Суббота. 14.29 — 15.41
Есть такая игра — нужно из маленьких бесформенных разноцветных кусочков сложить картинку. На всех книжных развалах продается. Игра скучная и долгая, в которой сам результат совсем не стоит тех усилий, которые на него затрачены.
Именно эту игру и напоминала работа, которую должна была теперь провернуть Дежкина. И провернуть в кратчайшие сроки. Сопоставлять улики, сотни раз перечитывать протоколы вскрытий, протоколы допросов, протягивать от одного к другому тонкие, непрочные ниточки и стараться нарастить их до состояния толстого, нервущегося троса. Иначе в суде все развалится, как через два месяца разваливается дачный домик, построенный за неделю шабашниками.
А не клеилось тут многое. Строго говоря, почти ничего не клеилось, хотя на первый взгляд дело выглядело ясным, как стеклышко.
Если это Карев убил, а тут сомнений почти не осталось, то почему все остальное не сходится? Почему на машинке не обнаружено следов крови? Ладно, эти следы он мог уничтожить. Но мотив? Даже у самого сумасшедшего маньяка есть вполне конкретный мотив. Мотив, который этот маньяк может четко и ясно изложить. Карев же лепечет что-то невнятное про то, что женщина порочна по своей сути, что женщин даже в священники не берут, что Ева совершила первородный грех и теперь все женщины должны нести за это наказание. Ну хорошо, допустим. Но почему тогда только блондинки в шубах? Они что, более грешны, чем брюнетки в пальто или шатенки в куртках? Какая-то ерунда. Да и на молитву к нему в основном одни женщины ходили, хоть и пожилые. Их ведь он не перерезал. Какая-то чушь…
На все эти вопросы должен ответить Кленов, который вот уже час как уехал на допрос. Вернется наверняка только к вечеру. А до того времени остается только сидеть и ждать, убивая время заполнением всевозможных бумажек. Игорь поехал в архив, подробнее заниматься Хабаровском, Беркович опять на каком-то выезде.
— Привет, госпожа следователь.
Чубаристов застрял в двери, словно не решался войти.
— Заходи, Виктор. Чаю хочешь? Пирожки есть.
— Не без удовольствия. — Чубаристов вошел и сел. — Ну что, готова выслушать меня?
— Готова. — Клава захлопнула папку и полезла в стол за стаканами. — Давно готова.
— Видишь, я раньше срока. Ведь неделя еще не прошла. М-м, какая вкуснятина. Может, мне жениться уже пора?
— Давно пора.
— Уверена? — посмотрел на Клавдию Виктор.
— Да, уверена, — лучезарно улыбнулась Клавдия.
— Так надо понимать, что у тебя на семейном фронте…
— На семейном фронте фронта больше нет.
— Поздравляю.
— Спасибо.
— Так вот ты про спортсменов спрашивала. И так все шишки на мою голову…
— А ты там с какого боку? — Клава пододвинула Виктору стакан. — Осторожно, горячий.
— Спасибо. — Чубаристов зазвенел ложечкой. — Да я же просто курировал отправку команды, вот они меня и привлекли. Так сказать, на общественных началах. Понимаешь, это же курам на смех! Больше никогда не возьмусь. Уже пальцы болят объяснительные записки строчить. Писатели, наверно, меньше пишут. У меня уже больше томов, чем у Чехова и Горького, вместе взятых. Как до уровня всех Дюма доберусь, так на пенсию пойду. Ладно, Клавдия, спасибо за пирожки. Один с собой забираю. Поскакал.
— Это все?
— Да нет никакой моей вины! — развел руками Чубаристов. — Я и нервничаю так, что постоянно все на меня валится. Словно кто-то специально подставляет.
— Кто?
— Знать бы… — Чубаристов опустил голову. — И ты на меня не обижайся. Нервы никуда.
— А знаешь, я так и подумала, если бы было что-то, ты бы не нервничал.
— Все-таки ты баба прозорливая, — как бы с укоризной сказал Чубаристов.
