Немало людей бывает в эуште. Навещают близкие — в городке праздник. Приезжают дальние — в городке ожидание: с чем пожаловали? Приходят странники — мир входящему! Приходят торговцы — почет им и уважение. Эушта всем открыта. Но бывают гости, которые ведут себя, как хозяева. Ничего нет хуже таких гостей.

Взять посланцев тайши Бинея, предводителя черных калмыков. Они являются из степей, что лежат к югу от Умара, с шумом и невежеством ложатся за чужой дастархан. И, поглощая отборную еду и много арыки, начинают требовать богатые дары. Целясь сквозь щелочки темных монгольских глаз, роняют насмешливо:

— Пока рука сжата, все в кулаке. Когда рука разожмется, все на ладони. Лучше быть сжатым в кулаке, чем раздавленным на ладони. Так что угощай нас получше, Тоян-эушта!

Иначе ведут себя белые калмыки, посланцы теленгутского тайши Обака, кочевья которого тянутся по эту сторону Умара. Они не пугают, они берут те же дары, но делают это ласково, сопровождая свою речь задушевными биликами:

— Конь познается под седлом, человек в дружбе. Настоящие друзья и половинку разделят поровну.

Прощаясь обнимают:

— Тайша помнит, что мы одной крови и всегда готов помочь эуште.

Их большие, чуть раскосые глаза источают при этом сердечные улыбки:

— Пусть руки отсохнут у того, кто о сородичах не радеет…

Вместе с людьми Обака нередко приходят люди чатского мурзы Тарлава и умацкого князя Четея. С одной стороны, Тарлав и Четей — зятья Обака, а потому сильны его силою; с другой — родичи одного из внуков Кучум-хана, связанного по материнской линии с джунгарами. А сила джунгар и того сильней. Мечутся Тарлав и Четей между степью и Сибирью, выбирая, кого в ней погладить, а кого укусить.

Не успеют калмыки с чатами и умаками уйти, скачут с восхода солнца боевые киргизы. Каменный городок их большого князя Немека стоит на Белом Июсе, деревянные городки его младших князей Номчи и Логи на Черном. Сливаясь, Июсы становятся Чулымом. Сливаясь, киргизы становятся народом. А большой народ всегда сильней малого, и руки у него всегда длинней.

— Сольемся и мы в один кенеш! — не раз предлагал Тоян Ашкенею, Еваге и Басандаю. — Ведь все мы эушта! Вспомните, что говорит прошлое. Оно говорит: не соединив пальцы, иглу не ухватишь, не соединив усилий, от разорителя не избавишься.

Князья отмалчивались, уводили разговор на другое. Но однажды Ашкеней не выдержал:

— Не узнаю тебя, Тоян-ака. Ты всегда говорил: если правая рука затевает драку, пусть левая разнимет. Что изменилось?

— Время. У любого терпения есть конец.

— Кхы, — осклабился Басандай. — Память от одном Тояне мешает жить другому.

— Память учит, — спокойно возразил ему Тоян. — Не тот много знает, кто много прожил, а тот, кто многому научился у живших прежде.

— Но жившие прежде говорили: собака с собакой у очага сходятся, а в лесу у каждой своя тропа. Разве не так?

— Так и есть, — печально подтвердил Евага. — Верблюду не убежать от вьюков, коню от повозки.

Расстались они дружески, будто и не было тяжелого разговора. Но с тех пор стали избегать друг друга. Еще больше это отчуждение усилилось, когда князь Басандай породнился с тайшой черных калмыков Бинеем и малым киргизским князем Логой. Одному он послал в жены младшую дочь, у другого дочь взял в жены старшему сыну. Евага стал свояком Читея, Ашкиней отдал сестру брату Тарлава. И только Тоян не стал унижаться перед пришлыми, ища с ними родства. Это вызвало неприязнь Еваги и Ашкинея, а Басандая и вовсе врагом сделало. Тем, кто плывет по течению, всегда ненавистен тот, кто отваживается плыть против него.

