Огни горели, пели на ветру эоловы трубы собора, в тон им, тихо, звенел струнами рояль — его как достали, так и оставили посреди площади в окружении толпы. Закатывалась солнце, высыпали звезды над головой — озорные, крупные, блестящие точки. Белый брильянтовый свет тек с черного неба вниз, на лица туземцев, мешаясь на щеках и скулах с рыжим, веселым светом костров. Звенела музыка. Звенела, переливалась поющая туземная речь. Хоровод голосов, лиц, радостных и усталых улыбок. А Ирины не было. Не было совсем. Эрвин начал уже волноваться. Убрал руки в карманы, стоял, поворачивался из стороны в сторону на каблуках, оглядываясь то и дело — не мелькнет ли среди охряных и белых курток синяя Иринина парадка. Попадался на глаза, как на грех, один председатель — уже принявший на грудь стопку, веселый и жаждущий поговорить. Эрвин уже прицелился было — взять того за грудки и тряхнуть как следует, как вдруг по плечу сильно хлопнули:

— Привет еще раз. Что…

Договорить не успели. Эрвин обернулся — резко, брызнула мелкая галька из-под каблука. Сморгнул два раза. Да так и застыл, раскрыв рот. Пропала неизменная коса, знакомые волосы — разлетелись, легли свободно на плечи. Ласковой черной волной. Алое, переливающееся перо за ухом. И куртка на тонких плечах — уже туземная, охряная, с бахромой, расшитая по швам тонким, мерцающим бисером.

— Так и думала, что не узнаешь, — сказала ему Ирина, откровенно смеясь… Глаза поймали свет звезд, отразили — лукаво и весело.

…и улыбка ее — звездный свет, зубы — белый жемчуг на алом….

— Откуда? — тихо спросил он, собрав, наконец, дыхание.

— Миа подарила. Пока мы бродили — она как раз с местными договаривалась. У них тут неплохой швейный цех.

— Красиво, — только и выговорил Эрвин. И выругал сам себя. Таким бледным и несущественным показалось слетевшее с губ слово.

— Не то слово. Спасибо ей, — улыбнулась Ирина еще раз…

… Пламень рыжий взметнулся от ее глаз, стрельнув теплыми искрами в небо…

— Нет, ты посмотри… улыбнулась она… Вскинула руки, притопнула, повернулась на каблуках, подняв руки к чернеющему звездному небу.

…. Черные волосы хлестнули Эрвину по груди. Вихрем. Черным ветром, пряным от дыма походных костров. Взметнулись, поймав с неба нежную Спику и сердитый, огненный Альдебаран. Поймав, запутав и уложив их блеск на перо за ухом…

А рукав куртки — из кожи, мягкой, словно шелковой, тепло щекочащей пальцы. Мелким ворсом, каплями бисера. И теплой, доверчиво бьющейся под пальцами жилой. И не заметил, как взял ее руку своей. Хотел отдернуть… Но…. Пальцы будто прикипели, запутались в бахроме. И Ирина придержала его руку своей — так, что разом вылетели из головы странные, скребущие изнутри затылок мысли…

«Я будто забыл что-то важное».

Ирина улыбнулась опять, Мысль сгинула прочь, улетела вспугнутой птицей. Она взяла его за рукав.

— Пошли, Эрвин. У людей праздник.

И впрямь — площадь перед собором звенела музыкой голосов и звоном стаканов. Песни летели ввысь — одна за другой, гортанные, звенящие монистами голоса взмывались, отражаясь эхом обратно вниз от каменных стен и звенящего, звездного неба.

— Что за праздник то? — спросил он, аккуратно, собирая разлетевшиеся звенящими брызгами мысли.

— Алый цвет почернел, — сказала она на полном серьезе. Будто понятно все. Потом поправилась:

— Ой… — сказала она, сообразив, как дико звучат ее слова в переводе на грубое земное наречие, — и не знаю я. Просто… Когда цветок черный — собирать нельзя, у людей отдых.

— Почему?

