Вечерами и на передовой выкраивали время, которое можно было использовать «по своему личному усмотрению». Весело было в блиндажах и землянках, где жили снайперы. Солдаты читали сти­хи, пели любимые песни, играли в шахматы, с азартом сражались в домино. Лейтенант Репин привез на фронт скрипку и, случалось, вынимал ее из футляра.

Не скучал и Семен Номоконов.

В госпитале он вырезал из дерева малюсенького оленя, а ког­да вернулся во взвод, сказал, что очень уж медленно шло время в палате. Долго смотрел лейтенант изящную фигурку лесного ска­куна, ставил на ладонь, подносил к свету и все расспрашивал, что еще вытачивал колхозный охотник.

Через несколько дней после возвращения из госпиталя принес откуда-то Номоконов кусочек черного, наверное, долго лежавшего в воде и очень крепкого дерева. В землянке командира взвода сто­яла маленькая, из гипса фигурка человека, имя которого называл лейтенант, когда брал скрипку. Поставив фигурку перед собой, вни­мательно поглядывая на нее, Номоконов принялся за работу. Кро­шечные стружки поползли с бесформенного куска дерева.

Боевой счет снайперского взвода все возрастал. Перестали враги ходить в полный рост. Меткие пули заставили их прятать головы, низко нагибаться к земле, ползать. Пленные рассказыва­ли о больших потерях и от ружейного огня. В письмах немецких солдат все чаще появлялись жалобы на снайперов. Враги загово­рили о сибирских ордах, нахлынувших на фронт.

«Эти люди жестоки и фанатичны. Они не требовательны к жиз­ни и составляют с природой единое целое. Необходимо обрушиваться на полчища этих варваров всей мощью германского оружия».

В бессильной злобе враги бомбили позиции дивизии, сбрасы­вали над траншеями листовки, а иногда – металлический лом, боч­ки из-под горючего. Однажды низко летевший бомбардировщик разгрузился недалеко от блиндажей, где жили снайперы. На снег посыпалась рваная русская обувь всех размеров, только на правую ногу. В каждом ботинке или сапоге была бумажка с коротеньким текстом: «Ваше дело правое».

Номоконов складывал в кучу дырявые сапоги, стоптанные женские туфли, обливал их керосином, дрожащей рукой подносил спичку. Солдату хотелось, чтобы эту обувь погрузили в машины, увезли в большие города и всем рассказали о гитлеровских убий­цах. Не ходили они с мешками по чуланам и кладовым, не скупали старую обувь у населения. Номоконов заметил на солдатских кир­зовых сапогах бурые пятна и догадался, что немцы сняли обувь с ног раненых или убитых.

Кипела в сердце человека из тайги жгучая ненависть к врагам. Юшманов рассказывал о странах и народах, попавших в порабо­щение. На политзанятиях Номоконов сам находил на карте города и села, освобожденные от фашистских захватчиков, и с волнением передвигал красные флажки. Расширялся кругозор солдата, росло боевое мастерство. С молчаливым холодным бесстрашием действо­вал Номоконов. Близко к вражеским опорным пунктам подползал он, часами неподвижно лежал под снегом, зорко смотрел вперед прищуренными черными глазами. Не торопился, терпеливо ждал. И немцы попадали на мушку: разведчики, наблюдатели, солдаты из пулеметных расчетов, гитлеровские офицеры, которые и холод­ной зимой ходили в фуражках с серебряным шитьем и вязаными наушниками.

Регулярно заполнялась во взводе ведомость «Смерть захватчи­кам!», и мало кто знал, что за скромный, издали совсем непримет­ный орнамент вырастал на курительной трубке солдата. После вы­ходов за передний край, без тени рисовки, незаметно для других, но непременно Номоконов ставил на остове дорогого отцовского подарка точку, иногда две, а случалось, и побольше. Человек из тайги старательно вел свой боевой счет. Он не мечтал о наградах, да и не понимал тогда их значения. Далекий Нижний Стан вставал в памяти зверобоя. Он знал, что люди, оставшиеся в селе, с нетер­пением ожидали окончания войны, жаждали мирной жизни. Хоте­лось поскорее перебить фашистских извергов и вернуться в родные края. Представлял Номоконов, как в его маленький дом придут гости, и тогда он закурит трубку. Солдат скажет, что «вот они, здесь, те самые, которые приходили с войной», и всем будет понятно, что сделал Номоконов в боях за Советскую землю. Честным знали его в селе, работящим, не бросавшим слов на ветер. Никто и пересчи­тывать не будет. Посмотрят старики на отметки и скажут: «Ладно действовал Семен, много завалил фашистов, спас нашу землю. Почет тебе всеобщий и уважение».