Устал Тоян от молчаливого недружелюбия родственных соседей. Еще больше устал он от корыстных килмешек — пришлых. Не зря говорится: гость плохой — в гости уйдет хозяин, хозяин плохой — в гости уйдет гость.

Тояну уходить некуда. Вот и приходится ему оставаться в эуште гостем, когда приходят сюда хозяйничать посланцы степей.

…Тырков не такой. За ним стоит сила, которая не меньше силы всех приходящих в эушту, но она не сделала его чванливым. Он горяч, но умеет сдерживать себя и отвечать откровенно. Он не жаден к еде и вину, но жаден к беседе. Он дает говорить собеседнику не меньше, чем себе. Он не требует ни подчинения, ни постоянных ублажений, а потому хочется верить, что дружба ему и Московской Сибири нужна сейчас больше, чем дары и богатый ясак.

После пира Тырков не стал отлеживаться на мягких подушках, как сделали бы это другие посланцы, не попросил себе просветляющей голову арыки. Пробудившись на перекрестке тьмы и света, он надел легкий дорожный кафтан, велел своим людям оставаться на месте, а сам отправился осматривать пастбища, охоты и рыбные ловли эушты. В провожатые взял Таная. Значит, не оттолкнула его дерзость наследника. Иль алла! Не тот хорош, кто в рот смотрит, а тот, кто в глаза. Танай молод, быстр в ногах, сообразителен. С ним и без толмача объясниться можно, знаками.

Весь день не покидала Тояна тревога и за сына, и за посланника. В тайге всякое случается. Можно в яму упасть, напороться на айя или на людей Еваги и Басандая. Хотел было Тоян послать вдогонку ушедшим своих слуг, но потом раздумал. Тырков может принять это за недоверие, Танай — тоже. Лучше набраться терпения и ждать.

Уже в сумерки приткнулась к берегу лодка. Из нее вышли Тырков и Танай.

— Прости, князь, за своеволие, — повинился Тырков. — Не хотелось беспокоить тебя спозаранок. Спасибо наследнику: показал, что у тебя на другом берегу Тома и на Ушай-реке. Добрая земля, большой кирак! За день на конях не объедешь. Теперь посмотреть бы мне, что у тебя на этом берегу… Позволь и завтра сыну твоему сопровождать меня.

— Ты решил остаться в эуште, илчи — уклонился от прямого ответа Тоян. — Отдохнул бы перед дальней дорогой. Зачем тебе ездить по нашим болотам? На пути в Тобол-туру их намного больше.

— Не тревожься, князь. И отдохнуть успею, и посмотреть. Но если ты против, скажи. Я нс обижусь. Мое дело грамоту явить и отписку на нее в Тоболеск взять. Не хотел тебе мешать, пока ты думаешь, вот и нашел занятие. Или отписка готова?

— Я могу долго думать.

— Я могу долго ждать.

Они обменялись понимающим взглядом.

— Хорошо, — сказал Тоян. — Сын мой будет с тобой, как ты просишь.

Где только не побывали Тырков с Танаем! На маленьком лесном Удук-куль, где живет белый от старости исцелитель Одтегин, и у большого багрового камня иил-таш, упавшего с неба и производящего погоду; на озере с плавающими островами и в долинах рек с черной жирной землей — сока; в тайге, где конь не пройдет, и на болотах с синими цветами ир… Рыбаки готовили им щурбу из семи лучших рыб, давали брагу из корней кандыка. Пастухи жарили барана и посыпали сочное мясо кусочками кислого продымленного сыра. Тырков ел и похваливал. Особенно понравился ему вынутый из Тома и слегка подсоленый сарыбалык. Еще понравился кан, кровяная колбаса с молоком и жиром.

Так прошло четыре дня. На пятый Тырков засобирался в обратную дорогу.

— Пора нам, князь, садиться за отписку. Готов ли?

— Нет, илчи, — твердо посмотрел ему в глаза Тоян. — Много думал, ничего не решил. Хочу подумать еще. В другой раз ответ дам.

— Когда?

— Приходи через зиму. В первый месяц года нисан.

