Вторник. 11.32 — 11.54

— Тихо, тихо, мальчики, там бабули какие-то тусуются. Сейчас скандал подымут.

— Да ладно, давай. Они, может, тоже на блядки повыползали! — сказал прыщавый худосочный парень в порванных джинсах и с петушиным гребнем на голове.

Все громко, зычно загоготали и гурьбой направились дальше в кусты.

— Лысый, пива дай, — попросила девица, одновременно отбиваясь от парня, который прямо на ходу пытался залезть ей под майку.

— Вон пусть тебе Пончик даст.

— Пусть сначала она мне даст! — заявил Пончик, не оставляя попыток залезть девице под куртку, и все опять загоготали.

— А вот я возьму и не дам. — Девица вдруг остановилась. — И идите вы все на фиг.

— Ладно тебе, Лапушка. Проспорила так проспорила. Давай расчехляйся.

Лапушка растерянно огляделась.

— Что, прямо здесь?

— Коне-ечно, — протяжно ответил Лысый, коренастый парень в куртке-косухе и пузырных спортивках. — Прямо на свежем воздухе. Давай-давай. Раньше надо было думать.

Девица вздохнула и нехотя стала снимать куртку.

— Ну ла-адно. Берите, пока я добрая. Кто первый?

И тут ребята как-то стушевались. Стояли, улыбались глупо и громко сопели носами, как жеребчики.

Нужно сказать, что самому старшему из них, Пончику, было пятнадцать, и они впервые собирались заниматься этим. Да и вообще, все они, кроме Лапушки, были девственниками. Только Лысый, один раз, два месяца назад, тискался в подъезде с соседской девчонкой. Совсем уже было раздел, но немного не рассчитал — так разгорячился, что развязка наступила раньше, чем он успел расстегнуть ремень.

— Что такое? — Лапушка удивленно посмотрела на дружков. — Расхотелось? Так я пошла.

Ребята не двигались с места, только тихонько подталкивая друг друга в бок и мелко хихикая.

— Эй, да вы чего? — Девушка начала злиться. — Давайте быстрее, а то мне еще к Верке идти писать физику.

— Давай, Пончик, ты ведь так хотел! — Лысый вытолкнул Пончика на середину.

— Не, я тебе уступаю, — Пончик нервно хохотнул и полез в карман за сигаретой. — Я сейчас не в форме.

— Что, не стоит? — поинтересовался прыщавый с гребнем, и все засмеялись.

— Дурак ты, Шмыга, у тебя у самого не стоит! — Пончик сплюнул на протаявший снег и покраснел. — Я… мне в кусты надо.

— Какать захотел? — Лапушка опустилась на колени и спустила джинсы.

— Именно. — Пончик отвернулся и быстро зашагал в кусты.

— Ну ладно, тогда я, — вздохнул Лысый и нехотя, как бы делая одолжение, вышел на середину поляны.

Шмыга и Жук, маленький, прилично одетый мальчик, неизвестно как сюда попавший, переглянулись. С одной стороны, то что происходило в трех метрах от них, жутко заводило, подстегивало. Но с другой стороны, было страшно. Да-да, именно страшно. Все они почему-то боялись Лапушки, этой прожженной девицы, которая по сравнению с ними была очень взрослой — уже шестнадцать, и побывала в таких переделках, которые они все могли видеть только в эротических снах, и к тому же…

— У-у-у-у! — Лысый упал на задницу и отполз в сторону, тяжело дыша. — Я… уже… все…

— Следующий! — громогласно возвестила девица, прикурив сигарету. — Ну давай, не задерживайте очередь. Сами ведь хотели.

— Да они ссут. — Лысый встал, натянул штаны и небрежно сплюнул в их сторону. — Эй, а хотите, я еще три раза, за вас? Мне не в падлу.

— Не-е, я сам! — решился наконец Шмыга и стал лихорадочно расстегивать джинсы. — Что, думаешь, самый умный? И ни фига я не боюсь. Я ей щас как задую, по самые гланды. Правда, Жук?

— То-очно! — ответил мальчик, краснея от непонятного удушья и растерянно оглядываясь по сторонам. — А че Пончик так долго?

Задуть у Шмыги не получилось, потому что с перепугу у него пропало всякое желание. Лапушка, как увидела, аж закатилась со смеху.

— Че ты прешься, че ты прешься?! — зло закричал пацан, быстро натянув трусы. — Я тебе щас как в табло накачу — зубы растеряешь!

Лысый сидел в сторонке и праздновал победу. Потягивал пивко из бутылки и гордо ухмылялся.

— Ладно, пойди пока, подрочи в кустах. — Девица посмотрела на часы. — Эй, кто там, Жук, иди сюда. У меня полчаса на вас троих осталось. Давай, пока там Пончик гадит.

— Кто, я? — Жук нервно огляделся.

— Нет, Пушкин. Давай.

— Я… — Он вдруг попятился. — Мне нельзя, я…

И, решив не объяснять, почему нельзя, развернулся и быстро побежал в лес. По дороге чуть не сшиб Пончика, который стоял за деревом и подглядывал.

— Эй, Жук, ты чего?! — кричала ему вслед Лапушка. — Жук, я тебя люблю! Я согласна стать твоей женой! Жук! Вернись, я все прощу!..

И хохот. Этот жуткий, противный хохот дружков… Да какие они ему дружки? Плевать он на них на всех хотел. И вообще, он Машку любит из второго подъезда, у нее папа директор инофирмы и «мерседес» шестисотый под окнами…

Отбежав метров на сто, Жук остановился и огляделся. Глупо все-таки получилось. Они же теперь всем в школе расскажут. Машка, если узнает, говорить с ним не захочет. И вообще, глупо. Нужно вернуться, пока не поздно, и трахнуть эту дуру Лапушкину, чтобы знала.

