Приближалась осень. Из Неаполя пришло известие, что Фердинанд нарушил данное своим противникам слово: примирившиеся с ним мятежники были все до одного казнены. Великолепный впал в меланхолию. Мир опять оказался под вопросом, мечта о спокойствии в Италии не сбывалась. Вспоминались слова Фичино, сказанные им, когда он разглядывал «Венеру» Сандро – насколько приятнее было бы жить на земле, если бы здесь господствовал не Марс, а Венера! Он погрузился в размышления, а спустя некоторое время добавил: среди всех планет Марс, видимо, выделяется своей силой, недаром же он сообщает людям величие и мощь. Потом еще подумал и закончил: но Венера все-таки затмевает его и, как кажется, никогда Марсу не победить ее. Из этих слов философа и родилась идея следующей картины, которую Сандро и предложил Марко Веспуччи, потерявшему уже всяческое терпение. Роль умиротворительницы воинственных мужчин, как полагал художник, вполне подошла бы для Симонетты, проживи она дольше.

Всю зиму Сандро работал над заказом Веспуччи. Деньги, заплаченные Лоренцо ди Пьерфранческо за «Рождение Венеры», давали ему возможность не торопиться и обдумать все более тщательно. Да и работать было удобнее в собственной мастерской, а не где-то на вилле, полной посторонних людей. Если тему его композиции подсказало случайно оброненное замечание Фичино: победа любви и милосердия над войной и страданиями, – то с формой, в которой ее нужно было воплотить, дело оказалось куда сложнее. Прежде всего необычными оказались размеры картины, которая потребовалась Марко – ее длина раза в три превышала высоту, что создавало немалые неудобства. Дело пошло на лад лишь после того, как на память ему пришел саркофаг, который он видел в Риме. Он был перенесен в Ватикан с какого-то древнего погребения и вызывал жаркие споры среди ученых мужей, которые никак не могли прийти к единому мнению по поводу высеченных на нем фигур. В итоге большинство склонялось к тому, что на нем изображена сцена из древнего мифа, повествующего о том, как Вакх обнаружил на острове Наксос Ариадну и похитил ее, оставив с носом героя Тезея.

Впрочем, скульптор мог и не думать ни о каком мифе, а просто изобразил супругов, возлежащих друг против друга, как было принято в древности на пирах. Эту мысль Сандро и рискнул тогда высказать, но где ему было спорить со знатоками древностей, которые даже в простых вещах видели какой-то потаенный смысл! Ведь и в его произведениях они зачастую усматривали значительно больше, чем он изображал. Ну и Бог им судья! Ему сейчас важнее была композиция будущей картины. И этот саркофаг пришел ему на память, когда он увидел длинную доску, на которой ему предстояло написать свое полотно.

Конечно, на сей раз он был далек от мысли изобразить Венеру в обнаженном виде, ибо Марко вряд ли пришлось бы по душе такое изображение покойной супруги. Да и сам Сандро отверг бы такое предложение, если бы оно ему было сделано. Поэтому его Венера облачена в одежды состоятельных флорентиек. Облокотившись на подушку, она смотрит на безмятежно спящего Марса. Ее черты не так идеальны, как те, которыми он наделил волнорожденную Венеру, но ведь Симонетта вовсе не была идеальной красавицей. Марс, не прикрытый никакими одеждами, напоминает того юношу, который был изображен им в виде святого Себастьяна. Как давно это было! Но он отбросил все уроки Верроккьо. Анатомических подробностей здесь мало – слишком плавные линии, никакой угловатости. Марс беспробудно спит. Его шлем и копье похищены маленькими шалунами-сатирами, которые забавляются ими как игрушками. Один из проказников забрался в панцирь грозного бога войны и весело выглядывает оттуда. Другой сатир изо всех сил дует в раковину над ухом спящего. И даже осы – символ рода Веспуччи, – вьющиеся над головой бога, не в силах его разбудить. Венера действительно крепко усыпила Марса. Если бы так было и в жизни!

Его друзья-философы могли быть довольны – они воспитали достойного адепта. Может быть, он и не второй Апеллес, но вполне способен выражать их мысли и рассуждения в безупречной художественной форме. И Сандро тоже было чем гордиться: ведь он сам без чьей-либо помощи написал картину, которая всецело удовлетворила даже изысканного Полициано. Он еще не мог предполагать, что это – его последняя картина, посвященная языческим богам. Мучительный период раздвоенности надвинулся на него вплотную, но пока он лишь предчувствовал это.

Во Флоренции что-то продолжало меняться. Речь шла не о каком-то новом заговоре против Медичи, процессы были значительно глубже – изменялись сами настроения горожан. Наступающие перемены можно было почувствовать уже по карнавалу, который в новом, 1486 году прошел на редкость скучно. Вместо обычного бесшабашного веселья он приобрел черты какой-то навязчивой назидательности. И случилось это не только потому, что Великолепный на сей раз отказался принимать участие в его подготовке и проведении – просто почему-то изменилась обстановка. Не было колесниц с восседающими на них Флорой и прочими весенними божествами, не проходила по улицам города Весна, рассыпающая щедрые дары. Даже прежние песни, казалось, звучали как-то приглушенно и далеко не весело. Это настроение особенно усилилось после того, как черные буйволы проволокли по улицам Флоренции колесницу Смерти, напомнившую всем о тщете и суетности этой жизни.

Дальше – больше: на улицах Флоренции появились люди в белых одеждах, которые публично каялись в своих прегрешениях и призывали к этому других. Их становилось все больше, и в основном это была молодежь, которая вдруг потребовала отказа от роскоши и лжеучений. В народе они получили прозвище «пьяньони», то есть «плакс». Сначала на них смотрели с недоумением и насмешками, но постепенно чувство беспокойства, распространяемое ими, стало затрагивать все больше и больше народа. Церкви были заполнены людьми, спешащими искупить свои грехи. И ко всему прочему распространился слух о том, что Иннокентий VIII собирается ввести святую инквизицию, которая будет расследовать преступления против веры и сурово карать отступников и еретиков. Было над чем задуматься. В доме на виа Ларга все реже собирались философы, и в этом была повинна не только болезнь Лоренцо, терзавшая его все сильнее. Теперь в ней видели проявление гнева Господнего. Марко Веспуччи недолго хвастался картиной Сандро – ее пришлось убрать подальше от посторонних глаз. Купцу при нынешних обстоятельствах не пристало кичиться приверженностью языческим богам. Не состоялись в этом году и ставшие традицией чтения Платонова «Пира» – хотя в этот день члены академии и собрались у Лоренцо, но свой диспут посвятили темам более благочестивым.

Поворот горожан к Богу, конечно, не мог пройти мимо внимания Синьории – ей тоже нужно было что-то предпринимать, чтобы показать свою приверженность Церкви. Было решено украсить зал приемов в палаццо Веккьо изображением Мадонны, дабы все входящие в этот зал – будь то свои горожане или послы из других краев – видели, что Синьория, несмотря на все распространяемые о ней зловредные слухи, пребывает в лоне благочестия и истинной веры, что она всецело полагается на защиту святой покровительницы города. Этот замысел не мог быть осуществлен без благословения Лоренцо, и конечно же он одобрил его. Он же назвал и исполнителя этого замысла – Боттичелли, кто же еще? Те, кто видел в доме Великолепного «Мадонну Маньификат», не колебались в выборе – Синьории нужно нечто подобное. Заказ был почетным, он закреплял за Сандро неофициальное звание первого живописца города и давал ему возможность искупить ту вину, которую он принял на себя, согласившись выполнить греховное желание Лоренцо ди Пьерфранческо. Никто не высказывал никаких пожеланий, никто на этот раз не учил его, как следует писать; ведь здесь ему не было равных и никто из флорентийских живописцев не мог быть ему конкурентом. Он принял этот заказ с великой радостью.

Работая над тондо, которое впоследствии получило название «Мадонна с гранатом», Сандро стремился воспользоваться всем тем, чего он достиг, выполняя заказы неоплатоников. Другое исполнение вряд ли могло понравиться Лоренцо – он ведь сам назвал образец, которому Сандро должен был следовать. Мадонна с младенцем окружена ангелами, читающими Книгу судеб и держащими терновые венцы, переплетенные розами – символы будущих страданий Христа. О том же, как и в «Мадонне Маньификат», напоминает гранат в руке младенца.

