10.15–14.28

За окном медленно проползали белые от снега поля, полуразрушенные, словно так и не восстановленные после войны, товарные станции, по трассе лениво двигались маленькие автомобильчики.

Клавдия с тоской смотрела на проплывающий мимо унылый пейзаж и в глубине души благодарила Бога за то, что живет в столице, а не где-нибудь в провинции. Ирина сидела рядом и что-то чертила карандашом в тетрадке.

— Что ты рисуешь? — поинтересовалась Дежкина.

— Связи, — коротко ответила Калашникова.

— Что? — Клавдия не поняла.

— Связи. — Ирина оторвала взгляд от тетради и посмотрела на Клавдию. — Кто с кем был связан и по какому делу. Чаще всего человек, на котором все замыкается, и оказывается виноватым.

— Чушь какая! — Клавдия громко засмеялась, заставив весь вагон на нее посмотреть.

— Почему это чушь? — обиделась Калашникова.

— Потому что так только в дешевых детективах бывает. Ладно, покажи, что у тебя получается.

— Вот. — Ирина протянула ей тетрадь. — Все почти замыкается на Василюке. И Шилкина, и Корытов, и Шаповалов, и Вальдберг. Тот, молодой, неопознанный, на Вальдберге замыкается.

— Так-так, объясни. — Клавдия придвинулась поближе.

— Смотрите сами: Шилкина и Вальдберг вместе Василюком работали. У Вальдберга с Шилкиной, как мы знаем, были, скажем так, более тесные отношения, чем просто у коллег по работе. А с Василюком они дружили. Могли они втроем сговориться на преступление?

— Могли.

— С Шаповаловым и с Корытовым Василюк тоже связан.

— Каким, интересно, образом? — Дежкина внимательно слушала рассуждения Калашниковой.

— Я сначала тоже никакой связи не видела. А потом подняла дело Василюка. Вчера, пока вы гулять ходили. И заметила одну любопытную деталь. Шаповалов сидел с шестьдесят шестого года по семьдесят второй в колонии строгого режима при шестом горнодобывающем главке. Потом устроился в артель старателей при той же конторе. Корытов сидел с шестьдесят девятого по семьдесят четвертый. В том же лагере. Потом год мыл золото и вернулся в Москву.

— Это я и сама тебе сказала. А Василюк?

— А Василюк сидел с пятьдесят второго по пятьдесят девятый год в том же самом лагере, что и Шаповалов.

— Ну и что? Шаповалов сел на целых шесть лет позже, чем Василюк освободился.

— Правильно! — радостно воскликнула Ирина. — Но на работу в Москве он устроился только в шестьдесят девятом. Я копнула и выяснила, что приехал он в Москву и прописался тоже только в шестьдесят девятом. А это значит, что десять лет он еще оставался на Колыме. И знаете, что он там делал?

— Мыл золото? — наугад сказала Дежкина.

— Нет! Работал вольнонаемным в том же главке, что и Шаповалов. Шаповалов по специальности в зоне был слесарем. А мы знаем, что Василюк тоже отличный слесарь. Так вот в зоне он тоже руководил бригадой слесарей. Так что они точно были знакомы.

— Господи, и откуда ты все это узнала? — искренне удивилась Дежкина.

— Это ж золотые годы лагерей были, — улыбнулась Калашникова. — Тогда про каждого зека все записывали. Кем работал, какие книги из библиотеки брал, о чем в страшных снах кричал.

Клавдия была на седьмом небе от удовольствия. Не от того, что дело потихоньку раскручивалось. И даже не оттого, что всплыла связь Шаповалова с Василюком. Честно говоря, плевать она хотела и на того и на другого. Она радовалась тому, что эта молодая красивая стажерка без году неделю работает с ней и уже видит, слышит, замечает то, что даже Клавдия не сразу видит, слышит и замечает.

— Но и это еще не все. — Ирина захлопнула тетрадку.

— В каком смысле? Еще что-то?

— Я просмотрела личное дело Шрама. Знаете, когда на него было первое дело?

— Ох, уже не помню.

— В пятьдесят втором. Арестован за квартирную кражу. Но был отпущен за недостаточностью улик. А знаете, кто проходил с ним по одному делу?

