На другой же день в барском Ивановском доме, по словам прислуги, «вышла большая неприятность».

Дело началось с самого, по-видимому, незначительного и невинного разговора.

— У вас в комнате, бабуся, ужасно спертый, тяжелый воздух… — говорила Милочка за утренним чаем. — Отчего у вас окна не выставлены?

— Давно уж, душечка, не выставляю… так уж привыкла… спокойнее! — ответила ей бабушка.

— Но ведь спать в таком воздухе очень нездорово! — рассуждала внучка. — Я слышала, как доктор говорил мамаше, что для здоровья главное — чистый воздух, что от испорченного воздуха люди могут даже умереть… Вон вы, милая бабуся, какая бледная… Вы, может быть, оттого и бледная, что спите в душном воздухе!

— Нет, Милочка, — ничего! Я уж привыкла, — нахмурив брови, отозвалась старуха.

Она, обыкновенно, сердилась, когда с нею заговаривали о том, почему она не выставляет у себя в комнате зимних рам.

— И без того иногда плохо спится… а тут с одними-то рамами еще хуже будет!

— Напротив, бабуся, — лучше станет… Вы будете крепче спать, — настаивала Милочка.

— Ну, уж нет, — благодарю покорно! — твердила бабушка.

На том разговор и кончился.

Милочка на минуту задумалась, как бы что-то соображая, и затем ушла в сад.

Она в то утро опять одна сбегала на речку купаться, и бабушка опять стала ворчать на нее.

— А вы, бабуся, не купаетесь? — спросила ее девочка.

— Нет, Милочка! Я уж давно не купалась… — ответила ей Евдокия Александровна.

— Так вот ужо после обеда, — перед чаем, — и пойдем вместе!

— Мегси, моя милая! Я уж лет пятнадцать как в воде не была…

— Так давно? — удивилась внучка. — Так вот, бабуся, оттого-то вам и надо сходить покупаться…

— Стара я, матушка, стала…

— Так вы бы далеко не плавали, а у берега бы побулькались немножко… все-таки бы освежились! — уговаривала внучка Евдокию Александровну.

— Чего ж мне освежаться? Мне и без того не жарко… — говорила бабушка. — Старая-то кровь плохо греет.

— А мамаша, вон, купается почти каждый день… — продолжала Милочка. — Она говорит, что «как выкупаешься, так точно десять лет с плеч долой!»…

— Твоя мамаша еще женщина молодая… Сравнила со мной! — возражала бабушка.

— Вот и вы, бабуся, если бы покупались, десять лет с плеч сбросили бы, — настаивала Милочка.

— Нет, душечка! Я уж откупалась…

— Ну, бабуська, какая вы упрямая! Вы совсем меня не слушаетесь! — сказала в заключение Милочка.

Бабушка усмехнулась, а барышня, вскочив на подоконник, проворно спустилась в сад, карабкаясь по стене. Бабушка не успела и рта раскрыть, чтобы остановить Милочку от такого неприличного поступка и сделать ей надлежащее внушение, как Милочки уже и след простыл.

— Вот оно — воспитание!.. Ужас! Ужас! — брюзжала старушка, смотря поверх очков на то место окна, где за минуту перед тем ей в последний раз мелькнуло Милочкино личико, веселое, смеющееся, залитое румянцем и солнечным светом.

— Нет! Надо будет заняться ею хорошенько… быть с нею построже! — продолжала бабушка.

Но после того она уж не заговаривала с Милочкой о купанье — для того, чтобы та опять не пристала к ней с просьбой идти с ней купаться.

За обедом Евдокия Александровна опять имела случай убедиться, как плохо воспитана эта «несчастная» девочка.

— Я, бабуся, была в деревне Терентьевке… знаете тамотко, за мельницей, под горой… — рассказывала Милочка, кушая суп и с аппетитом набивая себе за обе щеки вкусные клёцки. — Я там познакомилась с Анюткой, с Фроськой, с Митькой, с Филькой…

— Господи помилуй! — вскричала бабушка, в отчаянии опуская ложку на стол. — Ты одна ходила в Терентьевку?

— Да с кем же? Разумеется, одна, — просто и совершенно спокойно ответила Милочка, ловя у себя на тарелке клёцку за клёцкой. — Ведь я же — не слепая. Водят ведь только слепых, да маленьких ребят… Какая вы, бабуся, смешная!

