Пятница. 3.12 — 5.56

Бежать больше нет сил. Ноги не слушаются, и не хватает воздуха. А за спиной чеканно грохают его шаги и эхом разносятся по пустынным ночным переулкам. Она пытается закричать, но не получается — сил хватает только на то, чтобы вдохнуть. Обратно воздух легкие не выпускают.

Он схватил ее за край одежды, но она вырвалась и метнулась в какую-то подворотню. Стучит кулаками в каждую дверь, продолжая бежать вверх по лестнице. А он даже не бежит. Спокойно идет сзади, почему-то ни на сантиметр не отставая.

Потом она оказалась в каком-то сквере. Голые деревья отбрасывали на блестящую брусчатку корявые черные тени. Он куда-то пропал. На мгновение. Сейчас он появится — это она знает точно. Нужно успеть. Во что бы то ни стало нужно успеть. От этой секунды зависит жизнь.

А она стоит и беспомощно оглядывается по сторонам, ища взглядом, куда бы укрыться.

Его шаги все громче и громче. Вот сейчас он появится из-за того угла. Уже слышно его спокойное, ровное, как шум кузнечных мехов, дыхание.

В последний момент она бросается на клумбу и падает в высокую траву, уткнувшись лицом в землю.

Заметил. Нет, не заметил. Сейчас уйдет. Ходит рядом и не видит. Наверно, потому, что темно. Она старается не дышать, только вот сердце колотится очень громко.

А он шуршит травой уже в каком-то полуметре. И дышит. Спокойно дышит. Нет, все-таки заметил. И нож блестит в руке. Наклоняется, смотрит в глаза и улыбается приветливо.

Сил уже совсем нет. Собрав всю энергию, которая еще осталась, Клава переворачивается на спину, вытягивает перед собой руки и кричит, что есть мочи:

— Не на-адо-о!..

— Тих-тих-тих-тих-тих. — Федор, уже со стаканом воды в руке, осторожно гладит ее по плечу. — Все нормально, Клавуня. Это просто сон. Просто сон. На, выпей.

Нужно еще какое-то время, чтобы прийти в себя. Полежать немного с открытыми глазами, глядя в пустой потолок. А муж уже поставил стакан на ночной столик, чмокнул в щечку, перевернулся на другой бок и спит, ровно и спокойно дыша. Как кузнечный мех.

Время половина четвертого. Странно, сегодня почему-то раньше, чем обычно. Но уснуть все равно не получится. Поэтому Клава тихонько, чтобы не разбудить мужа, встает с постели, сует ноги в тапочки и, накинув халат, шлепает на кухню.

Нужно снять с чайника свисток. А то Витьку потом не уложишь. Будет звать по всяким мелочам каждые пять минут. Утром позвонить Смирнову и напомнить, что в субботу у мальчика день рождения. И Кокошину-старшему фотографию отправить в колонию. Какой-никакой, а все-таки папаша.

На кухне Клава заварила себе крепкого чаю и в очередной раз села перечитывать стенограмму суда. Карев Геннадий. Признан виновным. Избрать мерой наказания исключительную меру. Расстрел. Страшно. Апелляцию можно подать в установленные сроки. Страшно. Прошение о помиловании рассматривается комиссией по помилованию в установленном порядке. Страшно. Установленные сроки, установленный порядок. Дальше все тоже установлено. Начинает работать четко отлаженный механизм. Страшно.

А еще страшно потому, что сегодня восьмой день. Да, прошло больше восьми месяцев, да, уже середина ноября, да, убийств после этого не было. Но сегодня восьмой день, и с этим ничего не поделаешь. Потому что Клавдия знает — он еще на свободе. А это значит, что завтра все может начаться сначала. Или еще через восемь дней. Или через восемьдесят. Или через восемь лет. Сроки устанавливает он сам. У него вся жизнь.

Телефонный звонок просто взорвал ночную тишину. Так можно и инфаркт заработать. Клава метнулась к аппарату, пока не зазвонил опять. Только бы не разбудить. Не Витьку, а его. Мистика какая-то.

— Алло.

— Клавдия Васильевна, простите, что так поздно. Это Кленов.

Все. Поехали. Завертелось. Разбудили.

— Привет, Николай.

— Вы не спите? Я тут думал по поводу этого дела и…

— Что, тоже покоя не дает? — Клава улыбнулась.

— Приговор знаете?

— Да. — Она бросила на стол папку со стенограммой.

— Ну и что теперь делать?

Дежкина посмотрела на часы. Четыре ровно.

— Ты за сколько добраться можешь? За сорок минут успеешь?

— Что, прямо сейчас? А муж?

— Только не звони, а то всех разбудишь. Я дверь открытой оставлю.

— Идет. Через сорок минут буду.

Клавдия повесила трубку.

Когда Кленов приехал, она уже приняла душ, оделась и наделала бутербродов.

— Привет. — Коля оббил об косяк шапку. — С первым снежком вас.

— Проходи на кухню. — Клава поставила перед ним тапочки. — Только тихо. Мои еще спят.

— Знаете, какой сегодня день? — Он сел за стол и достал из кармана сигарету. Странно, она и не знала, что он курит. Хотя нет, курил один раз.

— Знаю. — Клава кивнула. — Восьмой.

— Знаете, — он нашел глазами пепельницу и только тогда прикурил, — я тут долго думал и… Слушайте, а может, мы очень сильно увлеклись этими всеми религиозными наворотами?

— В каком смысле? — Клава протянула ему чашку кофе.

— Ну, понимаете, мы думали все время, что он эдакий Мефистофель, сам правила устанавливает. Восьмой день, примерно одно и то же время. Причем, заметьте, не самое лучшее для убийства, если не хочешь, чтобы тебя тут же поймали.

— Ну и… — Клава внимательно слушала.

— А может, он сам играет по правилам. Ну, то есть он не выбирает эти сроки, а просто вынужден с ними считаться. Понимаете?

— Пока не совсем, — честно призналась Клава.

— Ну предположим, он убивает раз в восемь дней потому, что всю неделю работает с утра до ночи, а на восьмой день у него выходной. Абсурд, конечно, но суть передает. Теперь поняли?

— Кажется, да.

— Это первое. — Кленов отхлебнул кофе. — А теперь второе. Мы все время плясали от него, а теперь давайте попробуем поплясать от жертв.

— Пробовала. — Клава вздохнула. — Никаких общих признаков, кроме внешности. Абсолютно наугад. Ну еще продукты.

— Вот именно! — Николай стукнул кулаком по столу. — Продукты!

— Тише, детей разбудишь.

— Простите. — Он оглянулся на дверь в комнату. — Продукты. А что, если предположить, что они их покупали в одном месте. Ну, скажем, в одном магазине.