Эта картина вряд ли добавила что-либо новое к тому, чего он достиг. Но в ней появилось нечто, лишавшее ее той светлой атмосферы, которая чувствовалась в «Мадонне Маньификат». Это пока еще не было возвращением к живописи, существовавшей до фра Филиппо, которое столь явственно чувствовалось в его «Мадонне с двумя Иоаннами», но уже не имело ничего общего с «Рождением Венеры». Это чувствовалось, но было пока каким-то неуловимым, словно набежавшая на картину тень из прошлого. Писал он свое тондо не спеша, тщательно обдумывая каждую деталь. Ведь эта картина была обречена на долгую жизнь – так он, по крайней мере, думал. Находясь в зале приемов Синьории, она еще долго после его смерти будет повествовать о нем и о его мастерстве.

1487 год изобиловал событиями, которые отвлекали его от этой основной работы, заставляли прерываться, а потом снова входить в соответствующее настроение, столь необходимое для живописца. Лоренцо, как всегда смотревший далеко вперед и, видимо, чувствовавший приближение своего конца, решил устроить судьбу своих детей. На осень были назначены сразу две свадьбы: Пьеро должен был взять в жены Альфонсину Орсини, а дочь Великолепного Маддалена соединялась браком с Франческетто Чибо, незаконным сыном папы Иннокентия. Орсини поддерживали дружеские отношения с неаполитанским Фердинандом, а Чибо, естественно, гарантировал не менее дружеские связи с Римом.

Лоренцо по-прежнему был силен в политических расчетах, и, пожалуй, даже тяжелая болезнь не в силах была подорвать его способности. Свадьба Маддалены должна была состояться в Риме, но это отнюдь не означало, что флорентийские живописцы оставались без заказов и различных поручений. Опять Боттичелли и его коллеги были заняты по горло, подготавливая свадебные торжества для детей Лоренцо. В конце лета супруга Великолепного Кларисса вместе с Маддаленой отправилась в Рим, чтобы осуществить там последние приготовления к свадьбе. Никто не отговаривал их, не предупреждал, что это время года особенно гибельно для тех, кто отвык от римского климата. Случилось непоправимое – Кларисса тяжело заболела. Но на это обстоятельство мало кто тогда обратил внимание, ибо Флоренция всецело была поглощена другим событием, гораздо более важным для города, чем недомогание нелюбимой супруги Великолепного – флорентийцы отвоевали Сарцану. Весь год велась борьба за нее, и вот в июне, когда Лоренцо лично отправился к войскам, крепость была взята. Возвращение Великолепного во Флоренцию праздновалось как большой триумф. Пришлось украшать городские улицы и площади сообразно чести великого триумфатора.

Участие Сандро в подготовке триумфа Лоренцо и свадеб его детей не помогло заделать ту трещину, которая пробежала в отношениях между ним и обитателями дома на виа Ларга. Он все больше отходил от них, и теперь на столе у него вместо диалогов Платона появились труды блаженного Августина и других отцов церкви. С того дня, как он получил заказ на фреску в Оньисанти, Августин привлек его внимание, и вот теперь он окончательно вытеснил своими трудами весь тот вздор, которым занимались флорентийские философы. Сандро искал в его трудах средство для укрепления своего мятущегося духа, которое не мог найти у Платона.

Как быстро менялись настроения во Флоренции! Тяга к покаянию усиливалась. Триумф Лоренцо по поводу взятия Сарцаны мало что изменил в усиливающемся негативном отношении к тому образу жизни, который он вел и который, по мнению простого люда, был непростительно греховным. Не помогло здесь и то, что Лоренцо стал более внимательным к нуждам церкви и монашеским орденам. В этом видели лишь заигрывание с папой ради того, чтобы тот надел кардинальскую шапку на его младшего сына. Ведь хитрости Лоренцо было не занимать. И даже веселясь на свадьбе Пьеро, гости не скупились на слова осуждения в адрес хозяина.

Сандро усердно читал труды святого Августина и все больше отвергал тот образ жизни, который он вел до сих пор. Конечно, ему не все было понятно в писаниях отца церкви, приходилось обращаться к знающим людям за советами – он всеми силами хотел исправиться, стать на путь истинный. И ему охотно помогали: разве не праздник для церкви, когда еще один заблудший встал на путь исправления и покаяния? Еще на одного сторонника меньше у Лоренцо – ведь это тоже что-нибудь да значит в борьбе за исправление нравов! О нравах сейчас пеклись больше, чем когда бы то ни было. И когда капитул церкви святого Варнавы обратился к Сандро с просьбой написать алтарь, то условия ему были поставлены жесткие – никаких новшеств, все должно быть просто и без украшательства, как у первых христиан! Даже «Мадонна с гранатом», уже висевшая в зале Синьории, его заказчикам казалась неприемлемой. Смущали слишком уж светлые и радостные краски – они мало настраивали верующих на покаяние. Их больше устраивала «Мадонна с двумя Иоаннами», которую сам Сандро считал неудачной. Все остальное они решительно отвергали, так как оно вошло в практику при Медичи, а стало быть, искажало истинную веру. Но Сандро согласился без всяких колебаний, тем самым отрезая себя от прошлого и прежних друзей.

Да, с ним тоже происходили перемены. Овладевшие им беспокойство и неуют стали заметны в его произведениях. В линиях, мастером которых он некогда был, стала появляться какая-то изломанность, краски будто потускнели, в его картины помимо воли самого автора вторгался мрачный колорит. Покоя и плавности движений в написанных им фигурах уже не было, усилилась тяга к неестественным жестам, долженствующим изображать сильные чувства. Говорят, что душевное состояние художника получает отражение в его картинах, и это в полной мере подтверждали работы Сандро, написанные им в ту пору, когда он отошел от прежних друзей и начал усиленно читать творения Августина. Работа над алтарем шла трудно, ибо она творилась на переломе времен, столь существенном для истории Флоренции и всей Европы. И хотя в это же самое время росла надежда на то, что скоро произойдут изменения к лучшему, на душе было тревожно и будущее рисовалось ему в совсем нерадостных красках.

Еще менее лучезарным оно казалось в доме на виа Ларга. Кларисса так и не смогла оправиться от болезни и по-прежнему оставалась в Риме. Во Флоренции долгое время ходили слухи, что она просто сбежала от мужа под опеку своего знатного семейства, но слухи оказались ложными – она действительно была тяжело больна и умерла в следующем 1488 году. Болезнь продолжала терзать и самого Лоренцо. Но даже не она сильнее всего удручала Великолепного. Его больше мучило другое: Пьеро, которому он, видимо, уже очень скоро должен был передать управление делами рода Медичи, явно не подходил на эту роль, и его отец видел это лучше всех остальных. Во Флоренции, где теперь во всем видели перст Божий, во всех этих бедствиях рода Медичи усматривали наказание Господне за все те грехи, которые были совершены Лоренцо. Сандро временами мучила совесть, что в это трудное для Великолепного время он отступил от него. Но, видимо, действительно слаб человек – прежде всего он думает о самом себе и спасении собственной души.

Согласившись на условия, которые обеспечивали ему новый заказ, он, конечно, не думал, что берет на себя обязательства, делающие невозможным возвращение к прошлому, что теперь у него не будет той свободы, которую он имел, работая на Медичи, что ему придется все свои поступки соизмерять с мыслью о том, что о нем могут подумать не в меру благочестивые заказчики. Новое положение, в котором вместе с ним оказались и другие живописцы Флоренции, вынужденные втискивать свое творчество в определенные рамки, обременяло его коллег. Некоторые уже присматривали себе место в других городах. Покинул Флоренцию Филиппино Липпи – он отправился в Рим, чтобы расписывать капеллу Караффи в Санта-Мария сопра Минерва. Что ни говори, этот заказ был выгоден для человека, обремененного большой семьей, и Рим, который при папе Иннокентии продолжал украшаться, манил к себе многих. Но вряд ли флорентийские художники стали бы искать счастья в чужих краях, если бы не предчувствовали, что в скором времени им придется трудно в родном городе. Сандро словно не видел всего этого – то ли потому, что слишком углубился в вопросы веры, застилающие ему взгляд на происходящее, то ли просто продолжал хранить верность родному городу.