Жук развернулся и решительно зашагал обратно, расшвыривая ботинками серый снег вперемешку с прошлогодними листьями…

— Ну, чего ты там так долго? — спросила Лапушка у елозившего на ней Пончика, который теперь больше походил на помидор и весь покрылся капельками пота. — Мозоль натрешь… Ой, смотрите, Жук возвращается.

Жук медленно вышел из-за дерева и остановился посреди поляны, глядя на дружков широко раскрытыми от ужаса глазами. В руке у него была какая-то тряпка.

— Лапушка, — сказал он тихо, — а там баба лежит. Мертвая.

— А тут живая лежит! — хохотнул Лысый.

— Нет, правда. — Он бросил тряпку перед собой и медленно сел на снег.

— Что это? — Лысый поднял тряпку, но тут же отбросил и попятился от нее, чуть не налетев спиной на Лапушку с Пончиком.

Это были женские трусы. И они были все в сгустках бурой засохшей крови.

— Бежим! Бежим быстро! — закричал он и бросился наутек. Шмыга тут же сорвался с места и побежал за ним.

— Что, куда?! Что случилось?! — Пончик вскочил и запрыгал на одной ноге, натягивая штаны. — Да он гонит, перестаньте!

— Эй, меня подождите! — Лапушка проворно натянула джинсы и бросилась за парнями.

Жук сидел на мокром грязном снегу и не мог пошевелиться. Только растерянно смотрел на дружков.

— Подождите, а как же она? — спросил шепотом, когда остался совсем один. Потом, по-стариковски кряхтя, встал и тяжело побежал вниз по горе. Выскочил на аллею, чуть не сшиб какого-то старика с воздушным шариком, налетел животом на ограду и бросился к дороге.

Вторник. 11.49 — 12.57

Мартышка, она же Туловище, она же подруга рокеров Оля Симонова, обладала действительно большими «ушами».

Клавдия отметила этот незначительный для следствия факт, когда девчонка вошла в комнату.

Как говорится, сначала долго-долго грудь, а потом девушка. Но рокеры явно были несправедливы, когда говорили, что «уши» висят, как у спаниеля. Нет, эти «уши» торчали с вызывающей прямотой.

— Сколько ж тебе лет? — невольно ахнула Клавдия, уставившись на девчонку.

— Пятнадцать, — сказала Оля, скромно потупившись.

— А честно? — не поверила Клавдия, предполагая, что девчонке никак не меньше девятнадцати-двадцати.

Симонова еще сильнее покраснела и пролепетала:

— Четырнадцать.

«Бывает же такое, — подумала Клавдия философски. — Можно понять Худовского».

— Ну, Оля, расскажи мне, как все было на самом деле?

— Отвра-атно, — поморщилась девочка. — Эти ка-азлы полезли к тому папику, а он давай базлать.

То ли из-за того, что рот Оли был набит жвачкой, то ли по какой другой причине, эти несколько слов она произносила в течение почти двух минут.

— А чего они к нему полезли? — поинтересовалась Клавдия.

— А хер их знает, придурков. — Оля выдула розовый шар и тут же втянула его обратно. Смутилась.

— То есть они с самого начала не собирались нападать на гражданина Худовского?

— Ага, счас, собирались, конечно, — опять протянула девчонка.

— Погоди, они что, так прямо и говорили, что будут нападать на Худовского?

— Ну-у.

— А за что? Он к тебе приставал?

— Кто, папик? Ага, счас. Если бы.

— Чего ж тогда твои друзья решили его бить?

— Какие они мне, на хер, друзья.

Клавдия решила не обращать внимания на лексику Оли Симоновой. Скорее всего, та и не понимала, что лексика ее несколько ненормативна.

— Так, Оля, давай еще раз. Ты пришла с Лешенькой и Васенькой в бар гостиницы «Орленок»…

— Ну, у них бабульки завелись, поканаем, грят, чувиха. А че не поканать…

— Деньги? А откуда, не знаешь?

— Я че, нанялась, у них спрашивать?

— Так, дальше.

— А я им грю, паца-аны, не хер в этом «Орленке» ловить. А они грят, как бы молчи, будем тут.

— И что? — уже осторожнее спрашивала Клавдия.

— Ну мы побазлали малька, а они грят, будем папика бить. Он счас сюда приканает…

— За что бить?

— А хер их знает.

— Значит, ребята знали, что гражданин Худовский придет в бар?

— Ну как бы знали. А че мне будет?

— В смысле?

— Ну вот заловили, че теперь, предкам как бы сообщите?

— Вообще, не мешало бы, — строго сказала Клавдия.

— А че я сделала? Я ниче не сделала.

В советское время Клавдия нашла бы и слова и действия, чтобы эту девчонку как-нибудь привести в чувство. Она сказала бы ей про Гайдара, который командовал дивизией в четырнадцать лет, про пионеров-героев, послала бы представление в детскую комнату милиции. А теперь?

Этой девчонке дадут кое-как доковылять до аттестата или, что скорее, вытурят в ПТУ — технический колледж, кажется, теперь, — а там она не станет марать свои ручонки о станок, не навалится «ушами» на работу. Она очень скоро выйдет в бар гостиницы «Орленок» или какой другой бар. Впрочем, нет, в бар ее не пустят. Там уже все места заняты. Ей начинать придется с улицы.

