Пересечение

Они никогда не должны были встретиться. Бывший тренер по карате, детдомовец Юм — и женщина, увлекающаяся античностью, молодая мать.

Но они не могли не встретиться, потому что он был убийцей, а она — государственным обвинителем.

Потом Наташа часто думала о том, что послужило причиной именно такого стечения обстоятельств, почему судьба или, если хотите, рок пересек ее, Наташи, линию жизни с линией жизни Юма. Тогда ли все началось, когда отец читал ей отрывки из римского права, тогда ли, когда она уже сама забросила девчоночьи развлечения и уселась за книги, быстро проскочила обязательное детское Майна Рида, Роберта Стивенсона, Александра Дюма — и зачитывалась Достоевским, Толстым, Тургеневым… А потом сама стала читать Плевако, Кони, Кодекс Наполеона… Или когда, увлекшись историей, решила было идти на истфак, но в последний момент почему-то подала на юридический.

Нет, к этому времени все уже решилось. А вот раньше… О первом в истории человечества судебном процессе снова узнала от отца.

Это, конечно, был миф. Судили Ореста за убийство матери, Клитемнестры. Которая сама убила мужа и детей. А защищал Ореста Аполлон. Голоса судей разделились поровну. Поэтому за подсудимого вступилась Афина, и он был оправдан.

Отсюда и пошла презумпция невиновности. Все сомнения трактуются в пользу подсудимого. И этот тонкий пассаж тогда особенно волновал Наташу.

Перед государственным обвинителем лежало многотомное дело. Это была первая в ее практике банда, страшная, безжалостная.

Дело вела давняя знакомая Наташи Клавдия Васильевна Дежкина. Они познакомились еще тогда, когда Наташа стажировалась в Генпрокуратуре. Эта домашняя женщина совершенно не вписывалась в суровые интерьеры главной обвиниловки страны. Но дела раскручивала — дай Бог каждому «важняку». Наташа читала составленное Дежкиной обвинительное заключение и понимала, что добавить к нему почти нечего. Так, некоторые детали…

Когда вошла в зал, то вдруг увидела оскаленную розовую пасть и остолбенела. Огромный пес неведомой Наташе породы не лаял и не рычал, он только чуть оскалился. Но пристально смотрел именно на Наташу. И она поняла, стоит ей сделать шаг, как его здоровенные клыки вопьются в нее и безжалостно разорвут.

— Матвей, фу, — негромко сказал конвоир, и брыли сомкнулись, а пес улегся и полузакрыл глаза.

На негнущихся ногах Наташа добрела до своего стола. От стремительной, деловой походки осталось жалкое подобие. А сколько времени и силы воли потратила Наташа на то, чтобы выработать именно эту строгую походку, в которой отсутствовал даже намек на движение бедер, даже признак хоть какой-то женственности. Процесс начинался вот так нелепо и смешно.

Хорошо еще, что ее не видели подсудимые.

Их ввели в зал перед самым выходом суда. Они расселись каким-то своим порядком, который Наташе сразу стал ясен. В центре оказался Юм. Узкие щелочки глаз оценили все вокруг, остановились на Наташе только на мгновенье, но тут же двинулись дальше — Наташа не показалась Юму достойной внимания. Видно, с ее лица еще не ушло выражение испуга.

Рядом с Юмом вальяжно расселся здоровый Панков. По другую сторону — Костенко. Один человек по фамилии Целков никак не мог устроиться и все двигался и двигался. Наташе даже трудно было рассмотреть его лицо. Фотография в деле была тоже какой-то смазанной.

Вслед за Юмом тяжело опустился на скамью бледный рыжий парень. Это был Иван Стукалин. Наташа подумала, что ему единственному хоть чуть-чуть страшно, Пока не увидела худого, испуганного Склифосовского. Тот прижимался к Стукалину и старался выглядеть как можно менее заметным.

Но самым важным и загадочным лицом стало для Наташи лицо миловидной женщины, которая как бы отсоединилась от всей компании и сидела в самом углу. Евгения Полока.

— Прошу всех встать, суд идет.

Наташа как раз поднималась с места, когда женщина вдруг впилась в нее взглядом. Черные глубокие глаза, недвижные ресницы, тонкий рот, прямой точеный нос и короткая стрижка. Этот довольно обычный набор внешних данных складывался на лице Полоки в странную маску.

«Она тоже боится, — подумала Наташа неуверенно. — Впрочем, ей ничего особенно не грозит. Заложница…»

Чтение обвинительного заключения заняло почти весь день. Но он не пропал для Наташи впустую. В обед она сбегала в столовку и купила самых лучших котлет.

— Можно ему дать? — с жалкой улыбкой спросила Наташа конвоира, показывая на Матвея, который снова поднял голову и оскалился на Наташу — чем-то она ему не нравилась.

— Попробуйте, — ухмыльнулся конвоир.

Наташа развернула салфетку и протянула на ладони котлету.

Пес даже ухом не повел. Наоборот, снова улегся и полузакрыл глаза.

— Он не берет, — жалобно сказала Наташа.

— Матвей, поешь, — лениво полуобернулся конвоир.

То, что произошло дальше, Наташа вспоминала со смешанным чувством страха и восхищения.

Матвей, словно выпущенная стрела, молниеносно потянулся к Наташиной руке, слизнул котлету, а в следующее мгновение уже лежал в той же расслабленной позе. Честно говоря, Наташа даже не успела заметить, как котлета пропала с ее руки.

После заседания суда она повторила эту процедуру и снова не успела проследить за котлетой.

И только третью Матвей слизнул несколько медленнее.

— А ничего, вы ему приглянулись, — почему-то заключил из всего этого конвоир.

Было в этот день и еще кое-что примечательное. На вопрос судьи к подсудимым, признают ли они себя виновными, все ответили — нет.

Кроме Склифосовского и Евгении Полоки…

 

Низкий старт

Первое время Юм был просто ушиблен. Нет, его никто не бил на следствии. Ему не повезло. Если бы били, он быстрее пришел бы в себя. Тетка, которая только по недоразумению была следователем прокуратуры, даже поила его чаем и кормила пирожками. Впрочем, дело свое она знала туго. Уже через две недели стало все становиться на свои места. Всплыло все. Даже эпизод с девчонкой и двумя дерущимися мужиками. Не говоря уж про Венцеля, «афганца», милиционеров, охранников и банкира с ребенком…

Но даже не это ошарашило Юма. Он когда-то, учась в институте физкультуры, занимался легкой атлетикой. Бегал на короткие дистанции. Однажды что-то там не понял тренер, что ли, но Юм с низкого старта вдруг ткнулся лицом прямо в его грудь и — бабах! — упал. Не столько ушибся, сколько ошалел. Он вложил в этот старт всю свою энергию. Он вылетел, как из пушки, и — на тебе. Он тогда чуть этого тренера не прибил.

То же было и теперь, почти то же. Но только налетел он с пушечного старта не на грудь тренера, а на бетонную стену. Вот так — бабах! — и он сидит. Он не должен был налетать на эту стену, он должен был мчаться сейчас вперед, он только-только раскручивался, только распрямлялась пружина внутри его…

Юм все не мог поверить в такой оглушительный провал. Такой дурацкий, такой нелепый, поэтому первые дни ему было на все абсолютно плевать. Он подтверждал все, о чем его спрашивали, он сам вдруг начинал с увлечением рассказывать подробности. Он пытался понять: когда же произошла ошибка? Когда же наступило начало конца? И не видел ошибки. Ошибки не было. Он никогда не был жалостлив, не оставлял свидетелей, ни с кем не связывался, ни с кем не договаривался. Он пёр и пёр, как танк. Танк нельзя остановить.

Да, одна ошибка была — этот гребаный биржевик! Но и здесь Юм ничего не понимал. Паскуда, сам же заказал убийство! Значит, был своим, значит, из их команды… И вдруг заложил?! Так не бывает.

Теперь понял — бывает все. Нет своих. Все — чужие.

Адвокат говорил одно — сотрудничайте со следствием. Это единственное ваше спасение. У них столько материала — даже помилования просить не стоит.

Но Юм и не собирался просить помилования. Потому что вовсе не собирался умирать. Он просто приходил в себя. Он потихоньку стал различать землю под ногами, человеческие слова, лица, стены, решетки, двери… И что, кто-то сможет его теперь здесь удержать? Пусть бетонная стена. Он кулаком прошибал глыбу льда. Надо только собраться для этого удара.

На суде он был впервые. Даже не до конца осознавал, что судят его. Слова обвиниловки звучали странно. Вроде все о нем и вроде о каком-то другом человеке. Да, все это сделал он. Только тут почему-то все пытаются объяснить какими-то целями, мотивами, расчетами. Ерунда. Хотя ему-то какое дело до их игр?

Он искал выход. Он искал то утоньшение в бетоне, которое проломится от удара…

 

Это — плохо

Наташа проигрывала процесс. Нет, не в том смысле, что у адвокатов были веские аргументы все эпизоды преступлений были доказаны сполна, и не потому, что судья не давала ей слово.

Нет, внешне все было в ажуре.

Но Наташа никогда еще не судила некое абстрактное зло. Она судила человека. И сейчас она особенно остро начинала понимать, что для кого-то из этих семерых, сидящих на скамье подсудимых, придется просить высшей меры (при мысли об этом ее охватывал панический страх). Но это значило, что человек умрет и не поймет, почему его убили. Эти семеро только злятся, что попались. И ненавидят.

— Подсудимый Ченов, расскажите, пожалуйста, почему вы решили пойди в дом к Венцелю?

— А он врач… — лениво цедит Юм.

— Подсудимый, встаньте, когда отвечаете на вопрос, — перебивает судья.

Юм, кряхтя, поднимается:

— Вот, блин, задолбали — встань, сядь… О чем базар?

— Отвечайте на поставленный вопрос.

— Мы пошли к Венцелю, потому что он врач. Чтобы лечить Ванечку.

— Почему вы решили потребовать у Венцеля денег? — спрашивает Наташа и понимает, что вопрос плоский, по поверхности.

— А он нахапал народных денег. Пусть с людьми поделится. — Юм смотрит на остальных, и те ухмыляются.

— То есть вы считали, что Венцель заработал свои деньги нечестным путем? Так?

— Нет, он ямы копал, — хмыкает Юм.

Остальные улыбаются.

— Значит, вы считаете, что честно зарабатывают только те, кто копает ямы?

— Почему же? Ты тоже честно зарабатываешь… — смотрит на Наташу в упор Юм. И она вдруг видит, как он одними губами добавляет: — …На гроб.

Эту его артикуляцию видят остальные и теперь уже смеются открыто.

— Подсудимый, — не улавливает причины смеха судья, — обращайтесь к обвинителю на «вы».

— Вы-вы-вы, — выпаливает Юм.

Скамья подсудимых хохочет.

Даже адвокаты прячут улыбки.

Нет, Наташа проигрывает процесс. Она проигрывает его Юму…

— Клавдия Васильевна, это Клюева Наташа. — На третий или четвертый день Наташа позвонила Дежкиной. — Не оторвала вас от дела?

— Наташенька! Здравствуй, милая. Что ты! Дома у меня дел нет — сплошное развлечение. (Лен, руки помой!) Я уже давно твоего звонка ждала. Ты же обвинителем на процессе Юма? (Федь, засыпь макароны, будь добр.)

— Да. Вот как раз хотела с вами…

— А что? — встревоженно перебила Клавдия. Какие-то проблемы? Что-то неясно? (Федь, ну куда столько? Теперь воды добавь! О Господи! Погоди, я сейчас.) Так что там?

— Это у меня проблемы, Клавдия Васильевна. Они смеются.

— (Лен, руки помыла? Помоги отцу.) Прости, Наташа, что?

— Клавдия Васильевна, они смеются.

В трубке пауза. Наташа слышала, как муж Дежкиной что-то говорит, как дочь ее что-то просит, но сама Дежкина молчит.

— Это плохо, Наташенька, — наконец произнесла Дежкина. — Это очень плохо. Они ведь, знаешь, у меня тоже постоянно робин гудами прикидывались. Они так ничего и не поняли.

— Вот и я об этом…

— (Да отстаньте вы от меня! Ешьте, что хотите!) Что тут сказать, Наташа? Держись. Читай дело, там все, кажется, точно.

Легко сказать!

Наташа перечитала дело уже раз двадцать. Действительно, все ясно и просто. А процесс она проигрывала.

— Подсудимый Стукалин, расскажите нам: что с вами случилось в тот день, когда вы решили отправиться к пострадавшему Венцелю?

Ванечка встал. Но тоже весьма вальяжно.

— Да так, съел чего-то. Пузо заболело.

— Чья была идея повести вас к Венцелю?

— Юм предложил.

— Стукалин, а вы знаете, чем занимался Венцель? Я имею в виду его медицинскую специальность.

— Гинеколог, что ли.

— А чем занимается гинеколог?

Ванечка шутовски почесал затылок:

— Чё, так и говорить?

— Да, пожалуйста.

— Протестую, — встал адвокат. — Это не имеет отношения к делу.

— Протест отклонен, — сказала судья. — Очевидно, у обвинителя есть причины уточнить именно это обстоятельство. Продолжайте.

— Так мы слушаем, Стукалин, чем занимается гинеколог? — чуть поклонилась судье Наташа.

— Ну бабами занимается, — покраснел Ванечка. — То есть женскими делами.

— Правильно, он лечит женские болезни. У вас была женская болезнь? Нет. Вы знали, что Венцель вам помочь не сможет? Да. Почему же вы пошли к нему?

Ванечка пожал плечами.

— Хорошо. Теперь скажите, осматривал, ли вас врач Венцель?

— Да.

— Что он вам сказал?

— Что надо лечиться.

— Он вам выписал какие-то лекарства?

— Не-а.

— Почему?

— Не успел, — выпалил Ванечка и осекся.

— Почему не успел? — вцепилась Наташа.

— Ну, Юм его… Мы его…

— Вы или Юм?

— Вы — тоже?

— Ну… Да то есть.

— Значит, вы чувствовали себя хорошо?

— Нет… То есть ну как сказать?

— А вы знаете, что у вас за болезнь?

— Не-а…

Наташа взяла со стола справки и отнесла к столу судей:

— Это заключение тюремной больницы. Подсудимому Стукалину необходимо стационарное лечение. Болезнь серьезно запущена.

— Какая еще болезнь? — презрительно скривился Юм.

Ванечка с надеждой посмотрел на Юма.

— Это врачебная тайна, — сказала Наташа. — Но я думаю, вы знали, Ченов, что Стукалин болен.

Ванечка теперь обернулся к Наташе:

— Ну и что?

— А то, что Венцель осматривал Стукалина, он даже поставил ему диагноз. Он даже сказал, что больного нужно срочно госпитализировать… — Этого Наташа не знала, в деле этого не было. Но она видела, что попала в «десятку».

— Ничего он не говорил, — махнул рукой Юм.

— Нет, он говорил! — вдруг выкрикнул Ванечка. — Он сказал, что язва. А ты…

Юм сузил глаза, и Ванечка осекся.

— А вы, Ченов, не дали Венцелю помочь вашему другу. Вы убили его, — сказала Наташа раздельно. А чтобы Юм не успел ничего сказать, тут же переключилась на Склифосовского: — Скажите, подсудимый, за что вас избили тридцатого августа?

— Когда?

— После разбойного нападения на дом Венцеля.

— А я… Они пошли, а я споткнулся и упал…

— Очнулся — гипс, — вставил Юм.

Компания улыбнулась.

— Продолжайте, Склифосовский.

— Они все были в доме, а я не пошел…

— Вы испугались?

— Нет… Я просто не знал…

— Что вы не знали? Вы не знали, зачем вся компания пошла к врачу?

— Да.

— Тогда почему вы испугались?

Склифосовский опустил голову.

— Отвечайте. Вы догадывались о предстоящем ограблении? Вы этого испугались?

— Да… — еле слышно произнес Склиф.

— С-сука, — прошипел Юм.

— А дальше?

— А потом я ждал, когда они выйдут. В доме громко кричали, и я стал смотреть, чтобы никто не пришел с улицы…

— А что, криков никто не услышал?

— Ну, началась музыка…

Наташа уловила этот момент, потому что как раз смотрела на Юма. Он быстро глянул в сторону Евгении. У той тоже передернулась губа.

— Музыка? — уточнила Наташа. — По радио?

— По радио! — обрадованно уцепился Склифосовский. Ведь он чуть-чуть не выдал Женю.

— Погодите, в доме Венцеля не было радиоприемника и даже телевизора. Зато у него было пианино. Играли на пианино?

— А я понимаю? — зажался Склифосовский.

«Что такое? — мелькало в голове Наташи. — Кто играл? Никто из этих шестерых наверняка даже не знает, с какой стороны подойти к пианино. Полока?!»

— Хорошо, а что было дальше?

— А потом они вышли.

— Кто?

— Ну, все…

— Вы помните, в каком порядке?

Склифосовский пожал плечами:

— Помню. Первый — Ванечка… Стукалин. Потом Панков, — кивнул он на Мента, — потом вот он, — показал Склиф на Грузина, — Костенко. Потом Юм, потом Целков, а потом Женя.

— Значит, Стукалин шел первым, а Полока замыкала? — перехватила последние слова Наташа.

— Да.

— Как, разве она не была ранена? Ее никто не поддерживал?

Склиф попался в эту нехитрую ловушку.

— Сама. Никто ее не держал…

Женя вызверилась на Наташу.

— Я прошу суд занести в протокол слова подсудимого Склифосовского. Из его показаний вытекает, что место преступления в доме Венцеля подсудимая Полока покидала без принуждения. Это отменяет версию о том, что она была заложницей.

Наташа говорила это машинально. А мысли в бешеном темпе крутились в голове: «Она сама?! Она играла, чтобы не было слышно криков?! Вот эта утонченная девушка?! Учительница музыки?!»

— Я протестую! — вскочил адвокат Жени. — Ее могли заставить под угрозой оружия.

— Какого оружия? — спросила Наташа быстро.

— Пистолета!

— В это время у подсудимых не было огнестрельного оружия. Это — во-первых. Во-вторых, она должна была бы в таком случае идти в начале, хотя бы в середине, но уж никак не последней…

И тут Наташа наткнулась на взгляд черных щелок Юма.

Это был удивленный взгляд…

 

К высшей мере наказания

Матвей был индифферентен. Наташа решила, что скармливает псу котлеты совершенно напрасно. Он, правда, теперь не скалил на нее зубы, равнодушно смотрел, когда Наташа проходила мимо, но когда она попыталась его погладить, снова угрожающе оскалился.

Процесс начал ломаться. Наташе все чаще удавалось перехватить инициативу в свои руки.

— Скажите, Панков, а сколько денег вы взяли в доме фермера?

Мент тяжело поднялся, наморщил лоб, засопел но так и не смог выдавить ответа.

— Значит, вы ничего не взяли? — настаивала Наташа.

— Ничего.

— А вы, Костенко, сколько взяли?

Грузин встал быстро.

— Не было у него денег.

— Это не так, — сказала Наташа. — Вот справка из сберкассы. Как раз накануне смерти пострадавший снял со своей книжки двадцать тысяч рублей. Он собирался купить подержанный трактор и еще кое-какое оборудование. Деньги эти в доме не обнаружены…

— Так дом сгорел! — выкрикнул Юм.

— Дом-то как раз и не сгорел, — сказала Наташа. — Его достаточно быстро удалось потушить. Очень сильно обгорел свинарник. Но там даже не все свиньи погибли. Так вот — денег в доме не было. Они пропали. Странно, не правда ли?

— Ничего не знаю, — сказал Грузин.

— Хорошо. Склифосовский, скажите, сколько денег было у вас, когда вы решили на время скрыться? После убийства фермера.

— Ни копейки у меня не было. Зинка меня приютила.

— Стукалин, сколько денег было у вас в тот момент?

Ванечка с трудом встал.

— Не было денег ни у кого.

— Целков, у вас были наличные деньги?

— Не было, не было, не было…

Они уже поняли, к чему ведет Наташа. Они искоса поглядывали на Юма, но тот был совершенно спокоен.

— Скажите, Панков, Ченов не рассказывал вам, откуда взялись деньги на проживание в гостинице, когда вы переехали в Москву?

Мент даже вставать не стал. Засопел только и опустил голову.

— Теперь вы, Костенко, скажите, откуда у Ченова взялись деньги?

— Не знаю я.

— Тогда я вам объясню. Изъятые при задержании у Ченова пятнадцать тысяч рублей имели номерные знаки и записаны в той самой сберкассе, в которой снял деньги фермер. Знали ли вы о том, что Ченов взял у фермера его сбережения?

— Нет, — буркнул Грузин.

— А вы, Панков?

— Не знал.

— Вы, Стукалин?

— Нет.

— Полока.

— Он со мной не делился.

— Деньгами? — переспросила Наташа. — Или планами?

— Ничем не делился.

— Хорошо, по поводу планов мы поговорим позже, а вот по поводу денег… Тысяча двести рублей, изъятых при аресте у вас, Полока, тоже имели определенные номерные знаки.

Наташа видела, что хотя никто из подсудимых не двинулся с места, но вокруг Юма как бы образовалась пустота.

— А вот теперь по поводу планов, — не отставала Наташа. — Скажите, Панков, почему Ченов в дом к фермеру взял только вас с Костенко?

— Он сказал, что остальные испугаются, — буркнул Мент.

— Значит, вы были самые смелые?

— Значит.

— И именно вас он подвергал наибольшему риску. Зачем?

— Не знаю.

— А как вы думаете, Костенко?

— Я протестую, — вскочил адвокат Юма. — Прокурор строит свои версии на догадках.

— Вопрос обвинения снимается, — сказала судья.

— Хорошо, я буду оперировать только фактами. Подсудимый Панков остался в больнице с травмой головы. Ченов сбежал из больницы. Так?

— Так, — кивнул Грузин.

— Он устроил показательную казнь милиционера. Скажите, Костенко, была необходимость убивать участкового?

Костенко пожал плечами.

— Подсудимый Целков, ваши прежние судимости были за мошенничество?

— Да-да-да, я только…

— Знаете ли вы, — перебила Наташа, — чем грозит убийство милиционера при исполнении им своих служебных обязанностей?

— Знаю…

— Почему же вы тогда казнили Анисимова?

— Я не… Я только… Я не казнил… — замелькал Целков.

— А вот показания Ченова, который прямо говорит! «Целков накинул на шею Анисимова трос и привязал другой конец к бамперу машины». Так было?

— Я не думал… не думал… не хотел…

Конвоирам пришлось уводить Целкова из зала, потому что началась истерика.

— Я продолжаю. Знаете ли вы, подсудимый Панков, что у Ченова и Полоки уже были взяты билеты на самолет до Риги?

— Какие билеты?

— В тот день, когда вы должны были получить деньги за заказное убийство, Ченов и Полока собирались бежать в Ригу.

Наташа наступала. Не только словами. Она подходила к скамье подсудимых все ближе, даже не замечая этого. Она уже видела только пустоту вокруг Юма и Жени. Они каким-то образом вдруг оказались в самом центре, а остальные жались по углам.

— Вы им больше были не нужны, Панков. И вы, Костенко! Стукалин, вас они тоже собирались бросить. Я уж не говорю о Склифосовском. Этот благородный человек, которого вы тут так упорно защищали, хотел собрать вас в Воронцовском парке в десять часов вечера. Не правда ли, странное место для дележа денег? Темно, ни души. Кроме того, он собрал все ваше оружие. Оставил только себе и Полоке… А самолет вылетал в одиннадцать сорок вечера… Так это догадки или нет?

Наташа даже не заметила, как оказалась совсем рядом с барьером. Как напружинился Юм, как щелочки его глаз чуть приоткрылись, а кулаки сжались, словно для удара…

Адвокат Юма встал, заслонив от Наташи своего подзащитного:

— Я настаиваю, что это косвенные улики, которые могут трактоваться…

Юм нашел это утоньшение в бетонной стене. Прокурорша. Испуг ее в первый день его не обманул, конечно, она испугалась не Юма. Но это неважно. Она женщина, человек, адвокат сказал, что у нее родился ребенок. И еще она честолюбива. В эту точку надо давить. Что из этого может выйти, он еще не придумал. Но всегда надо давить на самое больное.

Он специально стал подставляться, чтобы расслабить прокуроршу. Пусть себе тешится, что переломила процесс. Пусть эта мелочевка — Ванечка, Грузин, Мент и остальные отвернутся от него. Он своего часа дождется. Он снова стоит на низком старте.

Нужен только сигнал. И тогда все пойдет как по маслу. Он же видит, как смотрят в рот этой прокурорше. Видно, она у них важная птица. Если вовремя эту птичку подловить…

— Подсудимая Полока, скажите, что заставило вас участвовать в преступлениях?

— Меня заставили, — слабо отозвалась Женя.

— Как? Мы уже установили, что физического принуждения не было.

— А разве это самое главное? Мне пригрозили, если я откажусь, пострадают мои родные. Вы ведь тоже бы подумали о своем ребенке, если бы вам угрожали, правда? — прямо в глаза Наташе посмотрела Женя.

У Наташи внутри все похолодело.

— Знаете, когда угрожают родным, тут не до собственных амбиций… — хитро улыбнулась Женя.

— Насколько мне известно, у вас нет близких родных, — сдерживая дрожь, сказала Наташа.

— У меня даже мужа нет, — снова улыбнулась Женя.

— Но если бы вы заявили в милицию…

— На свободе всегда остаются друзья, — многозначительно произнесла Полока.

Хорошо, что судья объявила перерыв до завтрашнего дня. Наташа почувствовала, что больше не сможет сказать ни слова.

Следующий день начался с плохого известия.

С Ванечкой ночью произошел приступ, его срочно госпитализировали, но спасти не смогли. Он умер от прободения язвы.

Подсудимые смотрели на Наташу с мрачной ненавистью. Наташа и сама считала себя виноватой, хотя не раз обращалась к тюремному начальству с просьбой положить Стукалина в больницу. Но ведь дело не в этом. Наташе так хотелось пробудить в этих подонках хоть немного совести, а получилось, что она спровоцировала смерть.

Судебное разбирательство приближалось к концу. Были исследованы все эпизоды, опрошены свидетели, эксперты, зачитаны все документы и даны показания. Уточнялись кое-какие детали. И приближался для Наташи самый страшный миг, когда она должна будет потребовать у суда…

Нет, Наташа даже думать об этом не могла. Панический страх теперь перерос в постоянную тревогу. Она приходила домой, смотрела на свою дочь, на мужа, она разговаривала с людьми и все время думала: «Мне придется просить смерть…»

Так сложилось, что где-то в ноосфере или в Божьих промыслах пересеклись линии жизни Натальи Клюевой и семерых подсудимых. И это пересечение должно было стать роковым.

Он сидел в комнате, которая была по всем признакам похожа на обыкновенный начальственный кабинет, если бы не иконы в углу и светящаяся лампада под ними.

Увидел Наташу и встал.

— Здравствуйте, Наталья Михайловна.

— Здравствуйте…

— Если по делу — Андрей Олегович, если по душе — батюшка.

— Я попробую, — смутилась Наташа. — Батюшка…

Погостин был в рясе. Черное, облегающее фигуру одеяние, скромный крест на груди, волосы гладко зачесаны назад, очки в металлической оправе.

— Тогда пойдемте на улицу.

И Наташа послушно пошла за ним. Еще когда входила в кабинет, еще когда здоровалась, да даже и сейчас, можно было все перевести в дежурную беседу, дескать, как вы, что вы, погода, политика…

Наташа и шла сюда, уверенная, что не застанет Погостина, а если застанет, то о самом главном не спросит. Но все-таки шла, и все-таки к православному священнику. И все ее сомнения и ироничное отношение к христианству вдруг почудились ей эстетской брюзгливостью. Почему-то не к Графу пошла, почему-то забыла о богах на все случаи жизни, а почему-то об одном подумала…

— Я так и не покрестила дочь.

— Так у вас дочь родилась? — искренне обрадовался Погостин.

— Да, Инной назвали…

— Но вы ведь не за этим пришли, — тихо сказал священник.

— Почему… И за этим тоже.

Они присели на скамью во дворе. Людей не было. Уже вечерело, становилось прохладно.

— Ну так давайте покрестим. Погостин вдруг коснулся ее руки: — У вас горе?

— Не знаю, — зябко повела плечами Наташа.

— Я не знаю… Я просто не знаю, что делать, батюшка…

— А что делать… Горем поделишься — оно меньше станет. Радостью поделишься — больше станет.

— Это не горе, Андрей Олегович. Это ужас какой-то… Вот вы мне скажите: как христианство относится к смерти?

— Вы ведь говорите не о смерти как таковой, — с легкой укоризной сказал Погостин. — Вы ведь о другом?

— Ну да! Да! Я же прокурор, вы знаете… И вот у меня сидят люди… И я должна просить для них смерти…

— Они грешники?

— Грешники? Да они подонки! Они убийцы… Они убивали детей даже!

— И что?

— Но они же люди.

— Вот вы и сами ответили. Они жили среди людей и людские законы нарушили, стало быть, судить их должен суд людской, по всей строгости.

— Это я понимаю! Это все верно… Но это же должна сделать я!

— Ох, милая вы моя Наталья Михайловна… Прелесть. Это называется «прелесть» в христианской иерархии искушений. Что вы сможете сделать? Если не будет на то воли Господней, ни один волос с их головы не упадет…

— Значит, когда они убивали мальчика, на то была воля Господня?

— Нет, сатаны. А Господь допустил, может быть, за грехи предков его, а может быть, прибрал дитя по святости… Младенец теперь в вечном блаженстве…

— Так же можно все оправдать! — ужаснулась Наташа.

— А вы все хотите обвинить? — мягко улыбнулся Погостин. — Мир разумен. Только разве все нам открыто? Вот Ему открыто…

— А мы, выходит, пешки?

— Что вы? Какая ж вы пешка? Вы судьбу людей решаете. И они свою судьбу выбрали. Нет, мы не пешки. Мы выбираем. По совести выбираем. Или по подлости — это уж каждому свое…

— Значит, христианство за смертную казнь?

— Против. Господь человеку жизнь дал, Он единственный ее и отнять может.

— Но как же тогда?..

— А я уже говорил — ни единый волос с головы не упадет… Но знаете, Наталья Михайловна, может быть, суд для грешников этих страшных — последняя возможность покаяться. Не отнимайте у них этого. Дайте им расплатиться за земные грехи сполна.

И Наташа вдруг поняла, что именно этого она и добивалась на процессе — покаяния. И оно уже начинало светиться в глазах Склифосовского, Панкова, Костенко, Целкова, кажется, с ним ушел из Жизни Ванечка Стукалин.

— А я буду за них молиться, — вдруг прибавил Погостин. — И за вас.

И что-то произошло в душе Наташи. Она вдруг порывисто склонилась к руке священника и поцеловала ее.

— Я обязательно покрещу свою дочь, — прошептала она.

— И слава Богу…

Когда вернулась домой, Виктор сказал:

— Звонили тебе. Кто-то там покончил жизнь самоубийством из подсудимых… Повесился, что ли…

— Кто?!

— Целиков… Целкин…

— Целков… — выдохнула Наташа опустошенно.

Этот маленький суетливый человек оказался самым слабым. Или самым сильным?

Наташа почувствовала, что черная дыра, разверзшаяся перед ней, подступила к самым ногам.

Она бросилась к кроватке Инночки, схватила ее, сонную, и прижала к себе, осыпая поцелуями и обливая слезами.

Господи, как страшно жить на этом свете…

— …руководствуясь статьей сто второй пунктом «а», «г», «и» Уголовного кодекса РСФСР, приговорить Костенко Виктора Евгеньевича к высшей мере наказания — расстрелу. За тяжкие преступления, совершенные при отягчающих вину обстоятельствах, руководствуясь статьей сто второй пунктом «а», «в», «е» Уголовного кодекса РСФСР, Панкова Михаила Семеновича приговорить к высшей мере наказания — расстрелу. За тяжкие преступления, совершенные при отягчающих обстоятельствах, руководствуясь статьями семнадцатой и сто второй Уголовного кодекса РСФСР, Полоку Евгению Леонидовну приговорить к высшей мере наказания — расстрелу. За тяжкие преступления приговорить Склифосовского Владимира Петровича к высшей мере наказания — расстрелу…

Склифосовский по-щенячьи заскулил.

Теперь оставалось самое важное. Наташа смотрела Юму прямо в глаза. Она не побоится именно ему сказать:

— За тяжкие преступления, совершенные при отягчающих вину обстоятельствах, с особым цинизмом, представляющие особую опасность для общества, руководствуясь статьей сто второй пунктами «а», «в», «г», «е», «и» Уголовного кодекса РСФСР, приговорить Ченова Юма Кимовича к высшей мере наказания — расстрелу…

Юм смотрел на нее не отрываясь. В этих глазах уже был не просто страх — паника.

— Ну погоди, сука, мы твою дочь…

— Что? — хлестанула вопросом Наташа. — Что вы сказали?!

У Юма сузились глаза и забегали желваки под натянутой кожей.

— Что слышала, — прошептал он одними губами.

Наташа повернулась к судье:

— Моя речь окончена, но если вы позволите несколько слов не по протоколу.

Судья кивнула.