— Я не баба, — улыбнулась Клавдия. — Я тетя.
Суббота. 15.43 — 17.33
— Ну как, похоже? — Кленов протянул Кареву вырезанный силуэт.
— Похоже. — Дьячок улыбнулся, щурясь от бьющей в глаза лампы. — А вы в субботу работаете?
— Да, приходится вот, вы ведь тоже? — полунамеком спросил Кленов.
Здесь, в тюрьме, Карев как-то изменился. Слетел весь пафос, все ерничество, и остался нормальный человек. Правда, не совсем нормальный, потому что чувствовал он себя неуютно в этом качестве.
— Это вас специально учат? Ну вот вырезать…
— Не-ет! — Коля засмеялся. — Хобби. Очень помогает сосредоточиться на том, с кем разговариваешь. Ну да ладно, давайте дальше. Я так и не понял, зачем вы их убивали? Отчего такая ненависть к женщинам?
— Какая вам разница? — Карев пожал плечами и отвернулся. — Значит, есть причины. Готов понести наказание.
— Скажите, Геннадий Васильевич, а вы… Ну с женщинами у вас было что-нибудь? Влюблялись хоть раз? Это личный вопрос, можете не отвечать.
— Ну почему же. — Карев улыбнулся. — Конечно, влюблялся. Только давно, в школе. Была у нас учительница в восьмом классе, Аза Гавриловна, физичка. Молодая, красивая.
— Блондинка? — Кленов улыбнулся.
— Нет, почему? Брюнетка. Она казашка была. Маленькая, стройная.
— Ну и чем кончилось?
— Да ничем. — Дьячок пожал плечами. — Уехала она. Замуж вышла за военного и уехала куда-то в Прибалтику.
— И все? Больше никого не было? — Кленов взял со стола бумажку и стал вырезать второй портрет.
— Нет. Больше никого.
— Скажите, а почему вы решили священником стать? Вы ведь говорили, что семья у вас неверующая была.
— Ну и что? — возмутился Карев. — А я вот верующий. У нас сосед был, священник, очень добрый человек. Я к нему часто в гости ходил, так, чтобы бабы не видели. Он мне все и растолковал.
— А какие у вас были взаимоотношения с сестрами? — спросил Кленов, неожиданно перескочив на другую тему. — Вы ведь младшим были в семье. Росли без отца, вокруг одни женщины, так? Вы постоянно чувствовали на себе их опеку, они вас постоянно нянчили, как куклу, в детстве заставляли играть в их игры, так?
— Да. А как вы догадались?
Кленов улыбнулся.
— Потом вы подросли, — продолжал он, — мальчишки во дворе стали дразнить вас маменькиным сынком, даже, наверно, побили пару раз, так?
— Не помню. — Карев покраснел.
— А вы не могли дать сдачи, потому что просто не умели драться. Сестры ведь были намного старше вас, уже почти женщины. А в их возрасте не принято драться, даже во время игры. Правильно?
— Почему вы так решили?
— Вы не обижайтесь, — улыбнулся Кленов. — Может, это все было и не так, совсем не так. Но тогда вы меня поправьте.
Карев не ответил.
— Ну а потом вы еще подросли, — продолжил Николай Николаевич, чикая ножничками по бумаге. — И вас стали интересовать женщины. Жили вы в однокомнатной квартирке, и сестры спали совсем рядом. Поэтому иногда вам случалось подсмотреть их голыми. Молодые, красивые женщины, и голые. Вас это жутко возбуждало, так?.. Потом вы стали подсматривать за ними специально. Вы не стесняйтесь, все через это прошли. Я сам подсматривал за соседкой. Мы тогда жили в коммуналке. Я забирался в туалет, когда она мылась в ванной, и подглядывал за ней через маленькое окошко под потолком, пока меня не застукал ее муж и не надрал уши.
— И правильно сделал, — зло прошипел Карев.
