Он пришел в блиндаж с тяжелой ношей. Три автомата, черная винтовка с оптическим прицелом, клок длинных густых волос, сви­сающих из-под ремня, своя трехлинейка… Номоконов закрыл за собой дверь, выпрямился. Грязный, с ошметками глины на коле­нях, настороженный, он действительно был похож на шамана, уве­шанного амулетами. Заулыбались солдаты, окружили стрелка, по­могли снять оружие. Нерадостно встретил Номоконова лейтенант Репин – руки опустил по швам.

– Докладывайте!

Чего там… Только что опять промашку сделал солдат. Пра­вильно и вовремя вышел он к заграждению, а когда послышался щелчок затвора и строгий возглас, забыл солдат короткое слово, все время вертевшееся в голове, и закричал «длинно», по-своему:

– Свой идет, советский! Погоди, парень. На охоту я ходил, от лейтенанта! Это, который Репкин…

Солдата взяли под руки, увели в маленькую землянку и там, при свете коптилки, рассмотрели со всех сторон. Заместитель ко­мандира взвода старший сержант Тувыров там оказался. Он и зво­нил из землянки лейтенанту, сказал, что «жив и здоров Номоко­нов, с большой добычей идет, верным курсом, а только, как и

предполагалось, пропуск запамятовал». Словом, все известно…

– Хорошо постреляли, – внимательно осматривал лейтенант солдата. – Четверых уничтожили?

– Маленько не так, командир… Там еще лежит мой, этот но­чью без оружия явился. Ну и немецкого коня свалил, имущество…

– Не понимаю, – брезгливо потрогал Репин клок конской гривы. – Волчьи хрящики принесли, вещественные доказательства? Чтобы не сомневались командиры, затылки не чесали?

Погоди, лейтенант, не упрекай солдата. Не только ради святого чувства взаимной веры ползал Номоконов в ночи от одного трупа к другому. Еще в дни отступления попадало к нему в руки немецкое оружие. В стороне от дороги, в глухом распадке, испытал человек из тайги автомат уничтоженного гитлеровца. Сперва посмотрел, разоб­рался, что к чему, а потом и пострелял: короткими очередями, длин­ными. Так понял, что слабоват немецкий автомат против трехлиней­ки, сильно дергается в руках, бьет недалеко. Худо для охотника– мно­го бегать надо с автоматом. Однако молодым, горячим солдатам мо­жет пригодиться чужое оружие. А винтовка с оптикой любому нуж­на: разве не слышит лейтенант, что говорят люди? Понадеялись на мир, прозевали фронтовую грозу, мало снайперских винтовок насвер­лили? Да и сам лейтенант печалился за это. Патроны не подойдут –стекло можно взять. Ну а грива от немецкого коня особо нужна. Кто из охотников-тунгусов ходит по осеннему лесу в тяжелых ботинках? Мягкие чулки можно сплести из конского волоса, бродни, олочи. Тог­да ни за что не услышать фашистам пробирающегося стрелка.

Так сперва думал Номоконов, когда подполз к роднику. А потом твердо решил винтовку «насторожить», хугур поставить, пугать-манить фашистов. Еще бы больше оружия принес, да только другой стрелок снял выслеженных им фашистов. Где он, кто?

Молчит Номоконов, внимательно осматривает лица солдат, изучает их глаза. Кто таился далеко за спиной, кто все расскажет лейтенанту? Нет здесь такого.

–Если еще подобный фокус выкинете, – рассердился лейте­нант, – накажу! Никто не требует лазать за доказательствами к черту на рога. Думай тут, гадай…

Очень тревожился лейтенант за него. Это хорошо понимает Номоконов. Потому в самый боевой момент пришлось вернуть­ся в блиндаж. А так-эге… Еще бы денька два пролежал у овра­га солдат, все равно бы подкараулил опасного фашиста. Про­моргал Номоконов немецкого снайпера, чуть не пропал от его пули, до темноты не высовывался. Тайный отнорок для наблю­дения рыл, да не успел – темно стало. Потом так решил: на «не­мецкой стороне» оврага надо делать новый скрадок, оттуда уда­рить днем по солнечному зайчику. Номоконова выдал бинокль, но и фашист этим выказал себя. Посмотрим, чья возьмет… Ус­покойся, лейтенант, гляди, что живой твой солдат, корми его и снова отпускай на охоту. Большое дело завернул Номоконов –надо кончать.