А это главное в таежном селе.

Хорошо понимал солдат, что в случае победы фашизма мил­лионам ему подобных достанется горькая участь. Маленький, без винтовки, он не раз приходил посмотреть на гитлеровцев, оказав­шихся в плену. Хотелось поговорить с ними, рассказать о своей стране, о себе самом. Но и в минуты, позорные для любого воина, эти люди окидывали его презрительными, а иногда жалостливыми взглядами, отворачивались, усмехались. И тогда Номоконов шел в блиндаж. Он многое знал и умел, в его груди билось доброе серд­це, но оно становилось холодным и жестоким, когда руки напол­няли патронами подсумок.

К концу декабря 1941 года на курительной трубке солдата зам­кнулось первое кольцо из трех рядов маленьких черных отметок. Его обрамлял с десяток крестиков.

Однажды, рано утром, когда над замерзшим болотом рассеи­валась густая морозная дымка, Номоконов подобрался к вражес­кому опорному пункту. После декабрьских боев будто гигантский плуг перепахивал низину. Рытвины, ухабы, огромные воронки, ос­тровки ельника, разреженные артогнем, выкорчеванные пни… Было где затаиться снайперам! Новое кольцо на трубке началось с гит­леровца, приподнявшегося над снежным завалом. Номоконов вы­стрелил в него из-за подбитого немецкого танка, застывшего в суг­робе, на середине замерзшей долины. Когда пулеметная очередь полоснула по броне и пришлось зарываться глубже, солдат вдруг обнаружил нору. Будто зверь в ней отдыхал, примяв своей шкурой снег. Четкие отпечатки извилин одежды, окурки и… пустая гильза. Из маленькой пробоины – амбразуры хорошо просматривалась местность перед нашим передним краем. Номоконов определил, что не больше часа назад человек в незнакомой, нерусской обуви вылез из норы, вырытой под машиной, тщательно закрыл ее глы­бой снега и, осторожно ступая на старые, застывшие на морозе отпечатки гусениц, ушел прочь.

Одна гильза… В блиндаже Номоконов узнал, что накануне ве­чером пуля немецкого снайпера сразила в его квадрате командира отделения артразведки. Всю ночь пролежал под машиной опасный враг, много курил, ежился от мороза, но терпения не хватило. Ушел на рассвете, возможно, за несколько минут до появления новой цели. Посоветовавшись с командиром взвода, Номоконов решил подка­раулить немецкого снайпера возле его тайной лежки.

Нужен был помощник – парами действовали многие снайпе­ры взвода. На позиции забывался Номоконов, произносил слова на эвенкийском и бурятском языках, а Михаил Поплутин, которо­му очень хотелось действовать в паре с таежным зверобоем, их не понимал, переспрашивал и, оборачиваясь, отвлекался от наблюде­ния. Выбор пал на Тагона Санжиева. Номоконов объяснил обста­новку.

– Пойдешь?

– Еще спрашиваешь, аба, – сверкнул глазами Санжиев. – Жи­вьем схватим!

Всю ночь пролежали солдаты возле молчаливой железной громады, чутко прислушивались, дыханием отогревали коченев­шие пальцы. Наверное, не хотелось гитлеровцу лежать морозной ночью под железным брюхом машины, и он пришел на рассвете. Уловив скрип шагов, Санжиев движением руки остановил напар­ника и пополз навстречу врагу. Услышал Семен сдавленный воз­глас товарища, а когда поспешил на помощь, все было кончено. Санжиев вытирал кинжал о маскхалат немца.

– Верткий оказался, – тяжело дышал Тагон. – Вот сюда меня пнул, в живот. Кончил тогда…

Винтовка с оптическим прицелом и большой кусок шоколада, несколько обойм патронов и фляжка с вином, остро отточенная финка и бутерброды… Солдаты подхватили труп и поволокли к танку.

– Праздник у них, – заметил Санжиев. – Лейтенант говорил. Рождество к немцам пришло, молиться будут, радоваться. На моей делянке маленькие елки пропадали, перед ихним блиндажом.

– Праздник божеский, – рассматривал Номоконов трофеи. – Слышал. Однако, тем, кто верует, никак нельзя с ножом ходить сегодня.

