Прокурор окружного суда Виктор Андреевич Гурьев сидел в кресле и с добродушной улыбкой смотрел на Казаринова, который метался по комнате, махая руками и извиваясь телом.

— Ну, будемте хладнокровны, — сказал наконец Гурьев, кладя себе на колено исписанный лист почтовой бумаги, — начнем ab ovo. Вы подозревали…

— Никого или, вернее, всех, — перебил Казаринов, взмахивая руками, — я делал разведки, исследовал почву, взвешивал мотивы…

— Отлично! — Гурьев поднял, словно защищаясь, руку. — Является этот Иван, лакей убитого, и доносит на Долинина. Так-с! А следом за ним господин Захаров с повинной. Понимаю, понимаю, — остановил он Казаринова, уже замахавшего руками, — вы совершенно правильно арестовали его и были сбиты с толку. К вечеру он был без сознания переведен в больницу: по заключению врача, он уже дней пять как в нервной горячке и бреду. Ко всему, при обыске в кармане его брошенного пиджака нашли тот револьвер, которым он якобы убил Дерунова и который бросил в реку.

Казаринов вздернул плечами и молча развел руками.

— Совершенно верно. Галлюцинация убийства — бред, и вы тут не виноваты. Но теперь? Вы подозреваете Грузова, вот письмо с доносом на господина Анохова, но у вас в подозрении только господин Долинин, вы только на него одного обратили внимание и арестовали его. Не поспешно ли это?

— Ах, Господи! Виктор Андреевич! — воскликнул Казаринов. — Все улики против него. Пропадал до ночи, рукав в крови, поводов так много, злоба так сильна и, потом, фельетон этот… Вы изволили читать фельетон?

— Да… положим, — согласился Гурьев, — но как же Грузов не видел тогда трупа. Объясните?

Лицо Казаринова приняло лукавое выражение.

— Он, кажется, Виктор Андреевич, в шашнях с прислугой Долинина и ушел задами не так рано.

— Это ваша догадка?

Казаринов кивнул.

— Гм! Ну, ваше дело! — Гурьев встал. — Я только об одном хлопочу, чтобы не было потом недоразумений. Эти лишние аресты, шум из-за этого, вот и председатель волнуется… А в то же время следствие надо кончать, кончать! Да! А письмо-то возьмите!

Казаринов простился и прямо из кабинета прокурора пролетел в свою камеру.

— Вот-с! — сказал он, кидая на стол удивленному Лапе письмо. — Читайте! Еще новый убийца! Тут черт ногу сломит.

Лапа лениво читал письмо.

— Ну что, — спросил Казаринов, когда Лапа дочитал.

— Чушь, — ответил Лапа, — он франт, трус. Где ему!

— Отлично-с! — с злорадством сказал Казаринов. — Грузов тоже ни при чем?

Лапа покачал головою.

— Я наводил справки, делал даже приватные обыски. Никаких намеков. Одежда та же, белье все цело, спокойствие духа и, потом, опять…

— Не такой человек! — докончил с усмешкой Казаринов.

Лапа кивнул.

— И Долинин невиновен, хотя против него все?

Лапа опять кивнул. Казаринов вышел из себя.

— Ну, а я говорю: он, он и он! И докажу это. Кого сегодня вызывали? — спросил он сухо. Лапа подал повестки.

— Опять Ивана этого.

— Вы велели.

— Отлично! Значит, надо. Еще кто? Грузов, Лукерья Воронова. Это кто?

— Прислуга Захаровых!

— А! — следователь поднял руку. — Разве не улика против него, что он приходил к больному Захарову и внушал ему признаться? А?

Лапа промолчал.

— Он, он! — повторил следователь и, сев на свое место, взял в руку звонок. Ну, начнем!

И, как прилежный паук, он принялся ткать паутину из свидетельских показаний, которые все плотнее и плотнее окутывали Долинина.

Все было против него, кроме его личного признания. Отсутствие алиби: окровавленный рукав пиджака и рубашки; свидание с Захаровым, обратившееся в улику, и, наконец, его отношения к Анне Ивановне, тайна души его, ставшая достоянием городской сплетни и судейской любознательности. Даже его статья, написанная им под впечатлением жгучего раскаянья за свою измену, и та против него!

Николай Долинин сознал опасность и из чувства самосохранения искал защиты. Он понимал ясно, что клятвы в невинности бессильны против улик и подозрения.

