Ирина проснулась в час, когда над миром неслышно скользнул первый луч рассветного, яркого солнца. Солнца третьего дня от того досадного происшествия, вечером на лесной поляне. Птица, змея, гнездо. Маленький храбрый птенчик — яд от укуса давно покинул кровь, хотя шрамы ещё болели. Слегка. И вообще… Солнечные лучи скользили параллельно земле, раскрашивая туман и траву колдовской, перламутровой дымкой. Зелёную, влажную от росы траву. Брильянтовой россыпью сверкали капли росы. Птица запела над головой, невидимая в густой, пряной листве. Чирик-цвик-ара… Нет, чудо того дня не повторилось больше — в свисте Ирина больше не слышала слов. Просто… У подушки — сорванный белый цветок. Почему-то захотелось улыбнуться. Пряному ветру, солнцу в лицо и мягкой, влажной траве. Лагерь вокруг ещё спал. А мир уже изменился.

Она еще не понимала как, просто чувствовала — мир стал каким-то новым, другим. Звон капель в траве, шуршание ветра, мелодичный, хрустальный напев струй бегущего невдалеке ручейка — вселенная встречала утро звонкой, торжественной песней. Ирине казалось — стоит еще немного вслушаться и начнёшь разбирать слова. Тонко запищал, мигнул датчик движения — «скворечник», вбитый в дерево стальной карандаш. Птица в ветвях свистнула недовольно — чирикание словно поймало машинный звук, обернуло, запутала в трель. Получилась красивая песня. Такая, что Ирина улыбнулась слегка. А потом еще раз, поняв, как мир изменился. Звуки стали чуть тоньше, а краски — ярче, насыщенней. Золото солнца на влажной листве, изумрудная зелень, охра и камедь лесной чащи. На ладони — ряд мелких бисерных точек. Узором навроде крыла. Там, где зубы прокололи кожу. А теперь след укуса — изящная виньетка, таинственный знак, похожий на местную татуировку.

«Интересно, он значит что-нибудь?»

Сверху спланировало перо. Желто-зеленое птичье перо, с алой каймой, блестящей в лучах рассвета. Красивое. И в косу удобно вплести, давно руки чесались — разбавить ярким пятном унылую синь униформы.

Хрустнула ветка, даже, как будто дрогнула земля. Ирина не обернулась, и так почувствовала — Эрвин идёт. Видимо, он встал ещё раньше, нарубил дров для костра. Охапка веток в руках, флотский, казённый топорик — за поясом. Тяжело идёт, прочно. Он всегда ноги ставит так — крепко. Но шумный, гремит на ходу, что твой Сотрясатель. Увидел Ирину проснувшейся, улыбнулся, помахал ей рукой — привет, мол. Ирина невольно улыбнулась в ответ. Чирикнула птица. В ветвях дерева над головой — маленький жёлтый комочек. Хлопнул крыльями, застыл, косясь на Эрвина чёрным, недоверчивым глазом. Чирикнула еще раз. Эрвин прыгнул — нет, не прыгнул, будто перетёк с места на место. Теперь — беззвучно тихо и быстро, лишь опять дрогнула под сапогами земля. Раз — и вот он уже стоит рядом, смотрит наверх, загораживая её от пёстрой птички. И топорик в руке проворачивается. Медленно. Нехорошо так.

— Эрвин, не надо, — окликнула она его. Птица вверху ударила крыльями, перелетела с ветки на ветку. Топор в руке Эрвина провернулся еще раз.

— Надо, — тихо прошипел он. Грозно, сердито, хорошо хоть коротко, — Одна такая тебя покусала, забыла уже?

Птица ударила крыльями, перелетела опять — повыше. Каркнула, кося на Эрвина чёрный, без радужки глаз. Достань меня мол. Эрвин сощурился, замер на миг. Нехорошо, так что Ирина вздрогнула — поняв: Попадёт.

«А птицу жалко, красивая» — подумала Ирина и свистнула вдруг — аккуратно, чирикающим звонким напевом. И добавила тихо, уже человеческим голосом:

— Не надо. Пожалуйста.

