Съезд у Палкина уже начался. К подъезду то и дело, подъезжали и простые извозчики, и лихачи, в подъезд входили военные и статские, старые и молодые, с дамами и без дам и, когда Федор Андреевич вошел в ресторан, из залы неслись стройные звуки румынского оркестра.
По лестнице вверх и вниз шли мужчины и дамы: вверх — степенно, с сознанием возможности усладить себя за деньги; вниз — игриво, с закрасневшимися лицами, блестящими глазами и громкой речью, с сознанием весело проведенного времени.
На верхней площадке амур, стоящий голым в бассейне, с беспечной улыбкой держал в руках бутылку из-под шампанского, из которой с неумолчным журчанием бил фонтан; и тут же рядом, одетый с изяществом заправского франта, с манерами молодого чиновника особых поручений при губернаторе, завитой и напомаженный управляющий ресторана отвешивал самые изысканные поклоны всем входящим и выходящим гостям.
Федор Андреевич вошел в зал, в глубине которого виднелся зимний сад, и на мгновение остановился, ища глазами незанятый столик. Белый зал, украшенный зеркалами, сверкал огнями, лакеи суетливо бегали по залу, скользя и извиваясь между столиками, за которыми, уставленными бутылками и бокалами, приборами, соусниками, кофейниками, сидели мужчины и дамы с веселыми оживленными лицами; в воздухе раздавались возгласы, смех, иногда резкий звонок, призывающий лакея, и все это покрывали плавные звуки румынского оркестра. В белых штанах и расшитых фантастических куртках, они пилили, свистели, дудели, и впереди их со скрипкою стоял сам Матаки, черномазый брюнет с ослепительно-белыми зубами под огромными усищами.
Ресторанная атмосфера охватила Федора Андреевича, и он на время забыл о своем чудесном даре.
Отыскав свободный столик, он подозвал лакея, заказал принести водки с закуской, выбрал по карте блюдо и, откинувшись к спинке стула, стал оглядывать зал.
Он сидел у прохода. За его спиною, за большим столом сидела шумная компания молодых офицеров, слева от него какой-то старец сидел с молодой женщиной и что-то усиленно шептал ей, перегнувшись через стол, а она смеялась, грозила ему ножом от фрукт, и перья на ее громадной шляпе колыхались во все стороны.
Справа сидел господин купеческой складки и угрюмо пил шампанское, заедая его виноградом. Общее веселие видимо угнетало его.
А дальше какие-то евреи, похожие на маклеров, шумели за столом на всю залу, вероятно запивая выгодную сделку; сидел толстый и красивый господин с очень красивой дамой, а там еще дамы и мужчины всех возрастов и категорий.
Вот, шелестя шелковыми юбками, небрежно глядя по сторонам, прошла высокая, стройная красавица, а за нею с робкой улыбкой проследовал худосочный прыщавый юноша, одетый по последней моде; вот из зимнего сада развязной походкой, с манерами гвардейских корнетов, прошли два студента.
Федор Андреевич вспомнил про свой дар и встрепенулся, но в эту минуту подошел лакей и подал заказанное.
Волчий аппетит проснулся в Федоре Андреевиче и заглушил на время всякие иные, кроме еды, помыслы…
Выпив несколько рюмок водки и плотно поев, он заказал себе кофе с ликером, закурил папиросу и решил воспользоваться своею силой. Но как?
Он рассеянно оглянулся, взгляд его встретился с унылым взглядом соседа купеческой складки, и вдруг в то же мгновенье в его ушах загудел ворчливый голос: «ох, маята, маята, хоть бы пес какой подвернулся, душу отвести. Ишь ты, франты кругом, а разверта настоящего нету, чтобы треск! вот бы сюда Фому Лукича захороводить, да Прокла Степановича…»
В то же время Федору Андреевичу показалось, что он видит пьяные красные лица… Вино льется… хор нарумяненных девиц что-то поет, семеня ногами и подпрыгивая… Через их головы летит бутылка. Хрясть! и на пол сыплются осколки разбитого зеркала, певицы испуганно шарахаются в сторону, а пьяные люди с диким хохотом их ловят…
Сосед отвел глаза, и Федор Андреевич словно очнулся. Лицо его озарилось улыбкою.
