Разбудила Кирилу утренняя звезда. Она мерцала в слюдяном окошке, будто золотая рыбка в серебряных струях. Казалось, протяни руки, и она заплещется у тебя в ладонях.

Кирила улыбнулся звезде и долго лежал, радуясь чистоте своего тела и той необычной легкости, которую оно успело забыть, а теперь наконец-то вспомнило. Не удивился, увидев на лавке у двери красный рубчатый кафтан с козырем, а под лавкой сапоги из зеленой юфти с круглыми нашвами. Мысленно похвалил Евдокимова и Сенютку Оплеухина, а больше того — Козьму Минина. Ведь это он так приказную службу поставил, что теперь она и сама срочные дела его именем распорядительно решает.

Одеваясь, Кирила обнаружил вкладыш в левом рукаве кафтана. Он был вдет в три петли по шву. Ну, конечно, это то самое заручательство, которое показывал ему вчера Евдокимов. Оно было накручено на тонкий гибкий стержень и упрятано в чехол из вощеной материйки. Вынуть и вернуть его на место труда не составило.

Вот и за утренней трапезой Минин зря время не терял. Каждого из приказных послужильцев он своим поручением озадачил, а воеводскому дьяку Семейке Самсонову и Кириле сразу после завтрака велел к князю Пожарскому явиться.

— Дошло до меня, — обращаясь главным образом к Семейке Самсонову, объяснил им в воеводской избе Пожарский, — что дьяк Никанор Шульгин и его сват Амфилохий Рыбушкин, что нынче в Казани дела правят, решили, не мешкав, отозвать Ивана Биркина с войском восвояси. Не пристало-де главному городу Понизовья и его ставленникам быть в нашем ополчении меньше Нижнего Новгорода и его начальных людей, то бишь меньше нас с Кузьмой Минычем. А Биркин только этого и ждет. Как бы мы ни старались, раскола с отступниками все равно не избежать. Давеча я у него в стане был, теперь пусть он в Ярославль на переговоры явится. Расходиться пристало с миром, по согласию всех сторон. Так ему и скажи! Все дворяне и мурзы, кои решат остаться при нас со своими отрядами, должны иметь от него выход беспрепятственный. В обиду мы никого не дадим. Про обиду особо подчеркни. Ты это умеешь! В споры не вступай. Твое дело — показать, что мы к любым его выходкам готовы. Хоть он и первого десятка человек, да не первой сотни. А закончи тем, что посредником у нас будет владыка Кирилл. Ныне он по зову всей земли в митрополиты ростовские и ярославские с покоя из Троицкой обители вернулся, дабы губительные междоусобия гасить. О том же мы просим казанского митрополита Ефрема.

— Выходит, ты меня, княже, только со словесными разговорами к Биркину посылаешь? — дослушав Пожарского, заволновался Самсонов. — А не мало ли будет? Биркин изворотлив, аки Змей Горыныч. Скажет одно, а перевернет на другое. Давай я ему грамоту для пущей важности от тебя настрочу. На грамоту ответ положен.

— Твоя правда, Семейка. Жаль, время не терпит. Ведь тотчас надо!

— Я мигом, Дмитрий Михайлович. За час и управлюсь.

— Ну ежели за час, то готовь! Кирила Федоров тебе поможет. Мы с Кузьмой Минычем его в сопутники тебе даем. Он теперь дьяк Казанского приказа. Вот и пусть в казанские дела вникает.

Клетушка Самсонова располагалась тут же, за стеной палаты Пожарского. В ней умещались лишь стол, две лавки и короб, склепанный из железных листов. В таких приказные сидельцы обычно хранят ценные бумаги и казну для текущих расходов.

— Проходи. Присаживайся, — гостеприимно пропустил Кирилу вперед Самсонов. — Уговоримся так: я пишу и писанное тебе проговариваю, ты слушаешь и, ежели что не так, подправляешь. Один ум хорошо, два — лучше…

Но поправлять Кириле ничего не пришлось. Каждое слово у Семейки на редкость складно и уместно в строчку легло.

Пожарский написанное Семейкой тоже одобрил. Приложив руку к грамоте, напутствовал:

— Ну, с богом! В сопровождение возьмете конных ратников. Они уже во дворе дожидаются. Поспешайте! Как вернетесь, сразу ко мне!

У Больших посадских ворот им встретился отрядец серых от пыли всадников. Его возглавлял знакомый Кириле по московскому ополчению воевода Корнил Чеглоков, замаравший себя прежде службой королю Сигизмунду. Съехавшись, они обменялись сухим приветствием.

— Ты как здесь? — спросил Чеглоков.

— Дьячу! А ты?

— Повинную грамоту Дмитрия Трубецкого, Ивана Заруцкого и всех соборных чинов нашего Совета Пожарскому везу, а лично ему — жалованную грамоту на богатое село Вороново в Костромской губернии, коли помиримся.

— В чем Трубецкой с Заруцким каятся?