— У меня были сомнения по поводу всех остальных, — почти в упор сказала Юму Наташа. — Очень большие сомнения. Если суд высшей инстанции решит смягчить им приговор, я не буду упорствовать, но по поводу тебя, мразь, — ткнула пальцем чуть не в лицо Юму Наташа, — никаких сомнений. Тебе не надо жить, ты не достоин жизни. Ты…

Удар в грудь — и Наташа оказалась на полу. Подняла голову, еще не соображая, что же произошло…

И только тут увидела, что на руке Юма висит Матвей, кровь стекает по его огромным клыкам, он рычит с захлебывающейся злобой.

Юм воет от дикой боли:

— Не на-адо!!! Не на-адо!!! Пусти-и-и!!!

Охранники защелкивают на руках подсудимых стальные браслеты, поспешно уводят их, а Наташа поднимается на ноги и только теперь осознает, что одной ногой уже побывала в черной дыре.

Испуганные адвокаты жмутся к противоположной стене и говорят возбужденно:

— Надо же, как эта псина успела. Вы не ушиблись, Наталья Михайловна? Это же пес вас ногами оттолкнул. Вы видели, у Юма была заточка?..

Нет, кажется, в черной дыре она побывала уже двумя ногами…

 

Месть Медеи

— Ты опоздал сегодня. — Скилур хмуро посмотрел на вошедшего актера. — Я уже давно жду тебя.

— Прости меня. — Тифон взглянул на Лидию.

Она лежала на ложе и пристально смотрела в его глаза, стараясь прочесть его мысли. Интересно, действительно мужчина не может ничего скрыть от женщины? А вдруг это так? Лучше не искушать судьбу. Тифон отвел взгляд.

— Ты, случайно, не встречал по дороге женщину, которая приходила ко мне вчера вместе с тобой? — поинтересовался скиф. — Сегодня она тоже опаздывает.

— Нет, не встречал, — глухо ответил Тифон.

— Ну ладно. Что ты будешь читать мне сегодня? Выберешь сам или предпочитаешь, чтобы это сделал я?

— Я хочу прочесть тебе «Медею», — ответил Тифон.

— Ту самую, которой ты так напугал моего стражника? — Скилур рассмеялся. — Да ты садись, не стой на пороге, как идол.

Тифон сел и еще раз посмотрел на Лидию. Она не отрывала от него своего взгляда, смотрела как завороженная, как смотрели на него уличные зеваки два часа назад.

— Знаешь, — вздохнул Скилур, — мне не очень нравится эта трагедия. Наверное, потому, что я ее не совсем понимаю. Почему, к примеру, эта Медея не убила Ясона, а убила всех вокруг него? Ведь это он предал ее. И тем не менее он остался жив.

— А разве нужно обязательно убить человека, чтобы отомстить ему? — Тифон хмуро улыбнулся: — Чтобы причинить человеку боль, нужно отнять у него самое дорогое, то, ради чего он готов пожертвовать жизнью. Это наказание будет для него гораздо страшнее самой мучительной смерти. Разве не так? Ясон остался жив, но он ведь до конца дней своих проклинал себя за то, что не смог уберечь ни свою возлюбленную, ни своих детей.

— Пожалуй, так. — Скилур задумался. — Раньше эта мысль не приходила мне в голову.

Теперь Лидия начала догадываться. Это Тифон понял по ее сузившимся зрачкам. Но только начала. Смотрела на него, как удав на кролика. Но теперь он не кролик. Теперь он сам удав.

— Прости меня, Руслан, — сказал он как можно спокойнее. — Но я зашел к тебе только для того, чтобы отказаться от твоего общества.

— Почему? — удивился скиф. — Или ты считаешь, что я мало плачу тебе? Ну хорошо, я готов платить в два раза больше.

— Дело не в деньгах. — Тифон улыбнулся: — Просто завтра рано утром я должен покинуть этот остров и плыть на Крит. Поэтому я вынужден проститься с тобой.

— Видно, сегодня не самый счастливый для меня день. — Скилур тяжело вздохнул. — Сначала не пришла Амфитея, а теперь и ты решил лишить меня своего общества. Неужели ты не можешь задержаться хотя бы на три дня?

— Нет, не могу. — Тифон повернулся и направился к двери.

— Стой! — закричала вдруг Лидия. — Не отпускай его!.

Она вскочила и бросилась вслед за Тифоном.

Догнала она его уже во дворе, у костра, из которого Тифон выдернул горящую головню.

— Что все это значит, Тифон?! — воскликнула, схватив его за рукав. — Ты лжешь. Тебе не нужно никуда ехать завтра утром! Скажи, что ты затеял?

Тифон повернулся, холодно посмотрел ей в глаза и тихо сказал:

— У тебя еще есть время, чтобы уйти отсюда. Так что лучше поспеши.

— Что?! Что ты сказал?! — Женщина побледнела.

— Не нужно было тебе убивать Амфитею, — ответил он, глядя на Лидию уже даже без всякой ненависти. — Ты сама виновата в том, что случится здесь этой ночью.

Сказав это, он размахнулся и подбросил головню в воздух. Огонь метнулся высоко в ночное небо, оставляя за собой шлейф сизого едкого дыма. Эту пылающую комету было видно далеко вокруг…

 

Фокус

— Руки за спину! Лицом к стене! Не поворачиваться! Вперед — шагай!

Охранник выкрикивал команды четко и отрывисто, как пулеметные очереди.

— Стоять! Лицом к стене! Вперед! Стоять! Вперед!

Юм послушно шел, останавливался, опять шел. Перед глазами маячила широкая спина конвоира, а в затылок слышалось дыхание второго.

Странно, но его теперь абсолютно не волновал приговор. Он знал — как просила прокурорша, так и будет. «Все когда-нибудь сдохнем, — думал он, — кто-то раньше, кто-то позже. Какая разница?» Гораздо больше волновало происходящее сейчас, в этот момент. Если заднему ногой в пах, а переднего по затылку, то… Нет, все равно не получится — там еще охрана, сразу пулю влепят между лопаток.

— Всем стоять! Лицом к стене! Первый пошел, второй пошел, третий, четвертый, пятый…

Решетка закрылась, и машина медленно тронулась с места.

— Я не хочу-у, — вдруг снова заскулил Склифосовский и стал методично биться затылком о железную стенку фургона. — Мамочки, я не хочу.

— Не разговаривать! — рявкнул караульный, молодой рыжий парнишка, и поставил автомат на пол. — Не положено.

— Да ладно тебе, не положено, — ругнул его второй, постарше. — Им жить осталось… Слышал, что прокурорша сказала?

— Так то прокурорша, а суд еще не приговорил…

— Приговорит, будь спок. — Старший смачно плюнул на пол.

— Сука, я тебя сам придушу, я тебя своими руками придушу, — тихо бормотал Мент, с ненавистью глядя Юму прямо в глаза. — Скажи спасибо, что у меня наручники, а то бы я… Правильно тебя пес цапнул!

— Спасибо. — Юм ухмыльнулся.

Грузин вообще молчал.

А Женя сидела в углу, под зарешеченным окошком, и смотрела на него во все глаза, как будто ждала чего-то, как будто что-то хотела сказать. Даже губами шевелила неслышно.

— Скажите, а как это — убить человека? — вдруг спросил рыжий охранник. — Страшно?

Юм зевнул и пожал плечами:

— Попробуй — узнаешь.

Глаза его слипались от усталости. Но руки, скованные наручниками за спиной, отчаянно боролись со стальными кольцами. Главное, чтобы незаметно. Тогда получится, должно получиться…

— Нет, ну правда.

— Петь, замолчи. — Второй охранник толкнул рыжего в плечо. — Не положено.

— Да нет, совсем не страшно, — сказал вдруг Юм. — Ты сам откуда? Из деревни?

— Ну да, а что? — Парнишка заинтересованно придвинулся поближе, оставив автомат возле двери.

Но решетка, эта проклятая решетка.

— Ну как — что? — засмеялся кореец. — Разве никогда свинью не резал? Или курицу?

— Так это другое. — Петя смотрел на него с какой-то смесью ужаса и восхищения. — Это ж курица.

— Никакой разницы! — Юм вдруг захохотал. Но захохотал не потому, что смешно, а чтобы не закричать от боли — большой палец левой руки, той самой руки, в которую вцепился сторожевой пес, наконец выскочил из наручника. Боль была дикая. — Никакой разницы.

— Скажешь тоже… — Парнишка покачал головой. — А вот вы это… детей убивали…

— Замолчи. — Второй караульный начал нервничать. — С заключенными разговаривать не положено.

— А ты поросенка ел запеченного? — спросил Юм. — Вкусно, правда? Молодое мясо намного нежнее старого… Шутка, не убивали мы никаких детей. Врет прокурорша. Правда, Мент? — Он посмотрел на Мента и подмигнул ему незаметно. Но тот ничего не понял и отвернулся, засопев еще злее.

Рука пролезала сквозь стальное кольцо невыносимо медленно. Незажившие раны сдирались заново.

— А скажите, вам теперь не страшно? — не унимался Петя.

— Ой, мама! — очнулся опять Склифосовский. — Я не хочу. Не надо меня убивать.

— Страшно, конечно. — Юм поморщился от боли, но это было больше похоже на улыбку. — Но… — Рука наконец выскользнула из стального обруча. — Но время еще есть, правильно? — И он опять посмотрел на Мента. Тот сидел, уставившись взглядом в свой плевок, и молчал. — Эй, Мент, скажи парню, тебе страшно умирать? — Юм вдруг вынул из-за спины свободную руку и толкнул его в плечо.

И это движение было настолько нормальным, настолько естественным, что никто даже не обратил на него внимания. Ни один человек. Ни Петя, ни тот, второй, ни даже Мент. Никто! Смотрели прямо на него, в упор, все видели. И не заметили. Это было как фокус, который иллюзионист проделывает прямо перед твоими глазами, а ты ничего не замечаешь. Ни двойного дна в котелке, ни колоды карт в рукаве — ни-че-го. Стоишь и хлопаешь глазами, как идиот.

— Пошел ты! — Мент дернулся.

Юм был готов закричать от злости, вцепиться этому идиоту в рожу, оторвать уши, выдавить пальцами глаза. Но только засмеялся от нелепости ситуации.

— Юм, — раздался вдруг хриплый голос Жени, — я тебя хочу.

Он вздрогнул и посмотрел на нее. И все понял по ее взгляду. И сразу принял правила игры. Он не такой идиот, как все остальные, он с самого детства умел быстро соображать.

— Прямо здесь? — спросил он после короткой паузы.

— Да! — закричала она, вдруг разразившись рыданиями. — Прямо здесь! Сейчас приедем, и все! Больше ты меня не увидишь! Ты что, не понял еще, идиот?! И все! Прямо здесь, сейчас! Пусть эти козлы отвернутся.

— Эй, молчать! Не положено! — Второй охранник встал, потянувшись за автоматом. Всем сидеть на местах, я сказал!

— Ну что тебе стоит?! — Юм вдруг упал перед ним на колени. — Ну будь человеком. Мне же жить осталось с гулькин нос!

Сейчас он был к конвоиру лицом, и его руки были не видны. Поэтому он сжимал их в кулаки, показывал дули, вертел вовсю пальцами, стараясь обратить на себя внимание.

— Пять штук плачу! Вам всем четверым полгода нас возить за такие бабки. Ну что тебе стоит? Ну на пять минут! Останови машину!

Все зашевелились. Во-первых, услышав снова про деньги. А во-вторых… Склифосовский и Грузин аж глаза вылупили. Заметили наконец.

— По своим местам! — закричал охранник. — Не положено, я сказал.

— Семь штук! — Юм уже ревел вовсю. — Все, что есть. Ну чего вы боитесь, никто же не узнает!

— Я сказал — сядь на лавку! — приказал караульный уже менее уверенно.

— Да ладно тебе! — подал вдруг голос Мент. — Дай братве с бабой побаловаться в последний раз. Ты же не зверь какой-то.

Машина тихо урчала мотором. Они едут уже минут двадцать, значит, времени осталось в обрез.

— Ну хочешь, я и тебе дам?! — взмолилась Женя. — Да я всем тут дам. Помирать, так с музыкой.

— Нет, я сказал. — Он неуверенно оглянулся на Петю. — И откуда у вас семь тысяч?

— У меня в заднице пять! — закричал Юм.

— И у меня две! — вмешалась Женя. — В гондоне в одном месте, Тебе показать?!

Повисла пауза. Охранник стоял за решеткой с автоматом наперевес, глядя то на Юма, то на Женю, то на Мента.

— Ну хорошо, как в Бутырку заедем… — сказал он наконец.

— Ты что, Васин, не положено ведь… — удивился Петя.

— Молчи, дурак! — ругнул его Васин. — И деньги вперед, а то ничего не будет.

— Вот спасибо! — засмеялся Юм. — Конечно, вперед. Там на вас всех хватит, и на тюремных тоже!

— А при чем тут они? — Васин поморщился. — Вы только с нами договаривались.

— Так они же нас сразу по камерам должны разводить, — очень искренне удивился Мент. — Ты же знаешь. Но раз такое дело, и вы решили делиться…

Васин задумался. Наверное, очень не хотел ни с кем делиться. Толкнул Петю в бок и сказал:

— Держи их на мушке. Если что — лупи прямо между глаз. Все понял? А я пока с водителем поговорю.

— Как же? Это же нельзя. — Петя схватил автомат и передернул затвор. — А если узнает кто-нибудь?

Но Васин уже жал на кнопку вызова кабины.

Машина остановилась, и лязгнул замок. Дверь открылась, и в фургон заглянуло дуло автомата.

— Что случилось? Васин, Подобрый, вы где?

— Тут мы. — Васин выглянул наружу. — дело есть.

Он выпрыгнул на улицу, и они долго о чем-то спорили. Петя направил автомат на заключенных, стараясь услышать, что происходит снаружи.

— Ты только осторожно с этой штукой, хлопец, — улыбнулся Грузин. — Она стреляет трошки, знаешь?

— Ничего-ничего, не волнуйтесь. — Голос у Пети дрожал.

Васин заглянул в кузов через пять минут и крикнул:

— Башли доставайте!

— Ага, уже-уже. — Юм подскочил к Грузину: — Расстегни мне штаны, а то я не могу.

— Эй, друг, отвернись! — попросила Женя. — Или хочешь посмотреть?

— Нет, что вы? — Петя залился краской. — Конечно, конечно, не волнуйтесь.

И отвернулся. К стене.

Все сразу зыркнули на Юма, но он только развел руками — не получится дотянуться до него через решетку.

— Ну что там? — послышался голос Васина. — Или вы бесплатно решили?

— На, подавись! — На пол перед ногами Юма упало два презерватива, наполненные рулонами из сотенных купюр.

— Ногой протолкни за решетку, — скомандовал охранник. — И без фокусов. А то искрошим вас тут в капусту, и нам всем по отгулу дадут! — Они с водителем дружно засмеялись.

Юм протолкнул деньги между прутьями и сел на лавку.

— Ну что же вы? — Васин высыпал купюры себе на колени и стал быстро считать, слюнявя пальцы. — Или уже расхотелось?

Все смотрели на Юма, ждали, что он теперь будет делать. Но он сделать ничего не мог. Их тут двое с автоматами, плюс на улице. Перестреляют, как в дешевом тире.

— Спусти трусы, — прошипел он Жене, глядя на нее сузившимися глазами.

Когда он вошел в нее, она завыла от боли. Все завороженно смотрели на это зрелище. Женя стонала, ревела, не обращая внимания на присутствующих, и по щекам у нее катились слезы. А лицо Юма было совершенно непроницаемо, только глаза сверлили толстую шею Васина, бугор его кадыка, который лихорадочно дергался вверх-вниз.

— Купи водки, — вдруг попросил Мент. — Еще штуку дам.

— Давай, — машинально пробормотал Васин.

— Нет, теперь бутылку вперед. — Мент зло оскалился. — С бабой ты нас не нагреешь, а бутылку можешь не купить.

Юм тем временем отвалился от Жени и упал на пол, тяжело дыша.

— Давай, Грузин, — выдохнула она, сдув с кончика носа каплю пота.

— Я? — Тот огляделся.

— А тут что, все грузины?

— Ага, я водку куплю, а ты бабок не дашь, — сказал Васин, глядя, как Грузин стягивает штаны.

— А зачем мне деньги на том свете? Мне в аду место и так забронировано.

Васин задумался на секунду, а потом протянул Пете сотню:

— На, сбегай. Тут через дорогу. Только автомат оставь. Три бутылки, не больше.

— Ну держись, Евгения! — Грузин упал на колени и закатил глаза.

Петя выскочил из фургона и убежал.

— Эй, вертухай, — позвал Юм, расслабленно улыбаясь, — а сигарета у тебя сколько будет стоить?

— Что? — Васин на секунду оторвал глаза от девушки и Грузина. — Да ладно, угощаю. — И дрожащей рукой полез в карман за сигаретой. Сунул ее в рот и прикурил. — На, держи.

Он подошел к решетке и просунул руку между прутьями.

— Вот спасибо. — Юм приподнялся и взял дымящуюся сигарету зубами.

Васин был так близко, что Юм отчетливо слышал, как свистят при каждом вздохе его прокуренные легкие.

В это время Женя начала истошно кричать…

 

Крещение

Инночку крестили на следующий день..

Отец Андрей, в миру Погостин, сам окунал в купель ревущую малышку. Наташе даже неловко было. Инночка орала громче всех. Но когда крестный отец, а это был Федор Иванович Дежкин, понес ее к алтарю, Инночка вдруг смолкла и теперь уже сосредоточенно и внимательно смотрела на священника.

— Это дело надо обмыть, — сказала Клавдия Васильевна, когда вышли из церкви. — А поехали ко мне. У меня обед — чудо.

— Ой, спасибо, Клавдия Васильевна, у нас столько дел дома! — замахал руками Виктор. — Давайте как-нибудь в другой раз.

Дежкины проглотили обиду. Наташе тоже стало неловко. Но она знала: сегодня Виктор действительно не может.

— Ты опять к ней? — спросила Наташа у мужа, когда вернулись домой.

— Да. — Он вздохнул: — Прости, ладно?

— Нет-нет, что ты. — Она робко улыбнулась. — Я все понимаю, все понимаю… Когда вернешься?

— Постараюсь пораньше. — Витя крепко прижал ее к себе и поцеловал в макушку. — А хочешь, поедем вместе. Я тебя с ней познакомлю. Вот увидишь, вы с ней подружитесь.

— Нет, не надо. — Наташа покраснела. — Да и как я с Инной в электричке?

— Ну смотри сама. — Он поглядел через ее плечо на будильник: — Ладно, мне пора. — Открыв Дверь, он вдруг остановился и тихо спросил: Ты не обижаешься? Скажи честно. Если ты не хочешь, я не поеду.

— Ну что ты, езжай, конечно! — Она замахала руками. — И перестань ерунду говорить.

— Тогда пока. — Радостный муж выскочил на лестничную площадку и захлопнул дверь.

Наташа хотела поехать с ним, очень хотела. Просто еще не была к этому готова. Как она приедет к женщине, у которой украла мужа, да еще к калеке? Нет, пока она не могла решиться на такое. Потом, когда-нибудь. Но не сейчас.

Но сидеть одной дома, зная, что ее муж сейчас с другой женщиной, Наташа тоже не могла. Понимала, что ревновать к ней глупо, стыдно, даже низко, но все равно чувствовала себя ужасно. И почему, в конце концов, нужно ездить к этой Ларисе, когда Наташа дома? Он же и так не работает, мог бы и в другой день смотаться, когда ее нет дома. Теперь сиди тут одна, как дура, и кукуй до самого вечера, пока муж совершает благородные поступки.

— Ну и ладно! — Она вскочила, быстро оделась, сунула дочку в коляску и пошла гулять в парк.

На улице приятно пригревало солнце. Наташа села на лавочку и, покачивая коляску ногой, старалась сосредоточить свое внимание на журнальной статье про борьбу со СПИДом в Латинской Америке. Думала об обряде крещения, о том, как суд кончится, какой будет приговор… Но все время в голову лезла эта Лариса. Номер ее телефона демонстративно был оставлен Виктором на телевизоре, чтобы Наташа могла в любое время позвонить и все проверить. Она уже несколько раз собиралась сделать это, один раз даже набрала шесть цифр из семи, но так и не решилась. Что она ей скажет? Здравствуйте, я жена Виктора? А это правда, что у вас нет ног? Ну и как вы поживаете? Абсурд какой-то. Витя между тем несколько раз звонил по этому номеру прямо при Наташе, давая ей понять, что он ничего от нее не скрывает. Прямо иезуитство какое-то.

Пролистав журнал до конца, Наташа швырнула его в мусорную корзину и пошла домой…

 

Убивать не страшно

Женя кричала, словно ее не трахали, а убивали.

— Ух, как они ее… — ухмыльнулся водитель, выглянув из-под капота и посмотрев на Петю. — Отрываются мальчики в последний раз.

— А если кто узнает? — Петя огляделся. — Нам же всем крышка.

— Дурак ты. — Водитель засмеялся. — Кто узнает? А бабки эти они бы и так и так потратили. Чифиря бы накупили у вертухаев. Ну что встал, беги за водкой, у нас времени в обрез.

— Ага, уже бегу. — Петя бросился к гастроному, лавируя между машинами. В голове у него лихорадочно проносились мысли, что на эти деньги он сможет себе кожаную куртку купить, мамке новый холодильник в деревню и еще маленький цветной телевизор в казарму, если добавить немножко Из получки.

…Водитель как-то смешно висел на капоте. Туловище уронил в мотор, а ноги болтались снаружи. Петя хотел подкрасться незаметно и с размаху шлепнуть его по заднице, но передумал — нет времени.

— Вот, принес. — Он распахнул дверцу и поставил бутылки на порог фургона.

— Спасибо, хлопец. — Сразу две пары цепких мужских рук схватили его за шиворот и втащили внутрь. Дверца захлопнулась, и машина, заревев мотором, сорвалась с места.

Васин лежал на полу посреди фургона, голый. Язык у него вывалился изо рта, а глаза были красные. Второй конвоир уткнулся в угол фургона безжизненной горкой.

— Вот видишь, — сказал тихо Юм, расстегивая на Пете китель, — убивать совсем не страшно. Это даже интересно немного. Жаль, что ты так и не попробуешь. Давай, сам раздевайся, не маленький уже.

— А? Да, конечно. — Петя стал лихорадочно стягивать с себя китель, но дрожащие пальцы никак не могли справиться с ремнем. — Вы ведь меня не убьете? Скажите, пожалуйста, вы меня не убьете?

— Конечно, убьем. — Юм засмеялся и бросил форму Склифосовскому: — Надень.

— Ну зачем вам меня убивать? Вы меня просто стукните по голове, чтоб я сознание потерял, и все… А еще у меня дома мама старенькая. Она знаете какие пирожки печет с трибами! — Петя с ужасом смотрел на Женю, которая отстегнула от автомата плоский штык и вынула его из ножен.

— А братья у тебя есть? — с участием поинтересовался Юм. — Ну или сестра, может быть.

— Да, есть, Дашенька. Но она еще маленькая, в первый класс ходит. — Ноги подкосились, и Петя упал на пол.

— В первый класс? — Юм покачал головой. — Совсем еще ребенок. Жень, а сколько тому было, которого мы тогда, на даче?

— Не помню.

— Ну, видишь, парень, сестра есть, значит, род не прервется, — ухмыльнулся Юм.

— Ладно, хватит издеваться, — холодно сказала Женя, подошла к Пете и деловито засунула ему штык в живот. И вертела его, наматывая на лезвие кишки, до тех пор, пока рукоятка не стала скользкой от крови…

 

Весёлый голос

Телефон просто разрывался. Она услышала его еще из лифта. Еле успела открыть дверь и снять трубку.

— Алло, Витя? Это ты?..

— Наташа, это Дежкина.

— Здравствуйте еще раз, Клавдия Васильевна. Она разочарованно вздохнула: — Вы уж на нас не обижайтесь, но у Виктора, правда, дела…

— Наташа, — резко перебила Клавдия, быстро собирай вещи, хватай дочку с мужем и мотай из города.

— Почему? Что случилось?

— Вся компания сбежала.

Наташа почувствовала, что у нее начинают холодеть руки. Испуганно посмотрела на Инну и тихо переспросила:

— Что? Что вы сказали?

— Юм сбежал. — Голос у Дежкиной был какой-то деловой и резкий. — И все остальные. Четверых конвоиров убили, забрали автоматы и скрылись еще вчера, после суда. Я только сейчас узнала, мне начальник тюрьмы позвонил. Не знаю, но надеюсь, пара часов у тебя есть, чтобы упаковаться. Все, пока, я сама со своими к родителям мужа еду. Пока.

Наташа положила трубку и медленно опустилась на стул. Никак не могла унять дрожь в ногах и все бессмысленно оглядывалась, как будто искала поддержки у окружающей ее мебели.

И вдруг заплакала Инна. Проснулась, наверное, и испугалась чего-то. Но этот звук просто подбросил Наташу вверх, заставил вскочить и начать действовать. Мысли были только очень конкретные, как приказы.

Деньги и паспорта… Маме позвонить… Пеленок побольше… Почему Дробышев не позвонил? И не забыть детский крем для кожи…

Витя!!!

Трубку долго никто не поднимал. Наташа ухе хотела бросить ее и бежать паковать сумки, когда наконец раздался старческий голос:

— Алло, вам кого?

— Можно Виктора к телефону? — радостно крикнула она.

— Виктора? А их нет с Ларисой. А кто его спрашивает?

— Это Наташа, его жена. А где он, вы не…

— Жена?! — В трубке захихикали. — А они с Лариской в лес поехали шашлыки жарить.

— Простите, а это пять пять три ноль два десять? — неуверенно переспросила она, прочитав номер на бумажке.

— Да, правильно, — все веселился голос. — Так он что, женат?.. Что вы молчите? Алло!

— Простите, я не туда попала, — холодно ответила Наташа и положила трубку…

 

Дело вкуса

Машину они бросили в каком-то дворе. Быстро влетели в подъезд и взломали дверь первой попавшейся квартиры. Квартира оказалась пустой.

Хватали все, что попало. Только Женя долго возилась, никак не могла подобрать себе одежду.

— Нет, ну вы посмотрите, — все переживала она. — Эта юбка и эта кофта! Никакого вкуса. Я в ней как доярка какая-то выгляжу.

— Две минуты тебе, сука, а то в этой хате и останешься, — спокойно сказал Мент.

— А что теперь делать? — спросил вдруг Склифосовский. — Я больше убивать никого не хочу.

— А ты через «не хочу»! — Грузив нервно захохотал. И вдруг запел во весь голос: «А я родился в яме под заборо-ом! Урки окрестили меня во-ором!»

— Вот так нормально? — Женя наконец подобрала себе одежду. — Грузин, лучше не пой, у тебя слуха нет никакого.

— Вот, нашел. — Юм вывалил из кладовки кипу старых газет и вынул две бутылки ацетона. Стал разбрасывать бумагу по полу, совать в шкафы. — Теперь разбегаемся. Вместе нас быстрее вычислят.

— Куда разбегаться? — спросил Мент. — Ни паспортов, ничего.

— Страна большая. — Юм зубами откупорил обе бутылки и стал поливать мебель. — Кто как, а я за Урал мотаю. Года три нужно в Сибири отсидеться, не меньше.

— А на Украину можно? — спросил Грузин.

— Да хоть на Памир. Только в Москве оставаться нельзя. — Юм побежал на кухню и ногой выбил из плиты трубу. Зашипел газ, распространяя по квартире тошнотворный запах сероводорода. — Все, сматываемся. После поговорим.

Когда они перебежали на другую сторону улицы, квартира уже пылала вовсю.

— Черт побери, жмут, — вздохнула Женя, глядя, как от жара лопаются стекла в окнах. — Надо было кроссовки надеть…

— Дело вкуса, — сказал Юм…

 

В темноте

Виктор остановился во дворе, глядя на темные окна своей квартиры.

— Что за дела? Я же ключи дома оставил.

Было уже одиннадцать вечера, но Наташа почти никогда не ложится спать в это время.

На этаже света тоже не оказалось. Витя матернулся тихонько и на ощупь двинулся к двери.

— Виктор? — вдруг услышал он шепот за спиной.

— Да, — ответил он тоже почему-то шепотом. — Ты, что ли, Татка? Что ты тут делаешь?

— А вот что, — ответила она, и в глазах у него ярко сверкнула вспышка. И в следующий момент он уже лежал на полу, стараясь закрыться руками от ее ударов.

— Вот что я здесь делаю! — приговаривала она, отчаянно лупя его кулаками. — Вот что я здесь делаю, сволочь ты такая! Ножек, говоришь, у нее нет? А шашлычок жарить у нее ноги есть, кобель поганый? Ты у меня сейчас сам без ног останешься.

— Наташа, да что случилось? — Виктор все еще пытался сохранить шутливый, непринужденный тон, хотя из носа у него уже текла кровь. — Да что с тобой, не понимаю?

— Ах ты не понимаешь? — Она уже устала бить, поэтому просто вцепилась ему в волосы. — А как врать, что ты у нас холостой, ты понимаешь, концептуалист вонючий! Да я ей домой звонила! Наташа упала на колени и вдруг разрыдалась: — Какая же ты сволочь! Господи, какая же ты сволочь! У тебя же ребенок!

— Наташенька, я… — попытался он было что-то сказать.

— Сумки в прихожей, — перебила Наташа. — Бери быстро и спускайся вниз. Там все, что нужно.

— Прости меня, Таточка! Я больше никогда так не буду, я был дурак, я…

— Знаю, не рассказывай. На, держи. — Она сунула ему в руку ключи. — Я с Инной буду ждать тебя в подворотне напротив булочной.

— Как? Зачем? — Виктор решительно ничего не мог понять. — Так ты меня не выгоняешь?

— Надо бы, да ты мне пригодишься. — Она спустилась на один пролет и выглянула в окно. — Там никого нет во дворе? Ты не заметил?

— Да что случилось?! — взорвался он. — Куда ты собралась среди ночи? И где дочь?

— Вспомнил наконец, сволочь. Она в надежном месте. Не здесь.

— Что?! В каком еще месте?

Наташа подошла к нему, прижала его к стене и тихо сказала:

— Витя, пожалуйста, только не паникуй. Нам с тобой необходимо на какое-то время уехать из города.

— Но я не могу. И потом, зачем?

— Витя! — прошипела она сквозь зубы. — Я очень тебя прошу, сделай все, как я говорю. Помнишь, я тебе рассказывала — я пять человек под высшую меру подвела?

— Ну и что?

— Они сбежали…

 

Свободный человек

Потом они сидели в лесу, в Лосиноостровском, и пили водку. Те три бутылки, которые купил Петя.

— А можно я дальше как-нибудь один? — жалобно попросил Склифосовский. — Я, честное слово, не попадусь, честное слово, и денег мне не нужно.

— А кто тебе даст? — засмеялся Грузин. Встал, расстегнул ширинку и начал мочиться прямо на костер.

Юм молчал. Ковырял палочкой землю и молчал, изредка бросая короткие, как молния, взгляды то на Мента, то на Грузина.

— Так я пойду? — Склифосовский встал и отряхнул штаны, глядя на Женю.

— А тебя отпускали? — спросил Юм. — Сиди и не рыпайся.

— Слушай, Грузин, — вдруг сказала Женя. — А что это ты там, в фургоне, так старался?

— В каком смысле? — не понял он.

— Ты знаешь, в каком. — Она встала и двинулась прямо на него. — Ты что же, паскуда вонючая, думаешь, что можешь вот просто так при всех меня оттрахать?

Грузин побледнел и попятился от нее, на ходу застегивая ширинку, но споткнулся о какой-то корень и растянулся на траве..

— Ты что же это, гад? — Она нависла над ним, сжимая кинжал в руке. — Ты думал, что я все забыла? Ты думал, что тебе это с рук сойдет?

— Нет, я… Ты же сама просила. Я не…

Она вдруг размахнулась и кинжалом полоснула ему по груди.

Грузин вскрикнул и хотел вскочить, но Женя наступила ему ногой на горло.

— Что я тебе, блядь какая-то?! — рассвирепела она и вдруг начала пинать его ногами. — Сволочь, хохол поганый! Да я тебя за это убью!

Мент не обращал внимания на происходящее, а Юм наблюдал за всем с каким-то даже удовольствием. Не останавливал, не помогал, вообще не вмешивался. Просто сидел и смотрел, как его женщина избивает здорового мужика, а он даже не смеет дать ей сдачи.

— Что, хочешь уйти? — спросил он вдруг у Склифосовского, и все замерли.

— Я? — Тот оглянулся, как будто тут мог находиться кто-то еще с такой же фамилией. — Да нет, почему? Я и остаться могу. Зачем мне уходить? Куда? Я с вами, как все.

Юм довольно улыбнулся.

— Пусть идет, — сказал вдруг Мент и грозно посмотрел на корейца.

— Что? — Юм будто не расслышал. — Ты, кажется, что-то сказал?

— Я сказал — пусть идет, — повторил Мент и встал. — Если хочет, пусть идет. И никто ему не запретит.

— Это ты так решил? — Юм тоже поднялся на ноги. Глаза его судились и в упор смотрели на Мента.

— Нет, это он так решил. — Мент не двинулся с места. — Пусть идет, куда хочет. Он теперь свободный человек.