Увидел лейтенант клочок ваты на рукаве телогрейки солдата, мизинец в дырку просунул:

– За сучок зацепились?

И еще заметил командир взвода, что не прикоснулся Номоконов к сухому пайку, полученному им перед выходом за передний край. Потрогал он промаслившийся пакетик, еще крепче обидел:

– Трофейным питались?

Эй, лейтенант… Шибко хочет кушать твой солдат, а только не тронул он запаса. Ну кто из охотников сразу съедает свой хлеб? А если не добудешь зверя? Как тогда? На трудный день откладыва­ют охотники кусок хлеба, взятый из деревни, на тайгу, на промы­сел надеются. Ловчее бьют тогда, стараются. А сытому чего… Ка-лякать али спать хочется. Словом, такая привычка у Номоконова, сразу не бросишь. Было время у солдата, а только не ел он немец­кий хлеб и свой запас не тронул. И какие уж тут хрящики? На прицеле меткого немца был родник, но, дождавшись темноты, Номоконов все-таки пополз за трофеями. После того, что случи­лось днем, мог он прийти в блиндаж без оружия врага? А теперь –пожалуйста, не шибко засмеешься. Вот он, идет…

Отворилась дверь блиндажа, и, пригнувшись, вошел человек. Вспотевший, разгоряченный от ходьбы, во весь рост выпрямился он и вскинул руку к голове, обвязанной пестрым платком.

– Задание выполнено, товарищ лейтенант! – Рассказывайте, Павленко.

– Посылают корректировщиков или наблюдателей, – утверди­тельно произнес солдат. – Немца, который сидел днем, – не мог заметить: хорошо укрылся. Ровно в восемь смелый пришел – на дерево полез. Этого первой пулей сбил, висит.

– Ужинайте, отдыхайте и на рассвете снова туда. – Репин что-то отметил в блокноте. – Глаз с бугра не спускайте.

– Есть!

Вошел молодой сухощавый человек с ежиком седых волос на непокрытой голове. Неторопливо поставил винтовку в пирамиду, нахмурился:

– Опять пусто, товарищ лейтенант.

– Ничего, ничего, Канатов, – подбодрил Репин. – Сегодня не пришли – завтра обязательно выйдут. Не зря посылаю к озеру: хо­рошо постреляете.

Усталый, но радостный зашел в блиндаж Тагон Санжиев, доложил об успехе:

– Планировщиков прикончил.

– Кого-кого?

– Вплотную подползли, – рассказал Санжиев. – Двое. Бинок­ли вынули, бумагу. Однако нашу землю делили, план делали. Обо­их убил, на виду остались.

– Так и запишем, – сказал Репин. – Немецкие артиллерийские разведчики, проводившие засечку целей, уничтожены. По глазам бейте этих планировщиков, Санжиев, по буссолям и биноклям! Нечего им смотреть на наши высоты.

– Есть, лейтенант!

А вот и старший сержант Николай Юшманов явился. Кое-что узнал о нем Номоконов. В ведомости «Смерть захватчикам» против его фамилии стоит самая большая цифра. Санжиев говорил, что чело­век, который бьет фашистов лучше всех, тоже земляк – якут. В скита­ниях близ Олекмы и Алдана приходилось Номоконову встречаться с якутами. Закаленный народ, твердый, спокойный –тоже с узкими гла­зами. В таежной песне так об этом говорится: и ночью не потеряют

узкие глаза след соболя; орлы никогда не спят, а, прищурившись, дрем­лют и все кругом видят; круглые глаза у изюбря, землю и солнце ви­дят сразу, а только много бегать приходится этому зверю. Ноги от вол­ков спасают, да уши некрасивые.

Коренастый, крепкий на вид человек снял с головы пилотку, стряхнул с нее хвою, выправил, надел на жесткую щетку волос, подошел к лейтенанту:

– Разрешите? –Да.