— Вспомнила! — воскликнула Дежкина так громко, что люди в вагоне обернулись и посмотрели на нее как на ненормальную. — Вспомнила, откуда я его видела, этого мужика с фотографии Бербрайера! Это ж и был Василюк! Мы тогда всех его бывших подельников опрашивали, когда в розыск на Шрама подали. Но этот был в завязке, как он сказал. Ну, Ирочка, ну, ты даешь… И все равно, как ты мне объяснишь пальчики? Я вчера всю ночь голову над этим ломала.

Ирина ничего не ответила. Отвернулась к окну и принялась рассматривать проплывающие мимо черные скелеты деревьев. Клавдия заметила, что она пытается скрыть улыбку.

— Что? — Дежкина тронула Ирину за плечо.

— Нет, ничего. — Та наигранно пожала плечами.

— Ну перестань. Что ты еще раскопала?

Когда Калашникова повернулась и посмотрела на Клавдию, ее глаза блестели от возбуждения.

— На окне найдены отпечатки указательного и среднего пальцев правой руки. На дверной ручке в кухню — средний и указательный правой руки. На дверце трюмо — средний, указательный и безымянный правой руки. Правой руки, правой руки, правой руки. Везде только правая рука. Ни о чем не говорит?

— Так это… Они, значит, его руку… — от неожиданности Клавдия не могла прийти в себя. — Все так просто, оказывается? И как ты догадалась?

— Ладно вам. Просто свежим глазом посмотрела. Если бы вы сели перечитывать, сами бы заметили.

— Сергиев Посад, конечная! — передал грубый булькающий голос по селектору. — Поезд идет в депо!

На улице опять светило солнце и было даже как-то весело. Торговки тянули со станции полные баулы товара, носились по дорожкам дети, глазели по сторонам туристы.

— Ты там была когда-нибудь? — кивнув в сторону лавры, спросила у Калашниковой Клавдия. Она глядела на купола, щурясь от яркого весеннего солнца.

— Где, в музее? Не была.

— Зря. — Пропустив вперед бабку на велосипеде, Дежкина осторожно обошла огромную лужу посреди дороги, в которой уже барахтался перепачканный соляркой гусь. — Я раза три. Первый раз еще до свадьбы, потом мужа с Максимкой возила, а потом с Ленкой вдвоем приезжали.

— Мы тоже приезжали. — Калашникова ухмыльнулась. — Только меня не пустили туда. Это летом было, в жару. Ну я и оделась в шорты и в майку тоненькую без рукавов. Меня и не пустили туда. Все наши часа три там бродили, а я, как дура, должна была под стенами шататься… Интересно будет сейчас на этого Эдуарда посмотреть. Что ж в нем такое, из-за чего все женщины так к нему льнули?

— Ты, кстати, сказала, что он с тем молодым парнем как-то связан.

— Да. С тем, у которого паразит тропический в костях. Вальдберг ведь и в Индию выезжал, и в Африку, и в Швецию. Там и мог познакомиться с этим «моряком».

— Если он действительно моряк. — Дежкина задумалась. — А потом Левинсон сказал, что этот червь только в Центральной Америке водится, а в Центральную Америку Вальдберга как раз и не выпустили. Хотя они могли познакомиться и не в Центральной Америке.

Народу у лавры было столько, что не протолкнешься. И изо всех окрестных улочек все прибывали и прибывали люди.

— А почему такая толпа? — удивились Ирина. — В прошлый раз, когда мы приезжали, ничего подобного не было.

— Мама дорогая, я и забыла, что пост начался. — Дежкина остановилась и огляделась по сторонам. — Ну и где нам этого монаха искать, чтоб ему пусто было?!

Какая-то бабка, услышав ругательство Дежкиной, испуганно шарахнулась в сторону. Ирина чуть не рассмеялась.

— Вы тут не ругайтесь, а то вас на куски разорвут в порыве религиозного гнева. Мы же ему позвонили, предупредили. Он что сказал?

— Сказал, что будет ждать нас у канцелярии. — Клавдия не переставала вертеть головой. — Только где ее, эту канцелярию, найти?