Лицо его побледнело и осунулось, глаза увеличились от черных кругов. Он все время или беспокойно ходил по камере, или лежал, с тоскою думая о позоре, который навлек на себя своим безумным поведением. Страшно быть обвиненным в пролитии крови ближнего; ужасно — невинным идти на каторгу, запятнав имя свое именем убийцы, но не менее страшно быть причиной позора любимой женщины! И если можно отбиться от тяжких подозрений в преступлении, то нет способа спасти ее от злоречья. "Жениться! — и Долинин злобно усмехнулся при этой мысли. — Значит, подтвердить все догадки. И согласится ли она на это?.." При этих мыслях рассудок оставлял Долинина. Он метался по камере и стонал, как раненый зверь.

Прав был Яков, говоря об осторожности…

И Николай снова метался. Он словно потерял под собою почву, и только при вызове к следователю к нему возвращалось относительное спокойствие.

В эти дни, как и всегда, брат его явился ему утешением и опорой. Не проходило дня, чтобы он не посетил его и хотя на время вернул ему утраченную бодрость.

И теперь он пришел, едва унесли от Николая обед, и крепко поцеловался с братом.

— А у тебя и чай! — весело сказал он, увидя на столе два чайника. — Отлично! Выпью с удовольствием, потому что устал достаточно.

— Где был? — спросил его Николай.

— Где? Все по твоему делу! Не беспокойся, все обстоит благополучно! Слушай! — и, забыв о чае, он стал говорить: — Вот твой день: ты ушел из дома около одиннадцати, сейчас после завтрака, и вернулся домой в истерзанном виде около двенадцати часов ночи. Теперь вопрос, где ты пропадал это время?

Николай развел руками и воскликнул:

— Если бы я знал где!

— Стой! И не это важно, а главное, как вошел ты в дом? Потому что, согласись, ты мог, возвращаясь домой, сделать это дело. И только следователь, непонятно почему, интересуется, где ты был.

— Он думает, что я выслеживал…

— Ну, и пусть! Теперь я хожу по людям и выслеживаю все твои шаги. И вот что покуда. Ты из дома отправился прямо к Деруновым и вышел оттуда минут через двадцать, по дороге ты встретил: самого Дерунова, Силина и Захарова. В половине первого ты был в яхт-клубе л взял лодку. Матрос говорит, что боялся дать тебе, но потом дал. Вернулся через час.

— Я был на острове, это я помню.

Яков кивнул головою.

— Ну, вот! Было уже часа два, погода стала хмуриться, ты из клуба ушел. Вероятно, ты ходил по берегу, туда, к тоням, и в четыре часа тебя застал дождь; ты спрятался в шалаше и там увиделся с Захаровым. Он убежал, ты остался. Я нашел рыбака, который видел тебя в шалаше часов в шесть вечера. Из шалаша ты снова пошел шататься и забрел на Соколову гору. Там, верно проголодавшись, ты пил молоко, было восемь часов. Пил ты молоко у Авдотьи косоглазой. После этого ты спустился и с Федотом-рыбаком ездил в слободу и распорол себе руку. Федот говорит, весло сломалось, и ты щепкой разрезал, а не багром вовсе!..

Николай с изумлением смотрел на брата, и лицо его начало озаряться надеждою.

— Брат, ты волшебник! — воскликнул он, но Яков остановил его.

— Подожди! Ведь это было восемь часов. Ну, в половине десятого вы вернулись. Допустим, что ты пошел прямо домой и поспел к двенадцати. Но кто тебя здесь видел?..

— Брат! — вдруг воскликнул Николай, быстро вставая со стула. — До самой калитки меня провожала нищая с ребенком. Я даже боялся, что она хочет подбросить тебе ребенка, и, войдя в калитку, несколько раз оглянулся. Было темно, но я видел ее фигуру, и она, вероятно, видела меня! Найди ее!

Яков радостно хлопнул по столу.

— Вот след! — сказал он. — Я говорил, что человек не может быть не замечен и затеряться, как игла. Я обойду все трущобы, я найду ее! Будь покоен. Ну, а теперь пора. Тебе ничего не нужно?

Николай нахмурился.

— Если ты можешь, узнай: верит она, что я убил, или нет?

Яков крепко обнял брата.

— Хорошо! Я сам принесу тебе от нее ответ. Ну, до свиданья! А что еще?

— Пока ничего. Скучно, не читается, не пишется…

— А ты попробуй!

Яков поцеловал его еще раз и пошел домой. Что Николай невинен и он докажет это, Яков не сомневался, но все-таки тяжело ему было на душе не только: от того, что подозрения легли на его брата, но что они поколебали даже его сердце. И при всей любви своей к Николаю его честная душа не могла не упрекать его.

Придя в контору, он сел к своему столу и стал пересматривать еще не вскрытые письма. Одно из них, видимо, поразило его, и он отложил его в сторону.

