I

Через семь лет

Прошло семь лет, наступил 1669 год. Немало перемен произошло за это время в жизни наших героев. Князь Тугаев женился. Он поехал будто на охоту, будто отнял Анну из рук разбойников и привел ее домой плачущую, испуганную. Все наперерыв спрашивали ее, что с ней было. Она путалась, рассказывала небылицы и под конец плакала. Все слушали, качали головами и единогласно решали:

– Что она может, бедная, знать? Известно, перепугалась до смерти; всю память отшибло. И разбойники взяли не иначе как для выкупа.

Сам Тугаев рассказывал одно и то же.

– Залетел у меня сокол, и поехал я его искать. Лес густой, огромадный, я и запутался, только смотрю – поляна, а на поляне двор стоит, тын такой ли высокий; я к нему, а ворота на запоре. Прочел я молитву, привязал коня, влез на дерево, а с дерева по суку на тын, а с тына на двор. Гляжу, изба стоит, такая крепкая; я к ней. Ковры, оружие всякое, кубки, такое ли богачество; а в избе ни души. Я в горницу, и там никого. Я по лестнице во светелку. Глядь, а там княжна Анна Михайловна. Увидала меня, так и встрепыхнулась вся. Уходи, говорит, отсюда, здесь разбойники! Ну, а я и ее с собой прихватил! – скромно оканчивал он свой невероятный рассказ.

– Не иначе как для выкупа, – говорили все слушатели.

Петр обнимал Тугаева и клялся ему в вечной дружбе; старый князь кланялся ему поясно, обнимал его, плакал от радости и говорил:

– Проси, чего хочешь!

Князь Тугаев отвечал Теряеву:

– Коли я вам мил, отдайте за меня Анну Михайловну!

И их обвенчали.

Только не было у них счастья. Анна мучилась всеми обманами, которые взяла на свою душу, а Тугаев своим преступлением. Оба попали в пучину лжи и не могли из нее выбиться…

Терентий делался все угрюмее. Он уже бесповоротно сделался ярым врагом всякого новшества и проклял никонианцев. На его глазах ссылали Аввакума, заковав его в железо.

В те поры Аввакум, не вынося лжи и все более ярясь на отступление от старинных обрядов, дважды писал к царю письмо и под конец надоел всем своей исступленной проповедью. Возвращение в Москву совершенно сбило его с толку, и он решил, что в нем нуждаются; решил и добился второго изгнания.

Закованного, с кляпом во рту, везли его из Москвы, а за ним, увязая в снегу, бежали его ученики, и в том числе Терентий. Все они плакали и проклинали гонителей, а Аввакум, подняв кверху руку с двумя сложенными перстами, потрясал ею в воздухе, как знаменьем.

Вернулись все ученики его к Морозовой и там, вспоминая о нем, давали обет постоять за старую веру.

Терентий стал верным другом Морозовой, но оставался тайным старовером, не решаясь объявиться и тем постоянно терзаясь.

– Куда рвешься, чего мучаешься? – говорила ему Морозова, когда он изливал перед ней свою исстрадавшуюся душу.

– Пострадать хочу! – пламенно отвечал Терентий.

– Еще будет время! – отвечала Морозова, и лицо ее озарялось таинственной улыбкой.

В жизни ее произошла значительная перемена. Глеб Иванович скончался, и она стала вдовой. Первые годы вдовства она жила как большая и богатая боярыня, обыкновенным обычаем. В доме у нее служило до пятисот слуг, выезжала она и во дворец, и к знакомым, и к родным, и только втайне, как и прежде, приравнивала свою жизнь к монастырской, но мало-помалу стремление к иноческуму подвигу победило суетность. К прежним юродивым и нищим она приютила у себя пятерицу изгнанных инокинь, поставив во главе их мать Меланью. Так образовала она подле себя тайный монастырь, отказавшись от мирской суеты. Вся проникнутая жаждой подвига, она весь досуг свой употребляла в пользу убогих и нищих, шила для них рубахи; а ввечеру, со старицей домочадицей Анной Амосовой, одевалась в рубище, ходила по улицам и площадям города, по темницам и богадельням и раздавала подаяния. Уже на ее поведение стали обращать внимание во дворце. До царя дошло известие о ее приверженности к старой вере, и к ней послали чудовского архимандрита Иакима и соборного ключаря Петра, чтобы испытать ее в вере. Она открыто высказала им свои мысли, и за то государь отписал от нее на свое имя половину всех вотчин.

В ужас пришли все ее родные, а она только улыбалась.

Михаил Алексеевич Ртищев, царский постельничий, приходившийся дядей Морозовой, с дочерью своей Анной, не раз старался поколебать упорство Морозовой. Старик Ртищев говорил ей:

– Чадо мое, Федосья! Что ты это делаешь? Зачем отлучилась от нас? Посмотри: вот наши дети; об них нам надо заботиться и, смотря на них, радоваться и ликовать. Оставь распрю, не прекословь ты великому государю и властям духовным! Знаю я, что прельстил и погубил тебя злейший враг, протопоп Аввакум. Не могу без ненависти и вспоминать о нем. Сама ты его знаешь.

Лицо Морозовой озарялось неземной улыбкой, и она отвечала:

– Нет, дядюшка, не так! Неправду вы говорите; горьким сладкое называете. Отец Аввакум истинный ученик Христов, ибо страдает он за закон своего владыки, а потому всякий, кто хочет угодить Богу, должен послушать его учение.

Анна Ртищева плакалась над ней и грозила ей царевым гневом, заклинала и именем ее любимого сына, а Морозова ей отвечала:

– Если хотите, выведите моего сына на Лобное место и отдайте его на растерзание псам, устрашая меня, чтобы отступила от веры, но не помыслю отступить от благочестия, хотя бы и видела красоту, псами растерзанную!..

В 1669 году она постриглась. Чин этот совершил над ней старовер, бывший тихвинский игумен Досифей, нарек ее в пострижении Феодорою и отдал в послушание той же Меланье. Всему этому был близкий свидетель Терентий, который все более укреплялся в своих убеждениях. Только время задерживало роковую развязку.

И в доме князей Теряевых только и радостен был князь Петр со своей женой Катериной.

С той поры, как мятежники разломали тын, его совсем уничтожили, и дворы князей Теряева и Куракина соединились в один.

У Петра с Катериной было двое детей, и старики, ставши дедами, уже гордились своими внуками.

– Кабы не они, – говаривал князь Теряев, – не знаю, чем и красна была бы моя жизнь…

И во дворце были перемены. Второго марта 1669 года скончалась царица Мария Ильинична, родивши дочь, которая померла через два дня после рождения. Со смертью царицы семья Милославских пала, а в силу стал входить Артамон Сергеевич Матвеев. Государь приблизил его к себе, ища сочувствия в своих потерях.

Беды сыпались на него. Через три месяца после царицы умер царевич Симеон, а за ним и царевич Алексей.

Артамон Сергеевич Матвеев был человеком нового покроя, сознававшим пользу просвещения, любившим чтение, ценившим искусство. Посольский приказ, в котором он был начальником, он обратил в ученое учреждение. Там под его руководством составлялись книги: «Василиологион» – история древних царей; «Мусы, или Семь свободных учений»; и, наконец, первая русская история под заглавием «Государственной большой книги». Вообще это был человек нового течения, и дружба его с царем была не по сердцу ревнителям старины.

 

II

Царская невеста

Однажды царь захотел навестить Матвеева и сказал Петру:

– Князь, завтра ввечеру собирайся. К Артамону Сергеевичу в гости поедем!

Петр поклонился и в тот же вечер оповестил Матвеева. Жена его всполошилась, а он только улыбнулся и погладил бороду.

– Рады гостю дорогому, – ответил он Петру и сказал жене: – Ништо, Григорьевна! Царю ведома наша скудость и наше убожество; отличить нас захотел от прочих. Ты, чем охать, подумай лучше о том, чтобы царя честно встретить!

И на другой день с раннего утра в доме Матвеева шла хлопотливая суетня. Встретить царя и принять его было в то время немалое дело. Царь – это был полубог, и приезд его к кому-нибудь на дом считался небывалым отличием. Царь знал это и весело смеялся с Петром, направляясь к дому боярина Матвеева. Они ехали в легких санках. Рослые кони быстро мчали их по первому снегу, скороходы бежали впереди, разгоняя народ палками; вершники, громко вскрикивая, едва поспевали бежать рядом с санями, позади которых стояли два боярина и угрюмо смотрели впереди себя. Никому не нравилось такое отличие Артамона Сергеевича от прочих; все чувствовали силу в этом будущем временщике и досадовали еще сильнее потому, что был он не боярского рода. Бояре, стоя на запятках, слушали речи царя и зеленели от злости. Царь говорил Петру:

– Много ли есть людей, что сердце мое радуют, что в печалях моих мне сочувствуют и душу понимать могут? А коли и есть такие, так каждый по-своему. Одно есть, так другого нету. Вот боярин Ордын-Нащокин: у того ума палата, в делах государских первый муж; тоже и брат твой, Терентий. До других ему далеко, а правду любит. Ты, к примеру сказать, веселишь мое сердце, ибо млад и радостен, в охоте человек дотошный и в ратном деле сведущ. Ну а Артамон Сергеевич – тот все: сердцем он радостен, умом обширен, уста истинно медоточивые… За то и люблю его.

Петр широко улыбнулся и кивнул головой.

– Действительно добрый человек! Я с ним под Смоленском познакомился, когда он в стрельцах головой был. И все его любят. Теперь, когда ты велел ему палаты строить, к нему народ московский валом валит; пришли выборные и ему камнем на целый дом поклонилися, а Артамон Сергеевич брать не хотел, а купить хотел, а они ему говорят: «Продать не можем, потому камни эти с гробов отцов и дедов наших», – и Артамон Сергеевич плакал тогда…

Царь улыбнулся в свою очередь. Он знал эту историю, но ему приятно было выслушать ее лишний раз.

– Да, да, – сказал он, – праведный муж! Уж при нем Москва не замутится, как при Милославских или Морозовых… Ну, вот и приехали! Артамон Сергеевич, встречай гостей!..

Палаты Матвеева, каменные, двухэтажные, с просторным двором и высоким подъездом, находились у Никиты на столпах. Рабочие из Немецкой слободы строили эти палаты, и они имели совершенно европейский характер.

Сам Артамон Сергеевич встретил царя без шапки, далеко от дома.

– Милость неизреченная! – говорил он царю, низко кланяясь. – Осчастливил ты своего холопишку до конца дней!..

Царь вышел из саней, опираясь на плечо Матвеева, и вошел во двор, где для встречи выстроились все холопы хозяина. У самого крыльца стояла Авдотья Григорьевна, жена Матвеева, держа на руках ручник и поднос с кубком заморского вина. Царь отхлебнул из кубка и, радостно посмеиваясь, вошел в покои. Вошел и вдруг остановился словно ослепленный. Да и Петр виду дался. Видал и раньше он племянницу Артамона Сергеевича, но никогда она не казалась ему такой красавицей.

С подносом в руках, на котором была чара вина, стояла впереди сенных девушек племянница Артамона Сергеевича, Наталья Кирилловна Нарышкина, в ту пору семнадцатилетняя красавица. В парчовом сарафане, с белой как у лебедя шеей, с черной косой ниже пояса, стояла она, смело и радостно глядя в очи восхищенного царя.

Лицо ее, не набеленное, не нарумяненное, как требовала тогдашняя мода, дышало здоровьем и поражало нежностью красок. Царь оправился и подошел к ней.

– Кто ж ты будешь такая, красавица? Как величать тебя?

Она поясно поклонилась и ответила:

– Племянница Артамона Сергеевича, Наталья, твоя раба…

Царь засмеялся.

– Ай-ай-ай! Стыдно тебе, Артамон Сергеевич, такую ли красавицу и взаперти держишь. Стой, стой, Наталья. Мы с тобой, по древнему обычаю… – И, отпив вина, он трижды поцеловался с красавицей. Она вспыхнула вся заревом и от этого стала еще милее. Развеселившийся царь обратился к Матвееву:

– Ну, Артамон Сергеевич, показывай мне теперь свои хоромины да жену с красавицей не гони в терем!

Артамон Сергеевич улыбнулся.

– У меня нет этого в обычае, государь!

– Чего этого? – спросил царь.

– Терема этого самого. Спим по своим покоям, а когда днем – завсегда вместе.

Царь покачал головой:

– Ну, кажи свои диковины!..

Матвеев повел его по своим покоям. Бояре, приехавшие с царем, с изумлением оглядывались вокруг и только гладили бороды. Царь же смотрел и радовался. Действительно, все было на иной лад. Окна были стеклянные, а не слюдяные; вместо лавок стояли стулья, кресла и табуретки; столы на тонких ногах; везде ковры, а по стенам развешаны картины. На тех картинах – горы, леса и реки; на иной – олень стоит, как живой; на иной – город какой-то иноземный. В других покоях зеркала висят. Бояре взглянули, увидали свои лица и даже плюнули. Царь смело обратился к девушке:

– Здесь ты, что ли, на красу свою любуешься?

Она улыбнулась и ответила:

– Нет, для этого у меня в светелке свое есть!

Они пошли дальше; вошли в особую палату, и царь с удивлением спросил Матвеева:

– Что у тебя тут такое?

– Комедийная хоромина, – ответил Матвеев, – здесь мои людишки комедии ломают.

– Это что же? – спросил государь.

– Разреши показать, – ответил Матвеев. Царь кивнул головой.

– Что ж, покажи!

Матвеев указал ему на высокое кресло. Царь сел, позади него стали бояре, а рядом Петр. Жена и племянница Матвеева и сам Матвеев стояли по другую сторону. Перед ними возвышался полукружием помост. Матвеев ударил в ладоши, и вдруг заиграла тихая музыка. Царь с изумлением оглянулся, но не увидел музыкантов.

– Откуда это? – спросил царь.

– Орган у меня тут есть; завести – он сам играет.

Вдруг на сцену выступили люди; они расположились на полу в полукружие и говорили: «Вот идет брат наш, Иосиф, которого отец любит больше всех нас: возьмем и убьем его!» И тут же появился прекрасный юноша, и все бросились на него; только один сказал: «Не будем убивать его, а посадим в яму». Потом приехали купцы, и братья продали Иосифа в рабство; со смехом поделили между собой деньги, а сорванные с него одежды замарали кровью убитого козленка.

И перед изумленным и восхищенным царем сцена за сценою прошла вся история Иосифа.

Когда он открылся братьям своим и бросился с ними целоваться, царь не выдержал и заплакал от пережитых волнений.

Он с умилением взглянул на Матвеева и сказал:

– Ничего такого я еще не видал. Уважил ты меня, Артамон Сергеевич! – и вдруг спохватился: – Только не грех ли это, комедии эти?

– Никакого греха тут нет, государь! – ответил Матвеев. – Цари византийские смотрят на такие же комедии, и патриархи не видят в том соблазна!

Царь успокоился и сказал:

– Устрой и мне такую хоромину, Артамон Сергеевич!

Матвеев низко поклонился и ответил:

– Когда прикажешь, государь!

Радостный и довольный возвращался государь домой и все время говорил о Матвееве и его племяннице. Она поразила воображение царя.

 

III

Царские смотрины

Года не прошло еще со смерти царицы Марии Ильиничны, а государь уже удумал жениться. Второго марта 1669 года умерла царица, а в ноябре уже бирючи ездили по городу и объявляли царские смотрины, а по всем воеводствам были разосланы грамоты, чтобы девиц-красавиц везли в Москву для царева выбора.

Милославские, Голицыны и их сторонники собрались и говорили между собой:

– Позор и поношение! Года еще не минуло!.. Что делать? Концы нашему роду, – сказал Голицын, – ублюдок идет на смену. Сам Артамошка с немецкой нечистью!..

Старый Милославский покачал головой.

– Пожди еще каркать, князь. Умен Артамон Сергеевич, а и не с такими справлялися!

– Чего! – ответил боярин Стрешнев. – Коли тут дело в евойной племяннице. Она обошла царя. Ты думаешь, – вдруг разгорячился он, – смотрины будут? Как же! Так, одна видимость только! Царь эту Наташку берет, и все тут! Ну, а тогда уж нам…

– Ну, тоже, – усмехнувшись, ответил Соковнин, – а коли вдруг да покраше ее найдется, а с ей какая немочь приключится? Так ли, Илья Данилович?

Старик Милославский кивнул и проговорил:

– Что ж? Такое было с Всеволожской! Ну да там видно будет! Пока что, а теперь и мы с силой, – решительно сказал он, и все поняли, что надо бороться, надо отстаивать свое влияние при дворе против этого слетка, Матвеева.

Везде говор был о царских смотринах.

В терему дочери царя да его сестры шумели, словно пчелы в улье.

– Слышь, – шептались они, – государь облюбовал Матвееву племянницу, нам сверстницу. Вот умора! Сказывают, что ни день у них…

– Тсс… вы, глупые! – останавливали их тетки. – Не в том соблазн, что молода она, а не наших обычаев.

