Кровавый пир. За чьи грехи?

Зарин Андрей Ефимович

Мордовцев Даниил Лукич

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

 

I

В мае 1670 года Стенька Разин явился со своею дружиною вновь на Волгу и уже захватил все ее низовье. Стрельцы, голытьба и крестьяне передавались ему без боя, и он шутя забирал города и посады. Едва вышел он с Дона на Волгу, как тотчас взял Царицын, а отдельный отряд его — Камышин. Прослышал Стенька, что сверху плывут царские стрельцы из Москвы на помощь астраханцам, и смело напал на них в семи верстах от Царицына. Смятенные внезапным нападением, стрельцы бросились в Царицын, а там встретили их пушками. Около пятисот стрельцов погибло в бою, а оставшиеся в живых перешли к Разину. Их голова, Иван Лопатин, офицеры, сотники, пятидесятники, даже десятники, после мучительных издевательств, были казнены.

Из Астрахани князь Семен Иванович Львов повел на Разина целую флотилию, да берегом послали Богданова и Ружинского с двумя конными полками, но воровские прелестники уже успели замешаться в войско и склонили стрельцов на сторону Разина. Без боя они под Черным Яром перешли к нему, и князь Львов вспомнил о шубе, взятой у Стеньки в подарок.

Все начальники были перебиты.

Ужас охватил Астрахань, а Стенька Разин уже подошел к ней и обложил ее со всех сторон, готовясь к приступу и пьянствуя на своем разукрашенном струге.

 

II

Едва отошел Василий со своим отрядом от Царицына, как уже сразу почувствовал могучее влияние Стеньки Разина. У всех встречных имя батюшки было на устах, постоянно встречались то казаки с длинными чубами в лохматых шапках с алыми верхами, то киргизы и башкиры с саадаками за плечами, на маленьких лохматых лошадках, то мужики в посконных портах, вооруженные вилами да рогатинами, и на лицах всех виднелась молодеческая удаль.

Изредка по дороге попадались помещичьи усадьбы, вернее, остатки их. Сожженные дотла, они чернели обуглившимися остовами, и где-нибудь подле пепелища на древесном суке качался труп, а то два и три, обугленные, обезображенные.

— Ишь, поди, боярам да дворянам честь какая, — злобно смеялся Егор, — превыше всех висят!

— Пожди, до Москвы вешать будем! — отзывался Кривой, тряся в воздухе пикою.

И Василий, смотря на них, со злобною радостью думал о саратовском воеводе и Лукоперовых.

Так они дошли до Черного Яра, и тут Василий опять встретил казака, который в Царицыне принял его в казачество.

— А что, братику, притомился? — спросил он его с ласковой усмешкою.

Василий с удивлением посмотрел на него:

— Как же ты-то попал сюда? Мы тебя дорогой не видали.

— А то ворожбою, братику, — сказал казак, — недаром я ближний есаул нашего батько, Ивашко Волдырь. Я с ним и в Персии был, и татар гонял. Ха-ха-ха! — засмеялся он добродушно. — Да я, братишку, на стругах плыл, чтобы скорее к Астрахани быть. Он меня посылал, распорядки везде делать, казачеству научить. Ну, а теперь я и назад. Много ли молодцов с тобою?

— Да сорок будет! — ответил Василий.

— Ну, добре! Ты мне по сердцу пришелся, да и батько тебе рад будет. Так я тебе с молодцами струг дам. Живо до атамана будете! Гей, Грицько! — закричал он проходившему мимо казаку. — Закажи пану атаману, чтобы еще один струг дал! Ладно вам будет! — сказал он Василью.

Василий сказал ему спасибо и невольно задумался. Почему Стенька Разин будет рад ему? Разве мало у него людей?

Но долго думать было некогда. Едва они успели отдохнуть и поесть, как прибежал тот же Грицько и стал торопить их садиться.

Длинная узкая лодка на десяти парах весел ждала их у берега.

— Есаул приказал мне на руле быть у вас, — сказал тот же Грицько и закричал: — Ей, братику, кто на весла горазд?

Двадцать человек выдвинулись вперед. Грицько разместил их на длинных лавках, дал каждому по веслу, стал у руля и закричал Василию:

— Садись, атамане, сейчас отчалим!

Василий вошел в струг с остальными молодцами, и они быстро поплыли по течению.

Всюду вокруг Астрахани виднелись казацкие струги. С востока они заняли весь Болдинский проток, с юга — речку Кривушу, а с севера и запада стояли толпы башкир, мужиков и несколько казацких сотен, с есаулом Ваською Усом в голове.

Стенька Разин сидел на своем струге в синем кунтуше, алых шароварах, с турецкою саблей на боку, выпивая последнюю стопу вина перед объездом своей дружины, когда Ивашка Волдырь привел к нему Василия.

— Вот, батьку, тебе послужить пришел со своими молодцами! — сказал он, лукаво посмеиваясь в свой длинный ус.

Стенька Разин поднял голову, взглянул и вдруг весь вздрогнул.

— Василий! — вскричал он, вскакивая.

В свою очередь вздрогнул Василий и даже попятился от атамана, а тот опустился на подушки и замотал головою, словно отгоняя от себя тяжкие думы. Потом он огромным глотком отпил из стопы и оправился.

— Истинно наваждение! — сказал он и спросил Василия: — Кто ты?

— Я казак Василий Чуксанов, а был допрежь того дворянским сыном. Теперь пришел тебе послужить!

Лицо Разина просветлело.

— Добре, добре! — сказал он и обратился к Ивашке: — Схож-то как!

Казак кивнул головою.

— Ото я мыслил, укотентую батьку! — сказал он с усмешкою.

— Покличь Фролку!

— Враз!

Скоро к Стеньке подошел Фрол, младший брат его и неразлучный спутник. Малого роста, коренастый, он походил на своего брата, только не было в лице его выражения того превосходства, которое так поражало в Стеньке всех окружающих.

— Поглядь! — сказал Стенька Фролу. Тот взглянул и отшатнулся.

— Василий! — воскликнул он.

Стенька кивнул.

— Ото чудо! И звать Васильем! — сказал он, улыбаясь.

Василий ничего не понимал. Стенька ласково поманил его:

— Садись, друже! Ты для меня теперь первый друг будешь! Есаул ближний! Ей, принесите еще стопу. Садись ближе!

Василий сел подле Стеньки. Тот смотрел на него ласковым взором, смеялся и тихо гладил его руку. Его лицо, испорченное оспою, приняло нежное выражение; глаза, метавшие искры, смотрели с умилением, и Василий почувствовал в своем сердце горячую любовь к атаману; "Вот кто поймет мое сердце!" — подумал он в радостна улыбнулся.

Фрол, Ивашка Волдырь, Федька Шелудяк с изумлением смотрели на эту немую сцену, а Стенька словно забыл про всех и очнулся только, когда казак поставил перед ним стопу и баклагу с вином.

— Ну, выпьем, друже, да поцелуемся! — сказал Стенька, оставляя руку Василия и нацеживая стопу. — Чтобы жить нам с тобою и век дружить! — проговорил он, выпивая свою стопу.

Василий поклонился и осушил свою. Крепкое вино закружило ему голову. Он обнял Стеньку, и они поцеловались.

— Ну, а теперь, братику, скажи, что тебя довело ко мне? Кому спасибо говорить буду?

— Воеводе саратовскому да моим соседушкам Лукоперовым, — сказал Василий нахмурившись, — только дозволь, атаман, мне им спасибо сказать!

— Ну, ну, а что они сделали?

Василий склонился к нему и, как на духу, поведал ему свою повесть.

— Ах они, песьи дети! Ну, подожди! — закричал, стукнув кулаком, Стенька. — Мы им дадим память! Попомнят они тебя, Вася, ох, лихо вспомнят, братенику мой!

Он тряхнул головою.

— Словно старая быль снова пришла, — сказал он. — Слушай! Был у меня брат Василий, вот совсем как ты! Был он у нас на Дону атаман лихой. И позвал нас против поляков царь воевать, а над нами князя Долгорукого поставил. Пошли мы, честно бились, потом осень настала. Василий говорит князю: "Отпусти нас на Дон! Что зимой делать?" А тот: "Нельзя!" Василий взял всех нас и увел. Только нагнал нас князь, всех повернул, а братика моего, Васю, повесить велел. И закачался он на перекладине! Я с Фролкой убег и сказал: "Попомнишь ты меня, князь! Все отродье твое попомнит! За братика своего всех перевешаю! А тебя, князь!.."

Степан вдруг пришел в неистовство. Глаза его налились кровью, синие жилы вздулись на лбу. Василий с испугом глядел на него.

— Ничего, Васенька, — сказал, успокаиваясь, Стенька, — встряхиваем мы теперь бояр да воевод! Вспоминает на Москве князь Разина да от страху корчится. Не бойсь! Доберемся и до него. У нас руки длинные да зацепистые! Ха-ха-ха!

Он жадно выпил вина и, вытирая рукою усы, поднялся.

— А ну, молодцы, и в дорогу! — сказал он своим есаулам. — Ты, Василий, тоже со мною! Я тебя у себя оставляю. Как взгляну на тебя, так и вспомню! — прибавил он. — Гайда!

Они сошли со струга. Казаки подвели им коней. У Степана Разина был золотистой масти персидский иноходец. Богатый чепрак, весь унизанный жемчугом и каменьями, покрывал его бока. На чепраке высилось персидское седло с золотыми острыми стременами.