«Да что это я ее отпеваю? — думала Клавдия, трясясь в троллейбусе, идущем к центру. — Может, попадется парень хороший, замуж выйдет, детей нарожает, будет их обильно кормить своей грудью… Бывают же в жизни чудеса».

Из разговора с девчонкой Клавдия заключила одно — дело с избиением депутата Худовского действительно политическое. Только вот политика эта, скорее всего, мелкая и грязная…

Вторник. 12.07 — 14.43

Постовой гаишник у моста долго ничего не мог понять. Хлопал глазами и морщил свой узкий лоб.

— Там! Там, на Воробьевых! В лесу! Лежит на правом боку! Синяя вся! — кричал Жук, тряся его за портупею и размазывая по лицу сопли. — На правом боку! И сумка красная!

— Какая сумка? — очнулся наконец милиционер. — Кто лежит?

— На правом боку! — повторял все время мальчик. — На правом! Там, в лесу! Женщина лежит! С красной сумкой!

Дальше для него все было как во сне. Милиционер запер его в будке, очень похожей на телефонную, а сам долго ругался с кем-то по рации. Кажется, Жук вырубился. Потом приехали «скорая помощь» и милицейская машина. К Жуку подскочили сразу и милиционер, и врачиха. И, схватив за руки, стали тянуть в разные стороны. Милиционер говорил, что надо показать, надо допросить, а врачиха кричала, что у мальчика нервный срыв, что у мальчика депрессия, и все время тыкала ему в грудь стетоскопом.

Потом машины начали подкатывать одна за другой. Из одной вышла красивая женщина и сказала тихо:

— Пойдем.

В машине она дала ему какую-то таблетку и увела за собой всех, оставив только молодого строгого мужчину.

— Как тебя зовут? — спросил мужчина.

— Ш-шура, — ответил Жук, икая.

— А фамилия?

— Жуков.

— А меня Илья Романович. — Мужчина подмигнул. — Ну рассказывай, Шура Жуков, что ты там видел? — спросил спокойно.

— Мы в лес ходили трахаться, а там женщина мертвая. — Шура Жук опять собирался разреветься, но уже не мог. — Лежит на правом боку.

— Трахаться? — удивился Илья Романович. — А кто это, «мы»?

— Я, Лапушка, Лысый, Пончик и Шмыга.

— Шмыга? — Мужчина засмеялся. — Это кличка, что ли? А у тебя какая кличка?.. Хотя нет, сам угадаю. Жук?

— Жук, — кивнул Шурка.

— Очень оригинально, — ухмыльнулся Илья Романович. — Ну и что вы там нашли, Жук?

— Я нашел. — Шура допил воду и поставил стакан на столик. — Я трахаться не захотел и убежал в лес. А там увидел эту… — Губы у него снова начали подрагивать.

— Молодец, что не захотел, — вовремя хлопнул его по плечу мужчина. — А то подхватил бы какую-нибудь заразу, тебя мамка бы убила. Убила бы?

— Ага. — Шурка снова кивнул и улыбнулся.

— А ты точно уверен, что она мертвая?

— Да. Лежала на правом боку. И трусы радом, все в крови. Илья Романович, а что мне за это будет? — Мальчишка вдруг испугался.

— Ничего. — Мужчина улыбнулся и пожал плечами. — Просто покажешь нам ее, потом мы с тобой кое о чем побеседуем, и все.

— Правда?

— Правда-правда. — Он открыл дверь машины и крикнул: — Лина! Бери чемоданчик. И за мальчишкой присмотри, чтобы чего не случилось.

Через пять минут были на поляне. Шура показал на трусы и сказал:

— Вот. Я дальше не пойду.

— Как это — не пойдешь?! — строго посмотрел на него здоровенный милиционер с пистолетом на поясе. — Давай показывай, парень. У нас и так работы полно.

— Ну ты чего? — Лина присела перед ним на корточки и ласково заглянула в глаза. — Я понимаю, ты маленький, тебе страшно. Но ты только издали покажи, и все. А то мы без тебя не найдем. Хорошо?

— Ничего мне не страшно. — Жуку стало противно, что она с ним так сюсюкает. Он оттолкнул ее и зашагал в лес. — Пошли, она там валяется.

Оглянувшись, он увидел, как один из милиционеров аккуратно кладет окровавленные трусы в полиэтиленовый пакет.

Женщина лежала у старого поваленного тополя. Действительно, на правом боку.

— Вот она! — Шура остановился как вкопанный, как только заметил ее между деревьями. — Можно я пойду?

— Пока нельзя. — Илья Романович развел руками и взял его за плечо. — Ты нам еще должен показать, где ты трусы подобрал.

— Вон там. — Шура испуганно ткнул в кусты. — Они вон там висели.

— Точнее покажи, пожалуйста. — Мужчина повел его к кустам.

Труп уже вовсю щелкали фотоаппаратами.

Лина, как обычно, стояла подальше, пока не позовут, и старалась не смотреть. Во рту опять появилась та самая противная горечь.

— Женщина лет тридцати пяти — сорока, — диктовал эксперт, колдуя вокруг трупа. — Волосы длинные, судя по всему высветленные. Глаза карие, лицо европейское. Судя по всему, убита несколько дней назад. Следов ограбления нет — шуба на месте, золотые серьги на ней, цепочка золотая с кулоном тоже на месте. Все на месте, по крайней мере на первый взгляд. Что там у нас в сумке?

Милиционер стал аккуратно выкладывать перед фотографом содержимое большой красной сумки.

— Два куска мяса. Банка сметаны разливной, яблок восемь штук, три пустых полиэтиленовых пакета. Та-ак, а это что у нас было?.. Ага, судя по запаху — бананы. Только все передавлены и расползлись как каша. Все. — Вывернул сумку, чтобы еще раз проверить. — Ага, нет. Еще две пальчиковые батарейки и два куска мыла «Факс». Теперь все.