— В том, что крест Псковскому вору целовали, а теперь сыскали, что он вовсе не царевич Дмитрий, а беглый дьякон Матюшка Веревкин, служивший прежде в церкви на Яузе. С сыском в Псков ездил известный тебе Ивашка Плещеев. Он его при бегстве к Гдову и схватил. Ныне Матюшка, аки зверь на цепи, в наших таборах сидит. А я с атаманами сюда послан, чтобы всемирному союзу наших ополчений поспособствовать.

— Та-а-а-к, — вклинился в их разговор Семейка Самсонов. — От Матюшки, значит, отступились? А от Тушинского воренка, что с польской блудницей под охраной Заруцкого сидит, нет, что ли?

— А ты кто таков, чтобы спрашивать?

— Воеводский дьяк, вот кто!

— От воренка мы еще раньше отступились, — через силу выдавил из себя Чеглоков и тронул коня.

— Постой! — перегородил ему дорогу Самсонов. — Мы с Кирилой Федоровым в казанский стан следуем — к Ивану Биркину. Там небось тоже захотят сказанное тобой услышать. Сделай милость, отряди с нами одного из твоих атаманов.

— Хучь бы и меня, — выехал вперед длинноусый казачина в блескучем жупане, заломленной набекрень барашковой шапке и с серебяной серьгой в ухе. — Я з Биркиным дуже знаемый.

«Да это же Микола Перебей Нос! — узнал атамана Кирила. — С ним Биркину от нас и вовсе не отвертеться. Ай да Семейка, ай да быстроум! Не зря говорится, что на ловца и зверь бежит».

До того, как примкнуть к московскому ополчению, Микола огни и воды с мятежным Иваном Болотниковым прошел. Позже перехватывал со своей ватагой польские разъезды. На ляхов, которых запорожцы кличут псяюхами, его имя наводило ужас. Поместные дворяне старались обойти его стороной — уж очень он нравом взрывчат. Зато сирые и убогие, зная его ласку и щедрость, славили его по многим дорогам серединной Русии.

— Як ся маешь, добродию? — полюбопытствовал Микола Перебей Нос, выезжая вслед за Семейкой Самсоновым за ворота. — Чи не стужилось тебе отут без дела сидети?

— Погодить — не устать, было б потерпежное, — не замешкался с ответом Самсонов. — Не мне одному его ждать стужилось. Но ведь дождались! И до вас наконец дошло, что с поганой травы доброго сена не будет.

Четыре дюжих казака, оттеснив конных ратников, пристроились в затылок своему атаману.

— Це мои порадники , — ухмыльнулся он. — Бисовы дети. Умеют пиймати вовка за вухо. Ты од них спиною, а они до тебя рылом. Так я кажу, хлопцы?

— Так, батько, так, — заулыбались казаки. — Чому ни?..

Сразу за воротами в отъезжем поле начинался подгородный стан земского ополчения. Ярославская дорога поделила его на две части. Меньшая уходила вдоль стены к Волге, большая к Которосли. Туда и повернул коня Семейка Самсонов. За ним последовали остальные.

Мимо казачьих станиц, огороженных рогатинами и стенами на повозках, они вскоре добрались до временного поселения казанских ратников. Один из его караульщиков, признав в Самсонове дьяка князя Пожарского, нагло заявил:

— Приезжай завтра, державец. Иван Иваныч на время отъехал. Без него никого пускать не велено.

— Ось я покажу тебе «не велено»! — взъярился атаман Микола. — З вогнем жартуешь! Ишь надувся, як пивтора нещастя! Ану покличь пана Ивана. Скажи: Микола Перебей Нос хоче його видеть. Хоч бы там що було, зараз яви!

Возле въездных решетчатых створ стала собираться толпа зевак. Вскоре появился и сам Биркин. Против ожиданий Кирилы он оказался довольно моложавым и приглядным на вид человеком. Если бы не водянистые навыкате глаза, по-рыбьи глядевшие из-под бровей, его вполне можно было бы назвать красавцем.

— Что за шум? — притворно удивился Биркин. — Что за люди?

— А твои послужильцы говорят, будто ты в отъезде, — насмешливо глянул на него сверху вниз Самсонов.

— Для кого здесь, а для тебя, Семейка, и точно в отъезде. Говори, с чем пожаловал! Недосуг мне.

— Признал, значит. Вот и ладно. Но давай сразу договоримся: я тебе не холуй, ты мне не господин. А пожаловал я по важному делу: грамоту от князя Пожарского привез. Со мною здесь хорошо знакомый тебе атаман Микола Перебей Нос со своим делом от Трубецкого и Заруцкого. И дьяк Казанского приказа Кирила Федоров. Из седла переговоры лишь у бездельных людишек приняты. Вот и принимай нас, как положено.

— Так это ты, Микола?! — вмиг сделался радушным Биркин. — Мы с тобою, как рыба с водою, я ко дну, а ты на берег! Ха-ха-ха-ха! — и велел стражникам: — Отпирай ворота! Нынче у нас гости на хрен да на редьку — незваные, да желанные! — и предупредил Самсонова: — У себя, как хочешь, а в гостях, как велят.

— Это само собой, Иван от Ивана, — спешился Самсонов. — Но и ты вели всех своих дворян и детей боярских тот же час к себе звать. Ты ведь разговора на кругу не боишься?