Степан лихо вскочил на коня.

— Садись, братику! — сказал он Василью.

Василий сел на первого попавшегося ему коня и сравнялся с Разиным. Они поехали, а за ними Фрол и есаулы.

Разин ехал берегом, толпившиеся со стругов на берегу казаки подбегали к нему и кричали;

— Здорово, батько!

Стрельцы, крестьяне и голытьба кричали ему навстречу:

— Многая лета батюшке Степану Тимофеевичу!

— Здорово, молодцы! Здорово, братики! — отвечал им Разин и ехал дальше. Лицо его светилось торжеством.

— Видишь, Василий, — сказал он, — какая сила у меня! А к тому ж и воевать не надо. Подойду к городу — и ворота настежь, подойду к войску и только воеводу смещу! Все мое!..

Они медленно объехали берега, выехали на север в солончаки, и Разин сделал привал.

Разостлали ковры, навалили шелковых подушек, явилась рыба: аршинные стерляди, осетры; пироги медовые, в оловянных мисах любимые клецки и тут же водка, меды разные и вина.

— Вот мы как! — похвалялся Стенька. — А там теперя, — он показал на город, — дрожью дрожат, да попы молебны поют. Ништо! Против меня им не устоять со своим князем-вором. Небось теперь плачется: для ча атамана отпустил, ха-ха-ха!

— Батька, — сказал, подходя к нему, казак, — с города стрелец прибег. Тебя видеть хочет!

— А веди его сюда, добра молодца!

Скоро к Стеньке подвели рослого стрельца, одетого богато и красиво. Он низко поклонился Степану.

— Здравствуй наш батюшка, Степан Тимофеевич! — сказал он.

— Здравствуй и ты! — ответил Степан. — На-ка, выпей сначала с устатку. Мед добрый. Воевода царицынский про свой обиход варил!

— Много лет тебе здравствовать и вам, господа честные! — бойко сказал стрелец и осушил кубок, после чего поклонился снова.

— Ну, что делается у вас в Астрахани? Будут против меня драться? — спросил Степан.

— Что ты, батюшка! В Астрахани свои люди; только ты подойдешь, тут тебе и город сдадут!

— Добро! Ну, а воевода что?

— Воевода, известно, старается и митрополит тоже. Послужите, говорит, государю!.. Жалованье нам выдали; Ласкают. Только мы тебе прямить будем, батюшка. С тем и пришел.

— А ты сам-то кто, молодец?

— Я стрелецкий голова, Ивашка Красуля, слуга твоей милости!

— Ой, ой, сам голова! — усмехнулся Степан. — Ну, ин! Будешь у меня атаманом, дам тебе полк! Фролушка, отпусти ему десять рублей. Надо его почестить.

Красуля поклонился.

— Вы приступ-то с Вознесенских ворот зачните, — заговорил он, — князь-то вас оттуда ждет. А мы вам с другой стороны отворимся.

— Ну, ну! А когда зачинать?

— Да хоть нонче в ночь, нам все едино!

— Ну, ну! — сказал Степан. — А ты вот што. Пришел это к вам нищий, Тимошка безногий, я ему сказал, чтобы он Белый город зажег. Так ты найди его и скажи: не надо, мол!

— Чего искать его! — ответил Красуля. — Его уж воевода сыскал и повесил! Персюки его подсмотрели.

— Ох, а смышленый был! — сказал Степан. — Ну, я за помин души его трех детей боярских за ребра подвешу. Пусть они ему панихиду споют! Так нынче в ночь, молодец!

— Вы для отвода на Вознесенские, а мы через Юрьеву башню вас к себе пустим.

— Ладно, молодец! Дуванить будем, вас в круг возьмем! Пробирайся, чтобы персюки не приметили.

— У меня тайничок есть.

Стрелец ушел.

— Ну, вот! С Астраханью, братики, поздравляю! — весело сказал Стенька. — Завтра уж тамо будем! Ну, а теперь в дорогу да готовиться!

Два часа спустя он на своем струге отдавал приказания.

— Ты, — говорил он Усу, — с лестницами на Вознесенские ворота иди. Да кричи больше, чтобы они беда что думали! А ты, Фролушка, с Ивашкой возьмите лесенки да тишком на Юрьевскую башню. Как в город войдете, сейчас ясак на сдачу подавай! А я в утро уже в город приеду. Ты, Фролушка, смотри, чтобы зря домов не жгли! Наше же добро! Ну, идите!

Все ушли.

— А ты, Вася, со мной останешься! — сказал он Василию.

— Молодцы-то мои охочи до боя!

— А ты сходи, скажи им, что и боя не будет никакого! А когда добро дуванить станут, так тебя с ними в круг возьмут, не обидят!

День склонялся уже к вечеру. Душный, июньский день. Вдруг раздался пушечный выстрел и жалобно, тревожно зазвонили колокола.

Стенька засмеялся и поднял руку.

— Пошли! — сказал он.

Волнение охватило Василия. До них доносились крики, выстрелы, звон. Кровь бурлила в нем, он судорожно хватался за саблю, а Степан смеялся.

— Ишь ты, горячий какой! Брось! Там и боя-то нет!.. Слышь!

Он склонил набок голову.

— Бум! — раздался пушечный выстрел и следом за ним еще, еще и еще два раза.

— Это ясак на сдачу! Конец! — сказал Степан, глубоко вздыхая. — Пропал воевода!

И, словно в подтверждение слов его, колокольный звон смолк разом, словно оборвался, а на место его раздался раздирающий вопль ужаса и отчаянья.

— Небось, завыли! — усмехнулся Стенька, а Василий задрожал от охватившего его ужаса.

Темная ночь уже опустилась на землю. Со стороны города ярко светилось зарево пожара. "Что там делается?" — думал Василий, но его воображение не могло представить картин ужаса, зверств и преступлений, которые представляли собою теперь улицы, дома и храмы взятого города.

Василий трепетал и невольно прислушивался к смутному гомону, несущемуся от города, а тем временем Стенька Разин, лежа на подушках, охваченный восторженным порывом, говорил без умолку, и глаза его горели и светились в темноте. Василий смутно слышал его речи.

— Наш, наш городок! — выкрикивал Стенька — Ну, воевода, князь Иван Семенович, как ты теперь меня вспоминаешь, вора царского, что к тебе с повинною приходил! Эх, воеводы, воеводишки, любо было вам людишек теснить, неправды чинить, любо было из людей ярыжек деять, голь кабацкую разводить. Теперь они над вами потешатся. Ништо! Отольются медведю коровьи слезы! Детки боярские да дворянские, любо было вам над холопьями тешиться. Ништо! Теперь над вами холопы потешатся. Есть у них заступник Степан Тимофеевич, бедному — крыша, неимущему — хлеб! Встряхнет он вас с припечек, с пуховой постельки на виселицу! Эй вы, дьяки да приказные крючки, любо вам было зацепы строить, калым забирать, правого батогами бить. Ништо! Узнаете вы правый суд, холопский суд! Эй, кто есть! Вина! — закричал он дико.

Василий вздрогнул и очнулся.

— Что дальше будет?

— На Москву пойдем, братик мой, Васинька!

— А там?

— Там? А может стать, государь скажет: "Жалую тебя, Степан Тимофеевич, хоромами, что о двух столбах с перекладиной!" Ха-ха-ха! Вина! Что же вы? Эй!

— Пей, Василий! — сказал Степан. — Москва не Москва, а до Саратова дойдем с тобою. Потешимся!

Словно горящий фитиль поднес он к пороху, так подействовали слова его на душу Василия. Он вытянул руки и дико, пронзительно закричал:

— Добраться бы! Расплачусь за все!

— Доберемся, Вася, пей!

На струг вбежал казак. Жупан его был изорван. Распустившийся чуб метался по плечу, исступленное лицо было вымазано сажей и кровью. Он махал окровавленным ножом и, подбежав к Разину, хрипло прокричал:

— Многая лета тебе, атаман! Астрахань тебя к себе в гости ждет!

— Добро! — весело ответил Степан. — Выпей, казаче!

 

III

Страшная ночь подходила уже к концу. Поднялось жаркое летнее солнце, чтобы осветить еще более ужасный день злодейств и преступлений.

— Ну, подымайся, братик, — ласково сказал Стенька Василью, — да поедем в полоненный город!

Василий быстро встал. Голова его была тяжела от бессонной ночи и пережитых волнений. Он налил себе кубок меду и жадно выпил его. Мысли его словно бы прояснели.

— Вот это так! — одобрил Степан. — Сразу веселей станет! А я заказал для тебя в воеводской избе полдник изготовить. Идем!

Они вышли. Стеньку Разина ожидала почетная стража. Ивашка Волдырь в новом кунтуше, расшитом золотом, в высокой лохматой шапке сидел на коне перед отрядом лихих казаков; атаманский бунчук развевался грозным красным хвостом над ними, и тут же стояли музыканты с литаврами, трубами и тулумбасами.

— Здорово, детки! — приветствовал их атаман.

— Многи лета, батька! — дружно ответили казаки.

Степан вскочил на своего персидского иноходца. Василий занес уже ногу в стремя, когда подле него очутился вдруг Кривой.

— Атаман! Наши в Астрахань просятся. Дозволь идтить? — сказал он.

В это время Разин обернулся.

