9.09–11.14

— Василюк Геннадий Ильич, двадцать девятого года рождения. Образование средне-техническое, ФЗУ. Судим за квартирную кражу. Отсидел с пятьдесят второго по пятьдесят девятый год. С шестьдесят девятого года по семьдесят пятый работал в мастерской при третьем трамвайном депо, с семьдесят шестого до девяносто пятого работал на нашем кладбище. Умер пятого августа девяносто шестого года. В пьяном виде упал с лестницы и сломал шею. Отделение милиции констатировало несчастный случай.

Прочитав, Клавдия протянула Ирине фотографию.

— Вот, это он, Василюк. Фотография нашего Феди Кузина. Так, поехали дальше?

— Поехали. — Калашникова внимательно всмотрелась в фотографию кряжистого седого деда в старой каракулевой кепке, какие когда-то носили выходцы с Кавказа.

— Тут еще трое, кто работал в семьдесят девятом году и подходят по возрасту. Егоршев Николай Андреевич, пятьдесят третьего года рождения. Образование восемь классов и строительный техникум. С семьдесят первого по семьдесят третий год — служба в армии, с семьдесят четвертого по семьдесят шестой работал каменщиком в пятом стройуправлении, потом на кладбище по восемьдесят первый год, с восемьдесят первого по восемьдесят пятый — токарем, потом бригадиром на заводе «Серп и молот». В восемьдесят шестом открыл кооператив по пошиву одежды, в девяносто первом — фирму по торговле оргтехникой. Сейчас владелец магазина на Остоженке. Жена, двое детей. Фотографии пока нет.

— Круто для могильщика, — вздохнула Ирина.

— Извивы судьбы. — Дежкина усмехнулась. — Ладно, поехали дальше. Мамин Дмитрий Петрович, сорок восьмого года. Десять классов, МГУ, филфак. Кандидатская диссертация. На кладбище устроился в семьдесят восьмом году. В восемьдесят втором получил восемь лет за нанесение в пьяном виде тяжких телесных повреждений, повлекших полную потерю дееспособности. Напился, пристал к какому-то прохожему, тот послал его. Наш филолог схватил булыжник и сломал прохожему позвоночник. Отсидел весь срок. В девяносто первом продал квартиру, жил сначала у сестры, потом его выгнали за периодические попойки. Теперь где-то бомжует. Фотография старая.

— Да, тоже извивы судьбы. — Ирина посмотрела на снимок, с которого на нее грустно глядел высокий брюнет с мешками под глазами. Старый турецкий свитер был явно ему мал, зато джинсы болтались на нем мешком. — Да, и бывает же такое. Тупица, с трудом окончивший восемь классов, держит магазин в столице, а кандидат наук по филологии бомжует где-то по свалкам и подвалам.

— Это все пустяки. Вот ты послушай про третьего. — Дежкина вынула из папки фотографию, но Ирине не дала. — Вальдберг Эдуард Артурович. Родился в пятьдесят пятом году в Париже.

— Где? — Калашниковой показалось, что она ослышалась.

— В Париже, столице Франции. — Клавдия иронично ухмыльнулась. — Отец был атташе по культуре. В шестидесятом году семья вернулась в Россию. Отец умер от рака в семидесятом. В семьдесят втором Эдуард с золотой медалью окончил школу с английским уклоном. В том же году женился на гражданке Намибии и выехал по ее месту жительства. Вернулся в сентябре семьдесят третьего, разведенным.

— Ненадолго его хватило.

— Слушай дальше, не перебивай. В ноябре того же года вступил в брак с гражданкой Швеции, выехал с ней в Стокгольм, откуда возвратился разведенным в январе семьдесят пятого. В марте состоялась свадьба с гражданкой Индии, после чего…

— Выехал в Дели, я угадала?

— Нет, не угадала. В Мадрас. Оттуда возвратился в апреле семьдесят шестого. До июня семьдесят седьмого еще потерпел, а в июле сочетался браком с гражданкой Бразилии. Но туда его уже не выпустили наши бдительные товарищи из государственной безопасности. И тогда он устроил сидячую забастовку перед Большим театром. Забастовка продлилась примерно двадцать минут, после чего гражданин Вальдберг на полгода был поселен в Кащенко. Оттуда вышел в начале семьдесят восьмого и сразу устроился работать…

— На кладбище?