Написание картины для алтаря церкви Святого Варнавы заняло гораздо больше времени, чем он предполагал, и дело было не только в ее огромных размерах, но и в том, что непреклонная воля заказчика сковывала его кисть. Было трудно возвращаться к стилю, который он давно уже оставил позади, а вернее, вообще никогда им не пользовался. На ум ему сами собой приходили некоторые детали из недавнего прошлого. Вот два ангела раздвигают тяжелый темно-красный занавес, обрамленный горностаем, перед сидящей на троне Мадонной, будто собираются дать представление. Так обычно начиналось действо на сцене в доме на виа Ларга. Два других ангела демонстрируют зрителям гвозди и терновый венец – символы Христовых мук. Конечно, это была не столь уж изощренная символика – он был способен и на большее – но от него требовали простоты и понятности, так что сойдет. На левой стороне картины Сандро поместил святого Варнаву, поднявшего руку для благословения и повернувшегося к святому Августину, который вроде бы и не обращает на него никакого внимания, так как сосредоточенно пишет что-то в своей книге. Рядом с Августином стоит святая Екатерина, которая взирает на Марию. Справа расположилась группа святых – Иоанн Креститель, Игнатий и архангел Михаил. Никаких отклонений от строгой симметрии – и никакой жизни. Все неестественно, зажато, сковано. Сандро словно задался целью написать картину, в которой ничего бы не оставалось ни от его прежнего стиля, ни от всех достижений флорентийских художников.

Но все-таки работа над алтарем захватила Сандро, как захватывает стремление создать что-то новое, отклоняющееся от прежнего. Жаль, конечно, что это новое он искал в уже преодоленном. Его отдаление Лоренцо воспринял спокойно – уж он-то знал неверность человеческой натуры. К тому же у него и так хватало забот, чтобы беспокоиться о состоянии духа живописца. Сначала свадьба Пьеро, потом посыпавшиеся словно из рога изобилия несчастья: смерть жены и дочери Луиджины, обострение наследственной болезни, которую бессильны были излечить самые искусные врачи. Но никто не снимал с него городских дел, и все ожидали от него правильных решений, хотя и поносили при этом на всех перекрестках. Такова несправедливость жизни!

Сандро пытался оправдать свое отдаление от Лоренцо тем, что ему в гораздо большей степени приходится считаться с отношением к нему горожан. Великолепный при всей критике, обрушивающейся на него, все-таки остается Медичи, и этого у него никто отнять не может. При случайных встречах с прежними друзьями Сандро чувствовал, что и их охватило какое-то беспокойство, что Платон и у них отошел на задний план, что многие из них также обратились к трудам отцов церкви, пытаясь найти в них объяснение происходящему. Лоренцо с его безошибочным инстинктом чувствовал, что на сей раз речь идет о гораздо большем, чем недовольство его образом жизни. Подобное недовольство его предки и он сам в большинстве случаев успешно устраняли, потакая толпе, подкупая ее празднествами и зрелищами. Сейчас происходило нечто другое. Многие стали искать примирения с Церковью, даже Пико делла Мирандола, труды которого порицались Ватиканом, встал на этот путь и готов был отказаться от прежних «заблуждений». Новые веяния в Риме давали основания предполагать, что Церковь рано или поздно исправится и отбросит прочь все то, что отталкивало от нее верующих. Все теперь жили в предчувствии, что вот-вот что-то должно случиться – то ли светлое и радостное, освобождающее всех от какого-то чудовищного гнета, то ли темное и страшное, как грозные видения Апокалипсиса.

Неслучайно Сандро, прервав на время работу над алтарем для церкви Святого Варнавы, написал «Благовещение». В картине в соответствии с новыми требованиями не было ничего лишнего: почти пустая комната с виднеющимся за окном садом. В нее стремительно врывается ангел, упавший на колени перед Марией, которая в испуге отшатнулась от конторки с открытой на ней книгой и одновременно наклонилась к ангелу, чтобы услышать то, что он ей скажет. Многие в городе ждали благой вести о том, что скоро все изменится к лучшему, наступит покой и страсти улягутся. Это и пытался отразить Сандро в своей картине. Но от других его произведений, в том числе и от алтаря святого Варнавы, эта картина отличалась тем, что в ней самой покоя как раз и не было – наоборот, чувствовались какие-то неустойчивость и смятение. В этом, пожалуй, и можно было обвинить Сандро, ибо тема Благовещения всегда писалась живописцами без всяких там драматических жестов. Но упрекать его в этом было некому, все были заняты своими делами, и в душе у многих было такое беспокойство, что до предчувствий других не было дела.

Неизвестно, что вдруг породило страх перед будущим у граждан пока еще благополучного города Флоренции. Пресловутая склонность горожан верить разного рода предзнаменованиям, столь поражавшая иноземцев? Пророчества, что вот-вот сбудутся предсказания Апокалипсиса? Деяния пап и их присных, порочащие Церковь, которая должна была печься о душах пасомых? Родившись где-то в низах, среди ремесленников в беднейших приходах города, страх ширился и постепенно захватывал и тех, кто, казалось, не верил ни в Бога, ни в дьявола, преклоняясь перед языческими философами и поэтами. Лоренцо начал слагать хвалебные гимны Господу, зиждителю и повелителю Вселенной. Фичино будто потерял интерес к своей академии и реже стал взывать к авторитету Платона для подкрепления своих тезисов, а его вилла перестала быть прибежищем «еретиков» всех мастей. Полициано сожалел о написанных в молодости стихах и при случае заявлял, что с радостью собрал бы их и сжег; впрочем, ему верили меньше всех новообращенных. Даже мудрейший Пико вдруг заявил, что отвергает поэзию, ибо, как он убедился, она лишь развращает души. Флоренция будто очнулась от чар, доселе насылавшихся на нее «идолопоклонниками», и готова была броситься в противоположную сторону, покаяться и понести заслуженное наказание.

Исподволь страх вполз и в мастерскую Сандро: смех и шутки стали редкими – не только потому, что число заказчиков резко убавилось, ибо воспоминание о том, что некогда он ревностно служил «идолопоклонникам», теперь отпугивало многих от дома на виа Нуова. Может быть, Сандро и не так грешен, как его ученые друзья, но лучше на всякий случай держаться подальше. Однако если быть откровенным, не только это лишало Сандро заказчиков: любителей античности в городе пока еще хватало. Однако стремление Сандро оживить прежнюю манеру письма, существовавшую до Джотто, было им непонятно: если живописец решил потрафить вкусам тех, кто возмечтал жить в прошлом, заниматься самобичеванием и рядиться ради спасения грехов в домотканые холсты, а не в бархат, то им с ним не по пути.

Оказалось, что недоброжелателей у Сандро немало, и теперь трудно было предугадать, с какой стороны можно ждать удара. Поэтому были все причины опасаться, что его «Мадонна с шестью святыми» может быть отвергнута, несмотря на его старания избежать всего, что можно было бы расценить как нарушение канонов церковной живописи. В его понимании они сводились к тому, чтобы выражение лиц было как можно постнее, одеяния как можно беднее, а колорит как можно мрачнее, ибо светлые краски, как он слышал, навевают верующим не покаянные, а игривые мысли. Трудно ломать себя, но, кажется, он все-таки преуспел: работа была в конце концов принята, более того, выражено пожелание, чтобы он написал еще четыре картины – разумеется, меньшего формата, – повествующие о жизни и деяниях святого Варнавы.

Будь это раньше, он поблагодарил бы заказчика и без промедления взялся за кисть, зная, что во время работы его посетят Божественное вдохновение или, на худой конец, сестрицы-музы. Но сейчас разумнее было поостеречься: для вдохновения или муз ныне оставалось мало простора, ибо было введено правило, что любая картина, предназначенная для церкви, нуждалась в одобрении не только дарителя или заказчика, но и теолога-эксперта. Может, и существовали подробные жизнеописания святого Варнавы, но Сандро они были неизвестны. Что касается Нового Завета, то там живописец вычитал не так уж много, чтобы позволить фантазии разыграться в допустимых пределах: Варнава сопутствовал апостолу Павлу, вместе с ним основал церковь в Антиохии и был побит камнями – вот, пожалуй, и все.

Раньше этого было бы достаточно для четырех картин, но теперь художнику приходилось осторожничать – а Сандро вдвойне, – поэтому он избегал каких-либо композиций, рассказывающих о драматических событиях, передающих движение или переживания, ибо здесь таился простор для подозрений «ревнителей веры». Одному не понравится выражение лица, якобы не соответствующее святости момента, другому жест, третьему еще Бог весть что, и этого достаточно, чтобы перечеркнуть весь многомесячный труд. И без того в мастерской пылилось немало работ, от которых отказались заказчики, предпочитавшие не дразнить гусей. Учитывая, что денег и без того было в обрез, рисковать не стоило.