— Не в магазине, — вдруг догадалась Дежкина. — На рынке.

— Почему? — удивился Кленов.

— В магазине работают одни и те же продавцы. Фотографии убитых в газетах печатали. Кто-нибудь из продавцов обязательно узнал бы и позвонил. Потом, Самойлов — вот, кстати, трудяга, — он же всех обошел. Он для нас лишнее отмел. Так вот в магазинах — нет. А на рынке народ каждый день разный.

— Ну хорошо, рынок, — согласился Кленов. — У вас карта есть?

— Есть у Феди Сейчас принесу. Убери пока со стола.

— Значит, так. — Клава тыкала фломастером в карту. — Рынки у нас вот здесь, вот здесь и вот тут. Это если брать в этом районе.

— А почему только в этом? — Кленов шарил глазами по переплетению улиц.

— Кокошину убили в Матвеевском. — Клавдия поставила красный крестик. Вторую в Воронцове. Третью на Воробьевых горах, а четвертую у Бородинского моста. Раз мы знаем, что работали они не вместе, а убили их в то время, когда обычно возвращаются с работы, то можно предположить, что по дороге домой они закупали продукты. Обычное дело для женщин. Не станут же они ехать к черту на кулички под конец дня. В этом районе только три рынка.

— Все правильно. — Кленов задумался. — А на каждом рынке несколько рядов. А в каждом ряду несколько десятков прилавков. Только сегодня уже восьмой день. И вряд ли у вас получится оцепить все три рынка. Он просто ускользнет и затаится. Ищи его потом.

— Да, этого мало. — Клава начала ходить по кухне, грызя фломастер. — Будем рассуждать дальше. Все они женщины небогатые. Вряд ли пошли бы покупать на обычном рынке дорогие продукты, правильно?

— Киевский! — Николай улыбнулся. — Вы правы.

— И мясные ряды! — вдруг воскликнула Дежкина.

— Почему?

А потому, что в нос ей вдруг ударил запах мяса. Она даже на плиту оглянулась, не кипит ли бульон.

— Не знаю почему. Но Киевский — это точно. — Клавдия посмотрела на холодильник. Там обычно лежит дозиметр Макса. — Это даже можно проверить, чтобы не наобум.

— Как? — удивился Кленов.

— Звони Порогину. — Клава пошла в комнату Макса.

— Зачем?

— Пусть берет такси и приезжает. Через час должен быть тут, — крикнула она уже из коридора.

— Мам, ты чего? Обалдела? — долго ныл Макс, ворочаясь с боку на бок. — Ночь на дворе. И зачем тебе радиацию мерить. Все у нас нормально, успокойся.

— Вставай, Макс, очень тебя прошу. — Клава не переставала теребить сына за плечо. — Ну всего на десять минут. Только покажешь, как им пользоваться, и все.

— Утром покажу.

— Нет, сейчас. — Она стянула с него одеяло. — И оденься, у нас гости.

— Какие еще гости? Который вообще час? — Макс наконец сел и, мотая головой, стал натягивать спортивки.

— Здравствуй, — поздоровался Кленов, повесив телефонную трубку, когда сонный Макс ввалился на кухню.

— Здрасте, — буркнул в ответ Макс, щуря глаза от света. — А че это вы тут делаете в такое время?

— На. — Клава сразу сунула ему дозиметр. — Показывай, как работает.

— Очень просто. — Он никак не мог справиться с зевотой. Вот тут включаешь и подносишь к тому, что хочешь измерить. Смотри. — Он поднес дозиметр к табуретке. — Вот тут на табло цифры. Пока лампочка мигает, измерение еще не закончилось. Вот видишь, загорелась. — Он опять зевнул, аж челюсти захрустели. — Вот, это норма. А если больше будет, то вот здесь загорится красная лампочка и пищать начнет. Ну и цифры больше будут. Все понятно?

— Ага. — Клава взяла дозиметр и стала его изучать.

— Ну тогда я спать пошел. — Макс развернулся и побрел в свою комнату.

— Как Игорь? — спросила Клавдия.

— Будет через час. — Кленов хитро улыбнулся. — Как вы его так выдрессировали?

— Никак. — Дежкина посмотрела на часы. Без пяти шесть.

Пятница. 6.46 — 7.11

Звонили, наверно, минут десять. И только после этого за дверью послышался какой-то шум.

— Кто там? — злым, заспанным голосом пробурчал Смирнов. — Вы что, охренели, в такую рань? Вам часы подарить?

— Сергей Владимирович, это я, Клавдия Васильевна Дежкина.

И тут же сразу загремел замок.

— Что? С Витькой что-нибудь? Он заболел?

Дверь распахнулась, и на пороге появилась взъерошенная физиономия Смирнова.

— Нет, с ним все нормально. — Клава виновато улыбнулась. — Можно нам войти?

Тут Смирнов заметил, что с ней еще два человека. Захлопнул дверь и крикнул:

— Сейчас. Я только оденусь.

В квартире теперь был удивительный порядок. Даже своеобразный холостяцкий уют.

— Проходите на кухню. — Смирнов зевнул. — Тут небольшой бардак, но вы не обращайте внимания. А что, собственно, случилось, что вы в шесть часов…

— Сергей Владимирович, вы можете показать нам кастрюлю, в которой варили мясо… в тот раз, — сказала Дежкина, не снимая шубу.

— Какое мясо? — не понял Смирнов. — Какую кастрюлю?

— Ну помните, когда я вам Витьку привезла, вы мясо варили, которое у Нины Николаевны… взяли.

— A-а, эту кастрюлю? — после долгой паузы догадался он. — А зачем она вам в такую рань понадобилась?

— Надо. Просто так не приехали бы, — сказал Игорь.

— Ну ладно, сейчас принесу. — Смирнов пожал плечами и пошел на кухню. — Постойте здесь.

На кухне он минуты две гремел посудой и наконец появился в коридоре с кастрюлей в руках.

— Вот она. Мы в ней всегда мясо варили.

Дозиметр запищал почти сразу.

— Ну точно, Киевский, — улыбнулся Кленов и они с Клавой переглянулись. Вы были правы.

— Спасибо вам, Сергей Владимирович, — сказала Клава. — Ну ладно, мы пошли.

— Что, и все? — спросил Смирнов, решительно ничего не понимая.

— Ну да.

— Может, хоть кофейку попьете?

— Не, спасибо. — Коля развел руками. — Нам некогда.

— Не, а чего вы приезжали? — не переставал удивляться Смирнов. — Кастрюлю, что ли, посмотреть?

— Спасибо вам большое. — Клава улыбнулась. — Мы побежали. Нам пора.

