Не узнал старшина своего села. Десятка три домов осталось на месте большой и оживленной прежде улицы. Что случилось? Сгорел Нижний Стан?

Нет, Семен Данилович, не все написал тебе председатель кол­хоза. Пока ты был в боях-походах, неподалеку, за горой, вырос боль­шой горный комбинат, и многие жители переехали туда, перевезли дома, стали горняками.

Беспокойно осматривался Номоконов. Полысели горы, поре­дела тайга. Широкая просека прорезала ее, откуда-то издалека про­тянулась через село линия высоковольтной электропередачи. Зда­ние школы разобрали, электростанции и клуба под железной кры­шей не видно.

А колхоз жил. В долине желтели небольшие квадратики по­лей. Неподалеку от села группа подростков и женщин убирала последние гектары пшеницы. Оглянулись люди, посмотрели на проезжего, опять замахали косами. Вручную…

И опять замерло сердце солдата.

С мая 1945 года ничего не знал Номоконов о своей семье. Читать он умел, но руки так и не научились владеть пером. Письма на родину выходили коротенькие, наверное, неинтересные – их под диктовку писали товарищи. То с Украинского фронта слал он весточки, то из госпиталя, а то вдруг с берегов Балтики. Все вре­мя менялись адреса, ответы из дому не находили «бродячего снай­пера». Недельки через две после победы над фашистской Герма­нией получил Семен Данилович письмо от сына Прокопия, но ответить не успел. Погрузка в эшелон, Забайкальский фронт, Маньчжурия… И отсюда ничего не написал. Не знают в семье, что отец совсем рядом.

Старший сын Володя лечится в армейском госпитале, а каким стал Прокопий? Пятнадцать годков стукнуло парню, большой, поди, теперь! Мишке на шестой год перевалило, а каков из себя Володя-второй? Не видел Семен Данилович своего меньшого сына. А ведь Володьке-второму скоро четыре года.

Вот и родной дом – покосившийся, притихший, с разрушенной оградой, с фанерными заплатами на окнах. Никто не встречал. Тороп­ливо привязал Номоконов коня, но заметил свежие следы людей, вы­ходивших совсем недавно со двора, облегченно вздохнул, вошел.

Задымленная русская печь, стол, полка с посудой… В комнате, этажерка, сделанная его руками, комод… На кровати, покрытой стареньким солдатским одеялом, сидели черноглазые мальчуганы с тоненькими шеями и возводили из обрезков досок пирамиду. Рав­нодушно и спокойно посмотрели они на вошедшего.

Это, без сомнения, были сынишки.

– Здравствуй, – сказал Номоконов, с трудом сдерживая упру­гие удары бешено колотившегося сердца. – Здравствуй, Миша!

– Здравствуй, – по-русски произнес старший мальчик и опять склонился к обрезкам. – А у нас никого нет дома.

– Чего мастеришь? – присел Номоконов на кровать. – Боле­ешь, что ли? Где наши?

– Нет, не болею, – спокойно сказал Миша. – Вот, с Володькой нянчусь… Все на работе. Мама хлеб косит, Пронька на току, а Володька-старший воюет. А ты к кому?

– Я твой отец, – по-бурятски сказал Номоконов. –Аба… Домой приехал.

Встрепенулся мальчик, изумленно посмотрел на человека в военной форме, на ордена, сверкающие на груди, перевел взгляд на большой снимок из «Фронтовой иллюстрации», висевший над столом. Тот-сильный, в железной каске, с винтовкой в руке. С фрон­та кто-то прислал этот портрет отца. Наизусть знает Мишка Номо­конов все, что написано на странице из журнала, старший браток Пронька читал ему. Гроза фашистской нечисти! А этот маленький, сухощавый, с влажными глазами…

– Чего так глядишь? – дрогнул Номоконов и протянул руки к сыновьям. –Теперь вместе будем, не пропадешь!

– Мой аба! – вскрикнул Мишка и, спрыгнув с кровати, ринул­ся из комнаты, маленькой козочкой протопал босиком по двору, куда-то скрылся. Схватил Номоконов на руки испуганного Володьку-второго, подошел к окну, невидяще посмотрел на улицу.

Степенно и неторопливо к дому подходил Прокопий. Широко­плечий, крепко сбитый парень в брезентовой куртке и большой мох­натой шапке, осыпанной мякиной, он посмотрел на лошадь, на кра­шеную дугу с колокольчиком, вошел в дом и на миг задержался у порога.

– А я думаю, кто подъехал, – сдержанно сказал он. – Здрав­ствуй!

