Этой ночью мир умер и родится опять. Родился новым, умытым росой и пряным полночным духом. Ирины Строговой — ее личный теперь мир. С Эрвином на двоих. И родился он, как младенцу и положено — с криком. Время растеряло стрелки, минуты и часы стали прихотью, ненужной игрушкой — и осыпались вниз. Под шелест, тихо мягкими сосновыми иглами падающими на песок. Негромко трещал костер, рыжие искры плыли в небо и растворялись над головой в темноте ночи. Восток начал алеть, пятна неяркого света ложились вокруг них — ведьминым кольцом, охранным кругом вокруг их вселенной. Ее, Ирины Строговой новорожденной, маленькой ещё вселенной. Ее да Эрвина — одной на двоих. Вон он, напротив — спит, уронив на локти тяжёлую голову. Разметались волосы по высокому лбу, капли пота блестят на мощных руках и торсе — огненно — рыжей и алой, блестящей россыпью. А лицо во сне — спокойное и детское — детское… И темный след на щеке. Как местные татуировки — изящно — тонкая, изгибающаяся линия. На две с половиной стороны — трезубцем с двумя лепестками… И огрызком третьего.

Метка алого цветка. Там, внизу — они были повсюду. Качались на ветках, мерцали, разгоняя ночную тьму — маревом, колдовским алым блеском. Вились на тонких стеблях, сыпались вниз — на Ирину и Эрвина. Лепестки касались кожи — на мгновение, поцелуем, пряным и жгучим, кружащим голову, выжигающим разум темным, сумасшедшим огнем. Пять алых, чернеющих по краям лепестков. У Эрвина на щеке — след от двух… Ирина улыбнулась, провела ладонью себе по лицу — чуть, слегка касаясь кожи подушечками пальцев. Скула отозвалась жжением, памятью и приятным огнем. Колыхнулась высокая грудь, забилось сердце — тонко, тенью недавнего буйства. Солью по языку. Запахом крови — на прокушенных губах. След алого цветка скользил и на ее скуле — такой же тонкой, изящной линией. Тоже два лепестка и половинка. Линии совпадут. Если приложить их с Эрвином — как тогда, губы об губы, шека к щеке — как вечность назад, когда цветок накрыл их в миг их первого поцелуя. Первого, пьяного, бесконечного — и так быстро закончившегося… Их, на двоих общая вечность, первый глоток, выпитый вмиг — залпом, как вода в пустыне…. Пряная, соленая вода, кружащая и сносящая прочь ненужные мысли. Земля ударила в плечи, стала тесной синяя флотская юбка, треснул под пальцами Эрвина шов. Сердце его как молот, губы жадны и солоны, и дыхание с них рвется — неистово, бешенно, сердцу в такт. Одно на двоих. А потом мир наполнился, вспыхнул и умер — в первый раз в эту ночь. Чтобы родиться опять — с ее сладким отчаянным криком.

Ирина подняла руку, посмотрела внимательно при свете костра — на предплечье и тонких кистях — то же, чернеющий след… Вьющийся, тонкий, будто стихи — вязью на белой коже. В две полосы… Ирина улыбнулась. Тихо и нежно. Эрвин повернулся во сне. На плечах, шее и широкой спине — такой же прерывистый, тонкий узор. Продолжение рисунка. Потрясла головой — улыбка вышла пьяной, шальной, кружащей и так безумную сегодня голову.

Ветер дунул, развел полы куртки, мазнул прохладой по высокой груди. На ней тот же изящный, прерывистый след… О сосков — звездой, пятью тонкими лучами. Уже потом, когда схлынула первая близость… Первый миг вечности, их личной, одной на двоих. Они оторвались друга от друга тогда. На миг… Эрвин откинулся на локтях, переводя дыхание. Ущипнул ухо. Не верил — сон или явь. Улыбка тронула губы, цветок обжег еще раз, и куртка на плечах показалась Ирине такой тяжелой и жаркой. Она стала — медленно, под шелест листвы. Ровно ей, в такт, прошелестела завязка. Куртка поползла с ее плеч. Охряная туземная кожа. Белая рубашка, пуговица на высокой груди. Без слов, медленно — дразня его взглядом и улыбаясь. Ответный взгляд обжигал, кружил голову не хуже алого цвета. Эрвин смотрел, замерев. Словно утопающий — на спасательный круг, или язычник — на сошедшую с неба богиню. Черный огонь плясал и бился во взгляде его, восхищение плыло от его глаз — в пряном ветре, живое, почти осязаемое. Будто качало ее на руках, мяло дыхание, кружило, сносило голову прочь. Цветок упал на обнаженную грудь, замерцал, припал пятью алыми лепестками. Обжег кожу — сладкой, пьянящей болью. Сердце забилось сильней, по венам — пряный черный огонь. Пролетел, сорвался ввысь, в небеса грудным, жадным стоном.