— Ну смотрите. — Сергей пожал плечами. — А то у меня еще кастрюли есть. И сковородок пара штук…

Пятница. 7.20 — 7.59

— Ну вот, — сказала Клавдия, когда машина вырулила на дорогу. — А я и забыла ему напомнить, что у Витьки день рождения завтра.

— Вечером позвоните. — Кленов внимательно смотрел на дорогу. — Ну и что теперь делать будем? Про Киевский рынок мы выяснили, это уже хорошо. Это нам уже повезло.

— А что насчет восьми дней? — спросил Игорь.

— Как может Киевский рынок быть связан с восемью днями? — задумалась Клава.

— Так там еще и вокзал есть, — тихо пробормотал Кленов. — Тоже, по странному стечению обстоятельств — Киевский.

— Проводник? — вдруг сказал Игорь.

Клава резко обернулась через плечо.

— Игореня, повтори…

— Проводник, — послушно повторил Порогин.

— Ты гений, — сказала Клавдия.

— Повторите, — попросил Игорь.

Неожиданно Кленов затормозил и стал разворачиваться.

— Ты куда? — Клава завертела головой, оглядываясь по сторонам.

— Вокзал в другую сторону, — решительно ответил Николай Николаевич, вертя руль. — Ну конечно. Восемь дней. Это значит, что где-то около суток езды от Москвы. Сутки туда, сутки обратно, и часов шесть здесь. Поезд прибывает в одно и то же время. Плюс час-полтора на уборку вагона плюс еще часок-другой на все про все. Плюс еще время на дорогу до вокзала. В вагон обязаны пускать за сорок пять минут до отправления. И того у нас получается…

— Мало времени, — подхватил Игорь.

— Ребята, — вдруг сказала Клавдия испуганным голосом, — а ведь я его видела.

— Кого?! — Кленов резко обернулся.

— Его. Помнишь, Игорек, когда мы операцию проводили. Там одна женщина по Бережковской набережной ходила, от Киевского до ТЭЦ… За ней еще кто-то шел, в черном плаще. Долго шел. Мы уже засаду устроили, но тут этого воришку взяли, который шубу хотел снять. Еще бы три минуты — и…

— Как он выглядел? — перебил Кленов.

— Не знаю. — Дежкина вздохнула. — Снимали издали и все время со спины. Лет около тридцати пяти, рост под метр семьдесят. Не полный. Больше ничего не могу сказать.

— Н-да. — Николай Николаевич притормозил и стал искать, где бы припарковаться. — Подъезжаем.

Пятница. 8.00 — 11.49

Часы на башне вокзала пробили восемь.

— …Ну нету начальника, нету! — кричал длиннющий мужик в железнодорожной форме, загородив собой дверь. — И нечего мне свои документики тыкать. У меня тоже документ есть.

— Хорошо, а где он? — спросила Клавдия, отчаявшись прорваться в кабинет. — Где его можно найти?

— Сказал — не знаю! Пошел вокзал обходить.

— Не знаешь? — Игорь схватил мужика, отвел в сторону и что-то долго шептал ему на ухо.

— A-а, что ж сразу не сказали? — Мужик покраснел и заулыбался. — Ну тогда проходите.

Начальник вокзала, маленький кругленький мужчинка, сидел за столом и спал, запрокинув голову на спинку кресла и широко открыв рот.

— А что ты ему сказал? — на ушко спросила Клава у Игоря.

— Сказал, что мы его шефа снимать пришли, а он может его кресло занять.

— Ну ты даешь… — Дежкина усмехнулась.

— Гм-гм… Простите! — откашлялся Кленов.

— А?.. Что?.. — Начальник подскочил на стуле и стал дико озираться по сторонам, пока не заметил в кабинете посторонних. — Вы кто?

— Мы из городской прокуратуры. — Клавдия шагнула вперед. — И нам нужна ваша помощь.

— Нет-нет-нет! — толстяк замахал руками. — И не просите. Через общую кассу.

— Мы не за билетами. — Клавдия наклонилась над столом. — Мы хотим узнать у вас кое-какие подробности по поводу расписания поездов.

— Какие подробности? — начальник облегченно вздохнул.

— Нам нужно знать, какие из поездов приходят сегодня между двенадцатью и часом дня, какие из них идут около суток и какие из этих поездов обслуживают не московские бригады. Если проще, то эти бригады должны приезжать раз в восемь суток. Меня Клавдия Васильевна зовут. Это Николай Николаевич, а это Игорь.

— Очень приятно. Петр Наумович. — Начальник нажал кнопку селектора. — Ромчик, пойди сюда, родной.

Пришлось теперь все пересказывать Ромчику, очкастому худому юноше с бледным компьютерным загаром. Через десять минут Ромчик вернулся, неся целую простыню распечатки. Петр Наумович долго елозил по простыне и выписывал что-то на отдельный листок.

— Вот, — сказал он наконец. — Тридцать третий, сто сорок первый, семнадцатый и восемьдесят пятый. Тридцать третий прибывает из Львова, сто сорок второй из Одессы, семнадцатый из Донецка и восемьдесят пятый из Кишинева. На них сегодня местные бригады.

— А можно списки проводников? — спросил Игорь. — У вас есть?

— Есть, конечно. — Петр Наумович опять нажал кнопку селектора. — Ромчик, принеси мне проводников по тридцать третьему, сто сорок первому, семнадцатому и восемьдесят пятому. И чайку завари с лимончиком.

— Через пять минут будет.

— Скажите, а зачем вам это все? — спросил начальник вокзала. — Что, жуликов ловите?

— Жуликов, отец, жуликов. — Игорь вздохнул.

— Правильно, давно пора. Местные — они все жулики. — Начальник насупился. — Вот, помню, один раз меня самого чуть не раздели, когда я в Симферополь отдыхать ехал. А им хоть бы хны. Совсем совесть потеряли.

Список принесли не через пять минут, а через сорок пять. Как раз пробило половину десятого.

— Вот. — Петр Наумович протянул бумаги Клаве.

— Ого-го. — Она пролистала и присвистнула. — Да тут человек сто пятьдесят.

— Сто семьдесят два, — поправил Петр Наумович, шумно отпив глоток чая. — По два проводника на вагон плюс начальник плюс четыре официанта. Двадцать вагонов в составе, да помножить на четыре.

Клава села и стала читать фамилии. Хотя зачем их читать. И так ничего не скажут.

— Женщин сразу вычеркивай, — подсказал Кленов. — И всех мужчин старше пятидесяти.

— Как? Тут возраст не указан. — Клава схватила ручку и стала вычеркивать фамилии.

— Ну вот, — сказала она минут через десять. — И того остается тридцать четыре человека.

— Все равно много, — Игорь покачал головой.

— Скажите, — спросил вдруг Кленов, — а у каких из этих городов есть прямое сообщение с Хабаровском?