– Здравствуй, – ответил Номоконов. – И ты совсем забыл меня, отвык? Эка война большая…

Блеснули глаза у сына, бросился к отцу на шею, замер. А Мишка –этот худенький черный козленок, так похожий на отца, уже вел за руку маму – испуганную, все еще не верящую Марфу Васильевну. Обнял Семен Данилович жену, прижал к груди, посмотрел на ху­дые, с трещинами пальцы, гладившие его плечи, и понял, как да­лись этим рукам военные годы.

– Спасибо, Марфа, – сказал Номоконов. – Низко кланяюсь… За работу, за сынишек, за подмогу… А теперь не плачь.

Вечером, когда вся семья была в сборе, к снайперу, о котором часто сообщали газеты, пришел в гости председатель колхоза – взъе­рошенный великан в засаленном армейском кителе. Он как-то писал, что «восхищен подвигами своего односельчанина», сообщал о трудностях, которые переживает колхоз «в связи с войной». Большой крас­нолицый человек, которого совсем не знал Номоконов, пришел, как он сказал, «на огонек», сел на почетное место и, хоть никогда не был в этом доме, по-свойски взялся за графин, налил себе целый стакан разведенного спирта.

– Рассказывай, орел, рассказывай! – хлопнул он по плечу де­мобилизованного старшину. – Послушать тебя пришел.

– Чего там, – махнул рукой Номоконов. – Фашисты за мной охотились, а я – за ними. Все известно теперь, писали… В общем, наша взяла.

– Ордена важные у тебя, почетные, – сказал председатель, – а вот званием обидели. Ну-ка, назови снайпера, который бы с начала до самого конца войны с винтовкой прошел? Не найдешь такого, знаю. Постреляет с годик, а там, смотришь, офицерские погоны надел, курсы открыл, молодых солдат стал учить.

– Бывало и эдак, – согласился Номоконов. – Многим ребятам я помог, командирами стали. Слышь, Марфа, а Мишка Поплутин, который тебе писал, в лейтенанты вышел! Здорово парень отли­чился. А из меня какой командир? Даже расписаться не умею, не учился в школе.

Очень просили председатель и другие гости, поэтому пришлось рассказать несколько случаев из боевой жизни. А потом Номоко­нов закурил трубку, сел рядом с гостем и сказал:

– Ты говори теперь. Про колхозную работу.

– Дела идут, – нахмурил брови председатель. – Пшеницу за­морозки хватили, скот слабый, а с овса много не возьмешь. Трид­цать четыре двора, два десятка старух, три деда да шестнадцать подростков. Вот и командуем. Не растет хлеб. Третий год подряд по шесть центнеров с гектара выходит на круг. Все сдаем. Спроси детей, много они лепешек за войну поели?

– Раньше охотой крепко жили, – заметил Номоконов.

– А с кем будешь охотиться? – спросил председатель. – С ба­бами? Кто разрешит создать такую бригаду? Думали об этом, со­ветовались. Отошел зверь от наших мест, исчез. Мы как-то насчет завода заикнулись – глины здесь много. А из района позвонили и спрашивают: «Нечем заняться, председатель? Вот тебе еще пять­десят гектаров овса на прибавку к плану».

– А зачем глина? – не понял Номоконов.

– Как зачем? Кирпичи можно делать, продавать.

– Пустое дело, – махнул рукой старшина. – В лесу не строят дома из глины. Скот надо разводить, картошка хорошо росла. А люди будут – солдаты домой возвращаются.

– Где твои солдаты жить будут? – спросил председатель. – Кто остановится в нашем селе? Слышишь, как поют провода? Шумят, гудят, а попробуй подключись! Чужие. На комбинате электричес­кие лампочки на улицах светят, даже в кладовках горят, а у нас коптилки мигают. Люди на свет пойдут, понял?

Позже, когда графин был опорожнен, вплотную подвинулся председатель к Номоконову и заговорил:

– Меня снимут скоро, знаю… Да и не по душе мне это предсе­дательское место. Тебе вот что советую, слушай. Сколько у тебя ранений? Детишкам учиться надо, из-за этой работы и школу по­бросали. Потом не уйдешь из села, поздно будет. А сейчас никто не задержит, валяй.

–Куда?

– К старателям подавайся, на комбинат. Свою лошадь име­ешь – с большим добром будешь. Кто уехал – все хорошо устрои­лись. Ты заслужил. Осмотрись завтра, прикинь и решай.

– Ладно, все прикину, председатель.