— Сейчас спросим. — Ирина схватила за руку первого проходящего мимо священника и спросила:

— Молодой человек, вы не подскажете, где тут канцелярия находится?

— Я батюшка, а не молодой человек. — Священник погрозил ей пальцем. — А канцелярия сразу за трапезной.

— Извините, батюшка, но нам бы знать, где трапезная?

Священник оглядел Ирину с ног до головы, прикинул что-то в уме и наконец сказал:

— Ладно, пойдемте, провожу. Есть пока время. — И быстро зашагал по направлению к монастырю. Чтобы поспеть за ним, Ирине с Клавдией приходилось в прямом смысле слова бежать, то и дело рискуя сбить кого-нибудь с ног.

Вальдберг сидел прямо на ступенях храма и перочинным ножичком обтачивал какую-то деревяшку. Калашникова сразу узнала его. Все те же огромные уши, те же веснушки на все лицо. Еще издали заметив женщин, он встал и отряхнул от опилок рясу.

— Доброго здоровья, — поприветствовал он женщин, поклонившись. От этого поклона Клавдии стало немного неловко.

— Здравствуйте, Эдуард Артурович. — Она хотела протянуть ему руку, но постеснялась.

— Уже нет. — Он кротко улыбнулся. — Уже не Эдуард Артурович. Я теперь брат Симон. А вас как величать?

— Клавдия Васильевна. А это Ира, моя помощница.

— Ну пойдемте прогуляемся, — полупропел монах и медленно двинулся по аллее. — Погода нынче хорошая, в келье сидеть не больно охота.

— Пойдемте, — согласилась Дежкина.

— Ну, и что вас привело? — спросил он. — Вы сказали, что вы из милиции?

— Из прокуратуры, — поправила Клавдия. — Брат… Эдуард Артурович, мы приехали сюда, чтобы поговорить с вами о том времени, когда вы работали ночным сторожем на кладбище.

— A-а, помню, помню… Только называйте меня братом Симоном, еще раз настоятельно вас прошу.

— Постараюсь. Брат Симон. — Клавдия виновато улыбнулась. — Просто вы у нас проходите как Вальдберг Эдуард Артурович.

— Прохожу? — монах с любопытством, посмотрел на нее. — Где прохожу?

Дежкина вынула из сумочки фотографию и протянула ее монаху.

— Вот. Посмотрите внимательно. Вы тут никого не узнаете?

Монах долго пристально всматривался в карточку, потом извинился, достал очки и опять долго всматривался в фотографию.

— Как же не узнать? — он улыбнулся. — Тут же я. Вон там, у дерева. Я и старший слесарь наш, дядя Гена. А остальных не знаю никого. А что?

Клавдия и Ирина переглянулись.

— А вы не можете сказать, когда эта фотография была сделана? — поинтересовалась Калашникова.

— Когда сделана? — монах почесал подбородок. — Нет, не могу. Хотя постойте. — Он перевернул снимок. — Вот, тут же написано: «Второе ноября, похороны отца».

— То, что там написано, мы знаем. — Клавдия за спиной у Вальдберга показала Ирине кулак. — А вы сами вспомнить не можете? Ну, в какой это день было, почему вы на снимке оказались?

— Да вы что? — Монах посмотрел на женщин и улыбнулся. — Это ж двадцать лет назад было, откуда я помню?

— Скажите, а вы не могли бы… — начала было говорить Ирина, но монах вдруг остановился, отчего она чуть не налетела на него.

Повернувшись к Клавдии и Калашниковой, Симон строго посмотрел на них и тихо сказал:

— Будьте добры объяснить, в чем, собственно, дело. Не очень приятно сознавать, что тебя пытаются поймать на какой-то лжи. Если вы подозреваете меня в каком-то злодеянии, то прошу вас сказать, в каком именно?

— Извините, брат Симон, но пока мы не можем этого сделать, — как можно более вежливо сказала Дежкина.

— В таком случае, всего вам хорошего. — Монах поклонился и медленно пошел прочь по дорожке.

— Постойте! — Калашникова догнала его. — Подождите! Вы что, не будете с нами разговаривать?