Юм медленно двинулся к Менту, Никто не смел даже шевельнуться в этот момент, все понимали — сейчас произойдет что-то страшное. Никто еще не осмеливался вставать на пути корейца, не рискуя поплатиться за это жизнью.

Они приблизились почти вплотную. Почти касались друг друга носами. И оба молчали, сверля друг друга взглядом. Кажется, даже птицы перестали петь в этот момент.

И тут все заметили, что Юм намного ниже ростом. По сравнению с Ментом — почти мальчик. А Мент возле него выглядит богатырем рядом с ребенком. Но это еще ничего не значило, ничего.

— Ладно, пусть идет. — Юм вдруг улыбнулся и пожал плечами. — Правда, раз решил, что его держать.

— Слышь, Юм? — так же спокойно сказал Мент.

— А?

— X… на, — сказал он и засмеялся.

Но никто даже не улыбнулся этой веселой шутке.

— Может, еще кто-нибудь хочет уйти? — спросил Юм.

— Я. — Мент расслабился и сел на траву. — Я хочу уйти. Может, попробуешь остановить?

— Нет, зачем? — Кореец заулыбался. — Я же понимаю, надо шкуру спасать. А мы и втроем как-ни будь…

— А можно, я тоже уйду? — подал вдруг голос Грузин. — Вам без меня легче будет, да и я один…

— Что — все? — Юм взглянул на Женю. — Может, ты тоже? Так давай, держать не буду.

— Я остаюсь, — тихо сказала она. — Пусть они сваливают, куда хотят. Сами потом пожалеют.

Мент достал из сумки три автомата.

— Тут каждому по одному. Женька с Юмом остается, значит, ей не положено. — Он сунул автомат в руки Грузину, а второй бросил на землю перед корейцем. — Склифосовский возьмет пистолет.

— Извини, а можно спросить, почему ты тут командуешь? — Юм спокойно поднял автомат и передернул затвор. — Теперь что, ты главный?

— Теперь главного нет. — Мент безразлично посмотрел на направленное ему прямо в переносицу дуло. — Просто я так решил. А если захочешь в меня пальнуть, то тебя услышат. Так что лучше побереги патроны. Семь на пять разделить, сколько будет?

— Одна целая четыре десятых, — быстро подсчитал Склифосовский.

— Значит, по штуке четыреста. — Мент подошел к Жене и протянул руку: — Давай.

— Что? — Она с ненавистью смотрела на него.

— Давай, а то хуже будет. — Мент начал сопеть носом. — Всем поровну. Если не дашь, сам возьму.

— На, подавись! — Она выгребла деньги из кармана куртки и швырнула их на землю. — Я вас, козлов, с «вышки» сняла, а вы тут кипеш закатываете?

— Скажи спасибо, что не я тебе вдул, а Грузин. — Мент деловито отсчитал свою долю и спрятал в карман. — А то бы до старости, как кавалерист, ходила. Склифосовский, Грузин, чего вылупились? Берите свои башли. Я вам бухгалтером не нанимался.

— Ты что, их просто так отпустить? — тихо спросила Женя, когда вся троица скрылась за кустами. — С бабками, с пушками, да?

Юм молчал, уставившись на потухший костер.

— Ну не сиди, они же сейчас уйдут! — заныла она.

— Не уйдут, — вдруг уверенно сказал он и встал. — Никуда они не уйдут… Кроме разве что Мента. Спрячь пушку в сумку. И не ной. Пошли.

Через несколько минут они выбрались по тропинке на дорогу. Мимо, прогуливаясь по парку, шли мамаши с колясками, парочки, старички с детишками.

— Интересно, а кого наша родила? — вдруг спросил он и как-то странно посмотрел на Женю.

— Не сейчас. — Она сразу поняла, что он задумал. — Там наверняка засада. Ее небось человек двадцать пасут. Вот если бы сразу…

 

Погоня

До булочной Виктор почти бежал. И все время оглядывался. Никак не мог отделаться от навязчивой мысли, что за ним следят. Даже то, что улицы были пусты, нисколько не успокаивало.

— Эй, вы где? — тихо позвал он, нырнув в подворотню. — Я уже тут.

Наташа вышла из темного угла и облегченно вздохнула.

— А теперь давай меняться, — сказала она тихо. — Ты бери коляску и шагай к метро. А я с сумками за тобой пойду.

— А дальше?

— А дальше попробуем поймать машину.

У метро она заперлась в телефонной будке и долго, один за другим, набирала номера телефонов. Самойлова не оказалось дома, Дробышев укатил с женой куда-то на дачу, Дежкина тоже уже уехала. И только Гуляева подняла трубку после минуты молчания.

— Алло? — раздался ее заспанный голос. — Кого вам?

— Ниночка Петровна, это я! — воскликнула Наташа. — Это Клюева вас беспокоит.

— Наташа? — удивилась женщина. — А который час?

— Ниночка Петровна, помогите мне.

— А что случилось? — В трубке было слышно, как Гуляева громко зевнула.

— Юм сбежал. И все остальные вместе с ним…

Муж Гуляевой приехал к метро через сорок минут. Это оказался маленький лысый дядька лет пятидесяти. Затормозил машину возле Наташи и спросил, опустив стекло:

— Вы Клюева?

Наташа посмотрела на номера машины и только потом ответила:

— Да, это я.

— Куда вас везти? — спросил он, когда погрузили коляску и вещи.

— На дачу. Это сорок километров. — Наташа посмотрела на него умоляющими глазами: — Юрий Вадимович, я понимаю, что это далеко, но…

— Не стоит. — Он улыбнулся. — Мне жена все рассказала. По какой дороге?

— По Ленинградке.

— Значит, по Ленинградке. — Он завел мотор, и машина, взвизгнув тормозами, сорвалась с места.

— Да, кстати, — повернулся мужчина к Наташе, — Нина звонила дежурному по городу. Одного уже взяли.

— Кого? — Наташа даже подпрыгнула, чуть не стукнувшись затылком о потолок.

— Не знаю. — Он пожал плечами. — Но не главного. Скажите, Наталья Михайловна, а вы уверены, что на даче вам безопасно будет?

— Не знаю. — Она вздохнула: — Только нам пока больше некуда.

— Наташ, а за нами кто-то едет, — вдруг подал голос муж, до сих пор сидевший молча и смотревший назад. — И уже давно едет.

— Где? — Юрий Вадимович завертел головой.

— Вон та серая «Волга».

— Да ну-у! — Гуляев улыбнулся. Вряд ли. Вот увидите, что через пару кварталов отстанут.

Но машина не отстала. Ни через пару кварталов, ни даже тогда, когда выехали за город.

— Они точно за нами. Нет, они точно за нами. — Витя начал тихонько поскуливать, как маленький ребенок. — Что же нам делать?

— Да не за нами они, — сказал Гуляев уже менее уверенно. Даже не сказал, а как будто попросил кого-то.

А Наташа ничего не сказала. Все это время она молчала, напряженно глядя в зеркало заднего вида и стараясь разглядеть водителя за рулем'. Но «Волга» не приближалась.

— Через триста метров пост ГАИ, — сказал Гуляев. — Ребенка выньте из коляски и возьмите на руки.

— Зачем? — удивился муж.

— Делай, что говорят!

Не успела Наташа вынуть Инночку и прижать ее к груди, так Юрий Вадимович резко дал по тормозам и машина замерла, так вкопанная, прямо перед носом у обалдевшего милиционера. «Волга» на полной скорости пронеслась мимо.

— Та-ак. — Гаишник подошел к машине: — Совсем уже страх потеряли? Попрошу документы.

— Начальник, тут такое дело… — попытался было заговорить Виктор, но Наташа быстро вынула из сумочки свое удостоверение и протянула его милиционеру.

— Вот. Простите ради Бога, но мы просто вынуждены были затормозить, — холодно сказала она. — Где тут у вас можно развернуться?

— Что? — не понял тот. — Ах, да-да, развернуться. Да прямо тут разворачивайтесь, я вам помогу. Он схватил жезл и побежал на другую сторону дороги.

— Куда теперь? — поинтересовался Гуляев.

— На Ярославский. Наташа посмотрела на часы. — Если постараемся, то успеем. В Вологду поедем. — Она чмокнула дочку в носик: — Инночка, хочешь в Вологду? Там такая красотища…

 

Песня

— Ну чё, мы теперь куда? Куда мы теперь? — Грузин еле поспевал за Ментом, семенил по тропинке и все время оглядывался, одергивая полу куцей куртки, чтобы не торчало дуло автомата.

— Я направо, ты налево, — ответил Мент. — Можно наоборот. И не дергайся ты так, а то уже все смотрят.

— Как это — направо? — не понял Грузин. — Мы что, разбегаемся?

— Да, разбегаемся. — Мент вздохнул. — Задолбали вы меня. Я уж теперь сам как-нибудь.

— Как сам, как сам? А я как же?

— Каком кверху. Вали, я сказал! — Мент вдруг развернулся и всем своим телом пихнул Грузина в ГРУДЬ. Тот потерял равновесие и полетел в кусты. Чмо поганое! На хер ты мне сдался, если баба его лупит при всех, а он сдачи дать не может!

— Да я… Да ты… — начал было бормотать Грузин, но Мент уже отвернулся и быстро шагал прочь, — Да я… Да ты… — Грузин никак не мог подняться — запутался в траве.

Мент же молча брел по тропинке.

— Ну подожди, я с тобой хочу! — Грузин наконец вскочил на ноги и бросился за ним вдогонку. Когда выскочил на улицу, увидел, что от остановки, шипя дверями, медленно отходит троллейбус.

— Эй! Стойте! — Он замахал руками и бросился наперерез. Водитель еле успел затормозить. — Открой, я тоже ехать хочу.

Дверь насилу открылась, и Грузин втиснулся в салон, наступив кому-то на ногу и кого-то вытолкав наружу.

— Мент! Ты где? — закричал на весь троллейбус, отчаянно вертя головой.

Но Мента нигде не было, только пассажиры смотрели на него с нескрываемым раздражением. Троллейбус плавно поплыл по дороге.

— Мент, ну хватит, завязывай! — Грузин двинулся по салону, безжалостно расталкивая людей. — Ты где?

Когда он пробрался с передней площадки на заднюю и понял, что Мента в троллейбусе нет, разразился таким матом, что все замолчали.

— …Ну я тебя поймаю, падла! Где тут остановка?

Грузину, естественно, никто не ответил. Только какой-то шестилетний мальчик дернул за рукав женщину и сказал, ткнув в него пальцем:

— Мама, смотри, а у него автомат.

Женщины подняли такой визг, что у Грузина заложило уши. Все повскакивали со своих мест и ринулись к кабине водителя. Троллейбус, который только что был набит битком, оказался пустым ровно наполовину.

— Остановите! — кричал кто-то. — Он нас убьет! У него автомат!

Мужчины тщетно пытались спрятаться за женщин, только какой-то пенсионер в хрущевской шляпе-решете стоял посреди салона, между Грузином и остальными, и безмолвно потрясал в воздухе своей палкой, будто хотел напугать ей Грузина.

— Останови машину! — закричал Грузин и передернул затвор. — Останови машину, падла, а то всех замочу!

Но его никто не слышал из-за визга. И тогда он дал короткую очередь поверх голов. Все тут же повалились на пол. Только старик продолжал стоять.

— Дед, отвали, я тебя не трогаю! — испуганно закричал Грузин.

— Ах ты сопляк! — Старик, сверкая полными ненависти глазами, двинулся прямо на него. — Да я таких, как ты, своими руками…

— Отойди, дед, не надо! — Грузин попятился и уперся спиной в двери. — Остановите троллейбус!

— Да я тебя сейчас, обезьяна черножопая! Дед размахнулся палкой и уже хотел ударить, но наткнулся грудью на автоматную очередь. И все еще продолжал стоять. Упал только тогда, когда троллейбус резко затормозил, чуть не перевернувшись набок.

— Всем лежать! — уже даже не кричал, а ревел Грузин. — Двери откройте! Откройте двери, я сказал!

— Уже открыты… — тихо сказал кто-то, и только тут Грузин заметил, что двери действительно уже открыты.

— Молчать, козлы! Не шевелиться! — Он выпустил еще одну очередь по потолку и выскочил на улицу.

Двери тут же закрылись, и троллейбус, загудев мотором, сорвался с места.

— А, гады! Не возьмете! — Грузин выскочил на дорогу, стараясь остановить машину. Но водители, издали завидев человека с автоматом, на полной скорости проносились мимо, выскакивая или на встречную полосу, или на тротуар. Только один «жигуленок» занесло при повороте, и он забуксовал.

Грузин сразу бросился к нему:

— Из машины, сука! Быстро из машины!

Дверца открылась, и на дорогу вывалилась женщина, судорожно бормоча:

— Не стреляйте, не надо. Берите машину и делайте, что хотите. Только не стреляйте…

Он отпихнул ее ногой и вскочил за руль. Мотор глох и никак не заводился. Грузин отчаянно вертел ключом и жал на газ, пока не сообразил, что нужно перевести на «нейтралку». А где-то позади уже визжали сирены.

Наконец мотор взревел, и машина сорвалась с места, чуть не сбив с ног ту самую женщину.

— Ну что, взяли?! — кричал Грузин, истерически смеясь. — Попробуй, зубами порву!

Он несся по шоссе, а сзади, метр за метром, его настигали сразу шесть милицейских машин.

И тут Грузин опять запел. Запел во весь голос, с переливами, как поют в кавказских селениях;

— «А я родился в яме под забо-ором! А урки окрестили меня воро-ом!..

Потом схватил автомат и начал стрелять прямо через заднее стекло, которое тут же брызнуло под колеса преследователей. Автомат прыгал и бесновался в руке, пока не затих, выплюнув в чистое голубое небо последний патрон.

Но Грузин, не заметив этого, продолжал судорожно дергать спусковой крючок. Даже не заметил, как проехал по колючей полосе заграждения, только почувствовал, что машина не слушается руля, и, оглянувшись, увидел, как из-под «Жигулей» вылетели две покрышки и вмазались в бампер передней патрульной машины.

И тут машину резко занесло и она перевернулась. Пронеслась еще метров сто, искря жестью по асфальту, и замерла посреди пустой дороги.

Тут же со всех сторон ее окружили «уазики» и «Волги» желто-голубой окраски.

— Костенко, выходи с поднятыми руками! — кричали по громкоговорителю. — Если не выйдешь, мы будем стрелять…

А Грузин лежал в кабине, задрав ноги к приборной доске, и, царапая ногтями дерматиновую обивку крыши, громко выл:

— «Ой, вот какая до-оля-а воровская-а!..

 

Дальше

«Посадка на поезд «Москва — Вологда» заканчивается. Просьба провожающим освободить вагоны!» — передал гнусавый голос по репродуктору.

— Ну быстрее, быстрее! — Наташа бежала с коляской по перрону. Виктор с сумками был далеко сзади.

— Есть свободные? — спрашивала она у каждого проводника и тут же бежала дальше. — В каком начальник поезда?

Начальник оказался в девятом. И долго не хотел пускать.

— Ну и что, что вы из прокуратуры! Нету местов, я говорю! — кричал он, выталкивая Наташу из тамбура.

— Ну хорошо, сколько вы хотите? Я заплачу.

— Ага, заплатит она! А потом меня же за взятку и посадит. Видали мы таких. В кассу, в кассу!

— Ну я очень прошу! — Клюева уже чуть не плакала. — Ну нам можно на подсадке. Ну мы в тамбуре постоим.

— В тамбуре они постоят! Отойдите от края, а то под колеса попадете. Ребенка пожалейте!

Виктор стоял сзади и не вмешивался.

— Ну я очень вас прошу! Ну я вас просто умоляю!

— Ладно. — Мужчина отодвинул свое пузо, давая пройти. — Что с вами сделаешь? Но отдельного купе я вам не обещаю. И быстрее, а то уже отправляемся.

Сумки загружали на ходу.

С гостиницей в Вологде оказалось гораздо проще. Как только администраторша увидела Наташино удостоверение, жутко перепугалась. Сразу нашелся двухместный номер со всеми удобствами.

— Тата, это же постель! — воскликнул муж, как только они вошли в номер, повалился на кровать и сразу уснул.

А Наташа заснуть так и не смогла. Глаза слипались, голова была тяжелая, как чугунное ядро, но все равно не смогла. Потому что при каждом шорохе готова была задичать от страха.

Наутро она кое-как дозвонилась до работы. Дробышев уже все знал от Гуляевой и сказал, что Наташа может не появляться, пока их всех не переловят.

— А кого вчера поймали? — спросила она.

— Поймали двоих, — ответил Дмитрий Семенович. — Одного вчера, а другого сегодня утром. Но Юм пока гуляет. Так что даже не суйся в Москву. Ну все, пока, приятно отдохнуть.

— Как? — спросил Витя, когда она положила трубку.

— Завтра уезжаем, — сказала Наташа.

— Что, их поймали? — обрадовался муж.

— Нет. Дальше поедем. — Она легла на кровать и накрылась одеялом. — Вить, посторожи пока, а я посплю.

Ты что, не спала? — удивился он.

Вас сторожила, — сказала она сквозь зевоту. Теперь твоя очередь. Разбуди в пять, Инну кормить надо.

Уже засыпая, она опять услышала голос мужа:

— Наташ… Прости меня. — За Лариску.

— Да пошел ты, кобель…

 

Товарищ капитан

Выйдя на дорогу, Мент бросился было к остановке, от которой через минуту отчалит полный народу троллейбус, но передумал. Огляделся и быстро направился в сторону магазина «Галантерея». Долго бродил у прилавка, стараясь не смотреть в сторону двух милиционеров, которые никак не могли выбрать себе одеколон. Наконец купил сумку, болоньевый спортивный костюм яркой раскраски, кеды и несколько пар нижнего белья. Хотел еще купить станок и лезвия, но решил, что пусть лучше отрастает борода.

Потом он быстро переоделся в каком-то подвале, украденную одежду скомкал и сунул в сумку, прикрыв ею автомат. Когда вышел, был похож скорее на какого-нибудь тренера, чем на беглого преступника. Теперь еще неплохо было бы достать велосипед и выбираться поскорее из города, пока фотографии не вывесили на каждом столбе. Одно Юм сказал правильно — нужно подаваться к Волге, а там и за Урал. До Тольятти можно попробовать на велосипеде. На это уйдет недели две. Да и денег должно хватить. А там подрядиться на какую-нибудь баржу, спуститься к Астрахани и дальше в степи, к татарам, там на сто миль по полтора милиционера. Если справить документы, то можно будет даже по специальности устроиться.

Велосипед он смог купить возле магазина «Зенит». Хороший дорожный велосипед, и не очень дорогой. Осталось еще около восьмисот рублей. В гастрономе прикупил тушенки, сгущенного молока, сухарей, погрузил это все на багажник и двинулся в путь. Часов в шесть вечера был уже возле окружной. Самое опасное место — патрули на каждом шагу. Поэтому Мент слез с велосипеда и не спеша двинулся вдоль шоссе. Так шел, пока не наткнулся на маленькую тропинку, которая уходила в поле.

С велосипеда слез, когда уже совсем стемнело. Судя по всему, он отмахал от города километров тридцать, не меньше. С непривычки жутко болели ноги. Свернул с тропинки в лес и долго шел, пока не наткнулся на небольшую поляну, на краю которой стояла палатка. Несколько парней и девиц весело смеялись, звеня и булькая бутылками с водкой и вином.

Мент уже хотел быстренько пройти мимо, но его окликнули:

— Эй, дядя, почему один в такой темноте бродишь? Не страшно? Иди к нам, посидим, выпьем!

— Да он не пьет ничего, кроме кефиру! — засмеялась какая-то девица.

— Я заблудился! — весело сказал Мент. — До Куминово далеко, не подскажете?

— Куминово? — Компания дружно засмеялась. — Так тебе кэмэ двадцать до него пилить, не меньше! Так что оставайся с нами.

— Ну ладно, если приглашаете… — Мент аккуратно прислонил велосипед к дереву и присел на бревно.

Их было семь человек, пять парней и две девушки. И еще кто-то ушел в лес, потому что кружек возле бутылки стояло восемь.

— А вы сами откуда? — поинтересовался Мент. — Из Москвы?

— Ага, выехали на природу сексом позаниматься! — Одна из девиц, в дупель пьяная, закатилась смехом.

Ему сунули в руки кружку и плеснули водки.

— За знакомство! — Мент выпил, крякнул, бросил кружку в траву.

И тут кто-то тихо сказал:

— С ментами не знакомимся.

И все как-то напряглись. Мент оглянулся и увидел за своей спиной чей-то силуэт.

— Ну что, товарищ капитан, а я тебя сразу узнал, — тихо сказал мужчина. — Зря ты по лесу так поздно бродишь. Толян, знаешь, кто это? Это тот капитан, который меня в зону определил. Капитан Панков.

— Не, ребята, вы ошиблись. — Мент доброжелательно улыбнулся, оглядываясь на ребят.

Но парни начали медленно подниматься с мест, в упор глядя на него.

— Зачем тебе, интересно, в Куминово, товарищ мусор? — зло спросил один из них. — Дачку небось нажил?

— Да я не мент никакой, ребята, я их вообще не… — Но он не успел договорить, потому что его чем-то ударили по голове.

— Не надо! — завизжала девица и бросилась в кусты.

— Вали его, братва! — заревел кто-то, и пятеро молодых парней набросились на Мента.

Он отбивался, как мог. Одного отправил в кусты сразу, коротким ударом по корпусу. Но кто-то повис у него на шее, а кто-то засадил ногой в пах с такой силой, что Мент упал на колени.

А когда в драке ты упал на колени, это все. Через минуту он уже лежал в траве, окровавленный, с поломанными ребрами, а четверо парней молотили его ногами.

— Хватит, сматываемся! — плакала девица. — Светка в деревню побежала за участковым!

— На, сука, получи! — Один из парней саданул Менту каблуком по виску, и он потерял сознание…

А когда очнулся, увидел склоненное над ним женское лицо в белой медицинской шапочке. В нос ударил запах нашатыря.

— Он пришел в себя, — тихо сказала женщина и облегченно вздохнула.

Мент огляделся и понял, что он в больнице. Лежит на кушетке с перебинтованной рукой. За окном темно, значит, еще ночь. Нужно выбираться отсюда поскорее, пока не приехала милиция. Обязательно ведь приедут, медики наверняка уже участковому сообщили.

— Доктор, можно, я пойду? Мне уже лучше, — сказал он и попытался встать.

— Никуда ты не пойдешь! — ответил металлический голос за спиной.

И только теперь Мент почувствовал, что руки у него в наручниках…

 

Куда бежать?

Из Вологды прямых поездов было несколько. Наташа решила, что поедет в Ленинград. В большом городе можно затеряться. Там никто не найдет.

Она уже послала Виктора за билетами. Сама то и дело подходила к окну, прислушивалась к шагам за дверью. И все время думала, думала, думала. Впрочем, мысли эти были обрывочны, нестройны, лихорадочны. Трезвым умом Наташа понимала, что Юму сейчас не до погони. Ему бы самому спрятаться подальше.

Он знал про ребенка и про мужа… Кто же сболтнул? Адвокат, конечно. Какая пословица была у Достоевского? «Аблакат — продажная совесть».

Денег до Ленинграда им хватит, а там придется искать. Где искать? На улице кошелек? Нет, глупость. Она и на улицу не выйдет. Она может позвонить в прокуратуру, пусть Дробышев ей вышлет.

Да, на улицу выходить нельзя. Можно случайно столкнуться…

Наташа застыла. Господи, как же она не подумала! Юм-то ведь тоже будет искать людные места, чтобы затеряться. Где такие есть по Союзу? Москва и Ленинград!

Из Москвы он, конечно, уже уехал.

Тоже с каким-нибудь промежуточным пунктом. А потом? А потом поедет в Ленинград! И они как раз встретятся на вокзале!

Наташа заметалась по номеру. Инночка внимательно следила за матерью, которая то бросалась к окну, то приникала к двери.

Как только Виктор вернется, послать его снова на вокзал! Пусть меняет билеты. Нет, в другое место!

В такое, Наташа и сама не знала, но сердце чуяло, что в Ленинграде ее как раз и ждет страшная встреча.

Это уже было вне логики и разумных объяснений. Она просто знала — в Ленинград нельзя.

— Ты с ума сошла! — закричал Виктор. — Ты знаешь, с каким трудом мне достались эти билеты?

— Их надо поменять! Мы едем в Архангельск!

— Но почему? Почему?!

— Ничего не спрашивай! Я и сама не знаю! Просто в Ленинград я не поеду!

— Все, мне это надоело! Иди и сама покупай, если ты такая шустрая!

Наташа выхватила у него билеты и бросилась к двери.

— Стой! — схватил он ее за руку. — Татка! Я Умоляю, не паникуй! Твои бандюги сейчас попрятались по самым темным дырам! Они и не собираются за тобой гоняться. Им бы свою шкуру спасти!

— Да? Что-то ты так не думал там, на шоссе, когда за нами ехала машина!

— Знаешь, с тобой и сам шизиком станешь! — Он устало опустился на кровать. — Татка! Ты и сама боишься, и меня пугаешь!

— Я сказала — сама схожу за билетами!

— Ну ладно, куда? В Архангельск?

— Да. Отсюда есть прямой поезд.

— Давай билеты. Я понимаю, что страшно перед тобой провинился, но чтоб такое наказание…

Виктор сунул билеты в карман и вышел из номера.

Ну вот, теперь она спокойна. Маленький городок на Севере. Говорят, там чудная деревянная архитектура. Говорят, там люди еще даже здороваются на улицах. Если там и появится Юм, его сразу же поймают. Он и шага сделать не успеет.

А вот интересно, кого уже изловили? Склифосовского, наверное. И Костенко. Эти самые мелкие. Их и жалко даже. А Панков…

Наташа чуть не разбила окно, когда рванула створку на себя, видно, до нее этого вообще никогда не делали.

— Виктор! Витя! — закричала она.

Муж обернулся. Он как раз перебегал площадь, чтобы успеть на трамвай до вокзала.

— Вернись! Сейчас же вернись!

Как она забыла? Как она вспомнила? Ведь именно Панков был из Архангельска родом. Он-то как раз и мог отсиживаться в подполе у родных.

Когда Виктор, тяжело дыша, ворвался в номер, Наташа истерично хохотала, сидя на кровати.

— Что ты, Татка? Что ты?! — испугался муж.

— Я сошла с ума, — весело отрапортовала Наташа. — Я просто сбрендила от страха…

 

Колобок

Склифосовский бежал по лесу, не разбирая пути. Несколько раз падал, вскакивал и бежал снова. Ветки больно хлестали по лицу, царапали руки, трава цеплялась за ботинки. Но он продолжал бежать, сам не понимая куда. Главное — подальше от этих людей. Подальше от Юма, его бабы и всех остальных. Только тогда можно будет почувствовать себя в безопасности, только тогда можно будет не бояться за свою жизнь.

Если другие поняли, что спасены, как только вышли из горящей квартиры, то Склифосовский так отнюдь не думал. Почему-то даже уверен был, что для него хрен редьки не слаще. Какая разница, пристрелят ли в Бутырках или прикончат свои за ненадобностью. Он ведь для них лишний груз, балласт.

Но все решила эта ссора между Ментом и Юмом. Не всегда, оказывается, у холопов чубы трещат, когда паны дерутся.

И вот теперь Склифосовский несся по лесу подальше от бывших приятелей, которых ненавидел и которых боялся. Быстрее, пока не передумали, пока не решили, что уж очень сильно его облагодетельствовали.

Так он бежал, может, минут пять, а может, и три часа. Просто, когда споткнулся в очередной раз, понял, что дальше бежать уже не может. Заполз за какой-то куст и притаился, стараясь не дышать и угомонить бешено бьющееся сердце. Лежал тихо-тихо, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому дуновению ветерка. Наверняка ведь они тоже затаились где-нибудь неподалеку и ждут, когда он сделает неверное движение, выдаст себя.

А потом он вдруг заснул. Даже не заснул, а словно провалился в какой-то темный, глухой колодец, без звуков и красок.

Проснулся он оттого, что кто-то дышит ему прямо в лицо. Открыл глаза и увидел перед собой собачью морду с высунутым розовым мокрым языком.

— Уйди! Уйди, я сказал! — шикнул на нее Склифосовский, и собака отскочила в сторону. Остановилась, глядя на него хитрыми глазами, и завиляла хвостом. Видно, хотела, чтоб он с ней поиграл. — Иди отсюда, я сказал! — Он вскочил и уже схватил камень, чтобы швырнуть, но тут же вынужден был свалиться опять, потому что чуть ли не над самым ухом раздался мужской голос:

— Кайзер, ты где?! Ко мне, Кайзер!

Собака вильнула хвостом и медленно затрусила прочь.

На небе уже показались первые звезды. Наверное, часов десять, не меньше. Полежав еще немного, пока не затихли шаги, Склифосовский поднялся и побрел туда, где между деревьями виднелся просвет. Что-то неприятно оттягивало карман, мешая идти. Он сунул руку в карман и тут же замер как вкопанный.

Пистолет.

И сразу перед глазами возникло испуганное лицо того паренька, охранника, который никак не мог справиться с пуговицами на кителе. Господи, а ведь на нем до сих пор его ботинки.

Шнурки долго не хотели слушаться трясущихся пальцев. А потом больно было идти по тропинке — все время какие-то камушки попадались, веточки.

Минут через пять набрел на лужайку, посреди которой стояло несколько деревянных домиков. Даже странно, как это они тут стоят, посреди Москвы. Где-то залаяла собака, где-то радио орет. Как в деревне.

И кеды. Висят, надетые на забор. Даже со шнурками. Сушатся.

Пистолет Склифосовский зашвырнул в какой-то колодец, схватил кеды и бросился бежать по тропинке. Минут через двадцать вышел на станцию. Дождался первого поезда и вошел в вагон. Куда едет — неважно. В Москву так в Москву, в пригород так в пригород.

Приехал в Москву, на Ярославский вокзал. Вышел из вагона и растворился в толпе. Среди людей сразу стало легче — тут уж Юм его не достанет.

— Эй, гражданин! — кто-то взял его за рукав, когда он уже хотел спуститься в метро. Ваши документы.

— Я? — Склифосовский оцепенел.

— Да, вы. Ваши документы. — В лицо ему Заглянул молодой парень в милицейской форме. Попрошу предъявить.

— Ага, да, сейчас-сейчас. — Он начал отчаянно хлопать по карманам, чтобы выиграть время.

Милиционер потянулся к рации.

— У меня есть, есть. — Склифосовский попытался выдавить непринужденную улыбку. — Вот только куда-то они…

И тут он буквально выскочил из пиджака и бросился наутек.

— Стой, стрелять буду! — закричал милиционер, и от этого крика началась паника. Люди подняли крик, заметались по площади, сбили Склифосовского с ног. Но он вскочил, как ни в чем не бывало, и побежал дальше.

Опомнился только на какой-то стройке, в огромной трубе. Прислушался — погони нет.

— Ушел… — Он засмеялся и заплакал одновременно. — И от бабушки ушел, и от дедушки ушел.

Успокоившись, начал шарить по карманам. И вдруг вспомнил, что деньги остались в пиджаке. Вот только три четвертака в заднем кармане штанов, но это, наверное, еще от старого хозяина…

 

«Марш коммунистических бригад»

В этом сумасшедшем беге вдруг открылась своя прелесть.

Наташа была в семье. Она за все время супружества ни разу не пробыла вместе с мужем дольше трех дней. Медовый месяц у них не состоялся — началась работа в прокуратуре. Потом тоже все врозь. Потом… Да, про потом и вспоминать страшно. Наташа уже в тот день, когда звонила «безногой» Ларисе, решила твердо — все. Теперь уже точно все. Вспомнился Катамаран, ванна с голой девицей… Все вспомнилось. Но… не резануло почему-то. А только удивило — откуда она так хорошо об этом знает? Словно вычитала в каком-то романе. Не про нее и не про Виктора.

А теперь важно было только то, что они вместе. Едут в неизвестность. Нет, не пугающую, а безопасную, спокойную неизвестность.

Она проснулась утром и выглянула в окно — море.

Даже ахнула про себя — откуда? Ведь билеты взяли до Горького. И только потом сообразила: это же — Волга.

По-настоящему больших рек Наташа не видела. Ее обычный маршрут — Москва — Одесса.

А тут — вся страна на ладони. Неужели она будет ныть и пугать сама себя? Нет, она будет наслаждаться жизнью. Вот сейчас откроет окно и вдохнет воздух полной грудью.

Пахнуло рекой и рыбой.

Виктор открыл глаза, посмотрел на Наташу и сказал:

— Какая ты красивая!

Горький Наташа выбрала не случайно. Закрытый город, туда не въедешь так просто. Там милиционеров и кагэбэшников столько на каждом шагу неизвестно, кого больше простых жителей или блюстителей порядка.

Ее ожидания оправдались. Проверку пришлось пройти самую тщательную. Связались с Московской прокуратурой, нашли Дробышева, только после этого, разулыбавшись, отвезли в гостиницу.

Наташа воспользовалась бесплатной официальной связью и попросила Дробышева прислать денег.

— Сделаем, — сказал он.

— И какие там новости?

— Ищут, — мрачно ответил Дробышев. — Так что пока — гуляй. Это ты мудро придумала. В Горький они не сунутся.