На рассвете проснулась Марфа Васильевна и вздрогнула: все со­бытия вчерашнего дня показались ей сном. Крепко спали сыновья, а Семена не было дома. Накинула она на плечи солдатский бушлат мужа и вышла на улицу. Двуколка стояла на месте. На снежной пороше, выпавшей за ночь, виднелись свежие следы.

– Куда это он?

Поздно вечером, когда ушел председатель, долго держал Се­мен Данилович на коленях своих маленьких сынишек, трогал их за худенькие подбородки, ощупывал слабые руки, хитро подмигивал. Медвежьего сала надо парнишкам, сочной сохатины, изюбриных почек, облитых жиром. «Потерпите, – сказал, – еще несколько ча­сов, зверя завалю». Мало спал в ту ночь старшина, поднял голову, осторожно отодвинулся от жены, оделся, взял винтовку. К рассве­ту он был далеко от дома.

Повинуясь седоку, Шустрый рысью переходил через пади и лесные поляны, взбирался на пригорки. Вон там, за увалом, за­ветное место. Не только детям – всем надо мяса. Не может быть, чтобы не разрешили создать охотничью бригаду! Сам командир дивизии приказал выдать винтовку – понимает человек, для чего она нужна в таежном колхозе. Чувствует Номоконов: напрасно на­чальники, приезжавшие в село до войны, распустили охотничью бригаду, отобрали берданки. Только совсем глупый человек обра­тит оружие против своего же кровного дела!

Рассветало, а Номоконов не видел звериных следов. Пожар случился, пал прошел по урочищу? Раньше охотники никогда не приходили отсюда пустыми.

Номоконов взбирался на скалистые вершины, осматривал лес, прислушивался. В чащобы заходил следопыт, к ключам и само­родным солонцам проникал, снова садился на коня, переезжал в другие пади. Ни одного следа сохатого, ни цепочки соболиного нарыска! Табунок рябчиков пролетел, белка прыгнула с дерева на дерево, косули наследили… Все не то, не то…

К вечеру, исходив и изъездив десятки километров, выстрелил Номоконов: сбил большого козла-рогача, вышедшего на утес. Забрался охотник на гору, тронул ногой добычу и, усталый, при­сел на валежину.

На западе горело зарево заката. Светились старые камни, кус­ты багульника, стволы деревьев. В небе плыли большие косматые облака, а горизонт был чистым, предвещавшим назавтра добрый день. Матово белели остатки первой пороши, порывистый ветер приносил из низины свежие запахи поздней осени. Шумели, чуть раскачиваясь, деревья. На фоне вечерней зари оголенные, тонень­кие веточки лиственниц были похожи на снайперскую сетку-вуаль.

Долго сидел Номоконов, погруженный в тревожные думы.

Далеко вокруг простиралась величественная кормилица-тайга. Бли­зилась ночь, серый сумрак становился все гуще. На небе, как огни в деревеньке, загорались первые звезды, но охотник не торопился уходить. Шелестящее – поющие звуки надоедливо лезли в его уши. Встряхивал головой Номоконов, хмурился. Такой звук он слышал вчера, когда подъезжал к дому, так звенело над головой рано утром. Разговаривали провода, висевшие над тайгой. Опять вторглись они во владения охотников, снова близко подошли, зазвенели. Так было и раньше, когда строилась железная дорога. В непроходимые деб­ри убегал зверь от страшных звуков железа. Снимались с мест и уходили все дальше в тайгу охотники-тунгусы.

Эхо сильного взрыва прокатилось по таежным распадкам. Вто­рой, третий, четвертый… Где-то позади, наверное на комбинате, рвали землю.

«Откуда тут быть большому зверю? – грустно подумал охот­ник. – Надо уходить отсюда, все бросить, перекочевать. В север­ные колхозы податься. Лошадь есть, три сотни патронов выдали… А может, правда, в старательскую артель записаться? Не себе ведь берут, а стране отдают люди намытое золото? Работают сообща и живут, сказывают, лучше.

А что говорит партия? Что сказал маршал? Какие слова гово­рил на прощанье командир дивизии?

– Надо засучить рукава и восстанавливать хозяйство.

Но что делать в колхозе? Опять гнуть полозья для саней, телеги ладить? Нет навыков к хлебопашеству, нет грамоты. А может, сто­рожем устроиться? Все-таки девять ран, четыре на руках… Ночью караулить колхозное добро, а днем на своем коне сенцо да дровиш­ки возить? За деньги, которые все будут давать. Даже бедные вдовы. И охотиться на коз можно. Для себя хватит, сытыми будут дети».

Вздрогнул Номоконов от этих мыслей, поежился, а потом ос­вежевал гурана, взвалил на застоявшуюся лошадь, поехал домой.