— Чего он?

— Да вот молодцы просят в Астрахань идти.

— А пускай идут! Что им тут делать, а там пожартуют! — сказал ему Стенька.

— Идите! — разрешил Василий и сел на коня. Кривой стрелою помчался к своим.

— Бежим, братцы! — закричал он издали. — Сам Степан Тимофеевич дозволил!

— Ого-го! — загоготал Дубовый. — Вали!

— Зададим жару боярам, — подхватил Пасынков, и вся ватага бегом бросилась на город.

Степан Разин ехал, окруженный отрядом с бунчуком и музыкой. По всей дороге, спеша и перегоняя друг друга, бежали стрельцы и казаки в побежденную Астрахань.

— Будут воеводе поминки! — сказал Степан. — Жив он? — спросил он у Волдыря.

— А чуточку жив, батько! — ответил Волдырь. — Был совсем живой, а как ясык подали, вдруг какой-то лайдак налети на него да копьем в пузо! Его у церковь снесли. Ну, а мы взяли его потом осторожненько, на ковре, и под раскат положили. Тамотко все. Твоего суда ждут!

Степан нахмурился:

— Эка досада какая! Я думал, целюсенький!..

Они въехали в посад. Он был совершенно пуст. Толпы из войск Стеньки Разина спешно пробегали через него и устремлялись в Пречистенские ворота.

— Ну, вы! Дорогу атаману! — закричали у ворот на них казаки, и разом расчистился широкий путь.

Они въехали в Астрахань. Навстречу Стеньке хлынула голытьба.

— Здравствуй, батюшка, Степан Тимофеевич! — раздались кругом возгласы.

— Милости просим!

— Здорово, сынки, здорово! — весело кивал на все стороны Стенька Разин. К нему подскакали Фролка и Васька Ус.

— Иди суд чинить, — коротко сказал Фролка и дружески кивнул Василию.

— Много?

— Усь много! — ответил Ус. — Заперлись в церкви, проклятые! Так мы их оттуда выталкивали. Всех у раската посадили.

— Ну, ну! А воевода жив?

— У жив!

Василий ехал рядом с Стенькою и жадно смотрел по сторонам. Везде шумели толпы. Красные жупаны казаков, лохматые чубы украинцев мешались с сермягой, с синей посконой, и тут же мелькал стрелецкий кафтан или однорядка посадского.

С криком, беспорядочной гурьбою, несмотря уже на едущего атамана, люди врывались в дома и выбегали оттуда с узлами, иконами, шкатулками.

Один рослый посадский ухватил за волосы подьячего и тащил его. Тот падал на землю и отбивался.

— Под раскат его! — кричали вокруг.

— А славно гуляют молодцы! — с удовольствием сказал Стенька и прибавил: — Ты не думай, у меня порядок строгий, все поровну поделится!

Наконец показалась площадь и собор, рядом с которым высилась колокольня.

— Батько судить приехал! — раздалось в толпе, и она разом всколыхнулась и расступилась на две стороны. Василий взглянул перед собою и увидел страшную картину.

Вся соборная паперть была залита кровью, и у входа в церковь лежал, раскинувшись, обезображенный труп. Лица его не было видно, но в откинутой руке был зажат длинный нож, весь почерневший от крови.

А у пяты высокой колокольни во всяких позах, в изодранных одеждах, а некоторые и обнаженные вовсе, лежали брошенные, с завязанными руками старики, мужчины, женщины и даже дети. Впереди всех на ковре, в дорогом кафтане и латах, лежал пожилой полный мужчина. Лицо его было смертельно бледно. Ковер под ним был смочен кровью.

— А что было тут? — спросил Стенька, останавливая коня и быстрым взглядом окидывая картину.

— А какой-то бисов сын, — ответил Фролка, — стал у двери да и ну, машет ножом и не пускает!

— Это дура, Фрол! — высунувшись из толпы, крикнул какой-то оборванец.

— И впрямь дура! — усмехнулся Стенька — А ну, братики, подымите мне воеводу!

Он медленно слез с седла и вперевалку пошел к раскату.

Двое казаков бросились к лежавшему на ковре и, быстро взяв его под руки, поставили на ноги.

Стенька медленно подошел к нему, принял от казаков, взял под мышку своей сильною рукой и с ним вместе скрылся за маленькой дверкой колокольни.

Кругом воцарилась мертвая тишина. Василий, Фрол и Васька Ус слезли с коней и все с замиранием сердца смотрели на верх колокольни.

— Вон они! — крикнул их толпы голос.

— Дурень, — ответил другой, — батько его на самый верхний венец взведет!

— Тихо идут как! Я в минуту бы…

— Небось батька, поди, несет его на руках!

— Вошли, вошли!..

На верхнем ярусе колокольни показался Стенька и с ним рядом воевода. Они стояли плечо о плечо.

Стенька что-то говорил воеводе. Воевода покачал головою.

— Ишь, ишь! — заговорили в толпе. — Ну, конец тебе, воевода!

Стенька, видно было, как подтащил воеводу к низким перилам и толкнул его от себя в грудь обеими руками.

— Ух! — охнула толпа. Тело воеводы мелькнуло в воздухе и грузно ударилось о землю.

Что-то вздрогнуло в груди Василия.

— Ишь ты как побелел, братику! — сказал ему, толкая его в бок, Ивашка Волдырь.

— С непривычки, — усмехнулся Ус.

Стенька Разин тихо вышел из-под колокольни.

— Ну, и поджигать можно! — сказал он, подходя к своим.

— А что с этими сделать присудишь? — спросил Ус. Стенька оглядел толпу связанных равнодушным оком.

— Что? Да повесить их! — ответил он и пошел.

— Расправляйтесь, братики, со своими недругами! — крикнул Ус.

В ответ ему раздались рев и вопли. Толпа, стоявшая доселе в нетерпеливом ожидании, рванулись к подножию колокольни.

Вон казак взмахнул саблею, какой-то мужичонка, вопя, рвался вперед, подняв над головою огромный кол; вон ражий стрелец закрутил волоса женщины на руку и медленно водил по ее горлу ножом. Кровь брызнула фонтаном, и он осклабился.

Василий отвернулся в ужасе и побежал вдогонку за атаманом. Вдруг он поскользнулся и упал, руки его скользнули по чему-то влажному. Он поднялся. Тонкой струею от собора текла липкая кровь, перемешанная с грязью.

Он добежал до приказной избы и перевел дух. Навстречу ему с гоготом казаки, посадские и стрельцы ворохами тащили толстые книги, свитки и грудой кидали перед собою на площадь.

— Куда это? — спросил Василий.

Один казак посмотрел на него с удивлением.

— А жечь! — ответил он.

Василий вошел в избу. Посредине стоял длинный стол, уставленный едою, кубками и сулеями. Стенька Разин, засунув за широкий кушак руки, сдвинув шапку на затылок, кричал казакам:

— Несите, несите, молодцы!

Он увидел Василия и кивнул ему.

— Вот так я сожгу все дела и на Верху, в Москве! Ну их к бису. От них только одно горе!

Василий опустился на лавку. Стон и вопли стояли в его ушах; чуть он закрывал глаза, перед ним вставал стрелец, режущий женщину. Он невольно вздрагивал и раскрывал глаза.

— Что ты такой сумный? — спросил его Стенька, подходя к нему.

— Крови много! — тихо ответил Василий.

— Ха-ха-ха! A казаком назвался! Как же ты, братик, воеводу накажешь?

Словно кнутом ударил он Василия, и тот сразу загорелся злобою. Глаза его вспыхнули.

— Вот то-то! — одобрительно сказал Стенька — А тут, братику, каждый свои счеты сводит.

В избу друг за другом стали входить есаулы. Лица всех и одежда были испачканы кровью. Глаза горели страстью, и все, крича и шумя, казались пьяными.

— Ну, хлопцы, поработали за сегодня! Пображничаем! — сказал Разин, садясь в голову стола. — Ты, Фролушка, справа садись, а Василий слева, вот так! Ты, Вася, — обратился он к Усу, — вином потчуй. Наливай водки сначала по доброй чаре!

Казаки жадно набросились на вино и пищу. Они брали руками из мисок куски мяса и рвали их зубами, запивая вином, медом, водкою. Беседа делалась все шумливей и шумливей.

Стенька весело расспрашивал всех о взятии города.

— Ни, — говорил Ус, — и у Вознесенских ворот было мало драки. Только немчин один…

— Какой немчин?

— А тот. Помнишь, батька, когда мы отсюда уходили, воеводы до нас немца послали. Ты еще его чуть саблей не окрестил.

— Так он, песий сын, дрался?

— Пока не зарубили его, все саблюкой махал!

— Ишь, бис его возьми!

— А там и ничего больше, — заговорил Фрол, — только черкесы да персюки дрались. Ну, да их немного и было!

— Всех позабрали?

— У батьки их попряталось много, на митрополичьем дворе.

— Ну, тех оставить надо до поры. Уважим батьку! Эх! — смеясь, воскликнул Степан. — А помните, есаулы, как ваш батько в этой избе булаву сложил. Еще воеводы так-то кочевряжились!

— Эге-ге! А помнишь, батько, як князь Львов шубу у тебя оттягал, — сказал Федька Шелудяк, рослый мужик с бабьим лицом.

Стенька кивнул.

— Попомнились ему мои речи, вражьему сыну! А вы, братики, дуванить будете, шубу мне отдайте!