— С Хаба-аровском? — Петр Наумович почесал затылок. — Теперь ни у каких. Отменили теперь прямое.

— А раньше?

— Раньше у Львова было. Только он через Москву не шел.

— Смотрите львовский. — Николай Николаевич толкнул Клаву в плечо.

— Знаю. — Она отбросила остальные листки в сторону. — Тут восемь человек получается.

— Ну это лучше, чем тридцать четыре. — Игорь с Кленовым радостно переглянулись.

— А во сколько он прибывает? — спросила Клава.

— Так через… — Петр Наумович посмотрел на часы. — Через час пятьдесят восемь минут. На тринадцатый путь. А отправляется через восемь с половиной часов, как семьдесят четвертый.

— Через восемь часов… — повторил Игорь, вычисляя в уме время. — Ну да, все точно. Он ведь мог второго проводника попросить пассажиров встречать.

— Ну что, больше мы за это время ничего не узнаем. — Клавдия встала. — Большое вам спасибо, Петр Наумович, вы нас очень выручили.

— Да ла-адно. — Начальник расплылся в улыбке. — Может, вам билетик куда достать надо? Так вы не стесняйтесь, подходите…

— Что теперь будем делать? — спросил Кленов, когда они вышли из кабинета в шумный вонючий вестибюль. — Поедем в прокуратуру? Теперь это дело техники: узнать, кто из проводников работал в хабаровском составе, и сопоставить фамилии. И всех делов. Уже завтра-послезавтра мы будем знать его имя.

— Правильно, — согласился Игорь. — Уже завтра или послезавтра.

— Нет, — тихо сказала Клавдия. — Так не пойдет.

— Но почему?

— Потому… — Она вдруг увидела в одном из зеркал свое отражение. Светловолосая женщина в шубе, лет под сорок. — Потому что сегодня восьмой день…

Пятница. С утра до ночи

Когда объявили приговор, Карев как-то криво улыбнулся и вдруг понял, что не может сдвинуться с места.

Нет, нога уже была в порядке, рука вот иногда побаливала к плохой погоде, а ноги — здоровые. Но не идут.

Конвоиры грубо завернули руки за спину и сцепили наручниками. Когда наручники закрываются, они так интересно потрескивают. Зубчатая дужка входит в паз, щелкая по фиксатору.

— Вперед! — скомандовал сержант, но Карев, сделав несильный шаг, стал падать, поэтому охранникам пришлось подхватить его под руки и почти утащить из зала суда.

Карев смотрел на их натужные лица и все еще улыбался виноватой кривой улыбкой.

— А что мне будет? — спросил он.

— Что будет? — просипел сержант. — Грохнут тебя, отец.

«А, ну да, — подумал дьячок, — правильно, судья так и сказала: «к высшей мере». Молодая такая, красивая… Только она невнятно как-то пролепетала. Без выражения. Как будто сама стеснялась этих слов. А такие слова надо говорить громко, выразительно, с расстановкой. Это же как Божье слово. Это же объявляют Судьбу, То, что всегда было в руках Господа, люди берут в свои руки. Это очень торжественный момент, а она еле-еле…»

В зале суда сидело несколько родственников убитых женщин, постоянно крутились журналисты, даже зарубежные были. Сначала Кареву эти журналисты нравились, они могли выслушивать его часами, все фиксировали на пленку, аккуратно записывали в блокноты, смотрели на Карева испуганно и даже немного восхищенно. Но потом они стали его пугать, потому что как-то закрепляли безвозвратно все, что он говорил.

А была это ложь от первого да последнего слова Такая даже изощренная ложь, черная и лихая.

Но он принял ее на себя, потому что думал: «Вот я им покажу, что взять грех на себя не так страшно. Даже чужой грех. Иисус Христос взял на себя грехи человечества, так неужели я не возьму один какой-то?!»

И так вошло в него, что это путь, что это миссия, что здесь искупление для всех людей.

Конечно, ему сразу не поверили. Людишкам не хочется видеть среди себя святого, они даже отмоют его от преступления, лишь бы самим себе сказать утешенно: нет, он тоже мелкий, тоже тварь дрожащая.

И поначалу весь азарт вылился в желание наказать их за серую слепоту. Выйти перед ними в смертном грехе, но светящимся.

И пиком счастья была его последняя встреча с отцом Сергием, этим начетчиком от христианства, этим блудодеем под маской доброты, этим немощным праведником.

Карев смотрел в глаза Сергию и с удовольствием выкрикивал:

— А! Съел?! Обметнулся?! Уже открестился от меня, проанафемствовал?! Это тебе не мелкие грешки на исповеди выслушивать — изменил там супруге, дескать, напился, мол, скоромного поел! Тут тебе грех во всей своей красоте и величии. Убивец я! Тяжки грехи мои! И приму на себя кару Всевышнего! И не отвращу лице мое перед искуплением!

Отец Сергий смотрел на Карева испуганно, крестился истово, что-то говорил бессвязно. Он был раздавлен, он был уничтожен, он был повергнут в прах.

— Ну что, этот грех Господь мне отпустит?! — смеялся Карев. — Примет от меня покаяние?

— Господь — всеблагий, — сказал батюшка. — Он твой грех отпустит. Но ты должен выйти к людям. Ты среди них свой грех свершил, суд людской тебя пусть судит.

— Ишь как ты запел! Людской суд? А не выше ли суд Божий? Или ты только здесь такой праведный, а секреты исповеди тащишь в милицию?

Карев гремел обличением, и слова его эхом носились по пустой церкви.

— А мне Божий суд важнее! Я, как Христос, грехи на себя беру, и пусть распнут праведника!

И батюшка вдруг рукой прикрыл губы, словно не хотел выпускать из себя поспешное слово. Но не удержал.

— Прелесть… — сказал он тихо.

Карев тогда не обратил внимания на это двусмысленное слово, которое в миру означает — красота, радость, восхищение, а в табели грехов — совсем-совсем иное: ослепление собственной ложной праведностью. В прелесть вводит дьявол, это он подсказывает, что ты свят, что ты выше других людей, что ты уже равен Господу. И радость от этого есть, и восхищение собой, и даже ядовито-колерная красота, но все это — прелесть.

Уже теперь, когда объявлен приговор, когда его переодели в полосатую робу, когда он прислушивается к ночным шагам в коридоре, с замиранием дыхания гадая, идут к нему сейчас или мимо, Карев все чаще вспоминал это тихое и страшное слово.

Все кассации и жалобы были Отосланы. И все вернулись безутешными, оставалась одна надежда на помилование Президента. Но адвокат при встрече отводил глаза, пожимал плечами, уходил от ответа, а потом прямо сказал:

— Готовьтесь к худшему.

И только тогда стало страшно по-настоящему.

