Старая Марфа кряхтела и ворчала, с трудом поспевая за Машей, которая спешила на последнее свидание со своим несчастным женихом.
— Ох, грехи, грехи, — говорила старуха, — и виданное ли дело, чтобы девка сама к жениху шла! Ах ты, Господи! Коли сам узнает, что будет мне, старой? У, бесстыдница! Воротись! Право слово, воротись! Ведь срамота!
— Нянюшка, миленькая, — молящим голосом уговаривала ее Маша, — в последний раз ведь, золотая моя! Уедет он! Одна я останусь. Сама знаешь, что теперь за жизнь у нас.
— Ну, ну, — смягчилась старая нянька. — Бог даст, царь помилует да еще наградит. Нешто правды-то нет на свете? Есть, ласточка моя, есть! Знаешь ли ты дорогу-то?
Маша улыбнулась сквозь слезы и проговорила:
— Я у него была раз… когда он болен был.
Они прошли две улочки, и Маша, вскрикнув, ускорила шаги.
— Вот и дом их! Вот и Сидор стоит!
— Постой, постой, коза! Нешто догоню я тебя?
— Он! — воскликнула в это мгновение Маша и быстро побежала по пустынной улице.
Семен Павлович вышел на крылечко поджидать Машу и, увидев ее, не выдержал и сам побежал ей навстречу. Они сошлись и схватились за руки. Маша чуть не бросилась ему на грудь, но старый дворецкий да Марфа стесняли ее. Поэтому она лишь крепко сжала руки Семена Павловича и тихо сказала:
— Как изменился ты!
Он ответил ей нежным пожатием, сказал: "И ты похудела, Маша. Пойдем!" — и они вошли в дом.
Маша едва переступила порог горницы, как тотчас порывисто обняла Брыкова и крепко прижалась к нему.
— Милый, хороший! — страстно проговорила она. — Как я люблю тебя! Как я страдала!
Он крепко поцеловал ее и, посадив на диван, сел рядом с нею и взял в свои ее руки.
— А я? — ответил он. — И тогда, и теперь! Ну, будет, — перебил он себя и заговорил: — Я еду, Маша! Завтра уеду и хотел обо всем договориться с тобой. Прежде всего, — его голос дрогнул, — я тебя, Маша, не связываю. Я попал в несчастье, но ты… ты свободна!..
— Сеня! — с горечью ответила девушка. — Да разве я не люблю тебя?… Нет, нет, — порывисто произнесла она, — пока ты вправду не умер, я — твоя! Лучше в монастырь, чем за другого!.. — И она тяжело перевела дух и улыбнулась сквозь слезы.
Семен Павлович страстно обнял ее, и его лицо повеселело.
— Ну, теперь, — сказал он, — мне ничего не страшно. Не за себя я хлопотать поеду, а за наше счастье. — Он встал, прошелся по горнице, сел и снова сказал: — Ну, так поговорим теперь о деле. Мучают тебя?
— Очень. Отец грозит проклятием, а он все ездит с подарками и… — Маша вздрогнула, — все руки целует…
— Гадина! — воскликнул Семен Павлович.
— Они хотят меня в Брыково везти и там будут мучить!
Брыков тяжело перевел дух.
Маша тихо взяла его за руку и промолвила:
— Но ты не бойся! Я — сильная! Я не поддамся им! А если уж очень худо будет, то убегу… к тебе!..
Брыков молча кивнул головой.
— Что они могут сделать? — продолжала Маша. — Только приставать! Я отмолчусь от них. Жечь? Убить? Ведь этого не сделают.
Брыков тяжело перевел дух.
— Да, да, понятно, — заговорил он, — но как тяжело мне, Маша, оставлять здесь тебя одну!.. Пиши мне! У меня здесь лучшие друзья. Вот хоть Ермолин. Я скажу ему, и через него у нас будет связь. Все ему пиши, а он перешлет. И еще вот что: если тебе станет очень плохо, беги к нему. Он тебя ко мне переправит. Не бойся его!..
Маша кивала головою на его слова и не могла сдержать слезы, неудержимо катившиеся из глаз. Ах, то ли она ожидала от судьбы! И вот чем заменила действительность ее светлые грезы!
Семен Павлович тихо обнял ее и нежно заговорил:
— Маша! Сердце мое, не плачь! Не надрывай души! Мне так тяжко, так тяжко!
— Прости, милый, но я… но мне… — И она неудержимо разрыдалась.