— Нет, не буду. — Монах кротко улыбнулся. — Не хочу.

— Но мы ведь… — Ирина растерялась. — Но мы ведь можем официально вызвать вас на допрос.

— Если считаете нужным — вызывайте. А сейчас это моя добрая воля — разговаривать с вами или нет. Как и ваша добрая воля — открыться мне в ваших подозрениях. Правильно?

Ирина не знала, что ответить.

— Вы простите нас, — вмешалась Клавдия, — но мы не хотим говорить вам не потому, что боимся открыть тайну. Просто если вы узнаете, то это может повлиять на все ваши последующие ответы, а нам бы этого не хотелось. Понимаете?

— Понимаю. Но не согласен. Впрочем, ладно, ваше дело. — Симон огляделся по сторонам и указал на небольшую лавочку. — Так и быть, отвечу на ваши вопросы, а то действительно потянете меня в Москву, а у меня и тут дел полно.

— Эдуард Артурович… простите, брат Симон, вы не могли бы рассказать нам про тех людей, которые работали с вами. Ну, могильщики, сторожа, рабочие. Про этого дядю Гену, например.

— А что, его тоже в чем-то подозревают? — поинтересовался монах.

— Вот видите, — Дежкина бросила на него острый взгляд. — Хотели, чтоб мы вас подозревать перестали, а сами уже…

— Да, каюсь, грешен. — Монах на мгновение задумался. — Ну что я могу про него рассказать? Мужик и мужик. Работяга, короче говоря. Сидел, кажется, когда-то. А так ничего.

— Жена была у него?

— Нет, жены не было. — Монах помолчал немного. — Точно не было. Он все со своими железяками в столярке возился. Даже, бывало, и ночевать на кладбище оставался.

— Ночевать на кладбище. — Ирину аж передернуло. — Уж лучше домой пешком через весь город.

— А вы вот с жуликами всю жизнь общаетесь, подозреваете каждого. — Симон строго посмотрел на нее. — По мне так лучше на кладбище ночевать.

— Дружил он с кем-нибудь?

— Да не так чтобы очень. — Симон пожал плечами. — Вернее, со всеми дружил одинаково. Знаете, бывают такие люди — для всех приятели. Со всеми выпьет, всем поможет, всех деньгами выручит. Но не больше.

— Скажите, а вам с ним на пару работать приходилось? Ну там, надгробия устанавливать, ограды ставить?

— Конечно, приходилось. Я с ним почти все время и работал. Он даже просил меня, чтобы я к нему в помощники шел, но мне это было неинтересно.

— А деньги как, пополам? — поинтересовалась Калашникова, делая пометку в своем блокноте.

— Про деньги мы и не договаривались никогда. Мы работали, потом он мне платил сколько-то. А мне и неинтересно было, сколько он сам берет. Мне хватало, и ладно.

— А могилы вам копать приходилось? — вмешалась Калашникова, которой так хотелось самой раскрутить это дело.

— Приходилось, девушка. — Монах посмотрел на нее с улыбкой. — Там все делать приходилось. И копать, и закапывать, и территорию убирать.

— Ну хорошо, а кого еще помните? — спросила Клавдия.

— Всех помню, — ответил Симон, вынув из кармана четки. — Я тогда ведь только вышел из…

— Мы знаем. — Клавдия наблюдала, как ловко он перебирает бусины четок. Интересно, а он читает молитвы про себя, или это исключительно мышечный рефлекс? — Вы уж не обижайтесь, но мы все про вас знаем.

— Я и не обижаюсь. А на кладбище еще тетя Паша работала, старая такая женщина. Она вообще ни с кем не разговаривала. Она монахиней когда-то была. В гражданскую монастырь разрушили, ее на Соловки упекли. Вышла в тридцать пятом и сразу на кладбище устроилась. Говорила, что с мертвыми ей общаться приятнее, чем с нами.

— Она уже умерла?

— Да, уже умерла, наверное, — монах задумчиво смотрел на выходящих из храма людей. — Это ведь она меня, можно сказать, сюда привела.

— А как же Юсико Коминэ? — ехидно улыбнулась Калашникова.

