Я обернулся: там родные Уже скрывались тополя… Летели тучи водяные, Сияли низкие поля. Их ветер гнал без передышки По волнам спелого овса. Он налетал — и гнули вышки Дождем размытые леса. Еще вчера листы кружили В холодной мгле, осенней мгле. Мы шли с тобой. Мы верно жили На незамеченной земле . И вот: песчаная дорога, Вода и даль… А с этих пор Меня не встретит у порога Уже ничей любимый взор! Но сердца милые угрозы Я слышу вновь — и узнаю Как бы в зеленом сне березы Улыбку бедную твою… И сердце видит, сердце слышит, Как тайно светят дерева… И девушка родная дышит И шепчет дивные слова. Я крикну ей «Вот путь с борьбою! Я снова жизнь свою начну, Я все оставлю за тобою — Свой дом, отчизну и жену!» Я шел и пел. А ветер смело Срывал мне волосы с лица. Не лес шумел — то жизнь шумела Без слов, без жалоб, без конца.

Ты сияешь слезами… И чудный Мир взглянул еще раз на меня. Был закат — и Москвой многолюдной Пролетали трамваи, звеня. Милый ангел, ты здесь, надо мною, Но во мне — немота, тишина… Вот тот дом, где мы жили с тобою. Вот и сад, где гуляет весна. Тяжело мне вглядеться из мрака, Я слезам улыбаюсь в тиши: Хорошо это счастье — поплакать Над могилкою русской души! Блеском счастья, сияньем могилы Осветили мы жизненный путь, Будь же там ко всему терпелива, Чтобы здесь хорошо отдохнуть. Чтобы наши желанья и речи, Нашей жизни оставленный дом Были людям — как старые встречи, Как прекрасная тайна в былом. Колотите скорей, колотите Крышку гроба над бедной мечтой. И неярких цветов положите, Тех, что жили когда-то со мной, Тех, что скажут о дальних и милых, С кем дышал я, смеялся и рос И о той, — что сравняла могилы Этим миром сияющих слез.

Просыпаются русские грозы, Затеплело и тянет листвой… Пахнет ландышем, пахнет навозом, И с зеленого глянца березы Обдает перелет громовой. Брызнет стрел золотое сиянье, Шорох капель под солнцем летит. Звонит дождик… И ярким дыханьем, Трепеща с холодка и купанья, Скользкий луч обнаженно дрожит. Хорошо это время! В овраге Лишь капели сияющей стук… Лист в копейку — отлично для тяги! Для улыбки твоей, для отваги, Для сверкающей жизни, мой друг!

Я вышел в поле. Мир пылал… И в голубом его просторе Без берегов и черных скал Плескалось аржаное море. И радость на глаза, как дым, Легла прохладой вечеровой, — Я был величием твоим И поражен, и зачарован. Я слышал шум иных морей, Тот шум, конечно, был пышнее, Но в этот миг душе моей Один всех шумов шум слышнее, Один всех шумов гордый шум: В нем солнце севера и юга, Он пламенем мужичьих дум Меня приветствовал, как друга. Он разливался и шумел И наливался в колос полный. О простоте великих дел Шуршали аржаные волны. И было ясно — об одном Мечтали города и веси, Чтоб выше золотым зерном Плескались волны в поднебесьи… Чтоб жизнь людей была добрей, Притиснутых материками, Спешили все с глубин морей Достать сокровища руками. И думал я не без причин О том, как все же жизнь богата, Когда на дне морских пучин Так много жемчуга и злата.

Тростяная дудка, Задуди, запой-ка. Жизнь моя — не шутка, А гнедая тройка. Кто там в поле плачет — Нет пощады слабым. Словно вихорь, скачет Тройка по ухабам. Чорт ли, ветер в ноги Рвется снегом в клочья, Все равно с дороги Не отъеду прочь я. Пусть грозит помеха, Пусть зовет награда: Все равно нам ехать Так ли, сяк ли — надо. Все равно не струшу — Не грози, не трогай, Я катаю душу Столбовой дорогой Колокольчик нежный, Колокольчик милый, Ты звени над снежной Голубой равниной. Пусть полям и долам Все, что хочет, снится, Лишь бы путь тяжелый Не забыл возница И легко да бойко Повернув в удачу, Не сменял бы тройку На простую клячу.