Брыков торопливо подал ей воды и стал нежно утешать ее.
Эх, перемелется и мука будет! Они еще молоды! Счастье все впереди, перед ними. Не может быть, чтобы долго могла удержаться такая нелепость, какая случилась с ним. Царь и умен, и добр, и справедлив; правда выйдет наружу, и они еще посмеются.
— Не плачь, Маша! Не плачь, мое сердце! Смотри, пройдет два-три года, и мы сами посмеемся над этой историей.
Девушка немного успокоилась и улыбнулась жениху. Он снова обнял ее, она прижалась щекою к его щеке и они начали опять говорить о своих чувствах. Время летело, и они не замечали его. Свечка оплыла и едва мерцала под огромным нагаром, за дверями нетерпеливо ворчала Марфа; но молодые люди ничего не замечали и говорили без умолку, пока, наконец, Марфа сердито не окликнула своей питомицы. Тогда они очнулись, как от сна.
Наступило расставание. Они обнимались, клялись друг другу и обнимались снова.
— Я провожу тебя! — сказал Семен Павлович.
— Проводи!
Он прошел с нею по всем пустынным улицам и, наконец, расстался.
Маша заплакала, и Марфа не могла утешить ее, а Семен Павлович шел назад, не замечая дороги, и думал: что ждет его, ее? Ему всюду грозит опасность, и его брат, его враг, дремать не станет! Увидеть царя! Но пока доберешься до царя — всего натерпишься… А с Машей? Брыкову представлялись картины той нравственной пытки, которая ожидала ее. Постоянные попреки отца. О, он знает, что это за старик! Ему бы только деньги и деньги. Про него весь приход рассказывает ужасные вещи. Разве у него есть сердце, разве он — отец для дочери? Она для него — ценность, и он не постесняется продать ее. И потом ухаживанья этого негодяя!..
Несчастный Брыков схватился за голову.
Когда он вернулся, Ермолин был уже дома.
— Что это ты какой? — сказал он. — Стыдно тебе. Крепись!
— Какой я?
— Да краше в гроб кладут.
— Я уже и похоронен, — усмехнулся Брыков.
— На бумаге. Но на зло всем живи! Виделся?
— Да! Машу хотят увезти в усадьбу и уже там мучить. Вот что, брат: я сказал, чтобы она через тебя писала.
— Ну, понятно!
— И потом вот еще: если ей станет очень тяжко, она прибежит к тебе. Ты укроешь ее, а потом ко мне, в Петербург, если я там буду.
— Ладно! Ну, а теперь я говорить буду! — сказал Ермолин. — Вот, во-первых, тебе тысяча рублей! — И он поставил на стол шкатулку. — Брось, не благодари. Это — дело товарищеское. Надо будет, еще дадим! Это раз. А потом: ведь ты — мертвец по бумагам и тебе, пожалуй, и подорожной не дадут. Так вот, — и он положил на стол бумагу, — ты — мой дворовый. Не сердись, братец! У меня один музыкант есть, так это — его подорожная.
— Не думал я в крепостных числиться, ну да ничего не поделаешь тут! Спасибо тебе! — И Семен Павлович крепко поцеловался с Ермолиным.
На другое утро он выехал на почтовых вместе в неразлучным Сидором.
— Пусть меня в беглых считают, — решительно сказал Сидор, — авось Митрий Власьевич не погонится!
Их провожала целая кавалькада офицеров.
— Стой! — крикнул Ермолин, когда выехали за заставу. — Здесь отвальную устроим!
Семен Павлович вышел из коляски, офицеры спешились, и на лужайке, у дороги, появились вина и закуски.
— Пей, Сеня! — говорили бывшие его товарищи, чокаясь с ним. — Дай Бог тебе удачи!.. Возвращайся, да за свадьбу!.. Насоли своему братцу!
Брыков был растроган этим общим сочувствием.
— Спасибо, друзья! — отвечал он со слезами в голосе и обнимался с каждым.
Уже солнце поднялось на полдень, когда друзья допили последнее вино и Брыков снова сел в коляску.
— Ну, давай Бог удачи! Пиши! Кланяйся Башилову! — раздавались возгласы.
— Эй, вы, соколы! — закричал подвыпивший ямщик, и кони рванулись с места.
Офицеры еще постояли на дороге, махая шапками вслед уносившейся коляске, а потом сели на коней и медленно вернулись в Москву, говоря о Брыкове и о риске его предприятия.