Человек хотя и не может жить без общества, тем не менее время от времени душа его жаждет полного одиночества и покоя, жаждет отдыха от беспрерывных впечатлений и переосмысления их. И чем богаче одарена душа, тем чаще она прибегает к одиночеству как освежительной ванне. Душа порочная, напротив, боится одиночества и ищет забвения в суете и шуме. Но одиночество одиночеству рознь, и, если в другое время на личное усмотрение Николаю Долинину предложили бы просторную комнату с чисто выбеленными стенами, обеспеченное содержание и невозмутимый покой, он, быть может, с радостью бы принял предложение, не обратив внимания на то, что окно помещено на два аршина от пола, что мебель состоит из необходимых кровати, стола и — как милость — двух табуреток. Быть может, в этом уединении он, как Сильвио Пеликко, обессмертил бы свое имя, — но теперь… посаженный в тюрьму против воли, с позорным подозрением, с будущим, в котором он видел долгие годы страданий, — это одиночество являлось для него сплошным мучением. Трудно было в его возрасте, с его характером покорно подчиниться слепой и несправедливой судьбе, и, бессильный для активной борьбы, он задыхался от гнева.
Лицо его осунулось и побледнело, глаза горели, движения приобрели нервную торопливость, и он стал болезненно раздражителен и резок. И в то же время любовь к Анне Ивановне, разжигаемая препятствиями, охватывала его, как безумие, и он сгорал, мечтая о ней. Не проходило дня, чтобы он не передал брату письма к Анне Ивановне и не спросил бы о ней, и только раз получил от нее в ответ всего две строчки: "Мы оба наказаны за преступные мысли. Молитесь за меня, как я за вас!"
Эти строки привели его сперва в ярость, потом у умиление. Он глумился над ними, а потом целовал из и обливал слезами. Непостижимое что-то установило, между ним и ею, и он еще сильнее разгорался к ней любовью при сознании этой тайной преграды. Воображение воскрешало перед ним картины его юношеской любви. С каким доверием, с какою чарующей смелостью, будучи девушкой, она отдавалась любви. Казалось, нет для нее, рядом с ним, никаких страхов! И какой испуганной и вместе с тем неприступною она явилась потом, сделавшись женою ненавистного человека, и теперь, снова обратившись в свободную женщину. Какая-то тайна совершилась в душе ее, и он, якобы писатель, не имеет ключа к этой тайне!..
Было утро. Николай отпил утренний чай, сторож убрал посуду, и Николай монотонно ходил из угла в угол по своей камере, когда в коридоре раздались шаги, остановились подле его двери, и Николай услышал звон ключей. Он приостановился посередине комнаты. Дверь раскрылась, и в камеру, приветливо кивая лохматой головой, вошел Полозов, редактор-издатель местного "Листка".
— Наконец-то я вас увидел, мой дорогой! — заговорил он с порога, идя к Николаю с протянутыми руками. — Как добивался я вас видеть, если бы вы знали! И вот только теперь получил разрешение от самого Гурьева. Ну, как вы чувствуете себя, Николай Петрович, ваше здоровье? — он пожал руку Николаю и сел на табурет, смотря на Николая через очки, для чего наклонил свою лохматую голову, словно хотел забодать. Николай с недоумением смотрел на Полозова.
— Благодарю, здоров, — ответил он, — чувствую же себя, как чувствовали бы, вероятно, и вы, сидя в остроге по подозрению в убийстве.
Полозов заерзал на табурете и деланно засмеялся.
— Хе-хе-хе! Такой же острослов! Однако это гадко, гадко! Я говорю про упадок духа. Помилуйте, здесь, в таком уединении при вашем таланте, да я бы… я бы воспарил! — и он, вскочив, взмахнул руками, как бы воспаряя.
Николай усмехнулся.
— Нет, ей-Богу, — сказал Полозов ласковым голосом, снова садясь на табурет. — Ну, что вам стоит? Оправьтесь! Знаете, чтобы оживить вас, что я вам предложу?
— Написать фельетон? — с усмешкой сказал Николай.
— Именно! — подхватил Полозов, тряхнув головою. — И, чтобы вам веселее было, я дам вам десять копеек, ну пятнадцать за каждую строчку! — он снял очки и с лучезарной улыбкой взглянул на Николая. — Милушка мой, пятнадцать копеек.
— Что же я напишу вам? Я ничего не знаю, никуда не выхожу, никого не вижу.
— Душечка, что хотите! Фантазию, так что-нибудь, стихи, рассказ, свои впечатления.