— Да ты никак шутишь?! — дернул рассеченной ноздрей Тырков. — Мне нынче велено… — но тут же обмяк и телом и голосом: — Или с очей на очи не посмотрелись? Или мало я тебе сказал, а ты мне? И-эх, князь! Врать не буду, раздосадовал ты меня. Сильно раздосадовал. Смотри, кабы не промедлить. А мне кроме своей посольской башки терять нечего, — он зацепил рукой волосы, будто собираясь выдернуть вместе с ними голову, засмеялся каким-то тонким, хлюпающим смехом. — Хотя… Чего нет, того не потеряешь, — и вышагнул за порог многоугольной деревянной юрты для гостей.

За прощальным дастарханом Тоян попытался сгладить размолвку:

— Ничто не дальше вчерашнего дня, ничто не ближе завтрашнего. Придет время, и мы снова встретимся. Может быть, не через зиму, а наполовину раньше.

— Может быть, — согласился Тырков. — К быстро идущему пыль не пристанет. По-моему, так у вас говорят? Разве осень — это быстро?

— Нет. Но если у твоего попутчика конь захромал, и ты своего придержи.

— Ладно, князь. Тогда сделаем так. Пока ты своего коня на ногу ставишь, позволь моим людям рядом пожить. На какое место укажешь, там и срубят они себе зимовой домишко, где разрешишь — пропитание добудут. Я им настрого велю тебя не стеснять, во всем слушаться да смотреть, чтобы соседи эуште досад не делали. Пока они тут, Тоболеск и без отписки ждать станет. А там увидим, куда дело повернет. Даст Бог, слюбимся.

Сколько ни отговаривался Тоян, а на этот раз Тырков сумел настоять на своем. Десять казаков пришло с ним, а ушло четыре. Толмача тоже оставил, чтобы было у кого спросить непонятное.

На языке эушты каз — это гусь, ак — белый. На языке русов казак — это вольный человек. В южных степях, которые лежат за кочевьями Бинея и Обака, тоже есть народ Белых Гусей, Казак-Урда. Он ведет свое начало от волшебной птицы Ала- Каз, что значит Пегая Гусыня. Ала-каз родила Собаку-Кумай. Кумай родила людей, считающих себя Белыми Гусями. Они не похожи на русов ни лицом, ни нравом, ни обычаями, только именем. Значит так надо, чтобы в разном было общее. Птицам даны крылья, человеку душа. Крылья поднимают в небо, душа к Всемудрому.

В эуште есть охотник по имени Кумай. Он попал сюда ребенком из Казак-Урды. У него шесть сыновей. Тоже шесть. Иль алла!

Эушта — народ равнин. Он привык ходить по тайге, но жилища свои ставит на чистом месте, в долинах рек. Они напоминают ему степь.

Тоян выбрал для казаков низкое побережье на повороте Тоома:

— Вот вам удобный чигынкол. Близко к эуште. Чужих дорог рядом нет. Делайте свой кыштау здесь.

Но казакам это место не понравилось. Стали они просить Тояна, чтобы пустил их за Тоом. Там берег высокий, крутой. С него далеко видно. Никто не подойдет незамеченным. Удобней всего — гребень горы напротив Тоянова городка, там, где Ушай-река становится Тоомом.

Насторожился Тоян, подумал: а не хитрят ли казаки? Тырков побывал на той горе. Он знает, что за ней лежит священное озеро Удуккуль. Воды Удуккуля — самое большое богатство эушты. Больных они делают здоровыми, поникших бодрыми, а сильных еще более сильными. Все можно отобрать, разделить, увезти — только не озеро. Оно рождено здесь, здесь и останется.

Сейчас возле него живет исцелитель Одтегин, имя которого означает Хранитель Очага. Он хранит маленькое лесное озеро Удуккуль. Удуккуль хранит эушту. Эушта хранит Удук- куль и Одтегина. Но табиб стар, он скоро уйдет. Кто тогда будет хранить Священное озеро и исцелять людей? Не скажут ли те, кому разрешили построить неподалеку от него временное кыштау: озеро мое? Не присвоят ли себе чужое? Не осквернят ли волшебные воды тем, что исторгает нечистое тело?