Над ним засмеялись — звонким туземным смехом, мелодией колокольчиков — из за спины. Туземная девчушка лет… Эрвин даже вспомнил ее — не по имени. Старшая дочь местного кузнеца, он видел ее, когда они с Мией сдавали БТР на профилактику. Высокие скулы, яркие, сверкающие звездным светом глаза. И цветок в волосах — нежный, розовый, из тех, что росли, обвивая иконы светлого лика.

Туземка разразилась потоком мелодичных фраз. Засмеялась. Ирина вспыхнула. Эрвин не понял ничерта. Просто — повернулся к туземке спиной, улыбнулся Ирине, поймал взглядом свет карих глаз и сказал:

— Ну, раз так — пошли праздновать.

И они пошли. По площади звеневшей на сотню голосов. Мимо чинно выпивавшего за столом председателя и старого Яго. Эви махнула им. Прозвенели мониста. Третьим сидел отец Вениамин — он погрозил Эви пальцем, улыбнулся шутке, вздохнул.

Ладонь Иры в руке — теплая, легкая. Садится за стол — надо выпустить а не хотелось… Ничего не хотелось, разве что… Звенел окруженный стайкой туземок рояль, среди зеркальных лиц — белое, улыбающееся. Местные окружили Станислава, взяли вместе с роялем в плен. Мелодия сменяла мелодию — быстро, под веселый смех.

— Потанцуем?

Музыкой в тон — простые слова в ответ:

— А давай. Только… только я местных танцев не знаю..

Но Эрвин уже загорелся. Развернулся на каблуках, на миг отклеился от Ирины, шагнул к импровизированному оркестру.

— Девочки, милые, а слабо на звездный манер сыграть?

В ответ — россыпь улыбок и звенящих показным возмущением голосов:

— Нам? Слабо? Мелодию давай, увидишь как нам слабо, звездный…

«Опс, — Эрвин с запозданием сообразил, что попал. То что плясали у них — дома, на съездах на крутом берегу Новой Лиговки — вряд-ли знала Ирина. А тому, что учила Ирина в доме у отца он и подавно не знал. Разве что…»

— Ты знаешь южный напев? Тот, что в горах Семицветья танцуют?

«На свадьбах… — додумал Эрвин фразу. Мысль была кривая, опасная. Но звезды в небе — так маняще ярки, — К черту».

И просто кивнул. Ирине большего было не надо — улыбнулась, засмеялась внезапно — чему-то своему, грудным, переливающимся музыкой смехом. Потащила в круг. Звезды сверкнули в его глаза, отражаясь вихрем в зеркальных лицах.

Эрвин весь подобрался, развернул плечи, встал — в струнку прямой, страшный, с откинутой назад головой. Собрал руки на поясе. И вывел — хрипло, одним горлом — первые такты.

Местные подхватили. Мелодия потекла… Рваная, резкая, звенящая бубном на всплесках и протяжная, томительная — на редких, как в стремительной горной реке переливах. Шаг. Другой. Упрямо и прочно — лишь галька брызжет из-под ноги. Разворот. С прыжка всем корпусом. Пробили о грунт флотские сапоги — раскатом, грозной, тяжелой поступью. А Ирина всплеснула тонкими ладонями, плеснула в глаза бахромой и пошла — раскинув руки — в круг, выбивая звонкую дробь каблуками маленьких флотских ботинок…

.. И раскинутые руки ее изящны, как крылья, поступь легка и шаг такой — будто летит, а не кружится в танце…

… Птицей на вольном ветру. Грозовом черном ветру, крыльями парят вольные, летящие волною волосы…

«…Ойся ты ойся, ты ж меня не бойся…» — вытягивало горло древний напев. В глазах у Ирины — шальное веселье и звездный, заливистый свет:

«Боятся? Тебя? — пробили по земле каблуки, — Ты высок как склала, страшен и гремишь на ходу, точно Сотрясатель. А я — птичка. Озорная мелкая птичка. Но почему-то не хочу бояться тебя. Совсем….»

— …я ж тебя не трону, ты не беспокойся….

Хорошая песня, но что за дурные слова… а если наоборот?