— Кому-нибудь это о чем-нибудь говорит? — поинтересовался эксперт, отходя от трупа. — Кто по этому набору определит убийцу? Ставлю пиво.

Никто не обратил внимания.

— Ладно, Линочка, теперь твоя работа.

— Я себя как-то неважно… — виновато улыбнулась Лина.

— Достала, блин, — взорвался Илья Романович. — Ну сколько раз просил мне ее не давать, — неслышно прошипел он и громко добавил: — Линочка, ну так же нельзя. Как выезжаем за «подснежниками», так тебе все время дурно. Ну сколько можно? Давай.

Лина медленно, на негнущихся ногах, двинулась к трупу. Господи, если б кто только знал, как она ненавидит свою работу. Ей и смотреть на мертвое тело жутко, не то что прикасаться.

— Так. — Она присела на корточки и постаралась сосредоточиться на том, что это всего лишь работа. — На голове и шее видно две раны, из-за которых, судя по всему, и наступила смерть. Колотая и резаная.

За ней внимательно записывали. Одна отрада в работе — когда ты говоришь, тебя слушают и записывают.

— Глубокая рана лобовой части черепа. Пробита черепная коробка. Вторая на шее. Рана довольно обширная — от сонной артерии до правой скулы…

Она продолжала и продолжала говорить. Говорить как можно суше, как можно официальней. И старалась не думать о том, что у этой женщины все лицо и вся грудь залиты кровью. Наверно, она жутко умирала. Хотя нет. Скорее, ножом по горлу — это для верности. А убил ее первый удар, в лоб. Смерть наступила в течение двух-трех секунд.

— Так, вроде все. — Хотя, конечно, это было далеко не все. Надо было раздеть женщину или хотя бы внимательно осмотреть под одеждой, но Лина почувствовала, что еще мгновение — и она упадет в обморок.

— Линочка, а ты, пардон, не хочешь поинтересоваться, почему это ее трусы висели на веточке? — язвительно спросил оперативник. — Или мне это сделать?

Нет, этого она не выдержит. Лина беспомощно посмотрела на Илью Романовича.

— Вперед, — жестко сказал он.

— Ладно. — Лина набрала в легкие побольше воздуха и повернула обратно. — Только приподнимите ее, чтобы я смогла задрать юбку.

Двое милиционеров нехотя сдвинулись с места.

Приподняв юбку и с трудом раздвинув окоченевшие ноги трупа, Лина тут же отскочила в сторону.

— О Боже! Это ужас! — Она готова была заскочить за ближайшее дерево, но довольно глупо будет, если ее начнет тошнить при всей бригаде. — О Боже… Подождите, я сейчас. Сейчас-сейчас. — Она снова присела над трупом. — Так, значит, так… О Боже… У нее… Уф-ф, у нее тут все зашито. Грубой ниткой.

— Что — зашито? — переспросил милиционер.

— Новиков, ну что у женщины может быть зашито между ног?! — вступился за Лину Илья Романович.

— Шов довольно ровный. — Лина готова была потерять сознание. — Судя по всему, не ручная работа. Нитка толстая, капроновая. Анус не поврежден. Ссадин на внутренней стороне бедер нет — скорее всего, он делал это, когда женщина была уже мертва По поводу сексуальных контактов можно будет сказать только в лаборатории.

— А это что, не сексуальный контакт? — в сердцах воскликнул Илья Романович и толкнул фотографа под локоть. — Чего стоишь?! Щелкай давай!

Лина встала с колен, но все еще не отходила от женщины. Стояла и смотрела на ее мертвое посиневшее лицо, залитое бурой заскорузлой кровью. Самое страшное в лице трупа то, что через несколько дней губы у него начинают ползти вверх, обнажая оба ряда зубов. Лицо как будто смеется, даже не смеется, а скорее скалится.

— Подождите, что это? — Лина вдруг подошла ближе, всматриваясь в это лицо более пристально. — А вы знаете, у нее что-то во рту.

— Что? Где? Фотографа, быстро! — вокруг тела опять началась суета. — Ты сможешь достать и не повредить?

— Не знаю, попробую. — Лина неуверенно посмотрела на Игната. — Дайте мне пинцет.

— Криминалист! Куда девался криминалист?! — кричал старший оперативник. — И когда, наконец, оцепят район?!

Скулы у женщины окоченели и не разжимались.

— Я боюсь поломать зубы. — Лоб у Лины покрылся испариной. — Мне кажется, это бумага. Да. Это листок бумаги.

— Ну так вынимай. — Криминалист, огромный толстый дядька, был уже тут как тут и нервно топтался рядом. — Только постарайся не порвать.

— Трудно. — Лина, преодолевая отвращение, засунула пинцет женщине в рот. — Она вся пропиталась кровью. Может, лучше в лаборатории?

— Лучше, Линочка, лучше. — Криминалист потирал руки. — Но здесь быстрее будет. Принесите кто-нибудь фонарь! Дайте света!

Комок бумаги прилип к языку и к нёбу. Видно, у нее горлом шла кровь. Никак не хотел отцепляться.

— Не могу. Здесь порву. — Лина вытерла пот.

— Но ты хоть сможешь рассмотреть, что это за бумага? — Криминалист умоляюще сложил ладони. — Посмотри, очень тебя прошу. Это газета?.. Деньги? Что это?

— По-моему, газета. — Лина нервно сглотнула. Вдруг встретилась взглядом с Шурой и ей почему-то стало неловко, что этот мальчик все видел. — Вы что, сдурели? Уведите ребенка.