Эрвин потянулся, смахнул рукой прочь лепестки. Припал губами к груди, слизывая сок «тари» и кровь. Бедра сдавило, мир ускользнул из-под ног. закачались звезды над головой — закачались, мигнули, надвинулись ближе. Опустились опять. И пошли вскачь, ускоряясь с каждым пряным, шальным, заполненным до отказа мгновеньем. Воспоминание разбередило кровь. Задрожало в горле, волной пошло по спине. И ниже, туда, где — можно было и не смотреть, понятно и так — туда, где вилась черная вязь — узор, перевитый с узором на пальцах Эрвина. Эх, разбудить бы его…

— Не надо, — сказала Ирина сама себе. Строго, но тут же сама рассмеялась от своей строгости. Чего уж там. Но утро скоро, в Фиделите хватятся, мама Кураж заохает, председатель будет искать… А ей еще юбку в божеский вид привести надо…

Ничего страшного, у них с Эрвином впереди хорошая, добрая вечность…

А юбка все — в клочья, восстановлению не подлежит. Ладно, она никогда Ирине не нравилась. Флотская, форменная, стандартная до зубной боли. Надоело, хватит с нее. В бэхе, вроде бы, был брезент и иголка с ниткой, можно смастерить что-нибудь на туземный фасон. Все равно, она уже как туземка — почти. Бахрома, разводы, узор соответствующий. Кисти, ладони, щеки… кстати, откуда волонтерский ромб аккурат под челкой?

Откуда, откуда… Ирина отложила зеркало и засмеялась опять. Теплым, грудным, дрожащим на кончике языка смехом. Уже под самый конец, когда их организм начал привыкать к пряному мареву и огню укусов алого цвета. Немного, ровно настолько, чтобы пустить в две головы одну умную мысль — пора бы и выбираться отсюда. Ну, или не очень умную… или приспособился еще не совсем… иначе зачем было ей втыкать в волосы алый цветок. Да он алый, красивый, мерцает в ночи — облаком искр, королевской короной в черных, густых волосах. Только кровь опять застучала, забилась сильнее в груди. И кидаться им в Эрвина было тоже ужасно глупо тогда. Черное пламя разгорелось опять, здравомыслие у обоих моментом смыло, а бегает Эрвин — быстро, да… Коряга ударила под ноги, подвернулась ступня. И старая куртка на земле — оказалась так кстати. Только жестяной шеврон на рукаве пропечатал кожу не хуже кусачих листьев. Глупо получилось. А, может, совсем наоборот… Выбрались же они в конце-концов. Спустя час, не самый плохой час ее маленькой, новорожденной вечности. Пряной, безумной, шелестящей зеленой листвой.

А ромб — даже хорошо получился, изящно… Мия подтвердит, даром она все щеки им изрисовала?

— Кстати, а где она? — обернулась Ирина. Поглядела вокруг. Пряный ночной лес, тишина, лишь трещит углями костер, да в вышине высвистывает одинокая птица. На три ноты, протяжно и весело. Ирина улыбнулась, погрозила пальцем во тьму. Улыбнулась сама себе, подумала — строго:

«Ишь чего удумали, пернатые. Не собираюсь я гнездо прямо тут, на ясене вить. И вообще, своих птенцов заведи, потом советы давать будешь…»

Заурчал мотор вдалеке. Прошелестели шаги по траве — мягко, вкрадчиво. Птица пропела им в такт. Круг света на миг разорвался, вселенная раздалась, впустив к костру еще одну фигуру. В уголках глаз, на широких скулах — звездный, мерцающий свет. Миа, дочь туманного леса. Звезды дрожат на щеках, от глаз вниз — две дорожки белого мягкого света.

— Прости меня. — Почему-то эти слова дались Ирине легко. Даже странно. Просто — Ирина, не знала, просто почувствовала — они были правильными, эти слова. Даже сейчас.

Миа улыбнулась в ответ. Тихой, чуть грустной улыбкой.

— Простите вы меня.

Провела рукой по своей щеке. Тонким пальцем — по линии татуировки. Повторила:

— Простите. Я тогда не поняла, госпожа. Не почувствовала. Просто радовалась, что живая. Но, когда я спрашивала — мне ответила беха, не Эрвин. Жаль, я тогда не поняла. Но…

Палец Мии опять дрогнул, скользнул по скуле, задрожала на ногте капелька звездного света.

— Жаль, но это — ваше. Так правильно.

— А… — начала Ирина и осеклась. Миа продолжила, с той же тихой улыбкой.

