Утро на Самсонов день выдалось ясное, голубоглазое, но в полдень по Ярославлю прокатился проливной дождь с подстегой. Однако надолго его не хватило. Он тут же сменился ситничком, пропущенным через самосветное солнце. Но и ситничек быстро иссяк, растворился в теплом парящем воздухе. Лишь влажные пятна на дорогах и крышах указывали на то, что дождь все же был, и немалый.

Давно замечено: если на Самсона Странноприимца случится дождь, следом другие аж до бабьего лета зарядят. А в мокрую пору хорошего сена не заготовить. Почернеет оно, гнилью пойдет. Чем тогда скотину кормить? Гречихе, которая сухую погоду любит, да и другим злакам, тоже не поздоровится. Зато просо уродится на славу — густое, плотное. Соберут его бабы, от шелухи отолочат, а из полученного пшена худо-бедно станут в зиму кашу варить, а то и пироги-пшенники делать.

Приказные дьяки сено не косят и просо не ростят, но и мимо их внимания дождь на Самсонов день не проскочил. За ужином только о нем разговору и было. Ведь от того, что у земледельцев в поле, напрямую зависит, сколько припасов для нижегородского ополчения заготовщикам кормов собрать удастся. Да и для предстоящего похода к Москве слякоть помехой может стать. Хоть до нее путь недальний — всего двести пятьдесят верст, а дороги во многих местах разбиты, все в ухабах да рытвинах. После дождей они и вовсе в болотину превратятся — ни пройти, ни проехать.

— Для нас теперь дождь, как монах на свадьбе, — пошутил Семейка Самсонов. — Мало того, что не зван, так еще и не уместен.

— Это ничего, — подал голос Кузьма Минин. — Дождь-то недолгий был — чирикнул и нет его. Значит, и другие недолгими должны быть. Зачем пугать себя раньше времени? И поважней дела есть.

Дьяки приготовились слушать, что за дела их завтра ждут, но тут Дорога Хвицкий, тугой на правое ухо дьяк Земского двора, поворотился к Самсонову:

— Какой это монах для нас не уместен, а? Уж не троицкий ли келарь Авраамий-громословец?

— При чем тут Авраамий? — пожал плечами Самсонов. — Я другое в виду имел. Совсем другое.

— При том, — объяснил Кузьма Минин. — Нынче Авраамий со словом старцев Троицкого монастыря и впрямь к нам на беседы пожаловал. Вот Дороге и примнилось, что это о нем Семейка что-то негожее брякнул. Успокойся, Дорога! Он тебе после все как есть обскажет.

Но Хвицкий и не думал успокаиваться:

— Ныне кто свечу Христова воина Гермогена перенял и высоко держит? — Владыка Троицкий Дионисий с избранником Божиим Авраамием. Их не зовут, они сами приходят!

— А и верно, — запереглядывались дьяки. — Митрополит наш Кирилл от ветхости своей пастырским словом не силен. Вот бы Авраамия послушать.

— Даст Бог, послушаем! — заверил их Кузьма Минин. — А пока пусть дела своим чередом идут. Авраамий в Спасо-Преображенском монастыре пребывает. Там у нас свой приказ. Через него и будем сноситься. Остальное Совету земли решать да князю нашему Дмитрию Михайловичу.

Известие о том, что Авраамий Палицын прибыл в Ярославль, взволновало, но не обрадовало Кирилу. Могучий образ святого старца Иринарха, провидца и страстотерпца, вытеснил из его сознания образ человека, которого он прежде обожествлял так же страстно, как Дорога Хвицкий, а, пожалуй, и поболее, но потом вдруг охладел к нему. Голову сверлила мысль: «Палицын здесь, в Ярославле. Свидимся ли? А если свидимся, что я ему скажу? Что он мне скажет?»

В волнении Кирила отхлебнул из кубка житного кваса и, поперхнувшись, часть его проплеснул себе на бороду. Чувствуя, что все взоры обратились к нему, промокнул влагу коротким утиральником из рыхлой камчатной ткани и как можно беспечней вымолвил:

— Не в то горло попало.

— Кабы в него вина, а не квасу влить, и второе бы горло первым стало, — добродушно подтрунил над ним Семен Сыдавный-Васильев.

— В свое и вливай! — огрызнулся Кирила. — Тебе, чай, не привыкать!

— Я бы влил, тем паче повод есть, — разулыбался Сыдавный. — Впрочем, за хлебом-солью и смех с хреном за милую душу съестся.