— Они? — спросила Наташа.

— Да. Поймали только двоих. Панкова и Костенко. Ченов, Склифосовский и Полюса на свободе. Но, я думаю, недолго им осталось…

А Наташа как раз поняла, что это теперь затянется. Если не поймали в первые три дня — остается надеяться только на случай.

Номер оказался отменный. С огромным балконом, на который они по утрам выходили загорать. А если становилось слишком жарко, плескались под душем. Инночку тоже вывозили на балкон, и она спала в тенечке. Наташа только сейчас поняла, какой у нее тихий ребенок. Девочка словно понимала, что капризам не время. Тихонько лепетала что-то свое, улыбалась, когда видела маму или папу. Даже что-то пыталась сказать.

— А ничего у нас девка растет! — смеялся Витька, бережно держа дочь на весу и разглядывая ее со всех сторон. — Знаешь, Татка, всегда с презрением относился к семейным радостям. А теперь самого проняло.

Наташа неожиданно для себя прижалась к плечу мужа. Оказывается, он чувствует то же самое.

— А кем мы будем, когда вырастем? — сюсюкал Витя, тычась лбом в смеющееся лицо дочери. — А? Прокуроршей будем?

— Ни за что! — пугалась Наташа. — Лучше художницей! Лучше даже натурщицей, как твой Катамаран.

— Татка, ну хватит уже! Всю совесть мне изъела! Я гад такой, что самому на себя смотреть противно.

— А так тебе и надо! — почему-то счастливо смеялась Наташа. — Кому изменять вздумал?

— Действительно… — понуро отвечал Витя. — Я ж тебя одну всегда любил, люблю и любить буду.

— Ты меня любишь? — лукаво спросила Наташа.

— Люблю, — виновато ответил муж.

— А как ты меня любишь?

— Сильно люблю.

— А докажи!

Наташа вскочила с одеяла и бросилась в комнату.

— Что? — не поверил самому себе Витя. — Доказать? Тебе?

Он быстро уложил дочь в коляску и бросился за Наташей.

Она уже лежала в кровати обнаженная, красивая, ласковая…

— Наташка! Девочка моя, — застыл на пороге Витя. — Прости меня за все…

— Иди сюда, глупыш, — тихо сказала Наташа.

— А когда-то я был дурачок, — напомнил Витя, целуя жену.

— Все мы меняемся, — рассмеялась Наташа.

Счастье делает беспечным. Поэтому на третий день Наташа и Виктор решили — хватит сидеть в номере. Можно и по городу пройтись. Ну хотя бы немного.

Первая прогулка была короткой. Наташа все-таки волновалась. Все время оглядывалась по сторонам, искала в каждом встречном опасность.

Вечером зареклась — больше из номера ни ногой.

Но на следующий день, когда пришли деньги от Дробышева, сама же предложила:

— А давай сходим в ресторан.

И до Горького докатилась волна кооператорства. Открыли в самом центре города китайский ресторанчик. Все говорили — ужасно дорогой, но очень приличный.

Инночку оставили на горничную. Все гостиничные обожали тихую девчушку, просто так приходили потетешкаться.

К сожалению, у Наташи с собой не было ничего подходящего для ресторана, но Виктор, раскидав на кровати ее скромные джинсики, майки, платки, вдруг соорудил нечто экстравагантное. Получилось в меру вызывающе и в меру нарядно.

— Татка, ты их всех уложишь на обе лопатки!

— Витя, я не борец! Я загнанный заяц! — весело ответила Наташа.

Огромный зал ресторана был пуст. Вернее, официанты были. Но и все.

Сразу трое из них подскочили к Наташе с Виктором. Наташа выбрала самого видного. Тот был счастлив.

Стол накрыл мгновенно.

— Что будем пить?

— Алкоголь! — стукнул пальцем по столу Витя. — У вас есть алкоголь?

— Сколько угодно! — обрадовался официант.

И пошел метать на стол. Он сразу понял, что перед ним столичные штучки. Этим нечего скупиться: Москва — город богатый.

После третьего бокала шампанского Виктор поднял руку и поманил красавца к себе.

— Скажи-ка, любезный, — перешел он почему-то на купеческий тон, — а есть ли у вас музыка?

— Извиняюсь, — в тон ему ответил официант, — не держим-с.

— Жаль. Но танцевать мы все равно будем, да?

— А как же! — нетрезво кивнула Наташа. — В ресторан ходят для того, чтобы танцевать. Она пригубила шампанского. — Только знаешь, Витя, я Ведь никогда в жизни не танцевала.

— Лжешь!

— Не лгу…

— Тогда пошли, научу!

Они встали, вышли на середину зала и под Витино пение начали топтаться, нежно обнимая друг друга.

— Что ты поешь? — шепнула Наташа.

— Сам не понимаю. Кажется, «Марш коммунистических бригад»…

Наташа согнулась от хохота:

— Витя… я не могу! Витя… ты… ой, я сейчас уписаюсь…

И Наташа бросилась к двери, где, по ее разумению, должен был находиться туалет.

Там оказалась кладовая.

За другой дверью был буфет, где за стойкой дремала толстая тетка.

— Где у вас туалет? — взмолилась Наташа.

Та со сна махнула рукой неопределенно.

И Наташа метнулась к следующей двери.

И смех ее распирал, и неудержимое желание побыстрее запереться в кабинке…

Юм сидел на скамейке в темном углу комнаты и испуганно смотрел на Наташу.

В первую секунду, как только она осознала, кого видит перед собой, Наташа себе не поверила. А потом закричала так дико, так громко хлопнула дверью, что огромная люстра в центре потолка зазвенела.

— Что! Татка, что?! — уже летел к ней, сшибая на своем пути столы и стулья, Витя.

Наташа бросилась к нему, они столкнулись, чуть не упали.

— Что случилось? — бежали со всех сторон официанты.

— Там! Там! — кричала Наташа, тыча пальцем в дверь.

— Кто там?! — заревел на официантов Виктор Официанты бросились к двери, распахнули ее, а оттуда вышел не менее испуганный китаец:

— Сито слусилось? Кито кирисял?

— Это повар наш! Это наш повар! — наперебой говорили официанты. — Это наш повар…

— Витя, увези меня отсюда! — выла Наташа. — Спрячь меня!!!

 

Портреты

Юм всегда удивлялся, почему люди проходят мимо и чаще всего даже не обращают на него внимания. Им, вероятно, кажется, что он просто человек, такой же, как они.

Юма это не только удивляло, его это злило. Впрочем, он находил утешение. Когда те же мужчины и женщины ползали перед ним на коленях и просили оставить им жизнь. Вот тогда он сразу становился для них главным. Они заглядывали в глаза, со страхом следили за его жестами.

Ах, как они его просили! Каждый старался привести самую, по его разумению, важную причину, из-за которой именно этого мужчину или эту женщину нельзя убивать. Но как же они были однообразны! Почему-то все вспоминали детей, жену и мать. Никто не вспоминал о любовницах, машинах или дачах. Почему-то всем казалось, что если убийца поймет, насколько они нравственны, то он устыдится и пощадит их. Глупо! Как глупо! Может быть, если бы они как раз говорили о любовницах, гулянках и собственной нечистоплотности, Юм бы их пощадил. Ведь вот пощадил же он Женю. Но они сами выбирали свой путь. Они были скучные и мелкие. Юм никого из них не жалел.

С Женей они расстались в Москве. Договорились, что встретятся на прежнем месте. Там, где отсиживались три месяца после убийства милиционеров. Но не скоро, месяца через два-три. А потом решат, куда ехать дальше.

Конечно, ни о какой погоне за прокуроршей Юм и не думал. Хотя ему было очень интересно, о чем бы стала просить его эта женщина. Кого бы вспомнила. Дочь, наверное, мужа.

Из Москвы он добирался на электричке до Рязани, а там, просидев неделю у старой знакомой, добыл документы, отпустил волосы подлиннее, усики, решил, что надо отправляться дальше. В Сибирь он не поедет. Сибирь — это сказочка для дураков. Там маленькие городки, все наперечет и затеряться трудно. Ехать надо в большой город. А их в стране всего два — Москва и Ленинград. Юм знал, что в Ленинграде он сможет легко затеряться.

Но он знал, что там же опасность случайной встречи возрастает в миллионы раз. Нет, в Ленинград он не поедет. Но и в Сибирь — тоже.

Сейчас бы, правда, отсидеться где-нибудь в подполе, но на одном месте сидеть — себе дороже. Надо все время двигаться. И он вспомнил Мента.

Тот когда-то рассказывал ему про Архангельск, поскольку родом был оттуда. Говорил, там много бывших зеков. Всегда помогут беглому.

А помощь Юму сейчас была нужна.

Прокурорша, сука, сильно его с деньгами подвела. Если бы она знала, что он взял у «афганца» сорок тысяч! Но где эти деньги? Туда сейчас не полезешь. Ладно, пусть подождут до лучших дней. А ему надо осторожненько, на цырлочках. Ничего, поколготятся и забудут. Через три дня искать уже перестают. Только бы не случай, только бы не случай.

В Архангельске он действительно смог укрыться довольно надежно, сначала у одного старика, бывшего бандеровца, снимал угол. А потом один крепкий мужик, какая-то дальняя родня, отправил его на лесозаготовки, в документы почти не смотрел. Понял все сразу.

— Только ты, паря, не балуй. Там парни деловые, враз голову скрутят.

Юм поработал два дня на рубке сучьев, поразмялся слегка. Тихим был, спокойным. А на третий день приехал тот самый мужик и сказал:

— Вали отсюда, падла. Еще раз встречу, даже в ментовку сдавать не, буду. Сам пришибу.

Юм не стал задираться. Кодла за мужиком стояла внушительная.

Собрал манатки и подался снова в город.

А там на вокзале ему все сразу стало ясно портретик его висел на доске «Их разыскивает милиция».

Теперь такие портретики висели по всей стране.

Теперь ему или идти сдаваться, или уматывать с этой поганой родины.

Пока жил у бандеровца, тот ему напел про «Захидну Вкраину». Дескать, там и люди что надо, и до границы рукой подать. До сих пор ненавидят тамошние русских. А уж милиционеров на дух не переносят.

Юм подумал, что другого пути у него теперь нет. И взял билет…

 

Лисий мех

Да, она все понимала… Но оставаться в Горьком уже не могла. Это был какой-то животный страх, необъяснимый, жуткий.

— А там, говорят, так красиво, — старалась она улыбаться, собирая вещи. — Ты ведь сам слышал.

Решено было ехать во Львов. Почему именно туда, Наташа не знала. Но, во-первых, был прямой поезд Горький — Львов, а во-вторых, в этом старинном названии чудилось настоящее убежище. Словно старинного города не могла коснуться современная жизнь с ее современными страхами и вообще все самое противное.

Ехали через всю страну. В дороге Наташа немного успокоилась. Снова смотрела в окно и снова открывала для себя мир. Теперь она опять думала о семье, смогла даже вспомнить Графа и остальных археологов. На минуту нахмурилась, когда вспомнила про монетку. Но тут же отогнала эту мысль. Нет, никто из своих это сделать не мог.

Во Львове старины действительно было много.

Но какой разнобой! Тут и готика, и барокко, и рококо, и даже модерн. Но очень красиво.

Виктор все время ахал.

— Это надо писать! Это надо срочно писать! — то и дело вертел он головой. — Нет, завтра же на этюды. Только вот я уже забыл, наверное, как кисть держать! — сам над собой смеялся он. — Все концепты, концепты…

Поселились в гостинице «Интурист» в самом центре города в старом здании.

— Все, я больше в номере сидеть не собираюсь, — заявил муж, когда распаковали вещи. — Ты как хочешь…

— Я тоже хочу гулять, — сказала Наташа. — Только ведь у нас дочь, если ты не забыл…

— Знаешь что, это я по твоей милости мотаюсь из города в город, — сказал Виктор. — Это ты придумала. В Горьком мы могли гулять, сколько хотели.

— Мне казалось, ты меня понял…

— Я никогда не пойму твоего сумасшествия. Нам уже давно пора вернуться в Москву.

— Виктор!

— И ты не сиди! Сходи погуляй. Здесь, говорят, рынки знатные…

«Наверное, он действительно умотался, подумала Наташа, — наверное, я действительно невыносима».

Виктор хлопнул дверью и пошел в магазин за этюдником, холстами и красками, а Наташа покормила Инночку, приняла душ и вдруг решила, что и ей сидеть в номере совершенно незачем. Почему она не сможет гулять вместе с дочерью? Пусть девочка увидит местные красоты. И сходить на рынок не мешало бы.

И все-таки это был провинциальный город. В Москве люди друг на друга почти не смотрят. Бегут мимо. А здесь — остановятся даже, даже вслед поглядят. Наташа чувствовала себя очень неловко от этих взглядов. И как только местные понимают, что перед ними москвичка?

Наташа вдруг стала обращать внимание на свою походку. О, Господи, та же прокурорская бесполая. Нет, так не годится. И она чуть отпустила бедро. А так намного легче идти. И приятнее. Теперь еще немного. В меру, в меру, со вкусом.

Коляска катилась впереди словно сама собой. Теперь не только мужчины, но и юноши смотрели на Наташу. Чисто эстетически, разумеется.

— Простите, — осчастливила она одного местного эстета, — а где в вашем городе рынок?

— Позвольте, пани, я вас провожу, — с мягким акцентом сказал эстет.

Оказалось, что обращение «пани» здесь вполне в порядке вещей. На рынке к ней только так и обращались.

— Пани, купить сливок! Грушки, пани, солодки!

Да, рынок здесь был знатный. Конечно, в Москве тоже рынки дай Бог. Но тут он был какой-то излишне изобильный. Что уж говорить об овощах и фруктах… Это само собой. Но тут были еще — шерстяная пряжа, пестрые толстые ковры, целые ряды деревянной резьбы, иконы, свечи всех расцветок и калибров, самые невероятные торты, мясо всех видов, искусственные цветы…

Наташа чувствовала себя богачкой. Она даже остановилась возле продавца мехов и приложила к себе пушистую рыжую лису.

— Ой, как пани это идет! — всплеснул руками продавец.

Какая женщина устоит после этого!

Наташа вертела огромную шкуру лисы и так и этак. Продавец подносил зеркало то слева, то справа.

— Сколько стоит? — спросила она сразу.

— Триста карбованцев… рублей про пани.

Пока Наташа примеряла этот шикарный воротник, цена упала до ста пятидесяти.

И все равно это было много.

— Нет, простите, это очень дорого.

— Та вы, пани, меня разорите. Ну хорошо. Сто сорок.

Наташа закусила губу. Если он скажет: сто двадцать — надо брать.

— А можно еще раз зеркало? — попросила она.

— Та, конечно, пани, сколько хотите.

Наташа в который раз накинула лису на плечи и взглянула на себя в овал зеркала.

— Ну, смотрите, пани, какой мех! Чистое золото! Сам бы носил, та есть надо. Ну хорошо, сто тридцать… Вы меня грабите, но вы такая красивая… Пани… Куда вы, пани! Давайте за сто двадцать! Отдаю! Пани, стойте, сто десять!.. От и сумку забыла.

— А я ей передам.

— Вы шо, ее знаете, пан?

— Конечно. Ее вся Москва знает. Она прокурор…

 

Украинская речь

Наташа летела, словно под ногами у нее вмиг раскалилась добела земля, словно остановись она хоть на мгновение — сгорит заживо…

Только у выхода Наташа сообразила, что у нее в руке нет сумочки. Один бумажник с деньгами и документами валяется в коляске.

— Дрижжи-пэрэць-амонек-дрижжи-пэрэць-амонек… — монотонно жужжала какая-то баба над самым ухом.

Баба говорила это быстро-быстро, как пулемет. Но еще быстрее колотилось Наташино сердце.

— Дрижжи-пэрэць-амонек…

Как он ее нашел? Она же петляла по стране так, что ее и с милицией можно было бы разыскать только через год. А он вот так, прямо на рынке, нос к носу.

Быстро лететь в гостиницу, паковать вещи и мотать из города.

— Дрижжи-пэрэць-амонек-дрижжи-пэрэць-амонек…

Наташа огляделась, выбирая кратчайший путь к отступлению. Что ни говори, а с коляской в такой толпе далеко не убежишь, и поэтому…

Сумка!

— Дрижжи-пэрэць-амонек…

Наташе даже показалось, что ее сердце сейчас остановится от страха. Ну, конечно, сумка. Там же редиски пучок, петрушка, слив два килограмма и… и пропуск в гостиницу.

— Дрижжи-пэрэць-амонек-дрижжи-пэрэць… пани будэтэ щось браты?

— А? — Наташа вздрогнула и чуть не закричала, когда тетка тронула ее за плечо. — Нет, не буду ничего.

— Ну то нэ стийтэ тута.

— Да-да, конечно. — Она уже хотела идти, но вдруг резко развернула коляску и двинулась обратно.

— Нет, не будет он меня там ждать. Он что, ненормальный? Конечно, он уже ушел, — бормотала она себе под нос, лавируя между овощными рядами.

Но, чем больше старалась себя убедить, тем страшнее ей становилось.

А если действительно там? Если решил подождать, пока она вернется за сумкой? А у нее ребенок. А у него наверняка оружие. А вокруг куча людей…

— Обэрэжно, нэ пыхайтэсь! — Кто-то больно толкнул ее в спину, и Наташа чуть не упала.

И сразу запаниковала, засуетилась, разворачивая коляску в тесном проходе. Ну, конечно, она туда не пойдет, конечно, она не такая дура, чтобы лезть ему прямо в лапы. Может быть, если бы была одна…

Их было трое. Потрошили ту самую жужжащую бабу, вываливая из авоськи прямо на мостовую брикетики дрожжей и сыпя вокруг перцем под ее истошные вопли.

— Мы тэбэ вжэ мынулого тыжня раз лапалы, Пэтривна, а ты знову. — Сержант качал головой, пытаясь запихнуть бабу в обезьянник. — Тэпэр пойихалы з намы, хватыть.

— Ой, хлопци, видпустыть мэнэ, я ж хвора людына! — ревела она, размазывая слезы.

— Милиция! Милиция! — закричала Наташа еще издали, заставив людей шарахнуться от нее, как от зачумленной.

Милиционеры сразу отпустили тетку, она шлепнулась на брусчатку и принялась шустро подбирать товар, запихивая его себе под кофту.

— Шо сталося? — Милиционер посмотрел иронически на подбежавшую к нему девушку с коляской. — Дытыну загубыла?

— Нет, с ребенком все нормально. — Наташа никак не могла отдышаться. — Нужно срочно оцепить весь рынок, только незаметно. И никого отсюда не выпускать.

Парни переглянулись, ничего не понимая.

— А шо такое?

— Вот. — Она протянула им свое удостоверение. — Я из Московской прокуратуры.

— Ну то шо, хлопци, я пийду? — вежливо спросила тетка, пытаясь вырвать у одного из милиционеров сумку.

— Иды. — Старшина взял пропуск и принялся его внимательно изучать: — Ну и шо, пани Клюева? Шо вы у нас на базари такого побачылы, шо мы мусымо людэй хапаты?

— Там. — Она ткнула пальцем: — Там преступник один груши покупал. Я его судила недавно. Ну что вы стоите, что вы стоите? Он же уйдет!

— Та хто? Вы скажить толком, кого вы такого побачылы? — Старшина протянул ей книжечку. — А можэ, вы помылылыся?

— Нет, не помылы… тьфу, не ошиблась. — Наташу всю трясло от возбуждения. — Он сюда за мной приехал, меня ищет.

— Чого? — обстоятельно спрашивал милиционер, не собираясь никуда идти.

— Потому, что я ему «вышку» дала! Расстрел! А они сбежали! — Она не выдержала и начала кричать: — Убили четверых охранников и сбежали на следующий день после суда.

Милиционеры переменились в лице. Как будто их холодной водой окатили.

— Дэ вы його бачылы? — Старшина прыгнул за руль и выдернул из гнезда микрофон рации. — Як выглядит?

— Ну там! — Наташа схватила второго за рукав стараясь потащить его за собой, — В третьем ряду. Там мехом торгует мужчина.

Старшина уже что-то гундосил в переговорное устройство.

— Он кореец, тридцать лет, немного повыше вас. Ченов Юм Кимович.

— Членов Юм…

— Ченов!

— Ченов Юм Кимович, — повторил старшина по рации. — Говорить, шо бачыла його в третьему ради.

— Ну что вы стоите? Я там свою сумку оставила, в ней пропуск в гостиницу, он меня сразу найдет!

— Сумку забула, там в готэль пропуск… Чэкаемо. — Старшина выключил рацию, посмотрел на нее и лучезарно улыбнулся: — Ось и вез. Зараз наши прыйидуть, и мы його злапаемо, вашего Ченова.

— Но он же уйдет, как вы не понимаете. Он же ждать не будет. — Наташа все пыталась потянуть их за собой. — Вы его сами взять можете.

— Чем? — Старшина вдруг не выдержал и посмотрел на нее с откровенной злостью: — Чем мы його браты будэмо, цього корэйця, этим? — Он оттолкнул Наташу, повисшую у него на рукаве, расстегнул кобуру и тряхнул ее хорошенько. Из кобуры маленьким черным фонтанчиком брызнули семечки. — Та вин нас всих разом пэрэстриляе, и хлопчыка вашего до купы.

— У меня девочка, — пробормотала Наташа, опустив голову…

Никого они, конечно, не поймали. Примчалось через десять минут еще пять машин, доверху набитых милицией. Сирены стало слышно, когда они еще за три квартала были, и с базара сразу толпами ринулись спекулянтки, на ходу выбрасывая из сумок бутылки водки, дрожжи, какие-то приправы и тому подобный дефицит.

Продавец мехами долго ничего не мог сказать с перепугу, когда к нему подскочило сразу четыре человека с автоматами, распугивая покупателей. Только потом, когда увидел Наташу, заулыбался и сказал:

— Ой, это ж вы, пани, у меня сумку забыли?

— Да, это я. — Наташа облегченно вздохнула. — А она у вас?

— Та ни! — Торговец махнул рукой. — Ваш знакомый ее забрал.

Наташа побледнела:

— Это такой, на корейца похожий?

Милиционеры топтались рядом, отпугивая покупателей своим воинственным видом.

— А я в них понимаю, кореец он или не кореец… — Дядька пожал плечами. — Такой черный, глазки маленькие… Так вы лисицу брать будете, пани?..

Потом она сидела в управлении МВД Львова, в приемной начальника, и нервно теребила край блузки.

— Та-ак. — Он перебирал ориентировки всесоюзного розыска. — Цэй?

— Нет, — покачала головой она, посмотрев на фотографию какого-то армянина, — Я же сказала — Ченов, кореец. Тридцать лет, рост метр шестьдесят два, над правой бровью маленький…

— Так нэма корэйцив. — Он развел руками и захлопнул папку. — Тильки два грузыны и цэй ось Ованэсян.

— Ну и что же мне делать? — тихо спросила Наташа.

— Та ничого. — Начальник пожал плечами. — Виддыхайтэ соби спокийно и нэ бэрить в голову.

— Как не брать, как не брать?! — воскликнула она возмущенно. — Да я в гостиницу вернуться боюсь, а вы говорите, чтобы я отдыхала спокойно. Он же знает, где я живу, он может запросто…

— Ну а шо вы хочэтэ, щобы я сделав? — перебил ее мужчина. — Я ж нэ знаю, як вин выглядае, хто вин такый, що вин такого наробыв. А вы хочэтэ, щоб я тут около вас дэсять хлопцив з автоматамы поставыв?

— Ну я же говорила, что тридцать лет, рост метр шестьдесят два, усики… — начала было Наташа заново, но мужчина даже не стал слушать. Только рукой махнул.

— У мэнэ на нього данных покы немае. Ось видправлю запроса до Москвы, чэрэз пару днив получимо його фото, и тоди… А вам я можу посоветую, — это он сказал намного тише, перегнувшись через стол и заглядывая ей в глаза, — збырайтэ вещи и тикайтэ отсюда. Если он вас тут найшов, то вже не остановится.

— Что, и это все, что вы мне можете посоветовать? — удивилась она. — Чтобы я собирала вещи и бежала из города? Вы, наверно, что-то делать начнете только тогда, когда мой труп найдете где-нибудь на пустыре, а заодно труп моего ребенка и мужа. Правильно?

— Щэ раз вам кажу, ничего нэ можу для вас зробыты.

Потом он долго объяснял ей, что у него мало людей, у него и так дел по горло, что каждый человек Прежде всего сам должен позаботиться о своей безопасности. Но из его уст это звучало как-то комично. Вероятно, потому, что говорил он это на украинском языке. А может, из-за того, что и сам понимал, что несет полную чушь. Но не бывает ведь так, чтобы начальник — и дурак…

 

Самое печальное

Юм уходил медленно, пока хватило выдержки. Но как только издали послышались милицейские сирены, бросился бежать со всех ног.

Он сейчас не думал ни о чем. Он искал безопасности.

Нырнул в одну подворотню, выскочил на другой улице, перебежал двор, перемахнул через забор, вскочил в трамвай, пересел в автобус и только тут сказал сам себе:

— Я ее должен убить.

Так выходило, что теперь ему надо было именно прокуроршу убить. Она стояла на его пути везде, всегда, во всем. Она вынюхивала его в самых дальних медвежьих углах, доставала в самых неожиданных местах, за ним охотилась и его настигала.

Но так быть не может. Теперь он будет охотником. А она будет от него бежать, пока он ее не настигнет.

Зачем он взял ее сумку? Ах да! Он теперь охотник, охотничий пес. Он теперь будет искать ее по запаху.

Юм раскрыл сумку и вывалил себе на колени овощи и фрукты. Это ни к чему. Это еще ею не пахнет. А вот сумка…

— Ваш билетик, прошу пана.

Он и забыл, что едет в общественном транспорте. Он вообще обо всем позабыл.

— Ваш билетик, — напомнил контролер, суровый дядька с седыми бровями.

— А, да, сейчас… Куда я его подевал…

И Юм, как школьник, стал сосредоточенно рыться по карманам.

— Уронил, что ли…

— Так поднимите.

Эту дурацкую игру надо было играть до конца. Конечно, он выйдет со стариком на остановке, двинет его в пах и уйдет. Но здесь он доиграет роль придурка.

Юм наклонился и увидел под ногами какую-то бумажку, похожую на проездной.

Но это был вовсе не проездной — это была гостиничная карточка на имя Клюевой Натальи Михайловны.

Через полчаса Юм постучался в номер. Он даже не проверял, есть ли за гостиницей слежка, он вообще потерял всякую бдительность. Охотнику нечего бояться.

— Хатка, ты? Я сейчас, я в ванной! — ответил мужской голос.

Юм отступил в сторону, а как только дверь открылась, ударил ногой мужчину в грудь, вошел и запер дверь за собой.

— Говори, сука, где твоя жена?! — зашипел он в самое ухо Виктору.

Тот помотал головой, приходя в себя.

— Кто вы?.. — сказал было он и осекся.

— Понял, сученыш, кто я? Ты все понял?

— Я-я не знаю…

— Твоя паскуда меня к «вышке» приговорила… А я сам ее к «вышке»… — Юм зло усмехнулся: — Понял теперь?

— Наташи здесь нет, — сказал Виктор. — Она уехала. Вы зря ее…

— Нет?

Юм метнулся к шкафу и распахнул его. Там висели Наташины вещи.

От удара в живот Виктор, который только успел подняться на ноги, снова упал.

— Где она?! Где, я тебя убью! Ты ведь знаешь, что убью!

— Она уехала, уехала, я клянусь!

— Ладно, подождем. Никуда она не денется, приползет. А я уже тут!

— А вы не подумали, что если она и придет, то не одна?

— Подумал, подумал… Ее я всегда успею грохнуть, а там…

В этот момент зазвонил телефон.

Это было как удар током.

Даже Юм вздрогнул.

— Сидеть, — рявкнул он на Виктора, который попытался подняться с пола. — Сидеть!

— Нет-нет, что вы, я ничего…

Но Юм уже переменил решение. Он схватил трубку и сунул Виктору.

— Зови ее сюда, понял? — прошипел он.

— Да-да…

Виктор прижал к уху трубку и сказал:

— Наташа, это ты? Да, это я, Виктор, твой муж. Наташа, беги, беги, Наташа! — закричал он вдруг.

Удар в голову свалил его снова на пол.

Самое печальное, подумал Виктор, теряя сознание, что я разговаривал с длинным гудком. Наташа уже положила трубку, если это была она…

 

Амонек

В гостиницу Наташа не пошла. Перекусила в какой-то столовке, потом покормила Инну в сквере и пошла искать Витьку. В номере трубку никто не поднимал, значит, он еще не вернулся с этюдов… если он только жив. Хотя Юм не знает его в лицо. Самое страшное было в том, что Наташа боялась ходить по улице. Ей все время казалось, что Юм где-то рядом, что идет за ней по пятам. То и дело в потоке лиц мелькали его зловеще прищуренные глазки.

Так продолжалось до позднего вечера. Наташа наматывала круги вокруг гостиницы, каждые полчаса звоня в номер. Инна все время плакала. Пришлось заскочить в какой-то магазин, купить там простыню и прямо у прилавка разорвать ее на пеленки. Но подняться к себе в номер Наташа не решалась.

— Что же он делает, гад? — бормотала она, не зная сама, к кому больше относятся эти слова — к Юму или к Виктору. — Уже начало десятого, все пейзажи давно закончились. Ну почему он не возвращается?

В десять она решила попробовать в последний раз. И опять никто не поднял трубку.

— Ну ладно, ну ладно, — доказывала она сама себе, шагая к трамвайной остановке. — Он ведь знает, где меня искать, мы ведь с ним об этом говорили, и не раз. Так что все нормально, все нормально. Инночка, ты не волнуйся, наш папа нас обязательно найдет. Он у нас хороший, он у нас знаешь какой умный?.. Да он ни за что не даст нас в обиду.

А Инна и не думала волноваться, спала себе спокойно — как-никак, целый день на свежем воздухе.

Билеты были только в СВ и в общий. И то только потому, что за час до отправления сняли последнюю броню. Денег было мало, но Наташа решила ехать в СВ. Там хоть, по крайней мере, можно будет запереть купе, забаррикадироваться и не волноваться, что среди ночи тебя прирежут.

— А что, в купе больше никто не сядет? — спросила она у проводницы, когда поезд тронулся.

— Не, вряд ли. — Та пожала плечами. — Если тут не сели, то теперь до самой Одессы одна поедете. Чаю хотите?

— С удовольствием. — Наташа протянула ей свой билет.

Напившись жидкого вагонного чаю, она заперла дверь на замок, на всякий случай привязала ручку полотенцем и только потом улеглась спать, перепеленав на ночь Инну. Как ни странно, но уснула почти сразу, будто провалилась в колодец. Приятно стучали колеса, напоминая ей какой-то звук, который она слышала совсем недавно. Вот только какой — Наташа никак не могла вспомнить. Только потом она вспомнила и улыбнулась:

— Дрижжи-пэрэць-амонек-дрижжи-пэрэць-амонек…

Что за амонек такой?..

 

Территория

Ой, а ты ж сказала, что позвонишь, — оправдывалась соседка, краснея и бегая глазками по сторонам. А я подумала, что вы уже и не приедете. Ну и что же теперь делать?

Этого Наташа не ожидала — соседка Полина, которой она отдала ключи от дома отца, просто взяла и сдала его на все три месяца каким-то туристам. Причем насовала их туда, как сельдей в бочку. В каждой комнате жила или семья, или по двое-трое однополых одиночек. Даже на веранде поселила парочку каких-то бедных студентиков из Днепропетровска.

— Ну хорошо, а где мне теперь прикажешь жить? — Наташа была вне себя от возмущения. — Может, тоже снимать, как они?

— А чё ты разобиделась? — вдруг закричала Полина, полезла в шкаф и достала из-под простыней пачку денег. — На тебе, подавись! Она меня стыдить будет, тоже мне нашлась какая!

— Никто тебя стыдить не собирается. — Наташа повертела пачку в руках и положила на стол. — У тебя молоко есть дочку покормить?

— Нет у меня молока… Сейчас посмотрю. — Полина обиженно встала и ушла на кухню.

Наташа взяла деньги, выдернула из пачки, перетянутой резинкой для волос, половину, и сунула в карман куртки.

— Вот. — Она положила деньги перед Полиной, которая кипятила на плите молоко. Половина тебе. Приберешься там, когда они съедут, может, что-нибудь починить надо будет… Сама разберешься.

— Ой, конечно, конечно, Наташенька. — затараторила та радостно. — Какой разговор? Я и сама хотела. И ты не подумай, что я эти деньги думала себе в карман положить, я бы обязательно тебе отдала.

— И в следующий раз перед тем, как сдавать, сначала узнай у меня. Половину денег можешь себе брать, но чтобы в доме был порядок. И чтобы никто не жил в отцовском кабинете. Если книги пропадут, то потом таких не достанешь. Там сейчас кто живет?

— Ой! — Полина испугалась. — Сталевар из Тольятти с женой, запросто спереть могут! Надо было того профессора поселить с внуками.

— Как раз профессора и не надо. — Наташа улыбнулась: — Сталевару они — до лампочки, а профессор сразу парочку прикарманит.