… Скала укроешь птичку? Ей хорошо на твоей груди…

Всплеснула музыка, взлетели в небо высокие рукава — поворот, резкий, на каблуках. Взметнулась вверх волосы, птичьими крыльями заплескалась в глазах бахрома. Пряный, кружащий голову дух хлестнул по ноздрям. Ирина повернулась, лукаво сверкнув на Эрвина глазами, прянула, прижалась вдруг к нему спиной на мгновение. Спиной — о грудь, Эрвину почудилось, что он слышит биение сердца. Звонко, в такт мелодии танца. Черное марево — по глазам. На миг, на один краткий миг, потом Ирина разорвала контакт и пошла опять вокруг — под музыку, в такт, улыбаясь. Звездный свет тек с ее глаз — пьяным, сводящим с ума потоком. Пьяным, хоть и не пил.

«.. я забыл что-то важное…»

Опять стукнула в голову мысль. Помнить бы еще — что. Эрвин стрельнул глазами по сторонам — аккуратно. Заставил себя — сейчас было больно терять Ирину из вида. Слева в глубине толпы. Движение, глухое, неясное. Какой-то долговязый туземный парень, и старая карга. Ругались должно быть — грубо, голоса клокотали вдали, ломая ритм и мелодию танца. Карга шипела, тыча пальцем в их сторону.

Вспомнился отец Вениамин.

«Должно быть бабка — тот самый халявщик и есть, — внезапно подумал он, — Ну ее, весь праздник испортит».

Не хотелось, до слез. Шаг вперед. Аккуратно поймать под руку счастливую, но уже немного запыхавшуюся Ирину, придержать, шепнуть тихо на ухо.

Первое, что пришло в голову:

— Пошли, покатаемся.

Бэха оказалась рядом, словно по волшебству. Мотор уже заведен и за рулем — тихая, незаметная сейчас Миа. Ирина почему-то полезла на место стрелка. Они с Эрвином там столкнулись плечами, да так и остались сидеть, оба — веселые, пьяные друг от друга. Бэха тронулась — плавно, почти неслышно. Огни на башнях мигнули зеленым им вслед. На волнорезе вились, трепетали по ветру праздничные, белые ленты.

После рвущейся музыкой площади — поле закружило, заложило уши звонкой, колдовской тишиной. Звезды над головой — яркие, крупные. Ирина задрала голову вверх — Эрвину на плечо, пряный запах волос щекотал и кружил ему голову. Подняла руку, выискивая на черном небе узоры созвездий. Эрвин чуть придержал ее — за талию, чтоб не выпала ненароком. Да и замер так… Над головами проплыла неяркая тень — Венус уходил за горизонт. Ирина засмеялась, показала небу язык.

Мысль снова стукнула, заскреблась в голове. Противно, до боли в затылке. «я забыл что-то важное…»

Эрвин даже головою тряхнул — сердито. Надоела ему она. Была бы важная — не забыл бы… Ирина повернула голову — к нему, осторожно. Звездный свет плясал под веками и в уголке рта. Билась, стучала под пальцами жилка.

«К черту… завтра вспомнится, если важно», — борясь с желанием наклонится к этим губам пониже.

По броне прошелестела листва. Мягко так, убаюкивающее. И ярким желтым сиянием загорелись огни. Миа включила фары. Эрвин сощурился. На миг показалось — там впереди, в столпе туманного света — человеческая тень. Темные волосы, яркие, даже ночью глаза… Волк скалит пасть. Алый цвет течет с рук, взвиваясь в воздух нежными лепестками. Эрвин узнал ее — «светлый лик», белая половина ночной богини. Икона у леса, на месте стоянки утром. Далеко же они заехали. Ирина на полном серьезе кивнула светлому лику головой. Та… Эрвину даже показалось на миг, что икона улыбнулась в ответ. С нарисованных пальцев сорвался нежный, розовый лепесток. Завис, задрожал в воздухе, повернулся, гонимый ветром…. И упал — легко, Ирине на щеку. Нежно, будто погладил.