«Зачем же я это сделал?! — беззвучно кричал Геннадий. — Что же я натворил?! На что замахнулся?!»

И вдруг весь энтузиазм прошедших месяцев предстал пустым и гадким. Как он вылез на купол и стоял в лучах прожекторов, такой красивый, восхищенный, радостный, легкий и бездумный. Прелесть! Как разбежался и бросился вниз, почему-то поверив, что сумеет полететь.

«Кому поверив? — с ужасом соображал Карев. — Кто шептал мне тогда убежденно — «лети!»? Кто вел меня по всем этим кругам безумия? Прелесть…»

Когда очнулся на больничной койке, ласкового голоса рядом не было. Никто не потакал, не раздувал гордыню, не восхищался. Было просто больно и пусто внутри.

Тогда Карев даже ахнул — куда я забрел?! Назад, назад!

И тут другой волной накатилось — стыдно!

«Боже, как стыдно! — сцеплял губы Геннадий, потому что детские слезы подступали безудержно. — Как я посмотрю им в глаза — всем? Это же стыд, стыд, стыд!»

Он ворочался неловко, потому что тело не находило успокоения. Его вдруг начинало душить от представленной картины — он сознается в собственной чудовищной лжи. Нет, никак нельзя. Стыдно! Они же будут смеяться, издеваться, унижать. И все его праведные слова — такие настоящие! — станут мелкими и грязненькими. Великое и героическое покаяние станет позорной комедией.

«Нет, нельзя! Теперь уже нельзя! — пугаясь собственного отступления, думал Карев. — Нет-нет, это стыдно и нельзя. Я им ничего не скажу. А пусть… Пусть сами поймут. Пусть догадаются сами, что я не убийца. И тогда почетный выход, и тогда моя твердость родит восхищение, уважение и понимание. Даже когда, разоблачась, не сразу откажусь, и вообще не откажусь, но признаю мужественно — ваша правда».

И он возводил на себя прежнюю напраслину, но теперь легко и с улыбкой. Он решил, что этот контраст им сразу все скажет. Это же так ясно, что он, такой мудрый и глубокий, не может каяться в страшных грехах с улыбкой.

И еще он надеялся, что маньяк снова выйдет на кровь. Тут уж у них глаза раскроются. И вообще, как это не отличить правду от лжи?! Нет, эта женщина, эта следователь, она натура тонкая, она все поймет, она даже удивится, как могла поверить в такую ахинею.

Но дело стал вести совсем другой человек. Он вообще не смотрел в лицо Карева, он сумрачно записывал его слова, что-то спрашивал, а в конце сказал:

— Что ж вы все улыбаетесь? Ничего тут нет смешного.

И все. И теперь вот — «грохнут».

И теперь бы надо закричать — не я! Вы что, я не могу! Я — никогда в жизни! И даже — плевать! — расплакаться жалко: что ж вы делаете?!

Но его уже никто не слушал.

Охранники были суровы и немногословны, адвокат только разводил руками — что ж вы раньше молчали, теперь, боюсь, поздно…

Поздно!

Нет, не поздно! Они хоть сейчас должны увидеть: он не убивал, не может свято верующий человек убивать.

Он попросил в камеру Библию, иконы, истово молился целыми днями, плакал о невинно убиенных и неотмщенных женщинах.

Но потом увидел, что и другие смертники, — а их в камере было четверо, — делали то же самое, а один из них даже по ночам не спал, молился.

А Карев знал, что это были настоящие злодеи, убийцы и растлители. Он говорил с ними — они каялись! Боже, как они каялись! Как они плакали обильными, тяжелыми мужскими слезами. Говорили, что только бы оставили их жить, они станут совсем-совсем другими…

Потом пришли в камеру офицеры и сказали тому, кто не спал ночами, — помилован.

На следующее утро он уже рассказывал похабные анекдоты, матерно ругался с охраной, жрал, спал, даже пытался вступить в соитие с одним из смертников, уговаривая:

— Ну че жидишься? Никто ж не узнает. Тебе ж все равно — вышка, дай, а?

И Карев понял — все. Его никчемной жизни пришел конец. Его убьют выстрелом в затылок через неделю. Или завтра. Или — сегодня ночью.

Потому что сегодня срок помилования. Потому что помилования ему не будет…

Пятница. 17.23 — 17.49

…Нет, я на нее даже не посмотрю. Все, хватит, больше ни на кого не посмотрю.

А эта мне вообще не интересна. Ничего общего. Даже приблизительно не похожа. Только если очень присматриваться. И то — самую малость. Ну разве что волосы чуть-чуть, походка, одежда… Да, кажется, она так же одевалась. А больше ничего общего. Вот, может быть, глаза. Но глаз я не вижу. А интересно, какие у нее глаза. Карие, серые, голубые?

Нет, все, хватит, больше на нее не смотреть. Зачем вообще было выходить?! Это опасно, до сих пор еще опасно. Хотя того священника, кажется, уже приговорили…

Она оглянулась!

Кажется, серые… Уже темно, трудно рассмотреть.

Остановилась. Ага. Троллейбус ждет.

Надо что-то спросить. Просто чтобы услышать голос. И увидеть глаза. Интересно, как она на меня посмотрит.

Серые или голубые? А может быть, зеленые? Ну не подойдешь ведь так просто и не посмотришь в глаза. Неудобно. Это вообще неприлично. Придется ехать за ней.

Стою и жду вместе с ней троллейбус. Холодно. Зима уже настоящая. Ненавижу…

Куда она едет? Домой, наверное. Все сейчас едут домой. Только бы не потерять ее в толпе. Можно и совсем близко подойти. Она на меня внимания не обращает, кажется.

Ей повезло, она протиснулась в троллейбус одной из первых и успела сесть. Мне тоже удалось втиснуться, но я стою.

Протиснуться к ней не получается. А мне и надо всего-то — увидеть ее глаза.

— Передайте на талоны… — толкает кто-то меня в спину.

Я вздрагиваю. Это нехорошо. Это плохо. Это значит, что я волнуюсь. Это значит, что я опять наделаю глупостей. Нет, не надо было мне на нее смотреть. Надо было пройти мимо. Просто погулять по улицам. Еще не время. Еще надо ждать. Но я уже знаю, что буду тащиться за ней, теперь не брошу.

Она вышла почти возле метро. Чуть-чуть не доехала. Попробую-ка угадать, где она живет.

В этой длинной хрущевке? Нет. В тех кирпичных?

А-а-а… Мы еще не приехали. Она быстро перебегает через перекресток — я тоже прибавляю ход — и успевает вскочить в подошедший автобус.

А я?! Как быть со мной? Я машу руками, что-то кричу — автобус меня ждет. Повезло.

Кстати, номер у автобуса зловещий — 666.

А для кого, собственно, зловещий? Нет, ерунда. Мало ли?..