Василий молча сидел подле атамана и с удивлением смотрел на него. Что в нем? Вот он сидит со всеми, такой же, как все. Даже одет не лучше, чем вот хоть Ивашка Терской или Васька Ус. И говорят с ним все, как со своим казаком, а вот он встанет да оглянет всех — и вдруг шапки полетят с голов, и все смолкнет, и по одному слову его пойдут в огонь, на верную смерть.

И Василий чувствовал, что и он за этим Стенькой пойдет везде. Степан, словно угадывая его думы, оборачивался к нему и ласково трепал по плечу.

— Пожди, братик, скоро на Саратов пойдем! — говорил он ему.

В избе уже шел дым коромыслом. За дверями избы глухим стоном отдавалось народное буйство.

Степан подозвал своего любимого Волдыря и тихо сказал ему:

— Ты, Иваша, пойди собери раду да скажи о добром казачестве. Завтра, мол, присягать будете!

Волдырь пошатнулся и пошел из дверей.

— А ты, Федя, — перегнулся Степан к Шелудяку, — закажи все добро в Ямгурчеев городок тащить. Завтра там его и подуваним.

— Ладно, батька! — покорно ответил Шелудяк и вышел следом за Волдырем.

— Пейте, браты есаулы! — закричал Степан. — Пейте, казаки! А ну!

— Помнишь, атаман, — сказал ему Терской, — как про нас песню Кривоглаз сложил. Славный мужик был и песни ладно складывал! Персюки зарубили!

— А ну!

— Подтягивайте, хлопцы!

Терской приложил руку к щеке и затянул высоким фальцетом:

Что пониже было города Саратова, А повыше было города Камышина, Протекала, пролегала мать Камышинка-река: Как с собой она вела круты красны берега. Круты красны берега и зеленые луга…

Песню подхватили гуляющие и хмельные казаки, и она гулко разнеслась по приказной избе. Пели они про то, как удалые разбойнички перетащили через нее на Волгу с тихого Дона свои струги и пошли вниз на сине море Хвалынское, и было в той песне столько молодецкой удали, столько шири и воли, что у Василия слезы выступили на глазах, и, сжимая кулаки, он думал про себя: "Вот она, жизнь молодецкая!"

Песня вынеслась на площадь, там подхватили ее проходившие казаки и понесли дальше, и зашумела она по всему городу.

— Ну, братцы, — вдруг сказал Степан, — а я с вина да радости и захмелел совсем. Поеду к себе на струг. В утро свидимся, а вы пока что гуляйте! Вася, — сказал он Василью, — ты спать-то на струг ворочайся. Поедем, Фролушка!

Они поднялись и вышли из избы. Их ухода почти не заметили пьяные есаулы. Песни сменялись песнями.

Василий поднялся и осторожно вышел из избы. Время приближалось уже к вечеру.

 

IV

Василий вышел на крыльцо и на минуту остановился в изумлении и ужасе: у крыльца стояла огромная лужа крови и в нее вливалась широкая кровавая река из собора, откуда все еще раздавались неистовые крики, смешанные с воплями и стонами.

— Что там деется? — машинально спросил Василий у пробегавшего мимо стрельца. Тот на мгновение приостановился.

— А лиходеев бьют! — ответил он и побежал дальше. Площадь представляла волнующееся море лиц и голов.

Одни, что-то крича, бежали от раската, другие устремлялись к страшному месту побоища, с гиком и хохотом пьяная ватага влекла какого-то юношу, одетого в длиннополый кафтан. Через мгновение четверо стрельцов тащили своего офицера и кричали:

— Не бойсь, теперь мы покомандуем!

Василий сошел с крыльца, осторожно обошел страшную лужу и пошел по городу.

Но, пройдя немного, Василий вошел в пустынные улицы. В них словно вымерла жизнь. Маленькие лачуги и высокие двухэтажные дома с раскрытыми настежь воротами хранили какое-то печальное молчание, словно в каждом доме был покойник.

Василий вошел в ворота одного дома Кругом было тихо, безлюдно. Цепная собака с разрубленной головою недвижно лежала подле своей конуры, уткнувшись мордой в s лужу крови.

Сараи, амбары, клети — все было отперто настежь; у лестницы, что вела в хоромы, были сломаны перильца, и двери крыльца были сорваны с петель.

Василий понял эту безмолвную картину. Жил тут какой-нибудь боярин. Челядь его, почуяв волю, расправилась, с ним и с его добром, годами копленным.

"Что ж, так ему и надо! — стал говорить себе Василий. — Бил он и истязал холопов. За него их и на правеж водили, может! Ну, теперь и расплачивайся!"

Но в то же время сожаление прокрадывалось в его душу, и ему опять вспоминалась женщина, которой стрелец резал горло.

Он перешел, двор и вошел в густой, тенистый сад. Влажный, ароматный воздух охватил его теплым дыханьем. Словно презирая людские страсти, в кустах защелкал и залился трелью соловей.

Василий опустился на лавку и задумался.

Вспомнились ему вечера, проведенные с Наташею в саду Лукоперовых. Так же легко и сладко дышалось, так же пел соловей! И все у него отняли.

— Бить их, как псов! — вскрикнул он вдруг, снова пылая мщеньем и забыв свою мимолетную жалость. Бить за все! И за то, что они холопов мучают, и за то, что ко всякому, кто беднее, они как к смерду относятся. За его, Василия, обиды всем им один конец!

И, выхватив саблю, он с яростью отрубил тяжелую вишневую ветку, что склонилась перед ним.

В это время позади него послышались голоса. Он оглянулся и увидел Кострыгу и Тупорыла, идущих по аллее к дому. Лица из были красны от возбуждения и грязны от крови, смешанной с пылью. В руках их были обнаженные сабли, тусклые от крови. Без шапок, с растрепанными волосами, с горящими лицами, они походили скорее на зверей, нежели на людей.

— Важно! — говорил хриплым голосом самодовольно Тупорыл. — Я, может, их десять убрал! Все по голове цап!

— Кабы до нашего боярина добраться! Уж я бы… — хрипло засмеялся Кострыга.

— Я три образа и с такими окладами забрал! Золото, слышь!.. Говорят, волоки в Ярчей-город.

— Ямурчей, — поправил его Кострыга

— Все одно. Я и отдал казаку. А может, вор!

— Не! У них в порядке.

Тут они увидели Василия и на мгновение остановились.

— Атаман! — воскликнул Кострыга. — Ты отколева?

Василий кивнул им.

— Откуда и куда? — спросил он вместо ответа.

— Мы-ста? А поначалу у раската были, постиг по домам боярским пошарпали. Смотрим, сад и дом виден. Думаем, заглянем! И — шасть через тын. А ты и тут… — объяснил Тупорыл.

— Пойдем, атаман, в горницы! — предложил Кострыга.

Василий машинально пошел за ними. По дороге словоохотливые мужики говорили без умолку.

— Уж и потешились над боярами, ох как!..

— Как это батюшка Степан Тимофеевич отдал приказ, мы и на них. Завыли! А я им — вот те правеж, вот те батоги, вот те тягло!

— Потом есаул приходил. Кто, говорит, из вас в казаки хочет? Слухайте! Собрал народ и начал рассказывать: казак, гыт, вольная птаха. Ни он, ни ему. Что хошь!.. Ну, все и закричали: хочим в казаки идтить!..

— Попов бить хотели, да не дали!

Они поднялись на крыльцо, вошли в сени и из сеней в горницу.

Стол и лавки стояли по местам, но видно было, что тут побывали холопы. По углам не висело ни одного образа, на полу валялись сорванные с них полотенца, некоторые с обрубленными концами, вероятно, из-за жемчужной вышивки. Они шли дальше по горницам. В каждой виднелись следы разбоя. Везде содранные образа, разбитые сундуки, лари, развороченные постели. Они поднялись в терем. Там в узких переходах, словно снег, лежал на полу пух. В девичьей комнате, по самой середине пола, раскинувшись, лежала полная женщина, задушенная полотенцем. В рот ей было воткнуто веретено.

Кострыга отодвинулся и перекрестился. Тупорыл сказал:

— Психа! Надо быть, ключница, баба-колотовка.

Дальше они вошли в крошечную горенку.

Чудом уцелевшие пяльцы с хитрой вышивкой разноцветными шелками стояли у оконца.

— Надо быть, боярышня жила, — сообразил Кострыга.

— Глянь! — закричал Тупорыл. — Ноги!

Василий взглянул и действительно увидел две толстые ноги, обутые в синие шерстяные чулки, и край юбки.

— Тащи! — весело крикнул Кострыга и, ухватив ноги, как ручки тачки, стал пятиться.

Из-под кровати выдвинулись жирные, как колоды, ноги, короткая спина, голова в повойнике. Кострыга вытащил толстую, короткую бабу и повернул ее на спину, жирным, обрюзглым лицом кверху.

И едва он повернул ее, как баба мигом вскочила, бросилась на колени, вытянула руки и завопила:

— Милостивцы вы мой! Золотые вы мои! Яхонтовые! Не губите меня, сиротинушку! Ничем, ничем неповинна я, голуби!

— Кто ты? — спросил ее Василий.

