Воскресенье. 11.38 — 13.54
Странный это все-таки номер — 666. Прекрасно понимаешь, что перед ним идет 665, а после — 667, и все равно странный. Если сложить, то будет 18, если умножить, будет 216, а если перевернуть, будет 999.
Нет, Игорь совсем не думал о том евангельском понятии, которое связано с этим числом, ему просто был забавен этот номер сам по себе, так сказать, безотносительно. Если одну и ту же цифру написать больше двух раз подряд, получается довольно забавный узорчик, такой себе орнамент. И дьявольские силы тут абсолютно ни при чем. Автобус как автобус.
Служба в церкви уже закончилась. Старушки, шаркая по новенькому мраморному полу старыми башмаками, убирали поплавившиеся свечки, вытирали пыль, аккуратно сворачивали коврики.
— А где батюшка? — спросил Игорь у одной из них.
Она смерила его придирчивым взглядом и недоверчиво спросила:
— А на что он тебе? Раньше надо было приходить. Служба уже кончилась.
— Петровна, ну тебе какое дело? — тут же вмешалась вторая. — Он сейчас выйдет. В алтарной части он.
Игорь благодарно кивнул и медленно побрел по храму, рассматривая убранство.
Слово какое-то напыщенное — «убранство».
Храм только отстроили. Были еще на дворе кучи битого кирпича, доски, залитые известью, бетонный ящик и носилки. Но стены в храме уже побелили, рамы покрасили. А вот убранства как такового было — кот наплакал.
Игорь совсем не так представлял себе православный храм. Много золота, темные лики икон, сочные фрески. А тут — все какое-то доморощенное, как мещанский утолок какой-нибудь вдовушки. Взять хотя бы эти бумажные цветы. Такие вылизанные, такие ненатуральные. Жуткая безвкусица. Или эти картонные изображения святых, отпечатанные типографским способом. Еще надписи не хватает: «Люби меня, как я тебя».
— Что, убого?
Игорь вздрогнул и обернулся. За спиной стоял батюшка и грустно улыбался.
— Да нет, просто… — Игорь смутился. — Здравствуйте.
— Да-да. Я знаю, Я тут недавно с одной женщиной разговаривал, так она сказала, что ходила бы в церковь почаще, но тут эти злые старушенции все время ворчат, и эти цветочки неживые. Как на кладбище. А знаешь, кто эти цветы делает — вон та бабушка. — Он кивнул на старушку, которая не хотела отвечать Игорю.
— Сама?
— Да. У нее отец был священник, она от него в тридцать седьмом отреклась.
— А теперь в церковь пришла? — Игорь ухмыльнулся.
Батюшка вздохнул.
— Знаешь, кто в языческом Риме христианство проповедовал? Апостол Петр. А он от Христа отрекся целых три раза. Вот так. Эта старушка в церкви целыми днями. Подъезды моет в свои восемьдесят пять лет и в церкви работает. А по вечерам цветы эти у себя на кухне делает, чтоб хоть как-то храм украсить. Та женщина, ну, с которой я беседовал, она не сделала, и живые на праздник не принесла. А эта сделала. Можно, конечно, их снять и выбросить…
— Нет, зачем? — Игорю стало стыдно. — Пусть висят.
— Правильно. Отец Сергий улыбнулся. — Пусть висят. Ну, как у тебя дела? Ты по поводу краж пришел или помолиться?
Игорь покраснел и отвел взгляд. Почему-то неловко было признаться, что ни одной молитвы наизусть он не знает, хотя считает себя верующим и даже носит крест.
— Нет, я тут еще одно дело веду. Слышали про убийство на пруду?
— Слышал. — Батюшка перекрестился.
— Ну вот и решил заглянуть по дороге, узнать, как тут у вас. Ничего больше не случилось?
— Бог миловал. — Священник опять перекрестился и поклонился стайке старушек, которые заканчивали уборку. — Пока ничего.
— Но вы не волнуйтесь. Мы все ваше имущество найдем. Те иконы ведь дорогие были? А раз они сюда повадились, значит, рано или поздно попадутся. Это кто-то из местных. Так что не волнуйтесь.
— Да я за иконы не так волнуюсь, как за этих людей, — вздохнул батюшка.
— В смысле? — удивился Игорь.
— Они ведь храм Божий повадились обворовывать, а Господь таких вещей не прощает. Накажет их, если не одумаются, страшно накажет. Так что ты их раньше останови. Я за тебя тоже молиться буду.
— Вы что, за воров молитесь? — опешил Игорь.
— Ох, прости Господи, тяжко это, но молюсь, — покачал головой батюшка.
— Ничего себе… Они ж преступники!
— За честную душу молиться — большого труда не надо.
Эта логика показалась Игорю непонятной, но спорить он не стал.
— Но иконы ведь тоже жалко. Они же старинные.
— Это для злодеев важно, что старинные. И для той женщины. Но не для меня.
— Как это? — не понял Игорь.
Священник улыбнулся, взял его под руку и медленно повел по храму.
— Очень просто. Вот ты знаешь, для чего иконы нужны?
— Чтобы им молиться.
— Молятся святым, а не картинкам. А картинки только изображают святых. Вот ты посмотри — на разных иконах одни и те же святые всегда изображены одинаково. Одна и та же одежда, одна и та же поза. Почему?
— Почему? — эхом повторил Порогин.