— Почему он еще здесь? — закричал оперативник. — Отведите его в машину, допросите и позвоните его родителям!

— Не надо родителям, — заныл Жук. Но его никто не послушал.

— Так сможешь прочесть или нет? — криминалист пристально посмотрел ей в глаза.

— Постараюсь, дядя Гоша. Только пусть еще посветят.

Принесли несколько ручных фонарей и направили женщине прямо в рот. Лина присела и начала аккуратно разворачивать бумагу, стараясь разглядеть хоть что-нибудь.

— Так, здесь ничего не видно. Все в крови. — Коленки у нее уже не тряслись и тошнота отступила. Наступила какая-то прострация, какое-то полное безразличие ко всему происходящему. — Вот тут что-то. Свет сюда, сюда направьте. Та-ак. Ага, вот.

Все напряженно молчали, затаив дыхание. Было такое впечатление, что Лина сейчас прочтет имя убийцы.

— Ну, что там?

— «…нов Израилев…» — начала читать Лина. — Плохо видно… Ага, «сынов Израилевых; скажи им: …итесь хлебом, и…». Все, дальше ничего не видно. — Она подняла глаза и удивленно посмотрела на криминалиста.

Тот молча достал из кармана пачку сигарет, долго распечатывал ее в полном молчании, вынул сигарету, прикурил, выпустил струйку дыма и, оглядев всех присутствующих, как-то даже торжественно произнес:

— Это, господа, полный пи…ц.

— Что? — не понял оперативник. — Да ты можешь яснее?

— Сынов Израилевых; скажи им… — Дядя Гоша прошелся взад-вперед, скрипя снегом под ногами. — Это, господа, страница из Библии, если я не ошибаюсь. Точнее сказать не могу. А раз это страничка из Библии, то у нас на шее, господа, появился религиозный маньячок. — Он вздохнул и вдруг со злостью швырнул сигарету под ноги. — А это еще один «висяк», господа. Да какой!.. Поздравляю всех! Давайте заканчивайте тут все, а я пошел в машину. Линочка, я тебя прошу, осмотри ее повнимательней. Может, еще что-нибудь интересное обнаружишь.

— Да-да, хорошо.

Дядя Гоша ушел вниз, на аллею. Фотограф продолжал щелкать, милиционеры все протоколировали, Илья Романович складывал инструменты, а Лина опять занялась трупом. Еще раз залезла под юбку, проверила, нет ли ссадин на запястьях, осмотрела раны и уже хотела дать команду, чтобы ее грузили на носилки, но решила посмотреть под шубой.

И правильно решила, потому что свитер у женщины был задран и под ним, на животе, был вырезан крест.

— Фотограф! Где фотограф?! — закричала она. — Быстро, быстро снимайте это!

— Он уже в машину ушел, — сказал кто-то.

— Так сходите за ним! Быстрее. Тут у нее крест на животе вырезан!

Кто-то побежал за фотографом, а Лина устало бухнулась на колени. Это было уже выше ее сил. Ну ладно просто убить человека. Но еще зашить грубой ниткой влагалище, запихнуть в рот кусок Библии, да еще и крест на животе вырезать. Это же не человек, а просто зверь какой-то. Как такое можно сделать? Такое даже выдумать, представить себе трудно, а оно вот, рядом, лежит на снегу. Правду кто-то сказал, что нет предела человеческим возможностям.

Через полчаса труп погрузили на носилки и унесли. Лина медленно поднялась с земли и побрела к машине.

— Как ты? — К ней подошел Илья Романович, и они зашагали рядом. — У меня там бутылочка медицинского припрятана. Можешь выпить немного — легче станет.

— Не хочу. — Лина шла и смотрела себе под ноги. — Я уже ничего не хочу. И потом, мне еще работать сегодня.

— Да-да, я понимаю. — Илья быстро закивал. — Трудно к такому привыкнуть. Сигарету хочешь?

— Да, трудно. Спасибо, я не курю. — Лина попыталась улыбнуться. — Вообще невозможно. Все, завтра подаю заявление. С меня хватит.

— Да ты что? Перестань. — Илья Романович положил руку ей на плечо. — Я не хочу сказать, что со временем привыкнешь — к такому лучше вообще не привыкать, — но ведь…

— Что? — Она остановилась и посмотрела ему в глаза. — Да ты знаешь, что я уже год мяса в рот брать не могу? И засыпаю только при включенном свете. Это тебе как?

Илья Романович отвел взгляд.

— А то, что я с мужем собственным спать не могу? А то, что я уже забыла, когда у меня… В общем!.. Я уже и не женщина как будто! Это все ерунда, правда? Да я каждый свой труп по имени-отчеству помню, разбуди меня среди ночи — как таблицу умножения расскажу. Нет, все, не могу.

Илья Романович шагал рядом и молчал. Лучше в этот момент не переубеждать, а то действительно уйдет. До оперативника доходили слухи, что она кладет заявление на стол начальника после каждого выезда. У него даже специальная папка есть.

Когда сели в машину и уже собирались ехать, в окошко постучал криминалист.

— Линочка, результаты как можно быстрее нужны. Постарайся, а?

— Хорошо, постараюсь. Как, установили личность?

— Еще нет. — Он вздохнул и развел руками. — Но выясним. К концу дня установим, будь спокойна.

Водитель завел мотор, и машина вырулила на дорогу.

— Слушай, Илья Романович, можно тебя попросить? — спросила Лина, когда подъезжали к Садовому кольцу. — Дальше без меня. Я немножко пройтись хочу по свежему воздуху.