Миа запела вдруг — гортанный, резкий напев. Истошно взвыли выжатые в пол тормоза. Беха дрогнула, качнулась вперед. Ирина выскользнула из его рук, покатилась — внезапно. Эрвин рванулся следом — поймать. Почти успел, но… настил под ногой стал вдруг таким скользким…

…

Они упали вниз — оба. Скатились кубарем под откос, в облаке палой листвы и тонких, колючих веток. Невысоко, в заросли алого цвета. Прямо на мягкий, пружинящий под ногами мох. Друг на друга, голова Ирины — у Эрвина, прямо на широкой груди. Над головами тихо прошелестели шаги. Осторожные — Миа спустилась к ним, неслышно скользнув меж тянущимися на звук лепестками. Присела рядом, провела ладонью Эрвину по волосам. Пощупала пульс. Грудь вздымалась, оба были целы на вид, просто спали. Так действовал сейчас алый цвет. Алый, а в этот день — еще и с черной каймой по краю. Миа, присела рядом, осторожно разгладила Ирине волосы.

— Простите меня, госпожа, — проговорила она, осторожно. Голос звенел тихой, чуть слышной грустью.

— Простите. Хотела бы я оказаться на вашем месте сейчас. Но…

Миа подняла на миг голову, протянула руку. Алый цвет изогнулся, обходя ее ладонь стороной. Вздрогнув, упала ладонь, поникли плечи. Звездный свет скользнул по щекам — от уголков глаз вниз тонкою нитью.

— Все верно, — чуть слышно выдохнула она, — Это ваша судьба, не моя… простите…

Потянулась еще раз. К Ирине. Поправила волосы, расстегнула куртку и рубашку на груди — короткие, нежные жесты. Потом поднялась и пошла. Не обернувшись уже. Только — напоследок — бросила рядом с Ириной на мох ее старую флотскую парадку.

С дороги донесся тихий, раскатистый рев. Заурчал БТР. Негромко, вкрадчиво, будто утешить хотел хозяйку…

* * *

Ирине снился давний кошмар… Давний, пяти месяцев от роду: ее первый день на борту. Переборки, серые стены и тяжелая, захлопывающаяся за спиной дверь. Неживой, резкий, люминисцентный свет. Ровный, уходящий вперед коридор. Смутная тень в углу. Шаг вперед.

Старый кошмар.

У нее есть лицо — у тени из снов. Мятое все, острое, как лезвие флотской навахи.

Пегги Робертс, офицер десантных войск. Это она узнала потом, а тогда — для Ирины из сна, это просто призрак. Безликий, с табельным номером на предплечье. Шепот в спину. Короткий, чуть слышный звук.

«Извини, девочка».

Ирина — тогдашняя ничего не поняла. Ирина — та, что сейчас — зашлась в беззвучном, яростном крике. Бесполезно. Это уже было и это не изменить. Шаг вперед. Как противно лязгают о сталь каблуки. Герметичная дверь позади падает вниз, глухо, как нож гильотины.

«Именем федерации…»

Справа и слева от нее — неровный, глухо шумящий строй. Таких же как она… пассажиров, принятых на борт «Венуса» на рейс до Земли. Парень справа — незнакомый, высокий, с ежиком светлых, плохо поддающихся расческе волос. Почему-то он улыбнулся ей, сказал тихо.

— Привет. Я…

— Эрвин, я знаю… — Ирина — сегодняшняя хотела улыбнуться, Ирина — тогдашняя просто вздернула нос. Все равно, тогда договорить им не дали…

Впереди — высокий человек в синей форме флотского офицера. Лист бумаги в руках:

«Именем федерации и властью…»

Ирину передернуло. Обоих. Ту, что стояла там вчера — от возмущения, ту что смотрела сон из сегодня — от страха и запоздалой вины. Горстке пассажиров читали флотский устав. Дочитают — и все, с последней буквой из пассажиров и свободных людей они превратятся в серую — синюю точнее, форменную массу. Бесплатное приложение к механизмам корабля. В порядке изощренной насмешки — названную «волонтерами флота».

Шаг вперед. Еще. Прямо на офицера. Глаза в глаза.

Та-что-видела-сон сегодня зашлась в диком крике. «Стой. Не ходи».

Собственный голос. Непривычно слышать его — так, со стороны. Во сне. Дрожащий, ломающийся на высоких тонах голос.

«Вы не имеете права».