Вот, теперь надо бы заговорить. Просто опять что-то спросить. В автобусе народу не так уж много. И место рядом с ней свободно. Сесть?..

У меня колотится сердце. Руки и ноги начинают противно дрожать.

И в этот момент она оборачивается ко мне.

Сама…

Пятница. 16.51 — 17.49

Когда поезд пришел, Клавдия, Игорь и Коля растерялись. Они бегали от вагона к вагону, мешаясь под ногами у встречающих и приехавших, искали бригадира поезда, нашли его, показали ему список, и он вычеркнул из восьмерых, отмеченных Клавдией, аж пять фамилий. Эти проводники остались во Львове, у них начались отпуска.

Трое. Теперь можно было вздохнуть посвободнее. На каждого подозреваемого приходилось по одному сыщику, хотя какой сыщик Кленов. Ну да, его задача всего лишь проследить за тем, куда пойдет проводник.

Клавдия видела всех троих. И все трое показались ей ужасно подозрительными.

Вскоре опустевший поезд начал закрываться, его отогнали на запасной путь, а проводники по одному стали выходить из вагонов.

Тех троих не было. Игорь с Колей несколько раз бегали к Клавдии, дескать, что делать, не выходят.

— Ждать, — решительно отвечала она.

Весь абсурд ситуации был налицо. Какая-то художественная самодеятельность. Могли бы позвать оперативников, милицейский наряд, в крайнем случае. Но — не могли. С какой стати? Просто всем троим в один и тот же момент показалось, что именно сегодня маньяк выйдет на охоту. И с этими предчувствиями — просить подкрепления?

Клавдия уже и сама начинала сомневаться. Уже и сама находила в стройном логическом ряду сомнительные связки. И начавшаяся с ночного звонка Кленова эйфория все чаще натыкалась на отгоняемый ужас — нафантазировали все!

Этот плохо скрываемый ужас Клавдия видела и в глазах Кленова, и даже в прямолинейных глазах Игорька. И видела, как они пытаются найти достойные пути для отступления.

— Я тут подумал, — говорил Кленов, замерзшими руками вырезая из газетки малоинтересные снежинки, — что из четырех убийств, наверное, строить систему не очень корректно.

— А Хабаровск? — мрачно вставлял Игорек.

— В огороде бузина, а в Киеве дядька, — отвечала за Кленова Клавдия.

Мужчины в очередной раз пришли к ней на совещание. Из поезда больше никто не выходил. Те трое так и остались на местах, может, бригадир их и предупредил.

— Да, ребята, слишком все нарядно сложилось, — сказала Клавдия. — Слишком красиво…

— Ничего себе! — развел руками Игорек. — Человек сидит под вышкой! Невиновный!

Да, именно это и держало Клавдию, а так она давно бы махнула рукой.

Уже стало темнеть. Уже из города стали возвращаться проводники. От эйфории не осталось и следа. Ужасный стыд и пустота.

И в этот момент из вагона выскочил человек, одетый в длинный плащ.

Клавдия, промерзшая до самых костей, вдруг ухнула в самую жару. Это был он! Это его она видела на мониторе во время операции «Шуба».

Игорь и Коля как раз ушли на свои места. А ей теперь нельзя было терять время. Надо доводить дело до конца. Она и с самого начала знала, что будет делать, но вот подошла эта минуточка и — страх…

Мужчина быстро прошел вдоль вагонов, свернул к вокзалу и, пройдя здание насквозь, вышел на площадь. Он шел к рынку.

Клавдия старалась держаться поближе. Все равно в толпе он бы ее не заметил, а вот она его упустить могла запросто.

Теперь надо было обратить на себя его внимание. Теперь надо было заглянуть в его глаза. Клавдия была уверена, что стоит ей только увидеть его глаза, как все станет на свои места. Она попытается ему что-то сказать взглядом, она попытается его заманить.

Мужчина стал медленно пробираться мимо рядов, ни к чему не прицениваясь. Он останавливался вдруг возле кучки покупателей и спрашивал о чем-нибудь. Чаще всего это были женщины. Потом шел дальше.

Эти минуты были особенно зыбкими. Мужчина мог выбрать кого-то, а если бы Клавдия пошла за ними — он бы увидел и все сорвалось, не будешь же арестовывать человека за то, что пытается ухлестнуть за дамочкой.

Нет, Клавдии надо было, чтобы он выбрал именно ее.

С трудом протиснувшись через толпу, она остановилась у лотка с мясом и стала обнюхивать кусок за куском, делая при этом брезгливую мину.

Мужчина приближался. Краем глаза Клавдия увидела — он на нее смотрит. Она обернулась, свободной рукой поправила выбившиеся из-под шапки волосы и чуть повела плечом.

«Господи, — подумала она, — откуда у меня это дешевое кокетство? И главное — даже ничего не придумывала, как-то естественно получилось. Словно всю жизнь мечтала быть проституткой…»

Мужчина тоже остановился, тоже стал рассматривать какие-то продукты, а Клавдия купила большой кусок свинины и, словно ненароком оглянувшись на проводника, пошла к выходу.

Шла и напряженной до ноющей боли в шее спиной чувствовала — зацепила.

Мужчина шел метрах в десяти позади. Клавдия приостанавливалась, чтобы он не потерял ее из вида. Но потом поняла, что слишком часто это делать не следует, подозрительно.

«И что теперь? Куда теперь? — лихорадочно работала голова. — Подальше от людей. И не упустить».

Она свернула к остановке троллейбуса, если и он свернет — все, дело сделано.

Еще она пыталась выискать глазами в толпе Игоря и Колю, но, конечно, никого из них не видела. Ребята потеряли ее.

Мужчина тоже нырнул в толпу ожидающих троллейбус.

Клавдия сжала губы, чтобы выдавить улыбку. Почти детская радость подкатила к горлу, хотелось от этой глупой радости сделать что-нибудь безумное, скажем, подскочить вдруг к мужчине, обнять его, расцеловать и нежно так сказать:

— Миленький мой, как же долго я тебя ждала!

В троллейбус они вошли в разные двери. Клавдия села. Мужчине места не досталось. Но теперь ясно, что он едет именно за ней. Теперь можно было даже немного поглядеть в окно. Его из виду Клавдия не теряла — он отражался в стекле.

«Так, и что дальше? Где выйти? — уже спокойнее соображала Клавдия. — Возле моста? Нет, рановато… Возле «Мосфильма»? Нет, слишком людно… А что, если?..»

Клавдия не удержалась и улыбнулась от лихой мысли. Ну конечно, она повезет его в Воронцово. Он немного понервничает. И прекрасно… Она заманит его в игру. Она заставит его выдать себя…

Не доезжая до метро, она встала и стала пробиваться к выходу.