— Нет, статистом в тот самый Большой театр. Но оттуда был уволен через два месяца за моральное разложение коллектива. Ходили слухи, что он за это время умудрился вскружить головы приме-балерине и солистке оперы сразу. Под угрозу встал репертуар. Дамы из-за него два раза дрались.

— Какой мужчина! — Ирина грустно вздохнула. — Вот бы посмотреть на него.

— Посмотришь еще… И вот после Большого театра он был принят ночным сторожем на кладбище. Наверное, посчитали, что тамошним обитательницам он не страшен. Проработал там до лета восьмидесятого. В дни Олимпийских игр был выдворен из столицы за сто первый километр, — но как-то умудрился снюхаться с японской гимнасткой. Бедная девушка даже хотела просить приютить ее в советской стране. Ну, нашим это было, естественно, на руку. Эдуард Артурович был возвращен в Москву, устроен на работу переводчиком — вспомнили про его золотую медаль. Но в тот день, когда должно было состояться очередное бракосочетание, на которое, кстати, пригласили всю прогрессивную прессу, наш Казанова пропал.

— Как это пропал?

— Вот так. Пропал и все. Бедная гимнастка провалила выступление, что, впрочем, нашим тоже было на руку. Прогрессивная пресса осталась без сенсации, а пара товарищей из органов получила выговоры за плохую подготовку торжеств. А наш Казанова всплыл через два года. Только звали его уже не Эдуард, а Симон. Брат Симон. Его и сейчас так зовут.

— Так он что же?.. — Ирина недоуменно посмотрела на Клавдию.

— Да, принял постриг. Монах Троице-Сергиевой лавры.

— И до сих пор?

— Да. Вот, посмотри на его фото, ты же хотела на него посмотреть.

Ирина сначала даже не поверила своим глазам. Со снимка на нее глядел маленький, худой, лопоухий и конопатый мужчинка. Такой плюгавенький, даже комичный, что, увидев его на улице, Калашникова постаралась бы сдержать улыбку, чтобы не обидеть его.

— Ну, каков красавец? — Дежкина с интересом наблюдала за Ириной.

— Это что, шутка? — Калашникова повертела снимок в руках. — А это точно он?

— Фотография сделана как раз в восьмидесятом году, летом.

— Неужели этот недомерок мог заставить стольких женщин потерять голову?

— Не знаю, мог, наверно, — сказала Клавдия, еще раз глянув на снимок. — Меня больше волнует, мог ли он убить двух человек и закопать их в могиле Бербрайера, а амурные его дела меня не волнуют.

— Но все же… — Калашникова смущенно опустила голову. — Должно же в нем быть что-то…

— Итак, у нас есть четверо. Двое из них — наши пациенты, как сказал бы старик Аристов. Как думаешь, кто?

— Ну, я ставлю на Василюка и… — Ирина задумалась на секунду. — И на этого филолога, Мамина.

— Начнем с того, что здесь не ипподром. А потом, почему именно Мамин? Ладно, я понимаю, Василюк — сидел, убит в том году, когда надгробие поломали. Тоже, кстати, немаловажный факт. А Мамин почему? Я, например, больше склоняюсь в сторону работяги. Или, в крайнем случае, этого плейбойчика.

— Нет, вряд ли. Вальдберг же из культурной семьи, потом, он явный ловелас, а такие не способны на убийство. Ну, работягу еще можно заподозрить, да и то с натяжкой.

— Однако Мамин тоже из культурной семьи. Больше того, кандидат наук. А потом ты не забывай, что этот Эдуардик на кладбище устроился почти сразу после психушки, так что запросто мог. Я, дескать, псих…

— Ну хорошо, допустим, — взволнованно проговорила Калашникова. — Но не мог же он из Сергиева Посада приехать сюда и поджечь квартиру Шилкиной. Он бы вообще не узнал, что трупы нашли.

— А Мамин, который спился до животного состояния, вряд ли вообще помнит, что было двадцать лет назад.

— Может, не помнит, а может, как раз и… — но договорить Калашникова не успела, потому что распахнулась дверь и в кабинет ввалились сразу трое — Игорь, Левинсон и сам прокурор.

— Та-ак, меня повышают, да? — Клавдия удивленно глядела на вошедших. — Или нет, скорее, увольняют.

— Не угадала. — Владимир Иванович медленно подошел к столу Дежкиной и торжественно положил перед ней толстую картонную папку.

— Что это? — поинтересовалась Дежкина, с интересом рассматривая выцветшие чернильные печати на папке.