– Вот что! Слышь, и терема не будет!

– Ахти! Как же нам тогда?

– А так вот! Будет каждый мужчина глаза таращить. Кто хочешь, тот и сглазит, и болезнь напустит… Вот оно, милые, что страшно!..

И в тереме тоже готовились противиться царскому выбору.

А в Москву тем временем со всех концов ехали отцы и матери со своими дочерьми-невестами. Ехали и из ближних, и из дальних мест.

Петр, Соковнин и Голицыны уморились, по приказу царскому размещая всех на житье и следя за продовольствием их.

Много их понаехало в ту пору. До нас дошел список всех девиц, бывших на этом последнем в истории царском смотре.

Двадцать восьмого ноября вышел царский указ, и уже в то же число приехали: дочь Голохвастова, Оксинья; дочь Демлева, Марфа; дочь Викентьева, Вептилина; Анна Кобылина, Марфа Апрелева, Авдотья Ляпунова. А там каждый день приезжали новые и новые – вплоть до 17 апреля, и наехало, не считая московских невест, ни много ни мало как шестьдесят – шесть девиц!.. Одной из последних привезли дочь Ивана Беляева, Авдотью. Привез ее дядя, Иван Жихарев, и сказывают, что красоты эта Авдотья была неописуемой: рослая, крепкая и лицом что ясный месяц. Нравом весела и приветлива…

Что ни день, государь ходил и осматривал невест. Все они были красавицы на подбор, но ни одна не казалась ему краше Натальи Кирилловны. Видел он ее теперь и в богатом уборе, и в домашнем, заходил нечаянно и в светлицу, когда все привезены были на верх.

– Эх, трудное дело царское, – говорил он Петру полусмеясь. – Ты вон какую невесту, что сокол голубку, с лету убил, а мне все голову морочат!

– Нет краше Натальи Кирилловны! – отвечал ему Петр.

– Вот-вот! – радостно соглашался государь. – Я и сам так же мыслю. Завтра погляжу еще, да и будет!..

И на 18 апреля он устроил последние смотрины. В этот раз увидел он и Беляеву, что привезли только накануне, и не мог не признать за ней достоинств будущей царицы.

– Их и взять на верх. Авдотью Беляеву да Наталью Нарышкину, – решил царь, – а остальные и по домам ехать могут.

Смотрины кончились.

Выбранными остались только две, и никто не знал окончательного решения царя.

– Теперь во дворце страх что идет, – смеясь, говорил на другой день Петр, когда после трапезы мужчины сидели еще за вином.

– Жихарев-то этот уже у Милославских в руках, – сказал князь Куракин, – в силу войдет!

– Коли Авдотья в царицы выйдет!

– Красива! – сказал Петр.

Теряев мотнул головой.

– Зато за Натальей стоит Артамон Сергеевич. Не захочет царь его обидеть!

– Всем тогда погибель будет! – мрачно сказал Терентий.

– Это почему?

Терентий метнул вспыхнувшим взором на всех и угрюмо сказал:

– Потому что и теперь поганства у нас много, а тогда вовсе опоганимся. Слышь, у него комедии на дому строят, скоморохами дом полон, а церковь немцами (тьфу!) списана! Сам-то на выкресте женат, на Гамильтонше… Знаем, куда гнет слуга антихриста!

Князь Теряев замахал руками:

– Цыц! Замолчи, глупый ты человек! Ах, голова неразумная! Ты знаешь, как нонче царь таких речей не жалует.

Петр укоризненно взглянул на брата:

– Неразумное говоришь, Терентий! В землях заморских лучше нашего живут, и нет греха взять у них хорошего!

– Ради отречения от Христа! Вот-вот, – почти закричал Терентий, – все вы скоро души дьяволу продадите!

– Очнись, Терентий! – закричал отец.

– Давно очнуться надо, да силы нет! – горько ответил Терентий и вышел из горницы.

– Порченый! – скорбно произнес князь Теряев.

Князь Куракин сочувственно взглянул на него.

– Все Морозова строит! – сказал он. – У себя монастырь завела, Аввакумова послушница! Всюду мутит только!

В эту минуту в горницу вошел Кряж и обратился к Петру:

– Государь, за тобой от царя засыла. На верх зовет!

Петр быстро вышел из-за стола, переоделся и в тот же час скакал во дворец. Царь ждал его в своем покое для дел. Он был мрачен.

– Вот, – заговорил он гневно, ударяя рукой по столу, на котором лежали какие-то исписанные листы, – началось уже! На тебе! Вот два подметных письма, Хитрово мне их подал. Нашли в сенях, а другое на сенных дверях в шатерной палате. И такие ли письма скаредные да похабные! И на мою честь, и на память жены упокойницы! Господи, зла сколько в людях этих!

Царь помолчал, а потом поднял голову и сказал:

– Вот для чего звал тебя. Возьми сейчас боярина Хитрово да Шереметева, и идите к этому Жихареву, дядьке Авдотьи, сыск у него сделайте, а потом в приказ возьмите. Не иначе, думаю, как он эти письма писал! Потом мне скажешь!

Петр поклонился и тотчас пошел искать бояр, чтобы ехать с ними по душу Жихарева.

«Истинно, что началось, – думал он, – однако и корысть немалая: с царем породниться. Ну да ин! Сами себе яму вырыли! Теперь Милославским уж не подняться. Я постою за Артамона Сергеевича!» – и он даже засмеялся от предвкушения победы над Милославскими.

Началось страшное сыскное дело. У бедняги Жихарева при обыске по всему нашли травы и стали его пытать и мучить на все лады, доискиваясь правды о письмах и о зельях.

Жихарев оговорил рейтара Вологжанина. Тот указал на Смолянина с племянником.

Все от писем отказались, а передавали речи Жихарева, будто его племянница на верх взята «и тем похвалялся много».

Захватили заодно двух писцов приказных, доктора Данило, жида, и без счета холопов. Царь следил за ходом дела и был мрачнее ночи.

Петр не выходил из застенка, чуть не через час донося царю о новых и новых показаниях.

Возвращаясь домой, он говорил отцу и брату:

– Конец теперь Милославским! Государь чует, откуда ветер дует. Слышь, Авдотью уже с верху отправили, одна Наталья Кирилловна осталась. За ней сила. Быть ей женой государя, нашей царицей…

 

IV

Поворот на новое

Ладаном и нагаром от свеч пропитан весь воздух в покоях боярыни Морозовой. В моленной ее тихо, душно. Горят лампады и свечи перед иконами, курится ладан. Дневной свет едва пробивается сквозь тусклые стекла и борется с желтым светом свеч и лампад, отчего в молельной странное освещение. И в этой полутьме-полусвете, как изваянные, стоят коленопреклоненные фигуры женщин: то сама боярыня Морозова и инокини ее на послушании. Чуть слышно шепчут их губы молитвы, чуть слышно шумят листовицы в их руках, и время от времени раздается возглас:

– Оох, горе мне, грешнице!..

Наконец, после трех часов непрерывной молитвы мать-домочадица, Анна Амосова, поднялась с колен первая и, покрестившись, крадучись вышла из моленной.

Следом за ней, друг за другом, стали вставать с колен усердные инокини и выходить в смежную горницу, обращенную теперь в трапезную.

Последней поднялась Морозова. Прекрасное лицо ее было изнурено, на лбу выступил каплями пот; она подняла для крестного знамения руку и застонала от боли, но тотчас нахмурилась и насильно вытянула руки дважды.

В эту минуту к ней неслышно подошла старица Меланья.

– Феодора, почто страдаешь? – спросила она.

Морозова вздрогнула, оглянулась и тотчас ответила:

– Потрудиться хочу во славу Христа!

– Мало ли трудишься? – с упреком сказала Меланья.

– Пострадать хочу!

– Гордые мысли, суета! – строго остановила ее Меланья. – Захочет Господь и пошлет, а без его воли самой не след тащиться. Гордыня это! Вот и власяница твоя. На что?

Она указала рукой на рубаху.

Морозова потупилась:

– Я никому ее не казала. О ней не говорила. Коли видел кто, не моя вина. Не горжусь я этим!

Меланья покачала головой.

– А тело изодрано и гниет, и в крови!

– Мать Феодора, – сказала, входя, инокиня Марфа, – сестрица твоя Евдокия Прокофьевна прибыла.

– Сейчас!

Лицо Морозовой осветилось приветливой улыбкой. Она любила сестру, по мужу княгиню Урусову, и видела в ней свою верную ученицу и страстную заступницу.

Евдокия порывисто бросилась ей навстречу, преклонила колени и поцеловала ей руку; Морозова благословила ее, подняла и ласково поцеловала.

– Ну что, сестрица, что, желанная моя, с чем пришла?

– Плохие вести, сестрица! – ответила Евдокия. – Слышь, государь решил на этой люторке, дочери антихристовой, жениться. Нет теперь у тебя ни заступы, ни силы!

Морозова тихо улыбнулась:

– Благословил бы Господь венец мученический принять только!

– Я тебя теперь, сестрица, не оставлю! Так и сказала мужу своему. Пусть будет что будет!

– Ты?!

Лицо Морозовой озарилось неземным счастьем.

– Ты, моя пеночка, ты, моя голубица! Тебе ли искус такой?

– Я решила, решила! Ты только подкрепи меня, если малодушество выкажу!

Морозова страстно обняла сестру свою.

– Ну, пойдем теперь в трапезную! – сказала она. – Чай, истомились мои старицы.

Они вошли. В трапезной за столом в унылом молчании сидели инокини. Поодаль за особым столом, с Киприаном и Федором во главе, сидело несколько нищих.

– Кушайте, сестрицы, кушайте, милые! – сказала всем Морозова, а сама, взяв мису, пошла к столу нищих и стала оделять их пищей.

– Милостивица наша! Благодетельница! Мати убогих и сирых! – гнусили они на разные тоны, а Евдокия глядела на свою сестру и умилялась душой.

Морозова оделила нищую братию и сказала келейнице:

– Приведи, милая, мне Ивашу!

Она удалилась с поклоном и скоро вернулась с хорошеньким мальчиком лет десяти.

Морозова обняла его и жарко поцеловала.

– Ну что, мой птенчик, – нежно заговорила она, – хорошо почивал, миленький?

– Хорошо, матушка! – ответил Иваша. – Видел я во сне высокие хоромы да светлые. Вошел я туда, а меня некий светлый муж взял за руку и говорит: пойдем, Иваша, я покажу тебе такое ли чудесное! Тут я проснулся, и муж исчез.

Морозова упала перед ним на колени.

– Сын мой, Ивашечка, отчего мне такие сны не снятся?

– Потому душа у него ангельская! – наставительно сказала Меланья.

Морозова обнимала сына и не знала, как ласкать его, а Евдокия смотрела на него и говорила:

– Боже мой, Боже мой! Да как же мне не идти по следу твоему, сестрица! У тебя рай тут, боголепие, покой и тишина! О, не надо мне этих царских да боярских утех. Срам на миру!

Морозова кивнула ей головой и, не поднимаясь с пола, сказала:

– Близится час судный, сестрица! И там разберут, кто праведный, кто виновный. Недолго владычество антихриста. Пожди, протрубит труба ангельская, и все содрогнутся! Знамения Господни о том свидетельствуют, а им все гусельки да сопели!..

В трапезную вошел Терентий. Он истово помолился на иконы и потом поклонился всем.

Теперь у Морозовой он был свой человек. Дня не проходило, чтобы он не побывал у нее, принося с собой, как и Урусова, дворцовые новости. День он считал бы не в день, если бы не повидал боярыни, не послушал бы ее пылких речей, обличений, не отдохнул бы у нее душой.

– Всякому свой крест положен, – говорила ему боярыня, – тебе при царе быть надо, и ты не беги. В миру-то поди еще больше искуса. Бес-то тебя и так, и этак пытает, а ты борись!.. Ну, что жена твоя?

Терентий угрюмо махнул рукой.

Да, коли была бы промеж них любовь, может, он и уговорил бы ее, а теперь она его и не слушает, да и ему-то мерзко. Белится, румянится, что гроб повапленный.

Действительно, с женой он разошелся.

Она словно примирилась со своей горькой участью и что ни день ездила наверх, в царские терема. Там, сойдясь с царевнами, она без устали жаловалась на свою горькую долю, на свое соломенное вдовство.

Вскорости после размолвки с мужем приглянулся ей царский постельничий, Троекуров, сын боярина; перемигнулась она с ним раза два в царских сенях, а там, глядь, не побоялся он ни тына высокого, ни собак дворовых – и очутился в княжеском саду.

С той поры княгиня Дарья Васильевна и совсем мужа в покое оставила, не переставая всюду на него жаловаться.

А Терентий ничего не видел. Он весь отдался своему настроению, страстной натурой своей готовый сделаться фанатиком. Душа его чуяла, что скоро наступит роковой момент, и он трепетал в ожидании резкого перелома.

Любимая им когда-то Морозова, боготворимая теперь сподвижница – с одной стороны, а с другой – царь, обойденный Матвеевым и его племянницей, царь, разрешивший и потехи, и скоморохов, и машкеры, царь-никонианец, антихрист…

И Терентий трепетал.

Каждый день его наблюдательному уму являлись новые факты, свидетельствующие о близости катастрофы. Царь окружил себя потешниками да скоморохами, царь невесте своей позволил без покрывала ходить, царь все веселится, а речей наставительных уже не терпит, богоспасительных бесед не ведет.

Иосиф-патриарх, что скоморох, во всем ему угождает.

Клир весь с этим хитрым патриархом наговаривают царю на Морозову, на ее имение зубы точат, а царь того не видит и преклоняет к ним свое ухо.

Недавно сумрачный такой при всех боярах сказал:

– Слышь, наша боярыня Федосья Прокофьевна вслух хулит и нас, и патриархов! Укоротиться бы ей надобно!

Сжалось сердце Терентия при этих словах, и почувствовал он в них как бы раскаты приближающейся грозы.

«С тобою вместе на муку пойду!» – думал он, умиляясь при мысли о боярыне.

Князь Теряев сумрачно качал головой, глядя на сына, и однажды сказал ему:

– Не сносить тебе, Тереха, здесь своей головы! Есть у нас вотчина под Саратовом. Я царю скажу. Он тебя туда на воеводство посадит. Уезжай!..

– Не могу, батюшка, – твердо ответил ему Терентий, – мое место тут, и дело мое от Бога!

Князь вздохнул и только покачал головой.

«Что-то будет? – думал он. – Распалит царя глупостью своей. Эх, хоть бы опала мимо нас прошла!..»

 

V

Свадьба

Царь выбрал окончательно Наталью Кирилловну Нарышкину, но страх новизны был настолько велик, силы Милославских столь значительны, что только через два года царь мог назначить венчание. Все это время Наталья Кирилловна сидела наверху, каждодневно опасаясь за свою жизнь. Царь был угрюм и мрачен. В царских теремах без перерыву шли толки и пересуды, а в застенках пытки и казни.

Старая партия видела в лице Матвеева и Нарышкиной новую силу, которая перевернет их обычный строй. Многие с неохотой приняли новшества Никона, а тут уже шла прямая иноземщина…

– Слышь, и орган, и музыка, и комедийные представления! Сама невеста без покрывала ходит, и словно бы в ней никакого стыда нет!..

Но царь крепко любил Артамона Сергеевича, успел навидаться этой иноземщины, и новая жизнь манила его своими прелестями.

Эти Милославские, Урусовы, оставшийся в живых Морозов казались ему какими-то черными воронами и столь изрядно надоели, что он готов был кончить с ними одним ударом.

По дворцу закипела работа. И в обыкновенной жизни обряд венчания обставлялся по возможности пышно; при дворце же, да еще в царствование Алексея Михайловича, готовились торжества неописуемые. Государь сам следил за устроением торжества. Кравчие, постельничие, боярские и дворянские дети метались как угорелые из конца в конец Москвы. Готовилось народное гощение, готовились забавы и игрища.

Было видно, что царь хочет отпраздновать свою свадьбу с полным весельем. Петр хлопотал едва ли не больше других, почти все время проводя с государем, в то время как жена его, Катерина, близко сошлась с Натальей Кирилловной. За три дня до свадьбы государь, распределяя порядок шествия, сказал Петру:

– Глянь-ко, Петр, наистарше боярыни Морозовой при нашем терему никого нету. Съезди к ней, князь, и скажи, что определил я ей стоять во главе боярынь и царице титул говорить! Съезди не мешкая и с ответом назад ворочайся!

Петр поклонился и вышел. В сопровождении Кряжа он поехал на двор Морозовой. Он был заинтересован и чего-то боялся. Ворота во двор были наглухо заперты.

Кряж сошел с коня и начал греметь кольцом. Во дворе глухо залаяли собаки. Потом в калитке поднялось волоковое оконце, и выглянувший привратник спросил:

– Кто там?

– Царский гонец! – сердито ответил Кряж. – Отворяй, что ли.

– Сейчас! – ответил привратник, захлопнув окно, и скрылся.

Наступило томительное ожидание.