Санжиев усмехнулся.

Солдаты забросали снегом труп, залезли в нутро машины, раз­вороченное прямым попаданием тяжелого снаряда, и затаились. До снежного завала, опоясавшего вражеский опорный пункт, было метров пятьсот, немцы не показывались в ельнике, и стрелкам ста­ло скучно. Как ставший в паре, Номоконов разрешил Санжиеву немного отдохнуть.

Где-то неподалеку стучал дятел. Трепетные лучи солнца, про­бивавшиеся через опаловую дымку морозного тумана, осветили золотистые стволы сосен. На броне мириадами разноцветных то­чек заискрился иней. Полюбовался Номоконов тихим зимним ут­ром, осмотрелся и вдруг толкнул задремавшего товарища.

Из-за бугра вышли лоси. Тревожно озираясь по сторонам, они стремительной иноходью побежали посередине нейтральной по­лосы. Два рогача и три самки! Как они оказались здесь, в царстве войны и смерти? Не поднимая винтовки, тревожными глазами смот­рел Номоконов на животных, приближавшихся к танку.

Позади раздалась короткая пулеметная очередь: лосей замети­ли с нашего, переднего края. Номоконов живо представил солдата, лежавшего за щитком пулемета. Не удержался, нажал гашетку… Пули полоснули по снегу, напугали лосей, остановили.

– Бей теперь! – подался вперед Номоконов. – Самый момент! Пулеметчик не стрелял, и звери опять пошли иноходью.

– Жалеет! – понял охотник. – Все равно… не пройдут звери по тайным проходам через минные поля и проволочные заграждения, не добежать им до студеного моря, где кончается линия фронта, убьют…

Захлопало впереди. В вышине со свистом пролетели мины и разорвались возле нашего переднего края. Отсекают? Теперь Но­моконов представил немецкого корректировщика. И этот заметил лосей, схватил трубку телефона, дал команду. Перелетев через за­метавшихся зверей, две мины разорвались вблизи от них. Стадо разделилось. Рогач и две самки шарахнулись обратно, к ельнику, зеленевшему за бугром. По ним, торопясь, беспорядочно, как на облаве, ударили с двух сторон, – видно, многим хотелось свежего мяса. Возле бугра чья-то меткая очередь срезала всех трех.

– Нашим достанется, – оглянулся Санжиев. Огромный при­храмывающий бык и лосиха двигались к танку. Разрывы мин пуга­ли зверей, они останавливались, крутились и все отдалялись от на­шего переднего края. Заметив, что лоси выйдут к ельнику, где ук­репились гитлеровцы, Санжиев стал поднимать винтовку.

–Укыр! – предупредил Номоконов.

Вплотную к танку подбежали носатые звери, хватили зубами снег, остановились и, почуяв людей, бросились к снежному завалу, где чуть чернели бойницы. Дрогнул Санжиев, но его напарник сер­дито цыкнул. Отпустив лосей метров на триста, Номоконов быст­ро выстрелил два раза.

Самку пуля сразила наповал, а рогач перевернулся через голо­ву, забился и пытался встать. Короткая пулеметная очередь из снеж­ного завала добила лесного гиганта. Рогач подался всем телом на пули, рухнул и затих.

Санжиев оглянулся на товарища. Чего же ты, земляк? Надо было положить зверей здесь, возле танка. Сюда не придут за мясом нем­цы. Отрезали бы вечером по жирному стегну и унесли домой.

Много чувств отразилось во взгляде Санжиева: недоумение, до­сада и… любопытство. Он понимал, что его товарищ, расчетливый, с железной выдержкой, беспощадный к врагам, что-то задумал.

Номоконов хорошо понял, что хотел сказать Тагон. Свежее, вкусное мясо они будут жарить позже, когда возвратятся домой. Пусть тогда приезжает Тагон поохотиться, погостить. Здесь идет война не на жизнь, а на смерть. Крепко надо думать, хитрить. По­смотрим, посмотрим… Наверняка клюнут «умные» фашисты на крючок «варвара-сибиряка». Номоконов нарочно отпустил сохатых поближе к переднему краю немцев – все равно что удочку с жир­ной наживой закинул в глубокий омут. Забыл Тагон о немце, под­ходившем утром к танку. Разве бы стал он стрелять в зверей здесь? Как их вывезешь отсюда? Кому бы они достались? Знают немцы, где выбрал позицию ихний снайпер, а только призадумались бы. Не занял ли русский стрелок его место? Теперь ругают, поди, сво­его меткого солдата: рано открыл огонь, не дал зверям прибежать прямо к повару… Еще не знают фашисты, чья пуля положила зве­рей. Так думаю, Тагон.