— В храме каждому святому отведено определенное место. Как в больнице. Есть кабинет хирурга, кабинет терапевта, кабинет стоматолога. Прости меня, Господи, за это сравнение. Но ты же не пойдешь к терапевту, если у тебя зуб болит.
— Не пойду. — Игорь улыбнулся.
— Так и здесь. К каждому святому обращаются с определенными проблемами. А иконы — это как таблички на дверях, чтоб не перепутали. — Батюшка вдруг улыбнулся. — Ох, грешник я страшный!
— Но тогда почему просто не написать? — удивился Игорь.
— Это только сейчас все читать умеют, — ответил батюшка. — А раньше ведь большинство безграмотными были. Заходил какой-нибудь темный человек в храм и сразу видел, что это святый Николай Мирликийский Чудотворец, а это святый великомученик Пантелеймон Целитель. И совсем не важно, какая табличка на двери, простая или старинная, с резьбой. Главное, чтобы зуб вылечили. Правильно?
— Так что, получается, эти иконы можно вообще не искать, раз они не нужны?
— Нет, конечно, нет. — Отец Сергий пристально посмотрел на Игоря. — Просто это грех. Большой грех. Знаешь, сколько наша патриархия билась, чтобы нам «Троицу» Андрея Рублева отдали. И, казалось бы, не украли, висит в музее. В Третьяковке говорили, что и испортим ее, и закоптим, и сыро у нас. И ведь правильно говорили. В храме нет специальных условий, народу полно, свечи все время горят.
— Тогда действительно зачем?
— Скажу сейчас для светского человека страшную вещь — в иконе вовсе не красота важна, не искусство иконописца, а совсем-совсем другое. Святость и благость. Хотя, конечно, когда лик прописан с любовью, когда глаз радует душа тоже открывается. Теперь понимаешь?
— Теперь понимаю. — Игорь кивнул.
Батюшка благословил выстроившихся в очередь старушек. Сам перекрестился на все четыре стороны, и они вышли из храма.
— Но если о злодеях говорить, то думаю, что люди это были неопытные, уж не христиане во всяком случае, но и в искусстве — полные дилетанты. Брали иконы не самые лучшие с точки зрения светской их цены.
Отец Сергий открыл двери строительного вагончика и пропустил Игоря вперед.
— Заходи, чаю попьем.
Он включил электрический чайник и устало опустился на деревянную скамейку.
— Сегодня причастие было, — сказал он тихо. — Устал я, прости меня, Господи.
— А почему вы решили, что дилетанты? — ухватился за мысль батюшки Порогин.
— Да вот тоже — брали иконы старые, — усмехнулся священник. — Но ведь не все старое — лучшее. У нас, скажем, есть икона архимандрита Зинона. Новая совсем, а цены ей нет. А злодеи старые брали. Начало века. Нашего века. Артельные иконы.
— Что значит — артельные?
— По шаблону, один руки пишет, другой одежду, третий лик…
— Конвейер?
— Да, но для церкви, как ты понимаешь, это не важно.
Чайник закипел, священник заварил индийский, со слоном.
— А вот вы про своего бывшего дьячка рассказывали, — напомнил Игорь. — Как он? Не объявлялся?
— Геннадий-то? Нет. — Батюшка вдруг как-то странно переменился в лице, отвел глаза и стал разливать чай.
Тогда Игорь не придал этому нюансу значения.
За чаем говорили обо всем понемножку. Батюшка оказался чудным собеседником. Игорь с некоторым даже изумлением понимал, что ему просто интересно с этим человеком.
— Ну ладно, спасибо вам. Я пойду, — не без сожаления сказал он через час, когда уже все приличия были соблюдены. — Дела…
— Подожди, — священник достал с полки и протянул ему какую-то книжечку. — На, возьми.
— Что это?
— Это молитвы. Вообще-то их христианин должен знать наизусть… Возьми. Когда-нибудь пригодится.
Воскресенье. 8.15 — 16.23
Это желание пришло еще в тот момент, когда Чубаристов стоял у стойки Аэрофлота нью-йоркского аэропорта JFK, регистрируя свой билет до Москвы.
Вернее, поначалу это было даже не желание, а как бы шальная мысль, заведомо неисполнимая, но щекочущая своим безумием.
Чубаристов летел, глядя в окошко на серую вату облаков, сам над собой посмеивался, дескать, во как зацепило. Но юмор куда-то уходил, насмешка уставала и отодвигалась, а на ее место выходило все явственнее именно желание.
Вообще-то Чубаристов думал, что с этим покончено уже навсегда. Он не был у нее наверное месяцев восемь. И даже не вспоминал. То, что теперь это снова стало желанием, раздражало и даже злило. Он опять пытался посмеяться над собой, обругать себя, даже унизить мысленно — не получилось.
В Москве, окунувшись в бестолочь и грязь столицы, на часок забыл, но желание вернулось само и такое острое, такое требовательное, что Чубаристов чуть не задохнулся.
«Пацан мелкий, — ругал он себя. — Мазохист поганый. Нет, это даже паскудно как-то. Что с тобой случилось, Витюха?»
Но разговора с собой снова не получалось.
Он с трудом сдержал себя, чтобы не позвонить сразу из дому, как только бросил на пол чемодан. Потом, в прокуратуре, когда разговаривал с Клавдией, когда отчитывался, узнавал новые сплетни, просто трепался ни о чем, ловил себя на том, что как-то слишком уж много энтузиазма выказывает. Но переключить себя всего на работу снова не получалось.