Кони нетерпеливо фыркали и топтались на месте. Кряж ворчал:

– Ишь, воронье гнездо! Не боярыня, слышь, а черница какая-то! Коли ты юродивый – настежь ворота, а царский посол – так от ворот поворот!..

Наконец заскрипели ворота; князь Петр въехал на широкий двор и по обычаю тотчас спешился. Когда он подошел к крыльцу, ему навстречу вышел Терентий.

Это было так неожиданно для Петра, что он даже отшатнулся.

– Терентий, ты? – воскликнул он изумленно.

– Сам видишь! – ответил Терентий и спросил: – С чем к боярыне приехал? Али опала какая?

Петр оправился и ответил:

– Самой боярыне сказать приказано. Коли ты встретил меня, так и проводи до нее. Скажи, царский посол!

Терентий усмехнулся:

– Ей это не в удивление. У нее один царь: Христос. Ну да ин пойдем!

Петр вспыхнул от презрительного тона Терентия, но сдержался и пошел следом за ним по горницам, пропитанным запахом ладана. Терентий оставил его в одной из горниц, сказал:

– Подожди здесь. Сейчас выйдет! – и скрылся за маленькой дверью.

Петр остался один и с негодованием встряхнул головой.

«Позор всему роду Теряевых! Старший брат словно келарь послушник при опальной боярыне!» Никогда не ожидал он такого зазора. За дверью раздавался сдержанный шепот, потом отворилась дверца, и в комнату вошла Морозова. Петр взглянул на нее и невольно смутился. В ее фигуре столько было величавой простоты, в ее лице столько суровой гордости, что Петр сразу почувствовал себя ничтожным мальчиком перед ней. Однако он оправился, поклонился ей наотмашь и сказал:

– Великий государь прислал меня до тебя, боярыня, чтобы быть тебе по чину на свадьбе во главе прочих боярынь и царице титул сказать!

Морозова склонила голову, потом выпрямилась и ответила Петру:

– Благодарю государя за честь, а только не могу я идти и дьявола радовать. Не могу потому, что служба у вас не Божья, а антихристова, что свадьба у царя скоморошья и что невместно мне, смиренной рабе Божьей, на скоморошьи игры взирать. Вам радость, а мне скорбь, потому – вижу, как вы, неразумные, все антихристу продались.

Краска залила лицо Петра. Он считал себя верным царским слугой. По его понятиям, царь был земной владыка, и оскорбление царя было для него оскорблением святыни. Он с изумлением воззрился на Морозову и сказал:

– Так ли слышу?

Она усмехнулась и ответила:

– Так, миленький, все так! Так и царю перескажи…

Петр, не поклонясь, повернулся и вышел от Морозовой, смущенный, взволнованный. Он уже собирался сесть на коня, как вдруг к нему спешно подбежал Терентий и, ухвативши его за руку, взволнованно сказал:

– Брат! Как старший после отца, заклинаю тебя: не передавай царю ее речи! Не ускоряй конца ее!.. Скажи царю как-нибудь иначе; скажи просто, что недужится ей; пусть, коли будет что с ней, так не от нашего рода! – Голос его дрожал, и гордый Терентий умоляюще смотрел на брата.

Брат вспыхнул:

– Как она смела так на царя говорить? – Но доброе сердце его отошло тотчас при виде волнения Терентия.

– Хорошо, брат! – сказал он Терентию. – Скажу по-иному!

И, приехав во дворец, он сказал:

– Государь, боярыня отказалась. Просит слезно простить ее, потому, дескать, что ногами зело прискорбна: не может ни ходить, ни стоять…

Царь нахмурился и гневно ударил по налокотнику кресла.

– Знаю, знаю! – закричал он. – Она загордилась. Ну да попомнит она меня!..

А в это время у Морозовой происходила трогательная сцена. Инокини окружили Морозову и жалобно говорили:

– Отпусти нас, мати, чтобы не пострадать нам здесь!

А Морозова утешала их:

– Нет, голубицы мои; не бойтесь, мои миленькие, еще теперь за мной не будет присылки.

Она ушла в моленную и долго молилась там, с исступлением повторяя:

– Господи, сподоби меня пострадать за истину!

Терентий мрачно возвращался домой и думал, что близко время, когда он сбросит с себя маску притворства.

 

VI

Свыше сил

Темная зимняя ночь. В опочивальне князя Тугаева душно и мрачно. Большую комнату с низким потолком и с широкой печатью слабо освещает трепетный свет лампадок. Высокая кровать под пышным балдахином кажется катафалком. На пуховой постели, раскинувшись, спит княгиня Анна Михайловна. Косы ее разметались. Она чему-то улыбается во сне и прерывисто дышит, а рядом с ней, облокотясь на подушку, без сна лежит князь Тугаев, и лицо его с расширенными глазами изображает страх и страдание. Сбросил он с себя одеяло, расстегнул ворот рубахи, а все ему душно, жарко и неможется. С той роковой ночи, как приехал он к Анне с вестью о своем вдовстве, не было у него покоя ни на день, ни на час. Все видится она, постылая жена-покойница, искушение дьявола в образе Еремейки, вспоминаются страшные дни и часы страдания и смерти жены…

Как она мучилась! Как стонала! Как металась перед смертью, а потом вся скорчилась, почернела, словно спалил ее огонь…

Не простится такой грех вовеки! Обречен он на окаянство, на геенну огненную, на муки адские…

Глаза его расширились еще больше, и он в испуге вскочил с постели.

– Что это?..

В углу за печкой что-то зашевелилось, от стены отделилась какая-то тень, всколыхнулась и двинулась… Тугаев вытянул вперед руки и закричал не своим голосом. Анна проснулась и в испуге поднялась в постели.

– Павел, очнись, что с тобой? – закричала она.

Он тяжело вздохнул, провел рукой по лицу и огляделся растерянным взглядом.

– А? Что? – спросил он.

– Ты кричал; тебе что-то привиделось. Что с тобой? Отчего тебе снятся такие тревожные сны? Ты совсем изменился, мой сокол!

Он опустился в постель и лег навзничь. Капли холодного пота орошали его лоб.

– Ничего, Анна, ничего, голубка моя! Спи спокойно.

– Но ты тревожишься? Твое лицо в поту? – Она нежно притронулась к его лбу рукой. – Не спрыснуть ли тебя водой? Не почитать ли псалтырь?

Он слабо покачал головой:

– Нет, ничего не надо! Только укрой меня. Мне страшно.

Она обняла его, прижала его лицо к своей груди, и он мало-помалу забылся тяжелым сном. Не спала теперь Анна Михайловна. «Что с ним такое, – думала она. – Неужели Господь так карает нас за ложь перед батюшкой с матушкой?» И она решила перед ними покаяться. Хотя и знала она, что наступит день, ночные страхи ее развеются и у нее не хватит духу привести в исполнение свое решение, но все же теперь она успокоилась и забылась сном рядом с мужем.

Невесела была их жизнь. Они почти никуда не выезжали, и у них почти никого не бывало. Она все время проводила в неустанной работе у себя в терему или ездила по монастырям, развозя дорогие вклады и молясь всем святым и угодникам. Он ездил только в свой полк, виделся только с Петром, постоянно был угрюм и мрачен, а иногда вдруг седлал коня, брал своего стремянного и уезжал из города на два, на три дня.

– И у Аннушки нашей нелады какие-то! – с горечью говорила княгиня Ольга Петровна своему мужу.

– Не говори! Только один Петр меня и радует.

– Терентий в староверцы отошел, а те словно отрезались. Другие времена настали! Так тяжко, что и сказать нельзя! Веселиться бы, радоваться, а они ровно в схиму готовятся…

Князь Тугаев не находил себе покоя. «Хоть бы перед кем покаяться, перед кем-нибудь душу излить! Впору иной раз идти на пожар, поклониться народу да и покаяться!»

Однажды в таком настроении он медленно ехал берегом Москвы-реки, когда встретился с князем Терентием, который возвращался от Морозовой. Уже давно влекло Тугаева к этому странному человеку, который казался ему загадочным. Он подъехал к нему и окликнул. Терентий поднял голову.

– А? Ты, князь? – сказал он Тугаеву, радушно с ним здороваясь. – Куда?

– А так! Промяться выехал, – ответил Тугаев и вдруг сказал: – Дозволь, Терентий Михайлович, с тобой перемолвиться словом!

Терентий взглянул на него и молча кивнул головой. Они поехали рядом. Тугаев тихо заговорил:

– Жить мне тяжко, Терентий Михайлович. На душе у меня туча черная. Извелся я совсем, измучился!..

Князь Терентий молча посмотрел на него, и во взгляде его сверкнул луч участия.

Тугаев оживился и продолжал:

– Тайна у меня на душе. Давит она меня и мучает. Хочу тебе душу свою открыть…

Терентий произнес:

– Только потом не кайся. Иногда так-то бывает. Выложит человек перед человеком свою душу, а потом и сам не рад, и прежний друг в одночасье злым врагом делается. Подумай, а потом говори.

Тугаев встряхнул головой и с решимостью ответил:

– Все тебе как на духу поведаю! – и дрогнувшим голосом начал свою страшную исповедь…

Сперва рассказал он, как повенчали его, не смысля, по обету родительскому с нелюбимой женой. Как страдал он с ней и мучился, взяв на плечи свои непосильный крест. Как сломал он походы и сдружился с Петром. Как вернулся и увидел сестру их Анну, как полюбил ее. Как виделись они. Как колдовал он у Еремейки и что сделалось потом.

Голос его дрожал и доходил до шепота.

Князь Теряев давно уже остановил коня, и они стояли посреди дороги, оба взволнованные, бледные от ужаса внезапно раскрытой тайны.

– И нет мне теперь покоя, – тихо проговорил Тугаев, – и вижу я загубленные жизни, и свою, и Анны! И не знаю выхода. Вот я встретил тебя, поведал как на духу тайну свою и теперь в твоей власти! Хочешь, иди в приказ и скажи о моем окаянстве!..

Терентий скорбно покачал головой и ответил:

– Господи! Господи! Греха-то сколько! Не знамение ли это антихриста? Что могут сделать люди с тобой? Бог наказует тебя! Загубил ты две жизни, двух жен своих; над душой сестры моей насмеялся. У людей нет на тебя наказания. Иди в монастырь и там свой грех замаливай!

– Тяжко мне! Тяжко, – застонал Тугаев и склонил голову на шею лошади.

Терентия охватила жалость к этому человеку. Он положил руку на его плечо и сказал ему задушевным голосом:

– Бог простит! Он все видит, и ни одна покаянная слеза твоя не упадет даром. Время теперь страшное, пришел антихрист со слугами своими, и благо тому, кто вовремя успел принести покаяние! Иди в монастырь, не мешкай…

Тугаев встрепенулся и, взглянув на Терентия, сказал:

– Спасибо тебе, князь! Указал ты мне путь истинный!..

Князь сложил двуперстно руку и осенил Тугаева крестным знамением.

– Мир с тобой, мой бедный брат! – сказал он. – Иди и поборай дьявола!..

Князь порывисто поцеловал Терентию плечо и погнал коня во всю его конскую мочь…

 

VII

Гроза

На другой день после этой беседы князь и княгиня Тугаевы, простившись со стариками Теряевыми, тронулись в дальний путь.

– С чего надумались? – спрашивал у князя Петр. – Теперь у нас самое веселье. Вскорости весна начнется, охоты!

– Не до того нам, – ответил Тугаев, – поездим по святым монастырям, за грехи свои помолимся. До сей поры одна Аннушка ездила, а теперь и я с ней.

И они поехали в двух повозках, взяв с собой только десяток слуг.

– Дела! – говорил жизнерадостный Петр своей жене. – Людям бы веселиться, ан на них грусть-тоска так и лезет! С чего?

– Грехи, надо быть, одолели, – задумчиво отвечала Катерина.

– У них-то грехи?..

Катерина тихо кивнула головой.

– Наверху-то слухи ходят, что жена его первая неспроста померла!

Петр вздрогнул, и глаза его сверкнули гневом.

– Катерина! – грозно сказал он. – При мне таких слов не говори! Не учил я тебя еще; как бы не начал!..

Дела!

Это слово теперь переносилось с уст на уста. С новым встретилось старое в лице боярыни Морозовой и все с напряжением и тревогой следили за ее неравной борьбой.

– Боярыня, – говорил Терентий Морозовой, – во дворце царь что ни день ждет тебя с поклоном. Чего не идешь ты? Грозу на себя кликаешь!..

– Сестрица, голубушка, – говорила ей княгиня Урусова, – муж сказывал, царь больно на тебя серчает. Иди скорее, поклонись!..

Морозова улыбалась им обоим в ответ.

– Ах вы, мои заступники! Миленькие вы мои! Как же, подумайте, золотые, я к царю поеду? Приеду, войду, тут меня архиереи благословлять троеперстно станут, приму ли на душу такое поругание? Войду, говорить стану. Поначалу царя благоверным наречи. Благоверным! Подумайте, милостивцы. А какой же он благоверный, коли он слуга антихриста? А там ему и руку целовать надо. Тьфу! Не возьму на душу греха такого!

Терентий молчал, чувствуя правоту ее, а княгиня, сестра ее, умиляясь, говорила:

– Не оставлю я тебя, страстотерпица! С тобой муку приму!

– Мати Феодора, отпусти нас! – просили трусливые инокини.

– Подождите, милые! Придет беда, сама укажу вам, а теперь скучно мне без вас будет!

– Царский посол! – доложила однажды испуганная Меланья.

– Что ж, путь войдет, – ответила Морозова, и в горницу к ней вошел боярин Троекуров, лицом красный как свекла, толстый как боров, с рыжей бородой и рыжими бровями кустиками.

– Уф! – заговорил он, отираясь платком. – Что ж это ты, боярыня, супротивничаешь? Ась?

– Ты хоть лоб-то перекрести, слуга антихристов, – спокойно заметила ему Морозова.

– Лоб? Ах ты! Вот вошел, и сейчас лукавый попутал!

Боярин истово помолился на образ и снова обратился к Морозовой.

– Что ж это ты строишь, мать? – грозно заговорил он. – Царь поженился, в радостях, а ты хоть бы челом ему побила, на радости поздравила. Вишь, на свадьбу не поехала и теперь кочевряжишься!..

Боярыня слушала его с кроткой улыбкой.

Он был ровесник ее покойного мужа, пировал на ее свадьбе, помнил ее красу и величие и теперь приходил прямо в раж.

– Эх, живи боярин Глеб Иванович! Взял бы он плеть шелковую… Ты что думаешь себе? Перед царем ты козявка малая. Царь повелит, и тебя на цепях притащат! Чего молчишь, гордячка? Али не дело говорю? Вот что! Царь прислал меня, чтобы я тебя честью уговорил. Так сказывай теперь: приедешь к царю или нет?

– Нет!

– Как? – Боярин даже попятился и сел с размаху на коник.

– Так, Степан Трофимович, нечего мне у царя твоего делать. Он так думает, а я так! Зла царю я не делаю и дивлюсь только, за что такой гнев на мое убожество!

– Тьфу! – обозлился Троекуров. – Ради Ивашки одумайся!

– А что могут младенцу сделать?

– Ну-ну! Однако и заноза ты, Прокофьевна! Теперь уж на себя пеняй, распрекрасная!

– Челом тебе, боярин! Чего в случае, помяни меня, убогую, в молитвах!

– Помяну, помяну! – пробормотал боярин, уходя от Морозовой, и, тяжко вздыхая, влез на своего коня.

После него был с таким же увещанием князь Урусов, муж ее сестры.

– Эх, сестрица, – говорил он ей, – что тебе? Съездила, поклонилась, а там опять у тебя и келейницы, и юродивые, и весь обиход. Веруй себе по-своему!

– Ах, князь, князь, – с укором сказала ему Морозова, – чему учишь? А? Господа моего обмануть учишь! Разве от Него скроюсь?!

Князь сконфузился и ни с чем вернулся к царю.

Царь сидел в думе. С ним, кроме бояр, сидели патриарх, его духовник, архиереи и настоятель Чудовского монастыря.

Царь выслушал доклад Урусова и гневно нахмурился.

– Тяжело ей бороться со мной, – глухо сказал он, – один кто из нас беспременно одолеет!

Терентий побледнел в страхе.

– Ну-ну! Будем ее из дому изгонять и на суд ваш, пастыри, отдадим. Пусть уж напрямо скажет, како верует?..

– Давно говорили тебе, государь, про это, – вкрадчиво сказал чудовский архимандрит Иоаким, – гордыню ее с корнем вырвать надобно, как сорную траву из злака!

– Так и будет! – решительно сказал царь, вставая. – Не то она только всю Москву мне мутит! Ин быть по сему. Ты, старец, – обратился он к Иоакиму, – и сыск над ней учинишь! К тебе дьяка дам!

Терентий, себя не помня, выскочил из дворца и помчался к Морозовой.

– Берегись, боярыня! Царь на тебя распалился лютым гневом и на тебя людей посылает! Спасайся!

Морозова просияла и словно выросла. Она протянула руки Терентию и братски его поцеловала.