— Но, но! — вмешался в их перепалку Кузьма Минин. — Что за разговоры? Чтоб я такого больше не слыхал!

Кирила послушно уткнулся в свою тарелку.

«Много чести — с Сыдавным перепираться, — думал он, — У него одно на уме: вино да вино. Однако нынче он про него с намеком сказал. И понимать его надо так: за здравие-де Палицына не грех напитком покрепче кваса угоститься. Думал, я ему поддакну. Видит, что душа у меня к нему не лежит, а все равно лезет. И не в первый уже раз. В прежние-то годы этот гусь высоко летал. Привык дело с боярами и церковной властью иметь, с поверенными людьми то польского, то шведского короля на посольских встречах заздравничать. Вот и въелись в него застольные острословия. А у Минина трапезы деловые. Хмельного-развеселительного он не терпит. Однако Сыдавного если и пресекает, то больше для вида. Значит, ценит. Знать бы только за что…»

После ужина дьяки разошлись по своим углам в жилецких покоях купца Никитникова. Отправился к себе и Кирила. На двух монахов посреди двора, держащих под уздцы оседланных коней, он и внимания не обратил. Зато они его сразу приметили.

— Братко! — негромко уронил один из них.

Кирила замер, потом радостно бросился навстречу:

— Иваша?!

Это был его старший брат Иванец, в иночестве Феодорит. Два месяца назад они вот так же вечером на подворье Троице-Сергиева монастыря встретились, но тогда Кирила ждал Иванца. Он прибрел к нему за советом: как дальше жить? кому верить? за кем следовать? Авраамий Палицын на ту пору в Москве был, вот Иванец и посоветовал к Иринарху с поклоном пойти. Теперь они снова рядом. Ну не чудо ли?.. Впрочем, никакого чуда и нет. Иванец — келейник Палицына. Где ему как не при келаре быть?

От избытка чувств у Кирилы в глазах защипало. Обнимая брата, он вышептнул:

— Обо мне Авраамий спрашивал?

— И не единожды. А нынче повидаться к тебе отпустил. Так что вторую спальную лавку готовь.

Отстранившись от Иванца, Кирила глянул на его спутника:

— А он разве не останется?

— Нет, братко. Се раб Божий Вахтисий из Спасской обители. Сопроводить меня по отзывчивости своей вызвался. Я бы и пеше дошел, да на верхах быстрее. Давай ему за это на прощанье поклонимся.

Они проводили Вахтисия до ворот. Там чернец резво вскинулся на коня и в поводу со вторым скакуном неспешно затрусил в сторону Спасо-Преображенского монастыря. Солнце давно закатилось за черту крепостной стены, но его желтые лучи с розовыми переливами еще подсвечивали вечернее небо. В этих лучах очертания всадника гляделись как изображение, сделанное писчим углем на иконной доске: некий монах-воин, устремленный в даль заоблачную.

— Видишь? — спросил Кирила, захваченный этим видением.

— Вижу! — без объяснений понял его Иванец.

Подождав, пока Вахтисий скроется за поворотом, а вместе с ним померкнет внезапно возникший образ ратника в черном одеянии, соединивший в себе немало славных имен из прошлого и настоящего, братья поспешили в дом. Им не терпелось остаться вдвоем, чтобы наговориться всласть. Затеплив свечу, они уселись друг против друга.

— Ну, рассказывай, братко!

— Ты старший, ты и начинай, — возразил Кирила. — У меня уши чешутся тебя послушать.

— Ладно, — не стал спорить Иванец. — Только нового я тебе мало скажу. В нетерпении люди многих городов и краев пребывают. Устали ждать, когда земская рать из Ярославля к Москве двинется. Спрашивают: когда безнарядью конец будет? Вот и взялся батюшка Авраамий это дело ускорить, а получится, так и Пожарского с Трубецким примирить. Все же они друг к другу ближе, чем к Ивашке Заруцкому. Оба княжеского рода. Душою на царской службе заматерели. Даже наречены одинаково.

— И что из этого? — не удержался от прекословия брату Кирила. — Разве можно сокола с петухом равнять? Один в небе княжит, другой у навозной кучи. Об именах я и не говорю. Сам знаешь: Димитрий по-гречески — сын богини Земли Деметры. К Пожарскому это очень даже подходит, а к Трубецкому? То-то и оно… Димитрии всякие бывают.