— Конечно-конечно. — Он хлопнул водителя по плечу. — Останови у светофора.

Машина притормозила, и Лина вышла на улицу. Уже хотела идти, но оперативник вдруг вышел вместе с ней.

— Лина, я хотел тебе сказать… — Он опустил голову.

— Что?

— Ты прости меня, ладно?

— За что? — удивилась она.

— Так… Не знаю. Просто прости, и все. — Он пожал плечами и сел обратно в машину.

Вторник. 15.36 — 17.04

Адвоката еще не было, поэтому Клавдия просто рассказывала Смирнову про Витю. Она делала это не без умысла. У следователя нет возможности наказать преступника, более того, сейчас, когда на предварительном следствии обязательно присутствует адвокат, даже собственное отношение выказать весьма опасно. Адвокат потом скажет, что следователь испытывал личную неприязнь к подследственному. Эти адвокаты стали очень быстро перенимать все «достижения» западной системы правосудия.

Но поскольку вся эта история касалась Клавдии лично, ей хотелось хоть как-то, если не наказать, то хотя бы устыдить Смирнова.

И вот она рассказывала ему о Витеньке. Рассказывала и смотрела отчиму прямо в глаза.

Это был, конечно, достаточно садистский способ наказания, но Клавдия, понимая отчетливо, что она сейчас бестактна и зла, тем не менее испытывала какую-то скрытую радость, мучая Смирнова.

А тот действительно мучился. У него на глазах блестели слезы. Он утирал их как-то полуинтеллигентски мизинчиком. Но он в самом деле плакал.

«Ничего, — мстительно думала Клавдия. — Так им всем и надо».

Не замечая того, что думает о Смирнове почему-то во множественном числе.

Вошедший в комнату адвокат с удивлением посмотрел на своего подзащитного.

— Вы плакали, Смирнов? — спросил он.

— Нет, нет, — быстро сказал Сергей. — Что-то в глаз попало.

«Сейчас я тебе действительно кое-что в глаз залеплю, — подумала Клавдия, начиная допрос. — Сейчас у тебя глаза на лоб полезут».

Когда формальности были соблюдены, заполнена шапка протокола и все такое, Клавдия спросила как бы между прочим:

— Сергей Владимирович, вы прописаны…

— В Твери.

— Мгм. В прошлый раз мы остановились с вами… на чем?

— Я нашел Нину…

— Да-да… Дальше картина более или менее ясна. А знаете что, давайте просто поговорим о вашей жизни с Ниной Николаевной Кокошиной.

Это был еще один продуманный ход, тоже довольно жестокий. Но иначе, понимала Клавдия, Смирнова к стенке не припрешь. А в том, что его надо было уже окончательно колоть, она не сомневалась.

— Что вы имеете?.. — немного растерялся Смирнов.

«Есть, — подумала Клавдия. — Тепло».

— Ну вот, вы пили, работы у вас не было. Насколько я понимаю, вы жили на иждивении Кокошиной.

— Да, — еле слышно сказал Смирнов.

— Как она к этому относилась?

— К чему?

— Ко всему.

— Вы можете мне не верить… Нина меня любила…

— То есть ей было все равно, что вы таскаете из дому вещи, продаете их, что пропиваете…

— Простите, — подал голос адвокат. — Эти ваши утверждения на чем основаны?

— На личных впечатлениях, — сказала Клавдия. — Или это не так, Смирнов?

— Так.

— Ну вот, я и спрашиваю, неужели Нине Николаевне было это все равно?

— Она меня любила, — повторил Смирнов, но уже не так убежденно.

— И все вам прощала?

— Да…

— Верю. Верю, что сначала она действительно старалась войти в ваше положение. И продолжалось это довольно долго. Два года. Вы ведь уже два года не работаете, так, Смирнов?

— Да.

— А ей приходилось работать, воспитывать сына. Да еще и вас содержать.

— Я работал иногда…

Клавдия даже не обратила внимания на эти слова:

— А сколько раз вы отводили в садик Витю?

Смирнов пожал плечами.

— Это имеет отношение к делу? — спросил адвокат.

— Прямое. Так сколько?

— Я отводил иногда.

— В садике вас помнят весьма смутно. Раза три-четыре наберется за два года, а?

Смирнов молчал.

— Но вы утверждаете, что Нина Николаевна Кокошина все вам прощала. Да?

— Она любила меня, — уже обреченно сказал Кокошин.

— Простите, но у меня другие сведения, — сказала Клавдия.

Кокошин сверкнул испуганными глазами.

— Простите, Клавдия Васильевна, откуда у вас могут быть сведения о взаимоотношениях Кокошиной и Смирнова? — мягко вступил адвокат.

— Очень просто. Как раз сегодня в суде должно было разбираться одно банальное дело. О разводе.

И Клавдия выложила на стол бумагу.

— Вот заявление, написанное Кокошиной. Вот повестка суда. Неужели вы об этом не знали, Смирнов?

— Я не знал…

— Странно, повестка подписана вами. — Клавдия протянула бумаги адвокату. — Или нам придется проводить графологическую экспертизу?

— Простите, Клавдия Васильевна, но я все-таки не понимаю, — снова вступил адвокат, на сей раз уже пожестче, — какое это имеет отношение к делу? Мало ли людей разводится, это не повод…

— Разумеется, — кивнула Клавдия. — Но я все-таки хочу спросить Смирнова, вы знали о разводе?

— Знал, — буркнул тот.

— А простите за нескромный вопрос, где вы собирались жить после развода?