— Это, Клавочка, Корытов, — заявил Левинсон из-за плеча Клавдии. — Корытов Антон Егорыч. Тот самый.

— Дело мы в архиве нашли. — Владимир Иванович хлопнул по папке. — Это один из самый длинных висяков. Так что ты и бери. Время еще есть.

— Какое время? Время до чего? — не поняла Дежкина. — Пусть тот и берет, кто вел. Или уже на пенсии?

— Нет, не на пенсии. — Главный загадочно улыбнулся.

— Ну и кто же это?

— Ты, милочка. Ты.

— Как это? — Дежкина потянула за тесемку и раскрыла папку. И с первой же страницы на нее глянул маленькими злыми глазами сорокалетний мужик со шрамом на правой щеке.

— Да-да… — тихо пробормотала Клавдия. — Маленький, рыжий, прихрамывает, сидел… Ну здравствуй, Шрам…

15.40–17.55

Двадцать лет назад… Боже, как же давно это происходило, целых двадцать лет назад. Ленки тогда еще не было, а Макс не умел даже говорить. Клавдия аккуратно перелистывала пожелтевшие страницы дела и с каждой страницей словно возвращалась назад, в свою молодость.

Это было одно из ее первых дел. Вернее, она тогда считалась только стажером, как сейчас Калашникова. Убили троих человек — мужа, жену и старуху, мать жены. Убили страшно, зверски. Из дома ничего почти не пропало. Сестра жены не обнаружила только нескольких бутылок с импортными винами, золотых украшений и, как ни странно, железной коробки из-под крупы. Раньше такие коробки с надписями «крупа», «сахар», «мука», «манка», «чай» у каждой хозяйки были.

— Господи, сколько лет, сколько лет, — тихо шептала Клавдия, передавая Калашниковой страницу за страницей, протокол за протоколом, фотографию за фотографией.

— Так это Корытов их убил? — Ирина с интересом читала бумажку за бумажкой, чувствуя себя уже не следователем, а посетителем музея.

— Двадцать лет назад я не сомневалась. — Клавдия достала протокол осмотра места преступления. — Вот: «На дверных ручках, на столе, на оконном стекле обнаружены множественные отпечатки пальцев». Эти пальчики потом по картотеке всплыли. Шраму они принадлежали. А он тогда известной был личностью в Москве.

— Бандит?

— Вор в законе. Тогда это звучало почти как народный артист или председатель горкома партии. Это сейчас их даже шпана ни во что не ставит, а тогда с ними даже милиция считалась. Они уже сами и не ходили на дела, а жили за счет других бандитов. Им на блюдце деньги приносили.

— А зачем же он тогда на убийство пошел? Он что, не мог другим приказать? — Ирина одну за другой просматривала фотографии лежащей на полу женщины, мужчины с пробитым черепом, старухи в луже крови.

— А в этом вся хитрость. — Клавдия улыбнулась. — Мы тогда дело с трудом раскрутили. Помнишь, коробка пропала из-под крупы?

— Да. Ну и что в ней было?

— Мы до этого еще доберемся. Я сама долго голову ломала — что же в ней такое было? Сами бы мы ее пропажу не заметили. А потом мне в голову пришла одна любопытная мысль. Даже не мысль, а вопрос — а как же сестре жены удалось заметить исчезновение коробки? Причем почти сразу. Сначала про шкатулку с кольцами сказала, а потом сразу пошла на кухню, покрутилась маленько и про эту коробку заявила.

— Значит, знала, что в ней?

— Значит, знала. Мы ее прижали хорошенько, тут она и раскололась. Убитый, Шаповалов Сергей Петрович, незадолго до смерти вернулся с Колымы. А там он золотишко мыл. Отсидел сначала восемь лет за убийство, а потом завербовался старателем. Ну и кое-что домой привез. Ясно, что он там прятал, в коробке-то. Жена, видно, сестре рассказала по секрету. По ее словам килограмма полтора песочку.

— Ого… — Калашникова присвистнула. — Нехило. А Шрам этот где сидел?

— В том-то и дело, что тоже на Колыме. И в то же время, когда и Шаповалов. У них года в два разница была. Видно, узнал Шрам, что Шаповалов вернулся, ну и решил золото себе прибрать. Поэтому и не поручал никому. Во-первых, они с Шаповаловым знакомы были, а во-вторых, чтоб не делиться. В общем, причастность Шрама к убийству была доказана, но его самого так и не нашли.

— Вот откуда соляная кислота и ртуть в костях, — Ирина обрадовалась неожиданной догадке.