А потом, когда остался один, и телефон был свободен, и надо было только поднять трубку и потыкать пальцем в кнопочки набора, Чубаристов с непонятным наслаждением смотрел на серую пластмассу аппарата и не двигался. Да-да, это было именно наслаждение.
«Ну, мазохист! — сказал он себе. — Дешевка…»
Но в пятницу продержался, искурил две пачки сигарет, извел себя домашней работой (так выдраил квартиру, что хоть языком лижи), но не позвонил.
А потом была безумная суббота. Наслаждение перешло в муку, когда ноги сами идут к телефону, когда рука поднимает трубку, но сам этого не замечаешь. Только в последний момент стискиваешь зубы и чуть не силком уводишь себя в безопасный уголок.
Но и субботу он продержался.
А в воскресенье с утра завыл. Нет, не образно, не в метафорическом смысле, а по-настоящему, в голос, по-бабьи.
Хотелось сделать себе больно, хотелось напиться, хотелось кого-нибудь убить, хоть и себя.
Чубаристов испугался. Такой тряпкой он никогда не был. Над такими он всегда смеялся весело и искренне, не важно, мужчина или женщина. Конечно, с женщинами это случалось чаще. Чубаристов понял, что и сам превратился в дерганую романтическую барышню, что сейчас заплачет или станет писать длинные жалобные стихи. И это было противнее всего.
А потом отпустило. Сразу и полностью. В какую-то крайнюю минуту стало вдруг спокойно. Мир вернулся трезвыми красками, реальный и простой.
Чубаристов еще какое-то время сидел настороженный, прислушиваясь к себе, оценивая происшедшее, обретая ровное дыхание.
«Я совсем сдурел, — снова с юмором подумал он. — Так недолго и до глюков докатиться».
Он встал с пола, отшатнулся от темного угла, куда забился в животном желании спрятаться, потряс головой, смахивая остатки наваждения, и рассмеялся.
«Старею, что ли? — прихихикнул он мысленно. — Пятьдесят — это так же, как двадцать, ну а семьдесят — так же, как десять…»
Вообще весь сыр-бор — теперь это можно было обдумать логически, — разгорелся из-за странной, с каким-то нездоровым вывихом, давно тянущейся истории.
Когда-то лет десять — двенадцать назад он вел дело одного крупного цеховика. По тем временам — преступление на уровне государственных. Цеховик этот наладил по Союзу — тогда еще и Союз был — производство холщовых сумок с изображением Высоцкого, Джо Дассена, Пугачевой и прочих привлекательных личностей.
Чубаристов поработал на славу — цеховик поимел от своего подпольного дела несколько миллионов — это еще были большие, очень большие деньги. И вполне тянул на хищение в особо крупных размерах, что каралось высшей степенью социальной защиты — расстрелом.
Собственно, вышку решил не Чубаристов, естественно, и даже не судья, а где-то там, наверху, накумекали, что необходим показательный процесс с самым строгим наказанием. Цеховика расстреляли.
Сегодня его, наверное, избрали бы депутатом.
Но дело не в этом. Дело в том, что у цеховика была молодая жена. Совсем девчонка. По делу она проходила как свидетель.
И вот уже после приговора и даже, кажется, исполнения жена эта вдруг снова объявилась.
Она сама пригласила Чубаристова к себе домой и сама, чуть не у порога, отдалась ему с жестокой и злой страстью.
А потом бесцеремонно выгнала.
Чубаристов попытался понять, что вело эту красивую и умную женщину. Была ли это вспыхнувшая вдруг любовь к следователю (в это, конечно, Чубаристов не верил), было ли здесь нечистое, самоистязательное упоение отдаваться палачу собственного мужа (это казалось более правдоподобным) или своеобразное желание унизить не себя, а именно Чубаристова. Вот это последнее объяснение с каждой новой встречей утверждалось в Чубаристове, как истинное.
Каждый раз после встречи с вдовой Чубаристов крыл и себя и ее на чем свет стоит, клялся, что больше ни ногой, но проходила неделя-другая, и он снова как проклятый тащился к ней.
За все эти годы он ни разу не застал у вдовы какого-нибудь другого мужчину, она ни разу не сказала ему — нет. Она, казалось, даже не постарела за эти годы.
В последний раз все случилось особенно унизительно для Чубаристова. И еще как-то совпало с другими делами, с другими романами — он зарекся даже вспоминать о вдове и действительно продержался довольно долго. И вот теперь…
Но, слава Богу, отпустило…
Виктор Сергеевич спокойно поел, сделал несколько важных звонков, посмотрел телевизор, распаковал чемодан — только тут увидел, что не отдал привезенные из Америки подарки (да, здорово зацепило), и решил позвонить Клавдии.
Трубку взяли сразу.
— Алло.
— Это я, — сказал Чубаристов. — Я приеду?
— Приезжай, если хочешь, — ответила вдова.
Воскресенье. 14.09 — 16.30
Сорвав печать, Игорь открыл дверь и вошел в квартиру. Страшновато было бродить по комнатам, зная, что их хозяйка лежит сейчас в холодильнике паталогоанатомии. Прислушиваешься к каждому звуку, к каждому шороху.
Когда проводили здесь обыск, Игорь был не один, суетились тут люди, как-то все и прошло обыденно. А теперь…
Комнаты были почти пусты. Кровать, пара табуреток, старый платяной шкаф и телевизор на полу. В углу стоят новенькие, еще не распакованные диван и два кресла. Не успела. Аж мурашки по коже.