Даль словно из квадратных плит — Зеленых, сизых, ржавых, Где вольный ветер шелестит В хлебах и тучных травах. Он — как бездомник гулевой, Сгоняя думы в долы, Поет, качаясь над травой, Беспечный и веселый. Все те же песни, тот же лад, Все так же бестолковый, Но я ему, как другу, рад, Рад каждой встрече новой. Даль убегает не спеша Под облачную груду, Как будто утварь шалаша Ползет на горб верблюду. Как будто нет нигде конца, Да и конца не надо. Зеленый голос бубенца О том звенит у стада, Звенит и пляшет над травой. Ах, есть ли звук милее! Я сам качаю головой В такт бубенцу на шее И сам готов его надеть Себе за этот лепет, Чтобы подвешенная медь Напоминала степи. Да, я люблю ее простор Поля, и синь, и ветер, Как все, что песни и восторг Родит на этом свете.

Что вам угодно и кто вы? Забор? Очень прриятно встррретиться!.. Впрочем… долой напускной задор! Грустью душа моя светится. Друг мой забор, пожалей чудака, — Проклял он жизнь окаянную! Оловом дум налитая башка Никнет на грудь деревянную. Прикосновенье шершавой доски, Будь мне, как ласка Варина! Ах, кипятком, кипятком тоски Грудь забулдыги ошпарена! Там, за лесами, у вязких дорог Бедный отец мой старится, В накипи горя, забот и тревог Мамино сердце варится. Кто-то метет золотой бородой Серую гладь за селами. Нет, это листья летят над водой И над полями голыми. Не зазвенят бубенцы на лугу, Не засмеются Митеньке, — Черные мысли в его мозгу Правят вороньи митинги. Друг, не великое счастье — стать Провинциальным поэтиком И в заурядных стишках питать Неравнодушие к цветикам. Только… к чему это я говорю? Тайные слезы осушите ль? Тем не менее, благодарю: Вы — терпеливый слушатель! Друг мой случайный, почтенный забор, К чорту мои страданья! Я городил удивительный вздор. Все — хорошо. До свиданья!

Седая старь, что прожито — не жалко, Не потечет река в обратные края, Но если сын, — печаль не утая, — Почтит отца умершего, и жаркой Себя кручиною и грустью обоймет, — То мне ли весело у бранного оврага, Где предок мой с беспутною ватагой С плеча рубил кочующий народ?! Не так ли мы о старине певучей, О тех, кто жил и канул навсегда, Напоминаем песнею гремучей, Считая дни и прошлые года? И мы пройдем веселою ватагой, И станет век наш славной стариной, И кто-нибудь, взлелеянный отвагой, Нам сложит песнь вечернею порой. Седая старь, — не жаль тебя нисколько, Но что-то есть в разгаданной судьбе Живучее, что сладостно и горько Напомнило бесстыже о тебе. Не потому-ль мне любо захолустье, И древних стен печальная краса, За облака-ль высокие завьюся Иль за моря умчусь и за леса? Но только ты, куражливая дума, В моей душе заветное ударь, Вновь закричу я горько и угрюмо: «Зачем жива негаснущаяся старь?» Не сетуйте, воинственные башни, Что век наш был к прославленному строг, И он споет, казачки бесшабашней, О чем печалится заброшенный острог…

Самоеда звали Туйким; Был он маленький, словно гриб, Смуглолицый и длиннорукий, Прятал мысли свои внутри… Часто, часто, когда холодело, И поземка крутила снег — Ветер северный, ветер белый Заносил его лыжный бег. Наливался месяц рыжий, Как и прежде, в года отцов. Находили широкие лыжи Голубые следы песцов. На угорьях, в сугробной щели, Одиноко звучал курок, — И опять под гуденье мятели Уводил его хитрый зверек. Тяжело сквозь кайму мятелей, Разбираясь в изгибе троп Проводить на охоте недели Из сугроба метаясь в сугроб. Дни бежали оленьим стадом, Бороздили морщины лицо. Угасали небесные взгляды И качалось сполохов кольцо. Все казалось иным, чем прежде; Не пугал его вьюжный шум, — Уносил он меха и одежду, Перебрасывал к морю чум.