В это время звякнул дверной звонок, и в комнату ввалился купец Пеливанов, местный кабатчик и лесоторговец. Это был огромный мужчина с багровым лицом, толстым пузом, одетый в длиннополый сюртук и в сапогах бутылками.

— Уф! — запыхтел он, вытирая красным платком вспотевшее лицо. — И жарища же! Якову Петровичу мое почтение!

Он протянул Долинину широкую руку с короткими, как обрубки, пальцами и, сев подле стола, стал снова вытираться платком и пыхтеть.

— Беда с этой жары, — заговорил он, — вода чуть не неделей раньше спала. Плоты, того и гляди, не дойдут. Убытки одни, прости Господи!

Долинин смутно почувствовал цель его прихода и, не поддерживая разговора о погоде, прямо спросил его:

— С чем пришли, Евграф Семенович?

— Дельце есть к тебе, Яков Петрович, видишь ли… — Поливанов замялся и снова прибегнул к платку. Вытираясь им, он заговорил: — Ты уж не обидься, я по душе, значит, с тобою. Бумаги-то свои, дела то исть, хочу к Лукьянову перевести, потому как это с твоим братом… оно и не того. Ты уж, Бога ради…

Долинин перебил его.

— Я сам думаю закрыть контору, — сказал он спокойно, — и вы только предупредили меня. Документы я велю ваши приготовить и передам, а книги будут у старшего нотариуса.

— Ну, вот, вот! А как братнино-то дело? Сидит?

— Сидит! — ответил нехотя Яков.

— Ох! — вздохнул Пеливанов. — Все мы под Богом ходим. Истинно говорится: от сумы да от тюрьмы не отрекайся! Ну, прощения просим! — он тяжело поднялся, протянул свою лапу и, пыхтя, пошел к выходу.

Долинин с грустной усмешкой посмотрел ему вслед.

Он уже предвидел это. Ему ли не знать нравов города, где он родился, вырос и возмужал… И все-таки жалко расставаться с делом, с которым он сжился.

Он не слышал, как в контору вошел Грузов, и когда поднял голову, то увидел его старательно переписывающим бумаги.

— Где были? — спросил его Долинин.

— У следователя, — слегка смущаясь, ответил Грузов и подобрал вытянутые под столом ноги.

Некоторое время они сидели молча, потом Долинин с усилием произнес:

— Антон Иванович!

— Чего-с?

— Как мне ни грустно, но нам придется с вами расстаться…

Грузов застыл с пером в поднятой руке и испуганно взглянул на своего принципиала.

— Я решил закрыть контору, — продолжал Долинин, — при теперешних условиях я все равно потеряю всю практику.

— Но ведь братца вашего оправдают, — сказал тихо Грузов.

— Я надеюсь, — ответил Долинин, — но это все равно. Так вот, — словно торопясь, сказал он, — в месяц приведем все дела в порядок и сдадим их. За это время вы приищите себе место. Я же завтра думаю сделать заявление о сдаче своей конторы.

Грузов насупился, отчего верхняя его губа вытянулась далеко вперед и стала походить на хобот.

— А теперь можно и кончать. Уже четыре часа! — Долинин встал, пожал руку Грузову и ушел в свой кабинет.

Он отказался от обеда и лежал на диване до позднего вечера. Потом вдруг поднялся, что-то вспомнив, спустился в контору, взял письмо, заинтересовавшее его, и, надев шляпу, вышел из дома.

Грузов зашел к Косякову и застал его за игрою в карты. Он играл с женою в дурачки. Когда он проигрывал, Софья Егоровна хлопала в ладоши и радостно кричала:

— Остался, остался!

— Что нового? — спросил Косяков, сдавая карты. Грузов сел подле него и мрачно ответил:

— Яков Петрович закрывает контору! Я без места!

— Фью! — свистнул Косяков. — Подожди, и мы богатыми будем. Есть чего печалиться. Ходи! — сказал он жене.

Грузов недовольно поднялся, не встретив сочувствия друга, и прошел к себе. Там он долго рассматривал верхнюю губу в зеркало, помазал ее мазью, потом взял гитару и стал тихо наигрывать, погруженный в меланхолические думы.

Яков Долинин прошел несколько улиц и позвонил у дверей полковницы Колкуновой.

— Отворяйте, отворяйте, не заперто! Ах, кого я вижу! — услышал он слащавый голос и, оглянувшись, увидел полковницу, которая посылала ему поцелуй и кивала из раскрытого окошка.

Долинин нахмурился и вошел в переднюю.