То, что Игорь искал, лежало в большой коробке из-под обуви в тумбочке — ордер на квартиру, книжка квартплаты, какие-то справки из поликлиники, старый студенческий билет и акт о купле-продаже, заверенный нотариусом.
Игорь хотел позвонить, но в квартире не оказалось даже телефона. Только пустые гнезда торчали из стены. Закрыв квартиру, он снова опечатал дверь и уже хотел отправляться домой, но сначала решил, что раз уж он здесь, то неплохо бы снова опросить соседей. Сегодня воскресенье — значит, большинство сидят по домам.
Но в двух соседних квартирах никто не открыл. Уже безо всякой надежды Игорь позвонил в третью, и вдруг услышал за дверью шаги.
— Здравствуйте, я… — начал было он, но дверь тут же распахнулась и на голову Порогину обрушился целый поток холодной воды. Игорь инстинктивно отскочил, закрыв глаза, но кто-то ухватил его за рукав и резко втащил внутрь. В ноздри тут же ударил спертый запах ладана, смешанный с запахом жареной картошки и квашеной капусты.
— Вы что?.. — опешил сыщик.
— Кто к нам пожаловал? — прогремели в ответ.
— Меня зовут Игорь Порогин. Я из городской… — забормотал он, ничего не понимая, но его перебили:
— «Но если ты и в одиннадцатом часе пришел, то еще не опоздал…»
— Сейчас половина второго. — Игорь посмотрел на часы. Я из городской прокуратуры. Здравствуйте. — Наконец он разглядел в полутьме коридора маленького костлявого мужичка в странной одежде. На нем было что-то наподобие рясы или ночной рубашки. Ноги были босые, зато на голове красовалась соломенная шляпа.
— Проходи, раб Божий, — протяжно пропел мужичок и быстро ушел в комнату.
— Что за ерунда?.. — Игорь направился за ним.
Комната утопала в полумраке и в сизом дыму. Везде, где только можно, горели свечи и лампады, стены были оклеены страницами из какой-то книги и репродукциями икон, в углу на здоровой тумбе была навалена гора грязной посуды. А мужик сидел на грязной, незастеленной кровати и ел ту самую жареную картошку с капустой, держа сковороду на коленях.
— Что нужно? — спросил он, заметив краем глаза, что Игорь рассматривает его с любопытством.
— Я… — Порогин смутился. — Я хотел расспросить вас по поводу вашей соседки. Вы ведь знаете? Юлия Мартынова, недавно вселилась.
— Знаю! — мужичок встал, прошлепал по комнате и поставил пустую сковороду на самый верх груды. — Ну и что?
— Простите, а как вас зовут? — вежливо поинтересовался Игорь.
— Отец Геннадий. В миру — Карев моя фамилия, — ответил мужичок, бухнулся на колени и быстро забубнил какую-то молитву, раздавая поклоны всем четырем стенам.
Вот так новость! Игорь чуть не присвистнул. Бывают же совпадения. Оказывается, полусумасшедший дьячок, про которого рассказывал отец Сергий, сосед этой Мартыновой. Действительно, полусумасшедший.
— Так и что, что убили?! — спросил дьячок, встав с колен и недоверчиво посмотрев на Игоря. — И поделом ей, безбожнице. Жарит теперь свою жопу на адских сковородках. А ты-то чего пришел?
— Я… Простите, а как ваше отчество?
— Кто мой отец?! — дьячок вдруг закатил глаза и воздел руки к потолку. — Кто моя мать?! Кто мои братья?! Кто будет исполнять волю Отца моего небесного, тот мне и матерь, и братья… Называй меня отец Геннадий. Можно просто батюшка.
— Хорошо. — Игорь старался сдержать улыбку. — Я просто хотел спросить вас, не заметили ли вы, может, к ней приходил кто-нибудь? Или она о ком-то говорила?
— Ни о ком она со мной не говорила. — Карев махнул рукой и тяжело выдохнул. — Я ее так отчихвостил, что она, баба, в штанах ходит, что она со мной и не говорила. Гордыня, вишь. Теперь ее за эти штаны черти-то смолой пополива-ают. — Он злорадно захихикал, потирая руки.
«Да, такой что хочешь может сделать, — почти с восхищением подумал Порогин. — И ничего ему не будет. Посадят в психушку, а через пару месяцев выпустят. И всех делов».
— Ну, может, к ней приходил кто-нибудь? Или подозрительные люди какие-нибудь вокруг дома крутились?
Дьячок вдруг схватил со стола маленькую Библию, вырвал из нее страницу, мазнул клеем прямо из раскрытой бутылочки и пришлепнул на стену.
— Нынче все подозрительные. Все крутятся вокруг дома, совратить хотят. Вот тут недавно один приходил.
— Кто? — Игорь насторожился.
— Сказал, что электрик. — Карев сел на кровать, по-турецки сложив ноги. — Говорит, что я за свет не плачу. А я и светом этим дьявольским не пользуюсь, у меня свечки есть. Вот так. Я его святой водой покропил, так он сразу смылся. Боится воды святой, нечисть поганая. Вот ты святой воды не испугался, я тебя и пустил. А соседи все у меня антихристы — все от меня убегают, как я их водой покропить хочу. Блуд, грех, распутство.