Топор исчез. Птица сердито крикнула им сверху и улетела.

— Все нормально, Эрвин. Не надо на них так…

— Извини, но я волновался.

Похоже, что да — вид у него и впрямь был растрёпанный. Рубашка расстёгнута и волосы торчат. Черный шеврон с группой крови — слева, на широкой груди — надорван и висит на одной нитке. А улыбка на лице — до смешного широкая… Такая, что Ирина улыбнулась в ответ.

— Хорошо, что ты выздоровела. И, кстати, я тут… — Эрвин опустил руки в карманы, замялся на миг. Странно для него, мгновение назад ледяного и собранного. Достал свистульку. Деревянную, простую — десяток собранных пакетом трубочек… такие они резали в детстве. Дома.

— Держи. Делать было нечего…

— Спасибо, — машинально ответила она. Делать ему было нечего как же. Вон, с утра запаренный весь. А звук у трубки вышел отменный — мелодичная птичья трель. Ирина улыбнулась. А с неба, словно в ответ — протяжный крик и хлопанье крыльев. Птицы вернулись, свили карусель над их головой. Широкие крылья, мощные лапы, хохлатые умные головы. Пух на перьях — зелен, жёлт и переливчато-ал. Как радуга. Или закат на родном Семицветье. В небе закружилось, спланировало в руки перо. Нежно-алое, искрящееся по краям перламутром. Точно в ладонь, словно подарок.

Эрвин застыл. Ирина вплела подарок в косу… Вышло на вид, здорово, Эрвин подтвердил. Не словами, их он опять не нашёл. Но рожа у него была до того выразительная.

Потом оглянулась и увидела страшное. Их поляна в лесу — дальний край поляны был пуст. Два дерева, тент, а посреди — пусто. Пропал БТР. Их БТР. Только следы — черные, дымящиеся влагой рытвины там, где взрыли землю колеса.

— Эрвин… А…, - аккуратно спросила она, показав пальцем назад. Туда, где меж вековых стволов пугающе стыло пустое место. Пугающая — это да. Перспектива шагать пешком по влажному, звенящему на тысячу голосов лесу откровенно пугала.

Эрвин проследил её взгляд и улыбнулся. То есть попытался улыбнулся, пожать плечами и махнуть рукой — одновременно. Было бы смешно, если бы Ирине было до смеха.

— Все в порядке, Ирина. Просто Миа встала пораньше. Тренируется.

«Зачем ей, — мелькнула обидная мысль. Тут же сменившись другой, страшной, — эта татуированная БТР не угонит? Или не убьёт? Без машины в лесу…»

— Не загнемся, — Эрвин улыбнулся, будто прочел ее мысли, — все хорошо, Миа справляется. Я потом схожу, посмотрю.

— Погоди, я с тобой, — ответила Ирина, резво накидывая форменку на плечи. Эрвин был прав. Зрелище того стоило.

Невдалеке от лагеря, за лесистым холмом — овраг, заросший плотным подлеском. Высокие деревья, пузатые, широкие в кронах стволы звенящие серебряной листвой в небесной, лазурной выси. Колючие кусты, выцветшие, пыльные ветки. Зелень листвы и яркие пятна алого цвета. И бэха, пляшущая между них, то скрываясь из глаз, то наоборот — выныривая на склон в облаке выхлопных газов. Змейка, горка, разворот — на трех точках, быстро под скрип колес и рычание мотора. Замереть, вывернуть руль, переключится на заднюю, повторить. Стандартный набор упражнений. Но выполнялся в три такта, в четком, бьющемся ритме.

В руках у Мии бэха танцевала.

