Жил-был на свете большой, здоровый, сильный волк. Шерсть у него была серая, густая, лохматая и отлично грела его в зимнюю, студеную пору. Его крупные, желтоватые зубы заставляли дрожать и замирать от ужаса не одно заячье сердечко, — да что толковать об зайце, когда животные покрупнее и посильнее зайца готовы были совсем одуреть со страху при виде этих щелкающих, отвратительных зубов. Глаза у него, хотя и нередко наливавшиеся кровью, были бойки, дальнозорки, а ночью, впотьмах, они горели, как угольки, переливаясь красноватым и зеленоватым светом. Чутье у него было прекрасное: еще ни разу во всю свою жизнь не наскочил он невзначай на охотника, ни разу не попал под выстрел или под топор…

Правда, когда волк был еще молод и неопытен, вздумал он однажды сдуру напасть на мужика, дравшего в лесу луб. Мужик показался ему что-то больно смирен, мал и тщедушен. Втемяшилось с чего-то ему в голову, что будет очень легко перегрызть горло этому мужичку. Выскочил он из-за кустов, оскалил зубы по-волчьи и — на мужика… А мужик, не будь плох, — видно был не трусливого десятка, — нимало не смутившись при виде этого неожиданного посетителя серой масти, схватил топор, развернулся, да — на волка… Волк — налево кругом, перемахнул через стоявшую тут же корзинку с мужицкой едой и удрал в кусты.

С тех пор волк больше не глупил. Теперь уж он — старый, матёрый, опытный волк, — его не проведешь. Теперь уж он знает, что мужицкая наружность иногда обманчива бывает. Хитер, лукав, осторожен он стал…

Его гнездо — волчье логовище — находилось в дремучей лесной чаще, глухой и дикой, заваленной буреломом, почерневшими пнями и корнями вывороченных и упавших деревьев. В логовище жила волчица с волчатами, пока те были малы и не могли сами добывать себе еду. Волк же все больше странствовал, бегал по перелескам, по полям и пустошам, да близ селений, ища себе живой добычи или, за неимением ее, какой-нибудь падали. Он тащил своим волчатам все, что ни попало: собачонку, неосторожно выскочившую за околицу, и зайца, зазевавшегося посреди лесной прогалины, и ногу палой лошади или иной домашней скотины.

Когда же волчата подрастали, волк с волчицей выводили их «в свет», то есть сначала на опушку леса, а потом и далее; их приучали охотиться, гоняться за добычей. Для первого начала выбирались самые безопасные, безоружные и притом самые легкомысленные животные — овцы. Волчата, шутя и играя, гонялись за овцами и барашками и душили их очень ловко. А родительские сердца трепетали от восторга при виде того, как жалобно блеявшие ягнята беспомощно бились в лапах волчат, совершенно потеряв голову от страха и боли, наконец, падали наземь и задыхались, обливаясь кровью.

Впрочем, сам волк редко занимался делом воспитания; волчица большею частью воспитывала детенышей и руководила их первыми шагами на поприще грабежа и убийства. А волк все больше рыскал…

То он присоединялся к стае волков, живших в той местности, то бродил в одиночку. В стае он ходил только зимой, да и то неподолгу. В глухую зимнюю пору иногда в самой стае поднималась такая отчаянная грызня, что Боже упаси! кто кого — смог, тот того и — с ног; бывало, только клочья летят. После такой битвы, волки, израненные, изувеченные, бежали вразброд. Случалось, что иным и горло перегрызали, — ну, от таких, разумеется, оставались потом только уши да хвост.

В зимнюю пору волку было очень скучно. В это время по целым неделям не приходилось ему отведывать свежего мясца. Белый снег покрывал всю землю; у плетней, у заборов и в лесу наносило его глубокие сугробы. Лошади, коровы, телята и овцы стояли в теплых хлевах, жуя сено или овсяную солому. А волку, между тем, приходилось питаться жалкою падалью, да и ту надо было иногда с большими усилиями выгребать из-под мерзлого снега. Зло разбирало волка, когда он представлял себе мысленно: сколько всякого скота стояло той порой в хлевах совершенно зря, без всякой пользы — для него, для серого волка.

Ночью иногда, под влиянием глубокой меланхолии, забирался он в лес и в самой грустной, унылой позе садился посреди занесенной снегом прогалины. Вокруг него торчали из-под снега гнилые колоды, черные, корявые пни и мрачною тенью поднимались лохматые ели и сосны… И подолгу, бывало, сидит голодный волк, понурив голову и вспоминая красные летние дни и первые дни золотой, желтолиственной осени; то вдруг приходит в ярость и, подняв кверху свою серую морду, дико воет на весь лес, воет протяжно, жалобно… А в лесу вокруг него — тихо, как на кладбище; угрюмо, неприветно темнеет лесная чаща. Месяц бледным пятном выступает на сером, заоболочавшем небе; тусклый, сумеречный свет разлит над землей…

В деревнях, заслышав дикие завыванья, люди говорят: — Вон как волки-то воют!

Вдруг волк затихает и настораживается. Где-то в деревне, далеко-далеко, тревожным, хриплым лаем ответили собаки на его отчаянный вой. Собаки, точно, дразнят его… Он наверное знает, что теперь они бегают по улице от одного угла избы до другого, — теперь они очень смелы. А вздумай волк подбежать к деревне, эти дрянные собачонки тотчас же шмыгнут в подворотню, заберутся на двор, куда-нибудь под крышу и, почуяв волка, начнут самым глупым, досадным манером тявкать оттуда, чувствуя себя в безопасности от его вострых зубов.