— Я сказал: все же. И не со своих слов, братко. За Дионисием и батюшкой Авраамием повторяю. Тут к ним посланцы от Трубецкого приезжали — уверить, что подмосковное ополчение не по своей воле, а по злому умыслу казачьей вольницы псковскому самозванцу Матюшке крест целовало. Слава богу, сейчас от греха этого отложились. Вот и просил Трубецкой передать Пожарскому, что готов мимо Заруцкого с ним в союз войти, за Московское государство верой-правдой постоять.

— Всяк про правду трубит, да не всяк ее любит.

— И я так считаю. Но ведь и за Трубецким немалая сила собралась. Другую-то в помощь взять негде.

— Выходит, Авраамий сюда Трубецким послан? — так и вскинулся Кирила. — А я думал, что его соборные старцы уполномочили.

— Допреж всего он сам себя уполномочил! — голос Иванца дрогнул, на лбу залегла сердитая складка. — Не ожидал я от тебя таких слов о благотворце нашем, братко. Нешто и впрямь думаешь, что он на посылках у Трубецкого может быть? Ну так я тебе твердо скажу: ни у него, ни у кого иного из малых сих! Лишь Господь наш спаситель ему судья да народ православный. Одно им движет: подвиг изгнания из Московского государства изменников и душителей да упование на грядущий мир и покой. Ради этого он готов примирять тех, кого еще можно примирить, собирать тех, кто еще не собран, ободрять слабых духом. Сам знаешь, что в подмосковных станах делается. Многие дворяне для ран, поместного раздела либо от бедности, а больше того — от казачьего грабежу и всякого дурна, которое Заруцкий попускает, прочь разбегаются. Но и в осажденном ими Кремле дела не лучше обстоят. Там сейчас горстка польского и литовского войска осталась. Зборовский свой полк с обозом из Москвы вывел, а те жолнеры, что с ним не ушли, с голоду ропшут, началие свое в копейку не ставят, о том лишь думают, как ноги поскорей назад унести. Следом за Зборовским Гонсевский восвояси собирается. Нюх у него крысиный. Чует, что дело плохо. Самое время по ним общими силами ударить, пока Зборовскому и Гонсевскому смена из Польши не подошла. Вот батюшка Авраамий и спешит увязать подмосковные дела с делами ярославскими. Увязать, а не навязать! Понимаешь?

— Не серчай на меня, Иваша, если я не то ляпнул, — с готовностью повинился Кирила. — Сам не знаю, с чего это я мыслью не туда повернул?

— Истинно речешь: не туда! Ну коли осознал, то и слава богу… Врать не буду: не со всеми соборными старцами и мирской властью у батюшки Авраамия согласие есть. Иные только на словах с ним едины, а на уме готовы повернуть, куда ветер подует. А у Пожарского как? Ладит ли он с Советом всей земли?

— Насколько я успел понять, кое-как. Для бояр он всего лишь неродовитый стольник. Хоть его весь народ на ополчение избрал, а первым воеводой земских полков против коронного литовского гетмана Яна Ходкевича и казачьего атамана Наливайки бояре Совета всей земли своего князя Дмитрия Черкасского-Мастрюкова послали. Но, может, это и к лучшему, что Пожарский в Ярославле остался. Вместе с Мининым они общее дело наладили, мало-помалу власть над боярскими старшинами взяли. На посаде им быть удобней: к войску ближе, от происков ярославской верхушки дальше. Но она и тут Пожарского своими придирками достала. Третьего дня он в Кремль по слову ярославского воеводы боярина Василия Морозова был зван, да по срочной занятости не управился. Так он за ним окольничего Семена Головина прислал. А тот, аспид, все делает с улыбочками. Вот и в этот раз он до того наулыбался, что вечером у князя приступ черной немочи сделался. Он от телесных ран еще не оправился, а тут душевные. Хорошо, Минин рядом был. Он умеет человека из падучей поднять. Уж не знаю, сможет ли Пожарский с Авраамием нынче перебеседовать. Минин к нему никого не допускает. Всем языки строго-настрого велел замкнуть.

— Ах ты, боже мой, какое несчастие!

Движимый нахлынувшими чувствами, Иванец опустился на колени и, крестясь на икону Спаса в красном углу покойчика, зашептал: — О, Христос Всеблагой Господь Бог наш, Всещедрый Владыка, простри твои руки к честному воину князю Димитрию, от всяких бед и лютых болезней его сохрани…

Кирила опустился на колени рядом.

