Когда Эмми проснулась — за окнами был уже день. Серый, пасмурный день — неяркий свет тек, струился столь круглые окна. Эмми зажмурилась даже сперва, сморгнула — до того необычен он был сейчас, после стольких дней синевы и яркого солнца. Стены вокруг — тоже серые, гладкие, без излишеств. Не похожи на те, что были вчера. В груди глухо бухнуло сердце. Эмми зажмурилась, потом открыла глаза еще раз, огляделась, спрашивая себя — куда же ее занесло? Черный Дювалье, летающий дом, мягкий шелк простыней и, на потолке — слепящий глаза блеск золотой лепнины. Уж не сном ли все это было? Но со стены текли на пол знакомые, измятые абстрактной картиной часы. Нет, не сон. Слева, от двери донесся тихий, настойчивый стук. И клацанье замка — сразу, без паузы. Эмми повернула голову. Вошел Черный Гарри — Абим. Молчаливый секретарь Дювалье — как всегда огромный, прямой, стальная двутавровая балка. На голове белый бинт — перевязана. И бледен еще — антрацитовая обычно кожа посерела, в тон сумеркам за окном. Вспомнилась ночь, схватка, стук пулемета, крики «Абим убит». Значит, не сон… Но тогда — почему вокруг не знакомые, расписанные золотом стены гостевой комнаты?
Абим замер на пороге и поклонился. Ей. Это было неожиданно. Как и слова, последовавшие потом, когда черная голова распрямилась:
— Босс распорядился перевести Вас в комнаты для персонала.
— Для персонала?
— Да. Это командное крыло. Все начальство здесь. Я живу через стену, по коридору, если хотите знать…
— А… — Эмми хотела спросить «А Дювалье?», но в последний момент замялась. Абим угадал — улыбнулся, кивнул, показав рукой на щель в дальней стене. Скрытую, неприметную дверь.
— Спальня босса. Прямой ход.
— Но… Это… — Эмми не нашла, что сказать. Абим кивнул еще раз. В его руках прошелестела, разворачиваясь, плотная белая бумага.
— Вы правильно поняли, мэм. Босс распорядился предложить вам контракт. Берет на работу… Если согласны, конечно.
Эмми с минуту смотрела в лицо Абиму — не шутит ли тот. Ңо лицо того оставалась ровным, лишь в руке появилась бумага — пачка сшитых листов и толстая, перьевая ручка. Не шутил. В голове не укладывалось.
— Но… таких, как я, федеральный закон брать на работу запрещает..
— Забудьте про федеральный закон. Босс сам устанавливает правила. Потому он и босс. Берите, не сомневайтесь…
Эмми машинально взяла бумагу из его рук. Пролистнула — стандартный, бессрочный контракт на ее имя. Проживание, транспорт, оклад… Стандартно — в федеральных долларах и местной валюте пятьдесят на пятьдесят. Только — губа Эмми дернулась, а глаза — запнулись, ища среди ряда нулей пропущенную запятую.
— Нет, это не опечатка, — усмехнувшись, успокоил ее Абим, — подписывайте, не сомневайтесь.
Скрипнуло по бумаге золотое перо. Завитушка росписи, расшифровка — по правилам, через тире. И только потом Эмми бросила взгляд вверх. На шапку. Дювалье и впрямь наплевал на правила или просто — шутил. В графе «должность» красовалось знакомое слово.
«Брамимонда»…
«В переводе с туземного — смерть…» — подумала Эмми, невольно сглотнув. Подняла глаза. Абим еще раз кивнул.
— Не волнуйтесь, это не шутка. Вам потом объяснят… А пока…
Бумага исчезла, вместо нее, в руках у Абима — прямоугольный длинный предмет. Шкатулка. Еще поклон.
— Это за вчерашнее. Босс благодарит Вас, мэм. И он просил передать подарок…
Мягко стукнула крышка, ледяной блеск уколол глаза. Эмми сморгнула раз и другой. Вздохнула — глубоко, гоняя по легким застрявший враз воздух.