— Скажите, — решил издали начать Игорь, — а вы часто в церкви бываете?
— В какой церкви? — полусумасшедший дьячок вдруг насторожился и зло зыркнул на Игоря.
— Ну как — в какой? — удивился Порогин. — В местной. Там отец Сергий священник, он вас хорошо знает.
— Нет у нас никакой церкви! — взвизгнул Карев, крестясь. — А есть у нас разбойничий вертеп! И Сергий в нем главный христопродавец!
— Это почему? Он же…
— Он блудниц разных допускает! Девицы ходют накрашенные, как пугала, даже без покрытой головы заходят. Без покрытой головы! Креститься не умеют, молитву правильно прочесть не умеют, посты не блюдут, живут в блуде, грехе и распутстве, а он их пускает. Конечно, вертеп!
— Значит, вы эту церковь не жалуете? — Игорь сам не заметил, как перешел на непривычный язык.
— Вертеп!
— А вы ведь там дьяком служили?
— Был грех, теперь каюсь…
— Слышали, наверное, что там иконы пропали? — Игорь внимательно следил за мужичком.
— Вертеп, вот и украли! — вдруг разозлился не на шутку Карев. — В храм Божий ни один тать не полезет — Бога побоится! А этот вертеп — и бояться нечего! Его все добрые люди стороной обходят. И ты туда не ходи. Слышь, не ходи! Береженого Бог бережет.
— Я говорю, там иконы пропали…
— Анафема! — воздел три перста Карев. Прямо боярыня Морозова.
Игорь вздохнул — с тем же успехом можно вести допрос говорящего попугая.
— Ну что ж, и на том спасибо. Я пойду. — Игорь направился к выходу. Дьячок тут же спрыгнул с кровати и побежал за ним.
— Рад был с вами познакомиться, — сказал Игорь, когда Карев отпер дверь.
Вместо ответа дьячок сунул Игорю под самый нос руку для поцелуя. Порогин недоуменно посмотрел на него, но Карев был абсолютно серьезен.
— Еще раз спасибо. — Игорь вежливо улыбнулся и вдруг пожал протянутую ему ладонь. Повернулся и быстро зашагал к лифту. Но не успел — на голову ему снова обрушился поток воды.
«А все-таки есть в этом номере что-то дьявольское, сатанинское.
Даже само звучание — шестьсот шестьдесят шесть. Как шипение змеи. Причем если добавить еще одну шестерку или убрать, то будет уже не то. Перебор в шипении получится или недобор. Во всяком случае, не так страшно.
Не говоря уже о том, что, если перевернуть, получится без одного тысяча. Вроде бы и тысяча, а всего без одного. Тоже что-то магическое».
Автобус медленно трясся по проспекту Вернадского к метро. Игорь, весь мокрый, словно попал под проливной дождь, сидел у окна и читал книжечку, которую подарил ему отец Сергий.
Странные такие молитвы, непонятные, на каком-то тарабарском языке. Взять хотя бы эту. Молитва Святому Духу.
«Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия сверны, Блаже, души наша».
И что она обозначает? Кто такие «ны»? И что такое «Иже»? Странно, а ведь люди учат наизусть и молятся, произнося эти слова. Сами-то хоть понимают, что произносят?
— Метро «Проспект Вернадского», конечная!
Люди стали выгружаться.
Игорь тоже встал и вдруг замер:
«А ведь он, Геннадий этот, притворялся, — совершенно отчетливо понял Порогин. — Он играл полусумасшедшего… Зачем?»
Но додумать Игорю не дали, кто-то толкнул его в бок:
— Выходишь или нет?
Игорь нырнул в метро и смешался с людским потоком, который внес его в вагон и прижал к противоположной двери. Книжечку он сунул в нагрудный карман и сразу забыл о ней. Только еще некоторое время вертелось в мозгу странное выражение: «Прииди и вселися в ны»…
Воскресенье. 16.31 — 20.36
Вчера она приехала домой, когда дети уже легли спать. Позвонила из города, что задерживается по делам, чтоб не ждали, вернется поздно.
Была злобная уверенность, что, когда откроет дверь, увидит растерянное лицо Федора, услышит покаянные слова. Решила, что не сразу, но все же простит мужа. Готовилась к долгой ночной беседе.
Но Федора не было.
Ночь не спала, а с утра пораньше снова завеялась в город, подальше от глаз детей. Нечего ей было им сказать. Оставила только записку, чтоб не волновались.
Весь день ходила по улицам, заходила в какие-то магазины, глазела на автомобильные аварии, сливалась, как могла, с толпой. А потом бежала в темную подворотню и снова ревела.
Она приехала домой только тогда, когда с лица спала слезливая опухлость, когда перестал подкатывать к горлу болезненный комок, когда мысли более или менее выстроились в спокойную логическую цепь.
Ей казалось, что она пришла в себя, что вполне естественно улыбается, но Макс только взглянул на нее и прошептал испуганно:
— Мам, что случилось?
Любопытная мордочка Вити тоже была встревоженной.
— Ничего-ничего, — постаралась спокойно сказать Клавдия.
Результат оказался обратным. Выскочила из своей комнаты Ленка и тут же запричитала:
— Тебя обокрали? Хулиганы? Что, ма?! На работе неприятности?
— Макс, Витеньку покормили? — спросила Клавдия.
Сын кивнул.
— Включи ему какую-нибудь игру.
В доме наступила острожная, почти траурная тишина, все делалось напряженно и неловко.