– Весть принес ты мне радостную, голубь мой! Пострадать за Господа – великая честь!

Терентий затрепетал от восторга и умиления, и лицо его сразу оросилось слезами, Морозова спешно пошла по кельям своих инокинь.

– Матушки вы мои, – говорила она им, – время мое пришло. Идите! Может, Господь где вас и сохранит, а меня благословите на дело Божье и помолитесь обо мне, чтобы укрепил меня Господь!

– Сестрица! – вбежала к ней княгиня Урусова. – Час, не более, к тебе с сыском придут!

– Господь с ними! Я готова! – ответила Морозова.

– И я с тобой!

– Благослови тебя Бог, миленькая!

Старицы спешно оставили дом Морозовой, юродивые и нищие разбежались, оставив двери и ворота раскрытыми настежь.

Князь съехал со двора Морозовой, но не мог покинуть ее и остался на улице следить за домом в темноте ночи.

Он знал, что теперь об эту позднюю пору царь с думой сидит в Грановитой палате и заметит его отсутствие, но страх за Морозову, за свою первую любовь, осилил страх вины перед царем, и он оставался за углом дома.

 

VIII

Во славу Господа!

Долго ждал Терентий. Подошла уже глухая полночь, когда к раскрытым настежь воротам неслышно подъехали пошевни и из них вылезли друг за другом три человека.

Терентий стал всматриваться в их лица и при ясном лунном свете сразу узнал архимандрита Иоакима.

– А этот – дьяк Ларион Иванович, думный дьяк. А этот, – Терентий перегнулся в седле, – этот – дьякон Иосиф. Ишь, сколько их наехало!

Они с шумом пошли во двор, громко сказав слугам:

– Подержите коней!

Их голоса и шаги услышали Морозова с сестрой и задрожали от страха, но через мгновение оправились.

– Сестрица, – сказала княгиня, – помоги нам Господь и ангелы. Совершим метание!

Они совершили семь поклонов, потом бросились в объятия друг друга и крепко поцеловались.

– С нами Христос! – сказала Морозова. – Теперь поляжем, княгиня!

И, задув огонь, они полегли; Морозова в свою постель, а княгиня торопливо скрылась в ближний чуланчик, где до того спала Меланья, и легла на лавку.

Почти тотчас вошли к ним присланные.

– Эй, огня! Кто там есть! – закричал в темных горницах дьяк. Испуганный слуга принес светец, и они вошли в опочивальню боярыни.

Архимандрит прямо подошел к ней.

– Ты боярыня Морозова?

– Я! – не вставая, ответила боярыня.

– Государь до тебя прислал спросить: как крестишься? Встань и ответствуй!

Морозова протянула руку с двуперстным сложением и твердо ответила:

– Так!

– Гм! – ответил несколько смущенный архимандрит. – А были у тебя тут старица Меланья и прочие инокини. Они где? Сказывай без утайки!

– По милости Божьей и молитвами родителей наших, по силе нашей, в убогом дому нашем были завсегда отворены настежь ворота для странных, убогих и нищих. Были тогда и Меланьи, и Степаниды, и Карпы, и Александры. Ныне же никого нет!

– Ну-ну, поищем! Ларион Иванович, делай сыск!

Дьяк Иванов, худой как щепа, с острой козлиной бородкой, щурясь и шмыгая носом, стал шарить по всем углам, вошел в чулан и вдруг нащупал женское тело.

– Здесь! – закричал он и поспешно спросил: – Кто ты есть?

– Я князя Петра жена, Евдокия Урусова!

Словно ошпаренный выскочил дьяк из чулана. Был он думным дьяком и хорошо знал, что за сила князь Петр.

– Чего ты? – спросил архимандрит.

Дьяк только тряс головой.

– Тамо… тамо… княгиня Урусова!

– Княгиня Урусова! – воскликнул изумленный архимандрит, но тотчас принял важный вид и грозно сказал:

– Спроси, как крестится?

– Не смею! – ответил дьяк. – Нас до Морозовой посылали!

– Спрашивай, волчья сыть! – заревел Иоаким.

Дьяк трусливо заглянул в чулан.

– Кккак… крестишься, княгинюшка? – замирающим голосом спросил он.

– Так! – твердо ответила Урусова и вытянула руку со сложенными двумя перстами.

– Ай-ай-ай! – загнусил дьяк. – Что же теперь делать?

– Побудь да поблюди их, а я живо! – сказал архимандрит и, выйдя из дому, спешно поехал во дворец. Царь ждал его со всей думой.

– Государь, – сказал Иоаким, кланяясь, – как повелишь: там сестра ее Евдокия, княгиня Урусова. Обе сопротивляются крепко.

– Возьми и ту! – угрюмо ответил царь и глянул на князя Урусова. Тот не повел и бровью.

Иоаким вернулся.

– Ну, боярыня, – сказал он ей строго, – понеже не умела жить ты в покорении, но в прекословии своем утвердилася, а потому царское повеление постигнет тебя, и из дому ты изгоняешься. Полно тебе жить на высоте, сниди долу, встань и иди отсюда!

– Скорбна ногами зело, старче, – насмешливо ответила Морозова, – ни стоять, ни ходить не могу!

– А ты, княгиня?

– И я тож!

Иоаким покраснел от досады.

– Эй! Посадите их на стулы и вон несите!

Люди тотчас ухватили сестер, посадили их на кресла и понесли вон из горниц.

– Матушка! – раздался крик ее сына, и он подбежал к ней.

– Иди прочь! – закричал на него дьяк.

– Дайте проститься! – в первый раз взмолилась Морозова и обняла своего сына.

– Прощай, Иваша! Прощай, сокол мой!

Мальчик плакал. Их разлучили насильно.

Потом заковали обеих сестер и вместе с креслами посадили их в подклети.

Терентий тотчас въехал во двор, едва скрылись царские слуги. Он подбежал к клетям и страстно прижался лицом к двери.

– Мати, благослови и меня на страдания! – вскричал он.

– Благословляю тебя на жизнь в миру! – нежно и ласково ответила Морозова. – Иди, Терентий, прочь теперь. Неравно увидят, и тебе худо будет!

Через два дня взяли Морозову в Чудов монастырь и привели в палату.

Там заседал целый синклит. Митрополит Крутицкий Павел был во главе, сидел тот же Иоаким, думные дьяки и много попов.

– Феодосия, чадо мое! – ласково заговорил Павел. – Опомнись! Наговорили это тебе старцы и старицы, а ты довела себя до такого поношения!

– Не старцы и старицы, а слуги Христовы! – ответила Морозова, не вставая со стула, на котором сидела.

– О, овца заблудшая…

– Вы заблудшие, а не я!

– Не перебивай речи…

– И слушать вас зазорно!

– Истинно ты бесом обуяна, – с горечью сказал Павел, – ответствуй спроста. По тем служебникам, по которым царь причащается, и благоверная царица, и царевич, и царевны, причащаешься ли ты?

Морозова только усмехнулась.

– Известно, нет! Потому я знаю, что царь по развращенным Никоном изданиям служебников причащается.

– Как же ты об нас всех думаешь? – с гневом вопросил Павел. – Что? Мы все еретики?

– Ясно, что все вы подобны Никону, врагу Божию, который своими ересьми как блевотиной наблевал, а вы теперь его скверненье подлизываете!

– Так ты не Прокофьева дочь, а бесова!

– Я дочь Христова!

– Врешь, бесова! В железа ее!..

Ее ухватили и, спешно заковав в кандалы, надев цепи на шею, повлекли через весь Кремль в подворье Печерского монастыря, где и посадили в яму.

Она же пела и славила Господа.

Княгиню Урусову заточили в Алексеевском монастыре, где ее мучили и терзали старицы, заушая ее, лишая пищи и всячески глумясь над ней за ее упорство.

Терентий страдал и уже не мог скрыть от людей своих страданий. Лицо его осунулось, глаза загорелись лихорадочным блеском.

Царь пытливо посматривал на него и качал головой или хмурился. Прежде Терентий прикрылся бы улыбкой или отвел взгляд. Теперь же он дерзко, вызывающе взглядывал в ответ, словно ожидая опалы и радуясь.

Царь говорил Петру:

– Что брат твой? Никак и он старой веры и за Морозову мне супротивник!

Петр вспыхивал, но не решался сказать правды.

– Не знаю о нем ничего. Сторонится он нас. Одно знаю, что все мы, Теряевы, за тебя готовы животы положить.

– Все ли? – недоверчиво говорил царь и задумывался.

Борьба со староверами все более и более омрачала его, нарушая его тихий покой, расстраивая его веселье, забавы и игры с молодой женой.

 

IX

Небесная кара

Грех смертоубийства, грех волхвования. И в наше безверное время убийство ближнего считается преступлением и против общества, и против духа. В ту же пору не было ужаснее греха, чем отравление жены мужем или мужа женой; равно и волхвование казалось тяжким преступлением.

Воспитанный в таких традициях, князь Тугаев не мог вынести на своей совести этих страшных грехов.

Они давили и терзали его.

Лицо его потемнело и осунулось, глаза глубоко ушли в орбиты, и взгляд сделался тревожен и пуглив.

– Анна, – говорил он иногда ночью жене своей, – не оставляй меня одного. Не уходи от меня. Мне мерещатся призраки умерших!

Анна трепетала.

– Сокол мой ясный, что с тобой? Какая кручина у тебя? Скажи мне!

Он слабо улыбнулся однажды и сказал:

– Коли я открою тебе душу свою, ты сгоришь, как от полымя!..

Анну объял ужас. Что сделал ее Павел?

Молиться, молиться!

Так же думал и Тугаев, и они ездили из монастыря в монастырь, и не было ни одного старца, ни одного схимника, у которого не исповедовался бы князь.

– Постой, золотая моя, – говорил он жене, – я к старцу схожу. А ты молись!..

И он шел и каялся в своем страшном грехе.

Слушали его старцы и схимники и в ужасе качали головами, а потом говорили:

– Иди в монастырь, схиму прими – и замаливай грех свой. Велик он зело! Не помогут молитвы без дел!

Он возвращался к жене бледный как смерть и говорил ей:

– Молись, Анна, обо мне!

– Скажи, что на душе у тебя?

Он молчал. Сказать ей – это значит покаяться и идти в монастырь, отречься от нее, от всего того, ради чего он принял такие муки. Это было ему не по силам. Любовь к молодой жене побеждала ужас вечных загробных страданий.

– Что сказать тебе, Аннушка, кроме любви моей к тебе безмерной, – говорил он ей в редкие минуты спокойствия, – ради любви этой пошел бы я на всякие муки.

– Для чего же муки, милый? – со стоном говорила Анна. – Смотри, другие любятся и веселы, и детки есть, а мы… Только изводимся с тобой.

– Ну, ну! Вот я слышал, в Ипатьевском монастыре пресветлый старец Иннокентий есть. Всякий, говорят, грех разрешает. К нему поедем!

Но и старец Иннокентий не отпустил греха Тугаеву.

Анна терзалась; в ее простом уме слагались ужасы без всяких определенных мыслей, но однажды она вдруг словно просветлела.

Это было в странноприимном доме при Черемнецком монастыре. В просторной горнице лежали они на кровати. Анна не спала, взволнованная печалью мужа, и думала тоскливые думы.

Князь спал тревожным, тяжелым сном. Он стонал, метался во сне и бормотал несвязные речи.

Вдруг он вскочил с исступленным криком. Глаза его расширились, он вытянул вперед руки и закричал:

– Ты? Ты? Опять!..

В ответ на его крик раздался другой. Князь очнулся и растерянно оглянулся. И вдруг замер в новом ужасе.

Анна соскочила с кровати и в одной сорочке стояла в углу горницы, дрожа от страха и с ужасом смотря на князя.

Он сделал к ней шаг вперед, взглянул на нее и встал как вкопанный. В ее взгляде он прочел, что она все знает…

– Ты?.. – с бесконечным ужасом и страданием произнесла Анна.

Он вздрогнул.

– Да, да! Вот он, мой грех! Вот мое окаянство! Анна, милая!

Он упал на пол, и в несвязных словах полилась его ужасная исповедь.

Ах, не встречаться бы им здесь вовеки! Не волен он был в сердце своем! Все мутилось, не в себе он был. Дьяволы томили его, дразнили и мучили! Видит Бог, он боролся…

Анна слушала и трепетала.

Вон он, грех лжи и обмана! До чего дошла она! Ведь и она в той душе загубленной повинна.

– Иди в монастырь! Я тоже уйду!

– Но я люблю тебя, Анна!

– Прочь! Прими руки… окаянный!

– Что?

Князь вскочил как ужаленный и схватился руками за голову.

– Прочь, прочь, прочь! Не скверни меня руками своими! – твердила, дрожа, Анна.

Князь дико вскрикнул, захохотал и бросился из горницы.

– Куда? – остановил его привратник.

– Прочь! – оттолкнул он его с силой и выбежал за ограду.

Была весна в начале. Огромное озеро, что окружало монастырь, почернело и вздулось, готовое сломить лед при первом порыве ветра.

– Проклят, проклят! – бормотал князь, бегом спускаясь на зыбкую поверхность талого льдца.

– Братии, душа гибне! Спасайте! – закричал испуганный привратник.

– Боже, спаси и помилуй!

– Проклят, проклят! – твердил князь, увязая в снегу, попадая в лужи талой воды. Вдруг перед ним мелькнул словно призрак его умершей жены.

– Опять ты! – закричал он исступленно и рванулся вперед.

– Сгиб! – раздался вопль с берега.

При свете луны привратник увидел, как князь на всем бегу словно провалился. Он упал в прорубь. Крик привратника огласил уснувшую обитель.

Несколько иноков выбежали на берег. Отважные монахи бросились следом за князем, дошли до проруби, но не увидели его трупа.

– Затянуло под лед, – толковали они потом.

– Ой, грехи тяжкие!

– Кто княгине-то скажет, милостивцы! – печалился ключник.

А княгиня лежала в горнице без сознания. Ее ум не выдержал такого напряжения, и бедная голова ее закружилась.

Когда она очнулась, подле нее у постели сидел старец.

– Опамятовалась! – с тихой улыбкой сказал он и взглянул на нее с нежным участием.

– Отче, – робко спросила она, – где супруг мой?

Старец помолчал мгновение, а потом тихо и торжественно сказал:

– Господь Бог уготовил тебе тяжкое испытание…

– Где муж? – повторяла Анна.

– Там, – старец поднял глаза кверху, – где нет ни печалей, ни воздыханий, но жизнь бесконечная!..

– Он принял схиму?..

– Навечно…

– Так скоро? Сколько же я лежала?

– Он утоп, дочь моя! – тихо ответил ей старец.

– Как?

Анна поднялась и села, бледная, как плат.

– Утоп по неразумию.

И старец рассказал про смерть ее мужа.

– И тела нет… вот весной лед вскроет, тогда предадим его честному погребению… Что ты, дочушка!

– Божья кара! Божий суд! – вскрикнула Анна и, упав на колени, прижалась лицом к ногам старца.

– Что, доченька, что, милая?..

Она неясно бормотала:

– Грех! И его грех, и мой грех! Оба грешны. Отче, выслушай!

– Ну, говори, доченька! Вот так! Я слушаю. Шепчи мне потиху!

Он опустился рядом с ней на колени и прислонил ухо свое к ее помертвевшим губам.

Анна бессвязно начала свою исповедь, задыхаясь от глухих рыданий.

 

X

Тяжкие времена

По Москве опять заходили странные люди. То тут, то там вдруг объявлялось подметное письмо. Голь кабацкая и гультяи толпами собирались и говорили меж собой.

– Ужо им, боярам! Идет молодец на них. С ними, слышь, везде расправу чинят!

– Верно! Слышь, братцы, Астрахань взял, Саратов, Царицын…

– На Казань идет!

– Цыц вы, крамольники! – орали пристава. – Расходитесь! Не то вас!

Толпа разбегалась, а в другом месте уже собиралась вновь и вела свои разговоры.

Слух о Стеньке Разине дошел до Москвы и взволновал ее сверху донизу.

Царь собирал думу и совещался. Вор вернулся после двухлетней пропажи снова в Астрахань и на этот раз взял ее, пролив море крови.

– Тогда выпустили! – с укором говорил Урусов. – Львов да Прозоровский большой беды тогда наделали!

– Тогда, тогда! – с раздражением сказал царь. – Надо думать, что теперь делать!

– Дозволь слово, государь, держать, – произнес боярин Нащокин.

Царь обернулся к нему.

– Допрежь всего всем воеводствам строгие наказы разослать, чтобы держали себя с великим бережением и друг другу помощь бы оказывали, а не супротивничали бы да не сварились бы.

– Так, боярин! – одобрил царь.

– А потом и сидеть себе в упокое, – продолжал боярин, – немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.

– Вестимо, немыслимо, – подтвердили все.

– Одно только, в людях смятение, государь, – вставил Троекуров.

– Государь, – сказал патриарх, – по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!

– Это так! – сказал повеселевший царь. – Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.

– Проклясть! Отлучить! – подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.

Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:

– Милостивцы, прислушайте мое слово!

Царь воззрился на него.

– В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн великий. Народу якобы на потеху и радость.

Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.

– Про что говоришь, отче? – спросил царь. – Не возьму в толк!

– Говорю, государь, про смутьянство, что вслух поносят нас, иереев, и тебя, царское величество, и царевен, и царевичей. Говорю про староверок упорствующих, Феодосью и сестру ее Евдокию. Всем соблазн!..

Царь нахмурился:

– Что же они делают? Али мало им, что в клетях по монастырям сидят?

– Всем, государь, соблазн, – заговорил с жаром Иоаким, – теперь возьми эту Евдокию…

Князь Урусов опустил голову.

– Что она творит? Господи Владыко! Теперь ей наказали мы беспременно в церкви нашего чина службу стоять. Так что ж? Не идет! Ноги, слышь, не служат. Ну, ее на рогожу и волоком тащут, а она-то ругается. А народ видит это и соблазняется.

Царь кивнул.

– Ну а та? Морозова?

– И того хуже! Теперь, слышишь, со старицей Меланьей что ни день видится, письма от нее подметные. Где та старица, ищем и сыскать не можем. А она, боярыня, у себя в железах сидит и поет гласом великим на всю обитель. А то сквернословит! Ей говорят: тихо! А она еще громче. Народ прямо под окнами толпой стоит. В пору палками гнать…

Царь гневно нахмурился:

– Ох, эти мне две супротивницы! Ну что с ними сделаю? Услать их надо куда от Москвы далее, в крепкие железа заковать, за запоры посадить.

Терентий не вытерпел и вдруг сказал:

– За что, государь?

Терентий был белее вешнего снега.

– Веруют так они и за то страждут, – твердо ответил он, – а в чем провинились пуще того? Сделали дело татебное? Воровством, знахарством промышляли? Убийством жили? Гляди, сколько убогих и скорбных приютила у себя боярыня. Не гнушалась в чумное время ходить за больными. Нищих оделяла. Что свеча горела перед Господом! Смилуйся, царь, над нею!

И Терентий вдруг, к общему соблазну, упал в ноги царю.

Царь встал, пылая гневом.

– Что говоришь, безумный! – закричал он. – А супротив меня она не шла? Не поносила меня и святых отцов? Не сказывала, что я по-бесовски верую, а она истинно? Али это не в упрек ныне, своему царю перечить?

Патриарх подал едва заметный знак.

– Как веруешь? Как крестишься? – завопил вдруг Иоаким, бросаясь к Терентию.

Все замерли. Терентий медленно встал и вопросительно взглянул на царя.

Царь отвернулся и глухо повторил:

– Как?

– Так! – звонко и решительно ответил Терентий, подымая два пальца.

Тяжкий вздох пронесся по Грановитой палате.

– Опомнись, князь! – закричал испуганно Шереметев.

Царь махнул рукой.

– Не маленький он!

И, обратившись к Теряеву, грозно сказал:

– Род ваш немало оказал услуг мне и всегда прямил, не то бы огнем спалил я тебя за отступничество! Теперь же иди с глаз моих и жди дома моего решения. Иди!..

Терентий низко поклонился царю и пошел из палаты. Лицо его было светло и радостно.

– Сподобился! – шептал он, ликуя.

Старый князь сидел погруженный в размышления, собираясь идти ко сну, когда в горницу вошел любимец его Антон и остановился в дверях.

– Чего тебе? – спросил князь.

– Государь, Антропка приехал. До твоей милости!

– Какой такой Антропка?

– Запамятовал, государь! Антропка – это стремянный князя Павла!.. Приехал он…

– А-а! Ну что ж? От Аннушки весть какая! Что ж, зови!

Антон вышел и через минуту вошел со стремянным князя Тугаева. Антропка стал на колена и стукнулся лбом об пол.

Князь милостиво кивнул ему.

– Ну, вставай! Сказывай, с чем прислан, откелева? Что князь Павел? Что дочушка?

Антропка встал и нерешительно почесал затылок.

– Ну, чего ж ты?

Князь взглянул на него пристально и вздрогнул.

– Али беда какая? Что? Говори…

– Князь-то наш… – начал Антропка.

– Что с ним?

– Приказал долго жить…

Теряев откинулся и широко перекрестился.

– Царство ему небесное! Что с ним приключилось?..

– Утоп! – тихо ответил Антропка.

Князь побледнел.

– А дочь? Едет?

– А княгиня до тебя послала меня. Скажи, гыт, что я постриг приняла и…

– Что? – не своим голосом закричал старый князь и бросился к теремной лесенке. – Ольга, подь сюда!..

– Ты врешь, холоп? – закричал он на перетрусившего стремянного.

– А вот и грамотка от нее, и волосы ее тут! – сказал он, протягивая вынутую из-за пазухи тряпицу.

Князь жадно схватил ее, развернул, отбросил толстую косу, что змеей упала на пол, и, сломав печать, стал разбирать грамоту.

– Пошел вон! – через минуту проговорил он Антропке.

Тот мигом скрылся.

Князь читал исповедь измученной души.

Грамота, видимо, была написана кем-то иным, монастырским четким почерком, и только подпись Анны свидетельствовала верность послания.

Она писала про свой грех, открывала страшную тайну мужа, его смерть и оканчивала послание: «И мне, грешной, ноне только молитвы и за свою, и за него душеньку. Господь милосерден и простит грешника, а я за его молельщица навеки!»

Грамотка была подписана: «Анна, в иночестве Измарагда».

Князь сжал голову руками и бессильно опустил ее на стол.

В это время в горницу вошел встревоженный Петр.

– Али знаешь, батюшка? – спросил он, входя.

Князь поднял на него мутный взор.

– Чего?

– Терентия государь с глаз согнал. Он в думе старовером объявился!

Князь встал, вытянул руки и зашатался.

– За что, Господи! – пробормотал он.

Петр успел подхватить его и осторожно опустил на лавку.

– Лекаря зови! – крикнул он, выбежав в сени, холопам. В сенях он увидел дворянского сына Никитина.

– От царя? – быстро спросил он.

– К князю Терентию, – ответил Никитин.

– С чем?

У Петра замерло сердце.

– В степи, в город Бирюч на воеводство приказано ехать!

Петр широко перекрестился и вздохнул.

– Слава богу! Вестимо, воеводство этакое – та же ссылка, но хоть без порухи на честь…

 

XI

Исступленные

Железное здоровье князя Теряева не сломилось от тяжких ударов судьбы, и он оправился на другой же день и тотчас послал за Петром.

– Мы-то в опале? – спросил он, лежа на лавке.

Петр покачал головой:

– Не должно быть. Государь меня жаловал все время, тебя уважает; быть не может, чтобы гнев свой и на нас обратил. Да и то! Другого бы, слышь, заточил, в приказ взяли бы, а тут ишь, всего в Бирюч послали, да и то без порухи на честь, ако бы воеводою. И опять, посланцем вчерась Никитин был, так-то ли мне низенько поклонился! – И Петр даже улыбнулся.

Старый князь кивнул ему и сказал:

– Иди, а Терентия пошли до меня! Ты посиди тут же, – обратился он к жене, которая всю ночь не сомкнула очей, берегла покой мужа и теперь сидела подле него, как верная подруга. Она в ответ только всхлипнула.

В горницу на смену Петру вошел Терентий. Он весь осунулся, но лицо его, раньше хмурое, теперь светилось тихой радостью.

Он покрестился на образа и земно поклонился отцу с матерью, потом поднялся и ясным взором взглянул на отца. Тот с укоризной покачал головой.

– Что сделал? А! Что натворил бед-то! А еще думный! Еще в бояре метил. Опозорил и меня, старика, и род наш! Ну, что молчишь?

Терентий ничего не отвечал и только смотрел на отца ясным взором.

Старый князь вгляделся в лицо его, и тысячи мыслей промелькнули в его голове.

Чем не молодец, чем не красавец? И умом взял, и дородством, и саном! И породнился с Голицыными. Кажись, все для счастья, и вот!.. Когда в поход ехали, царь ему, еще юноше, семью свою поручил; сорока лет нет еще парню, а уже в думе сидел, и вдруг все прахом! На тебе, в староверцы пошел! За Морозову заступиться вздумал! Ох, обошли его, малого! Опоили зельем каким-либо.

Он приподнялся на локте и ласково заговорил с сыном:

– Тереха, очнись! Очнись, милый! И я, и мать тебя молим о том. Чего тебе? Скажи: лукавый попутал, ударь царю челом; я наверх съезжу, Петр просить станет, Катерину к царице пошлем… Милый, а? Брось гордыню эту.

Терентий покачал головой:

– Не проси, батюшка! Я проститься пришел, а не за тем вовсе. Не могу отступиться я…

– Это бы отчего? – с усмешкой спросил князь.

Терентий вздрогнул. Бледное лицо его покрылось румянцем, глаза вспыхнули.

– Потому, батюшка, что в том воля Божья и зарок мой. Коли бы тебе говорили: не прями царю, отложись! Ты бы на муку, может, за царя пошел… а мне говорят: отложись от своего Христа. Нешто можно? Твой царь земной и тленный, мой – вечный. Его ли покину? И теперь ли малодушествовать буду? Гляди, батюшка, боярыня и сестра ее венец мученический приемлют, а я смалодушествую? Негоже! Рад бы пострадать с воплем и стоном, а не просто в ссылку идти!..

– Вот ты как! – воскликнул отец. – И против меня, и против царя! Так будь же ты…

– Милостивец мой, светик! – завопила, бросаясь к нему, жена. – Не договаривай! Не говори, сокол! Тереша, иди! Уходи! Господь с тобой! Подожди там. Я благословлю тебя!..

Терентий упал на колени. Князь опустился на лавку и тяжело переводил дух, видимо борясь с собой.

Наконец он осилил гнев свой и сказал:

– Поезжай с Богом! Жену-то берешь сейчас?

– Нет, – тихо ответил Терентий, – опосля. Как реки вскроются…

– Ну-ну! – И старик отвернулся к стене, а мать стала горячо и трепетно прощаться со своим сыном-первенцем. Он обнял ее и тихо плакал.

Терентий сказал правду. По всем городам и весям с жестокостью преследовались староверы, и число мнимых мучеников за веру возрастало с каждым днем.

В Москве взоры всего народа были обращены на Морозову и ее сестру. Странницы, знавшие их, инокини, покинувшие палаты Морозовой, теперь сновали по всей Москве и разглашали славу подвигов их во имя Христа.

– Не может быть так более, – говорил патриарх царю. Царь соглашался с ним.

– Быть по-твоему, – отвечал он, – испытай и еще единожды, а там твори с нею по своему владычеству.

Суд! Новое испытание!

Морозова сидела в сырой, холодной каменной келье в подворье Печерского монастыря.

Скованная по рукам и ногам, прикованная к скамье цепью, надетой на шею, она сидела, устремив пламенный взор к узкому окошечку, из которого виден был край неба, усеянного звездами, и вполголоса на память перечитывала послание ей от Аввакума, которое недавно отняли у нее.

– «Не ведаю, как назвать тебя, ластовица сладкогласная! Ум мой не обымет подвига твоего и страдания»… Миленький, – с умилением шептала она, – сам-то великий страстотерпец и такие мне льстивые слова глаголет!.. «Подумаю, да лишь руками взмахну. Как так, государыня, изволила в такие высокие степени вступить и в бесчестие ринуться?.. Поистине подобно сыну Божию». Ну, уж это он негоже, не надо так. – И, пропустив мысленно несколько строк льстивых сравнений, она с одушевлением вспомнила: – «Мучься же за Христа хорошенько, не оглядывайся назад. Спаси тебя Бог! Не тужи о безделицах века сего. И того полно: побоярила, надобно попасть в небесное боярство…» Так, миленький, так! Довелось бы только истинное страдание принять!..

И словно в ответ на ее мысли, загремел засов и в келью вошел дьяк с двумя прислужниками.

– А ну, Варвара, на расправу! Пошевеливайся! – сказал он, грубо смеясь.

– Недужна я!

– Знаем недуги твои! Эй, берите ее да волоком!

Прислужники ухватили скамью с боярыней и потащили ее на двор. Была уже глухая ночь, все спали. Только несколько стрельцов стояло у широких пошевней.

– Вали ее со скамьей заедино! – приказал дьяк, и ее бросили на сено в сани.

– В Чудов!

И, скрипя полозьями, сани быстро понеслись к Чудову монастырю. Морозова молча улыбалась и смотрела на темное небо. Звезды, казалось, ласково светили и благословляли пострадать. Она шептала хвалы Богу и давала страстные обеты не поступиться страха ради ничем из своих верований.

А в Чудовом монастыре снова заседал синклит, уже во главе с самим патриархом.

Присутствовали те же митрополиты Павел и Иоаким и, кроме того, несколько думных бояр и приказных воевод.

– Ныне вразумим! – говорил патриарх и громко приказал дьяку: – Веди!

Ее ввели в рубище, окованную, с цепью на шее. Она вошла, строптиво оглядела всех и, усмехнувшись, села на пол.

Патриарх вспыхнул гневом, но сдержался.

– Дивлюсь тебе, – сказал он кротко, – как ты возлюбила цепь эту и не хочешь с нею расстаться!

Она радостно улыбнулась:

– Воистину возлюбила! И не только просто люблю, но еще не довольно насладилась вожделенного зрения сих оков. Как могу не возлюбить их! Такая я грешница – и для Божьей благодати сподобилась видеть на себе, а вместе и носить Павловы узы, да еще за любовь Единородного Сына Божьего!

– Безумные речи, – пробормотал Иоаким.

Патриарх заговорил кротко и нежно:

– Ты есть овца заблудшая! Покайся, пока не поздно! Не выводи из последнего терпения царя твоего и владыку и меня, духовника твоего!

– Христос мой владыка, а духовником ты моим не был и не будешь, ибо никонианец ты и еретик!

– Опомнись, глупая! – закричал Павел.

– На дыбу бы ее, – проворчал дьяк Иванов.

– Ах, миленькие! Дайте пострадать Христа ради! – И Морозова протянула с мольбой скованные руки.

– Оставь безумие! – увещевал ее патриарх. – В последний раз говорю тебе: исповедайся и приобщись у нас!

– Некому мне исповедоваться и не от кого причаститься!

– Попов много на Москве!

– Много попов, да нет истинного!

– Я сам потружусь для тебя, – сказал патриарх.

Морозова засмеялась:

– Сам! Эко сказал. А чем ты других лучше? Еще когда ты был крутицким митрополитом, носил клобучок старенький, еще был ты мил. А ныне небесного царя своего презрел, надел римский клобук да и молвишь: сам! А сам хуже дьявола! Тьфу!

Все повскакали со своих мест в негодовании.

– Оставьте! – сказал патриарх. – Не в разуме она! Вот я ее елеем помажу!

И, облачившись, он захотел сотворить помазание, но Морозова вдруг вскочила, стала в грозную оборонительную позу и, потрясая цепями, завопила:

– Не губи меня, грешницу, отступным своим маслом! Для чего я носила эти оковы, чего ради страждала? Год их ношу, а ты хочешь одним часом весь мой труд погубить! Отойди! Отступись!

– С нами крестная сила! – осеняясь, сказал патриарх. – Сколько в ней ярости и упорства. Отступаюсь от нее.

И он гневно подал знак, чтобы увели прочь Морозову.

Ее упорство раздражало всех и пуще всех самого царя.

На другой день она была свезена в ямской двор и там пытана.

 

XII

Последнее прощание

Страшное, тесное и темное помещение для колодников было переполнено мужчинами и женщинами, приведенными сюда за приверженность к старой вере.

Морозова едва оправилась от усталости после переезда, тотчас заговорила радостным, бодрящим голосом:

– Братцы и сестрицы возлюбленные, довелась нам ныне радость великая за своего Господа Христа пострадать, как некогда страдали святые апостолы…

– Сестрица! Федосьюшка! – раздался в темноте крик.

Морозова вздрогнула.

– Княгиня-свет! И ты тут? – отозвалась она.

В тюрьме зашевелились, раздались голоса, соболезнующие возгласы, и скоро Морозова в полутьме, бряцая цепями, обнималась со своей сестрой.

– Сподобил Бог свидеться напоследях! – говорили они.

– Давно тебя взяли сюда?

– В ночь!

– И меня тоже…

– Ранее патриарх допытывал, да ишь не разжалобил.

– И меня соблазняли.

– Господь нам Свой венец уготовил. Ни в един же час пропасть с душою после года испытания.

– Морозова! – крикнул, входя, стрелецкий сотник.

– Я, миленький!..

– Иди!

– Не моготна.

– Ах, чтоб тебя… – выругался стрелец. – Эй, Ивашка, Петр, Ефрем, волоките ослушницу!

Стрельцы вошли, подхватили Морозову под руки и поволокли. Она волоклась и говорила, обращаясь к заключенным:

– Любезные мои сострадальники! терпите, светы мои, мужески и обо мне молитеся!..

– Бог на помощь тебе, сестрица! – отвечали голоса.