— Маремьяниха, государь мой, Маремьяниха! Боярышнина кормилица. Как это вбежали они, лютые…

— Кормилица! — заревел Кострыга. — Да нет хуже гадины на боярском дворе, она шепотуха, она дозорница, от нее, подлой, девки чахнут, парни губятся. Бить ее, подлую!

— В окошко ее! — сказал Тупорыл.

— Милые вы мои! — завизжала старуха.

— Пихай! — вымолвил Кострыга.

Василий поспешно вышел из горницы и спустился на двор. Вдруг над его головою раздался визг, тяжелая масса мелькнула в воздухе и грузно шлепнулась у его ног.

Василий успел отскочить, но капли крови из разбитой головы брызнули на его руку. Почти тотчас к нему подошли Кострыга и Тупорыл.

— Окочурилась! — сказал Кострыга.

— За што вы ее? — спросил Василий.

— А за то, что кормилица! — ответил Тупорыл. — У нас в вотчине вот такая же есть. Завсегда от нее одна девка плачет, другую дерут, третьей косу стригут.

— Мою Агашку раздели, — сказал хмуро Кострыга, — да в мороз в сугроб снега и посадил боярин. Она и померла. А все через кормилицу!

— Лютей нету, как ежели да свой брат, холоп, верх возьмет!

— Помогите, ой, помогите! Не приказный я!

— Врешь, приказная душа! С меня три алтына взял!

— А с меня корову! — раздались голоса с улицы. Василий выбежал.

Рослый детина отбивался от четырех гультяев, и все они орали на всю улицу.

— А вот я его! — закричал вдруг вышедший из угла пьяный казак и махнул саблею.

Рослый детина поднял руки к разбитой голове и как сноп рухнул на землю.

— Вот как мы их! — похвалился казак.

Сумерки сгустились. Уже ничего не было видно, только со всех сторон раздавались вопли и крики. Василий пробрался, уже не разбирая, что под ногами, к приказной избе, сел на своего коня и медленно поехал к атаманскому стругу, что стоял у берега, верстах в двух от города.

Крики слышались ему всю дорогу.

На пути его обгоняли казаки, пешие и конные, мужики, голытьба, пьяные, веселые…

Он слез с коня, сдал его какому-то пьяному казаку и тихо вошел на струг.

— Кто? — окликнул его голос.

— Я! Василий!

— А! Ты! — сказал ему Фролка. — А братан упился и спит. Я вполпьяна. Хочешь пить?

— Браги, пожалуй!

— Браги? Эх ты, а еще казак. Иди, у нас варенуха есть!

Он ухватил Василья за руку и потащил в рубку. Там, лежа на полу, сидя на корточках, пьянствовали есаулы, говоря промеж себя вполголоса.

— Ныне еще тысячи три прибавилось, — говорил Ус. — Силы у нас — ух! Пока до Москвы дойдем, сто тысяч будет!

— Ну уж? — усомнился Фролка.

— Верно! Ты считай — мордвы сколько, чувашей, опять татарва из-под Казани. Что мухи на мед, все идут!

Василий пристроился в углу и под их говор заснул тяжелым сном.

Виделись во сне ему убитые, видел он опять стрельца с ножом, мамку, исступленно вопиющую… Стенька Разин махал саблею и кричал: "Всех бейте!" Василий бросился на старика, а в это время Наташа вдруг встала бледная, с расширенными глазами и кричит: "Не губи его, меня потеряешь! Его бей!" — и указывала ему на Разина, а Разин, скаля белые, острые зубы, отвечал: "Меня сабля не берет, пуля не трогает. Режь, Василий, и свою лебедку!" А потом вдруг обратился в ясного, светлого воина. "Я князь Прилуков! И тебе смерть! А Наташа моя! Моя!" — закричал Василий и проснулся. Утренний свет пробивался в рубку. Есаулы вставали и вылезали из-под низких дверей.

— Подымайся! — говорил Василию Фролка. — Брат в город едет. Нас уже кликал!

Василий поспешно вскочил и, чтобы отогнать впечатление сна, быстро вылез на палубу. Яркое солнце уже играло на воде.

 

V

— Здравствуй, батюшка Степан Тимофеевич, — громко кричали астраханцы и бежали толпою за Стенькою Разиным, когда он на другое утро въезжал в город, окруженный своими есаулами, с Фролкою и Васильем подле себя.

— Здравствуйте, детки! Здорово, ребятушки! — говорил весело Стенька и, выехав на площадь, остановил коня и поднял руку. Толпа сразу замолкла. — Говорили вам вчерась мои есаулы про славное казачество! — заговорил Стенька. — Ну вот, так все вы теперь казаки будете. Идите в поле, и там я присягу возьму с вас!

— В поле, в поле! — закричали вокруг, и толпа бросилась бежать к городским воротам.

Площадь опустела. Стенька Разин оглянулся.

У раската грудою лежали трупы: лдни были с отсеченными головами, другие с разбитым черепом, третьи просто удушенные. Казалось, все они намокли в крови, потому что вокруг них была топкая кровавая грязь. То тут, то там валялись руки и ноги…

— Закажи яму вырыть, — сказал Стенька Шелудяку, — да всех их туда. А то смердеть дюже станут!

— Где яму-то копать?

— Яму? А ну, тут Троицкий монастырь есть. Пусть братья и постараются. Много? — спросил он, указывая на трупы.

— А вчерась считано четыреста. Да опосля приводили.

— Ладно! Так им и надо, псам! Иваша, — обратился он к Терскому, — тащи на поле попов-то! Пусть с книгой придут да крестом. А мы поедем!

Он тронул коня.

— Дорогу атаману! — закричали в толпе, едва он показался из ворот, и толпа разом раздвинулась на две стороны.

— Ну, детки, — сказал Стенька, не сходя с коня, — сейчас попы придут. Станете крест целовать на честной службе. Богом поклянетесь стоять за великого государя да за меня, Степана Тимофеевича, атамана Разина, да за честное казачество. Богом поклянусь вам и войску честно служить, изменников выводить!

— Дорогу, дорогу! — раздались возгласы. Толпа снова расступилась. Впереди ехал Ивашка Терской, сзади него шло восемь священников в оборванных рясах, с растрепанными волосами, и их окружали казаки с плетьми.

— Едва повытаскал, — сказал Терской, подъезжая к атаману. — В чуланы, в подвалы попрятались, что кроты! А кресты из церквей взяли. Вот!

Терской опустил руку за голенище сапога и вынул оттуда три напрестольных креста и поднес их атаману. Толпа безмолвно стояла в ожидании церемонии.

— Ну, три попа, берите кресты и держите! — крикнул на священников Стенька. — А вы чередом целовать крест станете, а потом мне кланяться. Ну!

Но священники стояли неподвижно, опустив головы.

— Ах вы, длинноволосые! — закричал Васька Ус. — Али не слышите, что батюшка вам приказывает? Ну, ты! Иди! — он схватил одного старика за плечо и с силою толкнул к атаману.

Стенька протянул ему крест, но старик вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, бледное лицо залил румянец.

— Не оскверняй святого креста, богоотступник! — громко сказал он. — Поругатель святыни, антихрист! Братия! — закричал он народу. — Образумьтесь. Се не человек, а дьявол во образе человека!

— Голову его, голову! — завопил в ярости очнувшийся от изумления Разин.

— И сказано в Писании, — кричал священник, — придут дни и…

Толпа охнула. Сабля Уса сверкнула на солнце как молния, и отрубленная голова священника упала на грудь, вися на окровавленной коже. Тело упало на землю, и кровь пошла широкой струею. Толпа в страхе отодвинулась.

Стенька дрожал от гнева, и глаза его метали искры.

— Иди ты! — сказал он молодому священнику. Тот выступил и твердо ответил:

— Богу служу, а не дьяволу!

— Ну, ну! — заревел Стенька. — Ой, казаче, отсеките ему руку одну да ногу одну! Пусть другие поглядят на свово батьку! Ну!

Страшное приказание было исполнено мгновенно. Истекая кровью, священник лежал на земле рядом с отсеченными рукою и ногою.

Стоявшие близко слышали, как он молился, и невольно крестились.

— Ты! — показал Разин на следующего.

— Невместно и мне свой сан порочить! — ответил третий.

— Ин! — сказал Стенька. Лицо его окаменело в зверском выражении. — Вы ему, казаче, две руки отрубите, а тому, четвертому, две ноги! Так вот! А вы будете крест держать? — спросил он угрюмо у оставшихся.

— Смилуйся! — воскликнул устрашенный молодой священник.

— То-то! Ну, иди, держи крест, — сказал Стенька, протягивая ему крест, — и вы!

Священники подошли и взяли кресты в руки.

— Ну, детки, подходите на целование! — обратился Степан к толпе.

Народ дрогнул и длинной лентою потянулся мимо атамана. Каждый, крестясь, целовал крест, кланялся Разину и отходил в сторону.

Священники стояли бледные, дрожащие от ужаса и держали кресты перед собою, стараясь не видеть страшных трупов своих собратий, залитых кровью. Народ испуганно косился на мучеников, а Стенька Разин, страшный, как карающая судьба, как неведомый антихрист, недвижно сидел на коне.

Часа четыре длилась церемония присяги. Наконец она кончилась, и Стенька облегченно вздохнул.

