Патмосов возвращался домой.

Было раннее утро. Катя хлопотала по хозяйству и поджидала Пафнутьева, который неизменно являлся с утра и проводил с ней весь день, весь в радостном ожидании, что их любовь наконец завершится свадьбой.

Катя давала распоряжения Маше и вдруг услыхала стук входной двери; выбежав в прихожую, она увидала отца.

— Папа, здравствуй! — крикнула она. — Как тебе не стыдно, что ты не известил о своем приезде!

Патмосов нежно поцеловал ее и шутливо ответил:

— Хотел свою хозяюшку врасплох застать. Ну, чем отца покормишь?

— Покормить?… Маша, что у нас есть? Ах да! Если хочешь, я тебе сейчас зажарю малороссийскую колбасу, а пока дам водки и закусить что-нибудь. Кофе у меня заварен.

— Отлично! — входя в комнаты и, по обычаю, потирая руки, сказал Патмосов. — Выпьем и закусим. Я изрядно проголодался.

Катя вприпрыжку побежала на кухню, а Патмосов надел домашние туфли, сбросил пиджак, заменил его обычной тужуркой, сел к своему бюро и занялся работой.

— Иди, папа! — крикнула Катя из столовой.

— Сейчас! Ну, скажи, что твой Сенечка делает?

— А он сейчас будет, — вспыхивая, ответила Катя. — Он говорит, что я могу соскучиться в одиночестве, и каждый день приходит. А какие он мне подарки из Москвы привез!

— Знаю, знаю. Так сейчас придет? А ты вот что, милая: подойди к телефону, позвони в сыскное и вызови ко мне Чухарева; пусть он сейчас заезжает.

Катя тотчас отправилась в кабинет, а Патмосов налил рюмку водки, посмотрел на свет, выпил, крякнул и стал есть ветчину.

Зазвенел звонок, и скоро в столовую вошел Пафнутьев.

— Борис Романович, ты и не известил о приезде! — воскликнул он, подходя к Патмосову,

Тот встал и дружески поцеловался с гостем.

— Зачем извещать? Чай, не персона и не расслабленный. Вышел с вокзала, сел в трамвай, вот и дома. Ну, расскажи мне все новости. Семечкин рад?

Пафнутьев, махнув рукою, ответил:

— И рад, и не рад! Этот мерзавец совершенно искалечил Коровину, обратив ее в какую-то идиотку, и теперь ее лечат.

— Ну, и что же?

— Обещают вылечить. Вчера видал Семечкина, он сам не свой. Доктора говорят, что к ней вернется сознание.

— Ну, дай Бог, дай Бог! Было бы жалко, если бы наше дело не увенчалось полным успехом.

— Тут увенчалось, а дело осталось делом: кто — убитая и кто — убийца?

Патмосов тихо засмеялся.

— Нашел! Будь покоен! Так обделал все дело, что лучше и не надо.

— Нашел?

— Ну да! Чего удивляешься?

Катя внесла на шипящей сковородке поджаренные колбаски.

— Вот съедим да выпьем, потом кофе, а там придет Чухарев, и я все доподлинно расскажу, — заявил Патмосов.

— Удивительно! И это ты в одну неделю обделал?

— Чего же тут долго возиться, когда я все дороги знал? Дело вовсе не трудное; нужно только уметь смотреть и понимать. Ну, за твои будущие успехи! — поднимая рюмку и чокаясь с Пафнутьевым, сказал Патмосов.

В это время раздался звонок, и в комнату вкатился маленький рыжий Чухарев, по дороге поправляя воротничок и манжеты.

— Здравствуйте, дорогой Борис Романович! Приехали? С новостями поздравить можно?

— Здравствуй, здравствуй, Петр Кондратьевич! Ну, садись! Я тебе сюрприз приготовил, — смеясь, сказал Патмосов. — Катя, подавай кофе. Может, закусить чего хочешь?

— Нет, спасибо! Я позавтракал. В «Плевне» завтракали.

— Обычно, по-вашему. Ну, расскажи пока, что у вас там?

— Да что? Канитель одна! — Чухарев махнул рукою. — Градоначальник снова говорил нашему начальнику, а начальник — помощнику, помощник на меня набросился, а я что? Я вам верю, Борис Романович…

— И хорошо делаешь! Ну, теперь, братцы, слушайте. Ты, Катя, тоже можешь оставаться. Я здесь расскажу.