— …також-де от нестерпимыя огневицы, трясовицы и черной немочи избави, от видимых и невидимых врагов соблюди, уврачуй силой своего неисточимого врачевания, даруй здравие на великое дело государского очищения, осияй его светом благодати свыше, сподоби нас, грешных, узреть плоды здравия его и твое милостивое предстательство о детях своих, ныне и присно и вовеки веков. Аминь.

Вместо молитвы, в которую погрузился Иванец, у Кирилы получилось причитание: …избави …соблюди… уврачуй… даруй… осияй… сподоби… аминь. Но причитание это было такое же искреннее, как и молитва.

— Верю я, — торжественно поднялся с колен Иванец, — что даже на ложе болезни князь Пожарский свидится с батюшкой Авраамием. Словом своим он зажжет свечу его выздоровления.

— Вот и наш дьяк Дорога Хвицкий слово Авраамия со свечой Гермогена сравнил, — поднявшись за ним, вспомнил Кирила.

— А какими словами преславный угодниче Христов Иринарх душу твою к Пожарскому подвигнул?

— Не поверишь, Иваша, слов-то особых и не было. Сидел он, мои покаяния слушал, лапоть меж тем плел, а напоследок изрек: стань-де под хоругви нижегородского подвига, остальное тебе само откроется. И лапти в дорогу дал. А я ему — твои медные листы для изготовления крестов.

Иванец приблизил ладони к настольной свече, будто обнимая ими язычок высокого пламени. Глаза его стали большими, золотистыми.

— Вот об чем слагания писать надо, братко. Или канон об Иринархе у тебя уже есть? Ну так поделись скорей!

— Не сподобился покуда, — чувствуя неловкость, вздохнул Кирила. — Признаюсь тебе по совести: отвык слагательно мыслить. Начну и застряну. Будто ходить заново учусь.

— Нешто и впрямь ничего до конца не довел?

— Я же говорю: об Иринархе — нет.

— Об ком же тогда?

— Было дело, во времена благоверного князя Дмитрия Донского мыслями перетек. Очень уж они с нынешними схожи. Но это черновой набросок, не более того.

— Не беда, братко. Любой твой набросок для меня хорош будет. А ну-ка зачти, как бывало, сделай радость!

И так он это сказал, что Кирила встречной радостью исполнился. Достав спрятанный лист, он прокашлялся и объявил название:

— «Доколе».

Помолчав, вскинул голову и, помогая себе голосом, взмахом руки, выражением лица, стал читать:

— Доколе панам литовским резать русские бороды? Доколе поганой орде залесские земли топтать? Время, время настало воздвигнуть черное знамя, с ликом Исуса Христа войском за Дон перейти.

Дон отступить не позволит от поля от Куликова. Опнулась здесь сила о силу. Сошлась здесь со смертью смерть.

«Доколе ярлык на княженье брать из рук окаянных?» — вспыхнул душой князь Дмитрий, что будет назван Донским.

«Коли погибнем, — сказал он. — В руках у Господа будем. Коли в живых останемся, Господу будем прямить!»

Путь он мечами прорубит, палицы кровью омоет, копья о копья сломает, ударит щитами о щит. Скошенным сеном лягут павшие в сече ратники. Орда побежит, увидев, что Русь опять высока.

Но снова и кровь, и распри. Снова ликуют вторженцы. Время, время настало «доколе» лукавым сказать. Не ты ли, княже Пожарский, потушишь пожар застарелый? Не ты ли, скрепившись сердцем, положишь Смуте конец?

Иванец слушал Кирилу жадно, завороженно, а под конец шмыгнул носом и, смахнув набежавшую слезу, срывающимся голосом признался:

— Пронял ты меня, братко, не знаю как… Черновой набросок, говоришь? Дай тебе Бог и дальше таких набросков! Вот с какими словами надо идти в народ! Вот какие грамоты надо слать в города! Завтра же я этот лист батюшке нашему Авраамию покажу. Пусть порадуется, что ты от его слагательных уроков не отошел и про нынешние дела через минувшее время широко мыслишь. А про палицы, кровью в бою омытые, ему, как никому другому, понятно будет. Ведь ты за ними Ивана Микулаевича Палицу рядом с князем Донским себе образно представил? Или я ошибаюсь?

— Нет, — соврал Кирила. — Его имянно.

