В просторной комнате Абрамова, где рядышком с его кроватью помещался колченогий стол временного счетовода экспедиции Голубева, где вдоль стен лежали тщательно перевязанные, надписанные свертки с наиболее ценным снаряжением, было очень тесно и людно.

Абрамов сидел за столом счетовода и молча курил трубку. По его строгому лицу, утратившему обычное приветливое выражение, люди догадывались, что начальник собрал их не просто для того, чтоб провести очередную политинформацию или поговорить об очередных задачах по подготовке к походу. Видно, что-то другое хотел сказать начальник — и, должно быть, необычное и не совсем приятное Поэтому все держались настороженно, говорили вполголоса. Комната наполнялась людьми, стало тесно и жарко. В воздухе повис сизый табачный дым.

Абрамов сидел молча, курил трубку и лишь иногда поглядывал на лежавшие перед ним на столе часы.

— Вот оперативность! Стриженая девка косы не заплетет, а наши орлы уже соберутся, — улыбаясь, сказал Белоусов.

Он один, казалось, не понимал серьезности момента, или не хотел поддаваться общему тревожному настроению. Кто-то засмеялся. Кто-то и сам попытался пошутить, но шутка не удалась. Большинство зашикало, осадило их. «Ладно мол, языком хлестать. Нашли время».

Последним, с десятиминутным опозданием, в комнату ввалился тракторист Евдокимов.

— Здравствуйте, честная компания! — нисколько не смущаясь своим опозданием, сказал он.

Затем Евдокимов бросил на пол, поверх общей кучи одежды свою телогрейку и, не твердо ступая, направился к свободному месту. Некоторые заулыбались ехидно и многозначительно, кое-кто даже крякнул и многозначительно пощелкал себя по горлу. Но большинство трактористов хмуро и укоризненно смотрело на опоздавшего.

Только Абрамов, казалось, ничего не замечал.

Отложив трубку в сторону, опершись обеими руками-о стол, глядя куда-то мимо собравшихся, он начал:

— Сегодня у нас необычное собрание, товарищи! Скоро начнется поход. Нам предстоят большие испытания, и большая ответственность лежит на нас с вами. В таком походе, как наш, будет много трудностей, и нужно прямо сказать — можно подвести экспедицию и можно подвести себя. Очевидно, вначале не все ясно представляли, какая это сложная и рискованная экспедиция. Но прошло уже около месяца. За это время вы лучше разобрались в обстановке. Обдумали и выяснили многое. Увидели, должно быть, что трудностей очень много, больше, чем вы предполагали. Может быть, перестали верить в успех дела. Все возможно. Я сейчас никого ни в чем не хочу убеждать. С каждым из вас я неоднократно говорил обо всем этом. Сегодня мне нужно твердо знать: кто идет в поход и кто нет. Желающие вернуться домой немедленно будут освобождены, получат причитающуюся им зарплату, полный расчет и уедут. Как это ни тяжело, будем готовить иной, более надежный состав. Состав, который будет ясно понимать и твердо выполнять большую государственную, благородную задачу, поставленную перед нами Родиной. Который не подведет, будет дисциплинирован, надежен. Итак, — после некоторой паузы продолжал Абрамов, — кто чувствует себя нетвердо, кто передумал, пусть не стесняется и честно заявит о своем уходе. Лучше уйти самому и не подводить других. А то в походе так не уйдешь. В походе мы сами с позором выгоним всякого, кто будет мешать делу, — выгоним, как бы нам ни было тяжело.

Абрамов всегда говорил не спеша. Теперь он произносил слова даже несколько замедленно, но все чувствовали за внешне спокойным тоном начальника затаенное напряжение. Люди сидели так тихо, что слышно было, как шелестели кусочки табака, падая на газетный лист из трубки, которую набивал Абрамов.

— Пожалуйста, — предложил Абрамов садясь, — я слушаю.

Люди продолжали молчать, и это затянувшееся молчание еще более подчеркивало напряженность момента.

