды лежат, из земли всякое слово слышат. Как скажется, так и откликнется. Верно я говорю, Тоян Эрмашетович?

— Ищешь мира, ищи друзей, — с охотой ответил тот. — Нашел друга, значит брата нашел.

Он положил свою сухую твердую руку на плечо Тыркова, Тырков в ответ положил ему на плечо свою.

Следом подошли лучшие сургутские люди во главе с воеводой Головиным, а с ними Кирилка Федоров и поп Силуян. Он трубно пропел:

— Воскликните Господу вся земля! Служите Господу с веселием; идите пред лицо его с восклицанием!

Разом смешались казаки сургутской и томской половин, загомонили, ожидаючи праздника. Теперь бы не грех и хмельным медком побаловаться: не всяк же день сибирцы шерть Москве на кругу дают. Надо и развеселиться чуток, передохнуть от забот будничных, немилостивых.

Снова ударил в колокол Матюша. Казаки разом отхлынули к съезжей избе. Там на помосте рядом с винной бочкой уже стоял расторопный разливальщик.

— И нам пора за столы братские, — напомнил Гаврила Писемский, — Почестить Тояна перед дальней дорогой.

— Истинно пора, — нетерпеливо поддакнул Кирилка Федоров.

Подождав, пока Федор Головин уведет Тояна к себе на воеводский двор, чтобы напоя и накормя, отправить его с честью в Эушту, сургутские казаки забрали медвежью шкуру. С нее скатилась монета, брошенная Кирилкой. Никто из служилых на нее и внимания не обратил: не приучена Сибирь к копейной деньге, да и не в ходу здесь чужестранные гроши. Лишь остяк-мухаметянин Никома Атырев нацелился на нее — красивая серебряшка, можно в украшение жене дать.

Вот и все. Разошлись люди с Троицкой площади, каждый о своем думая. А думали они об одном примерно: почин хороший; так и продолжать следует.

Стоящее дело середкой крепко, а уж середка — завершением.