Крушение Российской империи стало возможно благодаря не столько социальным конфликтам, сколько процессам мутации великорусского этноса.
*Материал впервые опубликован в «Российской газете» (ноябрь 2000 г., № 1124). Переработан и дополнен для настоящего издания.
«…И всякая сволочь» против державы
«Как ни ужасны подчас кажутся нам народные восстания, но большая половина русского народа в них не участвовала…; да наконец и те, которые увлекались в мятеж, обыкновенно скоро опамятовались»… — писал историк Николай Костомаров. Действительно, хотя и принято у нас считать бунтарство извечным свойством русского характера, основной движущей силой многочисленных и грандиозных восстаний прошлого выступало казачество, промышлявшее в те времена разбоем. Тот же Костомаров, рассказывая о разбойничьей шайке Хлопка Косолапа (1603), замечает, что «скорее это было в зародыше такое сборище, каких много являлось впоследствии в русской истории, сборище, которое не ограничивалось грабежом и убийством, а покушалось сломать и опрокинуть господствующий строй государственной и общественной жизни».
Отчего же разбойники, рядовые труженики на ниве перераспределения доходов ставили перед собой столь далеко идущие социально-политические задачи? Известно, что основу казачества составляли бежавшие на окраины Российского государства крепостные крестьяне. При этом они не просто меняли место обитания и социальное положение. Они решительно рвали связь со средой, их породившей, и, не выработав собственные ценности, заменяли их «негативной самобытностью», основанной на противопоставлении себя великорусскому суперэтносу. Не удивительно, что враждебность казачества направлялась прежде всего против политической власти, «центра управления» этносом.
К казакам присоединялись те, кто по разным причинам находился в аналогичном положении. Пушкин, исследуя историю пугачевского бунта, писал: «Войско его состояло из трехсот яицких казаков, ста калмыков, башкирцев, ясачных татар, господских крестьян и всякой сволочи», то есть сброда, толпы, «сволоченной» вместе. Комментируя эти пушкинские строки, наш современник митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, замечает: «Это и есть малый ассимилированный интернационал, члены которого оторваны от своих корней, не знают ни рода, ни племени, не имеют четких ориентиров и точек опоры, без святого в душе». По мнению владыки Кирилла, именно ассимилированное сознание является движущей силой всех революционных катаклизмов.
В свое время Лев Гумилев ввел в научный обиход понятие «антисистема», под которым он подразумевал этническую общность, материальная и духовная основа которой противоположна мировоззрению и стереотипам поведения суперэтноса, в поле притяжения которого она существует. Стоит вспомнить, что в 60–70-х годах на Западе широкое распространение получила «теория аутсайдеров» Герберта Маркузе, согласно которой ударной силой революционных движений являются национальные и сексуальные меньшинства, безработные и прочие группы, как бы стоящие за чертой общества и агрессивно по отношению к нему настроенные.
«Аутсайдеры», «ассимилированный интернационал», «антисистема»… А ведь можно еще вспомнить «малый народ» О. Кошена, «маргинального человека» В. Хартмана, «периферийные группы» Ф. Фюрстенберга. Разные мыслители в разные годы в разных странах высказывали идеи, во многом перекликающиеся. Недавно социолог Павел Крупкин предложил для обозначения обособленной группы населения, запрограммированной на революционное переустройство действительности использовать термин «национальный коагулят».
«Характерной чертой коагулята является нелояльность существующим порядкам, — отмечает исследователь. — При этом данное отрицание не ограничивается лишь существующим Политическим, а распространяется и на другие стороны жизни страны — на культуру, традиции, религию и прочее. Эти люди четко выделяют себя из нации, претендуя на монопольное владение истиной… К тому же это обычно сторонники какого-либо большого утопического социального проекта всеобщего переустройства жизни общества, не склонные ни к каким компромиссам».
Какой след подобные группы оставили в истории России?
Черная сотня — демократия по-мужицки?