– Сегодня уничтожил трех, – на чистом русском языке произнес старший сержант. – К девяти часам утра вышли к оврагу, пооче­редно. Всех успел. Двое убитых у ключа лежали – не моя работа. Днем засек позицию немецкого снайпера, стрелял…

– Удивительный овраг, – неверяще сказал лейтенант, кивнул в сторону Номоконова. – Тут трофеи принесли, доказательства… Вы –трех, а ваш сосед пятерых. Разбирайтесь.

Номоконов подошел к Юшманову, окинул его теплым взглядом, протянул руку:

–Глядел, глядел твою работу. Правильно ударил, быстро, пусть не сумлевается командир… А я которых давеча сам убил – этих обснимал. Твоих не тронул, не считал, так и остались с оружием. Иди, собирай – твои.

– Не понимаю, – обернулся Юшманов к Репину.

– Вот так, – развел руками командир взвода. – Выходит, что подвел меня Семен Данилович. Бродить решил, по-видимому, в ваш квадрат забрался. Думаю, что надо послушать товарища, об­судить. Не своего ли засекли, Николай?

– Я своих не бью, – неуверенно сказал Юшманов.

Поужинал Номоконов и стал чистить винтовку. Командир взво­да отправил за передний край стрелков, отдыхавших днем, и, вернув­шись в блиндаж, присел на краешек нар.

– Располагайтесь, товарищи, – показал он на пол, застланный свежими еловыми ветками. – А вы, Павленко, к столу. Вначале вас послушаем.

Узнал Номоконов, что во взводе пишется «снайперская наука»,

что каждый солдат, явившийся с позиции, должен рассказать о своих наблюдениях. Сейчас выступит Павленко, а потом «самым подробным образом Номоконов расскажет о своей охоте». Тагом Санжиев в бок подталкивает: не пугайся, говорит, так заведено во взво­де. По-бурятски шепчет – никто не понимает. Говорит Тагон, что трудно лейтенанту Репину. Все знают, что он по воинской специ­альности –топограф. «Это, аба, такое дело. Местность умеет сни­мать на бумагу молодой командир, карты чертить. А на снайпера не учился – только и умеет что стрелять. И вот теперь, выполняя задание старших командиров, новое дело понять хочет. Книжки о стрелковом деле читает, ко всему прислушивается, выпытывает. Не скрывай, аба, свои таежные навыки – и это пригодится для снай­перской науки».

Внимательно слушают Сергея Павленко и молодые солдаты, и усталые люди, только что вернувшиеся с позиций. Что им расска­зать, как? Не умеет говорить на собраниях Номоконов, а лейтенант уже зовет к столу:

– Смелее, Семен Данилович. Думаю, что вам очень повезло на этой охоте.

«Эва, какой хитрый! Сперва сердился, а теперь радуется. Это он к сердцу подходит, на разговор вызывает. Повезло…». Много ошибок сделал Номоконов, а только с расчетом на фарт и удачу не ходит он на охоту. Надо многое уметь, чтобы вернуться с добычей. Нет, не напрасно отпускал командир своего солдата за передний край. Слушайте тогда, ребятки, раз шеи вытянули.

– Не знаю, ладно ли скажу, – начал солдат. – Только так думаю, что на фронте куда труднее. Одно дело выслеживать простого зве­ря, другое – когда этот зверь с оружием и людям смерть несет. Правильно сказывал лейтенант: перед охотой надо все кругом осмотреть тихо, не торопясь. Я и в тайге так делал. Глянешь, все кусты одинаковые, а подумаешь – разные. Этот лапу вытянул, тот обгорел снизу, этот на гриб похож, тот – на медведя. Так и намечал тропу. Я и тут хорошенько глядел – навык у меня такой, с малых лет. Где пойду, прикинул, возле чего, каким шагом.

Номоконов посмотрел на лейтенанта и продолжал:

– А ходить везде надо по-разному. По кошеной тропе особо, по воде – тоже. Иначе спугнешь зверя, али сам на мушку попа­дешь.

– А как ходишь по кошеной траве?

– Не приходилось? – посмотрел Номоконов на солдата, задав­шего вопрос. – Не бегал босым? Так надо, гляди, – прошелся рас­сказчик по блиндажу. – Снизу двигай ногу, щупай, с корнями дави на траву. Тихо пройдешь, как сохатый.

Солдаты засмеялись.