Но через минуту Макс и Ленка уже сидели на кухне, а Клавдия сидела перед ними и понимала, что детям надо сказать все. Дальше тянуть не имело смысла.
— Отец от нас ушел, — произнесла Клавдия.
— Гад, — без паузы сказал Ленка. — Какой гад!
Макс опустил голову и уставился на рисунок клеенчатой скатерти.
— Это вы вчера решили? — спросил он.
Клавдия молча кивнула.
— Почему? — спросил сын.
— У него появилась… — начала было Клавдия, но Ленка перебила:
— Я ее убью!
— Ленуся и Макс, — постаралась говорить мудро Клавдия, — это ваш отец, он растил вас и кормил с малых лет. В жизни бывает все. В жизни бывает и пострашнее, — сказала она. — Вы теперь знаете…
— Если ты имеешь в виду Витину маму, — сказала Ленка, — то еще неизвестно, что страшнее…
— Тихо ты, — зашипел Макс.
— …смерть или предательство, — закончила свою мысль дочь.
У Клавдии не было сил спорить да, если честно, и желания. Она сейчас, с небольшими поправками, думала так же. И эта обида мучила сильнее всего.
— Если он только здесь появится… я не знаю, что я с ним сделаю, — сквозь зубы проговорил Макс. — Я просто не знаю…
— Во Вьетнам его отправить, гада, — прозрачно намекнула Лена.
Клавдия внимательно посмотрела на дочь.
Этот намек показался ей ужасно бестактным и мерзким даже, как-никак, это была зона умолчания, это было больное место, нельзя так походя цеплять рану.
Клавдия уже готова была все это высказать дочери, но в этот момент протяжно зазвонил дверной звонок.
Клавдия и дети застыли. Подумали, конечно, об одном — Федор вернулся.
— Легок на помине, — выговорил Макс и решительно встал.
Клавдия лихорадочно соображала, как она сейчас должна себя вести; играть беззаботность, которая ей так здорово удалась в сквере на скамейке, или вызвериться, или просто уйти в другую комнату, чтобы не видеть мужа…
Ни к какому решению она прийти не успела.
— Здравствуйте, соседи, а Линочка не у вас?
Это был Илья Николаевич Одинцов. Только его сейчас не хватало.
— Нет, Илюша, Лины нет, — ровным голосом ответила Клавдия, стараясь выдавить улыбку.
Илья, тучный, мешковатый, лысеющий блондин в очках, за стеклами которых его голубые глаза становились просто огромными и от этого еще более беззащитными, неприкаянно прислонился к дверному косяку, опустил голову и зашаркал тапочком по полу.
— Ясно, — протянул он, явно не намереваясь уходить.
— Заходи, Илюша, чайку попьем, — выручила соседа из неловкости Клавдия.
Она стала накрывать на стол. Илья сел поспешно, словно боялся, что сейчас хозяйка передумает и выгонит его.
— Ну как? — спросил он у Ленки, которая сидела напротив.
— Двадцать девять, — ответила девица.
— Что двадцать девять? — не понял Илья.
— А что как? — съязвила Ленка.
— А… Да-да, — слабо улыбнулся Илья. — Шутка? Хорошо вам. Шутите.
— Лучше некуда, — снова скривила губки дочь.
— А у меня беда… — вздохнул Илья. — Семья разваливается.
Если бы Клавдия не знала Илью раньше, она бы разозлилась. Сидит здоровый мужик и при детях жалуется на свою жизнь. Это же стыдно, по крайней мере.
Но Илья был человеком открытым и слабым.
— От меня жена уходит, — сказал он. — Что мне делать?
Клавдия поставила на стол чашки.
— Успокойся, Илюша, выпей чаю.
Илья послушно взял чашку, отхлебнул горячего чая, не заметив даже, что глотает кипяток.
— Вот у вас семья… Дружная, крепкая… А у меня!..
Более дурацкой ситуации не придумаешь.
— Тетя Куава! Я тоже чаю хочу! — влетел на кухню Витенька.
Клавдия почувствовала, что остаться наедине со своим горем у нее не получится.
Семья уселась за чаепитие, выслушивая жалобы соседа.
— Я уж так стараюсь, я уж не знаю как… А она… Клавдия Васильевна, вот вы нас познакомили, я вам очень благодарен, но теперь скажите, что дальше делать?
— Дядя Илья, а твоя жена водку тъескает? — быстро вошел в суть разговора Витя.
— Нет, мальчик.
— Вещи пъодает?
— Не замечал.
— Она тебя бьет?
У Ильи дрогнули губы.
— Нет, она меня не бьет… Она меня не любит.
— А почему? — допытывался мальчик.
Клавдия даже радовалась, что ей не нужно принимать участия в разговоре.
— Не знаю.
— А ты подумай.
Илья задумался, наморщив свой большой лоб.
— Может быть, я некрасивый? — предположил он.
«А на кой мне этот Федор? — вдруг разгульно подумала Клавдия. — Что я зациклилась на этом мужлане? Вон Игорек по мне с ума сходит. Захочу, найду себе такого мужика!..»
— Да, ты некъасивый, — согласился Витя. — Тебе надо кожаную куутку купить.
Ленка уже хихикала, забыв о том, что минуту назад придумывала страшные кары для отца. Макс тоже улыбался, но грустновато. Зазвонил телефон, сын поднял трубку.