Это был один из немногих случаев, когда Сандро отказался от разработки новой для него темы: Варнаву он рисовать не будет, так как не считает себя способным должным образом отразить деяния святого. Вместо этого он предлагает храму четыре деяния из жизни блаженного Августина. Здесь он больше чувствовал себя на коне: с тех пор как он работал над фреской для Оньисанти, он прочитал почти все труды отца церкви и немало из того, что о нем было написано. «Исповедь», которая теперь заняла почетное место на его книжной полке рядом с Дантовой «Комедией», он перечитывал не раз, пытаясь найти опору в борьбе с былыми увлечениями «язычеством». Августин как-то успокаивал: ему ведь тоже пришлось преодолевать влияние «совратителей с пути истинного», но в конце концов он вышел победителем, Предложение рассказать о нем было еще одной попыткой укрепить себя в вере, глубже постигнуть христианское учение. И оно – к его великой радости – было принято. А начал он серию с того, над чем сейчас билась его мысль. Существует легенда: Августин, гуляя по берегу моря, увидел мальчугана, переливавшего воду из залива в вырытую им в песке ямку. Столь странное занятие привлекло внимание святого и побудило его задать вопрос, что, собственно говоря, мальчик делает – ведь море перелить невозможно. На это он получил ответ: «То же, что и ты! Ты своим слабым умом пытаешься постичь непостижимое, как я – перелить море».

Все они походили сейчас на святого Августина, пытаясь разгадать Божий промысел. Впрочем, 1489 год выдался на редкость спокойным. Может быть, впереди их не ожидало ничего страшного? Но нечто будто витало в воздухе, и Флоренция не была уже такой же, как прежде. Может быть, именно это затишье волновало флорентийцев, которые тем и отличались, что, не переживая невзгод реальных, терзались опасностями мнимыми – обязательно должны прийти мор, голод и смута, предсказанные в Апокалипсисе. До ожидаемого в 1500 году светопреставления оставалось еще целое десятилетие, но появлявшиеся во все большем числе пророки всех мастей, обещая его наверняка, призывали отречься от всего богопротивного и покаяться в грехах. И прежде в город приходили ревнители веры со своими пророчествами, но их или встречали насмешками, или же, выслушав и проводив с почетом за городские стены, возвращались к прежнему образу жизни.

Но сейчас было иначе – проповеди могли упасть на подготовленную почву, беда стояла у порога. Как ни скрывали обитатели палаццо на виа Ларга состояние здоровья его владельца, но в городе ни для кого не было тайной, что оно ухудшается ото дня ко дню. Будь иначе, зачем вызывали из Пизы врача Лоренцано, о котором поговаривали, что он при желании может оживить и мертвого? Почему Великолепный перестал бывать в Синьории и отказывается принимать послов, наезжавших во Флоренцию, если это его святая обязанность? Вскоре флорентийцам стал известен еще один секрет палаццо. Принимая во внимание тяжкий недуг Лоренцо, папа уважил, наконец, его просьбу: его сыну Джованни была тайно передана кардинальская мантия – правда, с оговоркой, что о возведении его в сан будет объявлено только через три года, когда он достигнет семнадцати лет. Все указывало на то, что смерть Великолепного близка, и он уже приготовился к ней. Кроме новых неурядиц, распрей между именитыми семействами, волнений ремесленной черни и заговоров, его кончина ничего не сулила. Все помнили, как вошел во власть сам Лоренцо, и поэтому уже сейчас сокрушались, что его место согласно традиции должен занять его старший сын Пьеро. В бесконечных пересудах предпочтение отдавалось Джованни как более хитроумному и изворотливому. Зная и того, и другого отпрыска Великолепного, Сандро полагал так же.

Лоренцано отбыл в Пизу в начале лета, передав надлежащие наставления Пико делла Мирандоле, который в придачу ко всем другим наукам был сведущ также и в медицине. Перед его отъездом Сандро выполнил еще один заказ Лоренцо, как оказалось, последний: врач отказался принять какое-либо вознаграждение, и Великолепный отблагодарил его портретом, написанным первым живописцем Флоренции, каковым Сандро продолжали считать. Позируя художнику, Лоренцано избегал разговоров о здоровье своего пациента, но уже один его удрученный вид говорил о том, что он не уверен в успехе лечения.

От Лоренцано Сандро первым узнал новость, которая стала достоянием горожан лишь спустя некоторое время: Великолепный поручил нескольким доверенным лицам разыскать доминиканца Савонаролу и уговорить его, забыв нанесенные ранее обиды, вернуться во Флоренцию, чтобы проповедовать здесь. Лоренцано одобрял это решение, ибо был рьяным сторонником восстановления истинной веры и полагал, что Савонарола служит этому благородному делу. Сандро, как впоследствии и многие его сограждане, не сомневался в том, что это решение Великолепного было принято под влиянием Лоренцано и Пико, хотя причины назывались разные. Одни утверждали, что, чувствуя приближение смертного часа, Лоренцо решил загладить свою вину – ведь не кто иной, как он, изгнал фра Джироламо из Флоренции, и за это с него спросится на том свете. Другие всезнайки с пеной у рта доказывали: ничего подобного – Лоренцо всегда стремился заполучить для Флоренции самое лучшее, а кто еще так глубоко разбирается в вопросах веры, как Савонарола? Это Пико посоветовал ему сделать доминиканца наставником Джованни, чтобы подготовить того к будущей кардинальской карьере. Непохоже на правду, но в такое смутное время все может быть. Впрочем, пока что Джованни уехал вместе с Лоренцано в Пизу, чтобы постигать теологию в тамошнем университете. Флоренция еще раз подтверждала, что необыкновенно плодовита на всевозможные слухи.

Что бы там ни говорили и что бы там ни выдумывали, но мотивы решения Лоренцо были более весомыми, чем замаливание грехов или обучение Джованни, раз уж он платил черной неблагодарностью папе – ибо не было в Италии более яростного критика Святого престола, чем фра Джираламо. Для тех, кто стоял к Великолепному ближе других, причины его решения были ясны: настроения флорентийцев, зыбкие и непредсказуемые, в очередной раз изменились – они жаждали теперь не хлеба и зрелищ, а пришествия пророка, который вразумил бы их и наставил на путь к спасению. Приходилось во имя спокойствия города дать жаждущим хлеб духовный. Позже и современники, и историки ломали голову над тем, почему Лоренцо, несомненно обладавший большим политическим талантом, не просчитал заранее последствия этого фатального для него и для его семейства шага. Возможно, причиной тому была его болезнь, а может, процессы, которым он хотел воспрепятствовать, зашли слишком далеко и у него не оставалось другого выхода. Но факт остается фактом: он сделал шаг, который не стоило делать.

Что касается Сандро, то сообщение о том, что во Флоренцию приглашен Савонарола, не особенно взволновало его: Лоренцо всегда знает, что нужно делать. Художника занимали более насущные проблемы – число клиентов продолжало катастрофически уменьшаться. Это плохо не только потому, что его кошелек становился все более тощим, но и потому, что он уже неоднократно наблюдал: живописец, к которому перестают обращаться, очень скоро превращается в ничто. Сколько таких бедолаг кануло в безвестность в одной только Флоренции!

Чтобы вновь доказать свое мастерство и начавшую уже забываться известность, Сандро еще в прошлом году взялся за написание большой картины для принадлежащей ювелирам капеллы Святого Элигия (Сант-Элиджо) в соборе Сан-Марко. Темой картины стало прославление вознесенной на небеса Богоматери и наделение ее венцом Царицы мира и заступницы страдающего человечества. По замыслу художника, свидетелями этого события становятся избранные святые, включая покровителя цеха ювелиров Элигия – он изображен в митре и с епископским посохом. Там же застывший в благоговении святой Иероним и сосредоточенно пишущий что-то в тетради святой Августин. Им повествует о свершившемся Иоанн Богослов, который поднял вверх раскрытую книгу с пустыми страницами, – ему еще предстоит вписать туда слова своего «Откровения». Над ними в золотом сиянии, под дождем из роз вьются ангелы, возвещая хвалу Марии. Эти золотые лучи освещают скалистый пустынный пейзаж, посреди которого стоят святые, подчеркивая контраст горестей земной жизни с небесным блаженством, все сильнее влекущим к себе художника.

«Венчание Марии» сразу же получило широкую известность, но собратья по ремеслу встретили его с недоумением. Если верить Сандро, его «новая манера» сводилась к тому, чтобы не рассказывать о событиях, а заставлять зрителя думать. Поэтому прежде всего его нужно ошеломить, поразить необычностью – ради этого он и шел на нарушение уже сложившихся и привычных для флорентийцев приемов письма. Но для большинства эта его манера казалась возвращением к давно отброшенному, преодоленному живописью. У его сограждан не было желания и терпения докапываться, чего хотел Сандро, сознательно искажая пропорции, нарушая законы перспективы, относя существенное событие на задний план и помещая на переднем второстепенные персонажи, дробя композицию на отдельные группы. Если уж он собирается о чем-либо поведать, то пусть пользуется нормальным языком, а не несет тарабарщину. Что это за картина, если ее приходится разгадывать часами? А потом вдруг оказывается, что она говорит совсем не о том, что на ней написано. Оказывается, ее автор следует за видными философами и богословами, которые утверждают, что любое произведение, кроме очевидного смысла, имеет второй, третий и так далее – нужно только найти слово или фразу, которые будут ключом к ним. Так и в картине нужно искать фигуру, а может быть, просто жест, которые откроют в ней больше, чем видно глазам. Ну уж нет – это занятие для философов, которым некуда девать время. Все должно быть просто и ясно, а не перевернуто с ног на голову, когда, видя Савла, следует подразумевать Павла, а в полуодетой блуднице видеть любовь небесную.