«Вот оно… чужая душа и чужие мысли! однако, это интересно», — подумал он: — «и прав Жохов: составь я этому дикобразу компанию, страх обрадуется… Однако, — через мгновение подумал он, — и свинья же!..» и он брезгливо оглянулся на своего соседа, но тот сидел, склонив голову, и угрюмо давил корявым пальцем на скатерти ягоду винограда.
Федор Андреевич оглянулся налево. Женщина в вычурной шляпе взглянула на него, и он тотчас услышал: «тоска! хоть бы денег дал, а то так только… мучает… противный, старый. А завтра за Мишу…»
Федор Андреевич увидел бедную комнату и в ней хорошенького мальчика лет двух. Эта самая женщина стоит перед ним на коленах и осыпает его страстными поцелуями. Подле них высокая женщина с сухим жестким лицом…
Женщина отвела глаза, и Федор Андреевич увидел, что она опять с кокетливой улыбкой грозит старику…
Он огляделся. «Пой, пой, подкуем на все четыре ноги!» — послышался музыкальный голос. На него смотрел красивый с наглым лицом еврей из компании напротив через проход.
Вот он отвернулся и с восторженной улыбкой аплодирует почтенному господину, сидящему в их компании.
«Подойти бы и предупредить» — мелькнуло в голове Федора Андреевича, и он опять обвел глазами зал. Шум поднялся в его ушах, в глазах запестрели картины. «Сто рублей пропьет, а пяти взаймы не даст!» с злобой слышался один голос; «голову бы разбил каналье, а ты льсти!» слышался другой. «Уломаю или нет?» «Небось, напою до положения риз, все выложишь!» «Ругайся потом, мои деньги: хочу — пропью!» «И хороша, бестия!…» А в глазах мелькали картины…
Больная жена, рядом ребенок; лампадка слабо освещает комнату, и женщина вздрагивает и к чему-то тоскливо прислушивается…
Человек уныло шагает по улице, мороз крепчает, он зябко ежится в своем легком пальто…
На кушетке спит мужчина, другой, с армянским лицом, осторожно запускает руку в его карман.
— Федор Андреевич, а мы к вам! разрешите! — вдруг услышал он подле себя голос, вздрогнул и очнулся.
Перед ним стоял пожилой брюнет с изрядною плешью, с тщательно расчесанными бакенбардами. Губы его улыбались, темные глаза нагло смотрели через стекла золотого пенсне, кругленькое брюшко лезло вперед, и на нем болталась цепочка с массой брелоков. Это был Гозе, Димитрий Карлович, знаменитый тем, что в год писал по четыре раздирательных пьесы на историческую или уголовную тему для театра-балагана Хрипуна, в котором состоял режиссером. Теперь в фельетонах дешевой газеты он писал пасквильный роман, выводя в нем своих знакомых с их послужными списками, и находился в апогее своей славы.
— «Красавец собою… умен… общее внимание… кхе!.. должен быть счастлив!» услышал Федор Андреевич и увидел, как Гозе, поправляя на носу пенсне, самодовольно глядел на него. Федор Андреевич взглянул на его спутника. Он хихикал и потирал руки, склонив вперед свой неуклюжий стан. С короткой шеей, курносый, он походил в профиль на доброго йоркширского поросенка. Это был Воронов, Димитрий Авдеевич. Семинарист, бывший учитель, он считал себя крупным поэтом, а еще более крупным администратором с той поры, как попал в чиновники департамента полиции. Федор Андреевич познакомился с ними обоими у Хрипуна, у которого, как у Палкина, можно было встретить людей всяких профессий.
— Хи-хи-хи! не откажите, — говорил кланяясь Димитрий Авдеевич: — а то и местечка свободного нет.
— Сделайте милость! — радушно ответил Федор Андреевич, снова садясь на свое место.
Гозе откинулся на спинку стула и, задрав голову кверху, с важным видом стал отдавать приказания почтительно склонившемуся лакею. Воронов сидел, потирая руки и улыбаясь, в то же время искоса поглядывая на Федора Андреевича. Тот взглянул на него и услышал тихий голос: «тоже стихи пишет… до моих далеко… и служит где-то… кажется, хорошо… буду внимателен… пригодиться всегда может…»
— Ну, будем есть и пить! — оживленно сказал Гозе, мановением руки отпустив лакея, и сейчас же устремил вспыхнувший взгляд на соседку.
— Невредная! — сказал он, осклабляясь, и Воронов принял тотчас серьезный вид, так как был женат и любил говорить о святости семейного очага, и забасил:
— Нет, ты скажи нам, кого ты теперь станешь изображать в своем романе? великолепная вещь! Стильная, живая! вы читали? — обратился он к Федору Андреевичу.