— Ну, други, вот вы и казаки стали! Нет над вами воевод и бояр. Сами себе вольные! — сказал он. — Разделитесь вы теперь на тысячи, и будут у вас от вас тысячники, а каждая тысяча на сотни, и у сотни свой сотник будет, а сотни на десятки с десятским. Правиться все кругом радою будете. Как што, сверитесь и думайте сообща. А для порядку вам атаманом вот он будет! — Стенька указал на Ваську Уса. — А его есаулами — вот они! — он указал на Федьку Шелудяка и Ивашку Терского. — Им во всем верьте! А теперя выберите тысячников да посылайте их в городок. Дуванить добро станем!

— Многая лета Степану Тимофеевичу! — заревела обрадованная толпа.

— А, испить теперь! — сказал уже весело Стенька и, ударив лошадь, погнал ее в город.

При самом въезде у ворот стояло кружало. Длинная изба с широким навесом, под которым стояли столы и лавки. Вокруг росли тенистые тополи и ветвистые липы.

— Ой, славно! — сказал, осаживая коня, Степан. — Ивашко! — крикнул он Волдырю. — Ну ее, приказную избу! Давай тут пить! Раздобудьте, братья, горилки!

Он слез с коня и сел на лавку. Казаки скрылись и через минуту выкатили бочку.

— А ну, по-казацки! — смеясь сказал Стенька.

В один миг бочку поставили стоймя.

Фролка подскочил к ней и богатырским ударом кулака расколол дно.

— Ото ладно! — одобрил Стенька. — А ну! За качество!

Гришка Савельев спешно подал ему деревянный ковш. Стенька зачерпнул водки и жадно выпил.

— У-у! Здоровая горилка! Бисова вудка! — сказал он.

Ивашка Волдырь торопливо шел, махая руками, и сзади него казаки тащили мисы с галушками, варениками, пирогами, мясо и рыбу, баклаги, фляги, сулеи и жбаны с вином и медами.

— Ой! И опохмелимся же! — радостно закричал Стенька. — Ты, астраханский атаман, угощай, что ли!

Василий не отставал от других. Вино туманило ему голову и разжигало кровь. Убийства уже не приводили его в содрогание.

— Пити — греха не быти! — кричал он. — Тут вино, а в Саратове кровь пить буду!

— Ай да Вася! — радостно смеялся Разин.

— На дуван! На дуван! — кричала толпа, устремляясь снова за ворота к Ямгурчееву городку..

— Ну, Вася, — сказал Степан Ваське Усу, — вина всего не выпьем, иди дело делай, без тебя нельзя дуванить. И вы, есаулушки! — сказал он Шелудяку и Терскому. — Ну-те, шубу-то мою не забудьте! — крикнул он вслед.

— Наливай, что ли, ты, Гришка! — приказал он Савельеву.

Василий тихо вышел и прошел в городок.

Там шумела и волновалась толпа. Кричали и стрельцы, и казаки, и голытьба, и вновь испеченные казаки-астраханцы.

Груды добра высились посреди площади. Василий подошел к Ваське Усу и сказал:

— Моим молодцам тоже батька дать указал!

— Знаю. Много их?

— Сто сорок!

— Пришли от них молодца!

— Здеся я, атаман, — словно из земли вырос Кривой и поклонился, сняв шапку.

— Ну и стой тут! — сказал Ус, деля добычу.

Чего только не было в горах наваленного добра. Мешки с деньгами, и одежда, и сбруя, и оружие, и тут же кресты, образа, церковное облачение и мисы с самоцветными камнями.

Казаки привычными руками сортировали кучи, складывая одно к одному.

Потому Ус стал делить. Четвертую часть каждой кучи он отделил на атаманство. Половину оставшихся на казачество, половину вновь оставшегося стрельцам и работникам Разина, а остальное астраханцам.

Тысячники, а потом сотники подошли к своим частям и поделили их поровну, потом десятские разделили на десять куч каждую, а там подошли дольники и стали метать жребий — кому что.

Василий выбрал себе дорогие чеканные пистолеты, кинжал и саблю, а все остальное отдал своим удальцам.

Их нельзя было узнать. Пасынков оделся в парчу и бархат. На Кривом был дорогой атласный кунтуш, Дубовый надел на себя боярский кафтан и гарлатную шапку.

В толпе замелькали армяне и евреи, и пошел торг и потом пьянство.

Густая толпа стояла вокруг кружала, где пил Степан, и, как собака, ждущая подачки, жадно смотрела на своего батьку. А тот, в шубе, возвращенной ему назад, без шапки, время от времени кидал в толпу мелкие деньги.

Среди пьяного гомона нередко слышались вопли и стоны. Это астраханцы вылавливали своих ворогов и казнили их.

Попадался купец, приказчик, приказный или дьяк — и, насмеявшись над ним, буйная толпа убивала его каким-нибудь хитрым способом.

— До атамана! До атамана! — изредка раздавался крик. — Батька! Послушай!

— Чего там? — спрашивал Стенька. В кружало входил полупьяный казак и волок за собою девушку.

— Ин, — говорил он, — я при Астрахани один на десять по распорядку оставлен. Полюбилась мне красна девица, а поп не венчает.

Стенька сразу приходил в ярость.

— Поп?! Ах он песий сын, коровий помет! Ивашка, иди, прикажи венчать молодца. Скажи, в воду его посажу!

— Батюшка Степан Тимофеевич! — раздавались снова крики, и толпа астраханцев вваливалась в кружало.

— Чего, детушки?

— Дозволь сыск сделать! Многие из приказных людей да дворян схоронились: вели их отыскать и побить, а то придет от государя присылка, — они нам станут первые вороги.

— А бейте их, детушки! На то ваша казацкая воля!

— На митрополичьем дворе их много. Там и щенки-воеводы.

— Ну, ну! Это уже когда я уеду. А теперь по улочкам шарьте!

И, день в день, три недели шли в Астрахани рука об руку разбой и пьянство.

 

VI

Василий истомился. Жажда мести, страстная любовь к Наташе незаметно разгорались в нем и теперь пылали пожаром, а Стенька Разин словно забыл про свои походы в этой Астрахани.

— Батько! — говорил иногда Василий Разину.

— Чего, сынку?

— Да когда ж мы на Саратов пойдем, скажи на милость?

— А что, сынку?

— Да терпеть не могу больше! Смотри, государь стрельцов нашлет — и не осилим Саратова.

— Ну, ну! Мы их всякую силу разобьем. Не бойсь! А ты потерпи малость. У нас сказывают: "Терпи, казак, атаманом будешь!"

— Нельзя раньше, — таинственно объяснял ему Фролка, — вишь, братан заказал два струга обрядить. Хоругви новые сделать.

— Для чего два струга?

Фролка понижал голос до шепота:

— Один для Никона-патриарха, а другой для царевича Алексея Алексеевича!

— Да ведь он помер?

— Нишкни! Это бояре выдумали. Они его извести хотели, а ен до Степана убег. Теперь с нами!

Василий качал головою:

— А Никон отколь?

— С Белоозера. Его оттуда наши казаки своровали.

Василий успокаивался на время, но потом вновь начинал тосковать. Виделись ему странные сны, чудились наяву странные видения. В ушах и во сне, и наяву звучал призывный голос Наташи: "Вася, Вася!" Он даже иногда испуганно оборачивался, так явственно слышался ее голос.

За последние дни мгновенье за мгновением вставали в его уме воспоминания своего позора, разорения и нового позора. Он просыпался иногда от мучительной физической боли, трогал спину, омоченную потом, и она казалась ему окровавленной. Он рычал от жажды мести и царапал свою грудь руками.

А Разин пил в кружале день в день, в вине ища и вдохновенья, и силы.

Однажды он вдруг обратился к Василию:

— Иди на митрополичий двор. Возьми у него старшего сына князя Прозоровского, Бориса, и приведи пред мои очи.

Василий тотчас встал, позвал с собой десять человек из своего отряда и пошел.

Митрополичий двор казался крепостью.

Вкруг него окопали ров, за тыном насыпали вал и наставили пушки.

— Ей, ей, ей! — закричал Василий. Из-за тына показалась голова служки:

— Чего тебе?

— Впусти или прикажи выслать мне Бориса, сына воеводы. Степан Тимофеевич приказывает!

Служка скрылся. Полчаса спустя открылись ворота, и из них вышел красивый юноша.

— Я княжой сын! — сказал он громким голосом. — Что надо!

— Велено тебя к атаману вести!

— К Стеньке? Веди, молодец, — отвечал юноша, и Василий невольно подивился его бесстрашию.

С светлым, улыбающимся лицом, ясным взглядом остановился он перед страшным атаманом.

— Чего тебе от меня надобно? — спросил он его. Стенька Разин оглядел его исподлобья мутным взглядом:

— Нонче ночью про вас, воров, думал. Где таможенные деньги, что сбирались с торговых людей? Отец твой ими завладел и промышлял.

— Николи отец мой этими деньгами не корыстовался! — с гневом, вспыхнув, ответил юноша. — Не видел их даже. Сбирались они головами, а головы приносили все в приказную избу, а принимал их подьячий денежного стола Алексей Алексеев с товарищами. Все деньги ушли на жалованье служилым. Спроси хоть у подьячего. Он жив!

— Сыскать! — коротко сказал Стенька.

Васька Ус спешно выбежал. Воцарилось молчание. Разин пил, изредка угрюмо вскидывая глазами на молодого Прозоровского, а тот стоял свободно, заложив за спину руки, с легкой усмешкой на устах.