Эрвин рядом присвистнул — у него невольно разгорелись глаза. Будто это он там крутил руль, слившись в танце с огромной машиной. На глазах Иры беха нырнула в кусты, вынырнула, развернулась под треск и скрип тормозов — так выныривает из глубины стальная летучая рыба. Блеснуло солнце на лобовом — венцом, короной из ярких бликов. Опять разворот — почти пируэт, плавный и четкий. С наклоном, под песню рессор. Антенна качнулась, описала круг у Мии над головой — изящно, так машут платком танцовщицы на юге. Чуть укололо сердце — тоскливой моросью по спине, стыдом за себя, и недавние мысли. Ирина встряхнулась, поднесла подарок Эрвина — дудку к губам, свистнула — протяжно, в тон ревущей машине. Птичья стая сорвалась вниз, закружилась вокруг, закричала, захлопала крыльям. И, на глазах изумленного Эрвина, собралась в почетный эскорт впереди и по бортам бэхи. Впереди, по бокам, крыло к крылу, строем — четким как на параде. Алое золото перьев, суровая зелень брони. Протяжный крик затрепетал в воздухе, сливаясь с ревом мотора в торжественный гимн. Эрвин вернул челюсть на место. С трудом. Беха сбавила ход, остановилась. Изящно и медленно, не глуша мотор.

— Господи, боже мой, — аккуратно прошептала Ирина. По бортам и капоту — гирлянды лент и цветов. Радиатор, скаты, лобовое, антенна — все в желто-зелено-алом, пестром узоре разноцветных, трепещущих на ветру маленьких лент. Остро захотелось заглянуть в кабину, посмотреть на педали и рулевое колесо. Но, почему-то Ирина была уверена и так — на трех педалях завязан аккуратный, кокетливый бантик.

— Зачем? — невольно пробежало в мозгу. Впрочем, вопрос нелеп. Вон, как изящно крутилась у Мии в руках могучая стальная машина. Бэхе понравилось. Явно. И, значит, Ирине грех возражать. И плевать, что по уставу не положено. Ирина перевела дух.

А Миа спрыгнула через борт — быстро, коснувшись на мгновенье брони. Спрыгнула и замерла на миг, прижавшись спиной к нагретой, дрожащей стали. Тихо, лишь дыхание рвалось через губы ввысь, сминая и топорща на высокой груди рубашку. Глаза затуманены, полузакрыты. Тонкие губы шепчут на чужом языке: «Спасибо». Железной машине. Мотор довольно урчал, стальная броня дрожала, возвращая ладоням случайную ласку. Яркий отблеск рассвета — волной по лицу. И в уголке губы — тонкая струйка крови.

Ирина подумала, что надо что-то сказать. Наверное. Но не смогла решить сразу — что. Слишком дикая, необычная глазу картина. Слишком быстро закончилась. Миа выдохнула, шагнула вперед и просто кивнула ей, сказав обычное: «доброе утро». Простые слова. Ирина услышала — почти физически — как треснуло и сломалось в воздухе непонимание.

«Девчонки, вы молодцы», — тихо выдохнул Эрвин. Ире в руки упало перо. Алая пушистая молния — с неба. Прямо в ладонь. Ирина сложила губы, просвистела «спасибо». Невольно. Птица ответила. У Мии округлились глаза. Странно, на самом деле — их пересвист, будто разговор. А перо красивое, в тон черным Мииным волосам или узорам на броне бэхи.

«Мии пойдет.», — подумала Ирина. Почему-то. Птицы взмахнули крыльями над головой, улетая. Иришка передала перо Мии — сама не зная, зачем, просто показалось на миг, что так правильно. Та приняла. Вежливо, с легким поклоном. Пальцы соприкоснулись, Ирина почувствовала, как дрожит Миина теплая ладонь. Вот бедолага.

— Девчонки, пора ехать, день уже, — прервал Эрвин безмолвный немой разговор. А перо и впрямь пошло — бэхе, на лобовое. Красиво — но это Ирина отметила уже потом. А пока были сборы, сворачивание временного лагеря, завтрак и погрузка всего в бтр. Они стояли здесь всего ночь — а Эрвин успел наделать и очаг из камней и умывальник из палок и пластикового пакета и еще пропасть всего. Даже жаль уезжать… А в своем спальнике возле подушки Ирина нашла россыпь цветов. Маленьких белых цветов — венком. В беспорядке, будто случайно сюда упали. Только стебли срезаны, белый сок пузырится на срезе. Острым флотским ножом — вроде того, что у Эрвина на поясе. Улыбка скользнула — зарей по губам.