Здесь выходили многие, и мужчина тоже повернулся к дверям.

Теперь перебежать площадь — и на автобус.

Странный у него номер — 666.

Мужчина теперь стоял чуть впереди — только протяни руку и достанешь. Она так и не сумела заглянуть в его глаза.

— Будьте добры, на талоны передайте, — попросила она его.

Он обернулся. Как бы рассеянный взгляд, как бы рассеянная улыбка. Взял деньги. Передал.

И Клавдии вдруг стало страшно.

Так страшно, что она невольно вцепилась ногтями в дерматиновое сиденье.

«Что я делаю? Я сошла с ума! Как я хочу его остановить? Мне же придется позволить ему достать нож. А дальше? Мы ведь будем совершенно одни».

Нет, она боялась не смерти, она и мысли не допускала, что мужчина сможет ее убить. Она боялась, что он просто убежит. И все!

«Где Игорек? Где Кленов? — с бессмысленной тоской злилась она. — Что я наделала?!»

Она огляделась — еще не поздно. Она должна сейчас же кого-нибудь предупредить. Кого?

«Вот та аккуратная старушка — вполне. Но чем она поможет? Или вон тот улыбчивый парень? Нет, он спугнет. Он слишком весел, из него так и прет геройство. Или вот эта плотная женщина?..»

— Простите, вы где выходите? — спросила Клавдия у стоящей рядом женщины, специально занизив голос, чтобы та не расслышала и наклонилась.

— Что, простите? — действительно наклонилась та.

— Пожалуйста, помогите мне, — быстро прошептала Клавдия. — Мне немного страшно. Я выйду возле Воронцовского парка. Вы не могли бы просто… Ну не знаю…

— Проводить вас? — тоже шепотом спросила женщина.

— Да. Но только, пожалуйста, это, может быть, смешно — издали как-нибудь.

— Хорошо, — пожала та плечами. — А что, собственно?..

— Нет, ничего… — Клавдия попыталась улыбнуться, чтобы не спугнуть женщину. — Знаете, глупые наши страхи…

Женщина кивнула и выпрямилась.

— Простите, — снова тронула за руку проводника Клавдия, — вы сейчас выходите?

— Выхожу, — уже не так рассеянно ответил он, даже постарался вложить в это слово игривые интонации.

— Я тоже выхожу, — сказала Клавдия и встала.

Пятница. 17.51 — 18.14

Возле парка мы вышли втроем.

И мне вдруг стало весело. Во-первых, потому, что удалось рассмотреть ее глаза — серые! И еще в них был какой-то страх, мелкая дрожь и обреченность.

Во-вторых, это место мне известно, очень даже хорошо известно. Так тянуло приехать сюда еще раз, но все времени не хватало. А вот теперь — пожалуйста, да еще с таким привеском!

В-третьих, она, кажется, что-то почувствовала, она настороже, а значит, игра становится куда интереснее.

Ну а в-четвертых, нас было трое, и это тоже придавало остроты наказанию.

Клянусь, эта будет последней. Потому что — это именно она.

Мы стали углубляться в парк.

Она шла впереди шагах в двадцати, а за ней — мы. Тоже на расстоянии друг от друга.

Над парком звонит колокол.

Мне становилось все веселее. Дрожь куда-то ушла. Меня вообще потихоньку отстраняли, приходила та самая сила, которой я подчиняюсь безоговорочно.

Нет, эта сила не оставит меня никогда…

Она остановилась, делает вид, что поправляет чулок. Хочет рассмотреть, идем ли мы за ней.

Мы идем, идем…

Теперь осторожно… Очень осторожно… Так просто дарить себя им я не стану. Ну не получится сегодня, приедем еще раз… Еще много-много раз…

Пятница. 18.15 — 19.03

Клавдия остановилась, наклонилась к сапогу и несколько раз расстегнула и застегнула молнию. Кажется, мужчина ни о чем не догадывался. Он ни разу не оглянулся. Он спокоен. Он тоже приостановился. Женщина подошла чуть ближе к нему. Тихо подошла Кажется, она поняла, в чем дело. Молодчина.

Теперь бы не спугнуть.

Стоять так, наклонившись, дальше было бессмысленно.

Клавдия резко выпрямилась, резко повернулась к мужчине и сказала громко:

— Что ж вы за кавалер? Разве так даму провожают?

Кажется, такого оборота он никак не ожидал. Сделал три шага вперед и остановился растерянно.

В этой напряженной тишине колокольный звон разливался глубоким голосом зова.

— Помогли бы сумку нести, — натянуто улыбалась Клавдия. Хорошо, что в темноте этого не было видно.

Мужчина успокоенно ухмыльнулся и стал подходить ближе.

«Только бы не сорвалось! — умоляла Клавдия. — Только бы не сорвалось!»

Но в этот момент под ногой женщины, которую Клавдия взяла в сообщники, скрипнул снег.

Женщина застыла испуганно, но было уже поздно. Мужчина затравленно оглянулся, сунул руку в карман, как-то боком подпрыгнул к Клавдии и толкнул ее в грудь.

Сумка с мясом взлетела вверх, Клавдия не удержалась на ногах и упала, больно оцарапав лицо о кусты.

Мужчина хотел было склониться над ней, но снова оглянулся, потому что женщина уже бежала на помощь.

— Сволочь! — проскрипел он и метнулся с дорожки в заросли.

Клавдия вскочила на ноги и бросилась за ним.

— Бегите за милицией, — успела она сказать подбежавшей женщине. — Бегите, умоляю!

— Вы что?! — чуть не закричала женщина. — Вы что, с ума сошли?!

И они побежали за мужчиной вместе.

«Когда утром одеваешься на работу, — как-то даже лениво думала Клавдия, — и думать не думаешь, что на шпильках трудно бегать, что в шубе невозможно драться, а в сумке не помешал бы увесистый булыжник, чтобы дать какому-нибудь гаду по башке. И то верно, мы ведь все оптимисты — хотим жить и любить, а не убегать, догонять и убивать…»

Они продрались сквозь кусты и оказались у озера, у того самого, где был найден труп.

Клавдии показалось, что силуэт мужчины мелькнул между деревьев. Она метнулась туда, женщина не отставала ни на шаг.

Нет, за деревьями никого не было.

«Все! — с отчаянием подумала Клавдия. — Это все! Это полный провал! И я даже не могу быть уверенной, что это он! Ну еще можно задержать поезд. Только вот его мы там не найдем…»

Ей вдруг захотелось разреветься, просто, по-бабьи, с завываниями и причитаниями.

И то, о чем она боялась даже думать, вернулось страшным укором. Карев! Она не спасла его.

Женщина рядом стала задыхаться и даже постанывать.