— Та самая, мэм. Теперь ваш — так сказать, инвентарь… — подмигнул ей внезапно Абим, сверкнув белыми зубами в улыбке.
На бархатной подушке лежала нейроплеть — та самая, судя по Абимовым словам. В выключенном состоянии — железный стержень, стальная сорокасантиметровая рукоять с генератором поля внутри и кнопками управления у кольца-гарды. От сизой, кованной стали навершья, потом — вниз — рукоять — шершавая акулья кожа, белое золото и желтая медь — Мастера Дювалье постарались за ночь, сменив вытертые ладонями щечки захватов. На яблоке — льдистый, злой блеск. Буква Б, выложенная сверкающими камнями.
«Нафига здесь стекло?» — машинально подумала Эмми. Заслезились глаза. От камней шло мерцание и вкрадчивый, неяркий блеск. Радужный, мягкий, колдовской — стекло в жизни не даст такой игры оттенков. Эмми выдохнула еще раз и обозвала сама себя дурой. Абим кивнул, заметив ее удивление:
— Настоящие камни, не сомневайтесь. Работа Сваровски. У босса все первый сорт, я говорил.
Сказал он, чуть дернув от обиды лицом. И отступил на шаг, давая понять, что разговор окончен. Но не ушел, замер у двери статуей — ожидая. Чего? Эмми замялась — на миг. Инстинкт требовал бросать все и прыгать в секретную дверь, к Дювалье, желательно — избавившись по пути от мягкой теплой пижамы. Алмазы на рукояти мерцали, складываясь в слова…
«Достойная коса для моей смерти. Всегда остра…»
Эмми подняла глаза, спросила — четко и твердо, неожиданно для себя.
— Здесь есть тренировочный зал?
— Конечно… — кивнул Абим. Чуть расширил глаза — Эмми показалось: во взгляде его мелькнула тень уважения…
На экранах — вспышки света сквозь густой полумрак. Одна за другой — багровые всплески, яростные, мерцающие радугой на глазах. Прямая трансляция из тренажерного зала — стрелковые боты старались вовсю, поливая огнем тонкую, почти неуловимую глазом человеческую фигуру. Эмми Харт…
— Рожу себе попортит — вычту из жалования… — сердито подумал про себя Дювалье, делая пометку в блокноте. На экране — серия вспышек. Близко, почти у лица. Убить тренировочный заряд не мог, но ожог бы оставил изрядный…
— Ха… — крикнул из-за плеча босса Абим — задрав голову, в запале, хрипло. Фигура на экране ушла в сальто, уклонилась от лучей одним резким, неуловимым взгляду движением. Хлопнул раздираемый воздух, по экрану — змейкой — зеленый огонь. Нейроплеть. Запахов экран не передавал, но Дювалье его почти почувствовал — острый, щекочащий нос запах озона. Разворот — изящный, почти балетное па. Удар наискось. Взрыв. Просто негромкий хлопок — и стальной бронированный куб легко развалился на две половинки.
— Вычесть из жалования, босс? — спросил Абим, глядя на дымящиеся обломки.
— Разумеется, нет, — усмехнулся в ответ Дювалье, — награди. И закажи новый.
По экрану — рябью, череда вспышек. Роботы усилили стрельбу. Фигура Эммы на экране завертелась — и волчком, яркой лентой вокруг нее забилось хищное зеленое пламя. Еще один робот перевернулся, взлетел, рассеченной зеленой молнией надвое. Рухнул вниз, обдав экран клубом дыма.
— А она хороша… — усмехнулся Дювалье, глядя, как скользит, изгибаясь, в дыму ее тонкая фигура.