А Эрвин убрал глаза, буркнул — под нос, неразборчиво.

— Местные говорят — они дурные сны отгоняют. Да и… — не договорил, отвернулся. Начал орать — флотский стандартный разнос Лиианне с ДаКостой за беспорядок и слишком дымный очаг.

«Мне что, снились дурные сны?» — улыбнувшись, подумала Ирина. Попробовала вспомнить. Вроде нет. Хотя. Это смотря в каком смысле, дурные… — подумала она, непонятно зачем улыбаясь встающему солнцу.

* * *

В сотне миль к северу, через окно летучей крепости улыбался солнцу господин Дювалье. Тому же самому ярко-алому солнцу, медленно ползущему в зенит над джунглями планеты Счастье.

Причины улыбаться у господина Дювалье были и немалые. Во первых — несмотря на вопиющую, хоть и вполне ожидаемую — криворукость исполнителей вариант с плантацией удался. Чертовы союзники, как водится, наломали дров — в буквальном смысле. Дров из крепких бревенчатых стен внутренней лагерной караулки. Она, по плану, должна была уцелеть, парни в черных очках из внутренней охраны — остаться в живых и дать показания. О дикарях с крестами на лицах и флотскими «мирами» в руках. Напали внезапно, из леса. наемное «коммандо» внешней охраны дало бой и погибло, вместе с работницами. План дал сбой, впрочем — давно предусмотренный и, поэтому, неважный. Просто, судьба пошла по другой ветке, вот и все. Неважно, в хорошем плане к успеху ведут все ветви а не одна. Страховку Дювалье предусмотрел. В виде брошенных на поле флотских шотганов и штурмовых лазпушек с крестами на боеукладке.

Оставалось сложить все вместе и заснять на камеру. Получилась картина: «религиозные фанатики и флотские дезертиры терроризируют честного предпринимателя». Серьезной проверки, конечно, запись не выдержит, но — кто ее будет проводить, эту проверку? Флот? Корпорация? Господин генеральный комиссионер, наверное, не дурак. Далеко не дурак, раз живой и на такой должности. Но рыть будет в другом направлении — поначалу, а потом… А никакого «потом» у него здесь не будет. Если…

Дювалье замер на миг, откинулся в кресле, закрыв глаза. Дерево возможностей встало перед глазами. Дерево будущего. Его, Жана-Клода Дювалье возможного будущего. Возможности, что ростки — растут, ветвятся от каждого семени — события. Что деревья — пускают побеги и листья сплетаются, опутывают всех участников большой игры. Здесь на этой планете.

Флотских.

Госпожу губернатора — тут Дювалье улыбнулся. Слегка. Одними губами.

Крестовых из Сан Торреса, тысячеглазый бы побрал черных пасторов и их ручных дикарей. И их капеллана. Но этих опутало плотно, не вырвутся. Даже глупая ошибка на днях дала всходы — хорошие, крепкие ветки вероятностей. И они тянутся туда же, к успеху. Как к солнцу. И флотских путают заодно. Этих, как их там Штакельберга и Строгову. Затрат никаких — разве что тому идиоту — вождю на золотые зубы. Впрочем, вождь — полезный идиот и траты на него считать не стоит. Пока. А грызня между флотом и армией пошла такая, он бы не срежисировал лучше и специально. А это — возможности. Опять. Хорошие, крепкие ветки, нежные ростки. Перспективные надо поливать, ненужные — выпалывать. Пока не придет время собирать урожай. А оно придет. Вчерашняя стычка — на крови всегда растет густо…

Господин Дювалье подумал еще раз и решил, рассуждает, как садовник. Верная ассоциация, хотя отец не одобрил бы. Франсуа Дювалье, бандит старой закалки, считающий достойным мужчины делом только бизнес, стрельбу и дурацкие скачки по пересеченной местности. Но в одном он был прав. Если бы он радовался всякий раз по такому поводу — как раз собой он бы не был. Собой, Жаном-Клодом Дювалье, шай-а-кара… Дела — на то и дела, чтобы идти так, как им задумано.