Минут через пятнадцать чуть дрогнула в руках Санжиева вин­товка с оптическим прицелом, прояснилось нахмуренное лицо. Номоконов в бинокль увидел человека в белом маскхалате, краду­щегося к лосям.

– Ладно получается, – прищурился он. – Пусть ползет. Не ожи­дает нашей пули, думает, что ихний стрелок положил недалеко от немецкой траншеи целую гору мяса. Вот в чем штука! Погоди, Та­гон, чего горячишься? Не унесет этот немец двух лосей, не завалит на свою спину.

Маскируясь за глыбами снега, человек подполз к рогачу и прилег рядом с ним. В бинокль было видно, как он вынул нож и, не сни­мая шкуры, вспорол лосю живот. Долго «мясник» выгребал внут­ренности, несколько раз пытался перевернуть рогача, но сил не хватало. Зажав в зубах поблескивающий нож, гитлеровец отполз к самке и тоже вспорол ей живот.

– Ночью возьмут, – заметил Санжиев.

Номоконов вспомнил, что вечера стоят темные, безлунные, и пожалел, что не взял с собой хотя бы пару противопехотных мин –можно было бы поставить ловушку.

–Погоди, не печалься, Тагон. Как только стемнеет, поползем к лосям, устроим засаду, забросаем врагов гранатами. Придут они за мясом, обязательно придут! Гляди, потащил!

Простым глазом было видно: немец отделил от туши самки стегно и, скрываясь за снежными надувами, пополз к завалу. Сан­жиев поднял винтовку, вопросительно посмотрел на товарища, но тот опять сердито цыкнул:

– Хара-хирэ. – Санжиев пожал плечами.

Молод Тагон, не понимает… Пусть уползет этот немец в укры­тие. Вокруг него соберутся люди, которым «в божеский праздник» приходится лежать за снежным завалом, у пулеметов. Пусть сме­лый человек всем расскажет о вкусном мясе лесного зверя, пусть его товарищи подумают, что сам бог послал им подарок. Враги съедят лосей – это так. Только дорого заплатят они за свежее мясо. Давние счеты у таежного охотника с вороньем, не любит он этих шумливых и грязных птиц. В молодости дело было, оконфузился как-то из-за воронья перед стариками Номоконов. Долго шел по следу изюбра – голодно было на стойбище, а возле ключа все-таки поймал зверя на пулю, сбил, освежевал. Прыгали на деревьях чер­ные птицы, поживу чуяли. Не смог унести охотник все мясо, в клю­чевую воду его погрузил, чтобы не испортилось и зверушкам да птицам не досталось. За помощью побежал. А вот исчез изюбр. Следы медведя увидели люди, явившиеся за мясом, да кусочки об­глоданные. Ладно подзакусил добычей Номоконова хозяин тайги.

А вороны сидели на деревьях и каркали. Это они на весь лес рас­шумелись, позвали-навели к ключу Топтыгина. Тому что… Заце­пил лапой и вытащил мясо из воды.

Немецкий солдат, который волоком тащил стегно лосихи, – все равно что ворон. На весь лес раскаркает. Немцам выдали сегодня водку. А кому на «божеском празднике» не хочется свежего мяса на закуску? Одного стегна на всех фашистов не хватит– целая орава их за снежными брустверами. Приготовься, Тагон, идут!

Трое немецких солдат появились среди сугробов и с разных сто­рон поползли к добыче. Они набросились на дымящиеся туши, кром­сали их ножами, хватали куски мяса, торопливо наполняли мешки.

«Мясников» заметили из нашей огневой точки. Застучал пуле­мет, возле копошившихся людей в белых маскхалатах вскипели снежные бурунчики. Волоча вещмешки, гитлеровцы поползли в разные стороны. Таежный зверобой не мог допустить, чтобы его добычу безнаказанно растащили средь бела дня.

– Угыр ха! – прицелился Номоконов.

Выстрелил и Тагон. Он метил в немца, который, волоча боль­шой кусок мяса, подходил к завалу. Уже едва различимый в белом маскхалате, тот взмахнул руками и упал. Земляки стреляли быст­ро, поочередно, на выбор.