Вспомним классика… В 1913 году Владимир Ленин публикует работу «Роль сословий и классов в освободительном движении», в которой анализирует эту проблему, опираясь на статистические данные о лицах, привлеченных к ответственности за государственные преступления. Оказывается, что в этой категории преступников доля мещан и крестьян, в период 1827–1846 годов составлявшая меньше четверти, в 1905–1908 годах выросла до 88 процентов. На этом основании Ленин делает вывод о демократизации освободительного движения, который, на первый взгляд, трудно оспорить. Однако когда здесь же он дает «разбивку» по роду деятельности, то оказывается, что среди осужденных по «политическим» мотивам сельским хозяйством занимается менее четверти.
Ильич признается, что крестьянство, составляющее громадное большинство россиян (а в 1913 г. в империи сельских жителей было 82 процента), играет малозначительную роль в революционном движении. Примечательно, что в то же время мещане и крестьяне составляли 99 процентов участников контрреволюционных погромов. И Ленин, столько сил отдавший борьбе с Союзом русского народа, признавался не без зависти, что в черносотенстве «есть одна чрезвычайно важная черта… — темный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий».
Ленина радует другое — растущая революционная активность пролетариата, но мог ли он выполнить ту историческую миссию, которую ему приписывают, если в период между первой русской революцией и мировой войной рабочий класс составлял 9 процентов городского населения, или 1,6 процента всех жителей империи. Притом сам пролетариат был весьма неоднороден. Сергей Степанов, автор исследования «Черная сотня в России», приходит к выводу, который кажется ему парадоксальным: идеи крайне правых охватывали подножие и верхушку пролетариата — неквалифицированную массу и «рабочую аристократию». Но с точки зрения этнической мутации, это явление как раз объяснимое и даже закономерное: пролетариат в сжатый исторический отрезок претерпел те же метаморфозы, что и казачество в течение трех столетий.
Вспомним: если донские казаки составляли ядро антигосударственных восстаний Болотникова и Разина в XVII веке и еще в начале XVIII века — Булавина, то спустя немногим более полувека донцы не поддержали более «молодое» яицкое казачество, возглавляемое Пугачевым. К этому времени донские казаки прошли период отрицания ценностей российского суперэтноса, у них устоялся свой быт, появились свои традиции.
Теперь же вспомним, что большинство неквалифицированных рабочих — это вчерашние крестьяне, которые еще не порвали ни духовной, ни родственной связи с родной деревней. Потому в основном и придерживаются консервативных воззрений. Со временем вчерашний подмастерье теряет связь с прошлым, остается один на один с незнакомой чуждой средой. Не удивительно, что государство, общество кажутся ему врагами и разрушительные идеи легко находят у него отклик. «У этой пришлой, крестьянской чернорабочей массы, составляющей почти две трети столичного населения, нет здесь ни оседлости, ни своего хозяйства с его запасами и подспорьями, нет, словом, дома, а главное, у нее нет здесь той общинной солидарности, взаимной поддержки и самопомощи, которые более или менее обеспечивают от сумы и крайности, поселян, живущих в деревне… „Корни“ его остались в деревне, а в столице, попав в среду подобных себе, таких же залетных птиц, он смешивается с ними лишь механически: все они друг другу чужие; в то же время они чужаки для города и город, для них — чужой», — писал в конце XIX века журналист и социолог В. О. Михневич. И все-таки часть этой массы находила свое место в жизни, переходя в разряд высококвалифицированных рабочих, которые постепенно, обзаведясь семьей, хозяйством, крепко вставали на ноги. Это своего рода модель «зрелого» казака, которого трудно увлечь на путь ниспровержения.