Так что господин Дювалье открыл глаза, усмехнулся, и попробовал радоваться чему-нибудь другому. Искрящемуся дымку и запаху специй над чашкой черного кофе. Тонкому звону вилки о фарфор. Серебряной вилки о тарелку с выцветшим вензелем. Вкусу сочного мяса на языке. Повару удалось-таки сготовить мясо так, чтобы хиккаморский крылатый орлан стал похож на земную курицу не только видом. Даже в глаза той курицы не видя. Повар молодец, надо будет поощрить такое рвение…

Солнце светило в окно, дробилось в цветных витражах, лучи падали, ложась на пол изломанными желто-зелено-палевыми полосами. Картиной Дали — на пол, под ноги господину Дювалье. На противоположную стену, играя золотыми бликами на раме и темным — на красках холста. Франсуа Дювалье смотрел на потомка сверху вниз с парадного, в золотой раме, портрета. Грубая рабочая куртка, острое, иззубренное ветрами «Счастья» лицо. Глаза художник нарисовал чуть шире и выше оси — казалось, отец смотрел свысока на сына-эпикурейца. Презрительно так.

Но тот поймал нарисованный взгляд, усмехнулся, отправив новую вилку в рот. Предок сверлил потомка взглядом со стены, кривя оттопыренные черные губы — будто хотел сказать пару ласковых изнеженному потомку. Тщетно — этот спор Дювалье — младший закончил давно. Оставалось смотреть со стены, как Жан-Клод Дювалье заканчивает завтрак. Черный земной кофе, мятный, острый омлет — на валианский манер, из яиц дикого морского змея. Мягко стукнула вилка, ложась на стол. Лапа механического стьюарта потянулась из-под стола — убрать. Дрожащая, членистая лапа. С третьей попытки ей это удалось.

— Тысячеглазый возьми федеральный закон. Такую мелочь отрегулировать некому, — проворчал Дювалье, откидываясь назад в своем кресле. Глухо стукнула дверь, чуть-чуть потянуло свежим, утренним ветром. Дювалье не обернулся — он и так знал, кто там стоит. Его первый зам и распорядитель. Черный Гарри. Или — избранные знали его по секретному, тайному имени.

— Доброе утро… — бросил Дювалье, поворачиваясь, наконец, к вошедшему. Здоровенному мужчине в летней полевой форме личной охраны. Белая рубашка с короткими рукавами, шорты и легкие башмаки. Шевроны на рукавах, неизменные у людей Дювалье черные очки и широкая шляпа. Зам был высок, крепок и широк в кости. Плоские скулы ему достались от туземки-матери, губы навыворот и угольно-черная кожа — от земного отца. Все вместе — удачно складывалась в образ респектабельного джентльмена южного, колониального образца. Впечатление портил широкий нож — серповидный клинок на поясе, острый и кривой как луна. С ним в руках — уже не человек, демон из страшных сказок. Впрочем, сказок о них двоих не рассказывали никогда. Некому было.

— Доброе утро… Абим, — кивнул Дювалье еще раз, называя своего зама секретным, тайным от посторонних именем. Что оно значит — Дювалье забыл за давностью лет. Но Абим имя ценил, как знак доверия. Почему-то.

Вошедший смолчал. Просто кивнул и расплылся в улыбке. Глаза, за черными стеклами смотрели вверх, левее и выше плеча. Миг или два. Их старая игра. Там, за плечом, на противоположной от парадного портрета стене — картина в деревянной раме. Любимая картина Жана-Клода Дювалье. Простой черный квадрат. Ну, не простой — за подписью Малевича. Оригинал. Однажды Дювалье в шутку спросил у зама, видит ли он смысл в нарисованном…

— Извините, босс, Не вижу пока. — Абим пожал плечами — слегка, признавая очередное поражение.

— Ищи, — усмехнулся Дювалье в ответ, — Он там есть. Только позже, пожалуйста.