— Со мной останется бэха, не жалейте меня, госпожа… И жизнь — длинная, я еще встречу своего… Правда, ему придется набить такой же ромб и вписаться третьим, ниже бехи и Эрвина. Такова жизнь. Зато у него будет справедливая хан-шай…

Непроизносимый щелчок в конце — четок и прям. Уже без уверток и двойных смыслов. Ирина улыбнулась, кивнула — такова жизнь. «Венус» плыл вдалеке, озаряя небеса потоком желтого, теплого света. Ирина махнула ему рукой. Просто так, без издевки и раздражения. Серые коридоры и нумерованные параграфы остались позади. В другой, отрезанной уже жизни. А в новой…

В новой Эрвин заворчал и повернулся на другой бок во сне. Миа улыбнулась, протянула пальцы — к линиям на груди. Замерла, оглянувшись на Ирину. Та улыбнулась, кивнула — можно. Узоры вились по плечам…

— Кстати, они здесь что-то значат?

— Такие — почти ничего. Они быстро сойдут — месяца за три-четыре… А пока не сошли — матери иногда плачут, отцы ругаются и грозят ремнем, а председатель Хуан должен вам теперь по обычаю. Отдельный дом. Точнее — опорный столб, стены вы с Эрвином сплетете сами.

«Сплетете» — Ирина удивилась было, потом вспомнила — дома в этом климате не складывают — плетут из лозы. Птица свистнула в вышине.

«Хорошо, возьму с Хуана ясенем, — свистнула Ирина в ответ. На полном серьезе, — У него в бухгалтерии — бардак, никуда не денется, еще рад будет»… Миа кивнула ей, улыбнулась. Продолжила:

— Как муж и жена. Временно, пока узор не сойдет. Это три — четыре месяца, обычно. Если не сошел за год — молодых ловят всей деревней и наносят уже постоянный.

— Зачем?

— Один раз в куст упасть можно и случайно. Но четыре раза подряд, вместе, в один и тот же… Люди не поймут, скажут, что зажимаете свадьбу.

— Не зажмем.

Ирина улыбнулась… Миа улыбнулась в ответ. Костер догорел. Рассвет вспыхнул — с востока, низко, мазнул по лицам багровым, ярким лучом. Ирина подняла голову. И вдруг обмерла. Звезды закатывались, высокое небо серело у нее на глазах. Из черного, звездного — тусклым и выцветшим. И с востока, низко стелясь на ветру плыли, клубясь, грязно-черные, глухие полосы. Дым. С востока. От Фиделиты. Миа охнула. Ирина — медленно, как во сне, протянула руку.

— Эрвин, вставай. У нас с тобой…

Долетел звук. Тоже с востока, тихий, на пределе слышимости. Глухое винтовочное так-так-так… Сердце на миг обмерло. Черный дым полз, затягивая на глазах небеса. Пальцы схватили Эрвина за плечо, затрясли:

— Милый, вставай. У нас с тобой какая-то короткая вечность…

Беха запуталась в лесных тропах, свернула на повороте не туда. Это спасло их всех — и машину и пассажиров. Поляна в лесу… Эрвин узнал ее — неширокая, корчеванная кое-как полоса. Они проезжали мимо нее — утром, вчера, спеша в неведомую еще Фиделиту. Зелёную, шелестящую листьями и травой — мягкой травой под ногами. Теперь трава была вытоптана а листья кленов — нежные, с серебристой тонкой прожилкой — все черной уже крови. Вековые стволы избиты и посечены пулями, ветки обломаны — все в белой щепе. А ниже…

Ирина ойкнула, зажав рот обеими руками. Мотор бехи взвыл — тяжело, яростным воем не той передачи. Эрвин мигнул — тяжело, надеясь развидеть все это.

Это была группа сборщиц «тари» задержавшихся вчера на работе. Стандартная рабочая группа Фиделиты — двадцать девушек при пяти деревенских мужиках и грузовике. Видимо, взяли врасплох — машину взорвали, людей скосили — лихо, не жалея патронов, парой длинных автоматных очередей. А потом, развлекаясь, прибили тела к древесным стволам — по обеим сторонам тропы, в два ряда, страшной, дикой на глаз инсталляцией. Аккуратно, в равные инервалы. Глухо гудел мотор. Беха ползла по этому ряду — вперед, медленно, на малом ходу. Колеса хлюпали, скользили на мокрой траве. Руки Мии дрожали на руле, дрожь текла с ее рук, отдаваясь глухим гулом движка — яростным, гневным. Мухи вились вокруг мертвых тел. Деловито, толстые, желтые в крапинку. Над тропинкой — чуть выше голов болталась на шесте мятая тряпка. Эрвин пригляделся — и увидел кривые, алые буквы. Плакат.