«Ему-то это маслом, дураку, по сердцу», — послышалось Федору Андреевичу.
— Нет, — ответил он.
— Гм! ха-ха-ха! — засмеялся Гозе: — так нравится? — спросил он самодовольно. — А вам я книжку дам, когда весь кончится!
Федор Андреевич кивнул головою, а Воронов, поправляя на носу очки, убежденно сказал:
— Лучшая вещь!
Лакей принес водку, рюмки и стал устанавливать закуски.
— Отлично! — весело сказал Гозе: — выпьем и закусим! вам угодно?
— Благодарю. Я уже поужинал!
Они жадно принялись за еду, а Федор Андреевич, перебрасываясь с ними легкими фразами, старался уловить их взгляды. Гозе поминутно вскидывал на него свои глаза, и Федор Андреевич слышал только самодовольные мысли о самом себе, о своей красоте, о своей славе, о своем даровании, о зависти и восторге окружающих. И — ничего больше!
Взгляд Воронова поймать было труднее: он избегал смотреть прямо, а если и взглядывал, то всегда при этом поправлял на носу очки. И Федор Андреевич мельком ловил его мысли. Он думал, как бы не попасть в роман Гозе, и измышлял способ запугать его. Думал о своем политическом значении, потом с трусливой беспокойностью о жене, от которой влетит, если она узнает, что он ужинал у Палкина. «Знает ли он, что жена моя генеральша?» — услышал вдруг Федор Андреевич вопрос и уже хотел ответил: «не знаю», но вовремя одумался.
Ему становилось не по себе. Все, что он успел подсмотреть и подслушать в человеческих душах, было так ограничено, пошло, бесцветно…
«Неужели интересы всех этих людей», подумал он, оглядываясь: «так ничтожны и пусты? Впрочем, это ресторан». И он успокоился, но чувство недовольства не оставляло его.
А Гозе, поев и выпив и тоже спросив ликер и кофе, закурил сигару и, выпячивая грудь, с циничной откровенностью стал рассказывать, как он живет с тремя семьями. Воронов хихикал и кивал головою, а Федор Андреевич, ловя его взгляды, читал, как искренне он завидует Гозе, как злится на его хвастовство и как хочет затмить его своим превосходством, но в то же время боится его, и снова хихикает. Вдруг почти над самым ухом Федора Андреевича, раздался его возглас: «Господи, его превосходительство!» и в то же мгновенье Воронов встал, согнул надвое свое неуклюжее туловище и, сделав три крадущихся шага, с заискивающей улыбкой подошел к проходившему мимо седенькому старичку, косому на один глаз. Тот торопливо кивнул ему и прошел мимо. Воронов вернулся, на лице его была разлита сладость. Он взглянул на Федора Андреевича и сказал с некоторой торжественностью:
— Его превосходительство, сам начальник, Щеглов! — и Федор Андреевич одновременно услышал: «Отнесся ласково, хи-хи-хи! ну, чья взяла?»
Гозе был видимо смущен. Он издали почтительно поклонился старичку, но тот его не заметил.
Федору Андреевичу стало противно. Он встал, да уже было и время: румыны ушли, большая люстра погасла.
— Куда вы? — сказал Гозе: — посидели бы! Потом к разъезду в клуб пройдем. Самый разгар.
— Поздно! — ответил Федор Андреевич и, расплатившись, пошел из зала.
Управляющий отвесил ему поклон. Их взгляды встретились.
«Верно, тоже из почетных. Надо запомнить», услышал Федор Андреевич и весь вспыхнул.
— А для чего вы их запоминаете? — вслух спросил он.
Управляющий вытаращил глаза и откачнулся. Федор Андреевич усмехнулся и быстро пошел с лестницы.
Погода была мягкая, падал легкий снег, и он решил пройти пешком. На душе его было скверно. Действительно, только сатана мог наградить таким пакостным даром! Этот Гозе? знал он его за славного, неглупого парня, к его романам (очень часто заимствованным) относился так же легко, как и он, но никогда бы не подумал, что он до такой степени пошл, пуст, бессодержателен! как, должно быть, он бывает зол, когда заденут его куриное тщеславие!.. А этот Воронов?! да ведь он все время считал его за умного, свободного человека и вдруг… такая мразь! тьфу!!