— Это тебя Бог поберег, — говорил Котляров, ложечкой скармливая Клавдии куриный бульон. — Красильникова эта сильно подсела, она теперь на многое пойдет. Если не остановим.

Клавдия глотала с трудом. В горле словно была наждачная бумага, причем повернутая внутрь, от малейшего прикосновения саднило и жгло нестерпимо.

Кроме этой боли было только одно чувство — удивление. Даже сильнее — шок.

Клавдия знала, что не Бог ее поберег, а хозяйственность. Она сама стирала марлечку, сама вынула из нее прочную капроновую нитку, Красильникова этого не знала. А так бы лежать сейчас Дежкиной с перекошенным лицом и высунутым синим языком где-нибудь в местном морге.

Но она все никак не могла поверить, что эта милая и задушевная женщина…

— Ведь актриса, — только и смогла прошептать Клавдия.

— Да брось ты, — сказал Котляров. — Она ж нам тоже пела, что трагическая актриса. Впрочем, думаю, это все фигня. Она злодейка. Завела себе молодого любовника. Вместе мужа убили. Вот и вся трагедия. А у тебя никакой трагедии, слава Богу, не случилось.

Клавдию теперь снова переселили в одиночку. И Котляров настрого приказал контролеру неотлучно быть возле ее камеры, той самой, знаменитой, в которой сидели Дзержинский и Солженицын.

Клавдия помотала головой, дескать, все, больше не могу.

— Ну еще одну ложечку, — уговаривал ее Котляров, словно ребенка.

Клавдия с трудом проглотила еще одну ложку. На глазах все время были слезы. Но не от боли или обиды. Видно, повредился какой-то нерв.

— И что ж ты, мать, такого наделала, что тебя непременно хотят со свету сжить?

— Да уж наделала, — прошептала Клавдия.

— С начальством что не поделила?

Клавдия кивнула.

— М-м-м… Круто они за тебя взялись.

Клавдия утерла слезу.

Теперь, задним умом, она все поняла и сложила.

Сама же все рассказала Красильниковой. Сама же разоткровенничалась, что у нее ничего существенного на Малютова нет. А раз нет — чего церемониться?

Впрочем, этот вывод упирался в другое. Если им непременно надо было знать, есть ли у нее что существенное, спросили бы Ирину. И потом — снайпер никак в эту схему не укладывался. Малютов не стал бы рисковать, он должен был все проверить.

— Тут тебя, Дежкина, никто не тронет, — успокоил ее Котляров. — А ты не скучай. Я буду заходить иногда. Чего-то мне не хочется, чтобы тебя так просто прикончили, да еще в моем учреждении.

Клавдия слабо улыбнулась.

Котляров заботливо собрал посуду и постучал в дверь.

«Хороший мужик, — подумала Клавдия, но тут же одернула себя. — Ой, не торопись. Тебе эта Красильникова тоже понравилась. Страшно как. Никому нельзя верить…»

Когда Котляров ушел, Клавдия попыталась уснуть, но ничего не получилось.

Она все-таки следовала совету актрисы и отдавала в ноосферу приказы, вот доходят ли они до адресата — не знала. Надеялась, что доходят.

Инна должна была укрыться и без ее молитв. Спрятаться, исчезнуть, раствориться. Нет, ее им так легко не найти.

Клавдия вдруг вскинулась.

«Нет, только не это! Ай-я-яй! Только не это! Макс вернется в Москву только к концу недели. Значит, есть еще три дня. Но он может и раньше — мало ли что ему в голову взбредет. Но не в этом дело. Им наверняка еще не сообщили. Они наверняка не в курсе. И они там спокойны и безмятежны. А Инна… Инна обязательно позвонит мне домой. Даже в прокуратуру позвонит. Что ей там ответят? А ничего не ответят, что-нибудь соврут. И тогда она решит, что я на даче. Боже, только не это! Она не удержится, она приедет!»

Клавдия даже забыла, что у нее до сих пор кружится голова, нестерпимо болит горло. Ей стало так душно, словно эту жаркую камеру еще и стали топить.

Вот о чем она должна молить ноосферу.

Клавдия постучала в дверь.

Открылся глазок.

— Будьте добры, — хриплым голосом попросила она, — пригласите Котлярова.

Контролер поморгал, закрыл глазок, потом снова открыл:

— Он уже уехал.

— А когда вернется?

— Завтра.

— Можно позвонить ему? Просто попросить, чтобы приехал.

— Это будет стоить отдельно, — ухмыльнулся контролер.

— Да-да, конечно.

— Попробую.

Клавдия снова легла, но уже ни о чем другом думать не могла. Она забыла про Красильникову, про Малютова, даже про Ирину, она представляла себе ужасные картины. Она до боли сжимала зубы, слезы уже катились не от поврежденного нерва, а от бессилия.

«Бегите, родные мои, все бегите куда глаза глядят! — умоляла она. — Я вас очень прошу — бегите!»