— Ой, остановитесь, пожалуйста, на минутку, я больше не могу…

Клавдия поддержала ее за руку.

Женщина прислонилась к дереву, спросила:

— А кто это был? Преступник? Вор?

— Не знаю, — устало ответила Клавдия. — Не знаю…

— И чего ж мы тогда за ним гнались?

— Не знаю… Мне показалось… Не важно… Вы где живете?

— Здесь вот, — махнула женщина рукой. — Рядом.

— Вас проводить?

— Ой, что вы, спасибо… Не стоит…

— Пойдемте-пойдемте. Не оставлю же я вас здесь.

— Да уж, страху натерпелась…

— А у вас телефон есть? Я от вас позвоню…

— Есть, конечно… Постойте, вы же сумку там оставили, — остановилась женщина.

Клавдия от досады даже хлопнула себя по бокам.

— Точно… Вы помните то место?

— Конечно, пойдемте…

Клавдия тупо шагала за случайной помощницей, а та без умолку что-то говорила, даже нервно смеялась.

— Я, знаете, всю жизнь, всю жизнь их боялась… А теперь вижу — мы сила! Теперь мне ничего не страшно! Даже петь охота. Вы любите петь?..

«Это у нее нервное, — краем сознания думала Клавдия. — Втянула несчастную в какие-то ночные погони… Тут невольно занервничаешь… Какая же я идиотка…»

Огромный снежок влепился вдруг Клавдии в спину.

От неожиданности она чуть не вскрикнула.

А женщина радостно заливалась и лепила из первого снега другой комок.

— Попала! Попала! — смеялась она.

Клавдия секунду оторопело смотрела на нее, поэтому еле успела уклониться от другого снежка.

— Ага, не попадете! — по-детски хлопала в ладоши женщина.

Клавдия наклонилась к земле и тоже скатала снежок.

Куда-то пропали угрюмость и стыд. Она попала в зону веселья. В зону даже какого-то безумия, хотя и отмечала про себя обреченно:

«Я сошла с ума! Это так весело, оказывается!»

Женщина бросилась от нее к кустам, а когда Клавдия догнала ее, неожиданно выпрыгнула и прижала к себе. А потом провела пальцем по губам, смазав губную помаду уродливым следом.

— Правда, здесь красивое озеро? — спросила Клавдия. — Пойдем посмотрим.

— А как же сумка? — спросила женщина.

— Сумка подождет, — прошептала Клавдия. — Теперь уже ничего не важно…

Колокольный звон смолк.

Они подошли к озеру, где только что были. Оно еще не замерзло. Посредине, на острове, росли три голых дерева.

— Никогда не думала, что пойду вот так ночью смотреть на…

Пятница. 19.03 — 19.07

Ах, почему я так люблю эти секунды? До нее потихоньку начинает доходить. Нет, даже не доходить, а просто что-то смутно начинает ее тревожить. И она даже не понимает причины своей тревоги. Просто глаза, серые ее глаза начинают блестеть в темноте, просто сияют.

Я беру ее за руку. Она почти прижимается ко мне. Страх толкает ее.

Она смотрит на меня серыми глазами как бы обреченно. Она еще не может поверить, еще ум загораживает от нее правду. Но она послушно идет за мной.

Я никогда не знаю, когда это случится. И как. Я просто подчиняюсь силе. Каждый раз и для меня это неожиданность. Вот жду-жду, а никогда не могу угадать.

Мы дошли до озера с островком деревьев посредине. Она уже почти успокоилась. Она уже что-то придумала утешительное для себя. Она даже стала шутить:

— Никогда не думала, что пойду вот так ночью смотреть на озеро…

— Да-да, — говорю я. — Я тоже не думала…

Она оборачивается ко мне и тихо спрашивает:

— Так это ты?

Пятница. 19.04. — 19.29

«Ах, как я ненавижу эти минуты! Даже когда все собрано и сложилось в точную картину, все еще веришь — ошибка, не может быть. А он вдруг говорит — да, это я. И все. И это самое страшное, что никаких надежд. Что вот еще секунду назад это был человек, а сейчас он — убийца».

Женщина сделала шаг назад. Она не могла его не сделать. Она должна была отступить, чтобы или бежать, или ударить Клавдию.

— Это ты? — повторила Клавдия уже увереннее.

Женщина сунула руку в карман. Это не страшно. Теперь она не сможет убить.

«Ну, конечно, юмор на лестнице, — думала Клавдия. — Теперь понятно, почему женщины ей доверяли, потому что и она была женщиной. Теперь-то все понятно. Только не понятно — зачем, почему?»

— Ты его любила? — глухо спросила Клавдия. — Ты любила Марина? Он тебе изменил, да?

Клавдия все подавала женщине эти ниточки, но та стояла каменно, молчала, наливалась изнутри чем-то темным и страшным.

— Марин Юрий жил в Медведкове. Ведь это ты его убила, правда? Я видела фотографию его жены — блондинка с серыми глазами, лет под сорок. Ты хотела найти ее?

— Я ее найду! — выкрикнула женщина.

— Нет, ты ее не найдешь.

Клавдия шагнула к ней и взяла за руки.

— Сядь, — сказала мягко, но непреклонно. — Сядь, поговорим. — Они сели на поваленный ствол дерева. Посмотреть со стороны — две подружки решили поболтать на природе. Только вот время выбрали неподходящее. — Он тебя бросил? Да?

Женщина молча кивнула.

— Ты любила его? Там, в Хабаровске?

Опять кивок.

— Ты была беременная, когда он тебя оставил?

И тут женщина вскинула голову и расхохоталась.

— Я никогда не была беременна! Я не могу забеременеть!

Она вдруг рванула пуговицы пальто, задрала блузку и вздернула лифчик. Груди у нее не было. Маленькие мужские соски.

— Я это сделала для него! Я сама пошла к врачам и сделала это. Потому что я…

Клавдия громко сглотнула.

«Как это называется? Фу, какое-то научное слово… Трансвестит, вот как… Все это было бы смешно, когда бы не было так… мерзко».

— Потому что она забрала его… Потому что я ее ненавижу… Я всех их ненавижу!

— У Нины Кокошиной… Помнишь, ты убила… убил… ее в Матвеевском, есть сын. Маленький мальчик… Он тоже любит мать…

— Я ненавижу детей, — оскалилось оно. — Но знаешь ты, кого я больше всего ненавижу?

Оно вдруг огляделось, словно увидело кого-то, кого-то сильного, всемогущего, кто ведет его от убийства к убийству…

— Себя!

Клавдия не успела.

Выскользнувшая из кармана левая рука взлетела, блеснув зажатым в кулаке лезвием, и оно с тихим хрустом вонзилось в лоб.

Оно смотрело на Клавдию чернеющими глазами, и улыбка победителя заливалась бурой кровью…