— Конечно, правильно. Только вам надрать уши было некому. Вы занимались мастурбацией, когда подсматривали?.. Это тогда вы влюбились в учительницу? Почему вы возненавидели женщин? Вас поймали на горячем? Вы увидели сестру с другим мужчиной? Они занимались любовью? — Кленов вдруг начал сыпать вопросами как из пулемета. — Он своими грязными руками лапал ее красивое тело, которое вы боготворили? Ей это было приятно? Она кричала?
— Кровь, — вдруг тихо произнес Карев.
— Что? — Николай Николаевич замолчал.
— Кровь, — повторил тот. — Я увидел у нее кровь… там.
— Менструация?
— Да. — Карев покраснел. — Прямо оттуда. Меня стошнило.
— Понятно. — Кленов глубоко вздохнул. — Это вызвало у вас такое отвращение, что вы долго не могли смотреть на женщин без чувства гадливости. Но они были везде. Во дворе, на улице, в школе, дома. Особенно дома. С мальчиками вашего возраста вы не общались или почти не общались, а девушки были вам противны. И тогда вы начали ходить к соседу-священнику. Я все правильно говорю?
— Да, правильно.
— Он часто повторял вам о любви к Богу, и ваше сексуальное чувство переориентировалось на религию. Вы стали получать удовольствие от молитв, четкого соблюдения всех правил, постов и тому подобного. А главное — от того, что все прихожане в церкви этого священника жутко боялись. Он ведь был строгим?
— Жутко строгим. — Дьячок кивнул. — Не то что…
— Вам нравилось, что все целуют ему руку, кланяются, когда он к ним обращается. Это поклонение очень вас привлекало. Поэтому вы и решили пойти в семинарию. Тут я уже не спрашиваю вас, прав я или нет.
Дьячок пожал плечами и опустил голову. Кленову это не очень понравилось. Но он продолжал.
— В семинарию вы поступили довольно легко. И там вас больше всего поразило, что ваши сверстники вдруг общаются с вами на равных. И вам, как ни странно, это не понравилось. Вы уже к тому времени признавали только два вида общения между людьми — или власть, или подчинение. Как в церкви. Вы не могли быть одним из многих. Тогда вы бросили семинарию и пошли в дьяконы. Или вас вышибли? За что?
— Вино, — признался Карев. — Я начал пить.
— Хорошо, оставим это. Скажите, за что вы убили первую женщину?
Дьячок вздрогнул. Посмотрел на Кленова и начал бубнить себе под нос:
— Ну, я убил Юльку потому, что она была слишком… слишком откровенно одета. Да, слишком откровенно.
Николай Николаевич вздохнул.
— Неправда. Скажите мне правду, прошу вас. И вам станет легче, и мне. Вы тогда были пьяны? Она как-нибудь подшутила над вами? Вы хотели с ней поговорить, а она не стала слушать? Или что там у вас произошло?
— Она дома меня не замечала. А потом как-то раз… попросила у меня прикурить. Я начал говорить, что женщины не должны курить, но она только засмеялась и сказала, что мне место в церкви.
— И это вас оскорбило. — Кленов закивал. — Вы попытались ее образумить, но она только еще больше вам нагрубила. Вы тогда были пьяны?
— Да, немного. — Дьячок пожал плечами.
— Что было дальше? — Кленов положил на стол черный силуэт. Человек в сутане и с крестом в высоко поднятой руке.
— Дальше я пошел за ней. — Карев краем глаза взглянул на силуэт. — Проводил ее до места, где нет людей, и попытался еще раз поговорить. Но она даже не стала слушать. И тогда я…
— Понятно. Дальше можете не продолжать. — Николай Николаевич уже вертел в руках новую бумажку. — Скажите лучше, почему вы не хотели популярности? Вы ведь сами это сказали? Мне казалось, что вам наоборот должно это льстить. Заметки в газетах, таинственный религиозный маньяк и тому подобное. Вы ведь специально покупали газеты с заметками про это. Почему?