Картина, которую Боттичелли писал с большим напряжением и в которую постарался вложить все свои думы, желая языком живописи выразить все то, что наболело на душе, не удостоилась даже критики – ее просто подняли на смех. И было за что: в нарушении всех канонов, в вычурности и неестественности фигур Сандро, по мнению коллег, превзошел даже самого себя. Это же надо додуматься – установить для каждой фигуры свой угол зрения! Если это новая манера, то что же тогда называть бредом? Оставался бы уж при старой! А если он, подобно поэту, хотел рассказать о многом, то лучше бы промолчал!

Тоска – тягучая, неослабевающая – окончательно зажала в тиски разум Сандро. Критика «Венчания» породила предчувствие, что для него начался нисходящий путь и предстоит изгнание с Олимпа флорентийской живописи. Тоска день за днем убивала желание творить. Превратиться, подобно Уччелло, в посмешище, предмет шуток и отчасти жалости коллег? Нет, не к такой судьбе он стремился. Кого или что винить в этом? Господа, лишившего его искры таланта за идолопоклонство и чрезмерную гордыню? Бывших друзей, увлекших его на путь соблазнов и греха? Ведь было же первое предупреждение свыше, когда для него наглухо закрылся смысл Дантова «Рая»! Он презрел его – и вот расплата. Остается отложить кисть, все кончено. Вместе с Лоренцо уходят сладкие мечтания о золотом веке, и жизнь мрачнеет, как и краски на его картинах!

Хаос мыслей и чувств овладел не только Сандро. На Лоренцо, который не раз спасал Флоренцию от всевозможных передряг, поставили крест. Чиновники Синьории, посещавшие по делам Великолепного в его загородных виллах, где он теперь пребывал большую часть года – с ранней весны до поздней осени, – привозили неутешительные вести: недуг окончательно свалил Лоренцо, он не может самостоятельно передвигаться, и слуги переносят его с места на место в кресле или на специально сделанных носилках. Во время бесед он неожиданно умолкал и надолго задумывался, но по всему видно, что размышляет он не о судьбах города. Он равнодушно отнесся даже к распространившимся слухам, что дела его банка из рук вон плохи и он поправляет их за счет флорентийской казны, тратя городские деньги на покупку домов и вилл. На вопрос о том, возможно ли улучшение его здоровья, Пико лишь пожимал плечами и говорил, что все в руках Господа. Во Флоренции знали, что подобный ответ означает, что надо готовиться к худшему. Оставалось уповать лишь на появление нового спасителя отечества.

Он явился в майский вечер 1490 года в образе монаха-доминиканца – босого, в потрепанной сутане и надвинутом на глаза островерхом капюшоне. Никем не встреченный, он бочком проскользнул в городские ворота и скрылся в монастыре Сан-Марко. Так состоялось второе пришествие фра Джироламо Савонаролы.

Посланцам Лоренцо не стоило большого труда разыскать монаха, который в свое время потешал косноязычием всю Флоренцию. За прошедшие несколько лет он благодаря своему упорству и истовой вере в свое призвание многого достиг в искусстве проповедничества. Слава его перешагнула границы итальянских республик, герцогств и княжеств, и его не так-то легко было уговорить возвратиться во Флоренцию – он наотрез отказался вновь посетить город, увязший в разврате, содомии и прочих грехах. На первых порах не помогли даже обращения к руководителям доминиканского ордена: разве они в силах заставить своего собрата изменить данному им слову! Но тут Савонароле явилось видение: глас свыше приказал ему идти во Флоренцию и «вызволить город из когтей Сатаны». И он пошел – именно пошел, как ему было велено, отказавшись от предлагавшихся ему повозки и коня, чтобы выполнить волю Господню. Такова легенда, сложившаяся вскоре после его появления в городе, видимо, с его же собственных слов.

Призывая к себе неистового обличителя папства, Лоренцо, скорее всего, рассчитывал на непостоянство флорентийцев в их симпатиях и антипатиях: получив желаемое, они, как дети, скоро разочаруются, и толки о новоявленном святом утихнут сами собой. Да и что нового может сказать монах кроме того, что и так знает каждый житель города? Вскоре Великолепный убедился, что здесь он заблуждался. То, что он считал очередной причудой сограждан, оказалось сложившимся убеждением, а прежний робкий, запинающийся почти на каждом слове проповедник превратился в пылкого и уверенного в себе оратора. Безусловно, во Флоренции ведали о том, что творится в Ватикане. Но когда Савонарола поднимался на церковную кафедру и приступал к своим антипапским филиппикам, словно луч света выхватывал из темноты пороки, в которых погряз Рим, показывая всю их пагубность. Казалось, зычный голос Савонаролы не только достигал отдаленных уголков церкви, но и проникал в каждую душу, заставляя слушателей трепетать, биться в истерике, каяться, пробуждая в них желание немедленно покарать грешников.

Савонарола не призывал ни к милосердию, ни к насилию – он просто обличал, и каждый делал из его обличений выводы в соответствии со своим темпераментом. Очень скоро ни одна церковь не могла вместить желающих послушать его проповеди, и тогда новый мессия перенес свои встречи с паствой в сад монастыря Сан-Марко. Каждому его слову верили безоговорочно, лишь немногие скептики отваживались робко сомневаться в его откровениях, и уж только самые отчаянные головы рисковали утверждать, что, судя по уродливому лицу и косящим глазам доминиканца, он или безумец, или просто-напросто плут, норовящий использовать веру флорентийцев в своих интересах.

Сандро не был исключением среди прочих: забросив работу, он теперь почти ежедневно торчал в монастырском саду. Как и другим, ему казалось, что фра Джироламо способен ответить на все вопросы, которые терзали его, подать нужный совет. Его охватывал какой-то трепет, когда к ним выходил этот невысокий узкогрудый монах в белой сутане с черной накидкой и капюшоном, надвинутым почти на самые глаза. Вот он простирает руки к небу, некоторое время медлит, потом резким движением отбрасывает капюшон и вперяет в собравшихся глаза, горящие прямо-таки безумным блеском. Начинает говорить, и каждому кажется, что он обращается именно к нему, видит его насквозь, измеряя все его пороки и добродетели. Сандро испытывает то же чувство. Когда Савонарола обличает тех, кто предался пороку гордыни и тщеславия, ему кажется, что он подразумевает именно его. Когда проповедник громит еретиков, променявших Христа на языческих идолов, он отводит глаза в сторону и боится взглянуть на окружающих. А дома опять накатывает страх перед Страшным судом, перед муками ада, и в памяти оживают рассказы о терзаниях грешников, так пугавшие его в детстве. Нет для него спасения, никакие покаяния и молитвы не откроют ему двери в тот «град Божий», в который Савонарола обещал превратить Флоренцию, если ее граждане искренне раскаются!

С каждой проповедью фра Джироламо все ближе подбирался к делам города, и у многих складывалось впечатление, что по наитию свыше он знал все, что происходило в нем. Начав с обличения Рима, он скоро перешел к бичеванию прегрешений флорентийских семейств, но, не ограничившись этим, стал клеймить пороки живущих в городе философов-совратителей. На первый взгляд казалось, что произнесенное им сегодня повторяет вчерашнее, что он, словно гвозди, вбивает в головы паствы одни и те же обличения, изрекает одни и те же предсказания. Но тот, кто еще не потерял способности самостоятельно мыслить, видел, как от одной проповеди к другой общие места обрастают примерами из жизни их родного города, как сокрушаются не ереси вообще, а именно те, которые содержались в трудах Фичино, Пико и других недавних авторитетов. Оказывается, монах знал их творения, и знал неплохо!

Купцы, ростовщики, изготовители «предметов тщеславия», то есть всего, что порождает роскошь и при этом бесполезно, поэты, куртизанки, содомиты – никто не был обойден Савонаролой. Можно было предугадать, что скоро дойдет очередь и до живописцев. И настал день, когда Сандро услышал гневные слова, которые фра Джироламо обрушил на «сладострастные картины, музыку, книги о любви, обращающие душу ко злу», а также на «отцов, развешивающих в своих домах изображения голых мужчин и женщин на пагубу сыновей и дочерей».