«Путь к свободе».

Над тропой, среди мертвецов, аккурат между двумя их рядами. Ирина сжала кулаки. Истово, до белых костяшек. Потерянно оглянулась по сторонам:

— Эрвин, это сделали люди?

— Нет, — огрызнулся тот. Оглушительно лязгнула сталь. Пулемет в его руках — как живой. Заскрипел и рванулся со стопоров, разворачиваясь из походного положения в боевое. Резко как кобры Эви — в атаке.

Заложило уши. Волосы опалило огнем. От стволов, на три стороны, змеиной пастью — столбы огня. Барабанной россыпью, капелью по полу под ногой — рыжие, яркие дымящиеся гильзы. Потом пришел рев — оглушительный рев длинной, на пол-цинка очереди. И следом, сразу же — тишина. Хлестнула по ушам не хуже пулеметного рыка.

— Эрвин, что?.. спросила Ирина, поднимая голову. Осторожно…

— Похоже, что ничего. Показалось, — ответил Эрвин. Тихо, одними губами. Глаза сошлись в нитку, губы — сведены… Тишина упала вокруг. Что-то блеснуло — вдалеке, у кромки зеленого леса.

Машину тряхнуло, бэха ушла в поворот. Тяжело, круша волнорезом зеленые ветви. Раздвинула носом кусты.

— Нет, не показалось, — прошипел Эрвин под нос. За зеленой стеной — старые стальные ежи. И мертвецы — кучей у их подножья. Уже другие, человек десять, друг на друге, вповалку — там где накрыла пулеметная очередь. Эрвин спрыгнул, поворошил тела — оливковые, одинаковые, фабричной работы куртки, белые и зеркальные лица, перечеркнутая молния на рукавах. Брошенная газовая горелка. На треноге — тяжелый лазган. Мигнул, запрыгал в глазах солнечный зайчик. Отразился на руке мертвеца — россыпью мелких серебряных точек. Эрвин поворошил сапогом, наклонился. Увидел кресты. Маленькие серебряные кресты — штук двадцать, на тонкихалых шнурках, небрежно свитых на запястье в косу.

— Эрвин, кто это? — окрикнула его Ирина — сзади, из бэхи.

Кожа шнурков — вся крови. Эрвин отшвырнул руку мертвеца, поднялся — рывком, брезгливо вытирая руки.

— Мародеры, — ответил он кратко, — бог знает, кто и откуда взялись.

— Но пушки у них серьезные, — добавил он позже, запрыгивая обратно в БТР, — не устрой они эту гадость, не блесни мне в глаза прицелом потом — выехали бы мы без задней мысли прямо под лазер. А эта машинка, — Эрвин кивнул на тупорылый, поникший на треноге лазган, — бэху разрежет пополам, не поморщится.

— Откуда? Кто они такие?

— Я знаю? — огрызнулся Эрвин — тяжело, страшно. Защипало в глазах. Дым тянулся с востока, затягивая взор, ложился серой тенью на лица.

— Вчера тихо было. А сегодня проснулись — мир обезумел, Фиделита горит, на тропах бог знает какая мерзость творится.

Ирина потянулсь, коснулась пальцем щеки. Прямо по линии — черному следу «тари», еще свежему, с каплями крови. Выдохнула. Засвистела птица над головой. Эрвин сморгнул — так странно дрогнул, «поплыл» ее голос.

— Эрвин, они ясень сломали….

«Какой ясень? — спросил он себя и так же мысленно выругался — по матери, страшно. Не важно, какой. На лице Иришки — слезы. Текут прямо по черной, тонкой вязи…»

— Прости. Плохо у нас с тобой начался медовый месяц.

— Идем назад, — сказала она. Упрямо, не допуская возражений.

Эрвин молча кивнул, катая желваки на скулах. Затрещала ткань за спиной — Миа ходила меж мертвецов ритмично взмахивая кривым ножом. Спарывала с рукавов шевроны с перечеркнутой молнией. Бэхе на украшение…

«Хорошо хоть — не черепа» — поежился Эрвин, глядя на ее методичные движения. С востока плыл черный дым. Ветер трепал на дереве серую тряпку. Плакат, тот самый «Дорога к свободе». Миа выпрямилась, крикнула что-то. Протяжно: печальный, чуть торжественный звук. Эрвин поежился, почему-то решив, что не хочет сейчас его понимать. Срезанные шевроны повисли на нитке — ожерельем, на пулеметных стволах.

«Бехе пойдет» — подумал Эрвин. Сплюнул и махнул своим — «выступаем».

Поляна скрылась из глаз. Но прежде пулеметная очередь разнесла на клочки грязную серую тряпку.