– Напрасно, – нахмурился Номоконов. – Тяжелый зверь, а не нашумит, когда возле людей через покос пройдет. Мягко ставит ко­пыта, легко. А по воде, если мелко, – наоборот. На носок ступай. Как цапля болотная: сожми пальцы и опускай. Тоже не шлепнешь. Еже­ли глубоко – иначе… Помаленьку двигай ноги, дно щупай, не дер­гайся. А по лесу особо тихо надо: наперед ветошь гони, а не насту­пай на нее, не дави. Ну и руками двигай ровно, вот так. Живой сучок поймал – согни, сухой – не ломай, не тронь телом, обойди. Где осо­бо трудно – стань. Ветер хватил, шум услышал в стороне – пользуй­ся. Зверь, он так: туда ухо повернет, сюда. Глядишь, и прозевает. Словом, хорошо я прошел к канаве, затаился, послушал.

– Вернемся к прошлому, – обратился к рассказчику Репин. –По каким признакам вы определили, что за ельником должен быть овраг?

В часы наблюдения Номоконов понял, что за островком ровного густого ельника должно быть открытое место. Как узнал? По-разному светились полоски деревьев. Вроде бы одной породы, а неодинаково покрашены. И про овраг узнал без карты. В бинокль видно: кругом ельник, а поодаль – сосны. Как так? У всех елок опущены ветви, им тесно друг возле друга, а позади них выросли деревья с раскидистыми, толстыми ветвями. На простор выпусти­ли сосны свои мохнатые лапы. Почему растолстели деревья? Ямы там, канава, бугор али кто-то вспахал, выворотил землю? Не лю­бят здешние сосны низины и болота, по холмам да пригоркам рас­тут, по краям оврагов и лощин. Замечали?

А раз так, то можно было наверняка увидеть фашистов. Укрываются они в канавах от наших пуль, любят минометы ставить в ямах, а с больших деревьев стреляют, смотрят, следят. Словом, все рассчитал Номоконов, загодя путь наметил. Только свернул с намет­ки лейтенанта – ночные звуки увели в сторону, соблазнили. Вот и вышел на чужую делянку. Однако думал, что не занята она.

Фашисты чего-то совсем не остерегаются. На коне за свои окопы поехали! Хоть водовозов лес закрывал и «кукушка» наперед залетела, а все одно дурные. Так думает Номоконов, что свежая часть подошла, еще не проученная нашим огнем. Потом хуже будет: к концу сезона остерегается напуганный зверь, прячется. Так всегда бывает в тайге. Надо торопиться, чего ходить туда-сюда? В тайге так: живут люди на охоте, обедают, спят. Залинял зверь – тогда домой.

– Фашисты не залиняют, – сказал Канатов. – У них в любое время одинаковая шкура.

– Что ты! – возразил Номоконов. – Свежий фашист подвалил, городской, по всему видать. Потом ловушек наставит; спрячется, уши навострит, хитрый будет.

Разговорился Номоконов – подробно обо всем рассказывал. Одобрительно смотрели на него солдаты, и лейтенант Репин не мешал, что-то быстро записывал в блокнот. Никто не смеялся, и тогда солдат поведал о своих ошибках. Из-за глупого желания от­личиться перед далеким невидимым товарищем он потерял осто­рожность: про солнце забыл. Много водил биноклем и потому чуть не пропал от пули врага. Надо быть особо аккуратным со стеклом. Можно сказать, что временами и робел Номоконов, страшился. Все больше перед сумерками хотелось пустить свою винтовку в дело. Так думал, что пока хватятся фашисты, ночь укроет стрелка. А еже­ли не будет цели перед темнотой? Пустым сюда? Надо хорошень­ко знать, как двигаются разные шумы и звуки войны, когда врагам труднее засечь выстрел.

Какой брал прицел? Обыкновенный. Постоянный оставался, прямой – фашисты были рядом. Однако помнил, что можно обвы-сить, если неумело стрелять круто вверх. Можно промахнуться, когда бьешь и под уклон. Только хорошо свалил фашистов Но­моконов, выверен его «умугай-кыч».