— Отлично! Прекрасно! Вот так барышня!.. Одна по деревням бегает, — насмешливо заметила бабушка.

— Фроська — такая славная, и Филька тоже. Я звала их к себе в гости! — болтала Милочка, не слушая свою «бабусю». — Они как-нибудь ужотко все придут ко мне… Вот-то будет весело!

— Этого еще не доставало! — с ужасом восклицала бабушка. — Ты целую ораву, пожалуй, наведешь.

— Да, да, бабуся! Я их всех звала сюда… — успокаивала ее внучка. — И Гришку, и Липку звала, и маленького Ванюшку… Он, бабуся, такой смешной… Ему три года, но они его зовут Иваном Иванычем оттого, что он такой серьезный… Но, знаете, бабуся, — какая жалость! — у него ножки кривые… Вот вы увидите, — он придет!

— Да вы тут такой шум, гвалт поднимете, что мне придется из дому бежать! — ворчала бабушка.

— Зачем же, бабуся, вам убегать от нас? Вам же будет веселее, — уговаривала ее Милочка. — Мы будем бегать, играть…

— Это с Анюткой-то, да с Филькой? — перебила ее бабушка.

— Нет, и с Митькой, и с Гришкой, и с Фроськой! — возражала внучка.

— Вот так воспитание! Признаюсь… Я просто не понимаю, — как можно так вести девочку! — шептала бабушка, с сокрушением поглядывая на свою гостью.

— Милочка! Зачем ты под столом ногами болтаешь? — немного погодя, спросила бабушка.

— А у меня уж такая привычка, — ответила ей внучка. — Когда на меня ворчат, я всегда ногами болтаю…

— Дурная привычка! — рассудительно заметила бабушка. — От дурных привычек надо отвыкать. Ты теперь, душечка, в таком возрасте, что…

В то мгновение в комнате послышался какой-то дикий, протяжный рев. Бабушка даже вздрогнула от неожиданности и совсем позабыла, что она еще хотела сказать? Это Милочка изволила так громко, отчаянно зевнуть.

— Что ты, Господь с тобой! Разве же можно так зевать? Разве же это прилично? — напустилась на нее бабушка.

— Я слыхала, бабуся, что громко зевать очень полезно, а удерживаться вредно, — возразила Милочка.

— Как уж не «полезно», — передразнила ее бабушка и не выдержала, — расхохоталась.

После обеда, когда солнце сходило с балкона, бабушка обыкновенно появлялась на балконе, усаживалась в низкое, мягкое кресло и с час, а иногда и долее, «сидела в задумчивости», как она говорила, а в действительности тихо, сладко дремала под пенье и щебетанье птичек, обвеваемая теплым, легким ветерком. Так, как по писанному, все произошло и в тот день, о котором идет теперь речь. Только что солнышко ушло с балкона, бабушка вышла на балкон, уселась в свое кресло и стала все более и более «задумываться», а голова ее все ниже и ниже склонялась на грудь. Птички пели свои вечерние песенки, и ветерок нежно обдавал бабушку ароматом цветов.

В то время, когда бабушка так глубоко «задумалась», что уже не чувствовала, как у нее по щекам и по носу бродили мухи, в спальне ее шла кипучая работа.

Работу справляли торопливо и без шуму, чтобы не обеспокоить старушку. Дуняша, впрочем, долго отказывалась, долго не соглашалась на просьбы Милочки: ей казалось положительно страшным делом то, что предложила ей сделать барышня.

— Уж я говорю: можно! Ничего не будет! — уговаривала ее Милочка.

— Ой, барышня, право… Как же это — без спросу? — шепотом твердила ей Дуняша.

Но Милочка сумела-таки настоять на своем. Дуняша покорилась, но все-таки продолжала шептать:

— Ой, барышня, достанется нам с вами… помяните мое слово!

— Ничего, ничего, Дуняша! Не бойся! — ободряла ее барышня.

И так, пока бабушка сидела, «задумавшись», на балконе, в спальне ее торопливо и в тишине совершалось страшное дело и приходило уже к концу.

Когда Евдокия Александровна пробудилась из своей «задумчивости», Милочка с веселым и любезным видом, но как бы несколько смущаясь, подошла к ней: такой вид бывает у человека, сделавшего, по его мнению, хорошее дело, но не вполне уверенного в том, найдут ли другие это дело хорошим, как за это дело люди отнесутся к нему, к человеку, потрудившемуся над этим делом, — погладят ли его по голове, или «дадут подзатыльника».

