В столовой барского Ивановского дома на больших стенных часах стрелка показывала час пополудни. Кукушка только что прокуковала и спряталась; дверца сверху часов только что успела захлопнуться за нею… Бабушка Евдокия Александровна только что позавтракала и сидела у стола на своем обычном месте — в покойном, мягком кресле с высокою спинкой, занимаясь своим любимым рукодельем — вязаньем чулка.

Бабушке уже стукнуло семьдесят пять лет, но она все еще была женщина видная, довольно высокого роста, полная, с важной осанкой и, — по институтской привычке, — держалась совершенно прямо. С самого утра она выходила в столовую уже тщательно одетою, как для приема гостей. Свои седые, серебристые волосы она подстригала и накрывала их черною кружевною косыночкой. Крепко сжатые губы и густые, нависшие брови, сохранившие свой прежний темный цвет, придавали ее лицу суровое, строгое, а подчас даже сердитое выражение. Она носила большие, круглые очки, но очки, обыкновенно, спускались у нее на самый кончик носа, так что в них она видела лишь свое вязанье, — вообще же смотрела поверх очков…

Окно, выходившее в сад, было отворено. Там были видны сияющие голубые небеса, зелень, ярко озаренная солнечным светом, и фруктовые деревья все в цвету, стоявшие, «как молоком облитые». Какая-то птичка прилетала на подоконник, прыгала по нем и, заглянув в комнату, с веселым чириканьем улетала на соседние кусты сирени.

Бабушка тихо подремывала, полузакрыв глаза; ей обыкновенно очень нравилось в такой полудремоте вязать чулок…

— Сударыня! Фома возвратился из Березовки, — объявила горничная Дуняша, входя в столовую.

— Ну, что ж! Никто не приехал? — не совсем-то связно пробормотала бабушка, выходя из своей задумчивости.

— Катерине Васильевне, говорит, теперь никак некогда, — потому работы…

— Знаю, знаю! Она все со своим хозяйством, — нетерпеливо перебила старуха.

— Нянька приехала… Протасьевна! — продолжала докладывать Дуняша. — Письмо к вам есть… только оно у барышни…

— Как у барышни? Да барышня-то где же? — уже с недоумением спросила старушка.

— Няня говорит, что барышня вышла из коляски, приказала им ехать, а сама пошла на речку купаться…

— Господи, Боже мой! — воскликнула бабушка, опуская вязанье к себе на колени. — Теперь-то купаться? Еще нет половины мая… одна… в незнакомой речке… Да что они, — с ума сошли? Пошли ты ее ко мне, — старую дуру!

Дуняша моментально скрылась и через минуту в столовую вошла Протасьевна в своем праздничном сером платье и в черном шерстяном платочке на голове и, — по старинному, — с низкими поклонами подошла к бабушке.

— Все ли вы здоровеньки, сударыня моя, матушка, Евдокия Александровна? — мягким, сладеньким тоном заговорила няня.

— Я-то ничего… здорова… А у тебя-то все ли здорово тут? — напустилась на нее бабушка, тыча себя пальцем в лоб.

— Да ничего, матушка… слава Богу! — слегка опешив, промолвила няня, поправляя на голове платок.

— То-то… Видно, «слава Богу» — да не совсем, — грозно заговорила бабушка. — Удивляюсь я тебе, Протасьевна… Женщина ты — не глупая, и на свете пожила-таки, слава Богу, — с малых лет в барском доме, а за девочкой ходить не умеешь… отпускаешь одну купаться! Что это у вас за порядки? Я, право, не понимаю. Мало ли с девочкой что может случиться!..

— Ой, матушка, барыня! Она ведь у нас плавает, как рыбка! — заметила няня.

— Могут, наконец, напугать!.. Всякий народ по дорогам шатается… — не слушая Протасьевны, продолжала бабушка, волнуясь все более и более.

— Она у нас не пугливая…

— Я знаю: Катерине Васильевне некогда… Она из-за своего хозяйства ничего не видит… воспитанием Милочки нисколько не занимается… готова девочку на весь век сделать несчастной!.. — сердито говорила бабушка. — Ну, а ты-то, ты-то, старая, чего смотришь? И такие глупости говоришь: «она у нас не пугливая», да «плавает, как рыбка»… Слушать тошно!.. Ну, вот, где она теперь? Ну?.. Нужно сейчас послать за ней… искать!..

— Не извольте, матушка Евдокия Александровна, беспокоиться! Сию минуту она придет… — говорила няня.