Чего такое? Это свое у охотника, родовое, долго рассказывать. Еще в раннем детстве, взяв в руки лучок со стрелами, старается тун­гусский мальчик быстрее стать охотником. Вскидывает самодельное оружие, целится, ищет цель. И просто так водит рукой, глаза щурит. Со стороны вроде бы смешно, а на стойбищах хвалят за это детишек. Учатся они, оружие ставят, к охоте готовятся. Чтоб не дрожала рука, плавно сопровождала зверя, а в нужный момент намертво застыла. Очень долго ставил свою руку Номоконов. В семнадцать лет мгнове­ние перед выстрелом – «умугай-кыч» – стало постоянно приносить юноше-охотнику маленькое счастье: мясо и шкуру зверя. Навостри­лись глаза, как гибкая пружина, заработали руки. Когда вот-вот со­рвется курок, они совсем не шевелятся и пуля идет в дело.

– Как боялся фашистов? – обернулся Номоконов на солдата, задавшего необычный вопрос. – Шибко али нет дрожал? Про это хочешь знать?

Последнего медведя взял колхозный плотник так. Один по­шел к берлоге, с дробовым ружьем. Две жерди срубил, лаз закре­стил осторожно. Не боялся зверя, на свои глаза и руки надеялся, дело знал. Промаха быть не должно, а ежели осечка случится – ни­чего. Острая пальма была под рукой. Потихоньку ветоши принес к берлоге, поджег. «Однако хватит спать, – сказал, – вылезай». Ринулся косматый черт, жерди разворочал, только пулю в лоб получил. Словом, в одиночку добыл Номоконов матерого медве­дя. Спробуй эдак, с дробовым ружьем!

Не хвастается этим Номоконов, а только на охоте и на войне дрожать не приходится. Зря пропасть боялся – вот в чем штука. Временами слабым чувствовал себя таежник во фронтовом лесу, неграмотным. Хорошенько надо слушать командиров, товарищей пытать. Да только не со смешком.

Как твоя фамилия? Поплутин? А ежели я тебя спрошу?

– Пожалуйста, – сказал солдат.

– Так думаю, что шибко ученое наше дело, – закурил трубку Номоконов. – Вот послушай-, смекай. Возле озера выбрал сидку, приготовился, а тут и фашист вышел на том берегу. Как ударишь, чтобы намертво свалить?

– Дистанция? –Чего?

– Расстояние, – подсказали солдаты. – Сколько метров до цели?

– Сам считай, – пригладил Номоконов свои реденькие усы. –Бери озеро, как здесь, возле избы, где у лейтенанта делянка.

– Утиное, – сказал Репин. – Напротив блиндажа. –Метров пятьсот, не больше, – сказал Поплутин. –Знаю. А ветер какой?

– Совсем не дует. А фашист стоит, смотрит и ждет, когда ты все примеришь да прикинешь.

– Температура воздуха? – нахмурился Поплутин.

– Обыкновенная.

– Тогда и я обыкновенно, – решительно заговорил солдат. –Передвину хомутик на пятерку, наведу мушку снизу, на середину цели, ну и, как говорится, плавно спущу курок. Слышал, что в таком случае вероятность попадания будет наибольшей.

– А вот ошибся, – сказал Номоконов. – Скорее всего, в ногу попадешь фашисту. Вылечат его доктора и пошлют за твоей головой гоняться. С умом надо бить через воду! Пятьсот метров. Откуда взял? На глаз смотрел? На вид вроде и так, пятьсот, а прицел все равно малость увеличивай. Хоть какую цель скрывает вода, близит, обманывает. Замечал? А если некогда увеличивать прицел, момен­тально надо бить – на уровне плеча бери фашиста. Как раз сердце прострелишь. Я сохатых возле озера завсегда так: по холке ставил мушку, а лопатку обязательно пробивал. Это как, лейтенант, по стрелковой науке?

– Обыкновенный оптический обман. Правильно, с умом надо бить через воду. Подтверждаю: наибольшая ширина озера Утиного –семьсот тридцать метров – солдаты одобрительно зашумели.

–У меня такой вопрос, – пододвинулся ближе Репин. – Позиция снайпера метрах в трехстах от вражеского окопа. Трое гитлеровцев несут бревно. Движение цели фланговое. Видите, что всех можно уничтожить. Ваши действия, товарищ Поплутин?

– Так, фланговое, – осторожнее заговорил солдат. – Если стре­лять быстро, то на таком расстоянии можно всех, конечно…

– С какого бы начали?