— Простите, Клавдия Васильевна, — снова сказал адвокат, но Клавдия его перебила:

— Нет уж, вы простите. Следствие должно охватить самый широкий круг доказательств, деталей и мотивов. А уж вам и суду решать — имеют они отношение к делу или нет. Пожалуйста, не мешайте мне вести допрос.

Адвокат стал что-то быстро строчить в блокноте.

— Я повторяю свой вопрос, Смирнов, где вы собирались жить после развода?

— Я собирался уехать в Тверь.

— Правда?

— У вас есть основания сомневаться? — уже перешел на прямое пикирование адвокат.

— Да, есть. И очень веские.

— Надеюсь, что очень веские. Ведь вы сами спросили моего подзащитного, где он прописан. Он действительно прописан в Твери. Значит, на жилплощадь Кокошиной никакого права не имел. Значит, выдвигать квартирный вопрос мотивом убийства — мягко говоря…

— Это документ о приватизации, — вставила Клавдия. — Квартира была уже личной собственностью Кокошиной.

Адвокат поднялся со своего места и осторожно взял бумагу.

— Вы знали об этом, Смирнов? — вместо Клавдии спросил адвокат.

— Он знал, — вместо Смирнова сказала Клавдия. — На документе его отпечатки.

— Ну и что?! — воскликнул Сергей. — И что из этого?

— О! Здорово, — не удержалась Клавдия. — Вы, оказывается, не знали, что в случае смерти одного из супругов все имущество переходит другому.

Смирнов обернулся к адвокату. Тот отвел глаза.

— Ну что, теперь цепочка как-то выстраивается? — спросила Клавдия.

— Из-за квартиры?! — довольно натурально выкатил глаза Смирнов. — Да и в мыслях не было.

— Это косвенные улики, — согласился адвокат.

— Как сказать, — улыбнулась Клавдия и снова полезла в папку с бумагами.

Адвокат уже со страхом наблюдал за ее действиями.

— Вот показания некоего Кутько Петра Захаровича. Вы знаете такого, Смирнов?

— Да!

— Зачитываю. «Смирнов часто приходил ко мне занять денег на выпивку. А когда я ему сказал, что он уже должен мне два миллиона рублей и что пора бы отдать долг, Смирнов заявил, что скоро у него будет много денег…»

— И когда вы все успели? — ехидно сказал адвокат.

— Работаю, — мимоходом ответила Клавдия. — «А когда я спросил у него, откуда же возьмутся деньги, Смирнов сказал, что собирается продавать квартиру…»

— Что ж вы молчите?! — закричал Смирнов, оборачиваясь к адвокату. — Скажите ей!

Адвокат молчал.

— Вот как получается, Смирнов. Выдернуть сумку из рук, это вы здорово придумали. Вообще, все обставили классно. Ну, конечно, станет родной муж так издеваться над собственной женой? Никогда не станет. Вы ведь это просчитали, Смирнов?

— Вы жестокая… вы злая… как вы можете… — сквозь зубы проговорил Сергей.

— Смирнов, не надо, — одернул его адвокат.

— Но я не убивал!!!

Вторник. 17.12 — 20.45

Лина вернулась на работу только к вечеру. Часа три побродила по улицам. Долго сидела в каком-то сквере на лавочке и смотрела, как дети ломают старого снеговика. Раскидывали они его с каким-то непонятным остервенением. Странно, почему в человеке так сильно сидит тяга к разрушению. Даже в ребенке. Даже песенка такая есть — «оторвали мишке лапу…». Самый сильный мужчина — тот, который лучше всех дерется. А почему не тот, который лучше всех строит дома? Или пашет землю? Странно. Хотя у зверей тоже такие привычки. Даже ягнята, самые безобидные твари, начинают бодаться друг с другом, выясняя, кто сильней. Естественный отбор. Ужасное какое-то определение. Если бы этот отбор устроили среди людей, ее бы точно не отобрали, это Лина знала наверняка. Сразу пошла бы под нож, как слабая и непригодная к выживанию.

— Я все устроил, — сразу сказал Илья Романович, как только они встретились в коридоре. — Ну как ты? Отошла маленько?

— Самую капельку. — Волконская слабо улыбнулась.

Дежурный патологоанатом куда-то отлучился и пришлось его ждать. Лина минут пять бродила по залу, между лежаками, накрытыми белыми простынями. Эти белые покрывала были даже еще страшнее, чем то, что лежит под ними. Мужчины и женщины. Молодые и старые. Красивые и не очень. Не прошли естественный отбор…

— A-а, это ты, Волконская. Приветик. — Сивцев широко улыбался.

— Здрасте, Жень Палыч. — Лина очнулась от своих мрачных мыслей. — Ну что, выяснили что-нибудь новенькое?

Сивцев сел и начал рыться в журнале.

— Так-так-та-ак. Поступила в пятнадцать ноль восемь. Убийство. Конечно, убийство. К нам только по такому блату попасть можно.

— Личность установили?

— Да. — Он перелистнул несколько страниц. — Позвонили в семнадцать сорок. Панова Любовь Эдуардовна, пятьдесят четвертого года рождения. Работала педагогом по сольфеджио. Мужа нет, дочь проживает в Питере. Это тебе интересно?

— Вскрытие уже делали?

— Коне-ечно. — Жень Палыч широко улыбнулся. — Для тебя — все что угодно.

— Ну и как?

— Да ничего особенного, по предварительным результатам. «Смерть наступила от кровоизлияния в мозг, — начал читать протокол, — в результате проникающего ранения острым предметом. Предположительно нож».

— Это какой же нож должен быть, чтобы проломить череп? — удивилась Лина.