— Юсико? — Глаза монаха на мгновение блеснули, но тут же снова потухли. — Юсико — это блуд.

— А солистка Большого?

— И солистка. И Мартина, и Рамона, и Гита, и балерина та, и Маша Шилкина. Все это блуд был. Я тогда просто себя не осознавал, большой страсти искал.

— А разве страсть — грех? — удивленно спросила Ирина.

— А вас так волнует этот вопрос? — Монах повернулся и пристально посмотрел ей в глаза. И Ирина вдруг почувствовала, что не может, не смеет отвести взгляда от этого конопатого лопоухого мужичка. Больше того, она вдруг почувствовала, что не может пошевелиться, что у нее трясутся ноги от какой-то непонятной слабости.

— Конечно, грех, — сказал он наконец и словно отпустил ее. — Любовь не грех, а страсть — грех.

— Ладно, о грехах мы потом поспорим, — вмешалась Клавдия. — Вы мне лучше про Мамина расскажите. Вас мы нашли, Егоршева отыскали, дядя Гена ваш умер три года назад. А вот про Мамина мы ничего не знаем.

— А что про него знать? — обрадовался вдруг Симон. — Тут он, в Сергиевом Посаде.

— Как это, тут?! — встрепенулась Дежкина. — Где?

— Да при храме. Я его переводчиком устроил. Он же филолог, МГУ закончил.

— Постойте, постойте, не торопитесь. — Дежкина замахала руками. — Вы по порядку. Как он тут оказался?

— Да я его и привез. Встретил года полтора назад на улице, даже не узнал сперва. Спился совсем, облик людской потерял. Ходил возле метро, у прохожих попрошайничал. Даже не узнал меня сначала. Ну я его бутылкой приманил, сюда привез. А тут мы его заперли в подвале, вымыли хорошенько, потом кормили только постным месяца два, пока он молить нас не начал, чтобы выпустили. Мы его не выпускали, конечно, еще месяц. Потом только разрешили по территории монастыря ходить. И только к середине лета он стал в город выходить. Снял комнатку тут неподалеку, монастырь платит ему немножко, а он переводчиком при гидах. Если хорошо себя вести будет, пойдет в семинарию русский язык преподавать.

— «Хорошо вести»! — Дежкина никак не могла понять, серьезно этот человек говорит или шутит. — Да вы знаете, что мы за это и вас посадить можем в тюрьму, и всему вашему монастырю кучу неприятностей устроить! Насильно посадить человека в подвал и держать на хлебе и воде!

— Ну конечно. — Монах с ухмылкой посмотрел на Клавдию. — Лучше было оставить его там, возле метро, попрошайничать. Глядишь, уже и издох бы к этому времени где-нибудь на свалке. Да вы лучше у него спросите, в обиде он на меня, что его сюда заманил, или нет. Если в обиде, я сам в тюрьму приду.

— Спросим. Обязательно спросим. — Клавдия достала из сумочки несколько фотографий Корытова и протянула Симону. — Этого человека никогда не доводилось встречать?

— Нет, вроде не доводилось. — Симон одну за другой вернул снимки Ирине. — Не помню.

— Ну хорошо, а на это вы что скажете? — Клавдия протянула ему еще несколько снимков.

Симон взял, начал было рассматривать и вдруг побледнел.

— Что это? прошептал он, глядя на Дежкину испуганными глазами. — Зачем вы мне это показываете?

Руки у него начали трястись. Он аккуратно положил фотографии на скамейку и отодвинул от себя, как будто эта пачка снимков представляла для него какую-то опасность.

— Это что? — тихо спросил он. — Кто-то раскапывает могилы на нашем кладбище?

— Вы же сами хотели знать, зачем мы здесь. — Клавдия вдруг пожалела, что так грубо обошлась с ним. Хотя, может, он просто играет. А если так, то он очень хороший актер. — Эти люди были убиты двадцать лет назад и закопаны в чужой могиле. Их раздели догола, бросили в незарытую могилу и засыпали землей. Дядю Гену убили три года назад. А три дня назад была убита Мария Даниловна Шилкина. Мы знаем, что закопали этих людей те двое рабочих, которые обкладывали мрамором могилу. Одного из них звали Гена, а имени второго не помнят. Оба этих рабочих были на похоронах. Фотография, которую мы вам показывали в самом начале, на которой вы узнали себя, и есть с тех похорон. Что вы на это можете сказать?