— Неужели нашли? — и Чухарев даже приподнялся на стуле.

— А то как же! Чего же ради я ездил? — усмехнулся Патмосов. — Про Коровину ты знаешь?

— Как же! Семен Сергеевич мне все рассказал.

— Ну, так это — одна история, а наше дело с тобой другое. — Патмосов помолчал, потом закурил папиросу и начал: — Как я обещал тебе, Петр Кондратьевич, что дело это твое будет, так оно твоим и будет; постарайся только за него побольше сорвать.

Чухарев просиял.

— Помилуйте, Борис Романович! Если я открою это дело, непременно отличие будет.

— Ну, так вот и старайся! — Патмосов пыхнул папиросой. — Когда я был у вас на осмотре, то прежде всего, если ты помнишь, я нашел два волоса — черные и длинные.

— Как же! — сказал Чухарев. — Я удивлялся, что мы просмотрели.

— Ну, вот! А ведь Коровина-то, по описанию, русая?

— Совсем светлые волосы с золотым отливом, — сказал Пафнутьев.

— С золотым отливом, а тут черные. Значит, могут быть два объяснения: первое — что убийцей была женщина с черными волосами, а второе — что убита была женщина с черными волосами. Следовательно: или убита не Коровина, или убийцей является не тот Кругликов, которого обвиняют в преступлении (теперь мы знаем, что это — Чемизов), а какая-то женщина с черными волосами. Словом, — засмеялся Патмосов, — ищи женщину! Хорошо!.. Затем когда я осмотрел коробку, то увидел сразу, что она нездешней работы; тут таких коробок не делают. Здесь делают ящики на Охте, делают лубяные короба, а таких картонок, как та, где была голова, у нас нет. Их выделывают в Варшаве и в Лодзи. Я несколько раз выписывал оттуда разные вещи, и всегда в таких же самых коробках, как та. Это — второе. Я запомнил. А третье: если ты вспомнишь, то этот багаж был послан по адресу Станислава Личинского, в Вильну, на Немецкую улицу. Что надо делать? А надо ехать к этому Станиславу Личинскому и говорить с ним.

— Мы к нему запрос посылали и показания брали, — сказал Чухарев.

— Запрос, показания… Что же он мог сказать? "Черт их знает, откуда пришла посылка", — вот и все. Я решил, что надо его расспросить, и тогда, может быть, найдутся какие-нибудь следы. Ясное дело, что если посылают посылку к нему, то посылает ее непременно кто-нибудь знающий его. Фамилии и адреса так себе из головы не выдумаешь. Понял?

— Так-то оно так, хотя можно и прямо из головы. Вот я пошлю: Парголовская улица, семьдесят два, Кувыркову. Она и пойдет.