Козлов сидел рядом с Дудко и Складчиковым, всматривался в обожженные морозом и еще более разрумянившиеся от жары и волнения лица трактористов и думал:

«Неужели сейчас кто-нибудь подымется и скажет: «Отказываюсь!». Я бы на его месте сгорел со стыда…»

Наконец, едва не опрокинув табуретку, поднялся коренастый, круглолицый Евдокимов:

— Прошу прощения, как говорят, и так далее, и тому подобное. Может быть, вы, Евгений Ильич, поскольку я немного, как говорят, не совсем трезвый пришел, во мне сумлеваетесь, то напрасно. Потому что Евдошка пьет, а свое дело знает. Взрослому человеку не выпить никак невозможно, тем более, когда угощают. А что касается дела, то не извольте беспокоиться, — долго будет меня помнить. Потому что не лей грязь на чистое дело. И точка! — Евдокимов рубанул рукой в воздухе и замолк.

Все удивленно смотрели на тракториста.

— Да чего его, пьяного, слушать! — раздались голоса. — Ты молчи лучше или выйди!

— Нет, простите, Евгений Ильич. Вы мне скажите, вправе я дать ему в морду, если он меня запугать желает: замерзнете, погибнете, не дойдете.

— Кто? Кто это? — посыпались вопросы.

— Нет, не вправе! — холодно сказал Абрамов и добавил: — Вас, товарищ Евдокимов, я прошу сейчас выйти. Зайдете ко мне для разговора, когда будете в трезвом состоянии.

Тракторист обалдело уставился на начальника экспедиции, хотел возразить, но смолк. Глаза начальника смотрели спокойно и твердо, и было видно, что никакие уговоры теперь не помогут.

— Пусть бы, Евгений Ильич, он сказал, кто это ему говорил, — раздался быстрый говорок Саши Белоусова.

— Ни к чему это. Разговоров вокруг нашей экспедиции в поселке ведется много. Самых разнообразных. Какое значение может иметь чья-то глупая болтовня для нас — людей, которым доверено большое и ответственное государственное дело?

Евдокимов нехотя оделся и вышел.

— Итак, я жду, — напомнил Абрамов.

В комнате снова наступила томительная тишина. Из разговоров с механиками, из отрывочных реплик трактористов во время пробных пробегов, особенно когда что-либо не ладилось, из выкриков подвыпивших в выходной день, соскучившихся по родному дому людей Козлов знал, что некоторые трактористы были бы не прочь вернуться восвояси. Их и сейчас можно было отличить. Они сидели молча, потупив налившиеся краской лица.

Не выдержав гнетущей тяжести молчания, поднялся худощавый, средних лет тракторист Терентьев и, заправляя за пояс рубаху, запинаясь от волнения, начал:

— Я извиняюсь, товарищи. Как раньше перед попом исповедывался — все, как есть, начистоту выкладывал, — так теперь перед вами сейчас.

— Не надо попов! — крикнул кто-то.

— Пусть не надо, — согласился Терентьев. — Для примера сказано. Так вот, это правильно: ходят всякие слухи, разговоры. Они, конечно, говорят, а мы, как ни говори, тоже люди живые — слушаем. Ну раз, ну два послушаешь, ничего, а третий раз и подумаешь: «А, может, и правда?». Никому свою жизнь загублять интересу нету. Правильно я говорю? — задал он общий вопрос.

— Ты не спрашивай! Взял слово — говори. Мол, хочу уезжать и вся недолга — чего там рассусоливать! — крикнул Вобликов.

Терентьев гневно повернулся на крик и смерил Вобликова уничтожающим взглядом.

— Ты, Вобла — пеньковый бог, помолчи! — вспылил он.

Во время учебного тренировочного пробега Вобликов, пытаясь объехать стоявшую на дороге машину, наскочил на пень и только после больших мытарств снял с него свой трактор. Вот этот злополучный пенек и припомнил теперь Терентьев. Кто-то засмеялся, ощутимо спало напряжение, стало легче дышать.

— Так вот я, товарищи, да и не один я… Сейчас нужно всю, какая ни есть, правду говорить… вон и Павел, и Степан, да и Петр Самарин…

— Меня не тронь! — рявкнул Самарин.

— Ладно, извиняюсь, — отмахнулся Терентьев, — так вот, думали мы: хорошо бы домой податься. Однако теперь — я за себя, конечно, скажу… вот заявляю перед всем честным народом: не уеду домой. Я ведь себя всю жизнь, если сейчас экспедицию брошу, распоследним человеком считать буду. Как это так получается? Мир идет, а я в кусты? Не из того теста лепленный, что ли?