— Покупать я стал после того, как ко мне приходил ваш сотрудник. Молоденький такой.
— Порогин?
— Да. — Дьячок кивнул. — Я немного тогда испугался, ну и стал следить за тем, что происходит вокруг этого дела. Но газетчики писали одну чушь. Какие-то сексуальные мотивы и тому подобная ахинея. Я не хотел, чтобы меня не так поняли. Поэтому и не хотел популярности. И вообще, я не убийца, я…
— Перст Божий, — перебил Кленов. — Это я уже слышал. Скажите, а почему вы ушли из церкви?
Карев зло ухмыльнулся.
— Потому, что это не храм, а гнездо разврата.
— В каком смысле? — переспросил Николай Николаевич.
— Сергий туда пускает всех, кто придет. Грехи отпускает всем подряд, крестит разную шпану, девки вечно какие-то ходют в штанах, парни волосатые. А это нельзя, не положено.
— А с ним вы говорили об этом? Что он вам сказал?
— Сказал, что двери храма для всех открыты.
— А нам он сказал совсем другое, — спокойно возразил Кленов. — Он сказал, что вы пьяный на службу приходили, что грубили прихожанам, один раз даже литургию сорвали потому, что кто-то не вовремя свечку хотел поставить. Это правда?
— Это его правда! — взорвался Карев. — А вы других поспрашивайте. Прихожанок пожилых поспрашивайте, они вам совсем другое расскажут.
— Это тех прихожанок, которые к вам на молитвы ходят? — поинтересовался психолог.
— Да хотя бы их. Чего вы этого Сергия слушаете?! Он вообще два раза на заутреню опоздал. И благословляет всех кого ни попадя. Его вообще слушать нечего.
Второй силуэт получился почти такой же. Только вместо креста у него был нож.
— А зачем вы страницы из Библии убитым в рот клали? — перепрыгнул Кленов с вопроса на вопрос. — Что вы хотели сказать этими притчами?
— Там все написано, — быстро пробормотал Карев и отвернулся. — Имеющий уши да услышит. Имеющий глаза да увидит…
— Поня-атно. — Кленов помрачнел. — Не хотите говорить. Я могу предположить только одно — у вас была какая-то система. Еще несколько листков — и получился бы своеобразный ребус, который можно было бы разгадать. Вы просто не успели разбросать все части головоломки. Правильно?
— Какой вы догадливый, — хмыкнул дьячок.
— Ладно. — Кленов задумался. Странно, почему он все-таки сдался? Он же должен был чувствовать себя просто всесильным, разбрасывая эти головоломки. Он диктовал правила, а все остальные должны были строго им подчиняться. Он просто не должен был останавливать игру на середине. Это нелогично, если можно тут вообще говорить про логику.
Третий силуэт получился похожим на два предыдущих, только в руке у него теперь был знак вопроса…
Суббота. 18.29 — 20.07
— Ну что? — Клава даже встала со стула, как только Кленов вошел в кабинет. — Можете что-нибудь рассказать?
— А пирожками можете меня угостить? Я про них так много слышал. — Кленов достал пачку сигарет. — Тут курить можно?
— Что, сигареты с пирожками? — Клава включила кипятильник. — Ну не тяните. Можете сказать что-нибудь конкретное?
— А что вы хотите, чтобы я вам сказал? — Николай Николаевич щелкнул зажигалкой и выпустил в потолок струю дыма.
— Ну это он или не он убил?
— Ну скажем так. — Кленов достал из кармана силуэты, которые вырезал на допросе, и положил их на стол перед Дежкиной. — Он мог это сделать. Больше того, он похож на человека, который это сделал.
Сказав это, Кленов затушил сигарету, кинул ее в мусорник и принялся за пирожки.
Клава молчала, рассматривая картинки.
— Клавдия Васильевна, пирожки — объеденье! — похвалил Кленов и потянулся за вторым.