Бунтари из высших классов
«.. Еще в школе читал в учебнике истории, что русскую революцию подготовили социальные противоречия и сделали солдаты петербургского гарнизона. Не верь!.. Революцию сделали кавалеры ордена Анны третьей степени, мечтавшие о второй, штабс-капитаны, до глубины души оскорбленные тем, что Петр Петрович уже капитан, учителя математики, презиравшие математику и всем сердцем любившие что-нибудь другое, судебные следователи, страстно мечтавшие послезавтра быть прокурорами…» — писал в «Письмах к внуку» поэт-белоэмигрант Иван Савин. Впрочем, любая революция движется мириадами неудовлетворенных тщеславий и уязвленных самолюбий — русская не исключение. Но крах империи приближали люди вполне успешные, стоявшие на вершине социальной пирамиды. Как утверждал великий князь Александр Михайлович, «трон Романовых пал не под напором Советов или юношей-бомбистов, но под натиском носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов…» Если мемуарист преувеличивает, то самую малость. Судя по воспоминаниям знаменитого эсера Бориса Савинкова, боевикам-террористам активную помощь оказывали видные журналисты, адвокаты, инженеры. Содействовать бомбометателям в организации покушения на великого князя Сергея Александровича вызвался некий князь NN. (Савинков опубликовал мемуары до революционных потрясений 1917 года, и потому фамилий своих неизвестных полиции сообщников не называл.) Этот «выхоленный крупный румяный и белый русский барин», видный кадет в скором будущем, ничтоже сумняшеся утверждал, что убийство члена императорской фамилии есть «акт первостепенной политической важности». Ведущая роль образованного класса — от аристократии до разночинной интеллигенции — в российском демократическом движении общеизвестна. Но чем была вызвана патологическая ненависть к самодержавию, охватившая весь образованный класс — от телеграфистов и учителей гимназии до завсегдатаев светских салонов? Чтобы найти ответ на этот вопрос, вернемся в Петровскую эпоху, когда от русского суперэтноса откололся, по выражению Достоевского, «совсем чужой народик». Уже в 20-е годы нашего века философ Георгий Федотов уточнял: «Петру удалось расколоть Россию на два народа, переставших понимать друг друга, — собственно русский народ и противостоящий ему образованный класс».
Заметим, что мыслители прошлого, не знакомые с термином «антисистема» и прочими созвучными концепциями, говорят не о социально-политических процессах, а о формировании нового «народа», то есть о явлении этнической мутации. Петру Великому для преобразования жизни страны на принципах, противоположных всем тем началам, на которых она строилась веками, русские явно не подходили. Ломку народных устоев мог осуществить тот самый ассимилированный интернационал, никакими узами с этим народом не связанный, безразличный, а еще лучше враждебный всему, что тому дорого.
Но Петр был единственным революционером на троне (недаром Максимилиан Волошин называл его «первым большевиком»), если он «Россию поднял на дыбы», то его преемники прежде всего старались удержать страну в узде. Однако антисистема запрограммирована только на разрушение. Поэтому, начиная с Павла, пути образованного класса и монархии расходятся. «Народец» не проявлял враждебности к власти, пока он целиком зависел от нее, пока монарх раздавал чины и поместья. Но по мере того, как служба перестает быть обязательной, по мере того, как все более неэффективным становится крепостное землевладение, растет число «свободных профессий» и ширятся источники дохода, независимые от монархии, по мере того, как за счет притока разночинцев антисистема растет численно, становясь чиновно-интеллигентской, она начинает все более открыто проявлять оппозиционный характер.
Однако почему же образованный класс не претерпел тот процесс эволюции, через который прошло казачество и который претерпевал пролетариат? Последние не могли существовать обособленно от «большого народа» и потому были обречены на интеграцию, в то время как интеллигенция оставалась «вещью в себе», она «страдала» за народ, смутно представляя, что на самом деле он собой представляет.
Но антисистема, которую составляли большинство чиновно-военно-интеллигентского сословия, часть пролетариата и всевозможные «деклассированные элементы», была каплей в океане — в стране, где подавляющее большинство составляло крестьянство. Образованный класс готов был возглавить «последний и решительный бой», однако оказывался в роли полководца без армии. До поры до времени.