— Положим, это можно, — согласился Патмосов, — но для этого много ума надо. Обыкновенно попадается чья-нибудь знакомая фамилия с адресом, и туда гонят. Может быть, даже есть расчет правдоподобности, вероятности. Шут их знает, но обычно дело ведется так. Хорошо! Поехал я к Личинскому. Веселый парень, любит поесть, любит выпить… Ну, и я — не дурак. Один раз он меня угостил, другой раз — я его, сказал, что хочу магазин открывать. Он и разговорился. Торгует он всяким хламом: за девяносто четыре копейки сто двадцать вещей посылает. Ну, а хлам этот получает главным образом от Плинтуса. Зовут последнего Генрихом Брониславовичем, и живет он в Лодзи, причем торгует главным образом костюмами и разной галантереей. Он, значит, посылает все Личинскому, а Личинский уже публику обдувает. Спрашиваю последнего, у кого он еще товар покупает? Почти ни у кого: Плинтус — самый главный. "Что за Плинтус?" Слово за слово: веселый господин, хорошо бы с ним дела делать, только жена у него бедовая: влюблена в него, как кошка, ко всем ревнует и во всякое дело нос сует. Стал я дальше расспрашивать. Тут пан Личинский мне одну историю рассказал, другую историю, а потом говорит: "Какая она, то есть жена этого самого Плинтуса, такая-сякая. Была у них красивая кассирша, Берта Эдуардовна Шварцман, так она ее со света сжила". — "Как, — говорю, — сжила?" — "А так, увезла ее и рассчитала. Так, — говорит, — и пропала. А Плинтус после того два месяца нос повесив ходил". Ну вот, я это на ус себе намотал и прямо в Лодзь, а там к Плинтусу. Пришел в магазин и говорю: "Подайте мне Берту Эдуардовну Шварцман". Тут сейчас его жена — она рыжая — и спрашивает: "Зачем вам эту самую Берту?" — "Я, — говорю, — ее родственник, за ней приехал". Плинтус руками развел. "Как, — говорит, — уехала она с моей Стефанией, так и пропала". — "Как это, — говорю, — пропала? Вы, сударыня, с ней уехали?" — спрашиваю Плинтусиху. "С ней, — отвечает. — А по дороге она рассорилась со мной и прочь уехала". — "А где это? А когда это было? А почему? А где ее вещи?" Эта самая Стефания смутилась и к себе за конторку спряталась. Ну, я ушел к себе, а в гостинице управляющий — большой болтун. То, се, тары-бары, хороший табачок, я его посадил за стол и давай расспрашивать. Ну, тут узнал я всю подноготную Плинтусов. Генрих-то Брониславович — мужчина красивый, лет под сорок, ухаживать охотник, а жена его, можно сказать, — кошка драная: острый нос, глаза навыкате и ревнива. Управляющий рассказал мне столько сцен, что со смеха помрешь. А эта Берта Шварцман у них кассиршей была, высокая, статная, красивая брюнетка. Плинтус с ней и сошелся. Весь город об этом знал. Стефания металась и не знала, как от нее отделаться, а потом поехали они вместе товар и покупать, и продавать, сперва в Варшаву, потом в Петербург. Стефания уехала с Бертою, а вернулась одна. Вот тебе и вся история.

— Что же вы думаете? — спросил Чухарев.

— Да нечего тут и думать. Возьми отпуск, поезжай в Лодзь, найди этих Плинтусов, подойди к Стефании и скажи: "Я вас арестую за убийство Берты Шварцман". Вот и все!

— Неужели? — Чухарев вскочил. — Борис Романович, да ведь это — такое счастье, да ведь если это так, то какая же мне награда? А слава-то какая!

— Так, так, милый человек, будь покоен! Я уж тебе без обмана.

Чухарев подбежал к Патмосову и горячо стал встряхивать его руку.

— Я уж не знаю, как и благодарить вас.

— А никак, — смеясь, ответил Патмосов. — Сделай дело — ладно, а мне твоя помощь когда-нибудь еще нужна будет.

— Да и я, и дочь моя жизнь за вас положим, вот что! — воскликнул Чухарев. — Можно мне идти, Борис Романович?

— Иди, иди!

Патмосов засмеялся. Чухарев стремглав удалился.

— Осчастливил человека, — сказал Пафнутьев.

— Надо. Все время держат в черном теле, а он — человек с мозгами.

— Смотрю я на тебя, Борис Романович, и диву даюсь. Куда мне! Ввек не дойти до такой тонкости.

— Ну, ну, присматривайся да учись понемногу, а если дело нравится и есть к нему охота, так все, братец, будет. В конце концов, все эти дела немудреные. Во всю свою жизнь ни разу я не видал, чтобы преступник мог скрыть свое преступление. Всегда какая-нибудь мелочь, пустяк — и он открыт. Да понятно. Разве можно человеку, какой он ни будь умница, хоть семи пядей во лбу, обдумать все случайности? Сообразил он их тысячу и приготовился к ним, а вдруг ему тысяча первая, и все насмарку! Он растерялся и след оставил. Ну, дело кончено! Отдохну я немного, а потом займемся другими делами.

Патмосов встал, поцеловал дочь и пошел в свой кабинет, говоря:

— Обед к четырем часам сделай, а тогда и меня разбудишь. Пока что гуляйте, ребята. Ты, Сенечка, узнай про Семечкина: как и что?

— Он у меня в семь часов будет; хочешь, я его к тебе приведу?

— Нет, сегодня не надо. Сам с собою побыть хочу. Ну, всего доброго! Покалякайте тут! — и Патмосов скрылся в своем кабинете.