Слишком поздно спохватился Тоян. Думать вдогонку Тыркову все равно, что обнимать улетевший ветер. Надо ответить казакам так, чтобы они не догадались, какое недоброе предчувствие сжало его сердце. Если русы послушны Тояну, как обещал посланник, они не станут противиться любому ответу. А если станут, значит Тырков хитрил с Тояном, и слова его немного стоят. Тогда и казакам не место в эуште…

— Скажи им, — велел толмачу Тоян. — За Тоомом много высоких мест. Я даю им кыр напротив чигынкола, который они не захотели. Это мое последнее слово.

— Ответь ему, — велели толмачу казаки. — Мы берем!

Не думал Тоян, что согласие будет таким простым и быстрым. Он подождал, не спросят ли казаки, почему им нельзя поставить зимовье над Ушай-рекой. Нет, не спросили. Значит, завтра спросят.

— Аллах дал нам маленькое озеро с вечной водой, — сказал Тоян. — Ключи от него оставил табибу Одтегину. Только он может жить там. Вы все поняли?

— Чего ж не понять? — был ответ. — Кабыть не дураки какие.

— Тогда пусть ваш кыштау будет теплым и просторным…

Стук топоров на Тоом-кыр заставил Басандая явиться к Тояну с упреками:

— Почему без совета с соседями пустил сородичей Явыз Ивана? Разве не знаешь, сколько татарской крови пролил он? Вспомни песню слез, которая долетела до нас от матерей завоеванной им Казани, — и тонким срывающимся от гнева и презрения голосом быстро-быстро забормотал: — И балалар, балалар, таш каланы алалар, таш каланы алалар, безне утка салалар... Хочешь, чтобы и нас кинули в огонь?

— Соседи сами отказались жить в совете, — напомнил ему Тоян. — Явыз Ивана давно нет. Казань живет с Москвой. Но я видел огонь, который приносят сюда другие. Они тоже кому-то сородичи. Не знаешь, кому именно, Басандай-бильга?

— Когда я был маленький, отец говорил мне: и на чужой стороне пусть будет знакома хоть одна юрта.

— Тогда почему на моей земле не может стоять чужой кыштау?

— Потому что в нем не молятся Аллаху.

— Но в Коране сказано: кто приходит с хорошим, тому еще лучшее, и они от всякого страха в безопасности…

— А кто приходит с дурным, — с готовностью подхватил Басандай, — лики тех повергнуты в огонь… К тебе пришли неверные и этого достаточно.

— Ко мне пришли люди. И еще не забудь… Во мне течет кровь Гурбэсу, которая пошла за Распятым…

Долго спорили они, но согласия так и не нашли.

Басандай уехал рассерженный. Уже с коня бросил:

— Не играй бородой отца, слезами расплатишься.

Не стал отвечать Тоян угрозой на угрозу, но вослед подумал: «Не желай слез другому, если не хочешь их себе…»

С тех пор много разного случилось в эуште. Плохого больше, чем хорошего. И раньше случалось, но само по себе. Теперь стало случаться из-за казаков.

Не успели они поставить себе зимовье, как высокий берег неподалеку обвалился. И начали высыпаться из него кости в истлевших одеждах, ножи, посуда, украшения. Дурной знак. Значит, русы потревожили екес, и те остались без приюта. Не попасть теперь их душам в Арават, на седьмое небо, к сокровищам справедливости, благоволения и росы воскресений. Ох не попасть!

Еще больше встревожились жители Тоян-каллы, когда в другом месте на Тоом-кыр вылез из глины череп огромного неизвестного зверя с двумя огромными клыками.

Третий знак — дым из кыштау русов. По ночам он похож то на серебряную трубу, упирающуюся в небо, то на ствол карагая; утром становится красным, как кровь или зеленым, как трава, а днем синим, как цвет вечной печали.

— Прогони неверных! — потребовали у Тояна соседи и громче всех Басандай. — Разве ты не видишь, что говорят тебе земля и небо?