– Раздумывать некогда…

– А все-таки?

– Который лучше проектируется, конечно. Силуэты, ритм, по­ходка – все одинаково.

– Здесь быстрота решит, – твердо сказал Поплутин. – По очере­ди, с ведущего начну!

– Ваши действия, Семен Данилович?

– Надо заднего сперва, – подумал солдат. – Так, однако, лучше. Тогда всех можно свалить, раз бревно несут.

– Почему?

– Ну как же… Иначе разбегутся. Сам таскал, поди? Поднимать тяжело, на плечо бревно давит, задних людей не видать. Фашис­ты подумают, что запнулся ихний товарищ, упал. Сразу не бросят. Тут уж – действуй, остальных бей. Может, так лучше?

– Да, конечно, – согласился лейтенант. – Недавно один ваш това­рищ упустил редкую цель. Не так действовал в подобной обстановке, поторопился. Переднего уложил, а остальные за бревном укрылись, уползли. Уже здесь, в блиндаже, обдумал, со мной поделился. Обе­щал поправку внести, если опять встретятся фашисты с бревнами.

– Это я, – сказал Канатов, и все обернулись к нему.

– Ничего товарищи, – продолжал Репин. – Научимся. И теорию усвоим, и ценные, жизненные навыки возьмем на вооружение. Об­становка такая – приходилось уничтожать врагов кто как может. Теперь есть время для учебы, вырвали. Скоро будем решать такти­ческие задачи, нам приказано приготовиться к этому. Ваши наблю­дения верные. По данным разведки, на переднем крае врага проис­ходит смена. Истрепанная в боях немецкая дивизия отводится в тыл. Свежая, недавно сформированная, направлялась к Ленинграду. Сюда ей пришлось завернуть, к болотам. Спеси и бахвальства у захватчи­ков – хоть отбавляй. Но все переменится. Сегодня было легко – зав­тра станет труднее. А это очень интересно, я не изучал, не слышал… Винтовка фашистского убийцы, «настороженная» на его же голову; сработала безотказно. Я, Семен Данилович, посоветуюсь с коман­дирами. Вроде бы и этот способ борьбы подходящий.

После занятий Номоконов решил поговорить с Юшмановым. Неужели не понял таежный человек, почему много фашистов выходило к роднику. Нет, не за трупами такой оравой, не за водой, не из-за ночного выстрела из «настороженной» винтовки… Неуже­ли не заметил, проглядел? Худо это – пропадет. Меткий человек лежал на нарах, задумчивый, спокойный. Номоконов прилег ря­дом с ним и тихо, чтобы не слышали другие, заговорил:

– Березу возле родника замечал? Хугур глядел, догадался? Али пропустил?

– Чего?

– Гм, – опешил солдат. – Кажись, и якуты ставят… Однако го­родским ты сделался, отвык от тайги… Это я березу гнул, гриву вешал. Потому и приманулись фашисты к убитому. По нашему так: святое место объявил, никому нельзя трогать. А фашисты думали, поди, что за штука?

– Святое место? – приподнялся старший сержант. – Согнутая березка? Конечно, заметил! Думал, что старая отметка у родника, мирная. Вот оно что… Так это вы ночью, над убитым фашистом?

– Тише, командир, погоди, – оглянулся Номоконов. – Всем не сказывай, потом… Шаманом признавали, обманщиком…. А я так… Однако среди фашистов верующие есть, чумные. Всякое глядели, поди, в теплых местах, а про наши навыки не знали. Разговаривать зачнут, шептаться, то да се… Пусть думают, что шаман ходит. Я много волоса на олочи припас, а остальное там, на березе оставил. Долго будут гля­деть, стрелков наводить. Снимут – опять повешу, – слезая с нар, гово­рил Номоконов. – Все время пугать надо, обманывать.

Лейтенант сидел за столиком, что-то писал, и, выждав, когда карандаш перестал бегать по бумаге, Номоконов сказал:

– Погоди маленько, командир, дело есть. Это, который фашист меня ударил, опять явится. Так знаю. Однако я назад пойду, обрат­но, ловить буду, скрадывать. Убью – обязательно новый приползет.

– Ложитесь и отдыхайте, – мягко сказал Репин. – У меня тоже есть дело. Завтра вы получите очень важное задание. Здесь, на месте, в этой избе. А сейчас – спокойной ночи.