— Будет тебе круг, — в сердцах пообещал Биркин. — Будет!..

Изнутри его вместительный шатер был подбит серебристым сукном, а лавки крыты зеленым бархатом. Сразу видно: человек на удобства падок.

Пока собирались на круг начальные люди казанского стана, Кирила не столько в их лица вглядывался, сколько на левую руку каждого внимание обращал. Но ни у одного из них синей повязки так и не приметил.

В пику посланцам князя Пожарского первое слово Биркин предоставил атаману Миколе Перебей Носу. Тот говорил долго, пылко, то и дело сбиваясь на обиды запорожцам от седьмочисленных бояр и крымских татар под началом Кантемир Мурзы, на междоусобицу в ополчении Трубецкого и Заруцкого, а под конец стал высмеивать Псковского вора Матюшку Веревкина и призывать к нерушимому союзу между всеми, кто ненавидит ляхов и прочих наймитов, опоганивших Русь.

Одни слушали его с каменными лицами, другие торжествующе переглядывались, третьи презрительно улыбались, четвертые возмущенно ерзали, всем своим видом показывая, что присягнувшие Матюшке и сами его не лучше: легко воровать, да тяжело отвечать; очень уж вор слезлив, а плут богомолен.

Еще большую бурю чувств вызвала грамота Пожарского. Зачитав ее, Семейка Самсонов такими прямыми и доходчивыми пояснениями ее сопроводил, что по шатру возбужденный гул прокатился. В конце концов порешили, что каждый из собравшихся волен поступать по своему разумению, не препятствуя при этом один другому, а князю Пожарскому отписать, что счет дружбы не портит.

Сей уклончивый ответ Биркин велел положить на бумагу своему писцу, все это время сидевшему у него за спиной. Тут-то Кирила и заметил, что рука казанского грамотея обвязана синей тряпицей. Так вот он где хоронился, сердечный! Ну наконец-то…

Лицо писца было похоже на головку сыра, упрятанную под гриву темных прямых волос. Нос торчал морковкой, рот затерялся в бороде. Но все это грубое месиво скрашивали по-девичьи большие голубые глаза.

— Всякое дело концом хорошо, — облегченно объявил Биркин. — Больше я никого не держу!

Однако собравшиеся в воеводском шатре не спешили расходиться. Одни окружили шумно заспорившего с Биркиным Семейку Самсонова, другие Миколу Перебей Носа, третьи, возбужденно переговариваясь, столпились у выхода. Воспользовавшись этим, Кирила прилепился к столу, на котором писец разместил свои писчие принадлежности.

— При таком-то гаме нужные слова в голову не полезут, — посочувствовал ему Кирила.

— Коли не отрывать меня попусту от дела, то и полезут, — огрызнулся тот. Затем долго чистил перо о волосья за ухом, всем своим видом показывая, что более ни о чем говорить с чужаком не намерен и вдруг бросил на край стола туго скрученную записку, да так ловко, будто она там и прежде лежала.

— Экий ты сердитый какой! — с неменьшей ловкостью смел ее со столешницы Кирила. — А с виду душа-человек, — и, оставив взамен таким же образом скрученное заручательство, усмехнулся: — Ну извиняй, коли так. Только смотри не утони в чернилах.

На их мимолетную перепалку никто из старшин и внимания не обратил. Утихшие было страсти вновь разгорелись. Однако до тех пор, пока Кирила не выехал за решетчатые створы биркинского стана, его жгло опасение: а не велит ли каверзный воевода обыскать посланников Пожарского и Минина напоследок? Уж очень легко все получилось. Как по писаному.

Нет, не велел. Вместо этого Биркин придуриваться стал:

— Скатертью дорога, добродеи! Сказал бы я вам на прощанье умное слово, да дома забыл. Так и быть, без него скачите. Придорожная пыль неба не коптит. Авось не скоро встретимся!

«Шути, шути, пока шутится, — усмехнулся Кирила. — Как бы потом своей шуткой не поперхнуться».

В Ярославль он возвращался, как на крыльях. Спешившись, первым вошел к Пожарскому, молча передал ему драгоценную записку. Говорить мешало сбившееся от волнения дыхание. Да и зачем говорить, если все, что надо, в ней сказано?

Пожарский деловито прочитал записку. Затем с чувством стиснул плечи Кирилы:

— С добрым тебя почином на новой службе, Нечаич! Так и дальше будь! В поле две воли: кому Бог поможет…

Через час в Закоторомский стан князя Андрея Сицкого ускакал отряд ратников под началом воеводы Федора Левашова. Вернулся он с семью бочонками, набитыми драгоценностями и серебряными ефимками.

А к вечеру того же дня Иван Биркин увел в Казань большую часть своего ополчения. По пути он завернул на Закоторомский стан и, не обнаружив там припрятанной казны, стал рвать на себе волосы. Потом, запытав до смерти одного из своих подъячих, отправился дальше. Звали того подъячего Худяком Черемисиным. Козьма Минин велел похоронить его по-людски — под медным крестом, какие обычно ставят родовитым дворянам.