— Ой, а ты-то как же? — хлопнула в ладоши Полина. — Может, тебе раскладушку у нас в летней кухне поставить? Вчера оттуда как раз съехали. А через пару деньков из вашей детской должны… Муж-то твой когда появится? Или ты одна?

— Не знаю когда. — Наташа пожала плечами. — Но ты не волнуйся, я на остров поеду завтра. Только переночую одну ночь.

— Вот. — Полина протянула Наташе бутылочку с молоком. — Пусть остынет, и можешь кормить…

Утром, стараясь загладить свою вину, Полина сбегала на Привоз, накупила детского питания, запекла курицу и только после этого отпустила Наташу на Ольвию. И целый час клялась-божилась, что в доме будет чистота и порядок, будто и не было никого.

А вечером, когда «Радуга» пришвартовалась к причалу и Наташа ступила на высохшую, пропитанную мифами землю острова, ее чуть не задушили в объятиях.

Все сбежались, Граф на радостях отменил все работы, приказал очистить его палатку, в которой «отныне поселится прекраснейшая из нимф со своим маленьким амурчиком», а через час все уже собрались в «балбеснике».

— Ну как там твой концептуалист? Не боится тебя одну сюда отпускать? — спрашивали наперебой мужчины. — Что же он с тобой не приехал?

— Ну не смог, не смог! — счастливо смеялась Наташа, потягивая горячий грог из алюминиевой кружки. — Приедет на днях, надеюсь.

— Лучше пусть пораньше, — сверкнул глазом Граф, — а то останется без жены.

— Это что, его произведение? — Федор нянчил на руках Инну.

— Конечно!

— Ну тогда передай, что лучше ему не создать! — смеялся Граф. — Ну, без твоей помощи, разумеется!

— Смотрите, какая смена нам растет! Федор смеялся, не замечая, что Инна уже поставила свой «автограф» на его штаны. — Представляете, может быть, именно она и найдет того самого Аполлона, Которого мы все так хотим откопать.

— Да мы раньше откопаем, раньше! — засмеялись все. — Она сюда только в музей приезжать будет!

Странно, но здесь, на этом пустом клочке песчаника, где нет ни телефона, ни замков, даже ни одного милиционера, где убить человека и спрятать концы в воду не составляет никакого труда, именно здесь Наташа чувствовала себя в полной безопасности. Это ее территория, здесь ее законы. И абсолютно неважно, что этому ублюдку глубоко наплевать, что она больше его знает о том, где в полисе должен располагаться театр и как должны быть расположены комнаты в жилище античного рабовладельца. И неважно даже то, что из всех этих мужчин, которые влюблены в нее по уши, ни один не сможет поднять на человека руку, чтобы ее защитить. Просто он сюда не пойдет. Этого просто не может быть.

— Ну ладно, хватит вам мелким бисером рассыпаться, — сказала она наконец. — Лучше расскажите мне, что еще откопали.

Все с гордостью посмотрели на Графа. Повисла короткая торжественная пауза.

— Я опять что-то пропустила? — разочарованно спросила Наташа.

— Пока не знаем, — скорчил Граф загадочную физиономию, — но вполне возможно, что… Хотя таким благовоспитанным женщинам, как ты, этого знать не обязательно.

— Ну давай, не тяни. — Наташа с огромным любопытством смотрела на него.

— Мы, кажется, нашли дорогу от порта в лупанарий!

Дело в том, что в каждом портовом городе Древней Греции из порта в дом, где моряк мог за несколько ассов отдохнуть в женском обществе, вела отдельная дорожка. И на каком бы языке ни говорил этот моряк, он всегда мог отличить ее от всех остальных. Нет, по обочинам не было никаких табличек с соответствующими надписями, даже не нужно было спрашивать о ней местных жителей. Дело было в самой дороге, в кладке. На каждом булыжнике был изображен фаллический символ, указывающий, в каком направлении двигаться. Неграмотный и тот не ошибется.

— Жаль, что сезон заканчивается, — вздохнул Граф, сворачивая карту, на которой они часа два чертили примерные маршруты. — А то, может быть, и в этом году смогли бы открыть театр. Погода портится, дней через пять нужно будет сматывать, как говорится, удочки. Ладно, пора спать. Федор, пустишь меня к себе в палатку?

Через час все разбрелись по своим спальникам, и Наташа осталась у костра одна. Сидела и смотрела на огоньки догорающих поленьев. Рядышком мирно посапывала дочь.

Именно сейчас она почувствовала острое, безысходное одиночество. Как будто от тебя прямо к звездам разлетается огромный конус, вершиной которого являешься ты. И так неуютно на этой перевернутой и пригвоздившей тебя к земле вершине, так странно.

Где-то сейчас мечется Виктор, не находя себе места оттого, что ее нет рядом, что она вдруг пропала, испарилась, где-то в дикой злобе прячется Юм, желая только одного — прекратить Наташино существование на земле, где-то распекает подчиненных Дробышев, где-то похабничает Дрыгов, где-то молится Погостин…

Но все это неважно, потому что в этот момент ты одна. Ты одна в этом мире. Ты и есть этот мир. Это даже немножко похоже на смерть. Но только совсем немножко…

Проснулась она рано утром. Инночка еще спала. Наташе захотелось искупаться. Она пошла к морю. К берегу приставала лодка…

 

Любовь и хлеб

Тифон медленно брел по дороге в город. Он не замечал воинов, пробегавших мимо него к дому, не слышал холодящих душу предсмертных криков за своей спиной. Перед глазами у него стояло залитое кровью молодое тело возлюбленной, которое он увидел в ее доме. И ее лицо. Бледное, как у статуи, и слегка удивленное. Глаза смотрели на него с ласковой умиротворенностью, с любовью.

Еще днем, когда его взяла стража, он решился. Он знал, что теперь ему терять нечего. Как Ясону. Ничего не осталось на этой земле. Ничего.

Он пошел со стражниками и рассказал о Скилуре. Ему предлагали какую-то награду, его хвалили, но он не слушал. Он вообще мало что слышал и видел вокруг.

— Я дам вам сигнал, — сказал он. — Подброшу вверх горящую головню: В этот дом идите. Там вы найдете царя скифов. Убейте его! Убейте его! Всех убейте!..

Нет, Тифон не плакал. Больше того, он был как-то странно равнодушен к смерти своей любимой. Наверное, потому, что до конца не осознал случившегося. А может, потому, что уже перешел тот предел страданий, за которым такие чувства, как любовь, страх, ненависть, могли иметь для человека значение. За этим пределом все становится безразлично и человек превращается в холодный, бесчувственный камень. Вероятно, в этом он подобен богам, которые хладнокровно взирают с Олимпа на человеческие страдания.

Тифон не помнил, сколько он брел по этой дороге. Время потеряло свою власть над ним. Просто он вдруг заметил, что дорога закончилась и он стоит на краю обрыва, а внизу с шумом разбиваются о скалы морские волны.

Тифон опустился на камень и развязал кошелек. Высыпав в руку, все монеты, он начал по одной швырять их в море, глядя, как красиво они блестят в лучах солнца. Бросил равнодушный взгляд на женщину, которая подошла к нему и остановилась в Двух шагах. В руке у нее был нож. Нож тоже очень красиво блестел.

Где-то он видел ее раньше, эту женщину. Но Какое это теперь может иметь значение?

Наконец все монеты кончились. В руке осталась только одна, самая мелкая. Один асе. За него можно купить кувшин вина и буханку хлеба. Или просто четыре буханки хлеба. Кувшин вина и ночь с волчицей. Женщина, торгующая своим телом, стоит всего четверть этой монетки, как буханка хлеба. Наверное, потому, что любовь — это хлеб, а не вино. Амфитея тоже была волчицей. Но теперь это неважно, потому что сейчас она плывет по холодным водам Стикса в мрачные подземные замки Тартара, где ее встретит сам покровитель мертвых Аид. Пройдет еще какое-то время, и память о ней поглотят волны реки забвения — Леты…

 

Приговор

Это оказалось вдруг совсем не страшно. Освобождение — и все. Сейчас она умрет. Сейчас наступит темнота, и она наконец сможет отдохнуть. Быстрее бы…

Наташа смотрела на Юма чуть ли не умоляющими глазами. А он ждал. Он хотел услышать, о чем она будет его просить.

И в этот момент проснулась и заплакала Инна.

Наташа провела рукой по глазам, словно снимая остатки летаргического сна.

И пошла на Юма.

— Ты приехал меня убить, подонок? — ровным голосом сказала она. — Ты приехал сюда? На мою территорию? На мой остров? Ты, мелкий и пакостный ублюдок, ты обмишулился, сел в лужу, облажался. Потому что здесь меня никто не может убить! Здесь я хозяйка!

Наташа пригнулась к земле, словно взяла низкий старт, и бросилась на Юма, головой вперед.

Он, конечно, успел отпрыгнуть в сторону. И это была его ошибка, потому что Наташа именно на то и рассчитывала. Он не станет ловить ее, он захочет поиграть. Только игра теперь в ее руках.

Она добежала до самой лодки и вдруг подняла с земли огромный валун. В другое время такой валун не подняли бы и трое здоровых мужиков. Но Наташа даже и не силилась особенно. В такие секунды человек становится богом.

Юм с интересом наблюдал, что же она сделает с камнем. Не собирается же она всерьез его этим камнем убить…

А Наташа именно это собиралась сделать. Но швырнула она камень не в Юма, а ударила им со всего размаху в дно лодки.

Юм опомнился поздно, лодка была уже безнадежно пробита, вода хлынула в дыру, и борта накренились.

— Сука! — заорал Юм. — Убью!

Он метнулся к Наташе, но она успела ударить в дно еще раз, а после этого бросилась вверх по утесу.

Он действительно сглупил, кореец. Наташа знала этот остров как свои пять пальцев. Знала каждую расселину, знала каждый камень, каждый овраг. Она вела игру на своей земле.

— За мной! За мной, мразь! — кричала она с валуна. — Тебе все равно теперь не уйти с этого острова. Ты здесь сдохнешь! — смеялась она с утеса. Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Ченов Юм Кимович приговаривается по статье сто второй пунктам «а» «в», «г», «с», «и» к высшей мере наказания — смерти. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! — выкрикивала она, перелетая с одного выступа на другой.

Юм отставал. У него не было сноровки, он путался и спотыкался. Но самое главное — у него не было воли. Он понимал, что попался, попался глупо и смешно в эту ловушку. Что эта женщина убьет его. Нет, он не охотник, он заяц, ему страшно, ему хочется жить.

— Приговор привести в исполнение немедленно! — кричала Наташа.

Юм уже видел, что на вершине утеса собираются бородатые мужчины. Это был конец.

С одной стороны — чужая земля, а с другой — море. До земли километра три.

— Держите его! Это убийца! — кричала Наташа.

Юм остановился. За что? За что они хотят его убить? У него есть мать… У него есть брат… Он хочет жить…

— Не надо! — закричал Юм и прыгнул.

Море раздалось, покрывая его с головой…

 

Владимир Семенович Высоцкий

— Ну чё ты жмешься, чё ты жмешься? Ну давай сбегай еще за одной! — Маленький обтрепанный мужичок с опухшим от алкоголя лицом толкнул Склифосовского в бок:

— Эй, доктор, не спи — замерзнешь!

Склифосовский с трудом оторвал отяжелевшую голову от лавки и огляделся. И понял, что до сих пор сидит на скамейке в парке в обществе трех человек, с которыми познакомился часа четыре назад, выпил с ними бутылки три водки, потом еще какого-то дешевого портвейна, но так и не может запомнить, как их зовут.

— Ну ты чё, пойдешь или нет? — Мужик кинул ему на колени две смятые пятерки. — Доктор, не томи, трубы горят, спасай.

— Я вам не доктор! — почти по слогам произнес Склифосовский и залился краской гнева.

— Как не доктор? — Мужички переглянулись и захохотали: — Ты же у нас Склифосовский!

— Сам сходи, — Он обиженно стряхнул деньги на землю и демонстративно отвернулся. — Я тебе чё, в шестые нанимался — за пузырями бегать?

— Ну ла-адно, — плюгавый встал и, пошатываясь, побрел в сторону гастронома.

— Слушай, Федюн, а чё он к нам вообще прицепился? — Двое оставшихся алкашей переглянулись. — Не, ты посмотри на него, какой хрен с бугра. За напитками ходить не желает, когда его Доктором зовут, ему ваще не нравится. Эй, Склифосовский! Нехорошо.

Склифосовский не ответил. Только смачно сплюнул на асфальт и поскреб всей пятерней небритую физиономию. Хотел встать и уйти от них, но вспомнил, что вчера пропил последние деньги, что опять придется ночевать где-нибудь на чердаке, а до вечера далеко и он успеет протрезветь. Так что лучше остаться и не выкобениваться. Не очень хочется всю ночь трястись от страха и прятаться под груду старых ящиков при каждом шорохе.

— Да ладно, Серега, оставь его, он свой пацан. — Федюн хлопнул Склифосовского по плечу. — Слушай, брат, а чё я тебя тут раньше не видел? Ты, случайно, не с Дорогомиловской? Не в восьмой дом вселился?

— Нет. — Склифосовский все еще продолжал дуться. — Я вообще не из этого района.

— Приезжий, что ли? — Федюн заинтересовался.

— Да, приезжий. Я из Чехова.

— А-а! — Федюн почему-то погрозил пальцем: — А то я тут весь район знаю. Всех, кто где живет, как зовут, где работает. Вон, Серега не даст соврать. Скажи, Серега.

Серега в подтверждение кивнул и звучно рыгнул.

— Ты не смотри, что Серега кивает. Он все понимает.

— Соображает, — поправил Склифосовский и засмеялся. — «А что молчит, так это от сомненья. От осознанья, так сказать, и просветленья».

— Во-о! — Федя довольно заулыбался: — Тоже Владимира Семеныча уважаешь?

— Само собой! — К Склифосовскому опять вернулось хорошее настроение. — Очень уважаю.

— Слышь, Коля! — закричал Федюн замаячившей между деревьями фигуре плюгавого. — А Склифосовский тоже Владимир Семеныча уважает!

Следующий тост, как и полагается, был за Высоцкого. Потом нестройным квартетом затянули про Канатчикову дачу, но песня зачахла на втором куплете — никто не мог вспомнить слов.

— Да, а я с ним квасил один раз! — со значением в голосе вдруг сказал Федюн, когда хлобыстнули по второй.

— С Высоцким? — Склифосовский недоверчиво взглянул на него из-под то и дело сонно опускавшихся век.

— С ним самым. — Федя закурил, точно выдержав паузу. — В семьдесят девятом, в августе. Он тогда как раз с гор спустился.

— С каких гор? — удивился Коля.

— Ясное дело — с Памира. Он же альпинистом был. Ты его песни вообще слышал?

— А как же? — Коля на секунду задумался и вдруг запел: — «Заходите к нам на огонек! Пела скрипка ласковая так не-ежно!»

— Не, это не Высоцкий! — замахал руками Алик. — Это этот, как его, Розенбаум.

— Ну а что дальше было-то? — Склифосовский толкнул Федю в бок: — С Высоцким.

— А, ну да… — Федя опять немного помолчал, концентрируя на себе внимание приятелей. Сижу я, значит, на этом самом месте… Нет, вон на той лавке. — Он огляделся и ткнул пальцем. — Смотрю, он идет. В бутсах, рюкзачок за спиной, альпеншток в руке. Это кайло такое, по горам лазить. Ну вот. А у меня тогда как раз с собой было. Ну я и, говорю: «Володь, не желаете со мной по стекляшечке? Чисто из уважения». «А почему бы и нет?» — говорит он. Сел, мы с ним, значит, опорожнили по стаканчику. Он мужик свой, пить умеет. То да се, за жизнь поговорили, еще по стакашке выпили. Тут он гитару достает, у него с собой гитара была, и говорит: «Федя, друг, послушай, какую я недавно песню сочинил». И давай: «Если друг оказался вдруг…»

— А у него что, гитара была? — удивился Склифосовский. — В горах?

— Ну ты даешь! — Федя покачал головой. — Он же ее всегда с собой носил. Скажи, Серега.

Серега кивнул.

— Это же я ему про Серегу рассказал, что он кивает все время. — Федя толкнул другана в бок. — Слышь, Серый, это он про тебя сочинил.

Склифосовский в этот момент готов был плакать и смеяться от счастья. Впрочем, он и так уже плакал, размазывая по щекам обильные сивушные слезы. Это ж надо, сидеть вот так просто с такими людьми… Да ему сам Высоцкий пел под гитару свои песни. На какое-то мгновение даже показалось, что он видит, как там, вдалеке, лавируя между прохожими, своей пружинящей походочкой идет сам бард. Загорелый, веселый, с гитарой за спиной и умной улыбкой на лице. Идет и смотрит прямо на него, Склифосовского, как будто хочет сказать: «Ну, чего же ты, Склифосовский? Будь мужчиной. Хватит тебе прятаться по чердакам, как крыса. Разве ты хочешь прожить крысой всю оставшуюся жизнь? Или ты не помнишь мою песню про баобаб?»

— Помню! — Склифосовский хлопнул себя по колену и даже попытался встать — правда, не получилось. — Не хочу, как крыса!

— Эй, ты чё? — Федя заглянул ему в глаза: — Тебе налить?

Склифосовский посмотрел на этих людей, которые приняли его, как родного, и понял, что больше молчать он не может. Он сейчас же признается им во всем. И пусть его казнят, и пусть им пугают маленьких детей, но он больше так не может. Поэтому он набрал в легкие побольше воздуху, гордо запрокинул голову и громко, чтобы слышали все, сказал:

— Налей!

Ему налили, он послушно ткнулся своим стаканом в три других и вылил водку себе в горло.

— А я один раз Олегу Табакову кран чинил на кухне! — заявил во всеуслышание Коля. — Года два назад, после Майских. Я тогда в ЖЭКе…

— Ребята, — вдруг тихо, съежившись, сказал Склифосовский, — а я — убийца. Мне «вышку» дали, а я сбежал. Грохнул четырех охранников и сбежал.

— Давно? — спросил Федя, понимающе заглянув ему в глаза.

— Две недели назад. Я, правда, не один, а с дружками.

— Ну и чё теперь делать будешь? — поинтересовался Коля.

— Вы мне не верите? — Склифосовский поднял глаза и посмотрел на собутыльников.

— Ну почему? — Алик пожал плечами. — Верим.

— Нет, вы мне не верите! — Склифосовский вдруг вскочил. — Вы думаете, что я лгу?

Слово «лгу», по его мнению, больше подходило к торжественности момента, чем пошлое «вру», или, еще хуже, «брешу».

— Да ладно тебе, сядь. — Алик ухватил его за ругав, но Склифосовский дернул рукой, пытаясь освободиться.

— Нет, я не сяду! — разошелся он. — И не смейте мне говорить, что я лгун!

— Тебе никто и не говорит. — Мужики переглянулись.

— Именно говорите! А если и не говорите, то думаете! — Склифосовский огляделся, стараясь при этом не грохнуться на землю от головокружения. — И я всем тут заявляю: я — подлый убийца!

Две парочки, сидящие напротив, засмеялись, встали и не спеша направились к выходу из парка.

— И не смейте надо мной смеяться! — уже вовсю бушевал он. — Пусть я убийца, пусть я преступник, но не клоун! И смеяться над собой я не позволю.

Сказав это, он гордо развернулся и зашагал прочь.

— Эй, ты куда?! — крикнул ему вдогонку Федя.

— Я иду сдаваться! — заявил Склифосовский. — А вы можете оставаться в своем неверии!

Потом он долго колотил в железные ворота отделения милиции. Колотил остервенело и методично, пока не открылось маленькое окошко и грозный голос не спросил:

— Тебе чего?

— Открывайте! — крикнул Склифосовский. — Ведите меня на эшафот! Вот он я!

— Сейчас я тебя отведу! Сейчас я тебя отведу! — пригрозил милиционер. — А ну вали отсюда, алкаш, а то в камере ночевать будешь.

— Я не алкаш! — крикнул Склифосовский и упал на землю. — Я убийца! Открывай свои ворота, служивый!

— Я тебе покажу — убийца! — Милиционер загремел замком и выскочил в калитку. Схватил Склифосовского за шиворот, тряхнул хорошенько и опять отпустил. — Вали, я сказал! Если еще постучишь, шею сверну и скажу, что так было.

Сказав это, он ушел, закрыв дверь.

— Ах так? — Склифосовский долго боролся с земным притяжением и наконец встал на ноги. — Ах, вы мне не верите? Ну так вот вам!

Он схватил с земли обломок кирпича и запустил его в окно. Послышался звон разбитого стекла.

— Если вы меня не арестуете, то я…

Но его уже волокли в отделение несколько человек. Кто-то сзади больно пинал сапогом по копчику. При каждом ударе Склифосовский вскрикивал:

— Так меня, так! Сильнее бей! Я еще не то заслужил. Веди меня к самому главному начальнику!

— Ну, козел, ты у нас попляшешь! Ты у нас, гад такой, еще пожалеешь. Шпынько, оформляй его за злостную хулиганку! — Склифосовского прижали к стене и стали выворачивать карманы.

— Фамилия, имя, отчество? — Шпынько достал чистый бланк протокола.

— Склифосовский.

— Нет, он еще издевается! — Патрульный больно саданул его по почкам. — Я тебе покажу Склифосовского! Фамилия!

— Только запишите там, — проскулил он, — что я сам явился. Явка с повинной и чистосердечное признание. Склифосовский.

— Не, ты чё, вообще страх потерял? — Патрульный удивленно развел руками и вдруг так засадил в солнечное сплетение, что у Склифосовского потемнело в глазах.

— Подожди, Эдик, хватит, — сказал Шпынько, покачав головой. — Ты что, не видишь, он так нагрузился, что ему все по фигу. Даже боли не чувствует.

— Ничего не по фигу! — прохрипел Склифосовский. — Я к вам с повинной явился, а вы… Это я из-под «вышки» неделю назад сбежал.

Милиционеры переглянулись.

— А ну тащи сюда ориентировку, — пробормотал Шпынько. — В комнате допросов. Я ее под фикус поставил, чтобы на подоконник не протекало… Как, ты говоришь, твоя фамилия?..

Через двадцать минут за ним приехало сразу три машины. Теперь Склифосовского никто не бил. С ним были обходительны и вежливы.

— Руки за спину, пожалуйста. Пройдите в машину. Осторожно, наклоните голову.

Он послушно выполнял все просьбы, бессмысленно улыбаясь и заглядывая в глаза людям в зеленой военной форме. Немного тревожила тень разочарования, что они тут же не заключили его в свои объятия и не разрыдались вместе с ним над его горькой участью и поздним раскаянием. Но он решил держаться с достоинством. Нельзя сейчас раскисать, нельзя пускать сопли. Раз уж решил быть человеком, а не крысой, надо идти до конца.

В машине напротив него сидело аж трое охранников. И все с автоматами. Смотрели на него холодно и молчали. А Склифосовскому очень хотелось поговорить, очень хотелось. Хотелось излить перед ними всю душу, рассказать, как ему надоело всего бояться, как он рад, что теперь некуда бежать. А они сидят и смотрят на него, как на зверя. Они же не знают, что теперь он другой. Совсем другой.

Склифосовский улыбнулся и тихо сказал:

— Не бойтесь меня. Я же сам пришел.

Они били его так, как не бил в свое время даже Юм. Расчетливо, жестоко, молча, делая акцент на каждом ударе. А он летал по фургону, как тряпичная кукла, и бормотал, продолжая улыбаться окровавленным ртом:

— Я сам пришел. Не бойтесь меня, я сам…

Следователь долго отпаивал его водой, прежде чем Склифосовский смог ориентироваться в пространстве. Когда он наконец посмотрел осмысленно, следователь сел за стол и открыл папку:

— Фамилия, имя, отчество.

— Склифосовский Владимир Петрович.

— Год рождения. Адрес.

Склифосовский назвал. Следователь долго писал что-то, а потом поднял на него глаза и сказал:

— Я слышал, что вы явились с повинной.

— Да, я сам. — Склифосовский проглотил кровавую слюну. — Я готов во всем признаться. И понести наказание.

— Ну хорошо. Вот вам ручка, бумага. Пишите все как было.

Руки не хотели слушаться. Ручка плясала и никак не хотела делать строки ровными. Два листа бумаги пришлось выбросить в корзину.

— Да вы не волнуйтесь. — Следователь улыбнулся одними губами. — Пишите спокойно.

— Да-да, конечно. — Склифосовский тоже хотел улыбнуться в ответ, но не смог из-за распухших, потрескавшихся губ. — Только вы простите, если будет с ошибками.

— Это ничего. Я уточню, если будет непонятно.

Через час он протянул следователю несколько исписанных листов. Тот долго читал, изредка задавая вопросы.

— Кто открыл Юму наручники?

— Не знаю. Он сам, наверно.

— У кого были деньги?

— У Юма и у Жени…

— Понятно. А кто убил водителя и сопровождающего?

— Мент или Грузин. Они вдвоем выходили. Точнее сказать не могу.

— Ченов не говорил подробнее, куда направится?

— Нет. Куда-то за Урал.

— Вот вы написали, что по дороге из Лосиноостровского выбросили пистолет в колодец. Почему?

— Не знаю. Испугался. Зачем он мне?

— А место описать сможете?

— Да. Там еще скульптуры были из дерева. И сарай недостроенный.

— Хорошо, распишитесь вот тут и поставьте число. — Следователь протянул бумагу и показал где.

Когда Склифосовский расписался, вызвали охранника и его повели в камеру.

Когда дверь за ним закрылась, люди, спящие на нарах, зашевелились, и на Склифосовского уставилось пять пар любопытных глаз.

— Здравствуйте, — неуверенно поздоровался он, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну здравствуй, здравствуй, хрен мордастый! — сказал кто-то, и пятеро мужиков засмеялись, разбудив шестого, который громко храпел на верхних нарах.

— Ну чего встал? — спросил длинный худой парень в одних плавках. — Проходи, ищи место. Правда, только под нарами осталось…

Все опять дружно загоготали. Склифосовский наконец оторвался от двери и сел на край нар.

— Курить есть? — послышалось откуда-то сверху.

— Не курю.

— Как зовут?

— Скли… — Склифосовский запнулся. — Володя, как Высоцкого.

— За что замели?

— Я сам пришел.

— Что?! — Все аж поспрыгивали с нар, кроме одного, которого разбудили, и он теперь снова пытался заснуть, отвернувшись к стене. — Ты чё, братан, шутишь?

— Нет, не шучу. — Склифосовский пожал плечами. — Бегать надоело. Это я недавно из-под «вышки» ломанулся.

Все замолчали и почему-то посмотрели наверх. А оттуда вдруг раздался до боли знакомый голос:

— Ну привет, Склиф. — Мент спрыгнул с нар, и ему сразу же уступили место. — Это правда, что ты сказал?

— Мент? Ты здесь? А как же… — Склифосовский весь как-то съежился под взглядом старого знакомого и опять почувствовал себя маленькой трусливой крысой.

— Что ты телишься? — Мент грозно засопел. — Это правда?

Склифосовский сжал пальцы в кулаки, поднял голову, как тогда, на бульваре, и, сцепив зубы, процедил:

— Да, правда.

И сразу полетел к двери через всю камеру. Больно ударился головой о дверь, но тут же вскочил под задорный свист и улюлюканье заключенных. Еще успел небольно ткнуть Мента кулаком в зубы, но тут же опять оказался на полу.

— Атас, братва, по нарам! — закричал кто-то, и все бросились врассыпную.

Дверь с лязгом открылась, и на пороге показался с парашей в руках Грузин.

— А-а, привет, хлопцы! — радостно воскликнул он.

— Теперь можешь спать на нарах, — тихо сказал Мент. — Теперь это тело будет парашу носить.

— Я не буду, — простонал Склифосовский, выплюнув два зуба.

— Нет, вы слышали? — засмеялся Грузин. — Он не хочет.

Потом Склифосовского били опять. Он отбивался, пока мог, а потом только лежал в углу, закрываясь руками от ударов, и повторял:

— Я не буду. Я не буду.

А на нарах, это он видел точно, сидел Владимир Семенович Высоцкий и настраивал свою гитару, изредка поглядывая на Склифосовского и одобрительно кивая…

 

Белочка

Наташа была уверена, что кореец выплыл. Юм относился к той категории людей, кто, с легкостью лишая жизни других, за свою собственную будет цепляться до последнего. Такие люди никогда не совершат самоубийство. Наоборот, смерти приходится охотиться за ними, сбиваться со следа и вновь бросаться в погоню. И зачастую смерть бывает бессильна…

Конечно же, надеяться на то, что Юма и Женю возьмут в ближайшее время, — отчаянная глупость. Не возьмут, нечего и надеяться. А вот что кореец предпримет в скором будущем, заляжет на дно или же попытается вновь перейти в наступление — это вопрос.

Они нырнули от Киевского вокзала в метро и сразу метнулись к таксофону. Стоит отметить, что всю дорогу из Одессы в Москву Виктор вел себя как побитая собака. Ему было невыносимо стыдно, он несколько раз порывался оправдаться за свое слабодушие… Но как тут оправдаешься? Такой позор разве что кровью смывается в книжках и в кино. А в жизни?..

— Дмитрий Семенович, я приехала.

— Не рановато? — обеспокоенно произнес Дробышев. — Вы где сейчас?

— На вокзале. — И Наташа бахнула, как из гаубицы: — Я встречалась с Юмом.

Дробышев долго молчал, сдабривая это молчание тяжелым сопением в трубку.

— Не понял, — наконец изрек он.

— Я встречалась с Юмом, — повторила Наташа, — имела с ним долгую и продолжительную беседу.

— Где он?

— Не знаю.

— Черт побери… Вы серьезно?.. Как-то это все непостижимо, в голове не укладывается. С вами все в порядке?

— Да.

— Быстро в мой кабинет. Жду. Нет, погодите! Высылаю за вами машину!..

Дробышев отложил свои дела. Очереди, выстроившейся у его кабинета, было сказано, что начальник до такой степени загружен, что все приемы откладываются на неопределенное время. В числе отверженных оказался и Самойлов.

— Ну и дела… — пробормотал он, как только за Клюевыми захлопнулась массивная дверь. — Ну, Наталья Михайловна… Ну, дает девка… — И, обернувшись к следователю по особо важным делам Кузякову, который сидел с объемистой папкой в руках на соседнем стуле, с гордостью выпалил: — А я ведь прогнозировал. Как только в первый раз ее увидел, так сразу понял — далеко пойдет. Характер у нее!..

— Так это она пятерых головорезов под высшую меру подвела? Тех, которые потом сбежали? — оживился Кузяков, который был лично не знаком с Наташей. Как-то судьба не сводила.

— Она самая, — подтвердил Самойлов.

— Ой-ой-ой!.. — запричитал Кузяков. — Бедная Девочка… Ведь ей жить и жить…

— Типун тебе на язык!

— И ребеночек совсем маленький…

Те прокурорские работники, которые знали об этом деле (а не знали разве что уборщицы и буфетчицы), поневоле прикидывали — каковы же шансы Клюевой? Смогут ли ее защитить? Настигнет ли ее месть корейца или нет? А если настигнет, то когда?

Наташу жалели, сопереживали. Но в принципе уже давно поставили на ней крест… Юм не прощает своих заклятых врагов, а убить человека ему — что плюнуть.

Она рассказала Дробышеву все — и о своем приезде во Львов, и о неожиданном столкновении нос к носу с корейцем на базаре, и о «прекрасной» работе местных органов, и о побеге на Ольвию, и о том, что произошло на острове…

Дробышев слушал не перебивая, подперев подбородок ладонью и время от времени бросая пронзительные взгляды в сторону Виктора, который угрюмо сидел у окна, кормил дочурку из бутылочки и взглядов этих не выдерживал. Если бы у него была возможность разложиться на атомы, он бы не раздумывая воспользовался ей.

— Вот и тема для вашей кандидатской диссертации, — едва Наташа замолчала, иронично произнес Дмитрий Семенович. — «Совпадение как фактор, способствующий поимке преступника». Тут целую теорию можно развить… А если серьезно… Вы свечку в церкви поставили? Я бы на вашем месте поставил… Дайте руку… — И он сжал маленькую Наташину ладонь. — Это ведь чудо, что вы сейчас здесь, живая и невредимая. Чудо…

— Моей семье нужна охрана. Мне, Виктору, матери моей, брату. Серьезная охрана.

— А если Юм не доплыл до берега?

— Если бы да кабы да во рту росли грибы. — резко выдохнула Наташа, но Дробышев взмахом руки прервал ее:

— Людей нет… — Дмитрии Семенович опустил глаза: — И взять их неоткуда…

— Обо мне можете не беспокоиться, — подал робкий голос Виктор. — Я лучше из дома не буду выходить, раз такое дело. Зачем на меня охранников тратить? — И он опять сжался весь под тяжелым взглядом Дмитрия Семеновича.

— Что-нибудь придумаем. — Дробышев нажал кнопку селектора. — Корягин? Срочно зайдите ко мне.

— А может, мы поселимся тут? — на полном серьезе предложила Наташа. — Вы выделите нам какой-нибудь кабинет…

— Абсурд, Клюева, — замотал головой Дробышев.

— Да, абсурд, — согласилась с ним Наташа.

Но другого выхода я не вижу. Если Юм все-таки решится идти до конца…

— Вряд ли. Дорога в Москву ему закрыта.