— Фурор! — усмехнулся Долинин. — Подписать: "Июль. Местный острог"? Лишних тысяча нумеров по пятаку. Так?
— Так, так! Усиленная подписка. Смерть "Газете"! — Полозов встал и нежно взял Николая за руки. — Так вы согласны, милушка? А?
Николай молчал. Полозов сделал грустную мину.
— Вы, дорогой, моя надежда. Степан Иванович изменил. Обещался мне одному, пишет и в "Газету"…
— Вы ему отказали?
— Разве можно? — Полозов развел руками. — Эта гадина Стремлев только рад будет, а мне убыток. Потом, тогда другое дело, но теперь… Милушка!
— Многоуважаемый Николай Петрович! — вдруг раздался с порога крикливый голос, при звуке которой Полозов отскочил от Николая, как резиновый мяч, и грозно нахмурился.
В камеру, семеня ногами, вбежал Стремлев, но при виде Полозова запнулся сразу и остановился, не добежав до Николая. Лицо его исказилось язвительной улыбкой.
— Вот-с как, уже пролезли? Бойко! — сказал он Полозову, забыв о Николае.
Полозов грозно сверкнул очами и сказал:
— Николай Петрович старинный мой сотрудник. У меня не хватило бы наглости лезть к постороннему человеку!
— Хе-хе-хе, — язвительно заметил Стремлев, — скажите: «благородство»! Вас, сколько я знаю, никогда раньше не трогало несчастие ближнего. Вы на них только спекулировать можете…
— Однако я чужих сотрудников к себе не переманиваю!
— Хуже-с! — ответил Стремлев, хлопая себя руками по бедрам. — Вы у своих выманиваете сведения и печатаете будто от себя.
— На строках не обсчитываю, — волнуясь, не отступал Полозов.
— Ах, скажите! А несчастному корректору три часа учли?
— Подписчиков не ворую…
— А кто ворует? Позвольте узнать?
Стремлев, как петух, подбежал к Полозову и смотрел на него в упор сверкающими выпуклыми глазами. Полозов отодвинулся.
— Вы сами знаете, кто у Антипова за три рубля адреса купил, — ответил он, — я такой подлости никогда не допущу.
— Хе! — заволновался Стремлев. — Вы хуже, вы статьи из набора к себе берете, вы в прошлом году с подписным листом по домам ходили, вы!.. — взвизгнул Стремлев, прыгая и ударяя себя по бедрам.
— Ну, вы! — Полозов сделал угрожающий жест рукой, но в эту минуту в камеру вошел Яков Долинин.
— Брат! — обрадовался Николай.
Стремлев и Полозов наперегонки бросились здороваться с его братом, искоса бросая друг на друга злобные взгляды.
Николай с улыбкой обратился к ним.
— Простите, — сказал он, — ко мне пришел брат, и мы будем говорить о деле.
— Ну, ну, ну, — добродушно ответил Полозов, — я понимаю, мой друг, вполне! До свиданья покуда. Так я надеюсь? — прибавил он, пожимая Николаю руку с видом заговорщика.
Стремлев, вздохнув, тоже подошел к Николаю.
— Жалею, что зашел в столь неурочный час. Надеюсь, что в следующий… вы еще не дали слова? — он так же таинственно пожал Николаю руку и вышел, бросив презрительный взгляд на Полозова.
— Зачем они были? — спросил Яков, когда оба представителя местной печати скрылись.
Николай махнул рукой.
— Просили фельетон. Вот если бы петербургские так искали моего сотрудничества! — усмехнулся он, но лицо его тотчас приняло озабоченное выражение. — Ну, что она?
— Весенина не было, и письма я не получал, — ответил Яков.
Николай опустил голову.
— Закатилась звезда моя! — печально сказал он. — Знаешь ли, все эти дни и ночи я твержу одно: "Душа моя болит и тоскует… Милая, где ты?" не знаю, откуда это? Свое или чужое? Но в этих словах мое настроение.
Он сел на постель. Яков придвинулся к нему и, положив на его колено руку, ласково сказал:
— Зато я тебя обрадую!
— Чем? — Николай поднял голову.
— Вероятно, завтра тебя освободят.
— Ты шутишь? — Николай вскочил на ноги, снова сел и, схватив руку Якова, впился в него глазами. — Правда?
Яков радостно кивнул ему.
— Как? — Николай дрожал, как в лихорадке.
Яков на миг отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, и потом заговорил:
— Помнишь, ты сказал мне про нищую с ребенком, что проводила тебя? (Николай кивнул.) Ну, я нашел ее! После этого я был у Гурьева, а сегодня ее допрашивают. Гурьев сказал, что он ни минуты не думал, что ты виновен…
— Брат, брат! — воскликнул Николай и, вскочив, обнял его. Грудь его вздымалась от волнения, он чувствовал, как спазмы сжимают ему горло.