— Ну лезвие не очень длинное. — Он пожал плечами. — Да сейчас такие ножи в любой палатке продаются… Та-ак, потом еще резаная рана горла. Пересечена сонная артерия, трахея и гортань. Но это уже после смерти — вытекло бы больше крови, если бы сердце стучало. На животе три неглубоких шрама в форме креста. Про бумагу во рту знаешь?

— Да. — Лина кивнула. — Что это было?

— Страница из Библии. Книга Исход, главы пятнадцатая — семнадцатая. Уже отправили криминалистам. Половые губы зашиты грубой ниткой. Шов машинный. Кстати, индийцы имеют более романтическое название — цветок… — Сивцев не договорил, вдруг наморщил лоб, словно пытался что-то вспомнить.

— Половой контакт? — отвлекла его Лина.

— А?.. Нет, нет. — Врач покачал головой. — Точно не было. Вообще. Ни орального, ни анального.

— Все? — спросила она.

— Остальное через месяц. — Сивцев улыбнулся и развел руками. — Сама знаешь.

— Да, знаю. — Лина улыбнулась и чмокнула его в лысину — своеобразный ритуал, благодаря которому Сивцев обследовал ее материалы в первую очередь. Если она, конечно, просила. — Ну ладно, спасибо.

— Да, кстати! — Сивцев вдруг хлопнул себя по лбу. — Вспомнил! Я уже один раз такой шов распарывал. И совсем недавно, кстати… Кому же я делал?

— Правда? — Лина посмотрела на него с ужасом в глазах. — Так это что, уже «сериал»?

— Я ж не сыщик. — Он пожал плечами и стал опять листать журнал. — Ага, вот. Кокошина Нина Николаевна. Господи, для Дежкиной делал!.. Проникающее головы и горло. Слушай, все как у этой.

— А крест был? — Лина почувствовала, что ее начинает бить озноб. — Был крест или нет?

— Нет, креста не было. И во рту тоже только зубы. — Сивцев улыбнулся. — Так что, может, еще и не сериал.

— А зашитое влагалище?

— Это не ко мне. — Евгений Павлович перестал улыбаться.

— В любом случае нужно будет послать бумагу.

— Ну вот. — Сивцев вздохнул. — Опять бумага… Я привык с людьми работать.

Хотя шутка и была довольно мрачной, Лина тем не менее слегка улыбнулась…

Вторник. 20.11 — 22.22

— Тетя Куава, что ты деуаешь? — вертелся под ногами Витенька. — Хочешь, я тебе помогу?

— Спасибо, маленький, не стоит. Это я должна сделать сама.

— А что ты деуаешь?

— Да так, собираю кое-какие ненужные вещи.

— Тебе это не нужно? — удивился мальчик, когда Клавдия засунула в чемодан пачку белоснежных, накрахмаленных рубашек.

— Нет, маленький мой, я рубашки не ношу.

— А дядя Федя?

— А дядя Федя носит. Вот я ему и отдам.

Ленка вышла из своей комнаты и сунула в чемодан какую-то коробку.

— Это что? — спросила Клавдия.

— Это его подарки паршивые, — сказала дочь. — Не нужно мне.

— Не надо, Ленусь, это мелко, — сказала Клавдия. — Это стыдно.

— А я и не крупная. И мне не стыдно. Это пусть ему будет стыдно.

— Кончай, Лен, не опускайся ты до него, — выглянул из своей комнаты Макс.

— А я не понимаю, что это вы говорите! — закричала Ленка, размахивая руками. — Он предал нас, значит…

— Витюша, пойди поиграй на компьютере, — попросила Клавдия.

— Не-а, — сказал мальчик.

— Пойди, пойди, — приказала Ленка. — Нечего тебе тут…

— Ой, только погоди, я модем включил, — опередил Витю Макс. — Не трогай ничего.

— А что такое — модем? — спросил мальчик, уходя за Максом в его комнату.

— Лен, доченька моя, — попыталась обнять дочь Клавдия. — Мне тоже тяжело, ты же понимаешь. Но давай не будем…

— Будем, ма, будем! Ты вечно! Тебе на голову садятся, а ты?!

— Кто это мне на голову садится?

— Все! Вон даже Витькина бабка — деньги, вишь, ей давай, чтобы собственного внука воспитывать.

— Ну и что? У нее пенсия маленькая, — не очень уверенно сказала Клавдия.

— Ага! Ты уже и ей собираешься помогать?! — развела руками дочь. — Ну, мать!..

— А классная штука, — вернулся Макс. — Представляете, можно даже переписываться с Австралией.

Ленка и Клавдия уставились на него.

— Это я про модем. Вот газеты читать можно. Даже американские.

— Тоже газеты будешь читать? — спросила Ленка язвительно.

— А что? Знаешь, как интересно. Кстати, сейчас вот про Гольфмана прочитал. Что он в Америке собирается создать русское шоу. Это же тот, кто Шальнова застрелил, да?

— Да, — сказала Клавдия. Она, естественно, рассказывала сыну обо всех подробностях этого дела. Макс Шальнова когда-то слушал запоем. — Только это, пока суда не было, утверждать нельзя.

— А! Ваши юридические крючки, — махнул рукой Макс. — Надо было давно его арестовать. Ты ж говорила, Чубаристов за ним ездил.

— Ездил, только Гольфмана в Америке нет.

— Как это? Он уже там полгода живет. Вон в газете…

— Отстань ты со своей газетой! — толкнула брата в грудь Ленка. — Такой хитрый, да?! Лучше бы собрал папашкины вещи и тоже отдал, или жалко?

— Погоди, — сказала Клавдия. — Как — полгода?

— Почитай сама, — пожал плечами Макс.