— Да, именно. — Дежкина подумала, что Ирина неплохо, в общем, соображает.

— А когда это убийство произошло? — спросила Калашникова.

— Тебе дату сказать? — Клавдия зашуршала старыми протоколами. — Я и забыла уже. Сейчас скажу. Ага, вот. Вечером четвертого ноября тысяча девятьсот семьдесят девятого года.

— Постойте, постойте. — Калашникова вскочила и достала из ящика стола папку с новым делом. — Не может этого быть.

— Почему не может? — Клавдия удивленно посмотрела на девушку.

— Потому. — Ирина лихорадочно перебирала бумажки. — Потому что похороны состоялись второго ноября. Следовательно, четвертого вечером, когда произошло убийство, Шрам уже лежал в могиле. Больше того, четвертого вечером, по показаниям жены Бербрайера, могила уже была обложена мраморными плитами.

— Как же это? — Дежкина еще и еще раз перечитывала дату в протоколе. — Четвертого, все верно. И отпечатки пальцев его, и сидели они с Шаповаловым вместе. Мистика какая-то. Он что, зомби, этот Шрам? Из могилы выбрался, и убивать пошел? Может, и правда, Вуду?

Калашникова внимательно просматривала протокол за протоколом, бумажку за бумажкой, отчет за отчетом.

— Больше всего меня сейчас интересует то, — сказала она вдруг, — что мы до сих пор не знаем, кто был тот, второй, которого вместе с Корытовым похоронили. И при чем тут этот тропический червяк, откуда? Кстати, убийство Шаповаловых совершал один человек или несколько?

— Двое. — Клавдия вынула из сумочки пакет с пирожками. — Поставь чайку, а то во рту аж пересохло от волнения… Двое их было. Но второго установить так и не удалось. Ни отпечатков, ни следов обуви, ничего. Но убивали двое.

— А как убили? — Ирина опять достала из дела фотографии. — Мужчине, я вижу, череп раскроили, старуху зарезали, кажется. А жену?

— А жене… — Клавдия вдруг хлопнула себя по лбу. Посмотрела на Ирину и сказала. — А ну-ка, догадайся.

Ирина задумалась на секунду и сказала:

— Судя по тому, как вы об этом спросили, ей наверняка свернули шею. Я угадала?

— Угадала. — Клавдии вдруг стало немного не по себе. — Ира, а ты не замечаешь, что мы уже способны радоваться от того, что человеку свернули шею?

— Ой, и правда. — Улыбка мигом испарилась с лица Ирины. — Ужас какой…

За окном вовсю светило солнце. Так хотелось выйти из кабинета и пойти просто прогуляться по парку. Клавдия вдруг вспомнила, что уже года два просто так не гуляла. Обязательно или по магазинам, или на работу, или, того пуще, на следственный эксперимент.

— Закипел. — Ирина поставила перед ней чашку чая. — Так о чем мы говорили?

— О гадостях. — Дежкина встала и потянулась, хрустнув суставами. — О всяких разных гадостях. Знаешь, Ириша, мне нужно пойти пройтись. Ты пока звони в архив. Пусть поднимают дело этого Шаповалова. И пусть выяснят, кто еще с ним сидел. Папку я тебе оставлю. Изучи хорошенько, может, какие свежие мысли появятся.

— Договорились. — Калашникова взяла папку.

На улице было тепло. Весну обещали раннюю, так оно и получилось. Впрочем, еще вполне могло повернуться и к зимней стуже. Приятно было перешагивать через лужи, ловя в них свое отражение.

Шаповалов, Шаповалов. Все опять замкнулось на этом Шаповалове. Тогда, двадцать лет назад, дело казалось простым и понятным, вся загвоздка была в том, что так и не удалось арестовать Корытова. Теперь все вообще запуталось. При чем тут бедная Шилкина? Как Шрам оказался в могиле раньше, чем совершил убийство? Не могли его закопать позднее, никак не могли. Кто был с ним? Кто этот парень в могиле? Зачем, наконец, убили Шрама, и кто это сделал?

В сквере снег еще не растаял. Пахло прелыми листьями и талой водой. Какая-то мамаша все бегала за своим двухлетним сынишкой. Мальчик убегал от нее, прыгал по лужам, поднимая фонтаны брызг и радостно хохоча. Все-таки то, что дети очень забавные, начинаешь осознавать только тогда, когда они уже вырастут и превратятся во взрослых дядей и тетей.