— Это с точки зрения нормального человека со здоровой психикой. Но поступки Юма уже непредсказуемы, не поддаются никакой логике.

— Думаете? — Дробышев задумчиво покусывал кончик карандаша.

— Я чувствую. Я уверена. Он скоро вернется. У нас теперь какая-то связь…

— Жить в прокуратуре? Ни поесть нормально, ни, пардон, помыться… Вы хоть сознаете, на что себя обрекаете?

У Наташи уже не было сил спорить с Дробышевым, что-то ему объяснять, доказывать. Невероятная усталость вдруг придавила ее многотонной тяжестью, придавила до хруста в суставах. Она закрыла глаза и в следующее мгновение услыхала мягкий шелест морского прибоя.

Явился Корягин и, выслушав не очень настойчивый приказ начальника насчет охраны семьи Натальи Михайловны Клюевой, сразу перешел в контратаку:

— О чем вы говорите, Дмитрий Семенович? У меня ж недокомплект сорок процентов! Нет людей, вы понимаете? Нету! Рожу я их вам, что ли?

Дробышев прикрикнул на него, угрожающе зашевелил бровями и напоследок стукнул кулаком по столу. Подействовало.

— Постараюсь что-нибудь придумать, — обиженно набычился Корягин. — Но не обещаю.

— А где здесь можно пообедать? — спросил голодный Виктор.

— Сидите здесь. — Дробышев подошел к вешалке и выудил из кармана пиджака пухлое портмоне. — Я пока схожу в столовку, принесу что-нибудь пожевать. Наталья Михайловна, ложитесь на диванчик, не стесняйтесь. С дороги-то… Кстати, Склифосовского взяли.

— Когда? Где?

— Верней, сам пришел, вроде как с повинной. Не вынесла душа поэта.

Так, теперь на свободе оставались лишь двое — Юм и Евгения. Разумеется, в том случае, если кореец не отправил учительницу музыки в мир иной, а с него станется.

К вечеру вопрос об охране все еще оставался открытым. И тогда Дмитрий Семенович пошел на такой шаг, на который при любых других обстоятельствах никогда бы не решился.

— Расул Ниязович, здравствуй. Дробышев беспокоит, помнишь такого? Ну да, ну да… По делу, конечно же… К тебе по личному вопросу и не сунешься… Тут такая ситуация вырисовывается… Выручай, Расул Ниязович, при случае сочтемся, я в долгу не останусь…

На другом конце провода был полковник Вагинян, занимавший высокий пост в службе внешней контрразведки. Их знакомство можно было назвать шапочным — давным-давно проводили совместную операцию. И все же Вагинян был той соломинкой, за которую можно было ухватиться.

К концу разговора по лбу Дробышева скатилась тоненькая струйка пота.

— Что не сделаешь для вас, Клюева, облегченно выдохнув, Дмитрий Семенович осторожно опустил трубку на рычаг. — Ребята подъедут к девяти.

Без одной минуты девять в кабинет вошли двое в штатском.

— Майор Дуюн.

— Капитан Липко.

Они крепко пожали руки Дробышеву, Виктору и Наташе (она чуть не вскрикнула от боли) и потребовали, чтобы их быстро ввели в курс дела.

Затем, получив исчерпывающую информацию по всем интересующим их вопросам, мужчины о чем-то тихонечко посовещались, и майор Дуюн объявил:

— Работаем параллельно. Моя команда будет присматривать за вами, Наталья Михайловна, за вашим мужем и дочерью. Капитан Липко переключается на Антонину Федоровну и Леонида. Встали, поехали.

Неизвестно откуда взявшиеся пареньки в замызганных рабочих комбинезонах за каких-то полчаса заменили деревянную входную дверь на бронированную, буквально замуровав ее опорную часть специальным бетонным раствором.

— Шторы у вас плохие, просвечивают. — В это время майор Дуюн осуществлял тщательный осмотр квартиры. — Впрочем, это пустяки — заменим. Так, две комнаты… Окна кухни выходят во двор, ага… Значит, так, слушайте меня внимательно… Мое дело — предотвратить покушение как таковое, я не собираюсь прикрывать вас своим телом. Ничто не будет угрожать вашей жизни при одном условии — если вы будете выполнять все мои инструкции.

— Будем, — заверила его Наташа.

Она только что уложила Инночку спать и теперь приготовилась к долгому обстоятельному разговору. Но Дуюн был краток.

— Во-первых, закурив, он начал медленно вышагивать по комнате. — Ни в коем случае не открывать шторы ни днем, ни ночью. Лучше вообще к окнам не приближаться. Во-вторых, о всех своих планах на день сообщать заблаговременно. В-третьих, никакой самодеятельности вроде «вынести мусорное ведро». Из квартиры не выходить ни на секунду, входную дверь не открывать ни под каким предлогом. В-четвертых, вы будете общаться только со мной. Лично. Если некто позвонит вам и скажет, что он выполняет поручение майора Дуюна, — не кладите трубку и мгновенно свяжитесь со мной по этой рации. — Он положил на стол продолговатый аппарат с длинной антенной. — Если вы хотите срочно передать мне какую-либо информацию — связь также производится по рации. Пароль — «Белочка».

— «Белочка», — повторила Наташа. — Витя, запоминаешь?

— Угу… — кивнул благоверный. Непривычная обстановка, в которой он оказался так неожиданно и которая так напоминала фильмы про шпионов, не то что пугала его, но заставляла кончиками волос ков ощущать всю важность и неповторимость происходящего.

— Белочка — это я, — пояснил Дуюн, а Информация поступит ко мне через секунду, где бы я ни находился. Что еще? Ах да… В том случае, если хотя бы одна инструкция будет нарушена, я снимаю с себя всяческую ответственность.

— Понятно, — деловито подбоченилась Наташа. — Я бы тоже хотела вас кое о чем предупредить…

Майор выжидающе вскинул брови: мол, давай, девчоночка, удиви дядьку.

— Видите ли… Человек, который хочет меня убрать… он очень смелый… он очень хитрый…

— Я ознакомился с его биографией, — помрачнел Дуюн. — Но мы тоже не гимназистки.

Вскоре привезли черную фольгу, какой обычно пользуются профессиональные фотографы, и плотно закупорили ею окна.

В половине одиннадцатого Клюевы наконец остались одни. И тут же затрезвонил телефон.

— Представляешь, доча, нам новую дверь поставили! — возбужденно дышала в трубку Антонина Федоровна.

— Нам тоже.

— А это бесплатно?

— Бесплатно.

— Ну-у-у, слава Богу!.. А то я подумала — это какие ж деньжищи, вовек не расплатиться! Доча, а вам тоже из квартиры выходить нельзя?

— Тоже, мам…

— И долго этот тюремный режим продолжаться будет?

— Не знаю…

— А кто знает?

В голосе Антонины Федоровны появились укоризненные нотки. А ведь прекрасно знает, что ее дочери угрожает смертельная опасность… Наташа не удивилась бы, если бы мать через минуту начала открыто винить ее во всех неудобствах, которые теперь будет причинять строгая охрана. Поэтому она решила побыстрей свернуть этот бестолковый разговор.

— Потерпи немножко. Его поймают. Его обязательно поймают…

Инночка будто чувствовала, что ее родители безмерно устали, что они нуждаются в покое и отдыхе. За всю ночь кроха не проронила ни звука, спала тихо-тихо.

Витя уснул мгновенно. Она тоже было задремала, но сквозь нежную дымку надвигающегося сна увидела вдруг обезображенное злобой лицо корейца. Это желтоватое лицо было так натурально, так осязаемо… Протяни руку — и дотронешься до приплюснутого носа.

«Он где-то рядом… — теперь уже твердо знала Наташа. — Где-то совсем близко…»

— Разбудил? Простите, что так поздно. По тону Дробышева было понятно, что случилось что-то важное.

— Нет-нет, Дмитрий Семенович, еще не ложилась.

— У тебя все нормально?

— Да вроде бы…

— Просто у меня беспокойство какое-то… — Было слышно, как Дробышев глубоко затянулся сигаретой. — Сам не понимаю, откуда взялось? Главное — ты ничего не бойся. У Вагиняна ребята что надо, в обиду не дадут.

— Дмитрий Семенович, а если связаться с Одессой?

— Зачем?

— Ну, я подумала… Не вечно же эти прятки могут продолжаться. А вдруг он действительно утонул? Может, водолазы исследуют дно? Я показала бы им направление, я запомнила.

— Глупости, Клюева. Забудьте об этом. Это ж сколько водолазов нужно? И потом… Мне минуту назад сообщили… Слышите меня?

«Конечно же, Дробышев не просто так позвонил. И беспокойство его охватило тоже не на ровном месте…»

— Слышу.

— В подмосковном Воскресенске был замечен мужчина, схожий по приметам с вашим дружком…

— Замечен? — У Наташи аж дыхание перехватило. — Кем замечен? Когда?

— В районе двадцати двух. Милицейский патруль потребовал у него документы. Вот…

— Они живы?

— Живы. Лежат в местной больнице. Один в реанимации, состояние его критическое. Другой в сознании, он-то и рассказал про приметы. Только не паникуйте, это может быть обыкновенное совпадение…

— Да-да, еще одно. Но опять не в мою пользу. Это он. Он теперь раненый зверь…

— Не торопите события, Клюева, — как-то неуверенно сказал Дробышев. — Я вам утречком перезвоню, лады?

Наташа лежала на спине и думала: почему целая система не может справиться с одним человеком? И вдобавок ко всему эта система еще и боится его! Да где это видано?

— Сообщение для «Белочки».

— Соединяю.

И через мгновение:

— Майор Дуюн на проводе.

— Наталья Клюева вас беспокоит.

— Знаю. Что у вас?

— Мне необходимо поехать в Лефортово.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— В три часа ночи?

— Да…

 

Авария

Все произошло так неожиданно, что Федор даже не успел ничего сообразить. Не доезжая до светофора, «мерседес», ахавший впереди, вдруг резко затормозил и остановился. Ну и его «восьмерка», конечно, «поцеловала» иностранца в задницу. Не сильно, правда, только бампер немного помяла, но все равно приятного мало.

— Что ты вытворяешь, чайник, что же ты вытворяешь? — прошептал Федор и, заглушив мотор, выскочил на дорогу.

А дверца «мерседеса» открылась, и из него вылез высокий широкоплечий паренек в кожаной куртке. Присел пару раз, чтобы размять затекшие конечности, небрежно выплюнул на асфальт жвачку и медленно двинулся посмотреть, что там произошло.

— Ну разве так можно? — Томов-Сигаев покачал головой, стараясь сложить вместе расколовшуюся пополам переднюю левую фару. — Вы что, светофор не видели?

Паренек тоже присел, снял темные очки, аккуратно спрятал их в карман и потрогал бампер «мерседеса» своей увесистой пятерней.

А сзади уже вовсю гудели машины. Старались объехать, обдавали Федора клубами выхлопов и поливали неприличными выражениями из открытых окон.

— Что же это вы так тормозите, молодой человек? — сказал Томов-Сигаев, пытаясь сдержать злость. — Вы посмотрите, ведь только недавно фару поменял, совсем новая была, а вы…

— Короткий! — вдруг крикнул паренек зычным басом. — Поди посмотри, что у нас с жопой!

Из кабины медленно вылез мускулистый коротышка. Подошел, долго тупо глазел на помятое железо и вдруг со всей силы саданул по багажнику кулаком. Посмотрел на Федора Ивановича пустыми поросячьими глазками и сказал:

— Ты чё, мужик, глаза дома оставил? Не видишь, куда прешь?

— Как это? — Томов-Сигаев даже раскрыл рот от возмущения. — Да я… Да вы… Нет, постойте, это же вы виноваты. Посмотрите, сколько до светофора, а вы тормозите, как будто…

— Ну чё ты мне баки забиваешь? — Короткий мотнул головой. Не, Юр, ты на него посмотри, всю жопу нам разворотил, а сам еще чё-то вякает.

— Но позвольте… — Федору Ивановичу стало немного не по себе от этих поросячьих глазок, буравящих его переносицу. — Давайте дождемся ГАИ, они сами разберутся, кто виноват.

— Да ты знаешь, сколько стоит этот бампер выправить, козел? — Короткий опять сжал кулаки и опять с размаху саданул по багажнику.

И тут в Федоре взыграло чувство собственного достоинства. Он выпятил грудь, выкатил глаза и отчетливо произнес, делая ударение на каждом слоге:

— Попрошу не оскорблять, молодой человек! Я вас в два раза старше!

— А ты не выступай! — Короткий двинул ногой по правой фаре «жигуленка», и она отвалилась. — Ты чё меня пугаешь, козел? Ты чё меня пугаешь, я спрашиваю?

— Вас пока никто не пугает! — Томов-Сигаев готов был аж взорваться от возмущения. Я хотел решить этот казус полюбовно, но раз такое дело…

Он развернулся и двинулся в сторону ближайшего таксофона, бормоча себе под нос.

— Вот наглецы какие. Они у меня еще попляшут. Они у меня еще пожалеют, что связались. Нет это просто бандиты, это же просто бандиты.

Гаишники приехали минут через пятнадцать. Все это время ребятки спокойно сидели на капоте Федоровой «восьмерки» и курили, изредка перекидываясь парой фраз. А Федор сидел за рулем и то и дело поглядывал на часы. С одной стороны, Бог с ней, с фарой этой, хоть она и новая, но с другой стороны…

Нет, нельзя давать спуску этим проходимцам, у которых нет чувства элементарного уважения к старшим. Да они вообще ничего не боятся, как будто нет у нас ни законов, ни милиции — ничего. Сколько можно терпеть хамство в транспорте, очередях, на улице, на работе, в конце концов? Нет, уж он-то спуску им не даст, уж они-то жестоко поплатятся за этого «козла».

— Попрошу документы! — Молодой милиционер козырнул и заглянул в салон: — Что у вас тут случилось?

— Да вот, вы понимаете… — Томов-Сигаев бодро протянул милиционеру права и техпаспорт. — Эти молодые люди неожиданно затормозили. И свет-то был зеленый, можно было ехать спокойно. Я не успел затормозить и слегка их задел. И вы знаете, что мне от них пришлось выслушать за то время, пока вы…

Но что пришлось выслушать Федору, милиционера не волновало. Посмотрев документы, он медленно пошел к парням, по дороге оглядывая повреждения.

— Здравия желаю, начальник! — Короткий протянул ему свои права. — Вот, блин, козел, жопу разворотил, а платить не хочет.

— Кто разворотил? Я разворотил? — Томов-Сигаев весь пошел пятнами. — Да как вам не стыдно?

— Разберемся, — безразлично констатировал гаишник, прервав спор.

Потом долго заполняли протокол с обеих сторон, Томов-Сигаев пять раз подряд рассказал, как все было на самом деле. Милиционер пять раз подряд выслушал, глядя куда-то мимо, и наконец сказал:

— А чё ж ты к самой жопе притулился, дистанцию не соблюдаешь?

— Я… — Федор Иванович проглотил это «ты». — Я соблюдал… начальник. Это они встали вдруг посреди дороги. Ты посмотри, где мы стоим, а где светофор.

Милиционер посмотрел, но это не дало никакого результата.

— Да чё ты его слушаешь?! — крикнул Короткий. — Он небось еще не проспался после вчерашнего, вот и не видит вокруг ни хрена.

При этом его рука вынырнула из кармана и что-то сунула милиционеру в ладонь. И тот как-то сразу оживился, встрепенулся, начал проявлять интерес. Попросил Томова-Сигаева дыхнуть, долго зачем-то стоял на четвереньках, заглядывая то под одну, то под другую машину, а потом сказал.

— Ну вот что, ребята. Повреждения у вас незначительные, разбирайтесь сами.

— Как это — сами? — возмутился Томов-Сигаев. — Как это — сами? Да я вас потому и вызвал что…

— А ты вообще не выступай. — Милиционер махнул рукой. — Если не хочешь, чтобы я тебя прав лишил, сиди и не вякай. Все понял?

Это уже перешло все границы. Томов-Сигаев уже даже знал, что он сейчас скажет этому наглецу в милицейский форме, даже рот открыл, набрал побольше воздуху, ножку эдак по-обиженному отставил, но милиционер просто сел в машину, хлопнул дверцей и укатил.

— Вот так, — сказал Короткий, широко улыбаясь. — А ты говоришь — ГАИ. Что будем делать? За ремонт-то надо платить.

Второй тем временем полез в бардачок «восьмерки» и достал оттуда пачку визиток. Одну вынул, а остальные швырнул в салон, рассыпав по сиденьям.

— Это вы мне должны заплатить, наглецы! — Федор решил перейти в наступление. — Да я вам сейчас такое могу устроить — света белого не увидите! Стоит мне только набрать один номер, и вы… И вы…

— Ладно, ладно, товарищ Томов-Сигаев Эф И, — перебил его Короткий. — Не разоряйся. Слышал, что мент сказал? Велел самим разбираться. А мы так считаем, что ты виноват, значит, и платить придется тебе.

— Я… Ну ладно, вы у меня попляшете. — Федор суетливо вынул из кармана блокнот с ручкой и стал переписывать номера машины. — Вы у меня еще получите за свое хамство.

— Пиши-пиши. — Ребята засмеялись. — Только не ошибись, профессор.

— Уж я не ошибусь, будьте спокойны. — Он спрятал блокнот в карман. — Вы думаете, что я на вас управы не найду?

— Ну поищи. — Короткий хмыкнул, открыл дверцу «мерседеса» и сел за руль. — Ты нас найдешь, мы тебя найдем. Как-то разберемся.

— Да как вы смеете уезжать, даже не извинившись за разбитую… — начал было возмущаться он, но «мерседес» фыркнул и укатил прочь.

— Ну, сволочи, ну, негодяи, ну, подлецы какие… — ругался Томов-Сигаев всю дорогу до института. — Это же надо, как только таких земля носит? Но они у меня пожалеют. Они у меня еще слезами умоются…

 

Тряпка

Склифосовский выглядел, прямо скажем, неважнецки. На физиономии места живого не было.

Он хмуро поглядел на Наташу и опустился на привинченный к полу табурет. По тому, как он при этом страдальчески прикусил нижнюю губу, можно было сделать вывод, что его задница представляла собой один сплошной синяк.

— Где мой адвокат? — с вызовом гаркнул Склифосовский. — Я не скажу ни слова, пока не явится мой адвокат!

— Я хочу, чтобы наш разговор был не для протокола, — интимно произнесла Наташа.

— С чего это вдруг?

— Совсем не вдруг… — Она вывалила на стол объемистую пачку ксерокопий. — У меня сегодня было достаточно времени, чтобы еще раз внимательно просмотреть ваше дело. Внимательно и спокойно, не захлебываясь эмоциями, как это было на процессе.

Склифосовский уперся в Наташу своими распухшими глазенками, по выражению ее лица стараясь уловить какой-то подвох.

— Раньше я думала, что вы такой же, как и они. Безжалостный убийца, выродок без капли совести и сострадания. Но теперь… Я сопоставила все факты, выстроила цепочку происходивших событий день за днем, час за часом и пришла к выводу, что…

— Что? — Склифосовский встрепенулся.

— Мне стал ясен ваш психологический портрет. Еще несколько часов назад не хватало чего-то существенного, важного… Или же, наоборот, что-то мешало, что-то было лишнее. Уж очень противоречивой и загадочной личностью вы мне казались. И тут я поняла. Случайность! Все дело именно в ней! Про Маугли читали? Маленький мальчик случайно, я подчеркиваю — случайно! — оказался в джунглях, в волчьей стае. И сам стал волком.

— А можно попроще? — Склиф нервно заерзал на табурете. — Без этих ваших заумностей?

— Попробую… Есть люди, способные управлять обстоятельствами. Но есть и другие люди, не обладающие достаточно сильным характером. Я понятно выражаюсь?

— Допустим… — угрюмо пробурчал Склифосовский.

— Так уж получилось, что обстоятельства управляли вами на протяжении всей вашей жизни, а вы были их невольным рабом, послушным исполнителем. Подует ветер вправо — и вы вправо. А подует влево… Никакой вы не злодей, Склифосовский. Вы просто безвольный человек, тряпка, тюфяк. И трус. Да-да, пора бы уж признаться самому себе. Трус!..

— Вы правы… — тихо сказал Склифосовский. — Я боялся их… Сколько раз хотел сбежать, а боялся…

— Вы самого себя боялись, — с сочувствием смотрела на него Наташа. — Боялись совершить поступок. Вы привыкли, что за вас думают и решают другие.

— Короче! — будто опомнившись, закричал Склифосовский. — Я тряпка, да?!

— Ничего-то вы не поняли, — вздохнула Наташа. — И напрасно сердитесь. Я же прощения у вас хотела попросить…

— Прощения?..

— За ошибку… Страшную ошибку… Не заслуживали вы такого наказания. Сами-то вы никого не убивали, ведь так?

Склифосовский кивнул.

— Вам грозили расправой?

— Да…

— Вас заставляли под страхом смерти присутствовать при убийствах?

— Заставляли…

— Вы не сказали на суде всей правды? Вы оговаривали себя, очерняли?

— Оговаривал…

— Вы прощаете меня? — Наташа подалась всем телом вперед. — Прощаете?

— Ну, если вы так хотите… — после небольшой паузы потрясенно выдохнул Склифосовский. Он ожидал чего угодно, но только не подобного поворота событий. Ненавистная прокурорша просит у него прощения! Такое и в самом сладком сне не привидится!

— Вы даже представить себе не можете, как я рада, что вы не ударились в бега!.. — счастливо улыбалась Наташа. — Прямо гора, с плеч!.. Постойте, а что у вас с лицом? Кто вас так изукрасил?

— Да так… — неопределенно махнул рукой Склифосовский. — Упал неудачно. На лестнице поскользнулся, знаете ли…

— Ну-ка, расстегните рубашку, — сурово потребовала Наташа.

— Я стесняюсь…

— Да ладно вам!.. Живо раздевайтесь!..

И Склифосовский нехотя оголил свою впалую грудь, исчерченную вдоль и поперек уродливыми ссадинами.

— Это что ж за лестница такая?

— Обыкновенная… — шмыгнул носом Склифосовский. — Не спрашивайте меня больше ни о чем, пожалуйста… Пусть я трус, но стукачом никогда не стану…

— Я не знал, — потрясенно качал головой Дробышев. — Честное пионерское, не знал!

— Они же убить его могли!

— Могли… Но не убили же…

Охранник, дюжий парень под два метра ростом, повсюду сопровождавший Наташу и не отходивший от нее ни на шаг, скучающе смотрел в окно.

— Хорошо, я распоряжусь, чтобы Склифосовского перевели в одиночку. — Дробышев потянулся к селектору.

— Подождите!.. — Наташа схватила его за руку. — Не так, не так!..

— А как? — удивленно уставился на нее Дмитрий Семенович.

— Мы сейчас же выпустим его!.. Немедленно!..

— Да вы соображаете, что говорите? — Тут Дробышев осекся. Он понял, к чему клонила Наталья. — На живца?

— На живца…

 

Мужчина

Самым противным было то, что Томов-Сигаев знал, что ни о чем эти хамы не пожалеют и никакими слезами умываться не станут. Не такой он человек просто-напросто, чтобы звонить куда-то, требовать возмездия и тому подобное. Самому же хуже будет. Вот и теперь он поерепенится, повыступает перед самим собой и все проглотит, как миленький.

На работе он обругал секретаршу Лидочку за то что она не подготовила черновики для расшифровки, и от этого стало немного легче. Но все равно до конца дня ему было неприятно от мысли, что он такой уважаемый человек, а не может перебороть в себе жалкого трусишку, готового пойти на попятную каждый раз, когда какой-нибудь грубиян обольет его грязью. Это засело настолько глубоко, что до сих пор по ночам Федору снились юношеские сны: он — высокий и мускулистый, обкладывает трехэтажным матом выскочку-начальника, перед которым на работе вынужден привставать с кресла, когда тот без стука входит к нему в кабинет.

— Ну что, Томик, как у нас дела? — спросила жена Элла, когда он вернулся с работы домой.

— Все нормально. — Он чмокнул ее в пухлую напудренную щеку. — Вот только…

— Что еще? — выдохнула она. — Опять Эльгин тебя с докладом обошел?

— Да нет. Врезался. И представляешь… — Он уже хотел рассказать жене про то, что с ним случилось, но напоролся на ее скептический взгляд и решил не делать этого. Просто махнул рукой и сказал: — Фара…

Потом ели суп и жаркое с томатами. Эллочка всю дорогу трещала про Жанну, свою приятельницу, которая умудрилась выдать дочь замуж в ФРГ и теперь каждый год ездит к ней в гости навещать внуков и тащит оттуда всяких шмоток чемоданами, ну просто чемоданами.

Томов-Сигаев тщательно прожевывал мясо не переставая кивать, а сам думал о том, что зря он конечно, вызвал ГАИ. Нужно было просто состроить великодушную мину и сказать что-то вроде: «Ну ладно, прощаю. У меня этих фар…» и нахалы были бы посрамлены, и самому не было бы так противно.

Когда позвонили, он сидел в кресле и читал газеты.

— Томик, там к тебе какие-то молодые люди! — закричала жена из прихожей.

— Кто это, любопытно. — Он встал.

Это оказался Короткий. С ним был тот долговязый, кажется, Юрик, и еще четверо. Ввалились в прихожую, не сказав ни слова, и поперлись прямо в гостиную.

— Простите. — Томов-Сигаев растерялся: — Как вы, собственно, меня нашли? И потом, вас ведь не приглашали, кажется…

Эллочка, ничего не понимая, таращилась на шестерых здоровенных парней, которые, даже не разувшись, топчут палас и нагло рассматривают картины на стенах.

— Томи, а это кто? — спросила она наконец.

— Это, Эллочка, те молодые люди, с которыми я…

— Ну что, профессор, — подал голос Короткий, — давай разбираться. Мы же сказали, что тебя найдем.

При этом он так посмотрел на Федора, что у того по спине побежали мурашки и с ноги слетел тапок.

— А в чем, позвольте узнать, вы хотите разбираться? — выдавил он из себя с неким подобием заискивающей улыбки.

— Не, вы слышали? — Короткий окинул взглядом дружков. Те понимающе закивали.

— Ну если вы по поводу того инцидента на дороге, — залепетал Федор Иванович, — то я вынужден вам заявить…

— Кто это, Томик? — Эллочка готова была заплакать. — Может, мне позвать милицию?

— Короче! — рявкнул Короткий, не обратив на нее никакого внимания.

— Нет, согласен, — Томов-Сигаев изо всех сил пытался выглядеть достойно, — вполне может быть, что и была какая-то толика моей вины, но согласитесь, есть же какие-то пределы… Или я не прав?

— Тридцать тысяч, — сказал Короткий, зевнув от скуки.

— Простите, что? — вежливо переспросил Федор Иванович.

— То-оли-ик. — Жена закрыла рот рукой.

— Это не моя тачка, понимаешь. — Короткий вздохнул и ткнул коротким пальцем с печаткой в одного из спутников. — Это вот его тачка. А он мне за бампер тридцать тысяч вломил, не меньше. Вот я к тебе и пришел разбираться.

— Ну ладно. Хорошо, я готов, — сказал он как можно серьезнее. — Я приношу вам свои извинения. Этого вам достаточно?

Парни переглянулись и вдруг захохотали во весь голос.

— Не, а ты прикольный мужик, профессор — сказал Короткий сквозь слезы радости и даже похлопал его по плечу. — Ему говорят — тридцать штук, а он прощения просит.

Сразу после этой фразы последовал сильный удар в живот, и Федор Иванович под визг жены согнулся пополам.

— Теперь понял? — Лицо Короткого стало злым, даже свирепым. — И не надо мне тут дурака валять. Или гони тридцать штук, козел, или мы тебя по стенке размажем.

— Но за что? — простонал Томов-Сигаев. — И потом, у меня нет таких денег.

— Во-о, это уже другой разговор. — Короткий опять похлопал его по плечу и сел.

Элла старалась не шевелиться, чтобы все просто забыли о ее существовании. Вот только зубы у нее стучали слишком громко.

— Не, ну ты пойми, мужик, — сказал Короткий примирительным тоном. — Я тебя бить не хотел, так, разнервничался. Ну ты сам прикинь взял у товарища машину на пару дней, совсем еще новую. Ты же видел эту машину? Просто ляля.

— Да-да, конечно. — Томов-Сигаев вытер слезы.

— Ну вот, — продолжал рассуждать Короткий. — Еду себе по улице, собираюсь на светофоре остановиться, а тут какой-то козел сзади мне в жопу как шарахнет. Ну что, разве не так было, профессор.

— Ну, почти так, но только…

— Что? — Коротышка привстал.

— Так, так! — закричал Томов-Сигаев, только чтобы его опять не били.

— Вот, хорошо. — Парень осклабился. — Бампер разворотило, как я машину отдам? Пригоняю ее Вове, а он говорит, чтоб я тридцать штук платил. Почему, интересно, я должен платить тридцать штук, если я не виноват? Скажи, профессор, разве я виноват?

— Не виноваты, — проскулил Федор Иванович.

— Вот видишь. — Парень развел руками. — Нет, я тебя понимаю, это большие бабки. Но ты попробуй с Вовой поторговаться, может, он и скостит маленько.

Томов-Сигаев только разок взглянул на Вову и сразу понял, что тот не скостит. Но все равно заплакал:

— Нет у меня таких денег, вы поймите. У меня от силы рублей восемьсот наберется, и то на книжке. Ну давайте я вам ваш бампер сам починю.

— Понимаешь, какое дело, — опять вмешался Короткий, — он не хочет рихтованную тачку, он хочет целую, как была. Значит, придется новую покупать.

— Но ведь новая тоже столько не стоит. Тысяч двадцать, не больше.

— Пра-авильно. — Короткий улыбнулся. — Только вот какое дело, эта машина ему в наследство от одного хорошего друга досталась. Память, можно сказать. Поэтому и выходит дороже.

— Ну и что же мне делать? — промямлил Федор Иванович.

— Не знаю. — Короткий пожал плечами. — Выкручивайся как-нибудь. Развалюху свою толкни, ну хам обстановочку. Вон у тебя какой антиквариат. Прямо как в Древнем Риме. Туда-сюда подсуетись. Наберешь как-нибудь. Недели тебе хватит на все про все?

— Какой антиквариат? — вмешалась вдруг Элла. — Какая машина? Да тут ему ничего не принадлежит. Тут все на мое имя записано, если хотите знать. Так что…

— Мамаша, — перебил ее Короткий, засмеявшись, — мы же не из ОБХСС, чтоб нам таким макаром лапшу вешать. Это вы ментовке рассказывать будете. Мне до лампочки, что тут его, а что твое. Через неделю чтоб было тридцать штук.

— А вы не боитесь, что мы…

— Нет, — покачал головой парень. — Не боимся. Вам же хуже будет. Спроси у своего героя. Так что, профессор, будут бабки? — Он подошел к Томову-Сигаеву вплотную и заглянул в его перепуганные заплаканные глаза.

— Я постараюсь, — еле слышно прошептал тот.

— Громче!

— Я постараюсь! — Федор Иванович отвел взгляд.

— Все слышали?! — Короткий оглянулся на приятелей. Те закивали. — Ну смотри, профессор, тебя никто за язык не тянул. И не вздумай на самом Деле ментам ябедничать, а то… — Он взял его пятерней за горло и слегка сдавил. Томов-Сигаев начал хрипеть.

— Не смей им ничего платить! — закричала жена, как только парни выкатились из квартиры. — Слизняк чертов, зачем ты им обещал?

— Я не обещал, — оправдывался Томов-Сигаев. — Я сказал, что постараюсь.

— Постара-аюсь… — передразнила она его. — Да как ты вообще мог вляпаться в такую историю? И не смей ни копейки брать с моей книжки, понял? Сам вляпался, сам и выкручивайся, мокрица!

— Замолчи! — вдруг закричал он. — Замолчи, блядь усатая, а то все зубы на хрен повышибаю!

Не успела она раскрыть рот от изумления, как Томов-Сигаев подскочил к ней и со всей силы вкатил такую оплеуху, что она повалилась на бок.

— Хватит! — продолжал кричать он ей прямо в лицо, брызжа слюной. — Хватит, натерпелся! Всю жизнь кровь из меня сосала, прорва! Если ты сейчас не заткнешься, если ты свою пасть не закроешь, то я тебя прибью, скотина! Заткнись, я сказал! Ты слышишь меня — заткнись, сука! Заткнись, последний раз повторяю!

Он совсем не замечал, что она не проронила ни звука, с ужасом глядя на мужа, и все продолжал кричать, потрясая кулаками перед ее носом:

— Замолчи, а то убью! Заткнись! Заглохни!..

Потом он лежал на кушетке с ледяной грелкой на лбу, а Эллочка метеором носилась по квартире, принося ему все новые и новые таблетки.

— Вот это выпей, Томичек… И вот это, от головной боли… от напряжения, успокоительная. Ничего-ничего, как-нибудь выкрутимся — Дай мне записную книжку, — сказал он скинув со лба ее мокрую ладонь. — Там, на журнальном столике.

— Да-да, сейчас-сейчас, уже-уже.

— И телефон принеси! — крикнул ей в спину.

— Конечно-конечно, сейчас-сейчас.