— Вот скажите, Клавдия Васильевна, как вам удается семью сохранять? — взмолился Илья.
— А мне и не…
— Мам, тебя, — протянул трубку сын.
— Алло.
— Это Ирина Юрьевна на аппарате.
— Ой, подождите секундочку, я к другому телефону перейду, — попросила Клавдия. — Макс, положишь трубку?
Клавдия плотно закрыла за собой дверь спальни.
— Да.
— Это вы? — спросила Витина бабушка.
— Да-да…
— О-о-о-ой!!! — завыла вдруг та, словно включила какой-то тумблер горя. — Ужа-ас какой, како-ой кошма-ар… Мне сын позвонил…
— Да, — сказала Клавдия.
— Витенька там, наверное, плачет горько?
— Я ему ничего не сказала, — нехотя проговорила Клавдия.
— Да? Почему? — выключила воющий тумблер бабушка. — А вообще-то правильно.
— Простите, вы что-то хотели?..
— Да! Я тут для вас проделала кое-какую работу.
— Какую работу? — испугалась Клавдия.
— Я сходила к экстрасенсу. Показала Нинкину фотографию. Знаете, просто проверить хотела. Вот, а экстрасенска, это дама вообще-то, только посмотрела на фотографию и говорит: женщина убита. Ее уже нашли. Вижу пустырь, слышу поезда…
Если бы Клавдия была на сто процентов уверена, что Ирина Юрьевна не привирает, она бы сильно удивилась.
— Да, это все очень интересно, — поторопила бабушку Клавдия.
— Но это еще не все. Сергей этот Нинку не один убивал, — как самую страшную государственную тайну, выговорила бабушка.
— А кто вам сказал, что Сергей убивал? — удивилась Клавдия.
— Ну, его же поймали. Так вот, экстрасенска эта сказала так: мужчина и женщина — вот убийцы.
— Спасибо, очень ценная информация, — не удержалась от сарказма Клавдия. — Вы не знаете, сын ваш не собирается своего ребенка домой…
— Ой, что вы! Сейчас совсем не время. Это же похороны начнутся, то-се…
— Всего доброго.
Клавдия повесила трубку.
Для очистки совести Клавдия позвонила еще и Никите, впрочем, дома его не было.
А когда вернулась на кухню, то застала там всеобщее веселье.
Витя учил Илью, как угодить женщине.
— Никогда ее не деугай за вовосы. И не тоукай.
— Не буду, — утирал слезы смеха Илья.
— И если она спит, никогда не наливай ей в ухо воду…
— Ой, я сейчас, ой, я не могу, — Ленка умчалась в туалет.
— А самое гуавное — не смотуи на ее тъусики. Женщины это не любят…
«Я его никому не отдам, — совершенно трезво подумала Клавдия. — На всем белом свете он только мне и нужен. И потом — количественный состав нашей семьи не изменится».
Стало легче от этой мысли. Но тяжесть — непонятная, смутная, необъяснимая тяжесть почему-то не ушла…
Воскресенье. 20.41 — 22.12
После телефонного звонка вдове Чубаристов лег спать. Сразу навалилась усталость и безразличие. Себя он больше не ругал — он просто презирал себя, поэтому силы на ругань не тратил. Он махнул на себя рукой.
Проснулся уже когда за окном стемнело, сонно потянулся, встал, полез в ванну, поплескался под душем, выбрился гладко, надел свежую сорочку, а когда натягивал пиджак, отчетливо подумал как о давно решенном: «Я ее убью. Вот зачем я еду к ней».
Он сходил на кухню и выбрал самый острый нож с узким лезвием. Положил в карман, но потом вынул. Обернул лезвие бумагой, чтобы не порезаться случайно, если сунет руку в карман.
Она открыла не сразу. Сначала долго смотрела на Чубаристова в глазок — он слышал ее шаги и близкое, через дверь, дыхание.
— Ну, чего пришел? — вместо «здравствуй» спросила она.
— Да так…
— Очень вразумительно, — улыбнулась она.
Эту ее улыбку Чубаристов ненавидел больше всего.
— Ну заходи, хватит ноги вытирать.
— Так ведь лужи, ботинки грязные, — оправдался Чубаристов.
— Только ботинки?
— Что?
— Твою грязь о коврик не ототрешь.
Чубаристову вдруг пришла в голову безумная мысль о том, что эта женщина все про него знает. Даже холодный пот прошиб.
— Ну заходи уже, чего мнешься? Терпеть не могу этих плебейских штучек. Придет, в прихожей мнется, вроде такт проявляет. Ты сам из деревни?
— Нет, я из…
— Мухосранска какого-нибудь.
Чубаристов подобострастно хихикнул.
Он сел в кресло, а она напротив него — на диван. Заложила ногу на ногу. Достала сигарету.
Чубаристов метнулся к ней с зажигалкой. По пути задел за столик. Слава Богу, ничего не свалил.
— Ты что, напился?
— Почему? Я…
— Лучше бы ты напился, — выпустила она дым. — Я бы на твоем месте напивалась каждый Божий день до беспамятства.
— Почему?
— Чтоб совесть не мучила. Но ты — это ты, а я — это я.
— Да, все люди разные, — снова заискивающе улыбнулся Чубаристов.
— О! Как философично! — уголком рта улыбнулась она. — Это ты в университете выучил? Есть еще мудрости в запасе?
Чубаристов сцепил зубы. Почему? Ну почему он позволяет этой женщине издеваться над ним, как над пацаном?