В застенке, помимо попов и монахов, находились для увещевания, слежения и опроса присланные царем князья Одоевский с Воротынским и Василий Волынский.

– Чего ухмыляешься? – закричал на нее Одоевский. – Ты в царской опале, скорбеть должна!

– Я перед царем не согрешила!

– Чего говорить с ней, ослушницей, – произнес Волынский, – виску ей!

Палачи бросились на нее, сорвали одежды по пояс и, закрутив назад руки, вздернули ее на дыбу.

– Это ли по-христиански? – сказала она.

Князь Воротынский смутился. «Почто терзаем?» – подумал он, вспоминая былую красоту Морозовой, и со слезами в голосе стал говорить боярыне:

– Милая, покайся! Повинись перед царем! Ведь все это у тебя наговоренное. Аввакум этот треклятущий! Да Киприан юродивый, да Федор. Опомнись, мать! Опустите ее!

Морозову опустили. Она очнулась от полузабытья и заговорила голосом пророчицы:

– Не велико наше благородие телесное, и слава человеческая суетна на земле. Все тленно и мимопроходяще! Слушайте, что я скажу вам: помыслите о Христе. Кто Он, что Он? Вон, Его жиды на кресте распяти! Что же наше мучение? Ничто! И вы покайтесь! Бросьте ересь, Никон…

– Вздергай ее, бей! Замолчи, треклятущая! – закричал испуганный дьяк Иосиф.

И ее тотчас снова вздернули и, встряхивая, держали на виске более получаса, «так что руки ремнем до жил протерли», потом жгли огнем и все время увещевали смириться и в заблуждениях покаяться. Она же не смирялась и только корила своих палачей.

– Ну что? – спрашивал царь время от времени у нарочно посланных.

– Упорствует, государь!..

В девять часов, после вечерни, царь послал Петра. Петр прискакал в приказ, видел страшную пытку и смутился духом.

Что это? Некогда вельможная, пышная боярыня, женщина красы неописанной, жития строгого, висит на дыбе, как колодница, с вывернутыми руками, обнаженными грудями, простоволосая; тело ее сожжено и дымится, из ран каплет кровь, а бояре еще пытают ее… за что?..

У него помутилось в голове. Он вышел на двор, и следом за ним вышел старик Воротынский.

– Oox! – протяжно вздохнул он.

– Князь, – порывисто заговорил Петр, – прикажи ты снять ее Бога для! Для чего мучить так! Силушки глядеть нет…

Князь кивнул.

– Истинно! Наши монахи да попы злы больно и царя ожесточают. Не в своем уме она. Порченая! – тихо сказал он. – А какой я знал ее! Пышная, великолепная! Взглянешь – царь-баба, глаза разгораются, а ныне… истинно, последние времена пришли! В небе звезда хвостатая. К чему? В церквах звоны идут. Вон, бают, вор Стенька Разин города друг за дружкой берет. Близится час судный! Ох, близится! Ну, я пойду! Скажи царю, что упорствует! А только я кончу пытать ее.

– Вестимо! Доброй ночи, князь!

– И тебе!

Петр погнал коня и невольно задумался.

«В чем-нибудь есть неправда. Вон Терентий возрадовался, когда в опалу попал; эта упорствует; сотнями их истязают и жгут… кто прав?..»

– Ну что? – спросил его царь.

– Упорствует! – тихо ответил Петр. Царь топнул ногой.

– Конец! Сжечь их всех! И ее, и Авдотью эту, и всех! Петр, скачи в приказ, вели срубы на болоте ставить! Жечь их!

Петр вздрогнул, но не посмел ослушаться и тотчас поскакал назад.

Плотники немедля пошли на болото и начали складывать сруб для двух сестер, а тем временем царь собрал снова думу, не решаясь сам подтвердить приговора…

Терентий не мог уехать из Москвы, не повидавшись в последний раз с Морозовой, но в то же время, как опальный, он и сам должен был скрываться днем.

Вечером он помчался в Печерский монастырь и тотчас подкупил стрелецкого голову, но тот, взяв деньги, развел руками и сказал:

– Только видеть ее нельзя, князь!

– Почему?

– Взята на увещевание в Чудовский монастырь. Слышь, там и сам патриарх будет.

– Давно?

– Да с полчаса времени!

Терентий вскочил на коня и погнал в Чудов монастырь.

Монастырь был заперт, но князь назвал себя, и его впустили во двор.

– Чего тебе? – спросил привратник.

– Где боярыня Морозова?

Привратник перекрестился.

– С нами, Господи! Чего тебе до еретички этой?

– Не твое дело? Где она?

– Она-то? В трапезной! Там ее увещевают и отец патриарх, и митрополиты, и весь синклит.

Терентий поднял голову. Окна трапезной были освещены; в глубине мелькали длинные тени.

– Что за человек? Чего тебе? – услышал он грубый оклик и оглянулся. Подле него стоял стрелец.

– Я князь Теряев, – гордо ответил Терентий, – ты сам зачем здесь?

Стрелец смутился и сдернул свою шапку с головы.

– Я-то? Я сюда из Печор Морозову привез, – и, переведя дух, тихо прибавил: – Ругаются над ней, страстотерпицей…

Князь быстро взглянул на него и тихо спросил:

– Как крестишься?

Стрелец испуганно посмотрел на него.

– Не бойсь, милый! Я крещусь так и уже мзду принял!

– И я так! – радостно ответил стрелец.

– Слушай! Так сделай мне, чтобы с ней повидаться. Она мне что мать родная, что сестра духовная! Свет мой! – Голос Терентия дрогнул.

Стрелец покачал головой.

– Сейчас никак невозможно. Подожди тут, полковник сказывал, коли она не смирится, везти ее в ямскую. Надо думать, что не смирится она, страстотерпица, до конца крест понесет!..

Терентий задрожал.

– Пытать?..

– Беспременно, – ответил стрелец и прибавил: – Так вот там легче увидеть ее. В тюрьме! Там народу всякого много. Я проведу тебя, а теперь укройся!..

Терентий отошел в глубь двора и всю ночь провел в ожидании страдалицы. Почти в шесть часов утра с шумом, бряцаньем цепей вынесли Морозову, уложили в сани и помчали на ямской двор. Князь поехал за нею следом.

Но уже забрезжил день, и ему, опальному, впору было самому укрыться. Мрачный, измученный, он вернулся к себе и стал молиться, за молитвой его сломил сон, и он уснул, стоя на коленях перед аналоем…

Только на следующую ночь он увиделся с Морозовой и успел проститься с нею, после чего поехал в ссылку на свое воеводство…

Царя успели отговорить от страшного решения. Сруб остался без употребления. Морозову сослали сперва в Новодевичий монастырь, потом перевели в Москву, в слободу Домовники, потом увезли в Боровск и там заточили в острог, в земляную яму.

 

XIII

В поход

В думе опять было сидение.

Тревога охватывала всех.

Господи! За что такие напасти на государство валятся! Сначала мор, чума страшная, голод, бунты московские, ересь староверческая, пытки и казни, казни и пытки, а теперь еще беда нагрянула. Стенька Разин, вор и разбойник, по Руси кровь проливает!

Взял Астрахань, Царицын, Камышин, Саратов, идет по Волге вверх, у Симбирска стоит, возьмет Симбирск, Казань, а там уже чистый путь на Москву!

Слышь, города без боя сдаются. Пенза его, Тамбов евойный, Алатырь, Корсунь, Арзамас, Саранск, Цивильск, Чебоксары, Ядринск, Козьмодемьянск – все ему отдалось!

Идет с ним сила несметная: и чуваш, и мордвин, и калмык. Из-под самой Москвы холопы да посадские бегут…

Что делать?

– Намедни двух воров с письмами поймали на Красной площади, – сказал Одоевский.

– Сделали что?

– А как след быть: на пожаре казнили, а руки отрубили и выставили.

– Теперь он на Симбирск идет, а кто в Симбирске?

– Милославский, Иван Богданович, – ответил дьяк.

– Муж добрый! – сказал Нащокин. – Не своим родичам чета.

– И пишет он, – заговорил Воротынский вставая, – что от Казани помощи ему не шлют и слать не хотят, а силы у него малые!

– А на Казани кто воеводствует?

– Урусов князь, Петр Семенович, – ответил снова дьяк.

– А кто ж князь Барятинский?

– Воинский голова!

– А тот Барятинский тож мне пишет, – заговорил опять Воротынский, – князь-де Урусов в большом унынии. Войско есть, а он не дает и одного стрельца на помогу иным городам.

– Спосылать туда надо с наказом кого. Да спосылать такого, чтобы в случае чего и сам распорядок сделать мог, человека воинского!

– А где взять такого? – заговорили в Думе.

– А князь Петр? – сказал Куракин.

Царь закивал головой и, улыбаясь, сказал:

– Так, так, князь! Лучше и не придумать! Боярин, – сказал он Нащокину, – заготовь ему грамоты, а завтра он и поедет! Ну, на сегодня и довольно! Авось Господь грозу пронесет и царство успокоит наше! Помолимся!

Патриарх стал читать молитвы, и все набожно крестились, а потом, целуя царскую руку, начали расходиться. Царь пошел в свои покои и приказал позвать к себе Матвеева.

– Отличие тебе от государя, – сказал Куракин, увидев Петра, – позовут тебя ныне во дворец, и царь в Казань тебя пошлет, к князю Урусову, чтобы ты мятежников укрощал!

– Царский слуга! – ответил Петр, но невольно затуманился. Крепко любил он свою жену и деток, обжился в Москве, да и старики уже призора требуют, а тут на войну ехать. Ну, да на все царская воля.

Он пошел к себе на двор и увидел того же Никитина.

Дворянский сын быстро спешился и низко поклонился Петру.

– Государь-барюшка тебя к себе зовет. Наказал ехать не мешкая!

– Подожди немного. Испей меда с дороги. Мне только коня обрядят! Эй, Кряж!

Кряж выскочил и тотчас побежал по приказу Петра в конюшню, а старый Антон хлопотал подле Никитина, угощая его медом.

Петр, не заходя в терем, оделся и вышел снова к Никитину.

– Ну, едем!

Никитин вытер губы и встал.

– Что ж это не по обычаю, – улыбнулся Петр, – чару-то себе возьми! Чай, царский посол!

– Благодарствуй! – радостно ответил Никитин и тотчас спрятал серебряную с финифтью чашу в карман кафтана.

– Едем!

В сопровождении Кряжа они поскакали во дворец.

Царь встретил Петра ласково и сказал ему:

– Вот, чтобы ты не думал, будто я на тебя за Терентия гневен! Дело тебе государское поручаем! Артамон Сергеевич, растолкуй ему!

Матвеев тотчас стал объяснять Петру, что надобно.

Князья Урусов и Барятинский не ладят друг с другом. Так мирить их надо, а коли что, и согнать с места, кого он вздумает. На то ему грамота. За мятежниками следить и беспременно рубить их с казанским войском. Там его много.

– На тебя все надеемся, – окончил Матвеев, – что дальше Казани вора не пустишь!..

– Смотри, нам его самого привези! – улыбаясь, сказал царь.

Петр повалился царю в ноги и раз двадцать ударил лбом об пол.

– Милуешь и ласкаешь холопишку своего! – говорил он в волнении.

– Ну, ну, чего там! Ты нам порадей только, а мы тебя не оставим!..

Царь был к нему особо милостив и взял его с собой в терем. Там он сел с Матвеевым играть в шахматы, а Петр слушал ласковые речи царицы.

– Ты уедешь, князь Петр, – говорила она, – так накажи жене своей: пусть меня не забывает да чаще ездит, а то два дня как и глаз ко мне не казала. Попрекни ее!..

Князь Петр вернулся домой, и в доме Катерина тотчас подняла вой.

– Голубчик, голубь мой сизый, на кого ж ты меня покинешь и деток малых, – начала причитать она, – убьют тебя воры, злые крамольники!

– Петруша, сокол мой ясный, осиротеем мы без тебя! – потягивала старая княгиня.

Дети проснулись и заплакали тоже.

– Нишкни! – закричал наконец старый князь. – Довольно повыли! Глупые бабы, преглупые! Что он, на смерть едет, что ли? Царь-батюшка отличил его, радоваться надо, а они – на!

Петр незаметно от всех смахнул слезы с глаз и ласково сказал:

– Не вой, Катеринушка! Бог даст, вернусь, и еще порадуемся мы с тобой!

– Спать надо, а не выть в полночь-то, – заметил старый князь.

Все стихло. В доме заснули, вернее, притворились спящими, потому что ни старый князь с княгиней, ни Петр с Катериной не сомкнули глаз: одни думали свои думы, другие – миловались перед разлукой и утешали один другого. Не спал также и Кряж. Он знал, что ему не миновать ехать с Петром, и, пробравшись в девичью, в темных сенцах прощался с Лушкой.

Старый князь и радовался, и печалился об объезде сына. С одной стороны, это царское отличие, а с другой – вовсе опустеет дом их. Старший, Терентий, теперь словно и не сын ему, совсем откачнулся. Дочка любимая в монастырь ушла; Петр уедет – и, упаси Бог, вдруг убьют его, что тогда?..

При этой мысли он похолодел даже. Потом встал и начал молиться.

– А ну и я! – прошептала старая княгиня, осторожно спустилась с кровати и стала на колени рядом с мужем.

Она знала теперь все думы своего мужа и вместе с ним делила его грусть и опасения. Сироты они оба!..

 

XIV

Нежданная встреча

Петр приехал в Казань как раз накануне того дня, когда князь Урусов согласился наконец дать Барятинскому войско, чтобы идти на Разина.

Узнав, какой важный человек является в лице Петра в Казань, князь Урусов смутился и стал оправдываться.

– Я что ж? – говорил он, угощая Петра. – Я царю прямлю, на том и крест целовал! Ежели Милославский чего и наплел, так я тому не причинен. Очернить всякого можно. Суди сам!.. – И он начал жаловаться.

Самого Разина еще не видно, а воры уже вокруг всей Казани шмыгают. Что ни день, с площади одного-двух в башню волокешь. Тот с подметным письмом, другой посадских мутит, третий татар подымает. Гляди в оба!.. Теперь взять Казань. Она только и чтит Москву да царя! Ежели возьмут Симбирск…

– К чему ж Симбирск-то отдавать? – перебил его Петр.

Урусов задвигал усами, как морж, и закашлялся, словно поперхнулся.

– Я к примеру говорю, – поправился он и продолжал: – Если Симбирск возьмут, вся сила на Казань двинется, а у него и так войска мало, да и народ разбойники: так и глядят – к вору перекинуться. На казаков прямо надежды нет… И все-таки он теперь вот, видя великое утеснение Милославского, шлет ему в помощь Барятинского с войском.

Немало даю ему. Считай: три стрелецких полка, да казаков триста, да две пушки с пушкарями, а у меня всего таких, может, десять тысяч!

И он жалобно начал просить Петра:

– Ты уж, князь, заступись за меня перед царем! Ведь я верой и правдой ему служу, батюшке; а оговорить завсегда можно! Уж порадей! Я тебя, видит бог, не обижу!

Князь успокоил Урусова, а спустя какой-нибудь час говорил с князем Юрием Андреевичем Барятинским.

Князь с усмешкой говорил ему:

– Чего уж тут! Дело прошлое! Теперь дал войско, хоть немного, да и то ладно. А ранее совсем извел меня. Гляди, пожалуйста, от Милославского поначалу один гонец, потом другой, а там третий, прямо через воров пробрался. В Симбирске уже есть нечего, зелье все вывелось, палить нечем, а он все свое. Тут я и закрутил. Не хочешь, так сам пойду! Ну, он и сдался.

Князь Барятинский улыбнулся:

– Это-то верно, что он царю прямит, да труслив больно. Какой уж он воевода. Ему бы на печи лежать только…

– Когда же идти?

– Завтра с полдня и двинусь!

– Ну, и я с тобой, князь!

– Милости просим! За честь сочтем! Хочешь, тебе казаков дам или стрельцов? Со мной брат идет, ну и ты. Вот и поделимся!

Князь с радостью согласился.

В нем сказалась боевая кровь. Вспомнил он свои походы в Польшу, и показалось ему совестным отступиться от боя, если он впереди.

– Готовься, Кряж, воевать будем! – сказал он, вернувшись в свою горницу, которую отвели ему в воеводском доме.

Кряж только тряхнул головой.

– Что ж! Дело доброе! Косточки расправим, по крайности!..

В эту минуту в комнату ввалился князь Урусов.

– Не спишь еще, князь? – сказал он. – Не хочешь ли меду али снеди какой? Повели! Я твой слуга!

– Чарку выпью, пожалуй, – согласился князь. Урусов обрадовался и сам выбежал распорядиться. Петр усмехнулся. Человек обхаживает его, угодить хочет, а все-таки царю по чести отписать надо. Что ж, что он царю прямит? Прямить прями, да и разум нужен. Воевода в таком месте должен быть тверд и умом, и духом.

