Инна все-таки приходила к подруге, когда там были Ирина и Вадим.
Ни о каких условных знаках они не договаривались, разумеется. Из банка, где она получила зарплату и даже отпускные — вот ведь гуманный начальник оказался, — Инна заехала к сыну, оставила продукты и позвонила Нинели.
Та тоже только что уволилась из банка, но совсем по другим причинам. Нинель собиралась замуж. И муж настоял, чтобы бросила свое секретарство, ему нужна была домохозяйка.
Инна вовсе не завидовала подруге. Никогда не считала себя домоседкой. Но делала вид, что очень рада за Нинель.
Последние дни у Инны были сумасшедшими. Она собиралась уехать из страны. Нашла телефоны всех своих старых подруг, которым уже давно светило израильское, американское или канадское солнышко, и стала обзванивать.
Из квартиры звонить не могла. Хозяйка, которая сдала ей комнату в Домодедове, поставила условие — никаких междугородних переговоров.
Поэтому приходилось тащиться на почту, оглядываясь по сторонам, словно она что-то украла.
Вообще каждый выход из квартиры был для Инны настоящим испытанием. Она все ждала, что подлетит машина, ее схватят или навалятся в темном подъезде. Если шел человек навстречу и смотрел на нее, она перебегала на другую сторону улицы, пряталась в подворотне, сдерживая бешено колотящееся сердце.
Но еще тяжелее было сидеть дома. От каждого шороха вздрагивала. У сына снова начались эпилептические припадки. И частые, и ужасные.
Инна мечтала об одном: убраться отсюда поскорее. Только напоследок она пошлет Клавдии Васильевне посылку. Все пленки, которые были сняты скрытыми камерами. Там и Малютов во всей красе. Пусть Дежкина ему хоть нервы потреплет.
О том, что Клавдии Васильевне удастся посадить негодяя, Инна даже не мечтала. Она знала — выкрутится, сделает еще пару трупов и выйдет сухим из воды.
Просто она панически боялась этого человека. До дрожи, до слез.
Она вспоминала — не специально, нет, просто эти воспоминания сами непрошенно лезли в голову, — как он приходил по ночам, как устраивал оргии, как пил, а потом блевал прямо на кровать, а если девушки не успевали отскочить, он обдавал их зловонной жижей.
К Инне он испытывал нечто вроде уважения. Странно, впрочем, это уважение выражалось. Ему именно ее особенно хотелось унизить. Иногда Инне казалось, что она так никогда в жизни и не отмоется от его лап, от его тела, от его запаха.
С тех пор как она убежала ночью с дачи Клавдии Васильевны, Инна старалась даже не вспоминать о доброй следовательнице. Было стыдно. Дежкина так на нее надеялась, а она не оправдала.
«И пусть, — твердила она себе, — мне плевать на их разборки, пусть оставят меня в покое. Я просто хочу жить и растить сына. Я не могу оставить его одного. Я должна его вылечить или хотя бы попытаться».
Собственно, тяжелая болезнь сына и заставила Инну согласиться на эту мерзость. Ей нужны были деньги, много денег. Курс лечения стоил пятьдесят тысяч долларов. И оказалось, что одного курса недостаточно. Она, по российским меркам, совсем неплохо получала в банке — двенадцать тысяч, — но накопить на лечение не удавалось. Так и решила: пока я могу хоть что-то делать, мой сын будет жить.
Она не понимала родителей, которые жаловались и плакались по телевизору или в газетах, что их детям государство не обеспечило должного ухода. Она не верила в государство. Она знала одно — никто, кроме нее, сыну не поможет.
А теперь она это государство просто ненавидела. Малютов — это было государство, как и те два подонка, следователи-сутенеры, которые держали бордель и смачно хохмили, просматривая снятые скрытой камерой пленки, на которых то же самое государство барахталось в постели с девочками.
Поэтому чувство стыда перед Дежкиной сильно притуплялось сознанием собственной правоты.
Нет, Дежкина не государство. Она такая же слабая и беззащитная его гражданка.
И поэтому каждый за себя.
Впрочем, иногда, очень редко, она признавалась сама себе, что это всего-навсего страх. Страх перед Малютовым, почти животный, мистический, обездвиживающий и убивающий. Казалось, стоит Малютову просто очень захотеть, и она сама умрет — от разрыва сердца, от ужаса, от одной только мысли. И она надеялась от этого страха избавиться, только далеко-далеко отсюда.
