Поэзия войны бывает разная. Есть стихи са­мих воинов, рожденные их горячей памятью боев и встреч лицом к лицу со смертью. Есть стихи тех, кто сам не был в боях, но сердцем глубже других пережил состояние народа на войне — та­ковы, например, стихотворения и поэмы Ольги Берггольц. Это лирический эпос войны. Но есть еще и третий вид военных стихов — в них гово­рится не столько о войне как таковой, сколько о том состоянии, которое она пробуждает в людях. Как она пробуждает людей от сна мирной жиз­ни, заставляя оставить в стороне все мелочное и привычное и вспомнить о главном. Это можно назвать лирикой военного времени. Это поэзия о том, как привычная жизнь вдруг становится странной и такой далекой, как будто она лишь приснилась, а душа обнажается перед открыв­шейся ей непостижимой глубиной и невыноси­мой остротой жизни, порождая неожиданные прозрения в ее сокровенную суть. Сам поэт об этом говорит так:

Поэтому стихи лирики военного времени мо­гут быть, по сути, о чем угодно, потому что они на самом деле всегда об одном и том же — о не­постижимости, мимолетности, хрупкости и бес­конечной ценности жизни. И все то, что здесь перечислено через запятую, самим поэтом пе­реживается как единое, неразложимое целое, которое переживается как новый особый опыт и уже никогда не уходит потом из души, становясь ее внутренним ритмом и ее всегда живым сокро­вищем. Именно к этому виду военной поэзии от­носятся стихотворения Е. Заславской.

Когда автор говорит: «Мой язык развязала во­йна» — это нельзя понимать в буквальном смыс­ле, поскольку Е. Заславская уже известный поэт. Это нужно понимать метафизически — в том смысле, что только война заставила сказать та­кое, что без нее никогда не пришло бы на язык. И, как это ни странно на первый взгляд, после всех мучительных и страшных слов, брошенных в лицо неотступной смерти, конечным словом измаявшейся души становится вовсе не мука, а восторг перед чудом бытия:

И к Богу обращаются вот так, словами стран­ными и пронзительными:

Так молятся, когда «стала черной кровь в людских сердцах» и поэтому «глядят глаза, буд­то две воронки» — в это «черное лето».

А поэзия рождается из чувства кровного един­ства своей личной судьбы и судьбы Родины: «Во имя новорожденных республик. / Заметки на по­лях весны / И революции, объединившей наши судьбы. / Здесь ломоть развалившейся страны, / Который Родиной зовем и я и ты».

В стихотворении «Где теперь герои?» ано­нимность погибших вдруг оборачивается обоб­щающим образом всенародного подвига и ду­ховного преображения наших бессмертных душ: «В глазах свет мира горнего, / А губы обескров­лены, / Ни имени, ни номера, / Никто не знает, кто они. / Они войдут в историю. / В историю на­родную...»

Поэт проникновенно чувствует то состояние, в котором находится боец — вчера еще мирный человек, не успевший пока привыкнуть в войне, но уже готовый на все — и на подвиг, и на гибель: «Только бы не в плен. / Один патрон в обойме. / Сим-карта за щекой, / Давно взведен курок». Е. Заславской, как мне кажется, удалось дать очень емкую поэтическую «формулу» того ми­роощущения, которое охватило наш народ — и тех, кто на фронте, и тех, кто в тылу, — как единое живое целое. Эти строки очень близки по стилю и по типу образности классике военной лирики О. Берггольц. Заславская пишет:

Война крайне обостряет ощущение жизни как судьбы и меняет само понимание слова «судьба» — делает его очень предметным, не абстрактным. О судьбе написано по-украински, словно последнее прощание с нашей бывшей страной, написанное на ее, теперь уже чужом для нас языке убийц и врагов: «Як насувається доля? / БТРами... / Як насувається доля? / Пiд мiнометний грiм. / Спочатку тремтять долонi, / Але потiм/ Мiцнiше тримаєш / Свiй АК-47». Но потом наступает особый поэтический катарсис души и прозрение ума: «Бо доля — це ми, / Ti, що обрали опiр / I святий обов'язок боротьби». Па­радокс: судьба — это мы, а не что-то над нами.