— Да, босс… — вдруг улыбнулся Абим… Широко… Дювалье даже чуть удивился, глядя сквозь полумрак, как белеют во тьме его ровные зубы… С экрана — короткое так-так-так… От Эмми, от левой руки — серия коротких, огненных вспышек. Последний робот затих, бессильно уронив длинные руки. Вспыхнул свет, вентиляция взвыла, черный дым заклубился — спиралями под потолок. Эмми на миг замерла, сквозняк взъерошил и смял отросшие в гриву рыжие волосы. В опущенных руках — погасшая нейроплеть и пистолет, отливающей вороненой сталью.
— Ствол я добавил от себя. Нейроплеть хороша, но для ближнего боя, — поспешно сказал Абим, слегка поклонившись. Быстро, Дювалье даже не успел удивиться. Только кивнул:
— Хорошо. Не вижу марки. Наш штатный Буйвол?
— Нет, босс… не по ее руке. Кисть у нее маленькая, наш штатный ей бы всю ладонь вывернул. Мой старый люггер, помните, босс? С Эрзул Дантор на рукояти?
Дювалье молча кивнул. Он помнил этот люггер у Абима в руках — иногда, на миссиях, когда требовалась надежность и точность, а не убойная сила. И поддержка лоа — недаром на костяной рукояти парабеллума был выложен идол — лицо с тремя шрамами. Эбеном по белой слоновой кости. Странно даже, что Абим расстался с таким пистолетом сейчас. Впрочем, в последнее время, черный гигант был не в ладах с женской веткой выдуманной им же религии…
Может быть… Эмми на экране повернулась, оглядывая зал. Откинула со лба волосы — они взлетели и упали назад, обвились кольцом огня вокруг шеи. На рубашке — сорвана верхняя пуговица. Чуть сбито дыхание — сейчас, боком к камере в профиль видңо, как белой волною вздымается и опадает высокая грудь. Дювалье пробарабанил пальцами по столу. Сказал, тихо, чуть хрипло:
— Вызови ее.
— Я дал коммуникатор, босс. Литера Б на клавиатуре. И…
Тут Абим нагнулся через, дернул ящик стола — верхний, с маузером. Открыл и тут же закрыл, убедившись, что оружие на месте. Сказал — осторожно:
— Я буду рядом…
— Не дури, — оборвал его Дювалье, — это моя смерть, я сам с ней и справлюсь.
«Моя личная смерть» — улыбаясь, думал сам себе Дювалье, глядя, как вспыхивает на экране ее лицо. Улыбкой на алых губах, волной румянца — от шеи к волосам, к самым их кончикам. Как судорожно вздымается, хватая воздух, высокая грудь, и чуть не срываются на бег длинные, точеные ноги — и все после короткого «зайди» небрежно брошенного в коммуникатор.
Поднял глаза — отцовский взгляд с портрета угрюм и тяжел. Мертвый Дювалье мерил живого глазами. Словно предупреждал:
«Смотри, сынок, доигаешься»…
Звон воды по стеклу — в окно хлестнул упругий дождевой шквал. Щелчок ключа. Стол, верхний ящик — тот, с хищно блестящим маузером. На экране — Эмма — почти бежит. Ворот распахнут, упруго колышется грудь — вторую пуговицу на бегу потеряла. Дювалье усмехнулся — портрету в лицо:
«Нет, папа, такие мозги я и без железа вынесу».
Вбежавшая Эмми явно приняла эту улыбку на свой счет. Замерла на пороге, улыбнулась в ответ. Дювалье встал. Хрустнув, отлетела с ее груди третья пуговица.
Ропот из-за двери, глухой и грозный. Дальний пост, охрана, обход — штурмовики приветствовали командиров привычным здесь:
«Кванто кхорне».
— Кстати, а что это значит? — спросила она… Уже потом, переводя напрочь сбитое любовью дыхание. Первой, безумной, уносящей голову прочь. Дождь звенел по стеклу, черный дым клубился внизу — комком, все не желая распадаться. Накинула рубашку, тихо ойкнула — пуговицы не уцелели, разлетелись прочь по углам. Попыталась завязать в узел на высокой груди…
— Просто клич. Не бери в голову, детка… — усмехнулся ей в лицо Дювалье, одним взмахом руки распуская узел на груди обратно…
— Хорошо, босс. Кванто кхорне, — улыбнувшись, прошептала она, вспыхивая и растекаясь в его руках. Капли дождя звенели и бились в раму окна, стекали вниз по стеклу — близко у самого уха. Крупные, будто слезы..