И кивнул, разрешая Абиму говорить о делах.

— Как изволите. Вчерашняя запись сверстана и передана… кому условлено. Акт подписан, подтверждение получено. Проколов нет — перед отправкой просмотрел лично.

Дювалье кивнул. Медленно, больше собственным мыслям.

— Выдвижение продолжается. По плану. Наши подрались с «союзниками» у Великого тракта. Не поделили грузовик. Ничего серьезного, мы уладили. Разведка вернулась. В Сан — Торресе тихо, крестовые с Фиделиты расширяются к югу. Уже ставят надолбы на берегу.

— Против нас? Почуяли?

— Нет, на зверей. Наших ребят они не заметили. И…. Босс, туда еще сотня работниц сбежала…

— Туда — это в Фиделиту?

— Да. Я приказал усилить…

— Не надо. Тысячеглазый с ними, Абим. Хотя, — тут Дювалье замер на миг, подняв губы в мягкой улыбке, — Что же это делается, Абим. Мои жены бегут от меня к крестовому богу? Ай-ай. Где же их нравственность?

— Поискать, босс? — Судя по холодному, не меняющему выражения лицу — Абим шутки не понял. Впрочем, такому дать ему волю — найдет.

— Не надо… И срывать людей с операции тоже не надо. Лучше пожалей тех, кто уже бежал. Еще что?

— Вождь из дома Туманного леса просил перевезти его и людей через реку. Рвется мстить за выбитые зубы.

— Согласись, но предупреди, что оплата перевозки — головы флотских. Этих, как бишь там, Штакельберга и Строговой.

— Разве они нам еще нужны, босс? — тут Абим удивился. Искренне, округлив большие, навыкате глаза. На миг Дювалье даже стало его жалко.

— Совсем нет. Но и вождь нам тоже не нужен. Впечатление надо поддерживать — раз уж создали, да? Это, во первых. А, во вторых — так окажутся в нужном месте, чтобы сковать крестовых.

Абим кивнул. Еще раз. Он был вообще скуп на эмоции. Но нож его звякнул слегка. Чуть-чуть, но вполне выразительно.

— Что-то еще? — спросил Дювалье, почувствовав, что пауза затянулась.

— Да, босс, — Абим переступил с ноги на ногу, осторожно скосил глаза на портрет и спросил, понизив голос до шепота:

— Девчонка… Та землянка, что подобрали вчера. Мне ее как — по-тихому… или на ритуал?

Дювалье поднял бровь. Дрожь прокатилась, отозвалась звоном в ножнах — стали о медь. Дрожь предвкушения. Лунному ножу нравился последний вариант.

Вчерашний день, руина блокгауза, солнце, запах гари в воздухе и девчонка в углу — сжавшийся, перепуганный зверек. Только глаза холодные, разумные, ждущие своей судьбы…

— Торопишься, Абим. Я еще не принял решения.

— Но босс, — голос зама дрогнул, взвихрился — далеко от приличного здесь тихого тона, — вы же слышали сами.

— Слышал — что? — Дювалье удивился. Слегка, до поднятой брови. Он пока не понимал о чем речь. Абим удивился тоже, но пояснил:

— Пророчество, босс. Тот воин… Они же сбываются.

Ах, да. Теперь Дювалье понял, что к чему. Чертов Абим, угораздило же негра с Гаити родить этого лба от туземной женщины. Суеверия черный гигант брал от обоих народов — щедро, полной ложкой сразу из двух котлов. Абим плевался на черную кошку, носил на поясе духа-лоа, бил лоб об пол перед бароном Субботой, боялся говорящей-с-птицами и Эви — королевы змей. Верил во все подряд. Это было удобно. Для дела — очень хорошо. Но иногда приводило к ненужным инициативам.

— Босс. — Абим ждал. Дювалье думал. Пророчество. Умирающий воин «коммандо», там на границе смертной тени видит судьбу. Так верят туземцы. Так верит Абим. Что сказал тот раненный гигант, вчера, в разбитом блокгаузе?