— Хочешь казаком быть? — вдруг сказал Разин. — Присягни мне и казачеству, я тебя есаулом поставлю!

Юноша тряхнул головою.

— Николи я с разбойником и татем быть в одном не хочу! — ответил он.

Разин криво усмехнулся.

— Добро! — сказал он.

— Може, выпить хочешь? Медку? — вдруг снова предложил он Борису. Тот только покачал головою.

В это время Ус притащил подьячего. Он скрывался тоже у митрополита. Это был пожилой, лет сорока, человек.

— Где таможенные деньги? — спросил его Стенька.

— Служилым людям раздали! О ту пору стрельцы к воеводе приступили за жалованьем, — ответил подьячий.

— Видишь! — сказал юноша

Стенька злобно хлопнул кулаком по столу.

— Врет он, коровий помет! Казаче, повесьте его за правый бок на крюк! Пусть его повялится малость! — сказал он, кивая на подьячего.

Юноша грустно взглянул на него.

— Прости меня, Алексей, — сказал он.

— Бог с тобою! — ответил тот. — И тебе, вьюноша, разбойник крест уготовал.

— Увести его! — закричал Стенька, вскакивая.

— Ну, а где животы ваши? — спросил он, подскакивая к Борису. Тот даже не двинулся.

— А животы наши твои же люди ограбили. Наш казначей все сдал, а твой есаул Василий Ус увозил от нас.

— Ну, ну, добро! Все твоя правда! — усмехнулся Степан. — А казаком не хочешь быть?

— Не хочу с ворами вязаться!

— Ну и то добро! — сдерживаясь и весь кипя, промолвил Степан. — Приведите мне со двора его другого брата!

Борис побледнел:

— Атаман, что ты задумал?

— А так! Пожартовать!

Казаки с шумом принесли младшего сына воеводы. Ему было только восемь лет. Он испуганно прижался к брату.

— Как звать тебя, пащенок? — спросил его Степан.

— Борис! — тихо ответил мальчик.

— Тоже Бориска! Ну, ин! Так вот что, — обратился он к старшему, — или ты целуй крест на казачестве, или я твоего братишку за ноги подвешу.

Юноша побледнел как полотно, но, ни минуты не колеблясь, сказал:

— На то ты и разбойник! А душой кривить я не стану!

— Ну, ну! — прохрипел Стенька — Возьмите его!

Мальчик заплакал и прижался тс брату.

Юноша склонился над ним.

— Не плачь, Боря, они все добрые! Они с тобою поиграть хотят. Иди с ними! — он нежно перекрестил его и поцеловал.

— А возьмите и этого пса и подвесьте рядом! — вдруг приказал Стенька, кончая свой суд. — Пить будем!..

И он снова пил, не трогаясь с места. "Когда же?" — с тоскою думал Василий.

— Батько, да что ж ты это? — наконец заговорил он снова.

— Ну, ну, — ответил ему ласково Стенька, — я ужо тебя за то потешу. Пожди малость!

В тот же день, сидя в кружале, он приказал сыскать какого-либо подьячего.

Полчаса спустя к нему привели низкорослого, белобрысого подьячего; глаза его испуганно бегали во все стороны, маленькая бородка дрожала словно лист на ветке. Он вошел и упал на колени перед Степаном.

— Как звать тебя?

— Наум, батюшка! Наум, милостивец!

— Подьячий?

— Подьячий, батюшка! Кружечного сбора приказа, милостивец!

— Грамоту знаешь?

— Знаю, батюшка! — и при каждом ответе подьячий стукался крепко лбом в землю.

— Ин, — сказал Разин, — садись туты и пиши ты мне прелестные письма. А в тех письмах напиши, что всем холопам и кабальным и крепостным будет воля. Станут все казаками, воевод и бояр уничтожать; они — враги государевы, дьяков и подьячих тоже!

Наум дрожал мелкою дрожью и в такт его речи кивал головою, повторяя последнее слово.

— И будут сами себе головы. Напиши, что бояре в злобе своей патриарха Никона заточили, а царевича Алексея Алексеевича извести хотели, а они ко мне убежали, и ноне я их на Москву к царю везу! Стрельцам тож напиши. Понял?

— Понял, батюшка!

— Садись и пиши! Вина хочешь?

— Для ясности, — с жалкой улыбкой сказал подьячий.

— Лакай! Дайте ему водки жбан! Да пиши складно, умилительно!

Подьячий примостился на другой конец стола Стенька пил и начал говорить Василью:

— Хотел я удружить тебе, ну, так и сделаем. Я-то сам еще через три дни пойду, а ты иди завтра в утро. С тобой твои сорок, да дам тебе еще две сотни молодцов, да казаков сто с Гришкой Савельевым. Ты атаманом будешь, он есаулом. Иди и бери Саратов! Вот!

Василий даже вскочил от волнения.

— Батько! — воскликнул он.

— Рад? То-то! Я для своих всегда ласков. Нонче вот мы этих писем изготовим и я с ними нищих вперед пошлю, чтобы кидали везде. А утром ты иди!

У Василия от радости захватило дыхание. Завтра. В четыре, пять дней они сделают переход — и берегись воеводы и Лукоперовы!

— Готово, што ли? — окрикнул подьячего Степан.

— Готово, милостивец! Дозволь прочесть!

— Чти!

Подьячий дрожащим, гнусавым голосом начал чтение. Степан слушал и кивал головою.

— Так, так! — говорил он. — Ладно, щучий сын! Ишь ты!

И когда окончил подьячий чтение, он ласково кивнул ему головою:

— Поднеси ему, Вася, меду!

Василий поднес. Подьячий расцвел от удовольствия и выпил.

— А теперь повесьте его, казаче! — сказал равнодушно Степан.

Маленький подьячий побледнел и отшатнулся. Кружка упала у него из рук.

— К… как? — пролепетал он.

— Повесить! — повторил Степан. — Потому ты подьячий — сорная трава, крамольное семя! Ну же, хлопцы!

Подьячий стоял словно окаменелый. Нижняя челюсть у него отвисла, но когда казаки схватили его за плечи, он вдруг вырвался от них и в исступлении закричал:

— А ты коли так — вор! Вор, вор! Я тебе работу справил, а ты насмеялся, да еще повесить! Это за добро! А еще батько! К малым добер, бают!..

Бороденка его тряслась, глаза почти вылезали из орбит. Он был смешон и жалок в своем гневе. Казаки снова ухватили его, но Стенька махнул им рукою.

— А что ж мне с тобой делать, скажешь? — спросил он, щурясь.

Подьячий даже подпрыгнул, сжав кулаки:

— Вешать, вешать, разбойничья твоя душа! Твои слуги верные дом мой разграбили, женку опозорили да убили, ребятеночка на копье взяли. А мне что ж? Вешай, милостивец!

— Да коли ты подьячий, — задумчиво сказал Стенька, — коли ты с людей за все про все калым брал…

— А то не брать? Мне от государевой казны шло два рубля в год, да однорядка, да шапка, да муки шесть восьмин. Тут и живи! А у меня семьишка. Всякому хлеб жевать хочется. И много ли брал? Два, три алтына, много, коли гривну!..

— А и то! — сказал вдруг Степан. — Коли воевода брал, чего ему, маленькому, делать было? Иди, Наум!

Подьячий быстро мотнул головою и приготовился бежать.

— Да стой! — остановил его Степан. — Чтобы ты о нас дурное не мыслил, на тебе зараз пять рублей, — он кинул ему пять тяжелых монет. — А ты, Вася, — обратился он к Усу, — его своим писарем сделай да избу ему дай. Пусть живет!

— Милостивец ты мой! Свет красно солнышко! — закричал подьячий, бросаясь к Степану, но тот уже нахмурился.

— Уходи, а то раздумаю! — проговорил он.

Подьячий отпрыгнул от него, что стрела от тетивы, и зайцем бросился из кружала.

Степан с написанными листами обратился к Волдырю.

— Ну, мой верный Иваша, отдай нашим писчикам. Пускай всю ночь пишут и день весь, а десять листов сейчас пусть изготовят. А в ночь дать их Егорке-слепому да Петрушке-безногому. Пущай с ими в Саратов поспешают. А ты, Васинька, значит, завтрова утром. Так?

— Так, так! — ответил радостно Василий. — Спасибо тебе, атаман!

 

VII

Василий не спал всю ночь. Не до сна ему было. Надо было всем распорядиться, да, кроме того, и близость желанного часа волновала его несказанно.

Он пошел к стругу, где ночевали его молодцы, и сказал Кривому:

— Ну, Яков, завтра мы на Саратов пойдем. Батька мне еще казаков дает да голытьбы. На голытьбу-то я не надеюсь. Над ней Пасынкова поставь. Только на вас, на моих, да на казаков. Может, бой будет, так ты вот что! Коней бы достал. Оружие у нас доброе?

— Доброе, атаман!

— А у батьки пушечку еще попросим. Вот и пойдем. Там коней достань, а потом и еды заготовь. Я хочу разом идти, без роздыха. А то по дороге Царицын, Камышин. Опять пьянство. Там мы мимо!

— Мимо так мимо! А коней я в ночь достану. У казаков перекуплю.

— Ну вот! А утром и идти!

Потом он говорил с Пасынковым, потом пошел к Гришке Савельеву. Он сидел на своем струге с своими казаками и пил.