— Что, и это все, что вы можете сказать? — спросила Клава. — А я думала…
— А вы думали, что я, как Шерлок Холмс, приду и все вам разложу по полочкам? — Николай Николаевич вздохнул. — Нет, у меня другая профессия. Только догадки и предположения. Я не могу сказать ничего точно. Только с допуском процентов десять. Но вас ведь это не устроит.
Дежкина задумалась. С одной стороны, сна очень уважала Кленова. Уважала и побаивалась, как все мистическое, непонятное. Как он сразу раскусил все, что творится у нее дома. Чуть ли не в первый день, даже почти с ней не общаясь. А она до сих пор даже не может сказать, что он за человек. Женатый он или холостой, любит выпить или нет, бабник или на женщин смотрит спокойно, ну в общем, все то, что можно сказать про каждого мужика с первого взгляда. А это — уже характер. А понимаешь характер — значит, знаешь, чего от него можно ожидать. Но одно дело — ожидать, и совсем другое — знать.
— Нет, мне не подходит.
— Вот видите. — Николай Николаевич взял третий пирожок. — А большего я вам предложить не могу. И никто не сможет. Вообще, нет такой вещи, про которую можно сказать, что знаешь про нее все.
— Ну уж вы скажете. — Дежкина улыбнулась. — Что, совсем такого не бывает?
Кленов хитро посмотрел на нее, смешно прищурив глаз.
— Ну ладно. Вы хорошо знаете, например… — Он задумался. — Ну например, Джоконду. Хорошо ее помните?
— Да! — уверенно ответила Клава. Еще бы, эта репродукция уже лет пять висит у них в коридоре, загораживает огромное пятно краски, которое поставила там Ленка. — Да, я знаю ее очень хорошо.
— Не вы одна так думаете. Все уверены, что знают ее очень хорошо. А чего там? — портрет женщины, то ли грустной, то ли веселой. На заднем плане то ли горы, то ли лес. Правильно?
— Ну да.
— А вот вы можете мне сказать размер картины? Ну хотя бы приблизительный.
Клава опешила.
— Да, кажется, два на три метра. А может, метр на полтора.
— А может, семьдесят на метр, а может, пятьдесят на семьдесят. — Кленов довольно улыбался. — Вот видите. Самых элементарных вещей не знаете. Все стараетесь суть постичь, а размеров не знаете. Так вот суть я вам про Карева рассказать могу, а такие вещи, как размер, вес, цвет, вкус, запах, отпечатки пальцев, следы крови и тому подобное — ваша прерогатива.
— Ну хорошо, расскажите хоть суть. — Клава ухмыльнулась.
— Вот это другой разговор. — Кленов протянул ей три черных силуэта. — Это я там вырезал. Значит, так, Карев Геннадий Васильевич представляет собой довольно противный человеческий экземпляр. Все три фрейдовских комплекса так переплелись, что лучше даже рядом не стоять. Комплекс Эдипа в подростковом возрасте перекинулся на религию. В связи с женским воспитанием невероятно развит комплекс каннибала, причем так сильно, что полностью подчинил себе эдипов. И к тому же, судя по всему — оральный тип. Не говоря уже о комплексе смерти. Активно замешенный на Библии, плюс комплексы Эдипа и каннибала, он мог дать только подобные плоды, хотя…
— Ну а теперь, если можно, по-русски, — вежливо попросила Дежкина. — А то я ничего не поняла. Все эти эдипы, оральные типы, каннибалы — что это значит?
Николай Николаевич посмотрел на Клавдию сначала с удивлением, а потом рассмеялся.
— Простите, ради Бога, — сказал он сквозь смех. — Я тут терминами сыплю, а вам это как китайская грамота… Ну значит, так. Карев — человек сильно закомплексованный. Рос со старшими сестрами, без отца. С мальчишками не дружил — они его избегали. Сестры были намного старше и просто его не замечали. Считали маленьким глупеньким мальчиком. К женщинам он начал испытывать отвращение еще в детстве. Если можно так сказать — обратная сторона полового любопытства. Чем интереснее, тем противнее. Рано начал ходить в церковь. И ходить не потому, что верил, а потому, что увидел там пример беззаветного подчинения и поклонения священнику. Внешнюю сторону почитал. Из духовной семинарии выперли за пьянку. И тогда Карев стал дьяконом. Таким, который святее папы римского. Понимаете?