— А никто и не хотел возвращаться, — недовольно протянул Лапшин, но по его сконфуженному лицу было видно, что это неправда.

— Ну, ладно, не хотел — не надо, — согласился Терентьев, молча постоял немного, потом махнул рукой и сказал: — Все!

— Я вам, товарищ начальник экспедиции, вот что скажу, — словно подброшенный пружиною, вскочил тракторист Самарин, — а вы хотите слушайте, хотите нет: у меня натура горячая. На всякие такие разговоры плевать надо. И потом — разное говорят. Кто верит, что дойдем, а кто не верит. Ну, только совсем не в разговорах дело. Тут в другом корень. Я, например, похода не боюсь, и вообще ничего не боюсь — мне хоть чорта дай, я с ним в козла играть сяду. Но только не тяните, просим мы вас! Терпежу нет на месте торчать. Хватит! Ежели дело срочное да нужное, да люди в бедствии — так чего стоять? Хватит расчетами заниматься… Ехать надо!

Козлов почувствовал, что краснеет. Самарин не называл его фамилии, но большинству было понятно, на кого намекает тракторист.

А Самарин, словно желая предупредить возражение, яростно бросил:

— Поговорку: семь раз отмерь, один отрежь — это мы слыхали. Поговорка верная — ничего не скажешь, но однако докудова же мерить и сколько раз уже отмерено? Может, уже со счета сбились?

Самарин сел.

— Кто еще будет говорить? — спросил Абрамов.

Все некоторое время молчали, затем почти одновременно несколько человек крикнуло:

— Чего долго разговаривать, все сказано. Ответа пока не слышим…

Абрамов поднялся:

— На все ваши вопросы я отвечу. Но сначала ответьте на основной вопрос, по которому созвано наше собрание: кто из вас в силу каких-либо соображений — сейчас безразлично каких — считает нужным оставить экспедицию и вернуться домой?

— Никто! Нету таких! — зашумели голоса.

— Вопрос очень серьезный, — продолжал Абрамов. — Я прошу каждого подняться и ясно сказать: «остаюсь» или «ухожу». А потом я отвечу на вопросы. Пожалуйста, Василий Сергеевич, вы крайний слева, высказывайтесь!

— Остаюсь! — поднялся и ответил Козлов.

— Остаемся, — ответили Складчиков и Дудко.

Один за другим поднимались сидевшие в комнате, и в торжественной тишине каждый, словно клятву, произносил только одно слово: — «Остаюсь!»

Дружеская улыбка снова осветила лицо Абрамова.

— Ну вот, это дело! — обводя всех прояснившимся взглядом, сказал он. — А то я, откровенно говоря, немного усомнился в некоторых из вас. А если сомневаешься в людях, как можно с ними работать, — тем более браться за такое ответственное дело, — правда, товарищи?

— Правда! Конечно, само собой! — поддержали его трактористы.

— Теперь — что касается выхода в путь. Товарищи, дело наше срочное, и все это знают. Но если мы выйдем в путь, не рассчитав все до самых мелочей, то можем застрять в середине пути. И тогда что получится? И правительственное задание сорвем, и людям не поможем в беде, и себя опозорим. Задача наша сложная, товарищи, и почетная. Мы первые прокладываем тракторный путь в Якутии. Все вопросы надо решать самим. Вот мы и решаем их общими усилиями. Вспомните хотя бы, как было с санями? Ведь это какая помеха была бы в пути! А смазка? Разве легко было подобрать такую смазку, которая не слишком сильно застывает на морозе? А вот инженер Козлов это сделал. А испытание машин, а снаряжение экспедиции, а грузы? Да ведь и сами вы, я думаю, чувствуете, что за это время и машины лучше узнали и технику вождения усовершенствовали. Так в чем же дело, товарищи? Мы ведь не дети: скучно — хочу ехать, вынь да положь. Сердце у всех у нас болит за это дело, но легкомыслия тут допускать нельзя. Все, что мы сделали, было необходимо. Вот на днях соберем техническое совещание, решим окончательно некоторые важнейшие технические вопросы — и в путь. Дорога будет дальняя и трудная. Готовьтесь к ней, товарищи!