По своему обыкновению, в следующей проповеди Савонарола повторил сказанное накануне, но теперь заклеймил и тех, кто способствует этому богомерзкому делу. «Вы, живописцы, – гневно гремел его голос, – творите зло, ибо именно вы заполнили храмы всяческими предметами тщеславия. Неужели вы верите, что Дева Мария носила такие платья, какие вы пишете? Вам говорю я: она была одета как бедная девушка, просто и скромно, так, что лик ее был едва виден. Вы же обряжаете Богородицу в одеяния шлюхи!» Фра Джироламо порицал и то, что на прихожан с алтарей взирают не пророки и святые, а покровители и соседи живописцев, которых те на постеснялись поместить на картинах, предназначенных для назидания и поклонения. Похоже было, что будь на то воля монаха, он допустил бы лишь ту живопись, которая «подражает природе». Звери, деревья, цветы, когда они «выглядят как настоящие», – вот что доставляет истинную радость и удовольствие. Вся остальная живопись – зло, поскольку она или вводит в соблазн, или отвлекает внимание верующих во время молитвы.

Сандро ловил себя на мысли, что в словах фра Джироламо содержится истина: примерно так же в последнее время думал и он сам. Оглядываясь на прожитую жизнь, он теперь видел, как мало способствовал укреплению веры и сколь многое сделал, чтобы разрушать ее. И сейчас он был готов не сетовать на свои злоключения, а терпеливо переносить их как наказание за прошлые грехи. Наверное, не один он поддался влиянию монаха: во время проповедей Савонаролы все чаще слышались стенания и плач раскаявшихся грешников. Приверженцев Савонаролы, «плакс», становилось все больше. Одетые в белые рубахи, с обмотанными вокруг головы концами капюшонов, они прямо-таки наводнили город, донося в самые отдаленные его улочки и предместья слова своего пророка, сокрушая языческих идолов и забрасывая грязью и нечистотами кавалеров и дам, рискнувших появиться на улице в модных одеждах.

Удивительно, что среди «плакс» было много молодежи, еще недавно поступавшей так же, как ныне преследуемые ими. Складывалось впечатление, что речь идет не о раскаянии, а просто о новом развлечении. Это молодые люди ввели в моду после проповедей фра Джироламо водить хороводы вокруг церквей, вовлекая в них монахов и случайных прохожих, распевая гимны, славящие Христа, и требуя свержения тирана Лоренцо, который-де препятствует превращению Флоренции в град Божий.

Из палаццо на виа Ларга доходили слухи о том, что Великолепный озабочен настроениями горожан и своим бессилием что-либо изменить. Избавиться от этого тщедушного монаха, сеятеля беспорядков, было невозможно, ибо он понимал, что теперь такой шаг наверняка вызовет бунт флорентийцев. Но он был не силах просто устраниться: это было не к лицу человеку, столько лет управлявшему городом. Семья, друзья, члены Синьории ничего не могли ему посоветовать: опасным было и оставлять Савонаролу в городе, и изгонять его. Советники разводили руками, расписываясь в своем бессилии. Единственный выход, который мог бы сулить успех, состоял в том, чтобы показать, что Лоренцо по-прежнему крепко держит бразды правления, и добиться того, чтобы Савонарола хотя бы для видимости признал это.

Нужно было искать компромисс – ограниченная способность Лоренцо вести дела принуждала к этому. Следовало организовать личную встречу между соперниками, которыми они, как это было ясно, стали к этому времени. Но Джироламо наотрез отказался от встречи с Лоренцо. Все попытки организовать ее кончались неудачей. Не дал результатов и совет, переданный Савонароле от имени Великолепного одним из его друзей, – не поносить в проповедях имя Лоренцо. Фра Джироламо выслушал его и ответил: «Передайте Лоренцо, что он должен покаяться в своих грехах, ибо Господь никого не щадит и не боится князей земных». Когда же посланец вспылил и пригрозил монаху изгнанием, тот презрительно усмехнулся: «Вашего изгнания я не страшусь… Хоть я и чужой здесь, а Лоренцо первый среди граждан, но я останусь, а он уйдет». После этой встречи Савонарола, сославшись на свое новое видение, напророчил в ближайшем будущем смерть трем тиранам – Лоренцо, папе Иннокентию VIII и Фердинанду Неаполитанскому. Предсказания взбудоражили город – о нем толковали больше, чем о неудавшейся попытке примирить того, кто еще правил, и того, кто уже фактически прибрал Флоренцию к своим рукам. А ведь в этом пророчестве не было ничего сверхъестественного: все трое названных давно уже были не в добром здравии.

Город менялся на глазах: если раньше он кичился своей роскошью, то теперь как будто стал стесняться богатства и даже просто обеспеченности. Пришла серость – в костюмах, в убранстве домов, во всем. Стали больше говорить о смерти, чем о жизни. Фра Джироламо призывал каждого гражданина обзавестись черепом и, почаще созерцая его, размышлять о бренности земного существования. В почет вошли прорицатели, астрологи и гадалки. Марсилио Фичино, вспомнив свое прежнее увлечение, занялся составлением гороскопов и наблюдениями за светилами. Но небо не сулило ничего хорошего. Некоторые живописцы закрыли свои мастерские: одни – чтобы не грешить, другие – просто потому, что не стало заказчиков. Кое-как перебивались лишь самые известные и искусные. Портреты не заказывали – могут заподозрить в гордыне. О языческих богах и подумать было страшно, не то что держать их изображения в доме. Да что там греческие и римские идолы! Не покупали даже Мадонн, ибо Савонарола разъяснил флорентийским грешникам: на Страшном суде никто за них заступаться не будет – ни Богоматерь, ни святые, все они предстанут перед Христом, который и воздаст им по делам их. В глазах монаха картины безусловно были предметами роскоши и тщеславия, и владельцы, несмотря на сожаления о прежних временах, покорно отдавали их «плаксам», ходившим по домам и собиравшим все, что, по их мнению, могло ввести в грех.

Однако по-прежнему находились люди, не считавшие грехом заботиться о красоте города. Сандро, уже склонявшийся к убеждению, что живопись является богопротивным делом, был немало удивлен, когда ему сообщили, что он избран в комиссию Синьории, созданную для оценки итогов соревнования среди архитекторов и живописцев по украшению фасада собора Санта-Мария дель Фьоре. Ему поручили также вместе с другими живописцами подготовить картоны мозаики для купола капеллы Святого Зиновия. Для работ в соборе всегда избирали самых искусных мастеров, так что Сандро мог гордиться оказанной честью. Однако никогда еще он не приступал к работе с предчувствием, что завершить ее не суждено. И все-таки осуждаемая Савонаролой гордыня брала верх: он докажет всем злопыхателям, что талант его не угас!

Но этот пыл скоро остыл, когда в комиссии начались бесконечные споры, а эскизы стали отбрасываться один за другим, поскольку проповеди фра Джироламо окончательно смутили умы и теперь каждый в еще большей степени, чем раньше, опасался, что его упрекнут в служении культу тщеславия. Комиссия собиралась все реже, работы над куполом капеллы не начинались, а к лету проект и вовсе тихо скончался, и о нем предпочитали не вспоминать. Говорили, что не нашли богатого жертвователя, ибо денег в городской казне не было.

В июле 1491 года Савонарола стал приором монастыря Сан-Марко – руку к этому, безусловно, приложил Лоренцо, так как при назначении на этот пост требовалось его согласие. Великолепный сделал еще один жест, чтобы добиться примирения со строптивым монахом, и казалось, на этот раз встречи между ними было не избежать: согласно флорентийской традиции, новый приор был обязан посетить правителя города и выразить ему свою благодарность. Однако Савонарола и теперь уклонился от визита, заявив, что своим назначением он обязан только Господу, но отнюдь не человеку, ввергнувшему Флоренцию в пучину грехов. Когда Великолепному доложили о нежелании монаха посетить его, он только вздохнул и сказал: «Чужой вошел в мой дом, но несмотря ни на что отказывается приветствовать хозяина». Но фактически Лоренцо таковым уже не был. Похоже, именно он стал чужим, выронив из-за болезни поводья управления городом и не имея уже ни сил, ни желания подбирать их.

Под Новый год, 21 марта, Флоренцию облетела весть, что Великолепный покинул свое палаццо и удалился на виллу Кареджи. Его сопровождали только супруга, Полициано и Пико. В этом не было бы ничего необычного – так он поступал каждую весну, – но вскоре на виллу был срочно вызван Пьеро, и у отца с сыном состоялся длительный разговор с глазу на глаз. Для флорентийцев это говорило многое: так поступали все Медичи, удаляясь от дел.