«Брамимонда. Твоя смерть за спиной»… И указал пальцем. На Эмми. Как раз за спиной Дювалье. Точно. И не заметили же. Надо будет сделать выговор охране — с их стороны грубая ошибка.

А с девчонкой что? Дела…

«Моя смерть». И Абим в эту чушь верит.

Дювалье закрыл на мгновение глаза. Посмотреть на дерево планов — землянку он в них еще не считал. Какой побег из нее получится? Зеленая поросль или вредный для дела сорняк? В последнем случае — Абим прав. Но… Мало данных пока, судить рано.

Пауза затянулась. Абим ждал. Статуей у стены. В трех шагах от его стола, у двери и чуть левее — он всегда вставал так, чтобы держать в поле зрения портрет на стене. Смешно. И… Абим подождет пока. Его награждать еще не за что. И лунный нож подождет. А вот на девчонку надо посмотреть пристальней.

Дювалье отвернулся, щелкнул кнопками. На столе слева был пульт — пульт управления летучим домом. Камеры видеонаблюдения, гостевые, вывести на экран. И первый сюрприз. Камеры наблюдения не работали. Точнее, работали. Везде, кроме гостевой залы, куда, по приказу Дювалье вчера поселили Эмму Харт. По экрану бежали блики и серая хмарь. Недоуменно пожал плечами Абим.

— Мы проверяли, босс. Работало.

«Интересно, почему люди всегда говорят «мы», когда речь идет об их ошибках?» — подумал Дювалье. Мельком, пальцы в это время вводили пароль. Резервная система, секретная, тайная от всех. Жучки-камеры, тайные датчики, шифрованный канал. На экране — те же блики и надпись «Data error». Первый сбой можно списать на ошибку Абима, но второй… Неспроста.

— Абим, спустись и проверь замок. В комнату не входить, — бросил Дювалье и добавил пару слов, категорически запрещавших любую инициативу.

Черный гигант кивнул и исчез. Сделав два шага назад, держа портрет на стене в поле зрения. Старик Франсуа мертв уже десять лет, а Абим все боялся поворачиваться к нему спиной. Дювалье усмехнулся и щелкнул пультом опять. Третья линия наблюдения, секретная даже от тех, кто делал первые две. Простая и допотопная. Никаких процессоров, шифров и кабелей — воздуховоды, раковины и зеркала. Ломаться нечему, взламывать тоже. Единственная камера в системе поворачивалась из стороны в сторону. Наверху, в секретной комнате, куда сходились пути зеркал. И оно работало, в отличие от первых двух. Только гостевая комната была пуста. Совсем. Дювалье даже испугался, на миг. А потом журчание и плеск воды подсказали ему очевидное. Камера переключилась на другой ход.

Ванна.

Душ, точнее. Клубы белого пара, брызги и журчанье воды. Белое на белом, туманном — женское тело на фоне белого кафеля. Эмми мылась, смывая с себя пот, грязь и усталось. Вода лилась с потолка, скользила вниз по лицу, толстым прядям волос — смятых и грязных вчера, сегодня — густых, светло-рыжих, чуть выцветших. Бурлила, ходила пузырями, завиваясь воронкой вокруг тонких ног. Омывала грудь — небольшую, но круглую, вполне сформировавшуюся.

«Ей лет семнадцать, не меньше, — подумал Дювалье, лениво с ноткой отстраненного интереса наблюдая за происходящим, — Странно, тогда, на поле она показалась моложе».

Фигура — вполне, даже на вкус господина Дювалье, шай-а-кара… Если как следует одеть — можно заставить понервничать саму мадам «их совершенство» Норму, госпожу губернатора. Может, так и сделать? Нет, пока это закрывает больше возможностей, чем дает. Пока. Эмми на экране повернулась — слегка, к камере в профиль. Плеснула вода вокруг левой груди.

«На вид — идеальна, — так же отстраненно подумал господин Дювалье, — Только…»

Клубы пара разошлись, открывая крутое бедро. С темно-синей, мертвенной полосой. Штрих-код.