— Как мне благодарить тебя!
— Не меня, — ответил Яков, — а одного человека. Ты потом сходишь к нему. Он мне и эту бабу сыскал, и, кажется, на убийцу набрел! Я обещал ему, что ты поможешь в открытии его!
— Все сделаю! — горячо ответил Николай. — Так завтра?
— Вероятно, — сказал Яков.
Завтра… Сутки, отделявшие Николая от этого блаженного часа, казались ему вечностью. Свобода! Право сидеть дома или выйти из него, идти куда угодно, на сколько угодно времени! Только тот, кто испытал неволю, может понять все блаженство благословенной свободы; как голодный понимает голод, так неволю и весь ужас ее понимает только заключенный.
Николай преобразился. Стан его выпрямился, и он снова смело смотрел вперед. Ведь не мог же брат надсмеяться и так грубо обмануть его! В первый раз он радостно приветствовал наступившую ночь и торопливо улегся в постель, желая заснуть и проспать вплоть до часа желанной свободы. Но сон долго не давался ему. Грезилась Анна Ивановна, свидание и объяснение с нею, думал он о новом счастье семейной жизни и давал обеты честно и неустанно трудиться. Словно из горнила чистилища выходила душа его, просветленная, примиренная, полная надежды и силы.
Он заснул и радостно проснулся под шум отворяемой двери. Сторож внес таз с водою для умывания и самовар с посудой.
"Когда же будет свобода и как она явится? — думал Николай. — Кто будет ее вестником?"
Он отпил чай и в волнении зашагал по камере. Дверь отворилась снова.
— Вас просят к господину следователю, — сказал сторож.
Николай взял шляпу, и вдруг ноги его подкосились. Часовой, его обычный спутник по коридору и по двору, на сей раз его не провожал. Он радостно, быстро пошел знакомой дорогой и смело отворил дверь в камеру следователя.
Казаринов приветливо поднялся к нему навстречу и протянул ему руку.
— Считаю долгом объявить вам, Николай Петрович, — сказал он торжественно, с сияющим лицом, — что вы свободны! Следствие сняло с вас подозрение.
Николай крепко пожал руку следователя и сел.
— Кому я обязан этим?
— Показанию нищей!
— Но ведь я говорил вам о ней раньше! — не выдержал Николай, и в словах его прозвучал упрек. Следователь смущенно пожал узкими плечами.
— Что поделаешь? Я делал вызовы ей, она не являлась, и я не считал себя вправе оказывать вам особое доверие. Для меня до вчерашнего дня ваша нищая была мифом.
— Кто же убил? — спросил Николай. Следователь опять пожал плечами.
— Простите, это пока служебная тайна, но правосудие не дремлет! — он поднял угрожающе руку. — И убийца будет настигнут карающей десницей закона.
Николай встал и протянул следователю руку.
— Жму руку, — сказал он, — направляющую карающую десницу закона!
Он подошел к Лапе, который лениво поднял голову от стола и бросил сонный взгляд на Николая.
— До свидания, — сказал ему Николай.
— Здесь принято говорить "прощайте"! — произнес Лапа, снова опуская голову.
Николай вышел. Казаринов взволнованно прошелся по кабинету и сказал:
— Алексей Дмитриевич, это черт знает что! Опять промах! Кто же убил?
— А? Что?
— Тьфу! Я говорю, кто убил?
— Кто-нибудь да убил, — равнодушно ответил Лапа.
— Это и я знаю! — Казаринов резко повернулся. — Анохов? Грузов?
— Арестуйте их по очереди! — ответил Лапа.
— И арестую! — закричал следователь, выходя из себя. — О, черт! Вот ведь попалось дело. Будь у нас сыщики!..
Николай вышел из камеры и в коридоре увидел Якова с чемоданом в руке. В этом чемодане было все имущество Николая, взятое в тюрьму. Он подбежал к брату и порывисто его обнял.
— Ну все, слава Богу! — сказал радостно Яков. — Идем же!
Когда они вышли на улицу и Николай увидел яркий свет солнца, быстро идущих людей, экипажи, силы на миг оставили его. Он опустился на скамью, что стояла у дверей суда, и несколько времени сидел, лишившись сознания. Глаза его с детским восторгом смотрели перед собою, а по лицу разлилась и застыла блаженная улыбка. Яков стоял подле него и сквозь слезы смотрел на его измученное, но светящееся лицо.