Сказал и сам в это поверил. Потому поверил, что, описывая Куликовскую сечу, вложил в руки Дмитрия Донского мечи и щиты, копья и палицы всего русского войска, а о том, что среди ратников князя был и прапрапрадед Авраамия, прозванный за богатырскую силу и храбрость Палицей, Кирила знает с тех самых пор, как подростком вместе с Иванцом гостил в родовом поместье своего наставника. Находится оно в Переяславском уезде в тридцати семи верстах от Троице-Сергиева монастыря и зовется Рождеством-Светлым. Место это красоты редкостной: бескрайние луга и дубравы, чистоводное озеро, а на его берегу богатый двор с резными воротами и пятиглавая церковь Рождества Пресвятой Богородицы. Этим поместьем и еще двумя вотчинами подольский воевода Иван Микулаевич за ратные подвиги был пожалован, за верность русскому оружию. На одной половине его родового щита изображен орел в золотой короне и с золотым клювом, на другой — всадник с палицей в руках.

Вот и Авраамий — монах поневоле. До своего пострижения он воеводой города Колы в Мурманских землях был и звался тогда Аверкием Ивановичем Палицыным. Однако на ратном поприще отличиться не успел. В 7097 году по делу о заговоре Шуйских против Бориса Годунова, в ту пору царского шурина, слуги и наместника при блаженном государе Феодоре Иоанновиче, он в опалу угодил. Поначалу отбывал ссылку в Соловецкой обители на Белом море, потом сумел перебраться в Троице-Сергиев монастырь, но долго в нем не задержался. Около десяти лет провел в Богородско-Свияжской обители под Казанью и лишь в царствование своего доброжелателя и покровителя Василия Шуйского вернулся в Троице-Сергиев монастырь — да не простым иноком, а могущественным келарем. Теперь он ведает не только имуществом, но и всеми мирскими делами первейшего на Руси монастыря.

— А помнишь, братко, как мы с тобой в Рождестве-Светлом палицы тайно поделали и, вообразив себя ратоборцами, в чащу лесную заломились? Глядь, навстречу чудо-юдо рогатое. Му-у-у! Пригляделись, а это бычок от стада отбился. Вот смеху-то было!

— С бычком ладно, — оживился Кирила. — Я другое запомнил: как мы те палицы за тучу закидывали. Кто выше, тот и богатырь. Я кинул, да себе же на голову. Хорошо, палица легкая была. Ушибом отделался.

— Спать с ними ложились, — подхватил Иванец. — Верили, что за ночь сила из них в нас перетечет, — но вдруг осекся и, тяжко вздохнув, другим голосом продолжил: — Наведались мы недавно с батюшкой Авраамием в Рождество-Светлое. Ох, наведались! Литвяки по нему саранчой прошли. Все пограблено и порушено. Нет больше Рождества-Светлого, осталось лишь Рождество-Пустое. Так теперь его надо называть. А когда мы сюда мимо Ростова путь держали, завернули в Протасово, где батюшка Авраамий на свет появился. Но и это имение Палицыных по рукам пущено. Там Ян Сапега побывал, в людей страх вложил, обобрал до нитки. Если что и осталось, так одни слезы.

— Ничего, Иваша, те слезы им еще отольются. Сломают козлы головы по самые бороды! Давай лучше пращура князя Пожарского вспомним, Василия Андреевича Стародубского. Он ведь тоже на Куликовом поле был и рубился с Мамаями не хуже Ивана Микулаевича.

— Да ну?!

— Вот тебе и да ну! Я тут между прочим родословную Стародубских-Пожарских через воеводского дьяка Семейку Самсонова вызнал. И кто бы ты думал во челе этой родословной стоит? — Младший сын великого князя Всеволода Большое Гнездо, правнук Владимира Мономаха.

— Выходит, Пожарский из рюриковичей?

— Выходит, так. А дед его, Федор Иванович Немой, был в числе тысячи лучших слуг Иоанна Грозного. Под его рукой и на Казанское взятие ходил. Кабы не опала, что на него опричники возвели, род Пожарских и ныне бы высоко стоял. Видишь, как судьба заслуженных людей злой рукой гладит?

— Теперь все переменится, братко, вот увидишь! — заверил его Иванец и напомнил: — А сейчас твоя очередь рассказывать. Только все по порядку…

Спать они легли за полночь, но еще долго переговаривались, лежа в темноте с открытыми глазами, слыша, как в углу скребется мышь, а за окном шелестит вновь набежавшая морось, которую и дождем-то не назовешь.

Уже под утро приснилось Кириле, что стоят они с Иванцом посреди Рождества-Пустого. Двери и окна вокруг настежь распахнуты, дождь проливной хлещет, до нитки их промочил. Посреди дождя свеча негасимая горит, а над ней радуга семицветная мреет.