Фотографии. Нужно будет сравнить фотографию с похорон, которую Ирина привезла от Бербрайеров, и снимки всех подозреваемых. Дежкина вдруг вспомнила про ту сутулую фигуру со снимка. Где-то она точно этого человека видела…

Нужно будет завтра ехать говорить со всеми троими. Монаха и нового русского найти не проблема. С бомжем будет сложнее. Фотографию с похорон нужно будет им показать. Если не виновны, опознают. Если виновны — расколются. Хотя этот убийца, пожалуй, может и не расколоться. Он пока на несколько шагов их опережает. Очень профессионально работает. Как только чует неладное — сразу убирает свидетелей.

Да, это он три года назад убил Василюка только из-за того, что поломали могилу. А теперь вот Шилкину, как только узнал, что трупы раскопали.

Но веревочек с одним концом на свете не бывает, у каждой веревочки обязательно второй конец есть. И она, Клавдия Васильевна Дежкина, должна этот конец раскопать, как бы глубоко он ни был закопан.

18.40–19.46

— Сразу предупреждаю, у меня мало времени, так что, если можно, недолго. — Егоршев указал женщинам на небольшой кожаный диван и нажал на кнопку телефона на своем столе. — Галя, два кофе и мне, как обычно.

— Слушаюсь, Николай Андреевич, — промурлыкал приятный женский голос.

— Ну, что у вас ко мне? — Егоршев закурил дорогую сигару и выпустил под потолок облако сизого дыма. — Аудиторскую проверку мы в прошлом квартале проходили, с налоговиками у меня лады, с таможней тоже все тип-топ. И тут вдруг прокуратура.

— Мы не по поводу вашей коммерческой деятельности. — Клавдия с интересом рассматривала аляповатые картины на стенах. — Мы о делах давно минувших дней.

— Когда я челночил, что ли? — Егоршев ухмыльнулся. — Так там у меня тоже ничего такого. Или…

— Раньше. Про период вашей трудовой деятельности в качестве могильщика.

Клавдия сказала это как раз в тот момент, когда в кабинет вошла секретарша с подносом. Бедняжка чуть не уронила его вместе с посудой.

— А, вы про это… — Егоршев покраснел и бросил на секретаршу такой испепеляющий взгляд, что она стала двигаться со скоростью метеора. Когда она ушла и закрыла за собой дверь, он повернулся к Клавдии. — А погромче вы не могли? Они же ничего про это не знают. Я же их начальник.

— Ох, извините. — Клавдия виновато улыбнулась. — Не хотела вас ставить в неловкое положение.

— Ладно, что с вас возьмешь, черствые вы люди. — Николай Андреевич опрокинул в рот стопку коньяка и заел ее лимонной долькой. — Ну и что вас интересует?

— Вы помните кого-нибудь из тех, кто с вами работал?

— Всех помню. Кто вас конкретно интересует?

— Конкретно все.

— А зачем? — Егоршев ничуть не удивился вопросу.

— Надо, раз спрашиваем.

— Ну, тетя Паша была, на Библии повернутая. — Он налил еще стопку и выпил, галантно приподняв ее в честь дам. — Потом этот, бабник из дурдома. Не помню, как его звали. Он еще сторожиху пялил… Пардон, состоял в интимных отношениях.

— С какой сторожихой? — насторожилась Калашникова.

— А я помню? Шишкина или Чижкина, как-то так, короче.

— Шилкина? — уточнила Клавдия.

— Ага, точно, Шилкина! — обрадовался он. — Этот бабник пропал потом куда-то… A-а, вспомнил, его в Олимпиаду из Москвы выперли. Наверное, боялись, что он спортсменок иностранных перепортит. — Егоршев задорно гоготнул. — Ну больше его и не видели. Потом еще один был, профессор. Этого посадили. Он по пьяни то ли башку кому-то проломил, то ли ногу сломал — не помню. Потом еще слесарь работал. Васильев его фамилия была.

— Василюк, — поправила Ирина.

— Ну или Василюк, какая на хрен разница. — Скушав дольку лимона, Егоршев развернул шоколадную конфетку и отправил в рот. — Хороший был мужик, руки золотые. Больше всех на поляне имел.

— Поляна — это кладбище? — спросила Клавдия.

— Ага, оно. — Скушав конфетку, Егоршев распечатал пакетик орешков и принялся поедать их один за другим. — Этот Василюк ограды чинил, надгробия, мрамор мог левый достать, отникелировать шишечки сам умел — короче, с понятием. Сейчас уже, наверно, в директора выбился.