— А, пане атамане! — закивал он Василию бритою головою. — Что ж, пойдем Саратов добывать! Мои казаки добрые. Что соколы: ни одной цапли не пропустят мимо когтей!

Василий дружески сел с ним рядом.

— Только бы дойти до Саратова скорее, есауле! — сказал он. — Там уж возьмем городок!

— Хе-хе! А идти скоро ли; тихо твое, атаман, дело. У нас кони добрые.

— Чуть солнце, мы и пойдем!

— А хоть сейчас. У меня им только свистни!

Василий ушел от него и снова говорил с Пасынковым и Кривым. Потом вернулся на струг, попробовал заснуть, но сон бежал от его глаз. Ему наяву грезилась Наташа. Она протягивала к нему руки, и он вслух говорил ей: "Возьму, возьму тебя, голубка, от злых коршунов!"

Еще восток только заалел, как Василий сошел на берег и пошел будить свой народ.

Вперед выехал он со своими молодцами и с ним рядом Гришка. Потом шла голытьба, вооруженная чем попало, а сзади стройною массою две сотни казаков с пушкою замыкали весь отряд, человек пятьсот.

Василий сиял радостью и горел нетерпением.

— Скоро ли дойти можно? — пытал он у Гришки.

— А как скажешь, атамане, дней в шесть без больших привалов, дойдем!

— То-то обрадуются! — засмеялся Василий.

— Да уж надо думать: ждут не дождутся!

Василий торопил свой отряд. Они двигались с невероятною быстротою. Часа два отдыхали где-нибудь у воды, варили наскоро толокно и опять шли, не зная отдыха. Только раз Василий дал роздых на десять часов, чтобы всем выспаться. Это было подле Широкого.

Он остановился.

— Роздых! Теперь всего один переход остался, — сказал он, — так пусть переспят да отдохнут, как след. А я, есаул, тут недалечко съезжу.

Он кликнул с собою Кривого, Дубового да Кастрыгу и рысью поехал к усадьбе Лукоперова. Была уже ночь, но, как и в ту роковую ночь, луна ярко светила.

Василий быстро ехал и говорил:

— Мы кругом осмотрим все и наутро своих приведем. Тут они, мои вороги, Лукоперовы! Тут и она, голубушка!

Он вдруг остановился и растерянно оглянулся.

— Чтой-то за диво! — усмехнулся он. — Ехали мы и их усадьбу проехали. Повернем!

Они повернули коней, но сколько ни вглядывался Василий во все стороны, бледно освещенные луною, он не видел высоких крыш лукоперовской усадьбы.

— Да что ты ищешь, атаман, — усмехнулся Пасынков, — ведь теперь по Волге все Степана Тимофеевича ждут. Сожгли холопы усадьбу, верно слово, сожгли!

— А ну?

Василий тронул коня и повернул его на знакомый косогор, и лишь только он въехал, как радостно вскрикнул:

— Правда твоя, Егорушка! Сожгли ведь воронье гнездо!

— А то как же!

Кривой и Пасынков с Кострыгой въехали следом за Василием.

Огромная усадьба Лукоперовых представляла груду наваленных обуглившихся бревен. Все, даже высокий тын, сгорел, и только трубы да печи белели среди угольев страшными белыми остовами, словно призраки.

— Эх! — сказал Кострыга. — Нашего бы боярина так спалить!

— Ништо! И ему так будет! — утешил его Пасынков.

Василий грустно стоял перед пепелищем. Что же месть? Где его Наташа?

"У воеводы дознаюсь!" — мелькнуло у него в голове, и он, повернув коня, вернулся к отряду.

Всю ночь он не мог сомкнуть глаз, седьмую ночь уже с того времени, как оставил Астрахань, и думал о Наташе. "Не может быть, чтоб она сгинула, — решил он. — Еремейка за нее вступится и обережет. Он и про любовь мою знает, и про то, что я с Разиным".

— На коней, на коней! — чуть наступило утро, скомандовал Василий, а за ним Гришка, и они поехали к Саратову.

— Поднесу я гостинчика воеводе, — говорил Гришка весело, — люблю воевод топить!

— Стой! — перебил его Василий. — Воевода мой. Ради него и в Саратов иду!

— А что?

— Так! Есть у меня с ним свой счет. А его уж не тронь и своим казакам закажи, чтобы они мне его живого оставили!

— Ну, добре, добре! Коли он сам не напорется!

— Тогда его счастье…

Поздно вечером они подошли к Саратову и остановились в полверсте за рощею. По обычаю, они, сидя на конях, составили круг. Гришка и Василий въехали в середину.

— Вот, братцы, — сказал Василий, — мы и у Саратова. Что нам делать?

— А подойти к надолбам и зажечь, — сказал Кривой, — которые там нам привержены, поймут и тоже подожгут, а мы и ворвемся.

— А коли там сила? — сказал Василий. — Узнать надо.

— Верно! — заговорил Гришка. — Прежде надо оттуда кого дождаться. Наши нищенки уже там два дня сидят. Пождем, они выйдут, а пока что — выехать двум да вокруг города пошукать!

— Что верно, то верно! — согласился Василий. — Кто пойдет?

— Да от меня казаки! Эй, Грицько, Осип! Пошукайте округ города! — сказал Гришка.

Те выехали из круга и быстро скрылись в темноте за рощею. Василий и Гришка сошли с коней и сели на землю. Прошел томительный час. Вдруг послышалось фырканье лошадей и в темноте выдвинулись казаки.

— Одного достали, — сказал казак, — говорит, к нам бежал.

— А откуда знал он, что мы тут? — спросил Гришка.

— Были нищие у нас, так говорили, ну, я и пошел. Встречу, думаю! — ответил в темноте голос.

Василий прислушался к нему и узнал.

— Аким, ты это? — окликнул он.

— Я! А ты неужто государь мой Василий Павлович? — воскликнул радостно Аким.

— Кто это? — спросил Гришка.

— А был мой служилый! Теперь я, брат Аким, — сказал он, — уже не Василий Павлович, а простой казак Степана Тимофеевича!

— Да неужто! Вот радость-то, государь мой! Возьми меня в службу!

— Пожди, пожди! Сперва сослужить нужно. Вот мы пришли Саратов взять. Велика оборона?

— И что, милостивцы, обороны-то, может, тысячи две стрельцов, да што в них. И они, и посадские только и ждут вас! Ей-ей!

— Вот-то ладна штука! — одобрил Гришка.

— Теперь, ежели хотите, я вернуся и сейчас к надолбам людей пошлю. Они вам отворят. Я тем временем пожар зажгу! Они бросятся тушить, а вы и тут!

— Ладно, братику, добрый казак будешь, — одобрил его Гришка, — а ты не врешь?

— Я? — обиделся Аким. — Да я бы один воеводу убил. Чтоб ему пусто было! Как ты убег, Василий Павлович, он на меня. Двор разорил, коня отнял, меня батогами прибил. А я что? Я и не знал!

— А кто над стрельцами?

— Он да Лукоперов молодой!

— Сергей? Он там! — радостно вскрикнул Василий. — А старик с Наташей?

— Все там! Насилу убегли. Усадьбу-то их выжгли. Они побоялись и в осадный двор стать. У воеводы живут!

— Вот! — глаза Василия сверкнули даже в темноте. — Слушай, Аким; найди ты там людей, посадских, што ли! Чтобы они берегли воеводу и Лукоперовых. Я их живыми взять хочу!

— Можно, государь!

— Атаманом зови!

— Да бросьте вы это! — перебил их Гришка. — Как же ты, бисов сынку, нам сделаешь?

— А так, — ответил Аким, — как вторые петухи пропоют, идите к надолбам. Там вас ждать будут. А под утро я красного петуха пущу. Тогда и валите в город!

— С Богом! — сказал Гришка. Аким исчез.

Наступило томительное ожидание. Нельзя было ни громко говорить, ни люльки казаку раскурить, не то что огонь зажечь. Гришка, умевший узнавать время по звездам, обещался сказать, когда пора.

— Мы все поначалу на конях выедем, — сказал он, — а там пусть пешие бегут. Им ворота откроем!

— Ладно! — согласился Василий, весь дрожа от нетерпения.

Часы остались до мщения и радостного свидания.

Гришка подал знак. Казаки и Василий со своим отрядом двинулись к надолбам, Пасынков повел голытьбу в обход, к воротам. Кругом царило мертвенное молчание. Веяло утреннею прохладою. Василий подъехал к калитке, опущенной и задвинутой болтом.

Вдруг с верху стены раздался голос:

— Казаки?

— Мы, мы, братику! — отозвался Гришка

За калиткой зашевелились, потом она, тихо скрипя, поднялась кверху. Два человека вышли из-под нее.

— Аким говорил зарева пождать! — сказали они.

— Тсс! — остановил их Василий.

Казаки массою надвинулись на них. Гришка обернулся и замахал плетью.

Прошло с полчаса. Восток стал бледнеть. Где-то запел петух… заблеяла овца… замычал бык…

— Воеводе и не в ум! — сказали посадские.

— Тсс!..

Городские стены стали обрисовываться, и вдруг на одной башне показалось пламя.

Казаки вздрогнули.

— Тихо! — сказал Гришка.

Пламя росло… Ударил набат… пронесся шум, топот… Загудели набатные колокола. В это время с другой стороны показалось пламя.

— Едем, братцы! — радостно приказал Василий, и казаки один за другим стали въезжать через надолбы в городской посад…