Тоян не прогнал.

И начались несчастья. Там, где лежит иил-таш, производящий погоду, вдруг загорелся болотный лес. Откуда взялся огонь, никто не знает. Но кто, кроме казаков, мог вызвать его, заклиная на багровом камне своих духов?

В другом месте напали на тайгу гусеницы и стали поедать ее, как саранча степь. А на пастбищах появились тучи шершней-ара. Никогда раньше столько не бывало. И кони никогда раньше так не бесились, и люди так плохо не умирали.

Напротив высокого берега с Двумя Огромными Клыками запутался в сетях один из сыновей Казак-Кумая, а на другой день после его смерти в самом неглубоком колодце, посреди Тоянова городка, нашли тело маленькой девочки. Еще через одну луну — возле кыштау русов видели женщину по имени Тоюркеиз Басандай-каллы. Кто видел, трудно сказать. Куда она делась — и того трудней. Да никто и не спрашивал. Всем ясно: в зимовье она. Мужчинам всегда нужна женщина. На то они и мужчины. Но почему казаки взаперти ее держат? От них всего можно ожидать…

Зима принесла новые беды. Много дней подряд сыпал снег. Потом ударили морозы. Ветер кричал, плевался, валил с ног. В такую погоду коней на водопой не выгонишь, сухой травы в загоны не подвезешь. Земля стала одним сугробом, ветер превратился в нестихающую бурю, тайга потеряла часть ветвей.

Когда буря кончилась, эушта не досчиталась половины стада, старых людей и младенцев. А казаки, как были, так и остались. Суровая зима обожгла их глаза и бороды, но не тронула их самих.

А по первой траве явились на Тоом черные калмыки Бинея. Крадучись явились, без обычного для них шума и невежества. В землях Басандая переправились они с левого берега на правый и напали оттуда на кыштау казаков.

Ничем не смог помочь Тоян русам. Застали их врасплох черные калмыки, всех перебили и побросали в воду.

Но один казак все-таки выплыл. Приполз к Одтегину с тяжелыми ранами. Спрятал его в лесном шалаше старый табиб. Стал лечить водой Удуккуля, целебными травами и молитвами. И вылечил.

Узнал об этом Тоян, обрадовался: вот человек, который знает, кто и как напал на зимовье.

— Ешит, — сказал ему Тоян. — Ты должен пойти назад, в Тобол-туру и все рассказать илчи, который тут тебя оставил. До Умара я дам тебе провожатых. Дальше будешь добираться сам. Ид!

Казак ушел.

И снова потянулось время.

Тырков все не приходил и не присылал своих доверенных. Зато приходили умаки и киргизы, калмыки и чаты, орчаки с правого берега Умара и кучугуты с верховьев Тоома. Каждый брал то, что оставалось у эушты от килмешек, приходивших до них.

Люди Бинея, смеясь, говорили:

— Барсук от ударов только жиреет!

Басандай злорадствовал:

— Я же тебя предупреждал, Тоян-ака: дружить с неверными все равно что есть вонючий песок. Хаданга велика с виду, но пуста внутри. В ней все воюют со всеми. Поэтому помощи от нее не жди.

Посланцы Обака и Чегея вторили ему:

— Не прислоняйся к юрте, которая готова упасть! — и рассказывали о великом московском голоде, о кабарах, которые жгут и разбойничают против царя, о кознях чужестранцев и о многом другом, что приносят в Степь торговцы, странники и послы.

Тоян верил и не верил рассказам.

Оставшись один, он доставал из потайного места ярлык с красной подвесной печатью русийского царя и подолгу вглядывался в лесенки красиво вычерченных, но непонятных ему знаков. И тогда за его спиной незримо появлялся Тырков.