— Не выбился, — сказала Клавдия. — Умер три года назад.

— Правда? — Николай Андреевич забросил в рот очередной орешек. — А чего? Он же еще не старый вроде был.

— Убили его.

— Убили? Что вы говорите? — Егоршев даже не попытался изобразить удивление. Он вообще ничему вокруг не удивлялся, потому что ничего, кроме собственной персоны, не замечал. — И за что его?

— Он слишком много знал… — сказала Ирина многозначительно.

— Ну что ж, бывает. — Егоршев передернул плечами и выбросил пустой пакетик из-под орешков в корзину. — Все там будем рано или поздно.

— Скажите, а этого человека знаете? — Клавдия положила перед ним фотографию Корытова.

— Этого? — Егоршев взял снимок и наморщил лоб, заставляя мозги думать быстрее. — Он с нами не работал. Он к Василюку ходил. Какие-то у них дела общие были.

— А скажите, Василюк дружил с кем-нибудь на работе?

— Да, дружил. — Егоршев прикрыл ладошкой вырвавшуюся отрыжку. — Он с этим, с бабником дружил. Во всяком случае, работали они на пару.

Клавдия вынула из папки фотографию с похорон и протянула ее Егоршеву.

— Николай Андреевич, посмотрите внимательно. Вы никого на этом снимке не узнаете?

Егоршев потянулся за снимком, но в этот момент запищал телефон.

— Алло… Это ты, Люсек? — Николай Андреич поморщился и отвернулся вместе с креслом от женщин. — Да, еще работаю… Совещание у меня, совещание… Не знаю, когда приеду… Ну ладно, ладно. Только в следующий раз не обижайся, если я…

Но Люсек, видно, бросила трубку, потому что Егоршев развернулся обратно и швырнул аппарат на стол.

— Вот дура, блин… — Он нажал на кнопку селектора. — Галя, скажи Боре, пусть спускается к машине. И можешь идти домой, на сегодня — отбой.

Взяв, наконец, снимок, он долго рассматривал его и потом сказал:

— Там, у дерева. Это как раз и есть дядя Гена.

— А рядом с ним кто? — спросила Ирина, вытянувшись от нетерпения, как борзая перед броском.

— А рядом с ним бабник. Как же его звали, не помню… — Егоршев снова наморщил лоб.

— Эдик, — решила помочь ему Клавдия. — Эдуард Артурович Вальдберг.

— Точно, Эдик! — Николай Андреич облегченно вздохнул. — Да, это они вдвоем на снимке. А кто остальные — не знаю.

— Большое вам спасибо, Николай Андреевич. — Дежкина выбралась из этого чересчур мягкого и жутко неудобного дивана. — Вы нам очень помогли.

— Правда? — Егоршев заулыбался. — Ну приходите еще, если что. Кстати, если хотите знать, у нас самые дешевые компьютеры в городе. Если надумаете покупать, то…

— То ваш адрес у нас есть. — Дежкина вежливо улыбнулась. — А если вы вспомните что-нибудь еще…

— То у меня есть ваш телефон, правильно? — Николай Андреевич рассмеялся. — Сразу позвоню.

— Ну, что скажешь? — спросила Дежкина у Ирины, когда они вышли на улицу.

— Терпеть таких не могу, — ответила та, поморщившись. — Он вел себя так, словно он владелец огромной фирмы, а не какого-то занюханного магазинчика. Такие как раз самые тупые и самодовольные. Подумаешь, компьютерами он торгует. Сейчас все кому не лень торгуют компьютерами.

— Я не про это спрашиваю. Мне он тоже не сильно понравился. Но я спрашиваю, что ты думаешь о его словах?

— Это про Вальдберга? — Ирина пожала плечами. — А чего еще от бабника ожидать? Свинья, она везде лужу найдет.

— Да, если не учитывать того, что Шилкину убили вчера. — Клавдия остановилась у светофора. — Да и с Василюком, как мы узнали, у него были какие-то дела. Что ты на это скажешь?

— А что я могу сказать? — Ирина пожала плечами. — Надо поехать и поговорить с ним. Этого бомжа нам все равно не скоро найдут, чего ж зря голову ломать.

— А может, и правда? — Клавдия задумчиво улыбнулась, представив себе горящие на солнце золотые купола. — Давай завтра плюнем на все и смотаемся в Сергиев Посад. Сто лет уже там не была.