— Пойдемте, бабуся! Что я вам покажу!.. Что-то хорошее, хорошее! — сказала Милочка, беря бабушку за руку и пытаясь поднять ее с кресла.

— Что у тебя там такое? — отозвалась та и, зевая и кряхтя, встала с кресла.

— Вот сейчас увидите! — говорила Милочка, таща бабушку за руку в ее спальню.

Вошла бабушка в спальню, да так и ахнула.

Евдокия Александровна больше всего на свете боялась сквозного ветра, и для того, чтобы было спокойнее, она решила раз и навсегда не выставлять в своей спальне зимних рам, и уже лет десять зимние рамы не выставлялись. Только в жару она выходила на балкон и отворяла окно в столовой или в зале, но никогда в одно и то же время два окна разом в двух комнатах не отворялись. Избави Боже!

А тут вдруг бабушка увидала, что в одном из двух окон ее спальни зимняя рама выставлена, окно открыто, и свежий воздух из сада волной вливается в комнату.

Мгновенье казалось, что бабушка как будто окаменела и, как статуя, неподвижно стояла середи комнаты, грозно нахмурив брови и смотря на раскрытое окно.

— Это что такое? Кто это? — только и смогла она выговорить, с ужасом и негодованием смотря на открытое окно.

— Это я вам, бабуся, сюрприз хотела сделать… Ведь теперь лучше? Не правда ли? — любезным, кротким тоном сказала ей Милочка, держа ее за руку.

— Это — ты? Ты? — собравшись, наконец, с духом, выпалила бабушка. — Как это так? Не сказавши мне, без спросу?.. Да как же это можно? Как ты смеешь распоряжаться?.. Нет! Это уж чересчур… Что это за самовольство! И какой дурак тебя послушался? Вероятно, Дуняшка!.. Завтра же ее прогоню! Ноги ее не будет здесь!.. И окно завтра же… сегодня же… сейчас вот прикажу вставить…

Тут еще, как на грех, Красотка, любимая бабушкина кошка, вздумала некстати тереться около ее ног. Бабушка ее не заметила и как-то наступила ей на хвост. Кошка, конечно, не могла знать, что бабушка и без того находится в сильном расстройстве; кошке стало больно, — она испустила отчаянный, душу раздирающий вопль и страшно зафыркала. Тут уж бабушка окончательно вышла из себя: ей было и жаль свою любимицу, и досадно на нее.

— У-у, мерзкая! Вечно под ноги лезет… Вот я тебя! — кричала бабушка, замахиваясь костылем, между тем как кошка благополучно удирала из комнаты.

Бабушка сердито выдернула руку из руки Милочки и пошла в столовую, жестоко стуча костылем по полу.

— Я хотела лучше сделать… о вашем здоровье забочусь, а вы на меня же сердитесь! — говорила Милочка, идя за ней следом. — Ну, бабуся, вот что мы сделаем: если будет холодно, если вы озябнете сегодня ночью, мы завтра же вставим раму… Хорошо, бабуся? Вы согласны?

Но бабушка ни с чем не соглашалась, ничего слушать не хотела, бранилась ужасно и стучала костылем.

— Если бы я знала, что у меня внучка такая вольница, я бы и в гости к себе ее не пригласила! — с досадой проговорила она, хмуря брови.

— Я бы и сама ни за что не поехала сюда, если бы знала, что у меня бабушка — такая ворчунья, такая злая, сердитая, — сказала Милочка в свою очередь.

Бабушка уселась в свое кресло и долго еще ворчала. Милочка сидела на стуле у окна. Она грустно смотрела в сад и сидела тихохонько-смирнехонько, как шаловливый котенок, только что получивший по «некоторому случаю» здоровую головомойку. Обе они, — бабушка и внучка — надули губы и сидели молча, не смотря друг на друга.

Потом как-то вскоре, — как это случилось, я уж, право, не знаю, — Милочка очутилась у бабушки, на коленях и прижималась своей разгоревшейся щечкой к ее бледной, старческой щеке, а бабушка обнимала ее и, лаская и целуя, приговаривала: «Ох, уж ты, моя вольница!»

Окно в бабушкиной спальне ни сейчас, ни завтра, ни на следующий день не было вставлено, а Дуняша спокойно оставалась на своем месте.