— Алло, Леня?.. Это Томов-Сигаев тебя беспокоит, добрый вечер. — Ой грозно посмотрел на жену, и та послушно вышла на кухню впервые за двадцать лет их супружеской жизни. — Леня, у меня к тебе большая просьба. Ту партию, последнюю, ты еще не продал?.. Ага, ну тогда снижай цены. Только чтобы взяли за три дня. Ну так надо, потом рассчитаемся. Понимаешь, тут у меня обстоятельства… Долго рассказывать. И еще просьба, поспрашивай там, может, кто-нибудь захочет мою машину купить тысяч за восемь. Она у меня почти новая, ты же знаешь, всего полтинник пробега… Да нет, долго рассказывать. Ну, если серьезно, то задолжал тут кое-кому. Очень серьезные люди, шутить не станут… Тридцать тысяч, представляешь. Нет, ты не волнуйся, в следующей партии я с тобой полностью рассчитаюсь, ты же меня знаешь. Только мне деньги через неделю нужны… Ага, постарайся, милый, очень тебя прошу. Я в долгу не останусь… Ну все, пока, спасибо тебе большое.

Повесив трубку, Федор Томов-Сигаев посмотрел на жену, сидящую в самом дальнем углу кухни и глядящую на него с испугом, и вдруг впервые за всю жизнь почувствовал себя мужчиной…

 

Два врача

— Алло, Наталья Михайловна, здравствуйте. — Склифосовский прижал трубку к уху и огляделся. — Это Склифосовский вас беспокоит.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

— Нет, пока ничего, — но… — Он запнулся. — Я просто вас спросить хотел.

— Спрашивайте.

— Вот скажите, Наталья Михайловна, а если Юм ко мне придет, что мне делать? Вам сразу позвонить или по ноль два?

— Он что, появлялся? — испуганно воскликнула она.

— Нет, я же сказал: «если». Если появится, что мне тогда делать?

— Ну если он появится, то можете не волноваться, — ответила она. — Наши люди его сразу же возьмут. Всего хорошего.

— А откуда они узнают?! — закричал он, пока прокурорша не успела повесить трубку.

— Что? Вы что-то еще хотели спросить?

— Да-да, я хотел спросить, а как же они узнают?

— Как это?.. А разве у вашего дома никто не дежурит? — удивилась она.

— Не-ет. — Склифосовский на всякий случай выглянул в окошко. — Нет, тут нет никого.

— Как это нет? Как нет? Да что вы такое говорите? — закричала на него она. — Не может такого быть!

— Извините, — испугался он. — Но я правду говорю. Тут нет никого. Я вот сейчас в гастроном ходил, за пивом, и меня даже никто…

Но в трубке уже были короткие гудки.

Они приехали через час, две машины. В дом ворвалось человек пять с автоматами, Склифосовского повалили на пол и долго обыскивали.

— Все нормально, — наконец сказал кто-то, и ему позволили подняться.

— Здравствуйте, — тихо сказал Склифосовский, отряхивая штаны.

— Я лейтенант Семашко, — холодно представился старший, сухощавый брюнет с маленьким шрамом на лбу. — Нам велено тебя, паскудника, охранять, чтобы с тобой ничего не случилось. Хотя, если честно, если тебя грохнет кто-нибудь, особо переживать не стану. Так что не вздумай фокусничать. Все понял?

— Чего же не понять? — Склифосовский пожал плечами и виновато улыбнулся.

— Вот и хорошо. — Семашко положил автомат на стол и плюхнулся на диван. — Два врача — Склифосовский и Семашко, понял юмор? А теперь можешь заниматься своими делами. Попить у тебя есть что-нибудь?

Остальные четверо разбрелись по дому. Один Устроился в передней, другой ушел в спальню, а двое полезли на чердак.

— Хотите пива? — спросил Склифосовский. — у меня свежее, «Ячменный колос». Или вы на службе?

— А что, если на службе, так сдохнуть надо от жажды? — Семашко неожиданно подмигнул и засмеялся: — Ку давай тащи свое пиво.

Через два часа они уже сидели за столом и вовсю резались в подкидного дурака. Склифосовскому не везло, потому что милиционеры всю дорогу бессовестно жульничали, а он никак не мог их поймать…

Эта электричка была последней, в вагоне ехало всего три человека. Сначала Юм думал, что так будет безопасней, но, когда сел в поезд, понял, что все-таки надо было ехать днем, когда полно народу.

Когда приехал, была уже половина первого. Людей на улицах не было, все, наверное, спят крепким сном. В деревнях рано спать ложатся, часов в десять. Ну оно и лучше.

Про то, что Склифа отпустили, Юм получил весточку из Бутырок. Так просто из-под «вышака» не отпускают. Значит, Склиф заложил его. Значит, Склиф знал, где они с Женькой встретиться собирались. Юма-то не возьмут, а вот Женьку…

Дом кореец нашел почти сразу, даже в темноте. Неслышно перемахнул через ограду и метнулся к сараю. Но сарай оказался заперт на огромный амбарный замок.

— Твою мать, куркуль хренов, — тихо ругнулся Юм и осмотрелся. Нужно куда-то спрятаться и подождать немного. Если у Склифосовского менты, то в дом пока соваться нельзя. Хотя не своими же ногами они сюда притопали, а машины во дворе никакой нет.

Подумав немного, Юм опять перемахнул через ограду и быстро побежал по улице, прячась в тени домов и деревьев. Если они не глупые, то отогнали машину от дома, чтобы не светиться. Но далеко ее поставить тоже не могли — а вдруг понадобятся колеса.

Машины нигде не было. Он сделал два больших круга вокруг дома, но наткнулся только на парочку влюбленных, которые тискались у колодца. Оба были настолько возбуждены, что его не заметили.

Но даже если Склиф никого не заложил, жить ему незачем. Юм знал, что за ним погоня. Знал, что рано или поздно его возьмут. А ему очень не хотелось помирать так просто. Ему хотелось поквитаться на этом свете со всеми. Со всеми подряд…

— Нет, ты уж давай не выкручивайся, — смеялся Семашко, потягивая пиво прямо из горла. Проиграл — лезь под стол.

— Но так же нечестно, — пытался возразить Склифосовский. — Вам Жора подсказывал.

— А что ж ты в дурака садишься играть, если сам дурак? — Семашко смеялся еще больше. — Ну давай лезь быстрей, а то я отжить хочу, боюсь про пустить.

Склифосовский вздохнул и полез под стол.

…Хоть ментов не было, но в дом Юм решил пока нс ходить. Спрятался за сараем, в старой телеге. Нужно подождать во дворе часов до шести. В шесть двадцать семь идет первая электричка. Как раз успеет засадить ему пулю в лоб и уехать. Даже если он там не один, все равно можно успеть. Вот если его из дома выманить, то можно было бы прямо сейчас…

— Кукареку, кукареку, — тоскливо вздыхал под столом Склифосовский под смех милиционеров. — Ну что, может, хватит? Кукареку.

— Ладно, вылезай. — Семашко зевнул: — Время уже без четверти час, спать пора. Жора первый сторожит, потом я, потом Бабаев. Смена через два часа.

Склифосовский облегченно вздохнул и выбрался из-под стола.

— Давай тащи сюда подушки, одеяла, — сказал Семашко. — Или нам на досках спать?

— Да-да, сейчас принесу. — Склифосовский пошел в спальню.

— И где тут у тебя гальюн? — спросил лейтенант. — А то у меня сейчас пузырь разорвется.

— Там, во дворе, возле ворот.

— Чур, я первый! Нет, я! — сразу трое бросилось к двери.

— Отставить! — приказал Семашко. — Что, молокососы, страх потеряли? Старших надо пропускать. Всем стелить постель.

…Когда скрипнула дверь, Юм весь собрался. Тихонько поднял голову и выглянул, пытаясь рассмотреть, кто вышел на улицу.

Это был мужчина. Пошатываясь, побрел в сторону нужника. Лица Юм рассмотреть не мог, но рост был как у Склифосовского, телосложение тоже, да и походка похожа. Конечно он, не мент же. Если бы мент, то не вышел бы без автомата. Да и не может быть мент пьяный.

Мужчина распахнул дверь, расстегнул ширинку и стал громко мочиться. Совсем не слышал, как от телеги в его сторону метнулась чья-то тень.

— Ну что, привет, врачок-стукачок, — тихо сказал Юм и вогнал ему штык между лопаток, закрыв ладонью рот, чтобы тот не смог вскрикнуть. И только тут увидел прямо перед глазами милицейские погоны.

— Ну что ты так долго, Симыч? — позвали из дома. — Давай быстрей.

Юм швырнул мента в туалет и уже хотел бежать, но тот вдруг громко застонал.

Стрелять начали почти сразу. Несколько пуль просвистело у Юма над ухом, и он упал на землю.

— Лежать и не двигаться! — закричали из дома. — Эй, Симыч, ты жив?! Симыч!

— Суки, твари поганые, — шипел Юм сквозь зубы, стараясь поймать на прицел кого-нибудь. — Ну возьмите, попробуйте.

В соседних домах начали зажигать свет.

— Всем оставаться в домах, не выходить на улицу! Позвоните в милицию' — закричал кто-то испуганным голосом. — А тебе встать, руки за голову!

Юм выпустил короткую очередь туда, откуда, как ему показалось, кричали, и быстро откатился в сторону.

— Сука! — заорал кто-то, и стали лупить сразу из трех автоматов. — Он Бабаева достал!

Пули жужжали прямо над головой и жалили землю в нескольких сантиметрах от лица. «Их трое осталось, — пронеслось в голове Юма. — Если побегу, пристрелят».

— Мочи его, гада! Там он, там! — кричал кто-то в истерике и поливал двор из автомата.

Где-то рядом продолжал стонать Семашко.

Юм вскочил и в три прыжка оказался рядом с ним. Упал, прижавшись лицом к его груди ж стараясь спрятаться за ним от выстрелов.

— Гад, да я тебя своими руками… — хрипел лейтенант, выплевывая кровавые сгустки.

— Хорошо, в следующей жизни! — Юм вдруг засмеялся, вскинул автомат ему на грудь и выпустил очередь в окно.

И сразу начали палить в ответ. Очередь прошила лейтенанту живот, он согнулся пополам и затих.

— Кажется, я в него попал! — крикнул кто-то через минуту. — Свет дайте кто-нибудь. Есть в доме фонарик?

— Нет! — ответили ему.

Юм сразу узнал этот голос. Склифосовский, сука. Таки продался.

— Эй, ты, встать! — закричали из дома. Юм не пошевельнулся. — Встать, а то всю обойму в тебя выпущу! Или хотя бы голос подай!

— Шмальни в него еще раз!

— Прикройте меня, ребята, я пойду посмотрю. Жора со мной.

Юм только этого и ждал. Тихо, стараясь не шуметь, поднял автомат и прицелился. Они вышли через минуту, друг за другом. Аккуратненько двинулись в его сторону, держа автоматы наготове. Не видят, дурачки, что у него есть прикрытие, на него тень от туалета падает.

— Ну как там? — спросили из дома.

— Да пока…

Но голос прервала длинная автоматная очередь.

— На, суки, хавай! — заревел Юм, выпуская последние патроны. — Что, не нравится?

Оба милиционера повалились на землю как подкошенные. Первый сразу, а второй по инерции пробежал еще несколько шагов и свалился в двух метрах. Как раз, чтобы достать автомат.

— Па-ца-ны! — закричал последний милиционер, стреляя по мертвому лейтенанту. Пацаны, вы чего?!

— Эй, мент! — Юм быстро спрятался за туалет и проверил рожок. — Отдай мне Склифосовского, и я тебя отпущу!

— На тебе Склифосовского, падла! — Пули оторвали от сарая дверь и вышибли две доски. — Получи Склифосовского, гадина!

Времени уже не оставалось. Если соседи позвонили, то менты будут здесь минут через десять, а то и раньше. Поэтому, как только милиционер перестал стрелять, Юм выскочил из-за гальюна и, лупя по дому длинными очередями, бросился к сараю. Кажется, в кого-то попал, потому что услышал крик. Хорошо, если в Склифосовского. Но в любом случае лучше мотать, пока не поздно.

За сараем, где его уже не могли достать, перемахнул через забор и бросился бежать к шоссе…

Спросонья Наташа никак не могла нащупать телефонную трубку. Наконец просто потянула за провод, и весь аппарат упал на кровать.

— Алло, Клюева слушает.

— Наталья Михайловна, простите, что так поздно. Это опять Склифосовский.

— Что такое? — Она сладко зевнула: — Я послала к вам людей. Они что, не приехали?

— Приехали.

— Так в чем дело?

— Их всех убили, — тихо ответил он.

— Как? — Она вскочила с кровати. — Что ты мелешь?

— Наталья Михайловна, я пойду, — сказал Склифосовский. — Вдруг он опять вернется.

— Как, Юм там был? — закричала она, не обращая внимания на то, что проснутся муж и ребенок. — Его что, не взяли? Не смейте никуда уходить, оставайтесь на месте, к вам сейчас…

Но в трубке уже были короткие гудки…

 

Соответствие занимаемой должности

Федор Томов-Сигаев продал машину, пару картин, да Ленька Клюев подкинул. В итоге вышло около десяти тысяч. Всего лишь треть требуемой суммы…

Поначалу, оправившись от шока, как болевого, так и морального, Федор рассудил так: «Что я им, мальчик для битья? Да кто они вообще такие? Сосунки! Не буду платить! С какой стати?» При этом он уже позабыл, как некоторое время назад ползал на карачках перед этими «сосунками», с мольбой заглядывал им в глаза и глотал сопли.

В назначенный срок ему позвонили, и он не задумываясь послал абонента куда подальше. И в следующее мгновение из другой комнаты донесся характерный звон разбиваемого окна. Как выяснилось, это молодчики-беспредельщики закинули в квартиру Томова-Сигаева «коктейль Молотова» или, Другими словами, бутылочку с зажигательной смесью, пытаясь таким образом намекнуть хозяину, что он не совсем прав.

С невероятным трудом Федор затушил полыхающую бензиновую лужицу, но идеальный паркет сберечь не удалось — в нем зияла отвратительная черная дыра.

— Отдай им все! — верещала насмерть перепуганная супруга. — Они еще не на то способны!

— Заткнись! — в который уже раз за последние несколько дней спустил на нее собак Томов-Сигаев. — Рот свой закрой, а иначе я тебя!.. Я тебя!..

Но так как все его угрозы были достаточно однообразны и никогда не приводились в исполнение, Эллочка уже не боялась мужа и резко переходила в контратаку:

— Слюнтяй! Куриная душонка! Жалкая ничтожность! Если ты немедленно не разберешься с этими подонками, то я!.. То я!.. — Но ей тоже не хватало фантазии, чтобы придумать какое-нибудь эдакое наказание нерадивому супругу.

О том, чтобы обратиться в милицию, речи не было. Томовым-Сигаевым еще раз намекнули, что этого делать, мягко говоря, не стоит…

Братки забили стрелку на пустыре. Они ждали его, оседлав капот того самого «мерседеса». И лыбились. От этих сладеньких улыбочек, способных напугать самого Майка Тайсона, Томову-Сигаеву стало нехорошо. Он как-то сразу заподозрил, что десятью тысячами не отделается… И подозрения его подтвердились.

— Принес, профессор? — спросил Короткий.

— Принес… — Федор протянул ему сверток. — Вот, возьмите… И, прошу вас, оставьте меня в покое.

— «Покой нам только снится», — фальшиво напевал парень, слюнявя татуированные пальчики и пересчитывая купюры. — Девятьсот, девятьсот пятьдесят, штука, штука пятьдесят… — Спустя минуту улыбочка с его физиономии бесследно улетучилась. — И это все?

— Я же ГОВ°РИЛ я же предупреждал, — жалобно заблеял Федор. — Откуда у меня тридцать тысяч?

Закончить фразу Томов-Сигаев не успел.

А когда очнулся, увидел над собой разъяренное лицо Короткого, которое дышало на него перегаром, брызгало слюной и злобно грохотало:

— Доигрался, профессор! Счетчик включен, и ты теперь должен не тридцать, а шестьдесят штук! Сроку тебе — неделя. Если через неделю бабок не будет!..

А вот у Короткого, в отличие от Эллочки, с фантазией все было в порядке. Он так красочно описал картину возмездия, ожидающего в случае неповиновения беднягу Томова-Сигаева, что по сравнению с ним даже самый кассовый фильм ужасов, в котором ожившие трупы вырывают своими костлявыми руками все внутренние органы у несчастных жертв, а потом подвешивают их крюками за ребра и поджаривают на медленном огне, выглядел бы жалко, примитивно и совсем не страшно.

— И запомни, сучёнок, — сказал он напоследок: — Милиция нам по херу. У нас везде есть концы! Заявишь — тебе же хуже будет.

Через неделю денег не было… Последняя надежа оставалась на Леньку, но тот подвел, верней, Покупатели подвели: обещали взять целую партию, но от них ни слуху ни духу.

А квартира Томова-Сигаева уже являла собой зрелище печальное — голые стены, из мебели осталась лишь кровать, а вместо шикарной хрустальной люстры под потолком раскачивалась голая лампочка.

— Ты подготовил бабки? — Телефон протрезвонил минута в минуту.

— У меня только одиннадцать тысяч…

— Ну хорошо… — после тягостного молчания смилостивился Короткий. — Завтра утром.

— Я не успею!..

— Действительно, можешь не успеть… Тогда завтра вечером на том же месте.

Положив трубку на рычаг, Федор понял — все, ему пришел каюк. Эллочка поняла это несколько раньше, при выходе из продуктового магазина, когда чьи-то сильные руки подхватили ее под мышки и затолкали в машину…

Наташа сразу не узнала голос Томова-Сигаева — голос был каким-то нечеловеческим…

— У меня беда!.. — завывал в трубку Федор. — Миленькая, мне больше не от кого ждать помощи!.. Эллочка до сих пор не вернулась домой!..

«Ну вот еще… — с досадой подумала Наташа. — Успокаивать мужика, которому женушка вдруг решила роженьки наставить? А я-то здесь при чем?»

— А она вышла всего на пять минут, за сырковой массой!.. — захлебывался в рыданиях Федор. — Они убили ее!.. Убили!..

«Нет, это не любовная история… Это он про жену, а не про Попу. Это что-то другое…»

— Федя, говори по существу, — вдруг вырвалось у нее прокурорским тоном.

И на Томова-Сигаева этот тон подействовал отрезвляюще. Он вроде как угомонился, сумел собрать разрозненные мысли воедино и пулеметной очередью выложил их Наташе. Вроде как поставил ее перед фактом — выручай!..

Еще раз, когда ты должен принести деньги?

— В двадцать два тридцать!.. — Запас мужества у Федора кончался. Он вновь начал реветь белугой. — Наташенька, я пропал!.. Мы с Эллочкой пропали!..

Томов-Сигаев размышлял, как размышляет каждый обыватель. Раз человек работает в органах, значит, одним нажатием кнопки он сможет решить любую проблему, так или иначе связанную с преступностью. «Органы» — в данном случае понятие всеобъемлющее.

И как его разубедить в этом? Какими словами объяснить, что Наташа всего лишь помощник прокурора, что она не всесильна, что она не имеет никакого отношения к розыску и поимке бандитов?

— Не отходи от телефона, — обнадеживающим голосом произнесла Наташа. — Я что-нибудь попытаюсь…

«Попытаюсь… — повторила про себя она. Тут не пытаться надо, а жизнь человеческую спасать!..»

Несколько минут она неподвижно смотрела в окно, все еще сжимая в ладони трубку.

Томов-Сигаев ждал в условленном месте, у «Детского мира», там-то его и подхватила Наташа. Такая конспирация была необходима — Федора могли «вести», то есть следить за каждым его передвижением, и если бы его заметили у дверей прокуратуры…

Через четверть часа они уже входили в кабинет Дежкиной. Все-таки Клавдия Васильевна — настоящее золотце, чудо-человек…

— Садитесь и пишите заявление. — Она положила перед Федором листок бумаги. — Что, когда, почему. Конкретно, просто и желательно без ошибок.

— И про то, что я машину, мебель и картины продал? — вскинул на нее заплаканные глаза Томов-Сигаев.

— Я же сказала — кратко! — И Дежкина, взяв Наташу за локоть, вывела ее в коридор. — Вот что, милая… Хочу предупредить тебя сразу… Гарантию, что все закончится удачно, никто дать не может. Мы попытаемся устроить облаву, но…

— Я понимаю.

— Не в тебе дело, а в друге твоем. Он должен об этом знать.

— Я уже предупредила. Он согласен, у него нет другого выхода.

— Детали обговорим попозже, а пока спустимся в картотеку.

— Нет, это не они. — Томов-Сигаев перевернул последнюю страницу толстенного альбома с фотопортретами преступников в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Таких альбомов было сорок восемь, и в каждом — сотни лиц. Вероятность, что среди них отыщутся рожи рыжего и его подельников, была катастрофически мала, но все же.

— Смотрите внимательно, — наставляла Федора Клавдия Васильевна. — Вглядывайтесь в лица, не перелистывайте так быстро.

— Не он, не он, повторял Томов-Сигаев. — Этот похож, но не он… Этот тоже похож…

— Ну? — не выдержала Наташа, заметив, как Федор аж задрожал весь от напряжения.

— Он… — наконец выдохнул Томов-Сигаев. — Точно он…

— Ну-ка? — Дежкина склонилась над альбомом. — Ба, знакомые все лица! Ну, здравствуй, Альбертик!..

— Вы его знаете? — спросила Наташа.

— Как же не знать? — Губы Клавдии Васильевны растянулись в ироничной улыбке. — Мы его голыми рученьками возьмем. И никакой облавы не нужно.

В том же альбоме, на соседних страницах, обнаружились и остальные. Вся эта шатия-братия проходила два года назад по одному уголовному делу. Тогда они ограбили табачный ларек, но скрыться с коробками болгарских «Родопи» не смогли, их взяли за первым поворотом. Именно это дело и вела Клавдия Васильевна Дежкина.

Опять совпадение… Впрочем, в последнее время Наташа, относилась к совпадениям как к чему-то само собой разумеющемуся, как к лишнему подтверждению того, что мир тесен. А может, шутка Дробышева насчет диссертации вовсе не была шуткой? «Фактор, способствующий поимке преступника…» Звучит!

— Я тогда не стала требовать изоляции, — вспоминала Дежкина по дороге к заброшенному пустырю. — Пожалела ребят… Надеялась, что несколько дней, проведенных в Бутырке, станут для них хорошим уроком. Видать, ошиблась.

Служебный «жигуленок», задорно подпрыгивая на ухабах, петлял в нескончаемом лабиринте гаражей. Вглядываясь в окружавшую автомобиль темень, Федор старался подсказать водителю нужную дорогу.

— Сейчас, кажется, направо… Нет, налево… Просто я в прошлый раз пешком добирался… Машину-то продал.

— А что за машина? — обернулась к нему Клавдия Васильевна.

— «Восьмерка», — не без гордости ответил Томов-Сигаев.

— Наверное, хорошая?

— Да, ничего себе.

— А мы который год с «москвичонком» мучаемся…

Наташа нервничала. По ее мнению, Дежкина выбрала отнюдь не лучший вариант — в одиночку разбираться с целой бандой молодчиков. Хрупкая женщина против пятерых здоровенных лбов? Как-то сомнительно.

Но Клавдия Васильевна лишь смеялась в ответ на все предостережения:

— Вот увидите, они и пикнуть не посмеют. Они же трусы.

Наконец выскочили на пустырь, и тут же их высветили мощными фарами.

— Значит, так, — сказала Дежкина. — Из машины не выходить. Я хочу поговорить с ними с глазу на глаз.

Она вышла из машины и решительным шагом направилась в сторону коротышки и его братвы.

— Эй, лярва, — окликнули ее, — вали отсюдова, пока цела!

— Здравствуй, Альбертик! — Клавдия Васильевна широко распахнула объятия. — Давненько же мы не встречались! Поди, соскучился? Ай-ай-ай, не признал старушку?

— Тетя Клава?.. — ошалело заморгал глазенками Короткий.

— Я самая! Мальчишки, и вы здесь? Надо же, какая у вас крепкая дружба!

— Здрасьте, теть Клав… — сказали все в один голос.

— А выросли-то все как, возмужали, окрепли! — продолжала искренне восхищаться Дежкина. — А Машинка какая у вас красивенькая! Сколько ж такая стоит? Наверное, копили долго? В мороженом себе отказывали?

— Атас, братва! Разбегаемся! — истерически загорланил Короткий и в следующую секунду со всех ног бросился прочь.

Остальные не тронулись с места, их будто парализовало. А Короткий, не заметив в темноте поваленного деревца, со всей своей прытью налетел на него… Казалось, хруст ломающейся кости был слышен в соседнем микрорайоне.

— Вы немедленно отвезете Альберта в больницу, а затем вернете Томову-Сигаеву его жену и все деньги, какие вы у него забрали. Все до копеечки! — приказала Клавдия Васильевна оторопевшей братве. — Завтра утром я жду вас в своем кабинете, там и продолжим разговор. Все поняли? Повторять не надо?

— Поняли… Не надо…

— И не вздумайте бросаться в бега, — предупредила их Дежкина. — Вас всех схапают через пять минут, как в прошлый раз, вы еще не доросли до серьезных поступков, мальчики…

— Помогите!.. — откуда-то из темноты донесся слабеющий голос Короткого.

— Что же вы стоите, остолопы? — воскликнула Дежкина.

— Только не сажайте нас в тюрьму, теть Клав, — взмолился один из парней.

— Больше не повторится… — заканючил другой. — Мы завяжем… Честно, завяжем…

— Посмотрим на ваше поведение, — строго сказала Клавдия Васильевна и, повернувшись к браткам спиной, осторожно тронула себя за сердце…

Пусть теперь кто-нибудь скажет, что следователь Дежкина не соответствует занимаемой должности, пусть кто-нибудь только заикнется!

Однако было страшно… Сильно страшно…

По правде говоря, Клавдия и сама не ожидала, что ее победа окажется столь легкой и быстрой. Ведь прошло-то всего несколько секунд… А показалось — вечность…

 

Наследство

Всю дорогу домой Томов-Сигаев прорыдал. Теперь уже от счастья. Впрочем, смутная тревога все же иногда охватывала его, и он, дергая Дежкину за плечо, жалобно вопрошал:

— А они не обманут?

— Не обманут, — успокаивала его Клавдия. — Они только строят из себя крутых, а на самом деле… На самом деле очень многое зависело от вас. Если бы вы с первого момента дали им отпор…

— Но я же не знал, что они такие сопляки!..

— А вас никто ни в чем не обвиняет.

Федор на какое-то время затихал, но потом опять принимался теребить плечо следователя.

— А Эллочка?

— Все в порядке с вашей Эллочкой. Через двадцать… — Дежкина взглянула на часы: — Нет, уже через десять минут ее подвезут к подъезду. Кстати, приготовьтесь — у вас будут просить прощения.

— Как это?

— Увидим…

Все вышло, как Клавдия и предсказывала. Парни долго канючили нескладным хором:

— Мы больше не бу-у-удем!..

Разве что ноги Федору и Эллочке не целовали.

А потом был праздничный ужин. Клавдия Васильевна в нем участия не принимала, укатив на служебной машине домой, а вот Наташе отвертеться не удалось.

Так как стола в доме не было, угощения подавались на стулья (у каждого был свой, отдельный). Кстати сказать, Эллочка отнюдь не выглядела мученицей. Оказалось, что рэкетиры содержали ее в очень даже приличных условиях, в огромной квартире на окраине города, и ей были предоставлены все удобства, вплоть до спутниковой телеантенны. А жрачку ей возили из «Макдональдса».

— Почаще бы меня похищали, — шутила Эллочка.

Но Наташа знала, что все эти хиханьки-хаханьки от нервов, что продолжатся они максимум до следующего утра. А утром придет трезвое осознание случившегося: все могло повернуться по-другому и закончиться более чем плачевно, не вмешайся вовремя в это дело Дежкина…

— Знаешь, Наташка, — подмигнул порядком захмелевший Томов-Сигаев, когда его жена в очередной раз выбежала на кухню, — я сегодня подумал… А может, это и есть — счастье? Может, это сама судьба преподнесла мне такой подарок?

— Ты о чем? — не поняла Наташа.

— Насчет похищения моей любимой Эллусечки. — И Федор разразился громогласным смехом.

— Я еще в машине хотела тебя спросить… — Наташа даже не улыбнулась.

— Спрашивай, детка! Спрашивай, моя конфетка!

— Про картины…

— Про какие картины? — насторожился Томов-Сигаев.

— Ты написал в заявлении, что продал картины.

— Ах, картины!.. — запоздало вспомнил Федор. — Ну-да, ну-да, написал. За бесценок отдал…

— А настоящая цена какая?

— Натулечка, в такой момент говорить о деньгах? — поморщился Томов-Сигаев. — Разве главное в нашей жизни — деньги?

— Ты умудрился за один день собрать больше десяти тысяч…

— И что?

— Да так, странно это… Я и не знала, что в твоей квартире была такая роскошь.

— Почему ты не пьешь? — дрожащая рука Томова-Сигаева потянулась к шампанскому.

— А почему ты раньше не приглашал меня в гости? — в тон ему спросила Наташа.

— В гости?

— Картинки посмотреть, а?

— Как-то повод не подворачивался…

— Теперь подвернулся, а картинки — тю-тю! — засмеялась Наташа.

— Тю-тю! — Федор замахал руками, изображая пташку. — Тю-тю-тю!

— Признайся честно, Федор, наследство получил?

— Ага, наследство…

Наташа пристально посмотрела ему в глаза.

И для Федора этого взгляда оказалось достаточно. Он решил, что Клюева давным-давно все про него знает, что она только того и ждет, пока он сам расколется или, выражаясь судебным языком, явится с повинной.

— Да… Вру…

— Так, уже лучше. — Наташа похлопала его по плечу: — Быстренько рассказывай, пока Эллочка не вошла. Не будем портить ей праздник, договорились? Ну же!

Томов-Сигаев молчал, стыдливо опустив голову.

— Ты был один или с кем-то в паре? — помогла ему Наташа.

— В паре…

— С Андреем?

— Нет… Он здесь ни при чем…

— С Веней?

— Нет…

— А с кем же? — нахмурилась Наташа. — Кто у нас остается? Степан и Граф. Значит, все-таки Степан?

— Он вообще не из нашей компании…

— Вот как? Фамилия, адрес.

— Ты же его сама прекрасно знаешь…

Наташа уже о чем-то начала догадываться, но гнала эти догадки прочь. Она мысленно молила Томова-Сигаева, чтобы он произнес другое имя, но Федор сказал:

— Это Ленька, брат твой…

Теперь все стало ясно. Теперь понятно было, почему так странно разговаривал с ней Андрей. Он знал что-то. Он подумал, что Наташа тоже имеет к этому какое-то отношение.

— У тебя осталось хоть что-нибудь с Ольвии? — спросила она Федора.

— Да…

— Сейчас же отвези в институт. Ты понял, откуда у тебя такие напасти?

Федор побледнел:

— Это же мистика…

Наташа ткнула пальцем в прожженный пал:

— Это тоже мистика?..

И в этот момент в сумке у Наташи громко запикало.

Она выхватила переговорное устройство и нажала кнопку.

— Говорит Дуюн. Белочка. Это вы, Наталья Михайловна?

— Да, это я, простите… Мне пришлось выйти из дому. Я не успела вас предупредить…

— Чего там прощать! Просто хочу вас предупредить: за вашу жизнь я ответственности не несу…

 

Ничего не страшно

— Ну чего ты маешься, чего ты маешься? — Зина, перезрелая тетка лет под пятьдесят, вышла на кухню, стыдливо запахивая халат. — Ну чего тебе по ночам не спится? Что ты тут сидишь, куришь, как паровоз? Иди ложись, а то мне без тебя страшно.

— Да-да, сейчас иду. — Склифосовский затянулся, обжигая пальцы. — Вот только докурю и…

— Ну ладно, я жду. — Зина зевнула и, развернув свое массивное тело на сто восемьдесят градусов, поплелась в спальню.

Раздавив бычок в пепельнице, Склифосовский тут же достал из пачки следующую сигарету и прикурил. Потом еще одну и еще, и так до тех пор, пока небо за окном не начало бледнеть…

Так он не спал уже несколько ночей подряд. Просто не мог заснуть, не получалось. Как только закрывал глаза, сразу видел того, последнего, самого молодого милиционера. Шальная пуля попала ему в глаз и вылетела с обратной стороны, утащив за собой огромный кусок черепа. А он продолжал стоять, держа в руках автомат, и шептать что-то уже коченеющими губами.

Так и затих стоя, как памятник самому себе. Грохнулся только потом, когда Склифосовский распахнул дверь в спальню…

Зина даже сразу не узнала его, когда он ранним утром, еще почти ночью, тихонько постучался к ней в дом. Долго таращила заспанные глаза и только минуты через три раздраженно вздохнула:

— А-а, это ты… Что, опять на бутылку не хватает? Нет у меня денег, иди отсюда.

Но в дом все-таки впустила, не в силах противостоять истосковавшемуся по мужской ласке женскому естеству. Накормила жирным рассольником, налила стопочку и постелила в коридоре на раскладушке, строго погрозив пальцем, чтобы носа не смел совать в спальню. А сама пришлепала к нему минут через десять…

И чуть не вытолкала Склифосовского на улицу, потому что от страха и усталости у него ничего не получилось. Но пожалела. Только избила подушкой и убежала в спальню вся в слезах.

