Зима подходила к концу. Снег на земле облежался, сделался плотнее. Солнце в ясные дни пригревало снег сверху и покрывало его настом — тонкой ледяной корой. И на снегу не оставалось ни собачьих, ни заячьих следов; даже ребятишки бегали теперь по снегу, не оставляя следа. Деревенские охотники легко скользили по насту на своих длинных лыжах, и скользили без всякой помехи, куда глаза глядят: по лесам и полям, по рекам и по оврагам, — снег везде сдерживал их…
С Василия Капельника — с 28 февраля — солнце стало припекать сильнее. В полдень с крыш начинало капать, а к ночи эта капель замерзала и в виде хрустальных, прозрачных сосулек висела вдоль крыш. Днем на солнце опять начинало таять, к вечеру снова подмораживало, — ледяные сосульки делались длиннее, иные из них, наконец, обламывались и со звоном, как разбитое стекло, летели на улицу. Ребятишки поднимали их и сосали, как леденцы, и уверяли, что это очень вкусно.
Вот наступил и март месяц.
Хоть в деревнях и говорят, что после Евдокии (1-го марта) иногда снегу еще выпадает в сидячую собаку, но зима со своими морозами и метелями все-таки уже проходила. Медведь встряхнулся после своей зимней спячки, поднялся, встал из берлоги и пошел по лесу. Трескоток только послышался в лесной чаще… Прошел и Герасим Грачевник (4 марта), — и деревенские старожилы говорили: «Коли грачи прямо на гнезда полетят, весна будет дружная!» Грачи в тот год прямо полетели на гнезда, и все думали, что будет дружная весна. Прошли и Сорок Мучеников (9 марта), — и в деревне старики сказывали: «Будет еще сорок утренников!» Такое уж у них было поверье… Дожили и до Алексея, человека Божия.
«Алексей с гор потоки» — привел с собой настоящую весну. Стало сильно таять. На крышах солома была уже видна, снег на деревенской улице потемнел и по сторонам дороги сделался какой-то серый, невзрачный. У изб стояли лужи, на полях темнели проталинки и на них была видна прошлогодняя блеклая трава. В оврагах и в низких местах зашумела вода, потекли ручьи…
А белый снежный дедушка все еще стоял, только немного поосел, сделался ниже и как будто покривился на один бок. На земле около него стояла лужа. Понемногу таял дедушка, но еще держался и по-прежнему днем собирал вокруг себя толпу ребятишек. Теперь, когда стало таять, ребятишки уже знали, что теплое солнышко скоро растопит весь снег, растопит и их зимнего деда, и любопытно им было знать: упадет ли дедка на одну сторону, или весь вдруг развалится, или незаметно, мало-помалу истает…
Однажды ребятишки сошлись сюда и толковали между собой.
— Долго ли то еще простоит наш дедка? — заметил кто-то из ребят.
— Уж скоро от него только мокренько останется! — со смехом сказал Гаврюшка.
Степа смотрел на белого дедушку и думал: вот они старались — складывали его, а он вдруг возьмет — растает и уйдет невесть куда, точно сквозь землю провалится…
— Скоро он уплывет, сердечный! — промолвила Маша. — Вон уж у него под боком — лужа…
Какой-то мальчуган бросил в дедушку палкой. Палка с треском стукнулась об его обледеневшую голову и отлетела прочь.
— Еще крепок, волк его задери! — крикнул мальчуган.
— Не швыряйся! — остановил его Гаврюшка. — Пускай он помирает своею смертью!
День был ясный, солнечный…
Степа долго смотрел на белого дедушку, засмотрелся до того, что у него перед глазами стали разноцветные круги расходиться — красные, зеленые, желтые. И чем дольше Степа смотрел, тем больше ему казалось, что дедушка стоит перед ними, как будто живой, стоит, сгорбившись, и посматривает на ребят своими дырявыми глазами.
— Какой он страшный! — прошептал Степа, дергая Машу за рукав.
— Кто? Дедка-то страшный! — спросила девочка. — Вот уж ничуть не страшный!..
Она подошла и с веселым хохотом погладила дедку по спине.
Маленькая девочка была тут же и пристально глядела на белого дедку. Она слышала, как говорили, что деда уже скоро не станет, что он растает, — и теперь, ходя вокруг дедки, она жалобным голосом лепетала:
— Дедуся, не утикай! Постой хось малесенько… Не утикай, дедуся!
Но дедуся помаленьку «утекал»…
Солнце закатилось. Наступили синие сумерки. В избах зажгли лучину; красный огонек забрезжил в окнах, — и свет из окошек полосой падал на улицу. В синем небе затеплились яркие звезды. Бледный полумесяц высоко стоял над деревней и озарял ее своим ровным, спокойным светом.
Ребятишки разбрелись по избам. Только Степе не садилось дома. После ужина, перед сном, он в одной рубахе — даже без шапки — побежал в проулок еще раз посмотреть на белого дедушку и проведать: не развалился ли он?
Прибежал Степа и видит: по-прежнему стоит дедушка, озаренный серебристым месячным светом, — сгорбился дедушка, покривился набок, а все стоит… Степа обошел его кругом, потрогал его за плечо. Плечо — холодное… Степа прислушался: что-то шумит вдали! То — вода шумит, то — весенние ручейки бегут. И около дедушки где-то вода пробирается, тихо журчит, бульбулькает… В ночном безмолвии все звуки слышатся явственно…
Посмотрел Степа вверх, — вверху месяц и яркие звезды горят, и нет им числа. И далекие звезды как будто мигают ему. Заглянул Стена дедушке в лицо — и вздрогнул, отшатнулся. Дедушкины дырявые глаза блеснули при месяце, точно живые, а на ледяных губах как будто улыбка мелькнула. И жутко, страшно стало Степе, бегом пустился он домой, не чуя земли под ногами. Задохся Степа — и испуганный прибежал домой. Его ухода из избы не приметили, и он никому ничего не сказал.
На другой день у Степы голова заболела, стало в горле покалывать, поднялся кашель. Весь день Степа ходил невеселый, пасмурный, только один раз сбродил посмотреть на дедушку, а все больше сидел в избе под окном. Лицо у него горело и в глазах был жар.
— Ты что, Степа, куксишься? Али лихоманку подхватил? — спрашивала его мать. — С утра до ночи толчешься на улице… Смотри ты у меня!