Монах ничего не отвечал. Смотрел на нее полными ужаса глазами и как будто пытался загородиться от нее рукой. Как ребенок, которому рассказали страшную сказку.

— С вами все в порядке, Эдуард Артурович? — испуганно спросила Клавдия. — Может, врача позвать?

— Как же это? — наконец подал голос он. — Как же так? Машу убили?..

17.45–19.49

— …И не хочу я с вами разговаривать. Я вольный человек, ничего не нарушал, а вас я с вашими корочками красными в гробу видел!

— Так, может, нам повестку на ваше имя прислать?

— А присылайте. Хоть обприсылайтесь этими вашими повестками. Я газет не выписываю, мне бумага как раз пригодится. — Дмитрий Мамин попытался перед носом у женщин захлопнуть дверь, но Дежкина вдруг с такой силой толкнула ее, что Мамин чуть не полетел на пол.

— Перестаньте паясничать, Мамин! — Дежкина решительным шагом вошла в прихожую. — И не надо строить из себя жертву системы! Это не мы вам жизнь поломали, а вы сами себе. И не мы человека на всю жизнь к коляске приковали. А если хотите, то мы вам можем устроить и арест, и конвой до самой столицы, и подписку о невыезде! Так что давайте не будем капризничать и спокойно поговорим.

Мамин угрюмо глянул на Дежкину и ничего не ответил. Только открыл дверь своей комнаты и кивнул, чтобы заходили.

Комната была довольно маленькая. Пружинная кровать, как в армии, старый письменный стол, который, по-видимому, служил и обеденным, несколько полок с книгами и большой приемник на подоконнике.

— Только у меня стульев нету, — буркнул он и сел на кровать. Но тут же вскочил и вышел. — Я сейчас.

Через несколько секунд он вернулся с двумя тяжелыми самодельными табуретками.

— Вот, садитесь.

— Большое спасибо. — Клавдия села. — Это так галантно с вашей стороны.

— Ой, только вот не надо этого! — Мамин поморщился. — Выкладывайте, чего вам от меня нужно?

— Мы хотели с вами поговорить, Дмитрий Петрович, о делах давно минувших дней. О вашей трудовой деятельности в качестве могильщика на одном из кладбищ столицы.

— Чего ж в этой деятельности такого интересного? — Мамин бросал косые взгляды то на Клавдию, то на Ирину. — Маши лопатой, и всех делов.

— Ну я же просила, не надо паясничать, — спокойно сказала Дежкина. — Дмитрий Петрович, мы к вам пришли по очень серьезному делу. Если вы будете так себя вести, то мы просто не сможем вам помочь.

— А я и не прошу, чтобы мне помогали! — встрепенулся он. — Уж от кого я помощи не прошу, так это от вас!

— А вы знаете, что каждый день рискуете своей жизнью? — все так же спокойно поинтересовалась Клавдия. — Вы знаете, что не сегодня завтра вас могут убить?

— Меня? — Мамин хохотнул, но довольно наигранно. — Кто же это, если не секрет?

От глаз Дежкиной не ускользнуло, что он все же испугался.

— Те же самые люди, что убили Василюка несколько лет назад. Те, которые Марию Даниловну Шилкину убили двадцатого числа. Вы случайно не в курсе, кто бы это мог сделать?

— Я? — Теперь Мамин уже не скрывал своего испуга. — Нет, я не в курсе. А за что их?

— Кабы знать… — Клавдия развела руками.

— Ну хорошо, а я чем могу помочь? — уже гораздо более вежливо спросил Мамин.

— Вот! Совсем другой коленкор. — Дежкина подняла вверх указательный палец. — Ну, во-первых, не могли бы вы сказать, знаете ли кого-нибудь на этой фотографии? — Она протянула Мамину снимок с похорон.

Дмитрий Петрович долго разглядывал снимок. Вынул очки из стола, нацепил на нос.