Но вот свеча навстречу двинулась, и видно стало, что держит ее почтенного вида и возраста черноризец. Лицо у него широкое, скуластое, взгляд пронзительный, нос прямой, точеный, а губы в окладистой бороде утонули. Коренаст, дороден, первой сединой тронут.

— Видишь? — шепотом спросил у Иванца Кирила.

— Вижу! — эхом откликнулся тот. — Се наставник наш батюшка Авраамий, братко.

Приблизившись, Авраамий коснулся креста на груди Иванца, и крест тотчас огненным сделался.

— Служи и дальше благоверию, чадо, — раскатисто изрек он и оборотился к Кириле: — А ты, чадо, слову душеподъемному служи. Язык коснеет, а перо не робеет. Вот тебе перо, мной отточенное. Оно промаху не даст, — и протянул ему негасимую свечу. — А теперь ступайте, детушки, всяк к своему делу, будьте ему свечниками.

Не успел Кирила и шага сделать, свеча в его руках в огненное перо превратилась.

А дождь все лил и лил, извергая на землю бушующие потоки.

У распахнутых настежь ворот братья разом оглянулись. За спиной Авраамия им увиделся манящий призрак высокого седовласого старца с огненным посохом и огненными очами.

— Видишь? — снова спросил Кирила.

— Вижу, братко, — ответил Иванец. — Се святитель и преподобномученик Гермоген, обережатель миру крещеному. Он знак нам подает, что свет стоит до тьмы, а тьма до свету. Пора из тьмы выходить.

И только он эти слова произнес, дождь обмяк, поредел, а потом и вовсе прекратился.

Кирила открыл глаза, соображая, где это он. Глянул на спальную лавку у противоположной стены. Иванца на ней не было. Значит, ушел, когда звезды еще только-только до зари досветились. И лист с «Доколе» унес. Хорошо это или плохо, наперед не узнаешь…

Весь день его жгла тревога: не помешает ли внезапно обострившаяся болезнь Пожарского делу, с которым прибыл в Ярославль Палицын, а если нет, то договорятся ли они о времени выступления нижегородского ополчения к Москве?

К вечеру стало ясно: договорились. Об этом с великой потайкою сообщил Кириле Семейка Самсонов. Пожарский пообещал Палицыну и соборным старцам Троице-Сергиева монастыря, что уже до Владимира-Красна-Солнышка выступит под Москву его передовой отряд, а после переговоров с новгородским посольством, которые состоятся в Ярославле, и вся остальная рать следом двинется. Нельзя сказать, что Палицын остался доволен таким решением, но и недовольства большого не выказал. На очереди у него встречи с Морозовым, Долгоруким и другими боярами, стоящими во челе Совета всей земли.

«Теперь Авраамию не до меня будет, — полуогорчился-полууспокоился Кирила. — Ну и пусть! Хватит и того, что я с братом увиделся».

Однако утром следующего дня Афанасий Евдокимов, глянув в окно, всполошился:

— Мать честная! Никак сам троицкий келарь к нам пожаловал! Не к тебе ли случаем, Кирила Нечаевич?

Кирила поспешил к окну. И правда, у Посольской избы остановилась монастырская коляска. Из нее вышел Авраамий Палицын и, сопровождаемый Иванцом, неспешно проследовал к переднему крыльцу. Вскоре его шаги послышались на лестнице. Отворилась дверь, и в палату вплыл раскатистый голос:

— По здорову ли живешь, чадо? Встречай на досуге!

Кирила припал губами к его руке, пахнущей благовонным маслом, а Палицын в ответ по голове Кирилу погладил:

— Ну вот и свиделись! Дай-ка я на тебя погляжу… Слов нет: возмужал, возмужал! И к делу пристрастен. Я тут успел немало похвальных слов о тебе услышать и премного рад этому. Так и будь, чадо! А лист со слаганием, что Феодорит от тебя намедни явил, и вовсе меня утешил. Теперь моя душа за тебя спокойна: на правильное место Бог тебя вывел…

Палицын говорил, не давая Кириле слова вставить, но это Кирилу не тяготило. Напротив, он рад был, что ему можно только смотреть и слушать, слушать и смотреть.

А за окном играло лучезарное солнце, какое обычно бывает на день святых апостолов Петра и Павла. По народной примете с Петрова дня лето красное начинается, зеленый покос. Каков-то он на самом деле будет?