Долой войну, работу… и Россию
Все изменилось с началом Первой мировой войны. «Россия сдвинулась с места. Война, как подземный толчок, сорвала ее с оснований. Жизнь смешалась. Все привычное и устоявшееся мгновенно исчезло», — писал в своих мемуарах Константин Паустовский. Это не только эмоциональный отклик на драматический поворот истории. Россия пережила доселе не виданную по масштабам и скоротечности миграцию населения. За годы войны в действующую армию и тыловые части было мобилизовано 16 миллионов человек! Иначе говоря, каждый третий мужчина трудоспособного возраста, кормилец, глава семейства был вынужден сменить место жительства, привычную среду, покинуть родных и близких, жизнь которых в свою очередь также радикальным образом изменилась.
В результате неудачных в целом боевых действий и психологического надлома, всевозможных лишений и многомесячного сидения в окопах, а главное, непривычного, неестественного для мирного человека образа жизни, когда весь прежний опыт оказывается ненужным, а требуются совсем иные качества, когда теряется связь со всем, что было дорого и составляло основу существования, благодаря всем этим и прочим факторам происходила ассимиляция сознания вчерашнего крестьянина, он становился легкой добычей большевистской демагогии. «Сформировался особый тип военнослужащего: непрофессионал, пассивный, безынициативный, утративший уважение к себе „человек из толпы“. Немалая часть армии физически и духовно деградировала на почве пьянства и безделья: произошел упадок нравственно-религиозных устоев и принципов, развилось массовое воровство, коррупция, неуважение к честной службе и одновременно — агрессивная озлобленность ко всему окружающему… К 1917 году армейские массы превратились в грозную, взрывчатую, никем не управляемую силу», — отмечает современный исследователь С. В. Ямщиков.
Разваливалась армия, но и прежняя консервативная российская деревня перестала существовать, она стремительно деградировала, из нее уходили в армию и в город — на заводы и фабрики, однако в отличие от прежних лет вчерашние сельчане не могли опереться на «малую родину» и превращались в люмпен-пролетариев, тех самых «аутсайдеров», «Иванов, не помнящих родства». Да и перебирались они в город большей частью, руководимые циничным расчетом. В декабре 1917 года Максим Горький писал: «Окаянная война истребила десятки тысяч лучших рабочих, заменив их у станков людьми, которые шли работать на „оборону“, для того чтобы избежать воинской повинности. Все эти люди… озабочены только мещанским желанием устроить свое личное благополучие как можно скорей и во что бы то ни стало… Раздраженные инстинкты этой массы нашли выразителей своего зоологического анархизма, и эти вожди взбунтовавшихся мещан ныне… развивают Пугачевщину, но не социализм и всячески пропагандируют всеобщее равнение на моральную и материальную бедность». Так этническая деградация переплелась, срослась с деградацией морально-нравственной. «Я вижу миллионы здоровых двуногих, которые не хотят ни войны, ни работы, ни России», — горестно восклицал Леонид Андреев, который, между прочим, как и Горький, в свое время активно помогал революционерам и словом и делом. В результате разрушительных процессов образованный класс получил в свое распоряжение многомиллионную вооруженную массу, которую повел под флагами разных партий в атаку на самодержавие. Страна неумолимо приближалась к катастрофе. В 1918 году профессор Петербургского университета Иосиф Покровский напишет такие покаянные строки: «Собственными руками своими мы растерзали на клочки наше государство и наш народ». Ученый писал от имени интеллигенции, но вряд ли имел на то право: каялись единицы, немногие осознавали смысл и движущие силы случившейся катастрофы. Наш современник экономист И. Е. Дискин полагает, что российская, советская и вновь российская интеллигенция не извлекла никаких уроков из истории: «Остались прежними многие качества, такие как увлеченность политической мифологией, аффектированный радикализм, отсутствие личной ответственности как за собственные действия, так и за свой политический выбор. Неизменна идеолого-телеологическая колея российского реформирования: приглянувшуюся интеллигенции идеологическую конструкцию… силой, „через колено“, не останавливаясь ни перед чем, пытаются претворить в жизнь…»
Надеюсь, что, познакомившись с настоящей книгой, читатель яснее представит себе суть событий, происходивших четыре столетия назад и происходящих сегодня, и сможет ответить на вопрос, живем ли мы в Смутные времена, и если да, то как нам выбираться на правильную дорогу, с кем дружить и с кем враждовать.