– Напрасно, лейтенант, – заторопился Номоконов. – Погоди, слушай. Приманка там, хугур. Про это не осмелился…

– Слышали, что я сказал? – нахмурился Репин. – Вам непри­вычно в этой обстановке, трудно… А давайте все-таки по-военному. Как надо отвечать командиру?

– Я хотел для пользы, – пожал плечом Номоконов. – А раз сердитый, чего ж… Слушаюсь, лейтенант.

– Вот так лучше, – снова начал писать Репин. – И еще меня зовут – товарищ.

Ночью Номоконов проснулся от мягкого прикосновения чьей-то руки. Возле нар стоял лейтенант Репин, озабоченный, хмурый, и надевал телогрейку.

– Пойдемте вместе.

– Куда?

– Здесь, недалеко, – ответил Репин, подвешивая к поясу гра­нату. – Дубровин не вернулся, надо посмотреть… Только что позвонили…

Сон как рукой сняло. Мгновенно оделся Номоконов, взял вин­товку. По лицу командира он видел, что случилась беда. Во вре­мя занятий поглядывал лейтенант на часы – ждал еще одного стрелка. Наверное, важную цель заметил Дубровин, еще на де­нек остался – в особых случаях, если требует обстановка, это раз­решалось. Так подумали… «Неужто пропал?» – вспомнил Номо­конов человека с добродушным круглым лицом, который первым приветствовал его в блиндаже и свою большую ладонь протяги­вал. Чего глядеть ночью на снайпера, затаившегося на позиции? Что случилось? Кто донес?

Быстро шел командир взвода по широкому заболоченному лугу, брел по воде, раздвигал руками камыши, ничего не объяснял. За озерком остановился Репин, свернул вправо, вышел на пригорок. Над лесом вспыхнула далекая ракета. Номоконов прилег, лейте­нант опустился на колено. Снова все погрузилось в ночной мрак, и лейтенант жутко ухнул «филином».

«Смелый и ученый, – ласково подумал солдат о своем ко­мандире. – Хорошо идет, все места своих стрелков знает, за всех беспокоится. Попробуй в этом болоте разберись». Лейтенант при­встал, нетерпеливо шагнул вперед: вдали послышался тревожный крик ночной птицы.

– Этак нельзя, – зашептал Номоконов, схватив командира за полу телогрейки. – Кругом слушай, терпи.

– Санитары там, – спокойно сказал Репин. – Свои. Зачем собра­лись санитары возле сидки снайпера? Что делают?

На бугре замаячила тень, и, легонько свистнув, лейтенант сме­ло пошел вперед, остановился.

– Миной, – равнодушно заговорил человек, сидевший на зем­ле. – Перед темнотой ударили, у всех на глазах. Прошел немного и упал. За бугром подобрали. Мертвый.

– К нам отнесите, – сказал лейтенант. – Сами похороним. Командир взвода пополз к пню, черневшему на вершине бугра, и зашарил руками. Земля отдавала кисло-терпким запахом взрывчат­ки. Номоконов нащупал винтовку Дубровина, застрявшую в развилке корня, вырванного взрывом, открыл затвор. В патронни­ке оказалась пустая гильза. Что-то бормотал лейтенант, ползая по земле, смотрел на далекий лес, над которым вспыхивали ракеты, озирался по сторонам, и Номоконову стало жаль его.

– Слушай, командир, – горячо зашептал он. – Вали домой, отдыхай. Я тут останусь, рядом. Гляди, напролом действовал Дубро­вин, не хитрил. Кто в этом голом месте устроился бы на вершине? На самом гребешке? Да еще за пнем? Ударил раз – и засекли. Гля­ди, понадеялся парень, зарывался неглубоко. Я так… ниже надо, за спиной будет бугор, обману. Ловить фашистов буду, не жалеть огня – пущай бьют по вершине, пни дергают.

– Да-да, правильно… Я понимаю… За этим и пришел… Отправляя Дубровина на позицию, на бугор, к черному пню, просматривавшемуся со всех сторон, командир взвода, наверное, не сказал ему слов, которые только что услышал. Встал лейтенант, закинул на плечо ремень винтовки.

– Не разрешаю оставаться!