– Ты моего меда испробуй, – говорил воевода, – вот мед так мед! Такого у царя не сыщешь. Мне его одна бабка-шельмовка варит… Откушай во здравие!..

Петр выпил, и нега разлилась по его членам.

– Добрый мед!

– Да! – вздохнул воевода. – Вот жить бы да радоваться только, а тут одни хлопоты. Сейчас, ты ушел, ко мне двух скоморохов привели. Песни играют самые супротивные, слова говорят такие вздорные и все с посадскими. Взял их на дыбу, а они, волчья сыть, мы, гыт – слуги Степана Тимофеевича! Тьфу! Завтра вешать буду…

Он вздохнул и опять начал свои речи:

– Кругом что море кипит. Так и глядит каждый, как заяц, к ворам убежать. Придет вор, борони Господи, сейчас надо будет посады выжечь, потому от них вся крамола. Теперь уж и на правеж их, дьяволов, не ставлю. Думаю, пождите, придет еще времечко. Да ты спишь, князь? Ну Господь с тобой! Я пойду! Слышь, ты тоже в поход сбираешься?..

– Беспременно! – ответил Петр через силу.

Глаза его уже слипались, и он, едва ушел воевода, успел только раздеться и лечь на лавку, как тотчас захрапел богатырским храпом…

На другой день он вместе с Барятинским выступил в поход.

Князь дал ему целый полк и полсотни казаков.

– Много дела будет, – сказал он, – до Симбирска нам по людям идти придется, и торопиться надо! Слышь, им последние часы идут!

И правда, всю дорогу им приходилось прокладывать по людям. Со всех сторон к Симбирску двигались толпы возмутившихся крестьян и посадских. Шли чуваши, мордва, татары.

Эти скопища загораживали дорогу, иногда решались на нападение, и их то и дело приходилось рассеивать.

– А ну, князь, ударим! – смеясь, говорил Барятинский Петру, и они скакали на мятежников с какой-нибудь сотней казаков и разбивали их одним натиском.

– Кого поймаешь – вешай! – отдавал суровый приказ Барятинский казакам, и то там, то сям на деревьях вздергивались глупые ослушники.

Войско шло по трупам и меж трупов.

Петр смутился.

Война ли это?..

Наконец стали попадаться воровские казаки. С ними стычки были уже опаснее. Скоро добыли языка, и пленный сказал:

– Вся наша сила под Симбирском, там и батюшка Степан Тимофеевич!

– Значит, Симбирск еще не сдался?

– Завтра возьмем! – хвастливо ответил пленный. – Им там и жевать нечего.

– Завтра мы там будем!

Волнение охватило всех, начиная с начальников до последнего обозного.

«Поспеть бы!» – думал каждый, и войско почти бежало, поощряемое князем.

Они поспели под Симбирск и успели разбить Разина наголову. Сам он бежал, оставив на произвол судьбы своих приверженцев, и они головами своими расплатились за свое ослушание.

Бунт был прекращен с разбитием главных сил. Оставалось водворить порядок и добить остальных воров, рассеянных по взятым городам.

Войско Барятинского разделилось.

Он предложил князю Петру с полком стрельцов и одной сотней казаков идти на Тамбов, а оттуда вернуться в Саратов, где его будет ждать Барятинский.

– Ехать так ехать! – сказал Кряж, когда узнал про решение своего господина. – Будем их ловить да стегать!..

Князь Петр двинулся.

Тяжелой кровавой работы оказалось много, и князь с радостью бы вернулся в Москву, если бы в этой грозной роли палача-укротителя он не видел бы службы царю.

В Тамбове он забрал Ивашку Хлопова, тамошнего атамана, и сотню-другую пьяных казаков. Главная сила разбежалась, и князь послал ловить ее по дорогам, казня в Тамбове ослушников и вводя прежние порядки.

Усталый от тягостной работы, поздно вечером сидел он в воеводской избе, когда вошел Кряж и с таинственным видом приблизился к нему.

– Государь, – сказал он, – наши тут трех казаков полонили и с ними девку.

– Ну так что ж? – равнодушно ответил Петр. – Девку хоть отпустить, а тех в темницу до завтра, да в колодки забить!..

– Не то, – ответил Кряж, – а девка-то…

Князь невольно вздрогнул и поднял голову.

– Что девка?

– Девка-то, не во гнев твоей милости, та самая полька, что в Витебске-то.

– Анеля? – вскрикнул князь, вскакивая.

Кряж кивнул:

– Она самая! – и прибавил: – Узнала меня! На коленки стала, руки целует… Худущая!..

– Веди ее! Сюда веди!

– Мигом!

Кряж бросился к двери, а Петр беспокойно заходил по горнице.

Анеля! – и вся его юность мелькнула перед ним. Его молодая, горячая, его первая любовь!.. Анеля! С ней вспоминалось все, что есть самого дорогого в жизни…

Дверь скрипнула, и Кряж втолкнул в горницу молодую женщину с бледным, исхудавшим лицом.

 

XV

Одна из историй XVII века

– Анеля! Ты ли это? – воскликнул изумленный Петр, глядя на вошедшую.

Она порывисто рванулась к нему, упала на колени, протянула к нему руки и быстро заговорила:

– Князь, светлость моя! Не вели меня казнить. Ни в чем не виновна! Ради старого, помилуй меня!

Ее лицо выражало ужас. Губы побледнели, глаза расширились. Петр смутился и нагнулся поднять ее с пола.

– Что ты? Оставь! Никто не обидит тебя! Встань!

Она схватила его руку, прижалась к ней губами и облила слезами.

– Бог тебя мне послал! Пан Иезус! Благодарю тебя!

– Да встань! – повторил Петр, сильной рукой поднимая ее. – Лучше сядь тут да скажи мне, как это ты к ворам попала?.. Может, голодна? Есть хочешь? Эй, кто там! Кряж!

Два холопа вбежали на его крик.

– Снеди какой подать сюда да вина! Скажите Кряжу, пусть фряжского достанет! – сказал князь и снова обратился к смущенной и взволнованной Анеле.

– Сядь! Вот так! Да успокойся. Ишь как тебя напугали. Не бойсь! Ничего не будет с тобой.

Она села и, тяжело вздыхая, вытерла рукавом сорочки заплаканные глаза. Петр смотрел на нее с немой грустью. Что осталось от прежней веселой красавицы? Побледнели и ввалились щеки, поредели пышные волосы, потускнели горячие очи. А давно ли было все это? Кажется, вчера он спас ее и схоронил у жида в хибарке. Кажется, вчера он приходил к ней и она ласкала его и пела ему свои родные песни!.. Вот как сейчас он помнит, что с ним сделалось, когда исчезла она… Он даже вздрогнул… Кряж да Тугаев думали, что он с ума сойдет. И все прошло!.. Да, минуло десять лет. Срок немаленький… А куда она делась тогда? Что с ней сталось потом…

Слуги внесли вареную курицу с рисом, пироги, лепешки, холодную рыбу и кувшин вина с двумя чарами.

Петр очнулся.

– Ну, ешь! – сказал он ласково Анеле. – Да и выпей малость, а я за твое здравие и много выпью! – прибавил он, шуткой желая рассеять грустное настроение.

Она слабо улыбнулась, придвинула к себе еду и начала жадно есть, изредка отпивая из чарки. Князь пытливо глядел на нее и старался найти в ее чертах что-нибудь прежнее. Вот соболиные брови и те поредели… Эх, время! Эх, жизнь!..

Она поела, вытерла рукавом губы и отодвинула еду. Князь долил вином ее чару и тихо произнес:

– Теперь скажи мне, Анеля, что с тобой тогда сталось… Тогда! Помнишь?..

Анеля потупилась и вздохнула. Прошло несколько мгновений тяжкого молчания, и она вдруг со стоном воскликнула:

– С того часа вся моя жизнь погибла! С того часа только и было, что мука мученическая, сплошное горе! О, зачем ты не взял тогда меня к себе, а поместил у этого Лейзера! Он продал меня… Да! – И она, словно припоминая, начала рассказывать. – Ты ушел тогда, чтобы прийти наутро, а в ночь вошли пан Квинто со своим приятелем Довойно и взяли меня. Я билась, кричала; они связали меня, закрыли рукавом кунтуша рот и вывели. Положили на коня и ускакали, а ему, жиду, я видела, денег дали!..

– Он тоже скрылся! – сказал Петр.

– Известно! Он боялся… – Анеля продолжала: – Ах, зачем я не убила тогда себя! Зачем не задушилась своими косами! Пан Квинто все время говорил, что любит меня. Я боронилась от него. Он служил под хоругвью у пана Вишневецкого в гусарах, и мы приехали в Самбор. Там он меня устроил в хате и все ходил ко мне… и взял силой!.. – Она замолчала, тяжело перевела дух и сказала: – Меня все брали силой!..

Петр замер и слушал, не сводя глаз с ее изменяющегося лица. Оно то краснело, загораясь стыдом, то бледнело, и порой тусклые глаза вдруг вспыхивали…

– Они все пошли на казаков. На Хмельницкого. Мы очутились в Сбораже, потом пан Квинто сказал: тебя перевезти надо, здесь страшно! Он снарядил гайдуков и отправил меня в Варшаву. Нас ехало несколько девиц и три женщины. И вдруг на нас напали. Гайдуки убежали. Казаки и татары бросились на нас, вытащили, взвалили на коней и помчали. Я очнулась в землянке. Подле меня был казак. Его звали Ивашка Богучар. Он стал ласкать меня, целовать. Я отбивалась… потом и он взял меня силой… – окончила она шепотом и опять смолкла.

Петр в волнении осушил полную чару вина и стал ходить по горнице.

Анеля тихо продолжала свой рассказ:

– Казаки бежали. Они, кажется, поссорились с крымцами. Богучар пришел ко мне, плакал и говорил, что меня хочет взять к себе какой-то татарин и ему калым дает, а ему меня жалко, но взять он меня не может, потому что в ночь они спешно едут. Я не знала даже, где я… Ну а потом он отдал меня татарину. Тот ему саблю и коня дал. Татарина Ясамом звали. Маленький, седой, борода желтая, глаза узенькие и злой-злой… Он не умел говорить со мной. Бормочет что-то и смеется, потом – я не понимаю его, боюсь – он схватит нагайку и бьет меня. Потом… и он взял меня силой.

Она говорила теперь, словно вспоминая вслух историю своей жизни, не замечая присутствия Петра, а он то ходил, то вставал, то брался руками за голову.

– Вдруг они снялись всем табором и пошли. Хозяина своего я и не видела больше. Меня вывели, и я увидела много наших. Нас окружили и погнали, как скотов. Вокруг ехали татары с плетями на маленьких лошадях и все время кричали на нас, если кто отставал, они того били. Со мной шла женщина с ребеночком. Ее звали Ядвига Коноплянская, а мальчика Ясей. Он был больной и все плакал. Их взяли под Сборажем. Напали ночью, деревню зажгли и всех взяли, кого не убили. Вот она стала кормить дитя грудью и отстала. Татарин хлопнул нагайкой, да дите по головке. Он и помер, а Ядвига завыла так-то и бросилась на татарина. Тут ее все бить начали, она упала, ее топтали конями и бросили на дороге…

Нас привели в ханскую ставку. Все вокруг нас долго шумели, кричали, потом взяли меня, Стефу (тоже девушка была шляхетка) и Зосю Бреславскую. Нас привели к хану и отдали ему. Он похлопал нас по щекам и отдал евнухам, а те увели в гарем. Тут нас в гареме все девушки били и щипали. Мы плакали, а они смеялись, мы стали кричать, прибежали евнухи и начали бить тех длинными бичами. Нас одели в шаровары и кофты, дали нам отдельные горницы. Мне и Зосе вместе одну. Мы жили с ней. Иногда меня или ее звали к хану, и он насильничал. Иногда нас заставляли раздеваться донага и вели к нему. Он лежал с кем-нибудь из своих наложниц, а мы подавали им еду, кальян, шербет или плясали… Там я по-ихнему выучилась и со всеми сдружилась. Только тоскливо было…

– Обо мне вспоминала? – вырвалось невольно у Петра.

Она взглянула на него, и лицо ее вспыхнуло заревом.

– Только и думы было, – ответила она и всхлипнула, как ребенок. Потом опять продолжала:

– Жила я так, день да ночь, словно птица в клетке. Только однажды вдруг кругом крик поднялся. Вскочили мы с Зосей (а дело ночью было). Светло у нас, что днем. Глянули: кругом горит, и это от пожара светло. Мы выбежали и заметались. И все выбежали, кто в чем. Бегаем, кричим, и евнухи тоже мечутся.

 

XVI

Не судил Бог

– Это казаки-разбойники со своим Разиным к ним ворвались, – пояснила Анеля. – Мы кричим, бегаем. Вдруг они как вбегут к нам! В красных жупанах, в крови, с саблями… и ну нас хватать. Меня сам Разин к себе взял, тешился мною, довез до Астрахани, а там, как Астрахань взяли, – говорит: уходи! Я убежала, а тут меня опять казаки перехватили, потом в Тамбов завезли. Тут от меня без ума Федор Прыток был. Как вы насели тут, он ухватил меня и ускакал, а тут твои люди нас перехватили…

Она окончила свой рассказ и замолчала.

Бледный рассвет уже светил в окошко, отчего взволнованные лица Петра и Анели казались бледными, как у мертвецов.

– Ну бедная ж ты! – сказал наконец Петр. – Истинно, горемычная!.. Что же делать теперь с тобой, и в ум не возьму.

Она положила голову на стол и горько заплакала.

– На родину, что ли? В Витебск?

Она подняла голову.

– Что мне там?.. И тогда-то никого не было, а теперь…

– Не бросить же тебя так, – уныло сказал Петр, почесывая затылок.

– Успокоиться бы мне, чтобы не мыкаться, чтобы знать, что за охраною я… – тихо проговорила Анеля.

Петр встряхнул головой.

– Вот! – сказал он. – В монастырь хочешь? А? Я вклад сделаю!

– Куда ты прикажешь!..

Петр оживился.

– И разлюбезное дело! – заговорил он. – Теперь мне в Саратов нужно. Я тебя с собой возьму, а там и в монастырь устроим! Вот как любо будет!..

Анеля улыбнулась сквозь слезы. Петр повеселел.

– А теперь спать! Ты тут на лавку ложись, а я уйду!..

Она встала и порывисто поцеловала его в плечо.

Он смутился.

– Ну что? Чего тут?.. – и вышел в сени, а оттуда в приказную избу. На одной из лавок, задрав козлиную бороду кверху, спал дьяк, сухой и длинный, как щепа.

Петр с улыбкой взглянул на него и лег на другую лавку, но спать уже было некогда. На дворе зашумели, в избу вошел губной староста, как спугнутый заяц, соскочил дьяк с лавки. Петр поднялся тоже и заговорил:

– Вы ноне уж без меня и сыск, и расправы чините. Я в Саратов еду. Воеводой на время пусть Антропов, дворянский сын, будет, и обо всем надо будет в Казань вам отписывать… Войска вам малую часть оставлю!

Он вышел на двор. Кряж подал ему умыться и позвал к нему начальников его войска.

Петр взял с собой полсотни казаков и часть стрельцов.

– А остальные, – сказал он полковнику, – под твоим началом здесь будут! А там, после, князь Юрий приказ уже пришлет. Ну, сбирайся!..

Стрельцы выстроились. Казаки выехали на своих лохматых лошаденках. Петр снарядился в путь и послал Кряжа за Анелей.

– Прости, – сказал он, – тебе придется уж верхом с нами ехать!

Анеля улыбнулась:

– С казаками жила, с татарами. Мне ли не сидеть на коне!

Она с женским кокетством собрала юбку, так что она обратилась как бы в шаровары, и ловко вскочила на подведенного коня.

Они тронулись в путь и без всяких приключений в три дня домчались до Саратова.

На пути во время привалов Петр звал Анелю к своей трапезе. Кряж устраивал ей из попон и седел постель, и Анеля оправлялась под их внимательным уходом.

Петр говорил ей о своей жизни. Она слушала его и потихоньку утирала слезы.

Князь Барятинский весело встретил Петра и сказал ему:

– Кончено! Царь на место Урусова князя Долгорукова прислал. Теперь мы живо весь край замирим!

– Вестимо, – согласился с ним Петр, – теперь я вот сдам тебе твоих ратных людей да назад на Москву поеду!

– Али к спеху?

– Что же, царь на срок послал, да и за домом соскучал больно. Теперь только одно дело сделать.

– Какое?

– Да вот! Сиротинку одну к монастырю пристроить…

И Петр рассказал историю Анели.

– Что ж, доброе дело! – сказал князь. – Ты это сегодня же и сделать можешь.

– А и то!

Женский монастырь был под самым городом. Он был в степи, и, может, поэтому казаки не тронули его, хотя все в городе приписали это чудо заступничеству Божьей Матери.

Петр подъехал к монастырю и постучал в калитку. Ему отперла красивая женщина. Он вошел в ворота и хотел назвать себя, но, взглянув на монахиню, вскрикнул:

– Анна?!

Монахиня наклонила голову.