Колкунова уже стояла в дверях гостиной с папиросою с левой руке и, широко улыбаясь, отчего с ее обвислых щек сыпалась пудра, говорила:

— Ах, Яков Петрович, как я довольна! Нас все, все оставили, и теперь, когда мой бедный зять вышел из тяжелого испытания белее снега, вы, как ангел-утешитель, являетесь в наш напрасно опозоренный дом!

И все время, пока она произносила эти слова, вздыхая и закатывая глаза, она тискала руку Долинина, словно доила ее, и незаметно влекла его в гостиную.

Долинин неохотно перешагнул порог комнаты.

— Мне, собственно, у вас… — начал он, но полковница перебила его, указывая на входящую в другие двери Екатерину Егоровну.

На ней было черное платье, что прекрасно оттеняло цвет ее лица, и кружевная косынка. Подойдя к Долинину, она с тяжким вздохом подала ему руку.

— Катя, благодари Якова Петровича за внимание, — возгласила полковница, — несмотря на то, что брат его ввергнут на место нашего Александра, он все-таки пришел выразить нам…

— Авдотья Павловна, — не выдержал наконец Долинин, — я пришел по делу к вашему жильцу, Алексею Дмитриевичу, и у меня совершенно нет времени. Будьте добры, укажите, как мне пройти к нему!

Полковница подняла брови, отчего резкой чертой треснули на лбу ее белила, и раскрыла рот, но в этот миг в дверях показался Лапа:

— А я — то вас жду, Яков Петрович! Пожалуйте! Вот сюда! — он взял его под руку и повел по коридору.

— Невежа! — донесся до них презрительный голос полковницы.

— Навязчивая баба, — сказал Лапа, вводя Долинина в свою комнату, — я теперь домой иногда в окно лазаю. Садитесь, чаю нет. Феня со двора ушла. Добрая девушка и со способностями. Курите?

Лапа подвинул к Долинину папиросы и опустился на диван, придвигая гостю кресло.

Долинин сел.

В провинции все друг друга знают; и Долинин знал Лапу, но он в первый раз был у него в гостях и входил в более близкое общение, чем обыденная встреча двух внешне знакомых.

— Я получил от вас письмо, — начал Долинин.

— И пришли, — перебил его Лапа, — что и требовалось, хотя я, собственно, просил вас так больше…

— То есть как так? — не понял Долинин.

— Поговорить просто. Думаю, сокрушаетесь о брате, ну, я и того… поговорить!

Лапа не казался сегодня сонным, как обыкновенно, и из-под его тяжелых век бойко и пытливо глядели маленькие глазки.

— Напротив, я занят, — сказал Долинин, — у меня теперь много хлопот и работы. Я ищу… — но, вспомнив, что Лапа письмоводитель следователя, он замолчал.

Лапа усмехнулся.

— Всех лиц, которые его в тот день видели, — досказал он, — положим, хорошо и это, хотя лучше, — он лукаво подмигнул Долинину, — искать самого убийцу.

— Где мне искать его, для этого нужно быть близко к делу, да и не по мне это.

— Да, — подтвердил Лапа, — сноровка тут. Главное, сноровка и потом приметы. Думали ли вы, почему так упорно показывает против него Иван? А?

— Иван? Кто это?

— Лакей Дерунова.

Долинин пожал плечами.

— Вот то-то и есть. Откуда же известна нам тайна любви, письмо и все прочее? — сказал Лапа, протягивая руку к этажерке и доставая с нее тонкую тетрадь в синей обложке. — Так вот, откуда в нем ненависть? А?

— Не могу понять!

Лапа покачал головою.

— А помните вы повесть вашего братца под названием "Утопла"?

— "Утопленница", — поправил Долинин.

— Вот, вот! — кивнул Лапа. — А что там описано?

— Смерть девушки у Дерунова. Я вскоре после этого происшествия ездил в Петербург и рассказал ему, а он написал.

— Хе! А как он написал: барин соблазнил, лакей помогал! Да-с! А лакей-то — Иван, а Иван был женихом ее, да еще Иван грамотен и самолюбив. Вот-с! — Лапа поднял палец.

— Что же из этого?

— Из этого — клевета на вашего братца и, кроме того… извольте прослушать!

Лапа стал читать из синей тетрадки сухие выдержки, но они настолько заинтересовали Долинина, что он не заметил, как прошло время. После чтения он еще некоторое время говорил с Лапою и потом взялся за шляпу. Лапа поднялся проводить его.

— Это гипотеза, понятно, — сказал он на прощание. — Нет, сюда! Я вас выпущу с заднего хода, через дверь, а то полковница, пожалуй, и стережет вас. Собаки не бойтесь!