А он вздохнул облегченно, накрылся одеялом и закрыл глаза.

Вот тогда-то и увидел этого милиционера в первый раз. И просидел на раскладушке до самого утра.

Теперь он спал только днем, когда светило солнце. Спал тревожно, ворочаясь с боку на бок, вскрикивая время от времени.

А по ночам долго крутил с ней любовь в спальне, пока ее не прошибал седьмой пот, а когда она засыпала со счастливой улыбкой, тихонько выныривал из-под пухового одеяла, шлепал босиком на кухню и курил, курил, курил…

Два раза собирался пойти в милицию и попроситься обратно в тюрьму, один раз даже дошел до отделения. Но постоял немного на углу, вспомнил, как его избивали в «воронке», и решил подождать еще немного…

Проснулся он далеко за полдень, часа в два. Зина специально прибежала с работы, чтобы разбудить.

— Вставай, мое солнышко. Вставай, моя лапочка. Петушок пропел давно.

— А?.. Да-да, уже. — Склифосовский разлепил опухшие веки и потянулся. — Что на завтрак?

— Я тебе там пельмешек утречком налепила, сваришь себе сам, хорошо?

— А пива купила? — Он никак не мог попасть ногой в тапочек.

— Купила-купила, моя деточка. — Зина поцеловала его в щеку, густо измазав малиновой помадой. — А я поскакала, мне на работу пора.

— Ну давай-давай, скачи… моя рыбочка.

Постояв немного под ледяным душем, Склифосовский позавтракал пельменями и выпил пива. Потом долго курил, судорожно затягиваясь «Беломором» и пуская клубы дыма. Все время в рот летели крошки табака, и становилось горько.

— Ну все, хватит! — сказал он наконец. Но в полной тишине собственный голос показался ему каким-то хриплым, чужим.

Склифосовский откашлялся, прочистил горло и повторил снова:

— Ну все, хватит!

Теперь голос был свой, родной, но звучал глупо. Как-то наигранно, театрально, как в радиопьесе.

— Нет, лучше не так, — сказал он, чтобы проверить. — Лучше ничего не говорить.

Оглядевшись, как будто он впервые на этой кухне, Склифосовский решительно пошел в комнату. Долго искал там чистую бумагу и ручку. Но, кроме оберточной бумаги и огрызка карандаша для подводки бровей, ничего не нашел.

— Ладно, сойдет и это, — сказал Склифосовский резонно. Забавно, но, когда говоришь вслух в полном одиночестве, собственные слова кажутся очень значительными, очень умными, даже мудрыми словами.

Карандаш писал очень плохо, крошился, буквы получались неровными. Но Склифосовский старательно выводил слово за словом, стараясь сделать как можно меньше ошибок. Неловко как-то будет, если такое письмо — и с ошибками.

«Дорогая Зина, — написал он,  — я очень прошу меня простить, но больше остоваться у тебя я не могу. Ты толька не подумай, што мне у тебя было плохо. Нет, это совсем ни так. Я когда пойду на эшафот буду думать толька про тебя и вспоминать толька тебя, твое доброе серце и ласковую душу. Желаю тебе найти хорошево мужика и нарожать детишек. Люблю тебя до последнево вздоха.

Твой Склифосовский!»

Внизу он еще пририсовал сердце, пробитое стрелой и обмотанное колючей проволокой. Получилось очень красиво. Даже слеза немножко прошибла.

— Ну вот, теперь все. — Он осмотрелся, пришпилил записку над зеркалом, чтобы Зина сразу Нашла, и пошел искать штаны.

Но штаны Зинка, как назло, замочила, а других У него не было. Вынув их из мыльной воды, Склифосовский хотел сказать еще что-то, что-нибудь ироничное, с сарказмом. Подумал маленько и сказал:

— Ё… твою мать…

Обыскав всю квартиру, он наконец нашел какие-то старые спортивки без резинки. Когда нырнул в них, спортивки надулись пузырем.

— Ладно, не на бал собираемся, — констатировал и подвязал их шнурком.

На улице шел дождь. Настоящий ливень с градом, прямо, что называется, в масть настроению. Люди бежали к ближайшим подворотням.

— Ух ты-ы! — Склифосовскому стало почему-то весело. — Ну атас…

Он выскочил из подъезда и, накинув пиджак на голову, тоже побежал. Но потом решил, что спешить, собственно, некуда, и медленно побрел прямо по лужам. Голову теперь не прятал, и редкие волосы через несколько секунд уже свисали мокрыми сосульками. Намокшие спортивки отяжелели и все время норовили соскользнуть с бедер.

А Склифосовский шел не торопясь, специально выбирая самые глубокие и широкие лужи, и шаркал по дну промокшими кедами, поднимая волну. Спиной чувствовал, что на него, как на сумасшедшего, из всех подворотен глядят десятки удивленных глаз. Поэтому хотелось сделать что-нибудь еще более странное, дикое, сумасшедшее. Во весь голос почитать какое-нибудь стихотворение, например, или запеть красивую песню. Но стихов он не знал, а из песен помнил только блатные. — Не подходили они для торжественного случая.

И оттого, что не было выхода эмоциям, они постепенно начали переполнять Склифосовского, заставляли прыгать, поднимать еще больше брызг. Он теперь не дышал, а хватал воздух легкими, как будто задыхался, и не шел, а как будто парил над тротуаром. Даже подумал — вот как странно, чего радоваться, не из тюрьмы ведь идет, а как раз наоборот.

А дождь все усиливался. Стрелял гром, и молнии пробегали по сизому небу. И это было хорошо.

Мимо пронеслась какая-то легковушка и окатила Склифосовского водой с ног до головы.

— Эх, е… твою мать! — засмеялся он, глядя, как машина затормозила на повороте и из нее выскочил кто-то, хлопйув раскрывшимся зонтиком. Натянув штаны и придерживая их руками, Склифосовский двинулся дальше, навстречу этому человеку.

Он узнал ее шагов через пять. И даже обрадовался, что это она. Наконец-то. И как раз в такой подходящий момент, когда ему совсем ничего не страшно. Совсем-совсем. Подошел к ней, заглянул в лицо и сказал, весело улыбаясь:

— Привет, Евгения.

Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не намочить дорогие туфли, и холодно смотрела на него. Вот забавно — отчего люди бывают такие злые?

— Пошли со мной, — сказала она холодно и полезла в сумочку.

— Нет, не пойду, — ответил Склифосовский и вдруг рассмеялся.

— Пошли, я сказала! — Она попыталась схватить сто за рукав.

Но Склифосовский вывернулся, вдруг схватил ее, поднял над землей и начал кружить, весело хохоча.

— Женька, дура ты, дура! Никуда я с тобой не пойду! — кричал он, продолжая кружиться. — Я теперь тебя не боюсь, как ты не понимаешь?! Я теперь грома не боюсь, грозы не боюсь, а тебя и подавно!

— Пусти, дурак! — кричала она, пытаясь вырваться и отчаянно колотя его кулачками по плечам. — Придурок, отпусти, убью!

— Что ж ты такая злая, Женька?! — продолжал смеяться Склифосовский. — Какие вы все глупые! И ты, и Юм твой! Я теперь понял, я теперь все понял!

— Гад, предатель! — Она никак не могла вынуть что-то из дамской сумочки. Стукач…

— Ничего ты мне не сделаешь! Мне теперь никто ничего не сделает! — хохотал он и продолжал ее кружить, как маленькую девочку.

И гремел гром, и молнии салютом озаряли сизое небо.

А он даже ничего не почувствовал. Просто потерял равновесие и смешно шлепнулся прямо в лужу, увлекая за собой женщину.

— Пусти, скотина! — визжала Женя, но Склифосовский продолжал сжимать ее в своих объятиях несмотря на то, что она продолжала вгонять в него пулю за пулей. — Пусти, гад, пусти!

Когда она наконец выбралась из-под него все еще продолжал улыбаться.

— Дурак, сумасшедший! Идиот помешанный! — крикнула она, но не смогла, не решилась пнуть неподвижное тело ногой. Быстро схватила зонтик и бросилась бежать.

А из всех подворотен на нее, как на бешеную собаку, смотрели десятки удивленных глаз…

 

Черные чайки ночи

Женщина подошла к нему, особенно не скрываясь.

Но Тифон совсем не обратил на нее внимания. Он смотрел на море, где шумели волны, светился прибой и носились в ночи черные чайки! Как это хорошо. Как это прекрасно!

Крепко сжав монету в руке, Тифон встал, поднял на женщину свои полные безразличия глада и тихо сказал:

— Ну вот, Лидия, теперь моей возлюбленной будет не так грустно путешествовать по царству мертвых. Сам скифский царь будет сопровождать ее в этом путешествии.

Глаза Лидии были полны ненависти. Любой другой, будь он на месте Тифона, не выдержал бы этого испепеляющего взгляда. Но Тифон только улыбнулся и сказал:

— Сердце твое сейчас полно гнева, я знаю. Ты, наверное, хочешь меня убить. Но поверь мне, это не принесет тебе никакого облегчения. Я и так уже умер.

— Если бы мне выпала возможность убить тебя десять раз, — воскликнула она, — мне бы и этого показалось мало. Но я могу убить тебя только один раз и не упущу этой возможности.

Тифон даже не вскрикнул, когда она по самую рукоять вонзила нож в его грудь, пронзив заодно и прижатую к сердцу руку. Нож заскрежетал о маленькую монетку в один асе, оставив на ней зазубрину возле левого крыла орла.

Улыбка облегчения появилась на лице Тифона. Он шел к своей возлюбленной. Они оба были свободны…

 

Престо

Бригада экспертов работала под незатихающим дождем, работала быстро и слаженно, не как обычно — вразвалочку, с ленцой. Всегда бы дождь лил после убийств…

Девять пуль. Шесть навылет, остальные застряли в тканях. Ранения, несовместимые с жизнью.

В луже нашли гильзы. Из какого вида оружия были произведены выстрелы — предстоит еще разобраться, тщательней осмотрев труп Склифосовского в морге. Может, отыщутся штранц-марки, стреляли-то в упор…

Дробышев «обрадовал» Наташу этой вестью сразу, как только ему самому доложили.

И первое, о чем она подумала, — бедный, жалкий Склифосовский. Ловля на живца — живца и убили. Пропустили, проморгали!..

— Да нет, на корейца вашего не похоже, — сомневался на другом конце провода Дмитрий Семенович. Если, конечно, он не переоделся в женщину…

— Женщину?

— Да, нашлись свидетели, которые показали, что…

— Евгения?

— Рискованно утверждать, Клюева… Хотя, с другой стороны, как говорится, третьего не дано — либо Юм, либо его сумасшедшая баба.

— А что говорят свидетели?

— Сами знаете, Наталья Михайловна… Сколько людей, столько и мнений…

— И много людей?

— Пятеро. Прятались от ливня в подворотне, и вроде все происходило на их глазах.

— Я подъеду?

— А для чего я вам звоню?

Гуляева суетилась, как курочка-наседка, хлопотала у электрического чайника, пыталась завести с Наташей пространный, ничего не значащий разговор и глядела на нее с сочувствием… Будто видела в последний раз перед вечным расставанием.

— Я тут печеньица купила… Вам с сахаром или без? — хотя прекрасно знала, что с сахаром.

— Скажите… — тихо произнесла Наташа, и хлопоты сами собой оборвались. — Меня что, похоронили уже?

— Вы о чем? — отвела взгляд Гуляева.

— Вы прекрасно знаете о чем… Может, еще тотализатор откроете, ставки будете делать? Кто кого?

— Какие ставки? — не понимала Гуляева. Или притворялась, что не понимала. — Милая, да что с вами?

— Я жива! — взорвалась Наташа. — И нечего на меня смотреть, как на покойницу! Я возьму его! Сама! Собственными руками! Десять к одному! Нет, сто к одному, ставите?

Нина Петровна подавленно молчала, лишь нервно покусывала нижнюю губу.

— Это выгодно, — увещевала ее Наташа. — Ставите рубль на Юма — после моей смерти получаете сто, а?

— Прекратите, Наталья Михайловна! — взмолилась Гуляева.

— Вы подумайте. Разве это деньги — рубль?

Нина Петровна вышла из кабинета. И Наташа тут же успокоилась, вся злость схлынула. А ее место занял стыд… Что это на нее вдруг нашло? Сорвалась на ни в чем не повинной женщине… Надо будет извиниться.

И Наташа открыла папку со свидетельскими показаниями.

«Кацул Виолета Ивановна, 57 лет. — Я обернулась, когда услыхала какие-то хлопки. Их было пять или шесть. Громкие такие. Смотрю, баба с мужиком в луже барахтаются. Я подумала, что пьяные. Или молодожены… Машина какая? Я в них не разбираюсь».

Так, ерунда, ничего ценного.

«Фунтиков Борис Леонидович, 64 года. — Улица была совершенно пустая, а-этот мужчина шлепал по лужам и смеялся. Около него машина остановилась, вышла женщина. Нет, лица ее я не разглядел. Она в чулках была и в плаще — значит, женщина… Кажется, «Жигули» шестой модели… Темно-синие…»

Ничего это не значит.

«Буцаев Мирджалол Касымович, 64 года. — Они целовались. А потом он поднял ее на руки и начал кружить. А женщина эта что-то кричала, но я не разобрал. Да и не прислушивался… Не пристало мне в личные отношения посторонних людей вмешиваться, воспитали меня так. Приметы женщины? Ну, высокая такая, ноги стройные, с зонтиком… И номера не запомнил, машина так быстро уехала. Какая? Иномарка коричневая».

«Фатеева Людмила Сергеевна, 67 лет. — Она росточку-то небольшого была. Черненькая. Мне показалось, что татарочка. Волосы длинные, намокли и свисали шваброй. Зонтик? Не было у ней никакого зонтика».

«Кривошеев Юрий Александрович, 81 год».

Всегородской слет пенсионеров в этой подворотне проходил, что ли?

«Я очень плохо вижу… Выстрелы слышал, а вот что там происходило… Вы уж извините, я за гуманитарной помощью шел, а тут дождь…»

Вот и вся информация необычайной ценности. Мужчина или женщина приехал(а) на иномарке («Жигули») сине-коричневого цвета. Склифосовский с ней (или с ним) целовался, а она (или он) кричал(а). Кто же кричит при поцелуе? Психушка какая-то… Тем более что за поцелуем последовали девять выстрелов.

И все же Наташа на девяносто девять процентов была уверена, что это дело рук не Юма и не нанятого убийцы-инкогнито. Юм, скорее всего, сидел за рулем автомобиля. А вот стреляла — Евгения…

Наташа узнала ее по стилю. Да-да, у бывшей учительницы музыки в последнее время начал просматриваться свой фирменный стиль…

Мент с Грузином подробно описали в своих показаниях, как Евгения убила молоденького солдатика в «воронке». Очень похоже на убийство Склифосовского. По тональности, по ритму, по виртуозности исполнения…

Сначала ларго — она очень медленно выходит из машины, медленно направляется в сторону своей жертвы. Затем анданте — короткий разговор, несколько реплик, за которыми следует престо — кульминация. Импульс, поступающий из мозга в указательный палец правой руки… Спускается курок — и снова ларго. Разрядка, фонтан энергии иссяк, становится скучно и неинтересно. Занавес…

Это она.

Она где-то рядом.

Наташа закрыла папку, окинула взглядом пустой кабинет. Казалось бы, Гуляевой нет, но ее присутствие все равно чувствуется. По слабому аромату духов, по неуклюже лежащим под вешалкой осенним сапогам, по свернувшемуся в пепельнице окурку… Мелочи, на которые совсем не обращаешь внимания. Но стоит лишь обратить, и эти крошечные детали могут рассказать о своем хозяине очень много…

Опись имущества, сделанная во время обыска!..

— Пойдите возьмите, кто запрещает? — Дробышев закрыл телефонную трубку ладонью.

Судя по всему, разговор был важный, с каким-то крупным начальником. Наташа нутром чувствовала, как она мешает Дмитрию Семеновичу…

— Нет, мне нужно посмотреть вещи.

— Какие вещи?

— Конфискованные…

— Это еще зачем?

— Нужно…

Веский аргумент. Но Дробышев не стал спорить, подмахнул какую-то бумаженцию беспрекословно. В последние дни он начал преклоняться перед Наташиным чутьем.

У каждого человека есть свое убежище, нора, берлога, где можно отсидеться, отлежаться, переждать. Наташа это знала по собственному детскому опыту. У нее такое место тоже было — за околицей деревеньки, в которой жила ее двоюродная бабушка. Старая заброшенная голубятня, окруженная со всех сторон осинником.

Когда на душе было тоскливо и одиноко, Наташа могла часами сидеть в этой голубятне. Ни друзья, ни родители, ни даже бабушка об этом убежище не знали и никогда не узнают. Потому что это тайна, маленький личный секретик…

И у Евгении обязательно есть свой секретик. И, быть может, не один… Но как его выведать? Нужно искать зацепочки, детали, которые могли бы рассказать не о привычках, образе жизни, а именно о характере…

Оказалось, что большая часть личных вещей уже была распродана. Из мебели не осталось ничего. Из одежды — ветхие, никому не нужные тряпки — то, что надеть уже просто невозможно.

Зато остались книги. Много книг. Они были свалены в большую кучу у стены. Видимо, очередь до них еще не дошла… Пропыленные, старые, с широкими шершавыми капталами… Впрочем, среди них попадались и новые издания: сборники анекдотов, учебники начальных классов по физике, химии, геометрии (странно, у Евгении не было детей), энциклопедии, всевозможные справочники, целая коллекция альбомов — от Ватто и Боттичелли до Глазунова и Шилова…

Так, что еще имеется в наличии? Стопка виниловых дисков. Самый верхний — Джо Дассен, тридцать три оборота, фирма «Мелодия», три рубля тридцать копеек. Наташа перебрала остальные пластинки — ничего интересного, а главное, ничего такого, ради чего она сюда пришла.

А вот и ноты. Ну, конечно, как же без них? Счастливая молодость, разучивание гамм, попытка поступить в Гнесинку… Это уже ближе. Ближе…

Наташа пролистывала нотные сборники в надежде отыскать на полях какую-нибудь пометочку, которая бы намекнула, подсказала, направила в нужном направлении. Но Евгения оказалась опрятной хозяйкой — страницы были девственно чисты.

«Школа игры на фортепьяно» Т. Николаевой, «Детский альбом» Чайковского, «Хорошо темперированный клавир» Баха, «Песни Владимира Шаинского»… Не то! Не то! «Русский народный фольклор», «Партия рояля в опере Римского-Корсакова «Снегурочка», «Партия рояля в опере…» Сколько ж этих партий? Уйма… Неужели Евгения все это играла?

«Партия рояля в музыкальной драме Рихарда Вагнера…»

Ах да, наш любимый Вагнер… Самое сокровенное… Горячей, горячей…

Наташа быстро перебирала в руках глянцевые книжицы.

«Гибель богов», «Летучий голландец», «Зигфрид», «Лоэнгрин», «Нюрнбергские мейстерзингеры»… О последнем произведении Наташа никогда не слышала, вообще не знала о его существовании. Век живи — век учись. Хоть какая-то польза от этой поездки…

В тот момент она даже не обратила внимания на чернильный, выцветший от времени штампик, который скромно притулился в нижнем углу семнадцатой страницы. А когда обратила, из ее груди непроизвольно вырвалось:

— Есть такая партия!!!

Штампик лаконично сообщал: «Библиотека текстильного комбината им. Урицкого г. Коломна Моск. обл.»…

 

Остров

Дежкина не поверила, что это может быть так просто.

— Погоди, Наташенька, не торопись. Еще раз по порядку.

— Значит, так, Клавдия Васильевна. Помните эпизод в деле, когда банда после убийства милиционеров три месяца пряталась. Кто где. У каждого была своя нора. Про убежища Юма и Полоки мы не знали ничего. А они прятались именно вместе, это все подтверждают. Вы же перекопали все — родственников у Евгении никаких нет. Обошли всех подруг, так?

— Да. Пусто, — кивнула Клавдия.

— У Юма — старенькая мать, почти слепая, к сожалению, уже мало что понимающая.

— Да он ее с ума и свел. Но и там они не были. Это точно.

— А ведь где-то прятались? Мы с Виктором, когда началось все это, тоже договорились: в крайнем случае встречаемся на острове.

— Кстати, как у тебя с ним?

— Это долгий разговор… Непросто…

— Ты его прости, Наташа, он испугался. Я и не таких крепких мужиков видела. А в тяжелых ситуациях — ломались…

— Не будем об этом, Клавдия Васильевна, ладно?

— Хорошо.

— Так вот, я подумала, эти двое тоже имели какой-то свой остров. Ну, вы понимаете…

— Да-да…

— Знаете, такое местечко, где можно не просто спрятаться.

— Ну, Наташа, ты и сравнила. У тебя это от души идет, а у них…

— Это неважно… Я говорила, что Юм теперь раненый зверь. Он должен был ползти в нору.

— Хорошо, согласна.

— Вы всех подруг проверили, которые рядом здесь, в Подмосковье. Но тех, кто переехал, вы не проверили…

— Проверила, Наташа, обижаешь…

— Вот и нет. Я имею в виду — их квартиры, дома, жилье.

— То есть?

— Ну, короче, у Полоки есть подруга, которая уехала в Нижневартовск. Преподает там в музыкальной школе.

— Да, знаю, мы к ней посылали людей.

— Но дом-то ее в Коломне остался пустым. Дом этот вы проверяли?

Клавдия уставилась в пол.

— Нет, дом только наружно осмотрели… Да я сама там была. Где-то около ткацкой фабрики, что ли.

— Текстильный комбинат имени Урицкого.

— Они там?

— Они — там, — в тон Клавдии ответила Наташа. — Это же остров, понимаете. Они там не просто прятались. Они там жили. Помните, в эпизоде с биржевиком Полока взяла у него компакт-диски. Там был Вагнер. Мрачноватая музыка, но она ее любит. Я среди вещей в ее доме нашла ноты. Как раз из библиотеки этого текстильного комбината.

— Все просто. — Дежкина виновато улыбнулась. — Все слишком просто, чтобы не быть правдой.

— Ну да, Клавдия Васильевна, они же на мелочах сыплются. Обыкновенные библиотечные воришки.

— Надо туда людей посылать.

— Надо, Клавдия Васильевна. Я тоже с вами поеду.

— Даже и думать не смей.

Наташа кротко улыбнулась:

— Ну уж нет. Это мое личное дело теперь. Это даже по закону жанра, если хотите.

— Ну и что? Неужели ты думаешь, я тебя подпушу близко?

— Я сама подойду. Я же знаю, где это.

— Слушай, Наталья! — Развела руками Клавдия. — Что за пионерские игры «Зарница»? — Дежкина уже собиралась. — Это же серьезная операция. Это не с пацанами на пустыре. Он четырех милиционеров положил у Склифосовского.

— Меня он боится, — твердо сказала Наташа.

— Почему это?

— Да потому, что это, — сделала широкий жест руками Наташа, — моя территория.

— Где?

— Да везде. Моя, ваша, наша, не их…

— Я сейчас позвоню Дробышеву, — пригрозила Клавдия.

— Не позвоните, Клавдия Васильевна. Вы ведь знаете, что я права. Вы ведь женщина.

— Это-то здесь при чем? — Клавдия уже набирала номер дежурного.

— А потому, что мы чувствуем. Я его — чувствую. Вы ведь это понимаете.

— Мистика какая-то…

Наташа вдруг засмеялась легко и весело:

— Федор только вчера мне то же самое говорил! Ну, он мужчина!

Коломенские оперативники обещали ничего не предпринимать до приезда московской бригады. Только установить «наружку».

А москвичи собирались долго. Клавдия обзвонила стольких начальников, словно не бандита собиралась брать, а запускать космический корабль на Лупу.

Наташа про себя удивлялась. И как при такой «расторопности» еще удается хоть кого-то арестовывать, накрывать какие-то «малины», даже брать с поличным.

Все дело в том, что это было не в Москве. Согласования, утряска, вентилирование, совещания… Обыкновенный бюрократизм.

— Да он же здесь проходит! — убеждала начальников Клавдия. — До Коломны два часа на электричке. Что же мы будем это области передавать?

Но в конце концов все утряслось, провентилировалось, согласовалось.

В Коломну ехали целым кортежем. Ребята Вагиняна повезли Наташу и Клавдию в своей машине, снисходительно осмотрев транспорт оперативников. Они вообще держались несколько свысока. Милицейские работники казались им полными дилетантами.

Машины гнали весело, распугивая встречный и попутный транспорт сиренами и мигалками.

«Как на свадьбу едем, — почему-то подумала Наташа. — А ведь, по сути дела, едем убивать людей. Что-то во всем этом есть ужасно циничное и жестокое. Вон как у всех глаза горят. Неужели в самом деле разница между нами лишь в том, что один убегает, а другой догоняет?»

Наташа посмотрела на Дежкину. Та угрюмо уставилась в окно. Никакого блеска в глазах, никакой радости.

«Нет все-таки разница есть, — подумала Наташа. — Между мужчинами и женщинами. Им — воевать, нам — мирить. Господи, когда же это кончится?»

На дворе был тысяча девятьсот девяностый год. Ни Наташа, ни Клавдия, да вообще никто тогда не знал, что все только начинается. Что через каких-то пять-шесть лет преступления Юма покажутся вполне заурядными, достойными упоминания разве что в коротких сообщениях «Московского комсомольца». Что такую огромную колонну собрать не удастся и за неделю. Людей не будет хватать катастрофически. Что все чаще преступниками будут сами милиционеры. И наступит день, когда все подумают: все, это не остановить.

Но ни Наташа, ни Клавдия, ни веселые мужчины тогда об этом не думали. Они ехали брать Юма. Они просто выполняли свой долг. И это, может быть, единственное, что дает надежду: нет, все-таки когда-нибудь остановят. Это наша территория…

 

На круги своя

При подъезде к Коломне разбились на группы, погасили мигалки и выключили сирены. К дому решили пробираться разными дорогами. Была уже почти ночь.

Как будет проходить операция, пока не решили. Коломенские оперативники сообщили, что в доме спокойно. Действительно, там находятся двое. Мужчина и женщина. По описаниям похоже — Юм и Женя.

Наташа волновалась больше всех. Она знала, что сегодня все кончится. А нервничала потому, что боялась — обоих убьют, и она не успеет спросить у девушки, учительницы музыки, любительницы Вагнера, — почему?

Это все еще не укладывалось в Наташиной голове. Это было несовместимо, на ее взгляд, в одном человеке: жестокость и утонченность, зло и музыка, интеллигентность и преступление.

Домик стоял на отшибе. Вокруг уже нарыли котлованов — текстильный комбинат строил дома для ткачих. Это было и хорошо, и плохо одновременно. Если начнется стрельба — никто в соседних домах не пострадает, потому что соседей просто нет. Но, с другой стороны, пустырь вокруг не оставлял оперативникам укрытия. Положение Юма было тактически выгоднее.

Наташа слушала эти рассуждения, похожие скорее на военные сводки, и с ужасом понимала, к чему они клонят. Дом придется брать штурмом. Попросту — уничтожить его обитателей. Будет обыкновенная бойня. Юм и Женя в живых не останутся.

— Погодите, — сказала она Клавдии, — давайте попробуем с ними поговорить.

— Мы все равно попытаемся это сделать, — пожала плечами Дежкина, — но, Наташа, вряд ли…

— Можно, я?

— Ладно.

Машины тихо выкатились на исходные позиции.

Ребята Вагиняна были спокойны.

— Только из машины ни на шаг, — сказал майор Дуюн.

— А как же я буду с ними разговаривать?

— У вас же есть переговорник.

— Вот этот? — Наташа достала из сумки аппарат. — Который «Белочка»?

— Господи, Наталья Михайловна, вы словно не в двадцатом веке живете. Переключим на громкоговоритель.

— А, ясно…

Прожекторы включили одновременно. И в тот же миг в доме погас свет.

— Внимание, Ченов Юм Кимович, Полока Евгения Леонидовна, с вами говорит капитан милиции Трофимов. Вы арестованы. Дом окружен. Выходите с поднятыми руками. Сопротивление бесполезно.

Наташа вцепилась в спинку сиденья. Сквозь синеватые бронированные стекла машины дом казался сказочным мрачным замком с привидениями. Лучи автомобильных прожекторов не осветили его весь, странные зловещие тени лежали на стенах.

Наташа ждала, что сейчас начнется стрельба, что Юм, как и положено загнанному зверю, будет в агонии крушить все и вся.

Но было тихо. Дом словно вымер.

— Ченов Юм Кимович, Полока Евгения Леонидовна… — снова прогремел голос оперативника.

И вдруг из дома донесся ответ. Еле слышный, потому что кричали из-за стен:

— Она здесь?

Наташа вздрогнула. Сразу несколько пар посмотрели на нее.

— Кого вы имеете в виду, Ченов? — сказал громкоговоритель.

— Прокурорша! Она здесь?

В машине запищал переговорник.

— Майор Дуюн, — ответил контрразведчик.

— Он требует Клюеву.

— А Горбачева ему не надо?

— Погодите, — сказала Наташа. — Переключите меня, чтобы он слышал.

Дуюн пожал плечами и нажал на Наташином переговорнике кнопку.

— Юм, я здесь, — прогремел над пустырем Наташин голос. — Я слушаю вас.

И снова наступила тишина.

Наташа слышала быстрое биение собственного сердца. Но никто ей не ответил.

Дверь распахнулась, и из дома вышел с поднятыми руками Юм.

Сразу десятки голосов наперебой стали кричать ему:

— Ложись!.. Стоять!.. Вперед!.. Бегом!..

— Дилетанты! — тихо проговорил Дуюн.

Наташа прерывисто выдохнула.

На Юма налетело человек пять, сбили с ног, нацепили наручники, потащили к машине.

Полока Евгения Леонидовна, выходите с поднятыми руками, снова прогремел голос оперативника.

В доме больше никто не подавал признаков жизни.

Наташа говорила по переговорнику — никаких результатов.

Тогда к дому стали приближаться. Без выстрелов, без шума.

Вошел первый, и вдруг из дома загремела музыка…

Женя сидела у пианино и колотила по клавишам кулаками. Ее взяли совершенно спокойно. Ей завели руки за спину, надели наручники, вывели из дома…

Наташа вылетела ей навстречу, Дуюн не успел и опомниться.

Они стояли друг перед другом — две женщины.

Обе почти одного роста. Одного даже возраста. Только одна смотрела из-под насупленных бровей, а другая умоляюще.

— Евгения Леонидовна, — сказала Наташа, — вы мне только скажите — почему? Это не могли быть вы! Кто угодно другой. Только не вы…

Та подняла голову, криво усмехнулась, дернула головой:

— Тебе не понять.

— Но вы хоть скажите…

— Что тебе сказать, сука? Что я жила это время, жила, а не прозябала. Ты музыку слушаешь, ты хоть знаешь, о чем она? Она о крови, о смерти, о настоящих людях…

Наташа улыбнулась.

— Господи, Женя, как пошло, — сказала она. — Вагнер, да? Сверхчеловек? Женя, он же простой ублюдок. Ему нужны были только деньги.

— Ну и что! А я его любила! Он меня столькому научил. Он научил меня быть свободной! Я любила его! Ты хоть это понимаешь?!

Наташе стало скучно. Никаких особых загадок. Все так банально — настоящий мужик. И так подло.

Она села в машину. Устало улыбнулась Дежкиной.

— Ну что, — спросила та сочувственно, — узнала? Задала свой вопрос.

— Задала, — махнула рукой Наташа.

— Ну и что?

— Как там говорится — все уже было от века. Обыкновенное дело — любовь.

Машины тронулись, теперь снова работали мигалки и сирены.

— Понимаете, Клавдия Васильевна, — вдруг заговорила Наташа, — я почему-то думала, что есть однозначные вещи. Вот человек занимается историей, значит, он честен. Ошибка. Федор, гад, тащил с острова находки. Если человек любит музыку, он не может убивать. Снова ошибка. Женя. И снова банальный вывод — вещи не бывают сами по себе. Они живут только в человеке, а уж каждый выбирает по совести или по подлости.

Наташа вдруг вспомнила, что эти слова говорил ей Погостин.

— Она еще и любила… Она любила… — повторила Наташа, словно, пробуя это слово на вкус.

И вдруг заерзала на сиденье.

— А их как везут? Отдельно?

— Нет, кажется, вместе. — Волнение Наташи передалось и Клавдии.

— Остановите их! — дернула за рукав Дуюна Наташа. — Остановите!

Но этого делать не пришлось.

Идущая впереди машина вдруг вильнула и встала у обочины…

Женя держала пистолет у собственного виска.

Юм с простреленной головой лежал у ее ног.

— Видишь?! — крикнула Женя и показала свободные руки. — Он научил меня свободе!

Оперативники не успели. Выстрел снес Жене половину головы.

— Она его любила, — проговорила Наташа. — В прошедшем времени…

Под утро они были в Москве.

Виктор встретил виноватыми глазами. Инночка не проснулась.

«Все кончилось, — подумала Наташа. — Но все еще будет. Все возвращается на круги своя…»