«Тысячеглазый всех побери. Тюремная татуировка».

Это было… неприятно. Слегка. Нарушение планов. Тогда, увидев Эмми на поле, Дювалье решил что имеет дело просто с потеряшкой из города. Уж очень растерянный у нее был вид. Накормить, поговорить ласково, выдать на уши дозу лапши — и все, можно выставлять «жертву злых дикарей» под телекамеры. Теперь опасно. Крестовые — не дураки, могут выставить встречное обвинение в укрывательстве. Так что же, сказать Абиму — пусть ломает дверь? Не то, чтобы жалко, просто — у Дювалье сейчас проснулась чутье. Интуиция. Старая, бандитская, у отца унаследованная чуйка — дело может быть выгодным. Если зайти с нужного конца. С нужного, знать бы — с какого. Пальцы коснулись пульта. Слегка. Сканнер, база данных, запрос. Номер дела, статья, срок…

Ого…

На экране — бегущая строка.

«Особо опасна».

В ухе — озабоченный писк. Коммуникатор. Абим.

— Босс, двери заперты. Заклинены насмерть, допуск снят, наши ключи обнулило. Ломать?

Даже сквозь хриплый микрофон было слышно, как дрожал озабоченный голос черного гианта.

Дювалье усмехнулся. Слегка. Девчонка вчера — в панике, инстинктивно пыталась закрыться от всех. И невольно обрушила все системы, до которых смогла дотянуться. Камеры и замки… Хорошо хоть движки летучего дома управляются по-старинке, механиками. Колониальная техника — любая — отстает от земной лет на десять минимум. Это закон и даже Дювалье ничего не мог с ним поделать. Да еще года два-перелет. А при таком букете статей — 58–12, взлом компьютерных сетей. 58-6, Ограбление с применением спецтехники. 58-7, бандитский налет — неудивительно, что это удалось. Даже в полубезумном состоянии. Особенно в таком состоянии. Нет…

— Босс, что делать? Ребята волнуются…

— Ребята… — прервал Дювалье… — какие ребята? Абим, кто еще знает про пророчество?

— Да все… — голос был не на шутку озадачен… — кто вчера на поле был — слышали. И рассказали. Слухи пошли, босс, ничего уже с этим не сделаешь.

— Слухи, говоришь, пошли? Это хорошо. Дверь оставь в покое. Пока. Предупреди всех — девчонку не трогать, руки оторву. Сам и оторвешь, по моему приказу.

— Но босс…

— Это приказ, Абим. Мой приказ. Будешь спорить?

В трубке — молчание… тяжелое, гробовое. Дювалье буквально кожей чувствовал, видел — как вытягивается в струнку огромый, страшный как смерть гигант.

«Как смерть… Моя смерть… надо же такое придумать».

— Уйди оттуда, Абим. Мою… Мою смерть, — Дювалье не выдержал, улыбнулся, — мою смерть не пугать и не трогать тем более. Распорядись насчет белья, одежды и завтрака. И цветы не забудь…

— Какие?

— Неважно. Кончай спорить, Абим, выполняй. Или, для разнообразия, спроси что-нибудь умное…

— Слушаюсь, босс. Только — что вы задумали?

— Увидишь сам, Абим. Точнее — услышишь. Часа через три, — почти ласково ответил Жан-Клод Дювалье, еще раз окидывая глазами фигуру на экране.

Через три часа по летучему дому пошел новый слух. Пошел, полетел — от этажа к этажу, от казармы к казарме, из одних уст в другие. Прополз, обрастая подробностями на ходу. Безумный, кружащий суеверные головы землян и туземцев слух:

— Босс поимел смерть. Да, ее. Свою смерть. И ей понравилось, парни.

Дювалье был доволен собой. Каждый, поверивший в эту фигню здорово укреплял дерево шансов. Его, Жана-Клода Дювалье шансов на победу. Да и эта девчонка оказалась неплоха. Очень даже. Как там ее?

«Неважно, — подумал Дювалье, — если приживется — просто придумаю новое»