— Смело прикладывайся к Москве, князь, — советовал он. — Се не город, а храм, у которого на одних плечах помногу глав. Коли, не дай Бог, большую собьют, малые останутся. Коли малых не станет, звонница цела. А храмов и звонниц на Русии не счесть. Чтобы до московских добраться, надо остальные свалить. А в Москве еще Кремль есть, а в Кремле — Иван Великий. Я это тебе на всякий случай говорю. Мало ли какая передряга приключится…

Значит, предчувствовал посланник, что может пошатнуться Москва, что начнут падать главы с ее храмов. Не до Тояна ему стало, не до убитых черными калмыками казаков, не до обещанной дружбы. Тогда лучше не приходил бы, не расписывал Кремль и Ивана Великого, голос которого звучит будто из Поднебесной, за десять верст слыхать. Восточные люди называют его Алтын Кораз — Золотой Петух…

Как странно все переплелось в этом мире. Для одних Москва — храм, для других — главный город враждебного народа. Для одних Тоом — это Мать Любящая, для других — место поживы. Для одних смерть — это величайшее горе для всех живущих, для других — обыденность, недостойная, чтобы о ней говорили. У каждого свой язык, свои представления, свой бог.

Но исцелитель Одтегин убежден, что у всех людей на земле один Бог. Единственный! А пророков несколько. И различаются они молитвами. Одни призывают на помощь солнце и небо, Воздух и Землю, другие пророка Моисея или пророка Христа, пророка Мухаммеда или пророка Будду, третьи говорят со своей судьбой через судьбы предков. Нет среди них неверных, нет кяфиров и бусурман, есть лишь заблуждения и ошибки. Но как исправить их, никто не знает…

Долго ждал вестей от Тыркова Тоян. Наконец пришел к нему гонец от уштяцкого князьца Могули.

— Русы сняли свой урук с одного места на нашей большой реке Кеть и поставили его на другом месте, ближе к началу, — донес он, — Спрашивают, почему не идешь к царю? Он ждет тебя.

— Кто спрашивает?

— Иди. Узнаешь.

— Значит, у них всё по-старому?

— Да. Но людей стало меньше. Совсем мало людей. Потому и послали меня к тебе. Что им ответить?

Обида захлестнула сердце Тояна:

— Тот, кто ждет, когда-нибудь дождется…

Не знал, да и не мог знать князь Тоян, что противники царя Бориса, учинив на Москве боярскую смуту, дотянутся и до Сибири, что Тырков угодит в опалу, а казак, чудом уцелевший на Тоом-кыре, будет отослан в Кетский острог. Так распорядился новый сибирский воевода Голицын. Не в его интересах ссориться с черными калмыками тайши Бинея. Ведь за владениями тайши начинаются земли Алтын-хана монгольского. Чтобы найти путь к Алтын-хану, надо подружиться с Бинеем, а не взыскивать с него. Легче упрятать единственного свидетеля в самый глухой и недостроенный острог. Пусть служит там. С глаз долой, чтоб не мешал большим делам…

Когда обида немного улеглась, Тоян устыдился внезапной неприязни к Тыркову. Он почувствовал, что не всё знает. А если человек что-то не знает, как он может судить других?

И тогда Тоян отправился к табибу Одтегину.

— Посоветуй, хранитель, что мне делать? Эушта попала меж двух огней. Который из них выбирать?

— Лист, который упал с дерева, не вернется на ветку, — ответил табиб. — Но засохшая в листопад трава весной зазеленеет, потому что у нее есть корни. Ищи корни, почтенный Тоян. Не только сыном своего отца будь, но и сыном эушты.

Всё это вспомнилось Тояну сейчас, после встречи с царевичем Федором. Если судить по сыну, царь Борис наделен многими достоинствами, которые одухотворяют безграничную власть. Если судить по Сибирскому дьяку Нечаю Федорову, он окружен достойными помощниками. Если судить по царскому посланнику Василию Тыркову, будет у Москвы с Эуштой честный союз.

Лежа на ковре царского гостеприимства, греясь огнем нахлынувших воспоминаний, вкушая непритязательную пищу пастуха, изготовленную им самим, Тоян пытался заглянуть в завтрашний день. Каким он будет?

— О великий город! — шептали его губы. — Путь к тебе далек, но не дальше дороги. Я здесь. Прошу тебя во имя Аллаха: не обмани меня!