— Дальше. — Клава кивнула.
— По натуре он — эксгибиционист. Только не телесный, а душевный эксгибиционист, если можно так выразиться. Очень любит все делать напоказ. Слышали такую поговорку — «на миру и смерть красна»? Так вот он из этой поговорки. И сам начинает верить, когда это делает. Яркий пример — его появление в прокуратуре. Целый ведь спектакль устроил. И совершенно искренне, смею вас заверить. А эти его плеточки. Наверняка ведь при старушках себя бичует, не иначе. — Николай Николаевич ткнул пальцем в первый силуэт, с крестом в руке. — А помните, как он помахал рукой толпе? Такие люди и устраивают всяческие секты с полным, тотальным подчинением. Ну и, конечно, власть. — Он взял в руки второй силуэт, с ножом. — Это и есть комплекс каннибала. А проще — комплекс подчинения. Если ты не подчинишь, то придется подчиняться самому. Если не сожрешь, то будешь сожранным. Он просто помешался на власти. И, что самое интересное, люди должны подчиняться не ему лично, а неким законам, правилам, которые диктует церковь. Только в очень гипертрофированных размерах. А эти законы он отождествляет с самим собой. Каждый грех у него смертный, а поскольку все не без греха, то придраться можно к любому. Очень удобно. Причем что интересно, он ведь мирно подходил к человеку, говорил, что, мол, так и так делать грешно. С улыбкой, наверно, говорил, в глаза заглядывал. И человек невольно чувствовал себя виноватым. А если не чувствовал, то его нужно было убить.
— Но почему в таком случае только женщин? — удивилась Дежкина.
— Ну это очень просто. — Кленов вздохнул. — Первородный грех ведь женщина совершила, а следовательно, все зло от них. Ну и сексуальное влечение. Оно ведь у каждого человека остается, если он только не импотент. Но у Карева оно трансформировалось в жажду подчинения. Это и есть комплекс каннибала, смешанный с эдиповым. А полностью подчиняться может только человек мертвый. Отсюда и убийство.
— А почему тогда все женщины одинаково выглядели? — перебила его Клава, вертя в руках человечка с ножом. — Это как-то не вяжется с вашим рассказом.
— Да очень просто. — Кленов улыбнулся. — Может быть много причин. Его сестра могла выглядеть так, какая-нибудь девчонка со двора. В конце концов, такой могла быть первая его жертва, а остальных он выбирал подсознательно, ориентируясь на нее. Раз сероглазая блондинка в шубе, значит, тоже грешница.
— Что он сказал про листки из Библии? — спросила Клава, внимательно слушая.
— А вот тут ничего внятного. — Кленов пожал плечами. — Тут мне надо будет еще раз с ним поговорить. И вообще, у меня лично к нему еще много вопросов. Как-то не клеится то, что он не убил девчонку, а просто избил. Если он маньяк, то не может быть пьяницей. Пьяницы обычно становятся «сериалами» на другой почве. Опять же нож. Почему разные ножи? Почему сначала было тридцать пять дней, а теперь стало восемь? Почему, наконец, он пришел и признался? Он говорит, что не хотел газетной популярности, но это не стыкуется с комплексом власти. Популярность — наивысшая ее форма. Как это объяснить?
Клава молчала. Очень интересно — сначала Кленов нарисовал ей такой характер, что она перестала сомневаться, что это Карев. А потом он сам же этот рисунок и разорвал на мелкие кусочки. Как иллюзионист.
— Ну и как же это объяснить? — спросила она наконец.
Кленов не ответил. Взял со стола третий силуэт и протянул ей. Фигурка была со знаком вопроса…