— Ну, пожалуй, этот очень похож на дядю Гену. — Он ткнул пальцем в Василюка.

— А рядом с ним кто? — спросила Дежкина. — На кого похож?

— Не знаю. Тут плохо видно. — Он резко протянул фотографию Клавдии.

— Так не знаете или плохо видно? — Дежкина строго посмотрела на него.

— У меня зрение, знаете ли, не очень… — буркнул он, насупившись. — А вы кого вообще подозреваете?

— А мы всех подозреваем. — Клавдия спрятала фотографию в сумочку. — И вас в том числе. И Эдуарда Артуровича.

— Симона, — поправил Мамин.

— Эдуарда Артуровича, — повторила Дежкина. — И этого человека, очень похожего на дядю Гену. Сейчас ведь ни в чем нельзя быть уверенным, правда? Человек, очень похожий на Вальдберга, — не обязательно Вальдберг. Человек, очень похожий на кандидата наук, — не обязательно кандидат наук. Вон, даже на генерального прокурора кто-то очень похож оказался. То ли он, то ли не он. Так что давайте не будем играть в кошки-мышки. — Клавдия протянула ему несколько фотографий Шрама. — А этот человек на кого похож?

— Этот? — Мамин взял фотографии и принялся рассматривать. — Это Корыто. Он к Генке ходил несколько раз. Какие-то у него с ним дела были.

— Какие дела? Не могли бы уточнить?

— Не мог бы. Я в чужие дела не лезу. — Мамин швырнул снимки на стол. — Вообще он гад был, этот Корыто.

— Почему? — спросила Ирина, собрав снимки. — Почему гад?

— Ну гад и все. — Мамин надулся. — Я не хочу об этом говорить.

— Как это не хотите? — Клавдия заметила, как Мамин комкает руками покрывало на кровати. — У него что, на лбу было написано: «Я гад»?

— Ничего у него не было написано. — Мамин опустил голову. — Он Машку Шилкину того…

— Что «того»? Говорите громче. Он ее что, изнасиловал?

— Ну не так чтобы… Ну, в общем, пьянка у нас была. Посидели, шашлычок пожарили, выпили. Ну все как у людей. А этот Корыто все Машке подливал и подливал. Она окосела совсем к вечеру. Он ее тогда в охапку и потянул в сарай. Она вообще как кукла была, ни черта не соображала. Через десять минут возвращается, пояс застегивает. И спрашивает так нахально: «Кто еще хочет? Я сегодня угощаю!» И смеется, падла. Мне предлагал, подарок, мол, в день рождения. Я отказался, конечно. А Жорик Блондин, тоже чмо порядочное, стопарь гакнул и прям вприпрыжку.

— Что за Жорик Блондин? — Клавдия и Ирина переглянулись.

— А кто его знает… — Мамин неподвижно сидел на койке и разглядывал свои драные тапки. — Я его больше не видел ни разу. Он с Корытом, кажется, и приплелся.

— А кто еще был?

— Да все наши были. Я, Симон, то есть Эдик, Маша Шилкина, дядя Гена, Колян и этих двое.

— А как выглядел этот Жорик Блондин? — спросила Калашникова, стараясь скрыть волнение. — Это фамилия его, Блондин?

— Погонялово. — Мамин ухмыльнулся. — В смысле кличка. Нормально он выглядел. Длинный, худой, как аист, белобрысый. Такой весь, как на шарнирах. И татуировка на лопатке — голова леопарда, а внизу буквы какие-то.

— Какие буквы, не помните? — Клавдия встала и подошла вплотную к Мамину. — Постарайтесь вспомнить, это очень важно.

— Да не помню я! — взорвался вдруг мужчина. — Ничего я не помню. И вспоминать не хочу… Извините. — Взяв себя в руки, он сел на место. — Не помню, какие буквы. Латинские. Я его спросил, что это обозначает, а он лыбится и говорит: «Военная тайна».

— А когда это было? В каком году? Или тоже не помните?

— Почему, помню. — Мамин пожал плечами. — Очень даже хорошо помню. Второго ноября семьдесят девятого года.

— Когда? — Ирина чуть не грохнулась с табуретки от неожиданности.