Вскоре горожан поразила еще одна новость: Савонарола посетил виллу Лоренцо и беседовал с ним. Это событие сразу же обросло всевозможными домыслами. Одни утверждали, что доминиканец по собственной воле отправился к умирающему, чтобы дать ему отпущение грехов. Другие отвергали столь благородный жест с его стороны: ничего подобного, это Лоренцо всячески умолял монаха явиться к нему. И о самой исповеди ходили разные слухи: по одним сведениям, Великолепный якобы покаялся во всех своих грехах и изъявил готовность передать городу купленные за последнее время здания, после чего Савонарола отпустил ему грехи. По мнению других, ничего подобного не было – Савонарола потребовал от Лоренцо, чтобы тот от себя лично и от имени потомков отказался от власти, но Великолепный не стал его слушать и молча отвернулся к стене. Отпущения он, естественно, не получил. Истину определить было трудно, ибо при беседе никто не присутствовал, и поэтому каждый излагал ее содержание в зависимости от своих интересов.

Разбираться в том, кто ближе к правде, пришлось недолго: 8 апреля 1492 года Лоренцо Великолепный отошел в мир иной, где уже не подлежал людскому суду и пересудам. Правда, тут же разнесся новый слух: Великолепного отравили приверженцы Савонаролы. На следующий день после смерти правителя в одном из городских колодцев обнаружили труп врача, который вместе с Пико пользовал больного. Поскольку смерть всякого великого деятеля, а именно таким был Лоренцо, неизбежно обрастает всякими домыслами, то об этом некоторое время посудачили и постарались забыть.

Никто, даже противники покойного, не оспаривал того факта, что Лоренцо деи Медичи был действительно велик в своих делах и помыслах. Последнюю дань уважения ему отдала без малого вся Флоренция. К его гробу флорентийцев влекло не праздное любопытство, как это иногда бывает, а искреннее желание проститься с тем, кто в течение длительного времени с честью отстаивал достоинство, блеск и силу республики. В эти траурные дни люди не вспоминали о прегрешениях Великолепного и даже Савонарола воздержался от его критики. Всеми правдами и неправдами Сандро добился возможности присутствовать на заупокойной мессе. Много раз в своей жизни он провожал в последний путь близких ему людей, но сейчас случай был особенный – в глубине души это, видимо, осознавал каждый. Не у одного из присутствующих промелькнуло то же чувство, что и у него: хоронят не только Лоренцо, но и прежнюю Флоренцию. «Requiem aeternam dona eis Domine» – «Покой вечный даруй им, Господи»… И не только Лоренцо, но и его соратникам, умершим и еще живущим… А затем ужасный Dies irae – «День гнева»: «Трепет и ужас обнимут души, когда протрубит труба архангела и придет Судия судить живых и мертвых, когда откроется все сокровенное, все дела и помышления людей…» Это была истина, и не к ней ли готовил их всех фра Джироламо? Рыдания раздавались под сводами собора. Слезы струились и по щекам Сандро: Страшный суд грядет, он уже близок!

Предчувствия неотвратимых бед усиливались. В эти дни из долины Арно поползли на город необычно плотные туманы, которые тоже воспринимались как дурное предзнаменование. Пьеро предложили занять место отца, и он с готовностью согласился. Многие в городе не хотели этого, но уступили традиции, находясь под впечатлением смерти и похорон Лоренцо. Но для Пьеро и его родственников это предложение было само собой разумеющимся: пост правителя Флоренции принадлежит роду Медичи и передается от отца к сыну. Традиции и законы республики были им чужды – недаром их считали в городе пришельцами, тупыми и спесивыми римлянами. Гордыня и правда слишком часто застилали им глаза. Звание «герцог Флоренции» звучало превосходно, а все остальное было неважно.

Избрание Пьеро на место отца, по сути, прошло незаметно: оно мало кого волновало, поскольку с сыном Великолепного не связывали больших надежд. На его покровительство мало кто рассчитывал, Сандро тем более, ибо хорошо знал Пьеро с детства. Он не ждал от преемника Лоренцо ничего хорошего и разделял мнение, что Пьеро подобен карлику, влезшему в сапоги великана. Прежние Медичи знали, кому они обязаны своей фактической властью, и поступали соответственно. Они не считали зазорным общаться с ремесленниками как с равными и понимали, сколь важно во имя престижа поддерживать живописцев, поэтов, философов, скульпторов, распространявших их славу. Они знали многое – прежде всего то, как нужно и возможно править во Флоренции. Пьеро вопреки советам отца вбил себе в голову лишь одно: по праву рождения он будет рано или поздно повелевать всем этим флорентийским сбродом. Но такого в их городе никогда не бывало; при всех поворотах судьбы сохранялась по крайней мере видимость того, что она управляется всем народом.

Отпрыска Великолепного обучили сочинять стихи – это было, пожалуй, все, что он знал об искусстве, большего ему не требовалось. Живопись его не интересовала, так что ждать от него какого-либо покровительства было бы наивным. Плохо в такие времена оказаться без поддержки. С усилением влияния Савонаролы богатые меценаты, тянувшиеся за Медичи, на всякий случай отошли в сторону; это началось еще при Лоренцо, когда они провалили проект мозаики для капеллы Святого Зиновия. Теперь же их нежелание попасть в передряги еще больше усилилось. К этому добавлялось то, что Сандро всегда считался приспешником Медичи, а такое не прощается во времена, когда симпатии народа изменились. А если кто и позабыл об этом, то им напоминала фреска с изображением повешенных, правда, уже сильно подпорченная ветрами и дождями.

Не только Сандро оказался в таком положении: на площади перед палаццо Веккьо, этой «ярмарке новостей», все чаще стали поговаривать о раскаявшихся скульпторах и живописцах, дававших немыслимые обеты, чтобы расположить к себе Савонаролу, о покинувших город художниках, отправившихся в добровольное изгнание, чтобы не умереть с голоду. И все это происходило во Флоренции, которая всегда как магнит притягивала к себе служителей муз! Каяться Сандро было поздно, а покинуть Флоренцию – родной и любимый город – означало своими руками вырыть себе могилу. Но все-таки ему не хотелось сложа руки идти на дно – сказывалась натура флорентийского ремесленника, всегда боровшегося до конца. Стиснуть зубы, задавить растерянность и меланхолию, писать и писать, пусть даже нет заказчиков: ведь не вся же Италия отреклась от искусства!

Когда Сандро писал свое очередное «Благовещение», многие знавшие об этом расценивали его новую работу как попытку польстить Савонароле, добиться его расположения. Но какую цель преследовал сам Сандро, было неведомо. Не исключено, что в картине был заложен тот самый второй смысл, свойственный «новой манере» Сандро: фра Джироламо, подобно архангелу Гавриилу, принес Флоренции благую весть о спасении. Возможно, но пойди угадай! А может быть, Сандро продолжал упорствовать и вступил в спор с Савонаролой, пытаясь доказать, что нет ничего греховного в том, чтобы писать изображения Мадонны – ведь, по преданию, этим занимался сам апостол Лука! Не исключено и такое.

Ясно лишь то, что Сандро действительно преследовал какую-то цель – иначе зачем ему было собирать столько народу, чтобы показать свою картину? Собравшиеся не знали, что и сказать. Если подходить со старыми мерками, то работа казалась по крайней мере странной; простота в ней была доведена до предела. Неужели Сандро обленился настолько, что отказался почти от всего, что украсило бы картину? Какие там украшения, если Пресвятая Дева принимает архангела в комнате, где отсутствуют не только портьеры, но и какая-либо мебель! Что до ландшафта, то он едва виднеется в двух окнах. А жесты, а мимика! Недаром, Леонардо, увидев «Благовещение», съязвил: у Мадонны Боттичелли такое выражение на лице и такая поза, что она того и гляди выпрыгнет в окно. Одним словом, картину сочли очередной неудачей Сандро, а тот, для кого она якобы предназначалась, промолчал. В конечном итоге Сандро удалось все-таки продать ее какому-то благочестивому купцу, подарившему ее своей приходской церкви.

Жаль, что усилия пропали даром – «новая манера» никак не прививалась. Нужно было всерьез задуматься о завтрашнем дне. Сейчас в лучшем положении находились те живописцы, которые прирабатывали каким-нибудь побочным ремеслом: содержали мелочную лавку, трактиришко, плотничали или малярничали. Он ничего этого не умел – да и пристало ли первому живописцу Флоренции стоять у прилавка или красить заборы? Ему и так приходилось не брезговать всякими мелочами, как в молодые годы. Но эти поделки много не приносили, средства таяли, а экономить он так и не научился.