Петр протянул к ней руки. Она дотронулась до них холодными пальцами и тотчас отняла их.

– Ты здесь? А матушка тебя везде искала.

– Я нарочно укрылась, – тихо ответила бывшая княгиня Тугаева, – чтобы матушку не терзать. Не сказывай и ты, что видел меня!

Петр был взволнован. Он остановился подле сестры и передал ей, зачем приехал.

– Это от нашей настоятельницы зависит. Ее воля! Я скажу! Пойдем! – И она повела его длинными переходами к келье игуменьи.

Мать Серафима ласково приняла Петра и, выслушав историю Анели, согласилась взять ее к себе.

– Только пусть послушание спервоначала пройдет, сейчас мы ее в православие обратим, а там и пострижем. Что же, вези ее к нам!

Выйдя от игуменьи, Петр прошел к сестре в келью. Она ласково приняла его. Петр с жалостью смотрел на свою сестру-красавицу и с горечью сказал:

– Эх, загубил тебя этот Павел! Звездой бы ты у нас сияла!

Анна опустила голову.

– Не то, Петр, – ответила она, – на все Божья воля! Не судил мне Бог много счастья!

Не судил Бог!..

Петр поник головой и под впечатлением этих слов возвращался в Саратов.

Истинно, Господь ведет неисповедимыми путями, и никто, кроме Его, не знает: в счастье ли его горе, в горе ли счастье?

Вот он не привел и его, Петра, порадоваться первой любовью и провел его через тяжкие душевные муки. Так-то все!

В тот же вечер он отвез Анелю и поручил ее сестре.

– Обеим вам не судил Бог земного счастья, – сказал он.

Анна обняла свою будущую сестру и тихо сказала ей:

– Здесь мир и тишина! Нет грубых, нет насильников, и только благодать Господня!..

– Что же, сказать батюшке с матушкой, где ты? – спросил Петр.

Анна покачала головой:

– Не тревожь их! Зачем? Им и то горя много, а я тут за них в тишине молельщица! Нет, не говори вовсе!..

Вытирая слезы, Петр выехал из монастыря. Тяжелые ворота закрылись за ним, и ему показалось, что то крышка гроба, захлопнувшаяся над двумя могилами.

Он вернулся, собрался в дальний путь, распростился с князем Юрием и выехал из Саратова.

Когда они проехали надолбы и выехали в чистое поле, князь спросил Кряжа:

– Ну, что же, узнал дорогу на Бирюч?

– Немного узнал. Теперь нам надо все на закат держать. Река Медведица в пути будет, потом Хопер, потом Дон, а за ними и самый Бирюч!..

– Ну, ну! Казна есть, кони добрые, сабли при нас, – сказал Петр, – едем брата Терентия повидать, а там и к дому!

– Домой-то давай Бог к зиме быть, – проворчал Кряж.

Петр засмеялся.

– Возьми то, что уж больше никуда не поедем! Только нам и погулять с тобой. Там ты, я слышал, на Лушке жениться хочешь. Только, значит, теперь тебе и свобода.

 

XVII

Два брата

Ну уж и путь, Господи Боже мой! Почитай, тысячу верст на конях; почти два месяца в пути и в жар, и в холод, и под дождем, и под градом. Ночевали и в лесу, и в поле, встречали и разбойных людей, и татар, и киргизов, а случалось, на четыре дня пути живой души не встретишь.

Кряж ворчал, а Петр только посмеивался над ним.

– Вот, вот, – говорил Кряж, – тебе смешки, а коли бы татарва заарканила, не то бы было!

– Да ведь ушли…

– Ушли, а тогда бы не натужились. Гляди, царский посол! Ему бы до царя ехать, а он во куда!

– Ништо, Кряж! Пожениться успеешь еще. Я тебе детей крестить сколько хошь буду!

Кряж широко улыбался, но продолжал ворчать.

Петр смеялся, а на душе его было сумрачно. Вот тебе воеводство! Такая даль, что, чай, никто и не знает, есть ли подлинно и место такое.

Они переправились через Дон вместе с обозом чумаков и только тут впервые увидали людей, знавших город Бирюч.

– Прямо! Все прямо! Иди себе на закат. Там, в степи, и будет тот город.

Город тоже!

Когда Петр стал подъезжать к нему, он ему весь показался таким маленьким, что впору весь зажать в кулак.

Был он слажен на манер острожка.

Высокие деревянные стены с башенкой над воротами, под ними ров с частоколом, перед рвом небольшой посад, ничем не огороженный.

И кругом голая степь. Только ковыль колышет своим белым султаном.

– Ну, сторона! – продолжал Кряж, а Петр только вздохнул, и его сердце сжалось от жалости.

В посаде, оказалось, жили служивые казаки и стрельцы. Иного народа не было и в городе. Был он выстроен более для охраны государства от вторжения киргизов да казаков.

– Эй, добрые люди, – закричал Кряж двум казакам, которые, сидя на земле, потрошили убитую дрофу, – как к воеводе проехать?

– Как? – сказал один. – Известно, через ворота, а там улочкой и на воеводский двор!

Кряж только отмахнулся от такого совета. Они въехали в раскрытые настежь ворота, проехали мимо виселицы, на которой качался какой-то татарин, и увидели широкую, коренастую избу.

– Надо думать, это и есть воеводская! – сказал Кряж, сходя с коня. Петр тоже спешился.

Оставив коней Кряжу, он вошел в избу, перекрестился и огляделся. Из-за стола испуганно вскочил толстенький человек с чупрыной и толстыми синими губами.

– Чего тебе? – закричал он.

– Воеводу!

– На что тебе? – закричал он снова.

Петр вспыхнул и, ловко ухватив толстяка за чупрыну, встряхнул его и крикнул:

– Кажи, где воевода, дурацкая твоя башка! А то сейчас дух из тебя вытрясу! Ты кто?

– Ой-ой-ой! – захныкал толстяк, сразу падая на колени. – Не погуби, ясновельможный пан! Я воеводский писарь! Сижу, дела вершу, а воевода молится.

– А где его хоромы?

– Туточки, по лесенке!

Петр отбросил толстяка в угол и пошел по лесенке вверх. Мрачные, низкие горницы были ветхи и убоги.

Половицы скрипели под ногами, черные балки под потолком подгнили и обнажили взрыхленные, прогнившие бока.

Петр остановился и стал кашлять, потом закричал:

– Терентий, где ты?

– Кто тут? – послышался суровый голос.

– Я, Петр, брат твой!

– Брат!

Дверка из соседней горницы распахнулась, и к Петру бросился и обнял его Терентий. Они стали целоваться и плакать.

– Брат, брат! – повторял Терентий. – А я думал, что уже отрешен от мира! Как попал ты сюда?

Петр торопливо отвечал на его вопросы и не сводил с него взгляда. Как изменился он за какие-нибудь полгода! Лицо его почернело, глаза ввалились и горели сдержанным внутренним огнем. Как опальный, он отпустил волосы, и они покрывали его лицо, плечи, спутавшись в густую черную гриву, в которой серебряными нитями вилась седина.

Терентий искренно обрадовался брату и стал хлопотать около него.

– Угощенье у меня невеликое, – говорил он, – что людишки поймают, да хлебушка, да квас на запивку! Ну, мне и будет! Дьяк-то мой, говорят, пиво варит и медом балуется, ну да на то он и дьяк!

Петр увидел на столе дрофу, вероятно, ту самую, что потрошили в посаде.

– Как живешь, брат? – с участием спросил его Петр.

– Живу ничего. Слава Господу! Молюсь, пощусь, о грехах ваших скорблю, с протопопом посланьями меняюсь! Да! – Он замотал головой. – Скажи, чтобы жена сюда не ехала. Ее здесь смерть ждет!.. Я и один… а она как знает. Я, брат, – прибавил он тихо, – отрешился от мира! Мне тут что монастырь! Дела дьяк правит и на!..

И Петр увидел, что Терентий действительно отрекся от мира. Все дела правил тот толстяк, выходец из Польши, которого встретил Петр. Он и судил, и жалованье выдавал, и казнил, и рядные записи вел. Все он, а Терентий только молился.

И в городе говорили:

– У нас не воевода, а монах!

Царский поп при крошечной церкви с ужасом шептал Петру:

– Живу и каждый день за свою душу трепещу. Совращает меня: восходи в старую веру! Велит петь по-старому и не служить на пяти просфорах. А я разве могу? Он же мне смертью грозит!.. Беды!.. Бает, сюда протопоп Аввакум будет. Тогда и вовсе беда! Посохом заколотит!

Петр вздыхал и качал головой. Что сделали с братом? Был он могуч, был он светел умом, а теперь и хил стал, весь сгорбился, и умом затемнился словно.

– Брат, – сказал он ему однажды, – неужели тебе в радость заточение сие? Я у царя силу имею. Скажи слово, что каешься, и тебя мы на Москву вернем!

– Меня? К царю? – Глаза Терентия загорелись злым огнем. – К самому антихристу! Избави Господи! И не говори мне этого! Здесь, в тишине обретаясь, я скорблю и о нем, и о вас всех. Там распалился бы тигром и разметал бы капища ваши. И не говори мне этого!..

Петр поник головой.

Однажды Терентий со светлой улыбкой говорил ему:

– Было мне в ночи видение. Приходила ко мне Божья страстотерпица, лампада неугасимая, Федосья Прокофьевна. Приходила вся в белом и манила меня за собой вверх, туда! – Терентий показал на небо. – А там ангелов хоры и сам Христос, и так сладкогласно поют, и аромат от них сладкий…

– Ты помнишь ее? – спросил Петр.

Терентий даже вскочил на ноги.

– Ее ли забыть мне? – вскричал он. – Помню ее светлым видением, когда она знатной боярыней была, помню, когда она, как некий ангел, чумных подбирала с дороги. Помню поучения ее и последнее прощание. Ох, великомученица! – Он закрыл лицо руками, потом отнял их и продолжал: – Я не хотел ехать, не принявши благословения ее, и сподобился!.. Я ждал две ночи. Ждал в Чудовом монастыре, когда ее еретики улещали, да не улестилась она. Ждал на ямском дворе, когда мучили ее палачи и жгли ее белое тело, власяницею изодранное! Ах, страстотерпица! Я вошел к ней в темницу, а она лежит на рогожах, вся в крови, железами скована, а лик ее светится, яко звезда вечерняя. Ты ли, Терентий? Я, мати моя! И она дала мне: лобызать свою руку и говорила мне: не бойся за меня, миленький; Он, Христос, голубчик наш, и того более страждал… А я плакал, у ее рогожи валяясь… Ее ли забуду!..

По лицу его текли слезы. Он весь преобразился, и Петр невольно проникся умилением и удивлением к этим людям.

«Крепка в них правда, – думал он, – а я только за царя держусь!..»

Через две недели он простился с братом.

– Прощай уже навеки! – сказал Терентий. – Здесь я свой покой приму!

– Ну вот! – стараясь казаться веселым, ответил Петр. – Еще свидимся…

– Там! – Терентий указал на небо, а потом прибавил: – Если покаешься…

– Жене-то накажи, чтобы сюда не ехала, – сказал он еще раз.

Петр поехал. Отъехав немного, он оглянулся. За посадом на голом месте стоял Терентий, подняв благословляющую руку. Солнце закатывалось и озаряло его багровым светом.

«Словно кровью облитый», – подумал Петр и вздрогнул от тяжкого предчувствия.

Три месяца спустя напали на острожек киргизы и всех в нем перерезали.

 

XVIII

Новое ломит старое

Был ранний утренний час. Боярыня Катерина Ивановна сидела в своем терему за пяльцами и то и дело взглядывала в окно, где кружил крупными хлопьями белый снег, и тяжко вздыхала.

Княгиня Дарья Васильевна с усмешкой говорила:

– Все своего ждешь? Пожди, скоро будет! Теперь и вора казнить успели, недолго и ему приехать. Надо быть, к моему соколу заехал.

– Долго уж очень! – вздыхала Катерина.

И вдруг в терем ворвалась Лушка и диким голосом закричала:

– Приехали!

Катерина вскочила, бросилась к двери, и в ту же минуту ее обняли и подняли сильные руки Петра.

– Голубка моя!..

– Сокол ясный!..

– Тосковала?

– Дай нагляжусь на тебя…

– А деточки?..

– Тут они.

– Тьфу! – не выдержала жена Терентия. – На людях не зазорно! – И она вышла из горницы.

Петр и Катерина не знали, как и обласкать друг друга, и к их радости присоединились и дети, а внизу в сенях так же миловались Кряж с Лушкой, и Кряж говорил:

– Поженимся! Князь обещал и всех детей крестить!..

В горницу вошли старики.

– Ишь, заспесивился! К старикам и не заглянул. Плеткой бы тебя! – ласково сказал старый князь. Петр повалился им в ноги, а потом встал и начал обниматься с ними.

И все дружной семьей сошли в трапезную. Петр жадно ел и пил и озабоченно приговаривал:

– К царю бы поспеть!

– Успеешь, соколик! Кушай! – говорили женщины и передавали ему все новости. А их было немало.

Милославские совсем в силе упали. Матвеева, Артамона Сергеевича, в думные бояре произвели. При дворе веселие да игры. Приехал немец Иоганн Готфрид Грегори и во дворце комедии ломает. Царь ему палату выстроил. Таково-то занятно!

– Вот и нонче будет! Царь тебя беспременно позовет, – сказала Катерина. – Я с царицей буду!

Петр слушал и стыдился рассказывать свои новости. Не хотел омрачать общей радости. Что рассказать ему? Видел он кровь, реками льющуюся, и разбой, и убийство, и мучительные казни. Видел Анну в заточении, Терентия, чуть не безумного. Анелю… Там скорбь безысходная, а тут светлая радость. И он молчал…

Царь принял его ласково, а Матвеев расцеловался с ним.

– Ведомо, ведомо твое старание, – сказал ему царь, – после я о награде твоей удумаюсь. Теперь иди домой, чай, жена заскучала, а ввечеру ко мне приезжай. У нас тут немец комедь с пляской показывает. Как зовется-то?

– Балет, – сказал Матвеев.

– Балет! Вот на балет и приезжай! Прощай покудова что…

И вечером Петр увидел балет. В большой палате были устроены помост для актеров и места. Сбоку, в отдельной горенке, сидели царица и боярыня, смотря на помост через решетку. Царь сидел на стуле, а вкруг его стали бояре, и ближе всех Петр с Матвеевым.

Вот заиграла музыка и раздвинулся на обе стороны занавес.

Петр смутился.

– И музыка? – тихо сказал он. Царь услышал и засмеялся.

– Они хоть и немцы, а без музыки, слышь, что без ног. Совсем плясать не могут. Ты смотри! – И царь весь отдался зрелищу.

Выскочил мужчина (его Орфеем назвали) с цимбалами и стал так-то ловко ногами выкручивать, что твой скоморох!.. Потом упал на колени и стал царя славить.

После этого действо началось. Играли Эсфирь. Все как по Писанию.

Цезарь, Ассуир с длинной черной бородой, и Эдисса, и Мордохей, и Аман – и все они играют и пляшут, и не знаешь, что чего лучше…

Петр смотрел, затаив дыхание, а царь приговаривал:

– Чудно! Дивно! Назидательная история и зело потешна!..

А в это же время в далеком Боровске кончалась Морозова.

Ее держали в великом утеснении, в земляной яме, над которой бессменно ходил стрелец, разлучая ее со всем миром.

Тело ее покрылось язвами, во рту образовалась цинга; с нее сняли оковы, но не облегчили ничем ее участи.

В эту ночь она почувствовала близость смерти.

– Милый! – сказала она стрельцу. – Господь зовет меня к себе, а у меня зело грязна сорочка моя. Не подобает мне, чтобы тело мое в нечистых одеждах легло в мать сыру землю. Вымой для Господа Бога!

И стрелец умилился ее просьбой и вымыл ее сорочку.

Она облачилась в нее и тихо скончалась в ночь с первого на второе число ноября.

Тело ее завернули в рогожу и схоронили рядом с ранее умершей сестрой ее.

П. М. Строев, посетивший Боровск в 1820 году, видел на городище у острога камень, к которому боровские жители имеют особое почтение и даже кланяются ему до земли. Они рассказывают, что под камнем погребены две княжны, сожженные татарами.

Строев же разобрал на камне следующую полустертую надпись:

«Лета… погребены на сем месте сентября в 11 день боярина князя Петра Семеновича Урусова жена Евдокия Прокофьевна, до ноября 2 дня боярина… жена… Морозова боярыня Феодосья Прокофьевна, а в иноках инока-схимница Феодора; дщери окольничего Прокопия Сидоровича Соковнина. А сию цку положили на сестрах своих родных боярин Федор Прокопьевич да окольничий Алексей Прокопьевич Соковнины».

Такова была кончина одной из ярких представительниц старого строя.

Выступила она на борьбу с новым течением и была сломлена.

Наступало новое время. Родился Петр, будущий реформатор, а его предтечей был царь Алексей со своей женой Нарышкиной и боярином Матвеевым.