* * *
— Кванто кхорне, вот мерзость… — старый Яго тяжело сплюнул в пыль, — клянусь своей винтовкой и своей женой — убью любого, кто еще раз крикнет эту дурь мне в уши.
Эрвин скрипнул зубами — лишь. Качнулся на каблуках, с трудом удерживая равновесие. Усталость тянула мышцы, плавила мысли, звенела кровью в ушах — тягучим, похоронным звоном. Крики отдавались звоном в мозгу. «Яго прав, — угрюмо подумал он, — в ушах уже звенит от этой дурацкой кричалки».
Пленный затих. Один, самый молодой и самый горластый. Зато другой оскалился вдруг, лязгнув на Яго зубами…
— Не тебе говорить, крестовый. Ведьму слушаешь, у бабы под юбкой засел.
Лицо Яго не дернулось, лишь руки — старик шевельнул кистями слегка. В уши — ойканье и сухой, отрывистый хруст. Приклад винтовки описал дугу и с маха врезался крикуну под колено. Тот упал. Винтовка опустилась, глухо стукнув прикладом о землю.
— Ее зовут «вежливой леди», сынок, — сказал Яго, глядя крикуну прямо в глаза. Все так же тихо, — и она тоже баба. Говори вежливей.
Пленный ойкнул, прошипел под нос, корчась на земле и баюкая разбитое колено. Загудела толпа — в Фиделите выжило не так уж и мало людей. И все они собрались вокруг. Толпой, точнее кругом — тесным, гудящим недобро кольцом людей вокруг троицы пленных. Избитых от души, оборванных, но упорно не желающих говорить по делу, Теперь они уже не казались страшными, отнюдь. Один — помоложе — тихо скулил, другой ругался, третий — просто молчал и смотрел в небо поверх голов, размеренно почесывая высокую скулу с перечеркнутой молнией. Уже не страшные дикари — неистовые, воющие, от души обвешанные гремящим железом. Просто люди. Люди? Эрвину вспомнилась поляна в лесу — тела, желтые мухи и, поверх дороги, серая тряпка — плакат. На груди одного — черная тряпка с красной, кровавой каймой. А глаза — большие, красивые. И удивленные донелья. Эрвин протянул руку, сорвал тряпку с груди, повертел. На пальцах осталась багровая полоса. Кровь. И блестящая, яркая бусина. Такие нашивают здесь — внизу по подолу. Эрвин невольно сглотнул. И спросил, с трудом узнавая свой собственный голос:
— На хрена?
Пленный сморгнул. Ответил, запинаясь и подбирая слова:
— Унгаан говорил — поможет. Заклинание от пули…
— Унгаану твоему — не помогло. Я спрашиваю, зачем вы это все сотворили?
И услышал ответ. До звона в ушах — безумный и дикий.
— А что? Это ж все вороги…
У того округлились в немом изумлении глаза, приоткрылся рот — как, мол, так, очевидного люди не понимают. Эрвина прорвало — шагнул, с маху врезал тому сапогом по мягкому боку. Ирина дернула что есть силы, оттащила его за рукав. Орлан сел ей на плечо, захлопал сердито крыльями.
— Враги — чьи? Расскажи мне…
От взгляда Ирины пленный дернулся — отползти — и заорал, округлив глаза еще больше:
— Уберите ведьму…
Эрвин стукнул его опять. Не помогло. Тот мотнул головой, заорав опять надоевшее Эрвнину за день «кванто кхорне».
— А что это за хрень, это кванте как там дальше его? Кто-нибудь знает? — спросил Эрвин, переводя дух. И услышал голос старого Яго в ответ.