Другая сторона военной судьбы — трагедия разрыва народа и людей, оказавшихся по раз­ные стороны фронта. Именно об этом — одно из самых проникновенных стихотворений «Грани­цы»: «Нас разделяют границы. / Линия фронта. Линия жизни. / Я ничего не забыла... / Но снова — в который раз — / Обрывается связь мобиль­ная, / Остается сердечная связь».

И наконец, за всем этим встает, как огромная непостижимая тень, образ Смерти. В стихотво­рениях «На главной баррикаде» и «Только бы не в плен» поэту дано мистическое проникно­вение в природу Смерти; здесь вдруг, словно из глубины тысячелетий, встает древний, даже первобытный образ-архетип Смерти как неве­сты: «Но пока стоит мой солдат, / Хоть и взят врагом на прицел. / Он со Смертью глаза в глаза, / И в расширенных зрачках его свет». И «Не в пору рассуждать, / Уже несут венец, / Моя не­веста Смерть / Ко мне сама подходит». Извест­ный православный мыслитель и проповедник Русского зарубежья митрополит Антоний Сурож- ский говорил, что настоящий христианин должен ждать встречу со смертью с таким же благого­вейным трепетом, с каким ожидают встречи со своей возлюбленной. Не трудно понять, откуда берется такое сравнение: в обоих случаях встре­ча означает решение человеческой судьбы. Зем­ная встреча с любовью, какой бы огромной она нам ни казалась, — это лишь земная «репетиция» встречи с Вечностью. На войне это чувствуется непосредственно — просто как «быт».

Мистическое ощущение присутствия Смерти окрашивает собою все:

Рождается поэтический ряд образных виде­ний: «Она заходила. Никого не застала. / Силь­но ругалась. Разбила все окна/ И острые стекла / Кругом разметала. / Соседи сказали просто: / Дом обстреляли из «Града». Но поэт преобража­ет это видение, преодолевает наваждение Смер­ти: из осколка, влетевшего в окно, — «сделаю крест нательный»! Как «во время оно» крест из орудия казни Спасителя стал святым символом нашего спасения, так и поэт из металла-убийцы отливает себе спасительный крест.

Если же преображения не происходит, если у людей нет ничего, кроме «земных» ценностей, тогда остается один лишь ужас и абсурд бытия:

И перед лицом неотступной смерти вдруг про­исходит анамнезис души, внезапное прозрение в глубины народной памяти и собственной сове­сти: мы — русские! Живая и вечная Русь воскре­сает, как Феникс из пепла:

Русь — это то, что вновь сделало нас людьми вместо зомбированных роботов современной корыстной, лживой и бессмысленной «цивили­зации». В стихотворении «Эти русские» явлена наша вечная и непобедимая Русь: «Эти русские мальчики не меняются», «Эти русские девочки не меняются», «В девятнадцатом, двадцатом, Двадцать первом веке» «Ты же мой русский мальчик: / Война, ополчение, умереть за Отече­ство... / Я твоя русская девочка: / Красный крест, белый бинт, чистый спирт. / В мясорубке рас­человечивания / Будет щит тебе / Из моих мо­литв».

Поэтому и рождение Новороссии — новой Руси, страны подвига, правды и совести — про- зревается и переживается поэтом как космиче­ское, вселенское событие, как продолжение тво­рения мира:

9 мая 2015 года записано поэтическое виде­ние «Весна 45-го года»: «Шла без озлобления, / Позабыв про мщение, / Шла весна победная, / Шла весна священная!» Это и пророчество о нашей будущей победе.

Но трудно выйти душой из войны. И поэтому возникает странное и страшное признание: «Как пусто стало в душе без горя». И теперь нужно научиться заполнять распахнувшиеся горем про­странства души чем-то другим, чем нужно жить, что превратит бывшее горе в будущее счастье.

В чем же, в конце концов, самый главный духов­ный опыт войны у поэта? Мне кажется, в этом: «Жизнь набело. Ее не перепишешь».