— Ведь я уж давно предлагала Катерине Васильевне… отдала бы мне девочку! — ворчала старуха. — Я бы живо приучила ее к порядку… забыла бы она вольничать, стала бы шелковая… О-о! Она бы у меня…

Протасьевна, слушая такие речи, только молча, недоверчиво покачивала головой: она лучше бабушки знала характер, нравы и обычаи своей питомицы и сильно сомневалась, чтоб «матушке-барыне Евдокии Александровне», при всем ее добром желании, удалось сделать их Милочку «шелковой», то есть похожей на всех других маленьких барышень.

В ту минуту за окном послышался шорох, ветви сиреней, росших под окном, заколебались, хотя ветра вовсе не было и в воздухе стояла тишь. Затем послышалось, что по стене как будто кто-то карабкался, — и в то же мгновенье в окне показалось веселое, смеющееся личико Милочки с мокрыми волосами — и растрепанными достаточно для того, чтобы окончательно привести в ужас бабушку.

— Бабуся! А-у-у!.. Здравствуйте, бабуся! — крикнула Милочка и, моментально взобравшись на подоконник, прыгнула в комнату.

Бабушка величественно выпрямилась в своем кресле, но еще не успела от изумления и рта раскрыть, как девочка уже обхватила ее ручонками за шею и принялась крепко целовать ее… Только одно удивительно: каким чудом при этом неожиданном натиске очки у бабушки удержались на кончике носа и не слетели на пол? Вязанье же попало под стол и, только благодаря проворству Протасьевны, вскоре очутилось на своем месте.

— Ах, бабуся! Какая же вы — старенькая!.. Да какая же вы хорошая… милая бабуся! — своим серебристым голоском щебетала Милочка, обнимая бабушку и ласкаясь к ней. — Каким лесом мы проезжали, бабуся!.. Сколько в нем цветов, — и как пахнут!.. Лес густой, темный!.. Фома говорит, что в нем медведи живут… Вы, бабуся, медведя не видали?

И странное дело! Вместо того, чтобы своевольной внучке прочитать хотя бы легонькую нотацию, бабушка сама же одной рукой крепко обняла ее, и ее бледные, тонкие губы отчего-то слегка задрожали, когда Милочка целовала ее, а в старческих глазах ее как будто блеснули слезы. Бабушке, по-видимому, доставляло величайшее удовольствие смотреть на эту растрепанную девочку и чувствовать, как эта растрепка тискала ее за шею и мяла ее кружевную косыночку.

— Бабуся! не это ли ваша комната? Я могу там причесаться? Найду я там гребенку? Да? — спросила Милочка, хватаясь за свои мокрые волосы.

— Да, да! Иди! Там все есть… — промолвила бабушка, найдя, наконец, возможность сказать хоть слово.

— Ах, да… я позабыла… вот вам, бабуся, письмо от мамаши! — сказала Милочка, вытаскивая письмо из кармана и подавая его бабушке.

Милочка исчезла, а бабушка, прочитав письмо, сунула его в свою рабочую корзинку.

Тут между Евдокией Александровной и ее выучкой произошел небезынтересный и довольно оживленный разговор, хотя им и пришлось при этом перекликаться из разных комнат.

— Зачем же ты, Милочка, в окно лезла? Ведь у меня в доме двери есть! — полушутливым тоном крикнула бабушка, оборачиваясь к двери той комнаты, где Милочка справляла свой туалет.

Слышно было, как Милочка расхохоталась и сквозь смех проговорила:

— Да я знаю, бабуся, что у вас в доме есть двери… разумеется, есть! Как же можно без дверей…

Бабушка и Протасьевна переглянулись: у той и у другой на губах мелькнула улыбка. Веселый детский смех был так заразителен, что старушки не могли оставаться к нему равнодушными и сохранить свою серьезность.

— Так зачем же в окно-то прыгать? — спросила бабушка, посматривая на няню.

— Я встретила в саду какую-то женщину, она мне, бабуся, и сказала, что вы теперь в столовой, и указала мне на окно столовой… Ну, чтобы не обходить вокруг, я и влезла в окно… — объясняла Милочка. — Я дома часто в окно лазаю…

Бабушка молча посмотрела на Протасьевну и с укором покачала головой.

— Для меня ничего не значит влезть в окно… Я, бабуся, гимнастикой занимаюсь, — продолжала Милочка знакомить милую бабушку со всеми своими достоинствами и талантами. — Я в лодке плаваю со своею Лукрецией…

— Это что еще за Лукреция? — с недоумением прошептала бабушка, взглядывая на няню.