— Не знаем. Первое слово, «Кванто» — оно похоже на местную «славу». Только звучит неправильно, огласовки кривые, будто его десять раз туда-сюда перевели. С земного на местный и обратно, машиной, без разума…
Яго замялся, замер на миг, шевеля губами. Махнул рукой. Лязгнул шарик на затворе «вежливой леди».
— А «кхорне» — я не знаю таких слов. Сколько живу — не слышал.
— Это единство, — сказал вдруг третий из пленников — тот, что молчал до сих пор, — единство, то, что рождает силу. И власть… Власть единого народа… От моря до гор. Ни чужеземцев с машинами, ни хитрых ведьм, ни черных попов, чьи слова заставляют воинов склонять спины и пахать, как бабы, на полях. Одна сила, одна власть — и свобода…
— От чего…
— Тебе не понять, звездный. Ты не…
— Я поясню, — сказал вдруг Яго, — я помню этого хмыря. Пять лет назад. Хуан выгнал его в шею из Фиделиты.
— За что?
— За пьянку. Ибо сказано: «Кто не работает — тот пусть и не ест»…
— Я воин а не баба или тягловой скот. Мне невместно, — рявкнул пленный, разом побагровев. Яго лишь усмехнулся:
— Воин? Я смотрю на твое лицо. И не вижу. Ни знаков побед на лбу, ни росписей жен на щеках- в благодарность. Только знак твоего непонятного кхорне.
— Это — свобода, я тебе говорю. От машин, рабства, черных попов и ведьм, что ломают людское достоинство.
Эрвин присвистнул аж:
— Лихо. Ведьм, значит, долой, зведных с их машинами — тоже долой. Скажи, а работать кто будет?
Пленный смолчал. Судя по его виду — гордый воин непонятного разуму «кхорне» работать лично не собирался. И пусть… Ирина остановила его:
— Эрвин, подожди, пусть повторит еще раз. Для лесного язычника он слишком гладко говорит, похоже — по методичке.
Пленный повторил. Гладко, даже охотно. Слова звенели в ушах, сталкивались, гремели как банка с гвоздями. Яго сморгнул, прошептал «не понимаю». Ирина протерла виски.
— Ну точно, методичка. Половина слов в ней — местные, половина земные. А по смыслу — калька с речей одного древнего хмыря. То есть политика, извини. Я читала в истории. Помню только — его повесили.
— Ничего себе, — Эрвин замялся. Пленный мотнул головой, упрямо рявкнул в лицо свое «кванто кхорне».
Ирина потерла лоб. Эрвин замер вдруг, выругался — сердито и страшно… Потом хлопнул себя по лбу:
— Я вспомнил. Слово это вспомнил — еще по «Венусу». Третий трюмный пост, там пленный с Аздарга работает. Он так ругался хитро — я записывал от нечего делать. На их языке это значит «болото»…
Каркнул с плеча Ирины орлан — пленным в лицо, злым, издевательским смехом. Яго улыбнулся, Ирина замерла. Проговорила — недоуменно:
— Ничего себе…
Яго засмеялся, Эрвин сплюнул, договорил — сердито и зло, глядя в округлившиеся лица пленных:
— Слава нашему болоту, выходит. Их хозяин — шутник. И не местный, теперь понятно. Комиссионер узнает — голову ему оторвет.
И добавил, чуть погодя, мягко беря Ирину под руку:
— Пошли, Ир, видеть больше не могу эти рожи.
Ирина кивнула. Тучи плыли над головой. Тяжелые, черные, налитые… Загудела толпа. Пленный рванул скулу — будто хотел ногтями сорвать перечеркнутую молнию. Помотал головой. И вдруг сказал, неожиданно:
— Эй, звездный. В гремящих скалах будешь — брату моему передай. Пусть дома сидит. А то помрет, как я, собачьей смертью…
Глухо стукнул затвор. Полил дождь… Капли ударили Эрвина по лицу — крупные, похожие на слезы…