Нинель все время приглашала ее звонить к себе домой, но Инна поначалу отказывалась. Теперь наступило время длительных переговоров, которые с почты вести было неудобно, поэтому сегодня она как раз собиралась к Нинели именно по этому поводу.
Подъехала к дому, вышла из автобуса, опасливо огляделась. Увидела, как остановился джип, из него вышел жених Нинели и вошел в дом. Хотела окликнуть, но было слишком далеко.
Уже подходила к подъезду, как вдруг остановилась. Инна даже не поняла, что произошло. Но она как будто увидела дорожный знак «Проезд запрещен», что-то красное, как капля крови, промелькнуло в воздухе. Словом, что-то мелькнуло перед глазами или в сознании. И это было так явственно, что Инна опешенно стояла с минуту, пытаясь понять, что случилось.
Светило солнце, никаких дорожных знаков, вообще никого рядом. Наваждение. С ней это было впервые в жизни — такие грезы наяву.
Она медленно двинулась дальше, но снова остановилась. И так издерганное, почти истерическое ее сознание вдруг напряженно заработало.
«Нет, я не могу туда идти. Мне нельзя туда идти. Там очень опасно. Мне надо бежать, мне надо спрятаться. Я сейчас в миллиметре от смерти».
Это возникло само собой, как бы не связанное с только что произошедшим. Но это было единственное и самое верное. Ноги сами повернули от подъезда.
Она не побежала, она медленно пошла вдоль дома. Ей бы действительно уехать отсюда побыстрее, но она все равно хотела проверить себя.
Она остановилась за углом и стала смотреть.
И все произошло, как по заказу. Словно это она ставила спектакль, который теперь разыгрывался, словно она знала каждый следующий ход.
К дому вдруг подкатили с пронзительным воем милицейские машины, а еще через минуту вывели в наручниках Нинель и ее жениха.
Сзади шли мужчина и женщина.
Мужчину Инна откуда-то знала…
Как она добралась домой, Инна не помнила. Она обнимала сына, приговаривая почти безумно:
— Это ты меня спас, это ты, мой родной! Мамочка с тобой не пропадет! Мамочка не бросит тебя…
Потом, когда немного успокоилась, стала раскладывать по полкам.
Дежкиной там не было. Значит, это совсем другие люди, значит, это ее враги. Значит, ничего не кончилось, а все только начинается.
Или Дежкина послала этих людей, чтобы они привели Инну насильно? Нет, на Клавдию Васильевну это не похоже.
Тогда что выходит? Тогда выходит, что сама Дежкина в беде.
Инна несколько раз набирала домашний телефон Клавдии Васильевны, просто чтобы удостовериться, что с той все в порядке. Но трубку никто не брал ни днем, ни ночью.
В прокуратуру она позвонила только на следующий день. Но в кабинете Дежкиной телефон не отвечал.
Инна металась мыслями в пустом непонятном пространстве и не находила никакого хоть мало заметного ориентира.
Она твердо знала только одно: теперь она в еще большей беде.
Наконец с третьего раза телефон в кабинете Дежкиной подняли:
— Слушаю.
— Мне бы Клавдию Васильевну.
— Она в отпуске, — чуть помедлив, ответил мужской голос.
Так вот в чем дело!
Дежкину отправили в отпуск, а сами за ее спиной…
«Так, надо успокоиться и придумать, как быть дальше. Нинель не знает, где я сейчас живу. Хотя нет, я как-то проговорилась, что мне далеко до нее добираться из Домодедова. Все. Это проще некуда. Не такой уж большой поселок. Тут меня найти за час можно. Но тогда они бы приехали еще вчера. Значит, Нинель не проговорилась или не вспомнила. Но это все пока, пока. Сколько времени это «пока» будет длиться — не знаю. Куда, куда сейчас мне бежать? Далеко из Москвы нельзя, мне надо довести дело до конца, скоро будут визы, скоро я смогу уехать. Или не смогу? Вообще на вокзалах и в аэропортах лучше не появляться. Хотя бы эти дни. Потом они забудут. Или… Или я умру».
Успокоиться так и не получилось. Инна выкурила целую пачку, уже тошнило, но никакого выхода не нашла.
Впрочем, был один. Но о нем она старалась не думать.
Она все еще хотела справиться сама, но чем дальше, тем настойчивее стучалось в мозгу другое — Дежкина, только она поможет…