— Ты меня глазками своими мутными не сверли, — улыбнулась вдова. — А то я смеяться стану. Правда очень смешно. Сидишь пыжишься… А что, на твоих подследственных это действует?
— А хочешь, я тебе скажу, кто твоего мужа застрелил?
Чубаристов этого, конечно, не знал. Но ему всегда хотелось назвать ей имя и адрес этого человека. Ему казалось, она тогда его освободит. Смутно он предполагал, что ей по каким-то непонятным для Чубаристова причинам хочется потравить свою душу прикосновением к палачу.
— Не хочу, — вдруг ответила она. — Большего ублюдка, чем ты, я не выдержу.
— Зачем я тебе? — опустошенно спросил Чубаристов.
— Ох, Порфирий Петрович, не скажу. Кстати, ты хоть знаешь, кто это?
Чубаристов каждый раз собирался прочитать «Преступление и наказание», но каждый раз забывал и снова попадался, как двоечник.
— Впрочем, тебе это и не надо. Сразу после «Колобка» — неподъемно.
Она выпустила струйку дыма и внимательно следила, как сизые, зыбкие нити тают в воздухе.
Этого момента Чубаристов всегда ждал со страхом и пьянящим томлением.
Наступала как бы несвоевременная, страшная пауза. И что-то в этой тишине происходило внутри женщины. Что-то опадало с ее жесткой души, она застывала хрупкой статуэткой.
Что-то происходило и внутри Чубаристова. Что-то темное и жаркое.
Он тяжело встал, шагнул к женщине, она отвернула лицо.
Сегодня в мутной смеси злобы и нежности преобладала ненависть, поэтому Чубаристов нарочито грубо задрал юбку женщины и запустил руку под трусы, по-звериному оскалив зубы.
Как ему хотелось сейчас впиться в ее полуоткрытый рот, больно, до крови укусить ее губы, но женщина отворачивалась.
Чубаристов сильно прижал руку к ее лобку — промежность была влажной и горячей.
Чубаристов рывком приподнял женщину и развернул к себе спиной. Женщина охнула, когда он содрал с нее трусы.
Обычно он торопился, словно боялся, что она вдруг оттолкнет его и рассмеется в лицо, что он не успеет.
Но сегодня он даже сам удивился своей расчетливой неторопливости.
Он не стал сразу входить в нее. Он сначала раздвинул ее ноги пошире и даже чуть отодвинулся, чтобы рассмотреть. Провел рукой по округлости ягодицы, чувствуя, как вздрагивает ее тело.
Она чуть повернулась к нему. Ее затуманенные глаза смотрели на него умоляюще и бесстыдно.
— Ты блядь? — хрипло спросил Чубаристов.
— Да, я блядь, — так же хрипло ответила она.
— Ты грязная, похотливая курва?
— Да… Да… я грязная, похотливая… Возьми меня… Войди в меня, — простонала она.
— Нет, моя дорогая… — оскалился Чубаристов. — Только своими именами… Что ты хочешь, чтобы я с тобой сделал?
— Чтобы ты взял меня…
— Нет.
— Поимел…
— Нет!
— Трахнул…
— Нет!!
У нее страдальчески исказилось лицо, и она выкрикнула, как выплюнула, грязное ругательство, которого ждал Чубаристов.
Ну что ж, он тоже может играть по таким правилам. Он тоже может унижать. И ему это нравится, он с ума сходит от этого.
Чубаристов и сам не ожидал от себя такой изобретательности и брутальности.
Что только он не заставлял ее делать. И чем бесстыднее, развратнее ласку он ей предлагал, тем сильнее она льнула к нему, тем с большим энтузиазмом и страстью откликалась.
Чубаристов опьянел, словно выпил много водки. И в этом полете безумия его вдруг хлестануло самое порочное желание.
Он отмахнулся от него, но оно нарастало удушающе, пока не заставило его предпринять неловкую попытку исполнить.
Женщина снова обернулась к нему, но в глазах ее он прочитал не испуг, даже не боязнь, а точно такое же безумное желание и призыв…
А потом она вскрикнула от боли. Содомистское соитие и для нее было неизведанным. Но она вовсе не постаралась отстраниться. А прильнула к Чубаристову сильнее, вбирая его всего, без остатка…
Когда все кончилось, Чубаристов упал. Просто свалился на пол как подкошенный. И закрыл глаза.
Он слышал, как она прошла в ванную, как лилась вода, как потом она вернулась и вдруг — даже сердце на секунду остановилось… Ковш ледяной воды вмиг выбросил Чубаристова в реальность.
— Иди, дверь закрой за собой, — зло сказала вдова.
Это было похоже на бегство. Он даже толком не смог надеть плащ. Так, засовывая руку в куда-то пропавший рукав, и выскочил на лестницу.
Только на улице остановился. Стал шарить по карманам в поисках сигарет и вдруг больно наткнулся пальцем на что-то острое.
Это был нож с узким лезвием. Бумажка соскользнула — вот Чубаристов и порезался.
Кровь капала медленными каплями, а Чубаристов стоял, смотрел на порез и тихо радовался, что не убил вдову, забыл просто.
«Это хорошо, что не убил, — думал он. — Я к ней еще вернусь…»
И еще он почему-то подумал про Клавдию: «Она никогда не будет хорошим сыщиком, потому что не знает этой темной стороны жизни…»