Если Сандро, создавая «Благовещение», и правда надеялся на чью-то поддержку, то помощь пришла к нему с другой стороны. Все тот же Лоренцо ди Пьерфранческо, прослышав о его неудаче, пригласил его к себе и предложил вернуться к так и не завершенному проекту – иллюстрированию «Божественной комедии» Данте. Было видно, что прежде чем сделать это предложение, он продумал все до мелочей. Никто – в том числе и самые фанатичные «плаксы» – не смог бы найти что-либо еретическое в этом заказе. Проповеди проповедями, обличения обличениями, но никакой Савонарола не посмеет покуситься на поэму, ставшую флорентийской святыней. Зная въедливый характер Сандро, Лоренцо исходил из того, что теперь тот засядет за книги, пока не разберется во всем до конца. Оплачивать труд он обязался частями по мере его готовности. Иными словами, не оскорбляя самолюбия живописца, он предложил ему помощь, которая могла длиться несколько лет. Ну, а там будет видно. Сандро согласился: все-таки было заманчиво еще раз попытаться взять ту крепость, перед которой он когда-то спасовал. Неужели «Рай» так и не откроется ему?

Не то было время, чтобы откровенно поведать о своих истинных намерениях даже близким друзьям, но из намеков Лоренцо и случайно брошенных им фраз можно было понять, что он не одобряет деятельность приора Сан-Марко, грозившую вырубить под корень все то, что упорно насаждали Медичи. Походило на то, что Лоренцо убедил себя: он должен взять на себя роль продолжателя традиций их прославленного семейства, постараться сохранить, удержать в руках расползающееся и рушащееся наследие. О Пьеро он был невысокого мнения – что с него взять, он не Медичи, а истинный Орсини! Глупости, совершаемые им внутри города и вне его, вряд ли доведут до добра. Он так и остается несмышленышем, к тому же опьяненным призрачной властью. То, что происходит сейчас, вероятно, заставляет Лоренцо переворачиваться в своей гробнице!

Многие опасности витали в воздухе, и не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: Флоренция лишалась своих прежних союзников и еще больше подзадоривала своих противников. Не Пьеро и не Савонарола был сейчас нужен ей, а такой хитрый, цепкий и дальновидный политик, как Козимо или Лоренцо. 3 июля 1492 года исполнилось еще одно пророчество фра Джироламо: умер папа Иннокентий VIII. Перед лицом смерти благочестие изменило ему, и в Италии ходило много страшных слухов о его стремлении продлить жизнь путем омоложения: он якобы питался лишь материнским молоком, принимал ванны из крови зарезанных детей, не считал святотатством обращаться за помощью к некрещеным евреям и маврам. Все это казалось невероятным, но могло быть и правдой – папы на все способны, так говорил Савонарола.

Флоренция не испытывала особой печали по поводу смерти Иннокентия – он никогда не был ее искренним другом. Хуже было то, что кардинал Джованни Медичи умудрился сразу же оскорбить нового папу – горделивого испанца Родриго Борджиа, принявшего имя Александра VI в честь древнего македонского завоевателя. Тем самым папа давал знать о своих планах: предполагалось, что он объявит новый крестовый поход против неверных. То, что новый папа был избран в результате беззастенчивого подкупа кардиналов, не составляло тайны, но нечего было трубить об этом на весь белый свет, как делал Джованни, прославляя свою неподкупность. Мало того, он заявил: мы сами залезли в пасть хищному волку, которого нужно уничтожить немедленно, чтобы не случилось беды. После этого на всяких планах заручиться расположением нового папы можно было поставить крест.

Дальше – больше: потомки словно задались целью разрушить все, что досталось им от предков. Козимо на смертном одре завещал Флоренции: что бы ни случилось, она должна сохранять добрые отношения с Миланом. Будь у Пьеро хотя бы толика ума, он бы согласился с предложением герцога Лодовико Моро направить в Рим на празднества по случаю избрания папы единую делегацию от Милана, Флоренции и Неаполя. Даже глупцу было бы ясно: это предупреждение Александру не затевать свары с союзом трех крупнейших государств Италии. А что вышло? Фердинанд Неаполитанский заявил: о союзе с Миланом не может быть и речи, и вообще он за то, чтобы устранить от власти узурпатора Моро, свергнувшего своего племянника Джан Галеаццо. Пьеро потянулся за ним: он желает послать от Флоренции самостоятельную делегацию, да такую, чтобы она своим блеском и пышностью затмила миланскую. Лодовико, пожав плечами, ответил, что в таком случае он будет искать новых союзников за Альпами.

Кем окажется этот союзник, знали все – герцог прямо указал на Карла VIII, короля французов. После смерти Рене Анжуйского, случившейся десять лет назад, права Анжуйской династии на неаполитанский престол якобы перешли к нему. И с кем же в итоге осталась Флоренция? Милан против нее, Неаполь, который и раньше не питал к ней особых симпатий, далеко и в друзья не напрашивается. Рим вообще можно списать со счетов, да и Савонарола был бы против дружбы с ним. За какие-нибудь полгода-год этим Орсини удалось развалить все.

За заказ Лоренцо ди Пьерфранческо Сандро принялся сразу же, но на свою беду начал с «Рая». Опять гордыня одолела: неужели он так туп, что не может осилить богословия, если уж Платон оказался ему по плечу? Он явно переоценил себя, столкнувшись с той же проблемой – в этой части поэмы нет никакого действия, кроме скольжения Данте в сопровождении Беатриче из одной небесной сферы в другую и встреч со святыми, объясняющими постулаты истинной веры, которые невозможно выразить средствами живописи. В голову ему неожиданно приходили размышления, не имеющие никакого отношения к тому, над чем он сейчас бился. Например, как, достигнув глубин Земли, девятого круга Ада, Данте начал свое восхождение к Чистилищу и Раю, не повторив уже пройденный им путь? Ведь Сандро, как и большинство его современников, исходил из того, что Земля плоская. Ему было известно, что и богословы, и геометры, и астрономы пытались по-своему объяснить этот поворот, но понять этого он не мог. А сколько потайных туманных мест еще впереди! Отбросить их и писать только то, что ясно? Нет, он все-таки хотел докопаться до сути. Лоренцо угадал правильно: он обеспечил Сандро работой и помощью надолго.

Однако ученые занятия пришлось прервать: жизнь снова вторглась в его планы. Немного поболев, умер брат Джованни, которому уже перевалило за семьдесят. Этот 1493 год вообще был богат на смерти; многие из тех, кого он знал, ушли в мир иной, Сандро никогда не предполагал, что смерть брата принесет ему столько забот. На него сразу обрушились все житейские хлопоты, которых он, «птичка Божия», всегда стремился избежать. Согласно предсмертной воле Мариано в случае смерти старшего брата дом и прочее имущество, принадлежавшее ему, переходило к следующему по старшинству сыну с обязательством последнего позаботиться о семье усопшего. С этим особых затруднений не возникло, никто с ним судиться не собирался, так как брат вкладывал имеющиеся у него деньги в непреходящие ценности – дома и земельные участки; так поступали многие, включая и самого Лоренцо Великолепного. В одно из этих владений и перебралась супруга Джованни с детьми – ее-то ничто не привязывало к дому на виа Нуова, который для Сандро был семейной святыней. Что касается заботы о них, то пока что они удовлетворились не столь уж большой суммой, а в будущее Сандро старался не заглядывать.

Сложнее было с младшим братом Симоне, который, еще в молодые годы занявшись коммерцией, отправился странствовать по Италии. Ему нужно было выделить его часть или сберечь ее до его возвращения, если таковое состоится. Его следы затерялись: по одной версии, он пребывал в Риме, по другой – в Неаполе, по третьей – его вообще уже не было в живых. Перед смертью Джованни начал его разыскивать, но не довел начатое до конца. Поиски брата стоили больших денег, но волю родителя следовало исполнить. Но даже это не столь угнетало Сандро, как свалившиеся на него хлопоты по хозяйству: слуги, провизия, дрова, уборка мусора перед домом, выплаты городским властям, погашение накопившихся долгов. Брат как-то шутя справлялся со всем этим, а Сандро только предстояло постичь эту науку – какие уж тут ученые трактаты!

И надо же так случиться, что домашний уклад семейства Филипепи рухнул как раз в то время, когда в самом городе все рушилось и разваливалось под натиском неистовых проповедей Савонаролы и следующих одна за другой глупостей Пьеро. Не было никакой возможности целиком отдаться работе, приходилось думать о других вещах.