— А это, матушка-барыня, одна наша горничная девушка, Лукешка… Лукерья! — пояснила няня.

— Сама гребу… это ведь тоже — гимнастика! — продолжала Милочка. — Я по веревке лазаю, бабуся! Есть у меня гири, и я ими вот так размахиваю… так и так!..

В эту минуту в бабушкиной комнате что-то загремело и повалилось на пол.

— Это ничего, бабуся! Щеточка упала… — успокаивала Милочка.

— Господи помилуй! — вполголоса промолвила бабушка с сокрушенным видом и строго посмотрела на Протасьевну поверх очков. — Да что ж это такое? В цирк, в наездницы ее готовят, что ли? По веревкам лазает, гирями машет… Вот так барышня!

Бабушка начинала окончательно приходить в ужас за будущее своей внучки.

— А вы, бабуся, гимнастикой не занимаетесь? — вскрикнула Милочка из соседней комнаты.

— Нет, душечка! Мне гимнастика уж не по силам! — ответила ей Евдокия Александровна.

— Отчего «не по силам»? — возразила Милочка. — Ведь гимнастика бывает разная: для мальчиков и для девочек… Я думаю, есть гимнастика для молодых и для старых… Гимнастика ведь очень полезна для здоровья. Она, бабуся, знаете, укрепляет тело… Вот пощупайте-ка у меня руки! Я бы, бабуся право, советовала вам заняться гимнастикой…

— Благодарю за совет, дружочек! — с усмешкой сказала бабушка.

Слышно было, как Милочка расхохоталась — и в ту же минуту она появилась в столовой гладко причесанною, хотя и не совсем артистически.

— Бабуся! Мне ужасно есть хочется… — заявила она.

— Дуняша! Марфа! Эй! Кто тут? Давайте скорее барышне завтракать! — крикнула бабушка, стуча костылем, всегда находившимся у ее кресла.

И, надо признаться, такого роскошного завтрака, как в этот раз, давно уже не бывало в барском Ивановском доме.

Няня той порой была отпущена и пошла отдохнуть с дороги.

— Ах, бабуся! Какая у вас тут славная речка! Просто прелесть! — говорила Милочка, доедая сладкий пирожок и посматривая на сад, видневшийся в открытое окно. — Вода светлая, чистая… дно видно… все песочек, камешки блестят… маленькие рыбки так и мелькают… Это — пескари… У нас их тоже много… Я видела большого черного рака… пошла к нему, а он пятится… я только что хотела взять его, а он меня клешней за палец хвать!.. У-у, какой противный! Так он мне больно сделал… Я опять ужотко пойду на реку…

— Ах, Боже мой! Милочка… что за выражение — «ужотко»! — воскликнула бабушка.

— А это значит «ужо», «после», у нас так говорят! — пояснила Милочка.

— Мало ли что у вас говорят… Да! Вот еще хотела сказать тебе, душечка… — начала бабушка, собираясь толком поговорить с Милочкой. — Нельзя бегать одной купаться…

— Отчего «нельзя»? Можно! — спокойно возразила ей девочка.

— Нехорошо, милая… — продолжала бабушка. — А где ты купалась? В каком месте?

— А тамотко, — под ветлами…

Бабушка даже руками всплеснула.

— Ах, Боже мой! Милочка… Да разве можно так говорить… «Тамотко»! Что это за «тамотко»? — говорила старушка. — Нужно говорить «там»…

— Ну, хорошо, бабуся!.. «Там-там, там-там!» — запела Милочка и, поцеловав бабушку, побежала знакомиться с цветником и со всеми уголками обширного Ивановского сада.

По своей привычке рассуждать с самой собой, бабушка, оставшись одна, с чулком в руках, принялась шептать про себя:

«Вот так воспитание!.. Одна бегает купаться, в окна лазает… а говорит-то как! «Ужотко»… «тамотко»… Отличное воспитание, — нечего сказать!.. О, Боже, Боже мой! И что хотят сделать из этой несчастной девочки! Я уж, право, не понимаю… Нужно бы прибрать ее к рукам… Вот, если бы она пожила у меня с полгода или год, я бы забрала ее в ежовые рукавицы… Да!»

И бабушка внушительно покачала головой, смотря поверх очков в пустой угол и мысленно представляя себе, как она «прибирает» к рукам своевольную, необузданную девицу, пожаловавшую к ней в гости…