Той-что-видела-сон, даже стало смешно. От собственной тогдашней дурости. Права они не имеют, как же, на своем собственном корабле… Просто предосторожность, бездельник на борту — страшней атомной бомбы. Да и…

Еще шаг. «Стой», — холодный офицерский окрик. Поздно. Та-что-злилась-тогда закусила удила, шла вперед, прямо на офицера.

И собственный, отчаянный вопль… Из сна — себе самой — назад.

«Остановись, ты ничего не изменишь…»

Сейчас офицер рявкнет «к порядку», железная десантница еще раз вздохнет и в ангаре начнется безобразная драка. Эрвин получит в лоб. Бронированной перчаткой — он тогда полез вслед за ней. С голыми руками. На десантную броню. По стали — звонкий лязг каблуков. Еще шаг. Та-что-тогда явно хочет залепить офицеру по морде.

«Стой, — рявкнула та, что видела сон. Самой себе, — зря парня подставила, дура…»

— Майор, восстановите порядок.

Десантница отлипла от стены. Лязгнули бронированные сапоги. К ней. Еще шаг. Белобрысый парень….

«Эрвин, — рявкнула на себя та-что-видела-сон, — его Эрвин зовут».

Бесполезно. Познакомятся они только потом, через два часа, очнувшись за решеткой на гауптвахте. А сейчас Эрвин встал, перекрывая путь бронированному гиганту. Путь к ней.

— Назад, — крикнула та-что-видела-сон, — назад, ничего не изменишь…

— Почему? — десантница остановилась вдруг. Замерла, пожав железными плечами, — почему это вдруг не изменишь?

Повеяло ветром. Пряным, шуршащим, лесным — невозможным здесь, в царстве стали, стекла и дезинфицированного воздуха. Не может быть. Тогда…. Этого не было — тогда.

— Ну и что? — усмехнулась вдруг железная Пегги. Мир перед глазами «поплыл». Дурная предопределенность уже бывших событий треснула, ломаясь на ее глазах. Броня опала с Пеггиных плеч. Закрутились, потемнели волосы, разгладилось на глазах лицо. Шаг вперед. Уже не Пегги из сна — «ночная» улыбнулась ей светлым ликом. Дунула — и пряный цветочный вихрь сорвался с рук. Закружился, сметая с глаз серость корабельных стен и унылую синь униформы.

Вихрь поднял Ирину, закачал на руках — нежно, будто убаюкивая. И унес прочь. Прочь из дурного сна, к миру под яркими звездами.

Ирина открыла глаза. Уже не там, в серой ловушке сна, а здесь — в яви, посреди пряного, звенящего тишиной южного леса. Звездный свет уколол глаза. И нежное, голубовато-зеленое, таинственное мерцание — светились грибы, облепившие над головой старую, обросшую зеленым мхом корягу.

Прошлое поправить нельзя, настоящее — можно…

Колыхнулась голова. Слегка. Ирина поднялась, сообразив, что лежит прямо на Эрвине. Затылком — на широкой груди. Тот еще спал. Тяжело, метаясь, поворачивая голову и шепча что-то во сне. Дрожали уголки глаз, дергалось веко — слегка. Ирина улыбнулась. Кружилась еще голова, по телу плыла истома и пряная, нежная легкость. Алый цвет упал на плечо, припал к запястью пятью острыми лепестками. Нежно, будто поцеловал.

Эрвин шептал во сне. Снилась что-то дурное, страшное — до того тяжело, натужно двигались побелевшие губы.

«Иришка… нет… — а потом вдруг пошло непонятное: — птичка-галочка».

Она почему-то улыбнулась — еще раз. Пощекотала ему нос, дунула, погрозила пальцем чужому кошмару:

— Птичка-галочка видите ли… Орлану пожалуюсь, он как клюнет — и нет птички-галочки… А ну, сгинь, не смей мне Эрвина обижать.

А губы у него обветренные, жесткие, пахнущие потом и смазкой. Завораживающе, сильно, до стона в груди и враз сбившегося дыхания. Эрвин открыл глаза. Дернулся, привстал на локтях, попробовал подняться. Ирина улыбнулась, толкнула его назад. И — сметая кошмар — хлынули, разметались по лицу и груди Иринины черные волосы.

То, что было дальше, видели звезды, южная ночь и старая, брошенная на мох флотская куртка…