— Я же сказал — второго ноября семьдесят девятого года.

— Скажите, Дмитрий Петрович, а почему вы так точно запомнили этот день? Он что, какой-то особенный? — спросила Клавдия.

— Очень просто. — Мамин посмотрел на нее уставшими глазами — Я тогда выставлял. Второго ноября — день рождения отца. Я каждый год его отмечаю. А в том году ему шестьдесят должно было исполниться. Поэтому и запомнил.

— Скажите, а в каких отношениях были Мария Шилкина и Вальдберг? Тот, который теперь брат Симон.

— А при чем тут отношения Эдика и Маши? — Мамин снова вскочил с кровати. — Я им свечку не держал.

— Значит, были? — Клавдия посмотрела на часы. — Простите, но мы уже на электричку опаздываем, нам еще до самой Москвы трястись.

— Всего хорошего! — бросил он через плечо. — Скатертью дорожка.

— Ну что ж, спасибо. — Клавдия улыбнулась. — Вы нам очень помогли. Вы даже сами не представляете, как вы нам помогли.

— Да пошли вы!.. — И Мамин с грохотом захлопнул дверь.

— Клавдия Васильевна! Брать, пока не ушел. Я еще утром говорила…

Ирина с Клавдией бежали по тропинке к станции, то и дело рискуя в темноте налететь на столб или грохнуться в какую-нибудь яму.

— Может, останемся? Пойдем прямо сейчас в местное отделение и прикажем арестовать?

— Ага, да. И попросим пустить нас переночевать с ним вместе в камере, да? — Клавдия с разбегу влетела в лужу. — И потом, кого арестовать?

— Монаха этого, конечно.

Они влетели на перрон в самый последний момент. Двери электрички захлопнулись прямо за спиной Дежкиной.

— Разве не ясно, это же он убил. — Ирина устало плюхнулась на лавку.

— А я как раз думаю, что это Мамин. — Клавдия устало присела на лавку рядом.

— Да вы что? — Ирина недоуменно посмотрела на нее. — Клавдия Васильевна, это же ясно как божий день. Роман между ним и Шилкиной был? Был. Он тогда только-только из психушки вышел? Вышел. Приревновать мог? Мог. Они ведь с Василюком ту могилу закапывали. И когда эти двое его женщину поимели, он их просто взял и грохнул. Он сказал, что не знает Шрама, когда вы ему снимок показали. А разве он забыл бы его после того, что случилось? Значит, соврал. Убил их обоих, в яму закопал и…

— И надпись написал. — Клавдия ухмыльнулась. — А тебе не кажется, что ты упустила одну очень важную вещь? Даже не одну, а несколько.

— Какие?

— Первое — Вальдберг мог нам и не говорить, что Мамин тут. Но сказал. А Мамин взял и потопил человека, который его из дерьма вытащил. Мог ведь тоже не рассказывать про ту пьянку. Ну, допустим, что это он, щупленький, дунь — развалится, убил двух здоровых мужиков из-за женщины. Вора в законе прирезал, как поросенка, а второму шею свернул. Допустим, что так сильно в нем ревность взыграла. Но стал бы он после этого отрезать у Шрама руку и идти убивать еще троих ни в чем не повинных людей? Стал бы он убивать и дядю Гену через восемнадцать лет, и ту самую возлюбленную, ради которой все затеял? И уж точно не стал бы трепаться про свою страсть к Шилкиной. Мамин, заметь, тоже не стал трепаться. Нет, Ириша, не все тут так просто.

— Но зачем тогда он солгал?! — не унималась Калашникова. — Зачем сказал, что не знает Шрама?

— Не знаю. — Клавдия пожала плечами. — Чего не знаю, того не знаю. В любом случае завтра утром — обоим повестки и обоих в Москву. А там разберемся.

— Завтра выходной, — напомнила Калашникова.

— Вот черт, придумали эти выходные! — в сердцах ругнулась Клавдия. — Ну, тогда в понедельник.

Гремя на стыках, электричка неслась к столице. Клавдия откинулась на спинку и закрыла глаза. Задремать, конечно, не получится, но хоть привести в порядок растрепавшиеся мысли…